Экипаж тащился уже больше часа, подскакивая на ухабах, и никто из нас обоих не проронил ни слова. Сержант Кох сидел в своем углу, я в своем, предаваясь меланхолии, навеянной той местностью, по которой мы совершали путешествие. Я смотрел в окно на пролетавшие мимо сельские пейзажи. Скудные деревушки и хутора время от времени разнообразили картину, помогая отличить редкие всхолмия от бесконечной равнины. Крестьяне в полях по колено в снегу из последних сил старались спасти застрявших коров и овец. Мир представлял собой громадное серое пятно, лишь на горизонте едва вырисовывалась размытая линия холмов, и порой было трудно понять, где заканчивается земля и начинается небо.

Мы проехали небольшую деревушку с названием Эндернффордс, когда наш экипаж вынужден был остановиться на съезде к разводному мосту через узенькую речушку. Жуткие крики боли нарушали покой здешней местности. Страшные, леденящие кровь стоны, поначалу показавшиеся мне человеческими. Я вскочил со своего сиденья, надавил на оконный переплет, опустил стекло и высунулся из кареты, чтобы узнать, что происходит.

— Крестьянская повозка опрокинулась на льду, — сообщил я Коху не оборачиваясь.

Лошадь поскользнулась и теперь лежала на спине посреди дороги. Она сломала переднюю ногу, и та беспомощно болталась в воздухе. Мужик стоял над несчастным животным, изрыгая пьяные проклятия и злобно стегая упавшую кобылу кнутом. Первым моим порывом было выбежать из кареты, уж не знаю точно: то ли чтобы оказать помощь обреченной лошади, то ли чтобы остановить бессмысленную жестокость возчика. Но то, что произошло после, заняло так мало времени и было выполнено так продуманно, что у меня сложилось впечатление, будто подобные происшествия — вполне обыденное дело на этом одиноком перекрестке, и я остался сидеть в карете.

Присутствующие при сем прискорбном событии — их было четверо и сидели они на деревянной перекладине моста, — казалось, прекрасно знали, как следует поступать. Внезапно трое из сидевших рванулись вперед. Один размахивал длинным загнутым ножом, двое других держали в руках топоры. Лезвие ножа сверкнуло и вонзилось в напряженную шею лошади. Жуткий стон пребывавшего в отчаянии животного затих, заглушенный шипением крови, густой струей забившей из раны и смешавшейся с пеной у рта, отчего снег под ногами у убийцы превратился в бурую грязную кашу. Возница застыл на мгновение с занесенным над головой кнутом, а затем, не проронив ни слова, отшвырнул кнут в сторону, повернулся и бросился бежать по мосту, скользя и спотыкаясь, на противоположный берег речушки. В полном молчании вся троица навалились с топорами на труп животного. Работа заняла не больше минуты. Пар клубился над их головами, пока они с завидным неистовством разрубали павшую кобылу на дюжину кусков и поспешно загружали мясо на телегу. К ним на помощь поспешил и четвертый. Он помог догрузить повозку и столкнуть ее с проезжей дороги, после чего подал нам сигнал о том, что путь свободен.

Я ощутил внезапную слабость в ногах и сел. Но тут же снова вскочил, чтобы закрыть окно. Когда мы проезжали мимо телеги с ее отвратительным грузом из мяса, внутренностей и костей несчастного животного, омерзительно тепловатый дух, исходивший от свежей крови, проник и внутрь нашей кареты. Сладковатый, едкий и тошнотворный, он терзал обоняние, доводя меня до дурноты.

— Страшные времена плодят страшных людей, — спокойно произнес сержант Кох. — Как нам следует поступить, сударь?

Я закрыл глаза и откинулся на спинку кожаного сиденья.

— Кто знает, возможно, они умирают от голода, — пробормотал я. — Голод доводит многих достойных людей до постыдных поступков.

— Будем надеяться, что они станут бить французов с тем же пылом, — сухо заметил Кох. — Если Бонапарт появится в Пруссии, то мы не только лошадей лишимся, но и всего остального. Тогда-то и увидим, что они за люди. Можно ли их считать за настоящих мужчин.

