Julia Gregson

East of the Sun

© Julia Gregson 2008

This edition is published by arrangement with Aitken Alexander Associates Ltd, and The Van Lear Agency LLC

© Гилярова И. Н., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

 

Глава 1

Лондон, сентябрь, 1928

«Серьезная и ответственная женщина, 28 лет, любит детей, хорошо знает Индию. Готова стать компаньонкой на рейс Тилбери – Бомбей за оплату половины стоимости билета».

Все прошло гладко, словно по мановению волшебной палочки. Заплатив три шиллинга и шесть пенсов за объявление в газете «Леди», Вива Холлоуэй получила отклик и уже через пять дней вошла в ресторан при лондонском универмаге «Дерри&Томс», где ее ждала первая заказчица, некая миссис Джонти Сауэрби из Миддл-Уоллопа в Хэмпшире.

По этому случаю Вива надела вместо обычной юбки с шелковой кофтой, купленных на распродаже, серый твидовый костюм – она терпеть его не могла, но одно время носила, когда работала машинисткой. Ее волосы – темные, густые, непослушные – были укрощены и уложены на затылке в небольшой пучок.

Чайную комнату наполнял приглушенный гул голосов, пианист играл какую-то торопливую мелодию. При виде Вивы из-за столика поднялась щуплая, как птичка, дама в необычайно голубой шляпке, на тулье которой примостилось нечто маленькое, пернатое и тоже голубое. Возле нее сидела пухлая и молчаливая девушка. К немалому изумлению Вивы, миссис Сауэрби представила ее как свою дочь Викторию.

На столике возле них лежали бесчисленные коробочки и пакеты. Виве предложили кофе, но, увы, без пирожного. Она не ела с самого утра, а на стойке под стеклянным колпаком лежали несколько булочек и восхитительное ореховое пирожное.

– Она выглядит слишком молодо, – тут же посетовала миссис Сауэрби, обращаясь к дочери, словно Вивы и не было рядом.

– Ну, ма-ам, – вполголоса запротестовала Виктория и повернула лицо к Виве. У нее были удивительные глаза: огромные, необычного темно-синего цвета, почти василькового. «Простите, тут я бессильна», – говорили они.

– Ну, мне очень жаль, доченька, но это так. – Миссис Сауэрби качнула своей ослепительной шляпкой и неодобрительно выпятила губы. – Господи, столько проблем надо решить!

Наконец она обратилась к Виве и строгим голосом объяснила, что Виктории в скором времени предстоит поездка в Индию, где она будет подружкой невесты у своей лучшей подруги Розы, которая – тут в голосе дамы зазвучали торжественные нотки – выходит замуж за капитана Джека Чендлера из Третьего кавалерийского полка. Бракосочетание состоится в соборе Святого Фомы в Бомбее.

Нанятая компаньонка, миссис Мойлетт, в последний момент их подвела – неожиданно объявила о помолвке с каким-то стариком.

В глазах миссис Сауэрби Вива уловила отчаяние и стремление поскорее разделаться с возникшей проблемой. Она поставила чашку и постаралась придать своему лицу солидность.

– Я прекрасно знаю Бомбей, – сказала она, что было верно лишь отчасти: в возрасте восемнадцати месяцев она гуляла по городу на руках матери, потом побывала там в пять лет и ела мороженое на пляже, а в последний приезд ей было десять лет. Больше она туда не возвращалась. – Не беспокойтесь, Виктория будет в надежных руках.

Девушка повернулась к Виве, в ее глазах светилась надежда.

– Если хотите, можете называть меня Тори, – сказала она. – Так делают все мои друзья.

К их столику подошел официант, и миссис Сауэрби выговорила ему за то, что им подали «обычный английский чай», а не чай с травами.

– Видите ли, я наполовину француженка, – чопорно объяснила она Виве, словно это оправдывало все ее претензии.

Пока она что-то искала в своей маленькой сумочке из крокодиловой кожи, молчаливая дочь повернулась к Виве и со вздохом закатила глаза. На этот раз она произнесла одними губами: «Извините», улыбнулась и сплела пальцы.

– Вы что-нибудь знаете про чемоданы для морского путешествия? – снова бросилась в атаку миссис Сауэрби. – Миссис Мойлетт обещала помочь нам с этим, но вот…

По чистой случайности Вива оказалась в курсе: на прошлой неделе она листала какую-то газету в поисках объявлений о работе, и некий Тэйлор Рэм поместил там огромную рекламу.

Она твердо посмотрела на миссис Сауэрби.

– «Вайсрой» превосходная марка, – сообщила она. – Там под тканевой подкладкой стальной каркас. Такие чемоданы продаются в универмаге «Армия и Флот». Точную цену я не помню, но приблизительно двадцать пять шиллингов.

В ресторане возник легкий переполох, на мгновение замолк стук ножей и вилок. В зал вошла красивая немолодая дама в блеклом твидовом костюме и практичной шляпке; она с улыбкой направилась к ним.

– Ах, это миссис Уэзерби! – Просияв, Тори вскочила и обняла пожилую женщину. – Садитесь. – Она похлопала по соседнему стулу. – У нас с мамочкой идет увлекательная беседа о чемоданах и тропических шлемах.

– Тише, Виктория, – проворчала миссис Сауэрби, – ты хочешь, чтобы весь ресторан услышал про наши дела. – Она повернулась к Виве. – Миссис Уэзерби – мать Розы. Той самой, которая выходит в Индии замуж за капитана Чендлера. Роза – необыкновенная красавица.

– Ах, я не могу дождаться, когда увижу ее. – Тори внезапно засияла от счастья. – Она такая веселая и вообще – само совершенство. В нее все влюбляются. Я знаю ее с пеленок, мы вместе учились в школе, катались на пони…

Вива ощутила знакомый укол зависти – как чудесно, когда у тебя есть подружка, которую знаешь с пеленок.

– Виктория, – с упреком проговорила ее мать. Голубое перо, торчавшее надо лбом, придавало ей сходство со слегка раздраженной птичкой. – Не думаю, что мисс Холлоуэй интересно слышать все это. Мы еще ничего не решили. Кстати, где наша очаровательная Роза?

– У доктора. – Миссис Уэзерби слегка смутилась. – Видите ли… – Она пригубила кофе и, подняв брови, со значением посмотрела на миссис Сауэрби. И тут же продолжила: – Но утро у нас было восхитительное! Мы купили платья и теннисные ракетки. Через час мы встретимся с Розой на площади Бичемп – продолжим покупку приданого. Бедная девочка будет к вечеру валиться с ног от усталости. По-моему, я еще никогда не покупала так много нарядов за один день. А что за очаровательная молодая особа сидит рядом с вами?

Виву представили миссис Уэзерби как профессиональную компаньонку. Миссис Уэзерби ласково улыбнулась и, взяв руку Вивы в свою, сказала, что рада знакомству.

– Я поговорила с мисс Холлоуэй, – сообщила миссис Сауэрби. – Она знает Индию как свои пять пальцев, а еще помогла нам решить вопрос с дорожными чемоданами; по ее словам, лучший выбор – это «Вайсрой».

– Наши девочки очень благоразумные, – с беспокойством сказала миссис Уэзерби. – Нам будет спокойнее, если с ними будет кто-то более взрослый и опытный.

– Но боюсь, что мы можем предложить вам только пятьдесят фунтов за обеих девочек, – сообщила миссис Сауэрби, – и ни пенни больше.

Тори затаила дыхание, устремив взор на свою новую знакомую, а ее губы по-детски скривились от огорчения.

Вива быстро подсчитала. Билет от Лондона до Бомбея стоит примерно восемьдесят фунтов. У нее отложено сто двадцать фунтов, и ей еще нужно будет на что-то жить, когда она приедет в Индию.

– Вполне разумное предложение, – солидно проговорила она, так, словно делала это каждый день.

Тори шумно вздохнула.

– Слава богу! Ах, как хорошо!

Вива пожала всем руки и вышла из ресторана бодрой, уверенной походкой. Да, это будет нечто, размышляла она на ходу: нескладная девочка с васильковыми глазами так явно стремилась уехать от своей безумной мамаши; ее подруга Роза вот-вот выйдет замуж, и у девочки просто нет выбора.

После этого Вива направилась в отель «Армия и Флот» для беседы с некой миссис Баннистер насчет еще одного перспективного клиента: школьника, чьи родители жили в Ассаме. Достав из сумочки листок бумаги, она прочла его имя: Гай Гловер.

И вот предприимчивая мисс Холлоуэй уже сидела с миссис Баннистер, оказавшейся нервной и раздражительной особой с торчащими вперед зубами. Лет сорока, по оценкам Вивы, хотя она не очень-то хорошо угадывала возраст пожилых людей. Миссис Баннистер заказала им обеим по чашке тепловатого чая, и все. Ни пирожных, ни печенья.

Потом она заявила, что сразу перейдет к сути, поскольку у нее в три тридцать уходит поезд в Шрусбери. Ее брат, чайный плантатор в Ассаме, и его жена Гвен «вынуждены выбирать из двух зол». Их сына Гая, единственного ребенка, неожиданно исключили из школы. Ему шестнадцать.

– Довольно трудный мальчик, но, по общим отзывам, очень и очень добрый в душе, – заверила она Виву. – Он проучился десять лет в частной школе Святого Христофора и ни разу не был за это время в Индии. По разным причинам я не стану объяснять вам, почему мы видели его реже, чем нам хотелось бы, но теперь его родители решили, что в Индии ему будет лучше. Если вы согласитесь сопровождать его, они готовы оплатить полностью ваш проезд.

У Вивы щеки запылали от радости. Если ей оплатят дорогу, да она еще получит пятьдесят фунтов от миссис Сауэрби, у нее появится в Индии небольшое пространство для маневра. В ту минуту ей даже не пришло в голову поинтересоваться, почему такой большой мальчишка не мог доехать до Бомбея самостоятельно, без сопровождения, и почему его родители Гловеры не приехали за ним сами.

– Вы хотите узнать обо мне что-то еще, ну, рекомендации и все такое? – спросила она вместо этого.

– Нет, – ответила миссис Баннистер. – О-о, ну, пожалуй что, да, покажите нам рекомендацию. У вас есть знакомые в Лондоне?

– Сейчас я работаю у писательницы, миссис Драйвер. – Вива торопливо нацарапала для миссис Баннистер адрес. Та рылась в своей сумочке и делала знаки официантке, готовясь убежать. – Она живет напротив Музея естественной истории.

– Еще я пришлю вам схему, как добраться до школы Гая, и вашу первую плату, – сообщила миссис Баннистер. – И большое вам спасибо за то, что вы согласились. – Она улыбнулась, обнажив свои устрашающие зубы.

Но больше всего Виву поразило другое. Она глядела вслед тетке этого неведомого ей Гая, когда та поспешно садилась в такси и прищемила полу плаща, и внезапно с ужасом подумала, как легко лгать людям – особенно когда они хотят услышать именно то, что вы говорите. Потому что ей не двадцать восемь лет, а двадцать пять, да и в Индии она была маленьким ребенком, еще до того, как все случилось, и знала об этой стране не больше, чем об обратной стороне Луны.

 

Глава 2

– Она производит приятное впечатление, правда? – проговорила миссис Сауэрби, когда Вива ушла. – Она очень хорошенькая, – добавила она, словно это решало все, – если не смотреть на ужасный костюм. Честное слово, ох уж эти англичанки с их одеждой… – Она странно выпячивала верхнюю губу, когда произносила слово «одежда». Но на этот раз Тори даже не стала обращать на мать внимания.

Все нормально – у них есть компаньонка, второй этап их плана удался. Мать с ее пантомимой – что она якобы все тщательно обдумала – пускай морочит голову кому угодно, но только не ей. Все лето они так ожесточенно воевали между собой, что, если бы вместо этой Вивы явился даже волосатый павиан, ее мать сказала бы, что он производит приятное впечатление – так ей хотелось спровадить дочку с глаз долой.

Теперь Тори переполнял восторг до такой степени, что она готова была лопнуть. Утром рассыльный принес билеты; отъезд через две недели. Две недели! Впереди еще целый день в Лондоне; они купят одежду и другие нужные вещи из того восхитительного списка, который прислала их бомбейская родственница.

Мать Тори, обычно выдумывавшая всякие правила, например, что по вторникам только лимон с водой, в среду никаких пирожных, а перед тем, как войти в комнату, надо произнести «бинг», чтобы губы были красиво сложены, – на этот раз отступила от них настолько, что даже позволила ей съесть в «Дерри&Томс» ореховое пирожное. И теперь, когда Тори точно знала, что уезжает, все, что безумно раздражало ее в матери: манерность, жуткие шляпки, пронзительные духи («Шалимар» от Герлена), не говоря уж о прочих правилах насчет мужчин и бесед, – казалось ей почти что сносным. Потому что она уезжала, уезжала, уезжала! И надеялась, что никогда сюда не вернется. Потому, что заканчивался самый скверный год в ее жизни.

После кофе миссис Уэзерби помчалась забирать Розу от доктора.

Мать пила маленькими глоточками горячую воду с лимоном – травяного чая так и не нашлось. Перед ней лежали серебристый карандаш с такой же записной книжкой, куда был вложен список одежды.

– Теперь джоды, джодпуры. Ты ведь, возможно, поедешь в Индии на охоту.

Тори показалось, что мать говорила громче обычного, словно надеялась, что люди за соседним столиком узнают, что она и ее дочь не какие-то там серенькие провинциальные мышки.

– Си Си пишет, что глупо покупать их в Лондоне; в Бомбее она знает человека, который продаст их буквально задаром.

Си Си Маллинсон была дальней родственницей матери, и Тори по приезде в Бомбей станет жить у нее. Кроме того, та героически согласилась взять на себя все свадебные хлопоты, даже не будучи знакома с Розой. Ее письма, написанные стремительным почерком на восхитительно шуршащей бумаге, рассказывали о непрестанных вечеринках, спортивных состязаниях, бегах, а иногда и о пышных балах у губернатора.

«Такая превосходная идея, – писала она в своем последнем письме. – На бал в Бомбейском яхт-клубе явились все приличные молодые англичане, и девушки танцевали с каждым из них по десять минут, а затем меняли партнера – очень забавно и, как правило, вполне достаточно, чтобы оценить человека. – В конце письма она добавила: – Люди здесь действительно стараются быть в курсе последней моды, поэтому пришли мне с девочками парочку номеров «Вог» и, если это тебя не слишком затруднит, одну из тех божественных чайных роз из шелка – мою сожрали во время поездки голодные болотные муравьи!»

– Хинин, – мать лихорадочно пополняла список, – крем для лица, дорогая моя, не забудь. Я понимаю, что я надоела тебе своими поучениями, но ничто так не старит кожу, как загар, а ты и так смуглая. – Она была права: Тори унаследовала от своих предков гладкую оливковую кожу. – Щипчики для бровей; я сама перед твоим отъездом сделаю тебе брови. – У матери брови были еще одним пунктиком. – Вечерние платья, складной стул… о нет! По-моему, это лишнее, ты не доктор Ливингстон – я вычеркиваю… И… – она понизила голос. – Си Си пишет, что тебе нужно захватить с собой побольше, ну, сама-знаешь-чего. Там они дико дорогие, и я…

– Мамочка! – Тори нахмурилась и отвернулась; она так и знала, что мать испортит ее чудесное утро разговорами о «куколкиных гамаках» (так она называла гигиенические прокладки). – Мамочка, – Тори наклонилась к матери, – пожалуйста, не вычеркивай складной стул. Это так романтично!

– Ах, как тебе идет улыбка! Ты такая хорошенькая, когда улыбаешься. – В лице матери что-то дрогнуло. – Жалко, что это так редко бывает.

В последовавшей тишине Тори догадалась, какие противоречивые и горькие мысли сменяли друг друга под голубой шляпкой. Кое-какие из них она знала слишком хорошо, например: вот если бы Тори чаще улыбалась или выглядела как Роза, можно было бы не тратиться и не отправлять ее в Индию; если бы она ела меньше сладкого и мучного, пила больше лимонной воды по вторникам, если бы усвоила французские манеры… Мать, кажется, всегда мысленно произносила «если бы…», думая о дочери, и испытывала огромное разочарование.

Но тут – странное дело – настоящая слеза промыла канал на густо напудренном лице матери и повисла на губной помаде.

– Дорогая моя, возьми меня за руку, – сказала мать и прерывисто всхлипнула. Тори не выдержала и отодвинула свой стул. Мать в таком настроении выглядела ужасно беззащитной и человечной, но все равно – с этим ничего уже не поделать. Слишком поздно, и вред уже причинен.

В тот день было невозможно поймать такси, и, хотя обычно они не ездили на автобусах, через час с небольшим Тори сидела наверху омнибуса и глядела на дождевые капли, упавшие на пыльную листву в парке Святого Джеймса. Автобус ехал по Пикадилли в сторону универмага «Суон & Эдгар», и Тори, чувствуя в непривычной близости от себя надушенные кости матери, удивилась своему новому приступу жалости и тоски.

Внешне все выглядело как вылазка в столицу любящей матери с послушной дочкой: отец остался дома с тарелкой сэндвичей, с легким сердцем отпустив на день своих «девочек». Но только внешне. Виновато ее собственное упрямство.

С такой высоты Тори видела огромную чашу Лондона, края которой уходили за горизонт, шикарные магазины с манекенами в витринах, замечала интересные лица, мелькавшие в толпе. Это был большой мир, непривычный для нее.

Полоски солнечного света упали на лицо матери, когда она привстала и выглянула в окно. Голубое перо на ее шляпке трепетало и жило своей жизнью.

– Дорогая моя, взгляни! – воскликнула она с придыханием. – Вон там «Ритц». – Боже, как я соскучилась по Лондону! – И вот так на всем пути по Пикадилли она тыкала пальцем в «клевые шалманы» (когда мать возбуждалась, английский ее подводил), места, где «они с папой» ужинали, когда им позволяли средства, еще до рождения Тори: у «Каприати», в «Ин-эн-Оут» – «жу-уткий шеф», – в «Кафе Рояль».

Позади них хихикнули две девчонки, на вид продавщицы, и передразнили мать – «жу-уткий шеф».

На этот раз Тори сказала себе, что ей плевать – через две недели она отбывает в Индию. «Когда ты улыбаешься, Когда ты улыбаешься, Весь мир улыбается вместе с тобой».

– Дорогая, – сказала мать, легонько ущипнув Тори за руку, – не нужно напевать мелодию в общественном месте, это ужасно вульгарно.

Они прибыли в магазин «Суон & Эдгар», в отдел конного спорта. Мать, хваставшаяся своим знакомством с администратором, попросила вызвать мадам Дюваль, вдову, как она объяснила дочери, и ее давнюю знакомую с тяжелой судьбой.

– Мы ищем приличные летние джодпуры, – зачем-то сообщила мать, растягивая по-лондонски гласные, привратнику, – чтобы портные в Бомбее могли видеть образец.

Потом они поднялись наверх, и Тори мысленно закатила глаза, когда мадам Дюваль, вытащив изо рта булавки, одарила миссис Сауэрби комплиментами по поводу ее стройной фигуры. Польщенная мать зарделась, на ее щеках обозначились ямочки, и она изрекла свой обычный совет насчет лимонного сока с водой и маленьких порций. Тори была вынуждена сидеть на этой зверской диете несколько месяцев, когда мать согласилась купить ей платье при условии, что размер платья будет маленький, а значит, дочери нужно похудеть. Иногда Тори казалось, что мать решила уморить ее голодом: их самая яростная ссора, чуть не дошедшая до драки, случилась, когда однажды вечером после вечеринки, где ее ни разу не пригласили на танец, мать застала Тори в летнем домике за пожиранием толстого ломтя белого хлеба с вареньем.

Как раз в тот вечер мать, владевшая несколькими языками, назвала ее немецким словом «Kummerspeck», имея в виду нездоровое ожирение у людей, которые «заедают» свои горести пирожными и прочими сладостями.

– В переводе это означает «жир от печали», – пояснила она, – и сейчас это слово подходит к тебе.

– У меня есть размер побольше. – Любезная мадам Дюваль вернулась с новыми бриджами. – Может, эти подойдут. Мы что, будем летом заниматься спортом?

– Нет, – как всегда, ответила за Тори ее мать. – Она уезжает в Индию, верно, Виктория?

– Да. – Она гляделась в зеркало поверх их голов и думала: «Какая я огромная. И жирная».

– В Индию? Как это мило! – Мадам Дюваль одарила их сияющей улыбкой. – Настоящее приключение! Везет же вашей дочери!

Мать решила продолжить тему.

– Да, это très amusant, – сказала она. – Когда девушки выходят там в свет, их называют членами клуба рыбаков, потому что там много симпатичных молодых людей.

– Нет, мама, – поправила ее Тори, – нас называют рыболовецкой флотилией.