— Даст Бог, нам никогда не придется пройти через подобное испытание! — ответил я, наверное, резче, чем следовало бы.

Прошел еще час, и вновь почти в полном молчании.

— Доводилось ли кому-нибудь видеть такое небо! — внезапно воскликнул Кох, пробудив меня от летаргии. — Да, сударь, создается впечатление, что оно всей своей массой готово обрушиться нам на головы. Мерзкая погода — подходящее наказание за наши грехи, как говорится.

В серьезности сержанта было что-то почти комическое. Карета внезапно накренилась, и его треуголка сползла набок, обнажив черные как смоль пряди волос, выглядывавшие из-под жестких белых локонов парика, словно застенчивые, но любопытные девицы. Я кивнул и улыбнулся, решив провести остаток пути в более живом общении со своим спутником. Хотя и не знал, как это удобнее сделать. Со всех точек зрения Кох был для меня немногим больше, чем простой слуга.

Прежде чем мне представилась возможность заговорить первым, сержант протянул руку к своей сумке со словами: «Вы могли бы сейчас просмотреть бумаги, которые я захватил с собой, герр Стиффениис».

Доброе расположение духа, которое я едва успел ощутить, мгновенно рассеялось.

— Не хотите ли вы сказать, герр Кох, что утаили от меня что-то?

— Я поступаю в соответствии с инструкциями, сударь, — ответил он, вытаскивая из сумки стопку бумаг. — Мне было поручено передать вам эти документы, как только мы достигнем Кенигсбергского тракта.

Словно в подтверждение его слов, экипаж повернул налево на Эльбингском перекрестке.

«Ах вот в чем твоя уловка, — подумал я. — Завлек меня в рискованное предприятие и теперь, когда уже слишком поздно поворачивать назад, собираешься открыть мне неприятные подробности, которые, будь они сообщены мне ранее, заставили бы меня решительно от него отказаться».

— Власти должны гарантировать спокойствие, — продолжал Кох вполне оптимистичным тоном. — Все причастные к расследованию поклялись хранить молчание.

— Вы тоже? — спросил я резко. — Вам ведь, несомненно, пришлось подыскать сегодня утром подходящее объяснение столь раннего отъезда для своей супруги. — Я чувствовал, как во мне нарастает негодование при мысли о том, что этот невежа посмел скрыть от меня какие-то сведения. — У вас такое правило, Кох, — утаивать факты до того момента, когда возникает необходимость в их раскрытии или когда у вас просто пробуждается подобное желание?

В душе моей росло подозрение, что сержант не просто везет меня куда-то. Он внимательно наблюдает за мной, пытаясь сформировать суждение обо мне, готовит специальную справку, которую потом напишет и представит хозяевам. Вполне обычное явление в прусских государственных учреждениях. Шпионить за ближними — самый надежный способ подняться на ступеньку выше по шаткой бюрократической лестнице.

— Мне нечего от вас скрывать, сударь, — ответил сержант Кох, сжав зубы и вновь вытащив носовой платок. — Я простой чиновник. Я не принимал участия в расследовании. Сегодня утром я, как обычно, явился на работу в пять тридцать, и мне было приказано сделать то, что я и исполнил. И мне нет никакой необходимости сообщать жене или кому бы то ни было еще о своих действиях и планах. Я живу один.

— Вы утверждаете, что вам почти ничего не известно об этом деле, герр Кох. В таком случае мне представляется странным, что именно вам доверили сообщить о нем человеку, который не знал о нем вообще ничего. Получается, что слепой ведет слепого.

— Ответ на все ваши недоумения, сударь, содержится в сих бумагах. Мне было приказано дать вам возможность взглянуть на них только после того, как вы согласитесь принять поручение.

— Не хотите ли вы сказать, что я мог отвергнуть переданное вами поручение? — спросил я и выхватил документы у него из рук.

Кох молча выглянул в окно, сделав вид, что не заметил моей грубости.

С демонстративным раздражением я обратил все свое внимание на документы. Первое убийство было совершено более года назад. Ян Коннен, кузнец средних лет, был найден мертвым 3 января 1803 года на Мерештрассе. Полиция выяснила, что предыдущий вечер он провел в портовой таверне неподалеку от того места, где день спустя обнаружили его тело. Хозяин постоялого двора заявил, что никогда прежде не видел герра Коннена, и отрицал, что он участвовал в карточной игре с матросами. Он утверждал, что принял Коннена за иностранца. В тот день в порту причалил литовский корабль, и таверна была полна чуть ли не до рассвета. Коннен ушел вскоре после десяти вечера, однако на улице его никто не видел. Ночь выдалась исключительно холодная, и случайные прохожие попадались крайне редко. На труп Коннена рано утром наткнулась повитуха, шедшая к роженице. Она очень торопилась, а туман на заре был особенно густой, и женщина чуть не упала, споткнувшись о Коннена, который стоял на коленях, прислонившись к стене. Поначалу ей показалось, что ему просто дурно, но когда она наклонилась поближе, то увидела, что он мертв. Акт подписали два офицера его королевского величества ночной стражи: Антон Люблинский и Рудольф Копка. Акт был изложен на вполне сносном немецком, и на нем стояла дата, отделенная от дня убийства шестью месяцами.

Я поднял глаза от бумаги, собираясь потребовать у Коха объяснения этому вопиющему факту, и заметил, что по окнам нашей кареты начала хлестать ледяная крупа. Кох — настоящий бюрократ, ведь он житель Кенигсберга и должен знать, каковы стандартные процедурные правила в подобных случаях. Но голова сержанта уже упала на грудь, физиономия скрылась в складках камзола, и оттуда доносилось только спокойное похрапывание. Мгновение я раздумывай над тем, стоит ли его будить. Потом решил все-таки вернуться к бумагам и взялся за вторую связку.

Прежде всего я бросил взгляд на дату, стоявшую на четвертой странице в самом низу. Этот акт тоже был составлен совсем недавно — 23 января 1804 года, то есть всего неделю назад и почти через четыре месяца после убийства, что свидетельствовало о халатном выполнении властями своих обязанностей. Возможно, второе убийство заставило их вернуться к расследованию первого? В любом случае такой подход был крайне предосудителен. Вторую жертву звали Паула Айна Бруннер. И тут мне в голову пришла первая гипотеза. У меня возникло ощущение, что причиной всех прискорбных событий в Кенигсберге могло быть что-то в высшей степени банальное, настолько примитивное, что на него просто не обратили внимания. В конце концов, нет ничего удивительного в карточных долгах и жестоких разборках, возникающих в портовой таверне между мужичьем, играющим в кости и употребляющим неумеренное количество спиртного. Но прусские женщины, как правило, не пьют прилюдно и не играют в азартные игры. Особенно в Кенигсберге, известном своей нравственной строгостью.

«22 сентября 1803 года, — прочел я, — в городском саду на Нойманнштрассе было обнаружено тело Паулы Анны Бруннер.

Офицер австрийской кавалерии, герр полковник Виктор Родянски, служащий в прусской армии, прогуливался в городском саду в ожидании некой дамы, которую он отказался назвать. Он прибыл туда в четыре часа дня, узнав, что большое число жителей города собирается присутствовать на церемонии отпевания недавно почившего и оплакиваемого многими суперинтенданта Брунсвига, которая должна была состояться в кафедральном соборе. Полковник Родянски сообщает, что вечер не был ни особенно холодным, ни чрезмерно сырым, хотя ветер с моря принес туман, из-за которого сильно ухудшилась видимость, примерно до шести-семи ярдов. Подобная погода, по словам полковника, вполне его устраивала. Прохаживаясь взад и вперед по аллее и куря сигару в ожидании назначенного времени, он заметил какую-то женщину, стоящую на коленях у деревянной скамьи, чем был немало озадачен. В это мгновение появилась дама, которую он ждал, и которая тотчас же отвлекла его внимание от коленопреклоненной женщины. Он объяснил странную для посетителей городского сада позу женщины тем, что женщина, по-видимому, молилась за упокоение души суперинтенданта Брунсвига, как и многие другие горожанки, но в отличие от них по какой-то причине предпочла не присоединяться к толпе, направляющейся в собор.