Мать проигнорировала ее слова.

– А тех, кто не сумел найти себе жениха… – мать смерила Тори тяжелым взглядом, словно намекая на что-то, – называют возвратной тарой.

– О, это не очень-то приятно! – воскликнула мадам Дюваль и не очень убедительно добавила: – Но с вашей Викторией этого, конечно, не случится.

– Хм… – Мать слегка выпятила губы, как всегда делала, когда смотрелась в зеркало. Поправила шляпку. – Будем на это надеяться.

«Я ненавижу тебя, мама». В какой-то краткий и ужасный момент Тори представила, как она вонзает шпильку в тело матери, сильно, чтобы та громко вскрикнула от боли. «Я ужасно тебя ненавижу, – подумала она. – И никогда не вернусь домой».

 

Глава 3

У Вивы осталось последнее дело. При мысли об этом у нее слегка кружилась голова от нервного напряжения. В семь часов она встречалась в Оксфордско-Кембриджском клубе на Пэлл-Мэлл с Уильямом, душеприказчиком ее родителей.

Именно Уильям два месяца назад дал ход цепи событий, которые теперь вели ее в Индию. Он передал ей письмо – написанное дрожащей рукой на дешевой писчей бумаге, – где шла речь о сундуке ее родителей, оставшемся в Индии. Автор письма, некая мисс Мейбл Уогхорн из Шимлы, сообщала, что сундук с одеждой и личными вещами хранится в сарае возле ее дома. Дожди в том году были сильными, и она опасается, что сундук развалится, если она оставит его там еще на какое-то время. Еще она написала, что ключи от сундука находятся у мистера Уильяма Филпотта из судебного инна Иннер-Тэмпл в Лондоне – Вива может забрать их, если еще не сделала этого.

Уильям присоединил к ее письму и свое собственное. При виде этого убористого почерка она ощутила болезненный укол.

«Прости меня за суровую откровенность, – писал он, – но я не думаю, что тебе нужно что-либо предпринимать. Я пошлю старой даме немного денег, чтобы она избавилась от сундука. Ключи у меня, если они тебе нужны».

Виве было неприятно соглашаться с ним, но поначалу она невольно признала, что он прав. Возвращаться в Индию для нее – все равно что бросить бомбу в центр своей жизни.

Да и что она там найдет? Детскую мечту о зарытом сокровище, взлелеянную читателями Хаггарда? Сентиментальное возвращение в потерянную семью?

Нет, все это смешно и принесет одну лишь боль. Думая об этом, она мысленно представляла себе это как шаг назад, в темноту.

Ведь наконец-то, через шесть месяцев, после двух невыносимых работ в Лондоне – машинисткой у вечно пьяного ЧП (члена парламента) и на фирме, изготавливавшей железные замки, – ей необычайно повезло. Она устроилась помощницей у Нэнси Драйвер, доброй, эксцентричной дамы, которая со впечатляющей скоростью штамповала романтические повести и не скупилась на советы. На новой работе Вива получала тридцать шиллингов в неделю, их хватало для того, чтобы переехать из женского общежития ИВКА в собственную комнатку на площади Неверн. Но самое главное, что Вива начала писать сама и впервые почувствовала необыкновенное облегчение и удовольствие почти на клеточном уровне. Она обнаружила, что теперь знает, чем ей хочется заниматься в жизни.

Она с ужасом думала о встрече с Уильямом – их отношения стали запутанными и грязноватыми. И написала ему письмо с просьбой переслать ключи по почте, но он отказался.

Так почему же при таких замечательных перспективах, открывшихся ей, как только она поняла, что увидит родительские вещи, в ней вновь мгновенно ожила прежняя страсть к перемене мест?

Она с трудом вспоминала свою жизнь с родителями. Время размыло и смягчило давние болезненные образы, время и относительная безликость пансиона, а потом и Лондон, где поначалу она никого не знала. Вообще-то, помимо очевидных плюсов большого города – театров, художественных галерей, прогулок по набережной реки – ее устраивало, что здесь почти никто не задавал ей личных вопросов. Только двое: делопроизводитель в ИВКА, заполнявший оставленный ею пробел в строке «Местожительство семьи», и еще Фран, приветливая толстуха, тоже машинистка, спавшая в общежитии на соседней койке. Вива ответила им обоим, что те погибли в Индии в автомобильной аварии много лет назад. Так ей казалось проще. А про Джози вообще не упоминала. Не надо говорить лишнего – ничего и никому – вот горький урок, который она получила, общаясь с Уильямом.

Он уже ждал ее у величественного греко-римского фасада Оксфордско-Кембриджского клуба, когда она без четверти семь взбежала по ступенькам. Как всегда, он тщательно выбрал место, где встать, – меж двух импозантных коринфских колонн. Его тонкие волосы озарял золотой свет ламп, падающий на роскошный интерьер.

Разборчивый в одежде, он, как всегда, был одет в элегантный костюм в тонкую светлую полоску. Этот же костюм висел, сложенный, на подлокотнике кресла в квартире Уильяма в Вестминстере. Виве запомнилось, как в тот раз Уильям аккуратно положил на кресло свои кальсоны, подтяжки для носков, крахмальный воротничок, шелковый галстук.

– Ты хорошо выглядишь, Вива. – У него был пронзительный, отрывистый голос, с большим эффектом использовавшийся в Иннер-Тэмпл, где он теперь работал барристером. – Молодец!

– Спасибо, Уильям. – Она изо всех сил старалась сохранять спокойствие. В честь такого случая она нарядилась в платье кораллового цвета из нежнейшего шелка – отвергнутое мисс Драйвер. Пурпурная роза на лифе скрывала след от горячего утюга.

Вива рано встала и помыла голову под холодным краном, так как газовая колонка опять еле мерцала. Потом потратила целую вечность и кучу монет (примерно шиллинг), чтобы высушить свои пышные и блестящие волосы, а потом укротила их буйство и завязала на затылке бархатным бантом.

– Я зарезервировал для нас столик. – Он взял ее под руку и повел в ресторан, где пахло жареным мясом.

– Зачем? – спросила она, отодвигаясь от него. – Я могла бы просто взять ключи и уйти.

– Да, могла бы, – согласился он.

Официант показал им столик, накрытый на двоих, в углу импозантного зала. С высоты с портретов на Виву строго взирали выдающиеся академики, словно тоже обдумывали ее планы.

Уильям уже наведывался сюда. Пухлый конверт – она поняла, что в нем лежат ключи, – был прислонен к серебряной перечнице.

Уильям убрал под стол свои колени в тонкую полоску, формально улыбнулся и сообщил, что позволил себе заказать бутылку «Шато Смит – О’Лафит», винтаж, его любимое вино. Он произнес это с тем чопорным, самодовольным видом, который теперь вызывал у нее неприязнь.

Официант принял у них заказ – томатный суп и бараньи котлеты для него; жареную камбалу для нее, самое простое и быстрое блюдо в меню. Ей было стыдно, что она, несмотря ни на что, очень проголодалась.

Она подняла на него глаза. Уильям, в его безупречном костюме, смотрел на нее властно и слегка нетерпеливо. Он все-таки красивый, на свой бескровный манер – хотя свирепая малярия, результат поездки в Индию, все еще окрашивала его кожу в желтовато-восковой цвет.

После нескольких пустых комплиментов Уильям огляделся по сторонам и понизил голос.

– Ты уверена, что они тебе нужны? – Он дотронулся пальцами до конверта.

– Да, – ответила она. – Спасибо. – Она приняла решение еще до этого разговора и даже не пыталась объяснить себе мотивы.

Он ждал, что она скажет еще что-либо, его наманикюренные пальцы барабанили по скатерти. Какие они чистые, как аккуратно удалены кутикулы. Она вспомнила, как он тер их щеточкой в ванной.

– Ты собираешься вернуться?

– Да.

– На свои средства?

– На свои средства. – Она слегка прикусила губу.

Он шумно вздохнул.

– Могу я напомнить тебе, что у тебя нет денег, или, скажем так, их очень мало?

Она принудила себя не отвечать ему. Не надо говорить лишнего.

Он сдавил булочку, крошки рассыпались по тарелочке. Взглянул на Виву холодными серыми глазами, в которых когда-то светилась искренность. Официант принес суп.

– Ну ради чего ты все затеяла? – Он аккуратно поднес к губам ложку супа. – Я считаю, что это абсолютно нелепая идея. Совершенно безответственная.

– Вы довольны супом, сэр? – К ним подошел жизнерадостный официант. – Еще масла для мадам?

Она махнула рукой – не надо.

– Подожди, не уходи, – холодно сказал Уильям, когда она отодвинула свой стул.

Он дождался, когда официант удалился и не смог бы их услышать.

– Послушай, Вива, – заговорил он снова, – было там что-то между нами или не было, но я все-таки чувствую свою ответственность за тебя. Я не могу допустить, чтобы ты уехала вот так; я должен выяснить другие детали.

Она посмотрела ему в глаза.

– У тебя есть какие-то сомнения насчет того, что произошло между нами?

– Нет. – На этот раз их взгляды встретились. – Но в Индии ты не увидишь ничего хорошего, и меня тревожит, что это тебя огорчит.

Она с сомнением покачала головой.

– Чуточку поздновато тебе тревожиться за меня, Уильям. Согласись.

Когда-то она сохла по нему, бродила по улицам возле его дома в надежде увидеть его хоть издали; научилась беззвучно рыдать в подушку, когда в общежитии выключали свет.

– Вива, я…

– Уильям, прошу тебя…

Она взяла конверт. Несколько крошек ржавчины просыпались в дыру и испачкали скатерть возле солонки. Он нахмурился, когда она убрала ключи в сумочку.

– Все решено, – сообщила она. – Одно из преимуществ сиротства для меня заключается в том, что я вольна делать все, что хочу.

– Как ты проживешь там без денег?

– Я уже нашла двух человек, готовых мне платить за то, что я стану сопровождающей и наставницей. И потом, у меня есть несколько адресов в Индии.

– Наставницей! Ты хоть понимаешь, насколько безрассудно ты поступаешь?

– Еще я буду писать для журнала.

– Откуда ты знаешь? – На его щеках появились яркие пятна. Теперь она видела, что ему невыносима мысль, что он ничего не держит под контролем. Ему удобнее иметь дело с подраненной птичкой.

– Старт уже сделан. – Она не собиралась рассказывать ему, как ее все это пугало.

Он покачал головой и заслонил глаза ладонью, словно желая отгородиться от ее глупостей.