Знакомую полковника Родянски значительно больше обеспокоило присутствие поблизости некой неизвестной ей особы, и она то и дело поглядывала в сторону коленопреклоненной женщины в надежде, что та закончит свою молитву и удалится из парка. В конце концов, решив выяснить, не сделалось ли женщине дурно или не случилось ли с ней какой-то другой неприятности, они подошли поближе. И тут только поняли, что перед ними стоящий на коленях труп. Полковник Родянски вызвал полицию, но предварительно позаботился о том, чтобы сохранить в тайне имя своей спутницы, и отослал ее домой».

Акт был подписан теми же двумя офицерами, что подписали и акт о первом убийстве, — Люблинским и Копкой. Я откинулся на кожаную спинку сиденья. Описание второго убийства было подробнее первого, отличалось почти литературным слогом, однако, как и в первом случае, в нем отсутствовали слишком существенные детали, на пропуск которых я не мог не обратить внимания. В акте не было никаких упоминаний ни о способе, ни об орудии убийства.

Я снова повернулся к Коху. Он все еще спал, голова его болталась в такт неожиданным толчкам экипажа, ехавшего по грязной и ухабистой дороге. Шляпа сержанта свалилась на колени, а парик сполз на правое ухо. Я тоже закрыл глаза и попытался представить себе более или менее полную картину описанных событий. Каким образом были убиты эти люди? Какую цель преследовал убийца? И как могло случиться, что два офицера с большим опытом расследования преступлений (к такому выводу я пришел исходя из того, что Люблинский и Конка присутствовали на месте преступления в обоих случаях) не дали ответа на два важнейших вопроса любого следствия по делу об убийстве?

Оглушительный удар грома, последовавший за ослепительной вспышкой молнии, прервал мои размышления и дремоту Коха. Сержант подскочил, словно от ружейного выстрела, и сразу же одной рукой попытался поправить парик, а другой перекрестился.

— Боже мой, сударь! — громко проворчал он. — Воистину, природа была создана, чтобы ставить преграды деяниям человеческим.

— Всего лишь водяной пар, сержант, — с улыбкой произнес я. — Электрические разряды в небе. Один наш выдающийся соплеменник как-то написал памфлет по данному предмету. «Не существует ничего, — говорил он, — что не могла бы объяснить наука».

Кох повернулся ко мне:

— Неужели вы и в самом деле верите этим словам, герр Стиффениис?

— Несомненно! — решительно ответил я.

— Искренне завидую вашей уверенности, — пробормотал он, наклоняясь, чтобы поднять шляпу с пола кареты. Он стряхнул пыль с коричневого бархата и аккуратно увенчал ею свою макушку. — Значит, для вас на свете не существует никаких тайн, сударь?

От меня не ускользнула недоверчивая интонация, с которой сержант произнес свой вопрос.

— Я всегда старался следовать путями рационального знания до их логического конца, герр Кох, — ответил я.

— И вы не допускаете возможности Непознаваемого и Непостижимого? — Он обладал способностью выговаривать некоторые слова так, будто писал их с большой буквы, хотя в этом и не было особой необходимости. — Могу ли я задать вам вопрос, сударь: что вы станете делать, когда столкнетесь лицом к лицу с чем-то неподвластным человеческому разумению?

— Я вовсе не имел в виду, что человеческий разум способен объяснить и оправдать любой наш поступок, — сказал я, почти не скрывая раздражения. — И у нашего понимания есть свои границы. Однако то, что вы именуете «Непознаваемым», остается таковым исключительно по той причине, что в данный момент пока никто не может его объяснить. Я бы назвал это «просвещенным незнанием», а отнюдь не свидетельством поражения Науки и ее метода.

Снова сверкнула молния, и бледная кожа сержанта приобрела голубовато-серебристый оттенок на фоне темных деревьев, проносившихся за окном, и капель дождя на стекле.

— Надеюсь, мне выпадет честь сопровождать вас на обратном пути после того, как вы успешно завершите расследование, — произнес он, наклоняясь ко мне поближе. — Искренне молю Бога, чтобы вы оказались правы, а я ошибся, герр Стиффениис. Если же нет, то да смилуется над нами Господь!