– Кстати, ты знаешь, что у тебя на спине платье чуточку порвано? – спросил он. – Цвет тебе идет, но только я не советую носить его в Индии – там не любят женщин, которые ходят в таких нарядах.

Она проигнорировала его замечание. Ключи лежали в ее сумочке, она высказала ему все, что намеревалась, и теперь ощутила прилив сил, словно ее кровь насытилась кислородом. Еще ей внезапно захотелось есть.

Она подняла бокал с «Шато Смит – О’Лафит».

– Пожелай мне удачи, Уильям, – сказала она. – Сегодня я купила билет на пароход «Императрица Индии». Я уезжаю.

 

Глава 4

Миддл-Уоллоп, Хэмпшир, октябрь 1928

В ночь накануне отъезда Роза Уэзерби пережила приступ ледяного страха и даже всерьез думала пойти к родителям и сказать: «Слушайте, все отменяется; я не хочу уезжать». Но, разумеется, было уже слишком поздно.

Семейная повариха миссис Пладд, которую из своих девятнадцати Роза помнила пятнадцать лет, приготовила ее любимый ужин: «пирог пастуха» и кисель из крыжовника. За столом Роза пожалела, что попросила у поварихи именно это – при виде любимых блюд отчаяние ее только усилилось; все прилагали неимоверные усилия, делая вид, что ничего особенного не происходило. Отец, казавшийся бледнее обычного, пытался развлечь их шуткой, которую явно приберег для такого случая, причем довольно жутковатой: про человека, который простодушно верил, что кукушки живут в часах. Когда Роза и ее мать, подыгрывая ему, засмеялись слишком быстро и громко, он улыбнулся так печально, что «пирог пастуха» превратился в ее желудке в камень, и она чуть не разрыдалась.

«Как я буду скучать без тебя, милый папочка; Джек никогда не заменит мне тебя». – Ее даже удивила сила этой эмоции.

После ужина она вышла в сад. Последние струйки дыма от костра, на котором жгли сухие листья, плыли меж ветвей высокого кедра в потемневшее небо. День был холодный, но красивый, небо ясное, как протертое стекло, утром на всем будет лежать иней. Сад оголился и утратил летнюю пышность, но даже скелеты летних роз среди дикого винограда и ярких ягод боярышника никогда еще не казались ей такими красивыми.

Она прошлась по саду, где под яблоней были похоронены ее пони, Смайлер и Берти, и где она и Тори, в торжественных платьях, со свечами, хоронили всех кроликов и собак. Приминая жесткую от мороза траву, она направилась из сада в конюшни.

Она шла, и то, что всегда казалось ей обычным и будничным, сделалось немыслимо, до боли дорогим: хруст гравия под ногами, горьковатый запах костра, шелковая змейка ручья, нырявшая под дорогу.

Она оглянулась на дом и подумала о своей жизни, проходившей здесь: о веселом смехе и ссорах, о криках: «Девочки, пора спать!», о долгожданном ударе гонга, зовущего к ужину, когда они с Тори и ее старший брат Саймон, которого они обожали, носились по саду и строили шалаши, или играли в крикет, или играли в пиратов на ручье. Саймон скалил зубы и грозил палкой всем, кто с ним спорил.

Ее последний пони по имени Коппер поднял голову над воротами конюшни. Она, как обычно, угостила его яблоком, а потом, оглядевшись по сторонам, вошла к нему и с рыданиями обняла за шею. Горькие слезы полились на его гриву. Еще никогда в жизни ей не было так плохо, а ведь, казалось, она должна сейчас летать в облаках от счастья.

Роза понимала, что больше никогда не увидит ни Коппера, ни собак Ролло и Мопса. Возможно, даже и своих родителей. После прошлогодней жестокой пневмонии у папы, по его выражению, «забарахлил мотор», а доктор назвал это серьезными проблемами с сердцем. Они говорили с папой о свадьбе так, словно он собирался присутствовать на ней, хотя они оба прекрасно понимали, что это невозможно.

А еще родители, да и она сама вспоминали в этот день Саймона. Милого Саймона, высокого, светловолосого и чуточку нескладного, унаследовавшего от папы его доброту и галантность, а также его волю. Он был убит во Франции в последний месяц войны, за десять дней до своего дня рождения, когда ему исполнился бы двадцать один год. Родители редко говорили о сыне, но память о нем присутствовала все время, словно огромный айсберг под безмятежной морской поверхностью.

Теперь она сидела в сарае на сложенных друг на друга стульях, в окружении аккуратных ящиков с яблоками, обернутыми в ткань, чтобы долежали до зимы, пропыленных плетеных кресел и старых молотков для крикета. По другую сторону лужайки, в отцовском кабинете, загорелся свет. Она представила, как отец склонился над своими книгами с видом спокойного отчаяния, какой у него бывал в минуты, когда он старался не допускать печальных мыслей, как выбивал пепел из трубки в медную пепельницу, купленную в Египте, как заводил граммофон, чтобы послушать своего любимого Моцарта. Папа всегда был для нее образцом, ориентиром, ее лучшей половиной; но теперь все смешалось. Она пожалела, что не курит, как Тори. Ее подруга утверждала, что это очень помогает, когда тебе плохо.

Задержавшись в саду, она отчаянно пыталась успокоиться. Офицерские дочери не плачут.

Когда она поднималась по задней лестнице в свою спальню, мама окликнула ее и спросила, все ли у нее в порядке.

– Да, мамочка, – ответила Роза. – Абсолютно все. Сейчас я приду к тебе пожелать спокойной ночи.

В спальне все ее новые платья висели на дверцах гардероба и на стене, словно призраки, ждущие, когда начнется ее новая жизнь. Поездка в Лондон с Тори и ее матерью Джонти получилась очень милая. Они купили в универмаге «Харродс» прелестные вещи – легкое, изящное платье с широкой юбкой и чайными розами, к нему розовые замшевые туфли; прелестное платье для тенниса (при виде него мамочка слегка нахмурилась, но промолчала) с атласными лентами, а сзади с чем-то вроде встречной складки.

Мамочка отвезла ее в небольшой дамский салон на площади Бичемп, который рекомендовала мать подруги, – все сплошь ленточки, бантики, канделябры и неяркий персиковый свет. Там Розе купили приданое: тринадцать панталон; корсет со шнуровкой на спине; атласные шаровары; две шелковые нижние юбки и еще длинное персиковое неглиже из шелка, в котором она ощущала себя гламурной незнакомкой. Когда мадам сняла с нее мерку и сделала комплимент ее «идеальным пропорциям», Роза взглянула на свое отражение в зеркале.

Плечи, грудь и даже маленькие розовые соски были скандально выставлены напоказ. В следующий раз она наденет это неглиже и ляжет в постель с Джеком Чендлером. Внезапно позади нее в зеркале вынырнуло мамочкино лицо; вероятно, мамочка подумала о том же самом, потому что странно поморщилась и закрыла глаза. Все это было так внове для них обеих.

Пожалуй, это был самый удобный случай, чтобы расспросить маму о постельных делах, но Роза слишком стеснялась. Визит к доктору Левеллину, старинному другу семьи, охотившемуся вместе с папой, только возбудил ее воображение, но не ответил на ее вопросы. Доктор принимал пациенток на Харли-стрит. Ужасно смущаясь и не отводя взгляда в сторону, он шарил внутри ее, ужасно больно, а потом вручил маленькую губку и велел использовать ее, когда она больше не будет девушкой. «Вот так ее вставишь». Твидовый пиджак натянулся на его спине, когда он присел на корточки и изобразил, что сует губку между ног. Еще он дал ей маленький полотняный мешочек, в который ей нужно будет положить промытую и присыпанную тальком губку, когда она перестанет ее использовать.

Розе так хотелось побольше узнать у мамы о том пугающем событии, после которого она достанет эту штуку из полотняного мешочка, но мать, которая и сама стала пунцовой от смущения, когда оставляла ее в приемной у гинеколога, ничего ей не сказала. Она пыталась расспросить об этом Тори и даже спросила как-то вечером, когда они шутили о поцелуях с мальчиками, но ее подруга отвечала слишком неопределенно, как делала всегда, когда ничего не знала о предмете.

И вот теперь в углу комнаты стоял новый, огромный дорожный чемодан-сундук от «Вайсрой», наполовину собранный, – днем она спрятала на дно самое тяжелое, а сверху уложила платья, аккуратно завернутые в тонкую оберточную бумагу. Ей надо научиться у мамочки ее разумной хозяйственности. Роза легла в постель с пачкой дамских журналов – она не расставалась с ними, с тех пор как получила их от миссис Сауэрби. Мамочка выписывала только «Блэквудский журнал» и «Пес и Конь» и считала дамские журналы непростительной тратой денег, но для Розы они стали единственным источником информации об «этом». В журнале «Женский мир» некая Мэри, ведущая рубрику «Ох, у меня проблемы…», предлагала читательницам задавать ей вопросы на любую волнующую их тему.

«Дорогая Мэри, – написала ей одна девушка, – скоро я выйду замуж. Я попросила маму рассказать мне об этом. Мама ответила, что у меня нездоровое, отвратительное любопытство и что я все узнаю сама». И подпись – «Невежественная Бетти».

В ответ Мэри написана: «Пришли мне конверт с маркой и обратным адресом, и я напишу все, что нужно знать об этом».

Роза несколько раз порывалась тоже послать Мэри такой же конверт с несколькими марками, чтобы получить ответ от нее в Бомбее; но опасение, что его по ошибке вскроют Си Си Маллинсон или ее муж Джеффри, слишком пугало. Еще она надеялась что-нибудь узнать об этом по дороге, разумеется, не в смысле практики – просто за недели плавания она будет общаться с другими пассажирами и беседовать на разные темы.

Сейчас она взялась за статью о том, что мужчинам нравятся загадочные женщины. «Держите его в неведении, пускай он лишь чуть-чуть догадывается о том, что у вас на душе, – писала журналистка. – Не рассказывайте ему про все ваши надежды и опасения, лучше расспросите его самого».

С Джеком она познакомилась на дне рождения подруги Флавии, праздновавшей свое совершеннолетие в лондонском Сэвил-клубе. Джек рассказывал ей, как он незаменим на службе и как его ценит командование, и вообще показался ей старше и опытнее остальных. Он был высокий привлекательный блондин. Зато танцором оказался никудышным, и поначалу они страшно смущались и не знали, что говорить, когда кое-как двигались под ритмы оркестра из Нового Орлеана.

Джек предложил ей спуститься с танцпола вниз, чтобы не перекрикивать музыкантов; потом она стала расспрашивать его про Индию. И он, пожалуй, даже не очаровал, а скорее впечатлил ее своими рассказами об охоте на тигров, о том, как тигры помогают жителям Индии познать самих себя. Ей понравилась его скромность, ведь он не хвастался, а говорил, что только выполнял свой долг, но она понимала, какая храбрость скрывалась за его словами.

И вот теперь ей хотелось любить его по-настоящему, не так, чтобы они «тупо притерлись друг к другу», как это именовалось в «Женском мире», а попытаться, как там предлагали, «заинтриговать его и поддерживать ощущение своей загадочности». Пока еще по части загадочности проблем не возникало – он сделал ей предложение через четыре недели после их первой встречи и за неделю до своего отъезда в Индию. Но реальное испытание чувств было еще впереди, когда они окажутся наедине с Джеком в Индии.

Деликатный стук в дверь: это папа. Она надеялась, что при тусклом свете лампы он не заметит ее покрасневших от слез глаз. Он медленно окинул взглядом ее спальню, задержав его на раскрытом чемодане, розовом платье и фотографии Джека на столике.

– Все будет в порядке? Как ты думаешь, дочка? – спросил он.

– Да, папочка, я постараюсь.

Он сел рядом с ней на кровать. Ее нервное «постараюсь», вероятно, не успокоило его.

– Я постараюсь поправиться и приехать, дочка, – сказал он. – А вообще, я ревную.

– Папочка, зачем?

– Ну вот так. – Его пальцы, бледные и старческие при свете лампы, сжали одеяло на ее постели.

Он отвернулся, и она с ужасом услышала, как он подавил рыдание. Впервые в жизни она видела его плачущим. За окном шевелились от ветра темные ветви кедра. Под этим кедром когда-то стояла ее детская коляска, а через десяток лет именно на нем они с Тори строили свои дома.

– Ну и что это за проходимцы? – спросил он уже другим голосом, когда взял в руки журнал «Вог» и поглядел на обложку с манекенами. Так они играли, когда она была еще маленькая: он изображал яростного полковника Блаффа, орущего на всех так, как папа никогда не кричал в реальной жизни. – Чрезвычайная пошлость! Трата добрых английских денег.

Она обхватила его руками и уткнулась в его мягкую молескиновую жилетку. Как же папа похудел! Она вдыхала его запах – трубки, мыла и собак – и старалась запомнить его на всю жизнь.

– Спокойной ночи, папочка! Приятных тебе сновидений!

Спокойной ночи, крепкого сна и чтобы тебя не кусали блохи.

– Спокойной ночи, моя дорогая, любимая девочка. – Она почувствовала, как он подавил рыдание.

– Папочка, пожалуйста, выключи мне свет.

– Конечно, дочка. – Дверь захлопнулась, в комнате сделалось темно. Она знала, знал и ее отец, что это был их последний вечер, проведенный под одной крышей.

 

Глава 5

Пароход «Императрица Индии» отплывал завтра из Лондона, а сейчас такси везло Виву в городке Колерн по аллее, обрамленной мокрыми рододендронами, к школе-пансионату Святого Христофора.

Дождь не утихал с самого раннего утра. Собираясь в дорогу, она видела из своего полуподвального жилья на площади Неверн забрызганные грязью лодыжки, галоши и ботики, шлепавшие по лужам на работу. А когда ехала в поезде, туман так плотно обхватил вагон, что казалось, будто вагон двигался сквозь серый меховой туннель.

Такси остановилось возле величественного и мрачного викторианского здания. Справа от него стайка мальчишек, похожих на маленьких призраков, бегала по площадке, а дальше, на лугу, паслись коровы, проваливаясь копытами в раскисшую землю.

Немолодая секретарша провела ее в холодную и скудно обставленную комнату для посетителей: возле камина, где еле тлели дрова, стояли два стула с прямыми спинками. И все.

– Я приехала сюда, чтобы забрать Гая Гловера, – сообщила она секретарше. – Я повезу его в Индию к родителям.

– Мистер Гловер в рекреации, – сообщила секретарша. – Но сначала с вами хочет побеседовать мистер Партингтон, заведующий пансионом.

Мистер Партингтон, усталый, с пожелтевшими от никотина седыми волосами, неслышно вошел в комнату. Вива подумала, что для воспитателя он выглядит старовато.

– Мисс Вива Холлоуэй, если не ошибаюсь. – Он вяло пожал ей руку. – Ну и ну, значит, в Индию поедете? – Он отряхнул мел с брюк и кашлянул.

– Да, – ответила она, – завтра утром из Тилбери. Сегодня вечером сядем на пароход.

Она ожидала, что он скажет обычные слова, какие говорят воспитатели: «Хороший мальчишка» или «Нам его будет не хватать», но они не прозвучали.

– А вообще-то вы знакомы с Гаем? – поинтересовался он после неловкой паузы. – Я имею в виду, вы что, дружите с его семьей?

– Нет, его родители нашли меня по объявлению в газете «Леди».

– Как странно! – негромко пробормотал он.

– Что вы имеете в виду?

– То, как живут люди. Кхм! – Казалось, ему что-то мешало в горле. – Значит – кхм-м! – вы вообще его не знаете?

– Нет.

Какое-то время он глядел на нее, поджав губы и постукивая ручкой по столу. Из коридора слышалось шаркание шагов, наверху кто-то неумело играл на фортепиано.

– Тут я приготовил конверт. Захватите его с собой. – Мистер Партингтон достал из папки письмо и протянул Виве. – Как я вижу, кхм-м, вам никто ничего не сказал.

Их глаза встретились.

– Не сказал о чем?

– Гай был исключен из школы. Два мальчика из его дормитория сообщили о пропаже денег; еще у одного пропали часы. Он быстро сознался. Деньги-то небольшие, да и смягчающие обстоятельства, хм-м, были. – Когда мистер Партингтон извлек носовой платок, чтобы высморкаться, на пол полетели круглые резинки. – Родители присылали ему крайне мало денег. Ему постоянно приходилось занимать у нас. Но дело в том, что из-за этого возникли определенные проблемы с другими мальчиками. – Его блеклые глаза моргнули ей. – Вполне понятное отсутствие доверия. Несколько месяцев назад мы написали письмо его родителям и сообщили об этих проблемах, но они даже не ответили. Вот только на прошлой неделе прислали телеграмму, сообщавшую о вашем приезде.

Партингтон извлек из папки еще одно письмо.

– Вот, пожалуйста, передайте им и вот это тоже. Его доклад и результаты экзаменов. Увы, катастрофа, стыд… Хм-м… В другой обстановке он мог бы вполне благополучно их сдать – конечно, в зависимости от его состояния.

– От его состояния? – Вива взяла письма и сунула их в сумочку, стараясь выглядеть спокойной и уверенной. Но в ее душе пульсировала тревога.

– Он не очень сильный мальчик в умственном отношении. Но его родители заверили меня, что вы опытная и ответственная, и я… – Он хотел что-то добавить, но тут прозвенел звонок, и вестибюль наполнился топотом и воплями. Фортепиано замолкло, и Вива даже услышала, как стукнула закрывшаяся крышка. Вошла секретарша.

– Мистер Белл хочет поговорить с вами. Он в лаборатории, – сказала она мистеру Партингтону. – Он забыл вам сказать, что ему нужно к дантисту, и просит взять его класс.

– О боже, – вздохнул Партингтон. – Что ж, не буду вас больше задерживать. – Он взял ее руку в свою. – Мальчик ждет вас в помещении за вестибюлем. Забирайте его, когда хотите. Мы уже попрощались с ним. – Он махнул рукой на дверь, а сам зашаркал по коридору в противоположную сторону. Казалось, он торопился уйти.

Она пересекла вестибюль и вошла в холодную комнату с полированным сервантом, на котором стояла зеленая ваза с павлиньими перьями. При виде нее со стула хмуро поднялся высокий мальчик с бледным лицом. Он был одет в длинное черное пальто; на подбородке сквозь юношеский пушок проглядывали прыщи.

– Здравствуйте, я Вива Холлоуэй. А вы, вероятно, Гай Гловер? – сказала она.

– Да, все так, – ответил он.

– Ну, я очень рада знакомству. – Она протянула руку, и он неуверенно ее пожал.

– Очарован, – проговорил он. – Это точно.

Наконец-то он улыбнулся, и она заметила, что у него такие же торчащие вперед зубы, как у его тетки, и что он постоянно отводит куда-то взгляд. В ней уже зарождалась неприязнь к нему, но она одернула себя, ведь это несправедливо. Кому, как не ей, понимать, что чувствует подросток, когда его забирает из школы незнакомый человек?

– Ну что, где ваши вещи? – спросила она. – Такси ждет нас возле школы, мы поедем прямо в Тилбери.

– Кто заплатит за него? – отрывисто спросил он.

– За что?

– За такси, конечно. У меня нет ни гроша.

– Ваша тетка, – ответила она, решив не обращать внимания на его тон. По их договору на транспортные расходы было выделено пять фунтов.

Поднимаясь по лестнице и глядя на его длинные тонкие ноги, она пыталась погасить в себе панику, которая возникла в ней после слов мистера Партингтона. Ее собственный чемодан был собран, вся поездка организована. Она не позволит себе преувеличивать преступления своего новоиспеченного подопечного – в конце концов, многие дети что-то воруют. Она с подругами тоже прихватывала в школьные времена что-нибудь безобидное вроде груши с лотка или карандаша из соседнего магазина. Просто так, ради куража.

– Так сколько вы тут пробыли? – Они поднялись на первую площадку, и она встала рядом с Гаем.

– Десять лет.

– Ого, долго!

– Угу.

– Вам, наверное, странно, что вы уезжаете.

– Не очень. – Его голос был абсолютно лишен выразительности. Она решила не задавать ему больше вопросов. При всем его безразличии он наверняка расстроен – даже убит – оттого, что покидает школу с позором.

Под дверью дормитория лежал широкий кусок войлока, чтобы не было сквозняка. Когда Гай распахнул ногой дверь, Вива увидела ряд белых кроватей, около десяти, с зелеными стегаными покрывалами, аккуратно сложенными в изножье. Большое окно в конце комнаты смотрело на небо, которое уже приготовилось пролить новую порцию дождя на раскисшие поля.

Он остановился в середине спальни, где возле кровати стояли два небольших чемодана.

– Мой большой чемодан развалился, – сказал он ей.