— Кажется, вы не очень уверены в моей способности раскрыть убийства, — отозвался я с демонстративной язвительностью.

— О, я никогда бы не осмелился на подобное, герр поверенный. И более того, я только сейчас начинаю по-настоящему понимать, почему именно на вас возлагаются такие надежды, — проговорил он и отвернулся.

Я потер нос и перешел к делу.

— Меня заботят вполне практические вещи, сержант Кох. В просмотренных мною актах отсутствуют упоминания о причине смерти. И что же я, по-вашему, должен делать? Догадываться об орудии, с помощью которого были убиты жертвы? Переход границы, отделяющей жизнь от смерти, — вопрос отнюдь не только религиозный. Смерть есть совершенно объективный факт, а в бумагах, предоставленных мне, очень мало фактов! — воскликнул я, потрясая документами. — Не знаю, какими принципами вы руководствуетесь в работе у себя в Кенигсберге, но мы в Лотингене полагаем, что если яйцо исчезло, то его кто-то украл.

Сержант Кох не обратил внимания на мою колкость.

— Мне ничего не известно о том, что содержится в прочитанных вами актах, — сказал он.

— Вы сами-то видели тела, Кох? Вам известна причина их смерти?

— Нет, сударь.

— Значит, даже вы, уважаемый сотрудник полиции, ничего не знаете о том, каким образом погибли эти люди? Может быть, об их смерти ходили какие-то слухи? Жертв зарезали, задушили или забили до смерти?

— Вы хотите сказать, что в актах нет упоминания об орудии убийства? — Сержант был совершенно искренне удивлен. — Я, конечно, могу понять необходимость сохранения тайны следствия, но мне трудно объяснить тот факт, что даже вам, сударь, не предоставили достаточно полную информацию. Впрочем, вы правы, город полнится самыми разнообразными слухами.

— И какими же?

— Мне было бы крайне неудобно пересказывать подобные глупости столь рационально мыслящему человеку, как вы, сударь, — ответил Кох с подчеркнутой насмешкой в голосе.

— Вы издеваетесь надо мной?

— Я вовсе не хотел вас оскорбить, сударь. — Сержант снял треуголку, и у него на лице появилось выражение искреннего сожаления. — Народ в Кенигсберге говорит, что это дело самого дьявола. Ходит слух, что смерть наступила быстро и была очень страшной.

— И что же еще говорят?

— Да все одни бабьи пересуды, — ответил Кох с неожиданной серьезностью. — Какой вам прок от подобных бредней, сударь?

— Давайте, рассказывайте то, что считаете бреднями, сержант Кох. А уж судить о том, достойны ли они доверия, позвольте мне.

Он откинулся на спинку сиденья и мгновение размышлял.

— Говорят, что та женщина, которая нашла тело Яна Коннена, видела и орудие убийства.

— Вот как?

— Да, так говорят, — поспешил уточнить Кох.

— И что же, как говорят, она видела? Каким оружием воспользовался дьявол?

Сержант Кох взглянул на меня, и странная улыбка искривила его уста.

— Своими когтями, сударь.

— Когтями, Кох? Что это, по-вашему, значит?

И вновь явное нежелание продолжать разговор на начатую тему отразилось у него на лице.

— Вам будет лучше все разузнать у поверенного Рункена, сударь. Вряд ли я смогу вам растолковать как следует.

— Мне бы хотелось узнать, что думаете вы, герр Кох. Я, конечно же, постараюсь узнать мнение поверенного Рункена при первой возможности.

— Могу рассказать вам лишь то, что слышал, герр Стиффениис, — ответил Кох, заерзав на сиденье и вновь водрузив треуголку на голову. — Убийства были совершены крайне необычным способом. Все свидетельствует об этом. Все факты…

— Какие факты, Кох? — прервал его я. — В том, что я прочел, мне не попалось ни одного сколько-нибудь значимого факта!

Мгновение он холодно взирал на меня.