Ее поразили тишина и холод дормитория, но тут она с облегчением увидела приколотую к его подушке записку, на которой корявым мальчишеским почерком было нацарапано его имя. Значит, кто-то хотел с ним попрощаться. Не читая письмо, Гай порвал его и бросил в корзину для бумаги.

– Вот, – проговорил он. – Теперь все.

Записка заставила порозоветь его белые, как мел, щеки. На шее запрыгал юношеский кадык. Вива сделала вид, что ничего не замечает. «Он огорчен сильнее, чем я думала», – сказала она себе, вспомнив, как сама ненавидела холодный монастырский пансион в Северном Уэльсе и как все равно считала его много лет своим домом.

– Вот это вы тоже уберете в чемодан? – спросила она и показала на ремень для правки бритв и грязную майку с желтыми пятнами пота под мышками.

– Нет, я оставлю их тут.

– Ну что ж, – произнесла она с наигранной бодростью, – двинемся? С мистером Партингтоном я уже поговорила.

– Да. – Он медленно обошел вокруг своей кровати, словно большое, очумелое животное, потом в последний раз окинул взглядом спальню.

– Вы хотите взять это? – Она подняла фотографию, лежавшую на умывальнике картинкой вниз.

Перевернув ее, она увидела высокого, широкоплечего мужчину в хаки, сделавшего «специальное» жокейское лицо перед фотографом. За спиной мужчины до горизонта простирались песчаные дюны.

– Мой отец, – сообщил он. Открыл чемодан и сунул фотографию поверх скомканной одежды.

– Вы не боитесь, что так она сломается? – Вива понимала, что уже говорит с ним как раздраженная взрослая.

– Я рискну, – ответил он и запер чемодан.

Она потащила вниз один из его чемоданов, а он взял другой. Вместе они пересекли отполированный вестибюль, Вива вышла последней и закрыла за собой дверь. И только сидя в такси, на полпути к станции она поняла, что никто – ни ребята, ни секретарша, ни учителя – не подошел к двери, чтобы попрощаться с ним.

Когда такси выезжало со школьной территории через железные ворота, он повернулся, взглянул на школу.

– Ублюдки, – прошептал он, а потом проговорил с широкой, неискренней улыбкой: – Извините, я, кажется, что-то сказал?

А она подумала: разумнее всего попросить таксиста вернуться к школе прямо сейчас. Там она скажет, что очень сожалеет, но не уверена, что справится с поручением. Но это означало бы потерять билет и потерять Индию, поэтому она прогнала свои предчувствия и сказала таксисту, чтобы он отвез их в Бат, к железнодорожному вокзалу.

 

Глава 6

Порт Тилбери, 17 октября 1928

Тори и Роза приехали, когда на борту «Императрицы Индии» еще лихорадочно готовились к отплытию. Индийские моряки в красных тюрбанах бегом перетаскивали багаж; на судно грузили ящики с фруктами и продовольствием; звякали судовые колокола, а на набережной немолодые музыканты хрипели «Неужели ты не вернешься?». Тори сдерживала как могла ликование и лишь улыбалась, стараясь не таращиться на поднимавшихся по трапу мужчин так откровенно: на загорелых моряков в морской форме, на немолодых, тепло одетых полковников, бледных молодых людей с умными лицами, молодых чиновников и на одного божественно привлекательного мужчину, смуглолицего, вероятно индийца, в необыкновенно красивом кашемировом пальто, который повернул к ней лицо и послал ей – несомненно ей – многозначительный взгляд.

Ах, мыслимо ли испытать такой восторг!

У трапа родители Розы спокойно беседовали с мисс Вивой Холлоуэй, к которой присоединился еще один ее подопечный, высокий бледный юноша в длинном темном пальто. Вот он со скрытой насмешкой посмотрел на ее мать, которая размахивала руками, шумела и суетилась. Что-то там по поводу чемоданов и билетов. Но сегодня Тори плевала на все.

Почти все утро они носились по палубам и осматривали пароход, на удивление просторный и импозантный. «Ну точно как отель первого класса, – приговаривала мать. – Совсем как «Мёрис» в Париже». От натертых до блеска деревянных полов пахло свежей мастикой; в курительных комнатах стояли глубокие кресла; столовую украшали причудливые росписи, свежие цветы и персидские ковры, а когда они заглянули в обеденный салон, на столах уже лежали громадные индейки и окорока; выбор сладкого зачаровывал – дрожащие бланманже, пирожные с кремом, фруктовые салаты и – у Тори потекли слюнки – лимонный пирог с меренгой.

Ее мать ахала от восторга, а потом все испортила, театрально прошептав: «Кое-кто окажется в своей стихии». А потом:

– Дорогая, прошу тебя, не переусердствуй, у тебя нет лишних денег на то, чтобы покупать новые платья, если ты не влезешь в эти.

И снова молчаливый отец вступился за Тори.

– Оставь ее в покое, Джонти, – сказал он дрожащим от эмоций голосом. – Не нападай на нее хотя бы сегодня.

После удара большого колокола пульс судна участился; над их головой затопали ноги, раздались приказы; музыка на набережной взвилась ввысь, рыдая, а родителей попросили сойти на берег.

Тори в последний раз взглянула на мать, стоявшую на набережной в нескольких шагах от отца, крошечную и решительную, на меховом палантине которой повисла цветная бумажная ленточка. Когда Тори нагнулась через поручень, мать расправила плечи и многозначительно посмотрела на нее.

– Осанка, – произнесла она одними губами. Тори немедленно выпрямилась и с горечью подумала: «Вот уж лицедейка, не унимается до самого конца».

Потом оркестрик сыграл трогательную прощальную мелодию, пароход вздрогнул, и они отчалили. И когда другие пассажиры рыдали, махали руками и напрягали зрение, пока их близкие не превратились в точку, у Тори сердце рвалось из грудной клетки в экстазе: свободна! Наконец-то свободна!

Час спустя Роза и Тори обнявшись стояли на палубе А под порывами ветра. Чайки, следовавшие за ними от Тилбери, одна за другой поворачивали назад.

Полы нового пальто Розы внезапно взлетели выше ее головы, и это вызвало у подружек приступ дикого хохота.

– Как у тебя настроение, ничего? – спросила Тори. У Розы был такой вид, словно она вот-вот расплачется.

– Да, Тори, у меня все хорошо – честное слово. Но я думаю, что нам пора спуститься в каюту и заняться чемоданом. А ты?

– Через пять минут пойду, – ответила Тори. – Хочу выбросить корсет в море.

Роза вытаращила глаза и, несмотря на грусть, засмеялась.

– Да мать тебя убьет!

– Она не умеет плавать, – ответила Тори, сверкнув своими огромными глазами.

Корсет. Мать принесла его в спальню дочери, когда Тори упаковывала чемодан, и положила на кровать, словно сморщенного розового младенца.

– Я привезла его из Парижа, – громким шепотом сообщила она, – хотела устроить тебе сюрприз. Он сделает тебе такую талию, такую, как надо, comme ça. – С глупой заговорщицкой улыбкой она соединила пальцы в кружок. – Если ты не наденешь его под персиковое крепдешиновое платье, оно будет смотреться на тебе как тряпка. Предупреждаю тебя, Си Си Маллинсон очень, очень требовательная к стилю, – сообщила она, снова призвав на помощь авторитет их бомбейской покровительницы.

Несмотря на все свои благие намерения не ссориться с матерью перед отъездом, Тори воскликнула с досадой:

– Мамочка, сейчас их уже никто не носит, – что, конечно, было не так, а затем добавила без всякой логики: – И вообще, если у меня от жары начнут плавиться мозги, я не смогу его носить.

На мгновение Тори даже ожидала получить удар по лицу – в сильном раздражении мать распускала руки, – но та лишь фыркнула и отмахнулась от нее, как от назойливой мухи. В ее глазах Тори прочитала презрение, и оно было обиднее, чем гнев. Казалось, мать подумала: «Вот и оставайся тогда толстой и некрасивой, а я умываю руки».

– Послушай… – Роза снова поднялась на палубу; у нее был растерянный вид. – Очень глупо, но я не могу найти ни мисс Холлоуэй, ни нашу каюту – они все одинаковые.

Она пыталась улыбнуться и убрать дрожь из своего голоса, но Тори видела, что бедняжка выбита из колеи. В школе Роза всегда была спокойной и прилежной, она вместо Тори убирала в коробку разбросанные карандаши и отыскивала потерянную домашнюю работу. Теперь роль старшей перешла к Тори; они пошли по палубе, держась за руки и испытывая легкую тошноту. Когда ветер подтолкнул их к ступенькам, они увидели странного мальчика, который стоял во время отплытия рядом с мисс Холлоуэй. Теперь он сидел в шезлонге и глядел на море, а его нога выстукивала какой-то ритм, словно он слушал музыку.

– О, привет, – сказала Роза, – мы ищем мисс Холлоуэй. Ты не знаешь, где она?

– Нет, понятия не имею, – ответил он. – Извините. – Отвернувшись от них, он снова уставился на волны.

– Фи, как грубо, – возмутилась Роза, когда они спускались по ступенькам к каюте стюарда. – Я очень надеюсь, что нам не придется есть с ним за одним столом.

– Мы откажемся, – решительно заявила Тори. – Я поговорю об этом с мисс Вивой. Придумаю какую-нибудь причину.

Возле лестницы краснолицый полковник давал указания худенькому индийцу, который мучился с его огромным дорожным сундуком.

– Так, влево, еще немного, вот так, молодец!

Модная дама проверяла перед зеркалом свои накрашенные губы и говорила маленькому мальчику:

– Да, неприятно, но тут я ничего не могу поделать. Потребуется время, чтобы привыкнуть к жизни на море.

– Боюсь, что мы потеряли ключи от нашей каюты. Как глупо! – сказала Роза стюарду, а тот был моментально ею очарован. Так она действовала на мужчин – они таяли от ее невинной улыбки, нежного голоса, нерешительного тона. Он сказал, что сейчас не его смена, но он все равно проводит их и покажет, где их каюта. Он провел их мимо бара, где оркестр играл «Разве она не красотка?», затем мимо салона, где официанты в белоснежной униформе накрывали столы.

– В первый раз едете на восток? – безразлично поинтересовался он у Тори.

– Да, – ответила Тори. – Моя подруга выходит замуж, а я буду подружкой невесты.

– Как мило, – сказал он. – В Бомбей или Дели?

– В Бомбей. – Ей казалось, будто она – это не она, а кто-то еще.

Они поднялись вверх по застеленным ковром ступенькам и прошли по узкому коридору, где витал слабый запах нефти.

– Вот и пришли, леди, – объявил стюард. – Это каюта Б 34. Ваша компаньонка разместилась в Б 36. Мистер Гловер рядом с вами в Б 35. Приятной вам поездки!

Попав наконец в свою каюту, Роза и Тори взглянули друг на друга и рассмеялись. В крошечном помещении царил хаос, после отплытия их слишком переполнял восторг, чтобы аккуратно разобрать чемоданы, и они побросали одежду на пол. Потом подружки посмотрели на свои одинаковые койки из желтой латуни, шикарные одеяла с вышитой на них монограммой, на низенький, какой-то лилипутский комод. Роза повесила на платяной шкаф подвенечное платье, убранное в полотняный чехол, отчего оно приобрело жутковатое сходство с висящим на веревке мертвецом.

– Я потом отдам его на хранение стюарду, – заверила она Тори. – Здесь оно занимает слишком много места.

Какое-то время они молча лежали, утомленные впечатлениями дня. Тори выбрала себе койку возле иллюминатора, в котором были видны морские волны. Роза предпочла место ближе к ванной.

Они болтали о том о сем, когда, постучав, в каюту вошел их крошечный стюард («Да-да, он был буквально ростом с обезьянку, – написала потом домой Роза, – в чудесной бело-синей униформе».)

– Мое имя Судай Рам, – с радостной улыбкой сообщил он. – Беби хотят купася?

– Простите? – вежливо ответила Роза. – Я что-то не поняла вопрос?

Тори старалась не смотреть на Розу, иначе они обе начнут хихикать.

– Хотят ли беби купася? – повторил он с большей настойчивостью.

Он отвел их в крошечную ванную, где лежали пушистые белые полотенца и новые куски мыла. Показал им, как слить из кранов морскую воду ржавого цвета и как пользоваться ватерклозетом, что было ужасно неловко. Когда он ушел, они расхохотались и несколько раз повторяли «Беби хотят купася», пока не добились точной передачи индийского акцента, и Тори радовалась при виде смеющейся Розы. Ведь ее подруга не раз плакала украдкой, это было заметно по ее покрасневшим глазам, хотя она сама скорее бы умерла, чем призналась в этом.

– Роза, – сказала Тори с индийским акцентом, когда стюард ушел. – Вернись в ванную, потри себе животик и загадай желание. У меня есть для тебя большой сюрприз.

После звука закрывшейся задвижки Тори достала из чемодана самую волшебную вещь, какая была у нее, и благоговейно посмотрела на нее. Красный кожаный ящик с маленькой собачкой по кличке Ниппер на крышке и раструбом – при виде его ее душа неизменно наполнялась счастьем.

– Нет-нет, пока не выходи, – сказала она и вынула из раструба шелковые чулки, которые положила туда для защиты от вмятин. – Крепче закрой глаза! – Из шелкового карманчика во внутренней обивке она достала жестяную коробочку, а из нее красную (громкую) иглу, лежавшую на выложенном ватой дне. Через несколько мгновений каюта наполнилась комичными ударами и воплями уайтовского чарльстона «Шу-Фокс».

– Ах, Тори! – Роза, вскидывая ноги в тонких чулках, выпорхнула из ванной. – Слава богу, слава богу, что ты со мной!

Они немного попрыгали в танце и рухнули на кровать.

– Вот черт! – Подвенечное платье шелковым водопадом соскользнуло на пол. – Надо поскорее убрать его отсюда.

– Да, да, да. – Тори налила им обеим мятного ликера. Потом они лежали рядом на постели, закрыв глаза и чувствуя, как несет их по волнам корабль.

Тори прочла письмо от капитана, лежавшее на покрывале.

«Милые дамы! Сегодня вечером вы приглашены на коктейль в Тайский салон. Наш рейс продлится три недели. Мы сделаем остановки в Гибралтаре, Марселе, на Мальте, в Порт-Саиде и Бомбее. Каждый вечер вас ждут танцы в Персидском салоне под музыку джазового оркестра «Савой-Гавана».

– Пассажиры второго класса пусть и не мечтают совать нос в первый класс, – продолжала Тори. – Ведь «в первом классе будут устроены балы-маскарады, спортивные игры с метанием колец, партии в бридж; а по прибытии в Порт-Саид подполковник Горман прочтет в баре «Шимла» лекции о ядовитых змеях и солнечном ударе. Смокинги и длинные платья обязательны каждый вечер. О! И легкомысленные флирты».

– Ах, Тори, замолчи. – Роза сделала глоток и поставила стакан. – Что это? – Со стороны иллюминатора послышался громкий треск, за ним последовал стук двигателя и топот бегущих ног над головой.

– Всего лишь ветер, моя хорошая. – Тори посмотрела в иллюминатор на серые волны. – Он мчится над непостижимой океанской бездной.

– Я больше не буду пить мятный ликер, – простонала слегка позеленевшая Роза.

– Ну а я буду, – заявила Тори, – иначе мне грозит смерть от восторга.

 

Глава 7

Бискайский залив

// Море: в Тилбери оно было цвета картофельных очисток, а здесь густо-зеленое; его длинные сверкающие борозды оторочены сливочно-кремовой пеной, похожей на полурастаявшее мороженое. Шум, плеск, удары волн; змеиный шорох корабельного корпуса, ползущего по морской поверхности. //

«БЕРЕГИСЬ ШТАМПОВ». Вива Холлоуэй написала это заглавными буквами в своем новом дневнике в кожаном переплете. «НЕ ЖАЛЕЙ УСИЛИЙ, НЕ ЛЕНИСЬ».

Привычка писать самой себе указания часто возвращалась к ней во времена стрессов. В детстве и в монастырском пансионе в Уэльсе она представляла, что их диктует ее отец, Александр Холлоуэй, железнодорожный инженер, погибший в Шимле; он давно уже был на небесах, но постоянно глядел на нее оттуда и наблюдал за ее усердием. Позже, в Лондоне, куда она приехала в восемнадцать лет, этот строгий ангел советовал ей, как выжить в огромном скверном городе, где она никого не знала и была пугающе бедна; он был всегда готов отругать ее за нерешительность, уныние либо недопустимую экстравагантность – жалость к себе.

Она перевернула страницу.

// «ДЕЛА В ИНДИИ», – написала она.

1. ПИСАТЬ МИНИМУМ ПО ПОЛТОРА ЧАСА В ДЕНЬ.

2. НЕМЕДЛЕННО НАЧАТЬ ПОИСКИ РАБОТЫ, НО ТОЛЬКО НЕ НЯНЬКОЙ И НЕ КОМПАНЬОНКОЙ У ЛЕДИ.

3. НАПИСАТЬ МЕЙБЛ УОГХОРН НАСЧЕТ СУНДУКА. //

«Ты НЕ поедешь в Симлу, – строго предупредила она себя на полях, – пока не заработаешь достаточную для этого сумму. ЗАПОМНИ ЭТО!»

Деньги – вот что непрестанно беспокоило ее. Тетка Гая Гловера обещала прислать ей до отъезда сто шестьдесят фунтов, но почта приходила впустую, а деньги за билеты на пароход плюс за железную дорогу были взяты из ее собственных, быстро тающих сбережений.

В последний момент ее бывшая работодательница Нэнси Драйвер сунула десять гиней (бонус) в свой прощальный подарок – тетрадь в кожаном переплете. Еще Вива получила двадцать пять фунтов от родителей Розы и столько же от матери Тори, но теперь ее существование зависело от того, сумеет ли она зарабатывать деньги журналистикой.

Вива перевернула страницу и тяжело вздохнула. Она сидела в дальнем углу библиотеки; поодаль от нее за столами, освещенными лампой, сидели еще несколько пассажиров и что-то старательно царапали на бумаге. Со своего места она видела серые волны и серое небо, а горизонт прыгал вверх и вниз, словно задник в пантомиме. Пароход плыл по Бискайскому заливу. Стюард, показавший ей дорогу в салон, радостно заверил ее, что к полудню качка еще усилится, но она решила игнорировать эту информацию.

«РЫБОЛОВЕЦКАЯ ФЛОТИЛИЯ». Вива Холлоуэй», – написала она крупными буквами наверху листа, погрызла ручку и, поразмыслив минуту, пририсовала к буквам Р и Ф изящные завитушки.

«На борту «Императрицы Индии» можно наблюдать женщин трех типов…» – начала она. Потом некоторое время глядела на море, прикидывая, послать ли ей свое сочинение почтой или попробовать отправить телеграммой, что будет ужасно дорого. Пунктом назначения станет обшарпанная квартирка в Блумсбери, где две сестры-суфражистки, Вайолет и Файона Тайм, издавали феминистский журнал «Войс» («Голос»). В свое время Виву представила сестрам миссис Драйвер.

Если рассказ понравится, сестры обещали платить ей по десять фунтов за тысячу слов. «Забудь, дорогая, про охоту на слонах и пряные тропические ароматы, – сказала ей Вайолет, когда-то сидевшая в тюрьме вместе с Эммелин Панкхёрст и курившая тонкие сигары «Шерут». – Приподними крышку над тем, что на самом деле творится в Индии, и попробуй понять, что там намерены делать, когда рухнет весь их порядок вещей».

«Во-первых, – продолжала Вива, – это дама «мэмсахиб», что на хинди означает «жена господина»; все мэмсахибы плывут на этом пароходе первым классом». («Проверить, нет ли их в каютах второго класса», – пометила Вива на полях, поскольку еще не успела осмотреть судно.)

// Я видела мэмсахиб в стильной столовой; их оперение было самым разным – одни из них предпочитали простые одежды из метрополии: серовато-бурый твид, шелковые платья различных картофельных оттенков, практичные туфли и толстые чулки. Некоторые дамы выглядели так, словно их сердце уже было разбито тем, что они ехали в Индию.

Другие были немыслимо элегантными; может, они уже знали, что в Индии их мало что ожидало, только клуб, теннисный корт или охота, где тот же самый узкий круг соотечественников будет взирать друг на друга с хищным восторгом, и поэтому решили для себя не проигрывать на состязаниях актуальной моды.

Еще здесь много нервных молодых девушек, которые давно уже получили насмешливое прозвище «рыболовецкая флотилия». Они ехали в Индию в расчете найти там себе мужа. Девушки ездят вот так, с насаженной на крючок наживкой, с начала девятнадцатого столетия. //

(«КОГДА ТОЧНО? НАДО С НИМИ ПОГОВОРИТЬ», – нацарапала она на полях.)