— В том-то и дело, герр Стиффениис. Не так ли? Тайна, дающая простор самым необузданным фантазиям. Те, кто распространяет слухи, не говорят, что Коннена зарезали, удушили или забили насмерть. Они просто говорят, что его убил дьявол. И что в качестве орудия преступления дьявол воспользовался своими когтями.

— Да уж, действительно когти! Повторяю, все это не более чем идиотские суеверия!

— Но ведь если власти даже вам не сообщили, что послужило причиной смерти, сударь, — процедил сквозь зубы сержант, указывая на связку бумаг, которую я держал в руке, — значит, одно из двух: либо они сами не знают, либо не хотят, чтобы знали мы! В любом случае таковое отношение властей дает простор для распространения разного рода идиотских суеверий, как вы их изволили назвать.

Кох снова откинулся на спинку сиденья и зажмурился. Сержанта явно взволновали мысли, вызванные его собственными рассуждениями. Я же вернулся к чтению, скорее делая вид, что погружен в работу, в реальности же пребывая в замешательстве из-за предположения моего спутника, что власти не желают раскрывать детали преступлений даже мне, должностному лицу, назначенному их расследовать. Я находился почти в таком же неведении, в каком пребывал вчера, когда мне еще ничего не было известно о кенигсбергских убийствах.

Я решил пока пропустить акт о третьем убийстве и взглянуть на те улики, которые полиция обнаружила в связи с последним преступлением, в надежде, что за прошедшее время она смогла отыскать некий более или менее эффективный метод расследования, и потому обратился к четвертому документу.

«31 января в лето 1804 от Рождества Спасителя нашего перед самым рассветом Хильдой Гнуте, супругой фермера Абеля Гнуте, было обнаружено тело нотариуса Иеронимуса Тифферха. Свидетельница сообщила, что утро было холодное, снег шел большую часть ночи, глаза у нее слезились и видела она не очень хорошо. Госпожа Гнуте шла по Юнгманненштрассе в направлении бакалейной лавки, принадлежащей господину Бендту Фродке, которому она намеревалась продать яйца. На упомянутой улице госпожа Гнуте и заметила тело господина Тифферха, каковой стоял на коленях, прислонившись к стене. Убийство было совершено неизвестным или неизвестными».

Отчет оказался до смешного коротким. В конце стояла подпись одного лишь Антона Люблинского. Неужели офицер полиции не мог ничего больше написать относительно того, почему или каким образом был убит человек? Я прислонился лбом к холодному оконному стеклу и закрыл глаза, саднившие от чтения при тусклом свете. Когда я их снова открыл, то увидел, что мы въехали в какой-то лес. Шел сильный дождь. Группа крестьян спряталась под деревьями, надеясь переждать непогоду; проезжая, мы забрызгали их грязью. В душе я помолился Господу и попросил Его защитить этих бедняг и помочь мне самому в предстоящих трудах. Я понял, что мне придется смирить гордыню и с вниманием прислушаться к тем сплетням и домыслам, что ходят среди жителей Кенигсберга. Я должен понять, что они на самом деле думают, и рационально объяснить их мысли насей счет независимо от того, насколько дикими и суеверными они могут мне поначалу показаться. Я поближе пододвинулся к окну, чтобы, воспользовавшись скудными остатками света, прочесть записку, которая была прикреплена к отчету.

«На вопрос, не видела ли она каких-либо людей неподалеку от места поступления, Хильда Гнуте ответила, что подобное мог совершить только сам дьявол».

Здесь черным по белому было написано предположение о возможном убийце. Им был сам Сатана.

Не знаю точно, сколько времени я просидел, глядя в окно на скудный пейзаж. Дождь прекратился, и снова пошел снег. Постепенно у меня на глазах поля вокруг из грязно-серых сделались ослепительно белыми. На темном горизонте появился бледный плоский диск луны, а из леса донесся вой волков. Не помню уж, какие мысли занимали меня в те минуты; должно быть, я просто уснул. Так, в приятных снах и мерзких кошмарах, продолжалось мое путешествие.

Внезапно кто-то похлопал меня по плечу.

— Приехали, сударь, — провозгласил сержант Кох. — Кенигсберг.