// Многие едут после окончания лондонского Сезона, этого прославленного рынка невест, где они, вероятно, потерпели неудачу на первом же барьере. Индия, где мужчины из их класса в два-три раза превосходят по численности женщин, станет для них последним местом, где нужно использовать шанс и найти себе мужа. //

Ненадолго отложив ручку, она подумала о Розе, от которой пахло девонширскими фиалками. Тори права – ее подруга ослепительно хорошенькая. В ней, пожалуй, воплотился чисто британский тип невинной девушки с чистой кожей и милой робостью при общении с мужчинами.

В первый вечер плавания Вива зашла в каюту к девушкам – узнать, все ли у них в порядке. Дверь была не заперта, и, когда она заглянула в нее, Роза лежала ничком на кровати и тихонько рыдала. При виде Вивы она немедленно вскочила и что-то забормотала насчет ее брата или, может, отца – того бедняги, который во время отплытия парохода выглядел абсолютно убитым, – и извинилась за свои слезы. А Вива ощутила, как ей показалось, материнский импульс – ей захотелось обнять бедную девочку, утешить ее, но она понимала, что это лишь приведет к взаимной неловкости.

«Нет, надо обойтись без сантиментов, – подумала она. – У меня каменное сердце. Почему бы и нет?»

// Для кого-то, возможно, это станет путешествием в кошмар: на таких же пароходах плыли те, кому потом было суждено погибнуть в 1857 году в Канпуре во время восстания сипаев. Другие умрут от страшной жары, или получат случайную пулю на охоте, или потеряют своих детей из-за страшных тропических болезней, или будут тосковать по ним, когда те, совсем маленькими, уедут учиться в Англию. //

Вива положила ручку. Конечно, сейчас самый удобный момент, чтобы рассказать про смерть ее отца. Или нет. Она уже знала по опыту, что потом придется выдерживать сочувственные взгляды, смущение собеседников, их долгие и скучные рассказы про знакомых, потерявших родных в дальних краях, либо, хуже всего, попытки сочинить какое-то воодушевляющее резюме, которое оправдывает эти утраты. А кроме того, сама история с разбившимся авто так легко слетает с ее языка, что кажется почти реальной.

// Далее, тут есть женщины, такие, как я: одинокие, без сахиба и без стремления найти оного, женщины, которые любят Индию и хотят работать. Как видите, про них – гувернанток, учительниц, компаньонок – почти никто не пишет. Но мы существуем, и у нас тоже найдется что рассказать. //

«Но все ли хотят работать???» – пометила она. Ну, на сегодня хватит. Она намеревалась описать их оперение, что было ей совершенно не свойственно. Перед отъездом она вернула миссис Драйвер твидовый костюм, и в это утро на ней снова была привычная одежда – красное шелковое платье, темная вязаная кофта, оставшаяся еще со школьных времен, и броское серебряное ожерелье, наследство от матери.

Внезапно ее рот наполнился жидкостью, и она положила ручку. Пол вздыбился и упал вниз вместе с ее желудком. Она обвела взглядом прыгающую комнату, ее лампы и обитые зеленой кожей столы – почему она прежде не замечала, какой тошнотворный запах у кожи? – чтобы посмотреть, что делали другие пассажиры, и встала. Стены салона скрипели и стонали. Ну и досада! Не прошло и тридцати шести часов после отплытия из Тилбери, а ее уже мутит.

– Извините, мадам. – Появился официант со стаканом воды и розово-серой коробкой.

Ох, не может быть! Неужели это так заметно? Она снова села и закрыла глаза, стараясь не замечать, как набухали и опадали волны. Дыши! Дыши! Она старалась не слушать слабое позвякивание стаканов, дурацкий смех людей, находивших забавной такую качку, просьбу сидевшей неподалеку от нее женщины принести ей сэндвичи с яйцом и чашку чая «эрл грей». Сэндвичи с яйцом, бр-р-р, какая гадость!

– Мисси. – Стоявший у двери официант ласково улыбнулся.

– Спасибо. Все в порядке, спасибо.

На ватных ногах она вышла на палубу, в оглушительный грохот волн, и стояла, прижавшись лбом к релингу, пока не почувствовала себя чуточку лучше. Фраза, которую она не дописала, издевательски крутилась в ее голове, рассыпаясь на отдельные слова: «Видите ли, я не создана для семейной жизни, я родилась с рюкзаком на спине».

Стюард принес ей шезлонг и плед. Усевшись, она вспомнила об Отталине Ренуф, которая объехала полмира на разных эксцентричных судах – датских рыболовных траулерах, сухогрузах, шаландах, турецких каиках – и ни разу не упоминала о морской болезни. Может, Вива недостаточно сильная? И что ей тогда делать?

Когда она встала с шезлонга, волны все еще ревели, а небо превратилось в огромный серо-желтый синяк. Темнело, зажглись огни. Где-то слышались смех и негромкое фортепианное арпеджио, такое хрупкое на фоне звериного рева волн.

Тут она заметила Гая Гловера – он сидел в шезлонге за стеклянным экраном, загораживавшим его от свирепого ветра, и курил сигарету. На нем было его черное пальто. Заметив, что она глядит на него, он на мгновение встретился с ней взглядом и демонстративно поднес к губам сигарету, словно говоря: «Ну-ка, попробуй останови меня». Глубоко затянулся и выдохнул, сложив губы кружком, словно рыбий рот. Ветер тут же подхватил и унес выпущенное им колечко дыма. Потом он раздавил каблуком сигарету и двинулся к Виве. Жалкий и нелепый в пальто, которое ему было явно великовато, подумала она; интересно, кому он подражает? Вероятно, Рудольфу Валентино из фильма «Шейх», не хватает только кинжала за голенищем и повязки на голове. Или, может, изображает из себя молодого повесу, который решает, с которой из девственниц лечь в постель.

«Он ведь совсем еще ребенок, – уговаривала она себя, потому что в ней опять зашевелилась тревога, – глупый, неловкий ребенок. Нечего бояться».

Ведь она тоже прошла через разлуку с родителями и пансион, и сейчас у нее сложился такой его образ: как и многих мальчиков из его класса, его слишком рано взяли из родительского гнезда. Без родителей, без братьев или сестер, которые бы его «обтесали», он превратился в постоянно обороняющегося гостя на празднике жизни, неуверенного в себе и в том, что ему кто-либо рад. За деланым безразличием и холодностью скрывались – она была почти уверена в этом – жажда любви и злость на то, что ему приходится выпрашивать ее. Виве нужно хотя бы попытаться его понять, хоть он ей и не нравился.

– Я хотел сказать вам, – прокричал он сквозь шум волн, – что на пароходе есть люди, с которыми мне велели поздороваться родители! Рамсботтомы из Лакнау. Они пригласили нас на коктейль в музыкальный салон на завтрашний вечер. Мне бы хотелось, чтобы вы тоже пошли.

Ну и ну, неожиданное предложение.

– Конечно, – согласилась она. – Но, может, сначала мы вместе пообедаем с вами и девушками, чтобы лучше узнать друг друга.

Сказав это, она снова подумала, не нужно ли ей предупредить девушек, чтобы они запирали свою каюту – на всякий случай, если у Гая до сих пор осталась привычка брать чужое.

Он очень удивился.

– Мне бы этого не хотелось. Я не хочу есть вместе с другими людьми.

– Почему?

Он что-то промямлил, и его ответ утонул в грохоте волн.

– Я не слышу! – прокричала она.

– Мои родители говорили, что мы будем всегда есть одни! – закричал он с таким раздражением, что она невольно попятилась.

– Хорошо, мы поговорим об этом позже. – Ей было слишком муторно, чтобы спорить с ним или думать о пище. Да и девушки едва ли будут огорчены.

– Конечно. – Он растянул губы в своей равнодушной и оскорбительной улыбке и прокричал что-то еще насчет родителей, но его слова унес ветер. Да, с ним будет много проблем, это точно.

Потом Вива спустилась в каюту, где, кроме нее, разместилась мисс Сноу, вежливая и тихая школьная учительница, которая возвращалась на работу в школу под Коччи. Они договорились, что возьмут одну каюту на двоих, чтобы сэкономить деньги, но пока что успели обменяться лишь десятком слов.

Мисс Сноу спала под ворохом простыней; возле ее койки стояло зеленое ведро. Вива положила на лоб влажную фланель, легла и снова подумала о Гае; все прежние сочувственные мысли вылетели из ее головы. Больше всего ее пугало, что Гай Гловер был теперь ее подопечным, ее ответственностью и, вне всяких сомнений, наказанием для нее за всю ложь, которую она наплела.

В ее душе пронеслась волна тревоги. Бога ради, зачем только она взвалила на себя все это? Тем более теперь, когда она наконец-то достигла хотя бы некоторой независимости?

Конечно, не ради возможности открыть проклятый сундук – миссис Уогхорн ясно высказалась о возможности найти в нем что-либо ценное, – но Вива все равно изменила всю свою жизнь ради этого призрачного шанса. Зачем?

Теперь она вспомнила свою полуподвальную квартирку на площади Неверн почти с тоской – да, не бог весть что, конечно, и кровать узкая, и газовая горелка чадит, но все равно пристанище, дом.

Ванная комната с неуклюжей зеленой ванной – Вива делила ее с пожилой библиотекаршей и еще одной женщиной, которую посещало необычайно много джентльменов, – находилась за занавеской в коридоре. В ней всегда было полно чулок, повешенных для сушки, а на краю ванны валялись осклизлые куски мыла. Ржавый зеленый бойлер, который все называли уинтерборном, взрывался будто вулкан, когда сунешь в него спичку, и несколько минут был страшно горячий, но тут же быстро остывал.

Зимой она спала в короткой рубашке и свитере; казалось, ее кровь так и не научилась греть после Индии. Каждое утро она спешила на очередную временную работу все в той же туманной мгле, в какой возвращалась к вечеру домой.

Будь она старше, такая жизнь показалась бы ей безрадостной, но молодость, свобода и решимость пережить все драмы были для нее чем-то вроде наркотика. Позади остались школьные дормитории и комнатушки родственников, где приходилось двигать мебель, чтобы освободить место для Вивы. А эта комнатка принадлежала ей. Охваченная детским восторгом, она покрасила стены бледно-розовой краской – в память о серо-розовых стенах родительского дома в Раджастане, – но цвет получился некрасивый, похожий на каламиновую мазь от солнечных ожогов.

На узкую, бугристую кровать возле закрытого досками очага она постелила свою единственную фамильную вещь – роскошное лоскутное одеяло из дорогих тканей, из которых шьют сари, ярко-зеленых и желтых, розовых и голубых, с каймой, расшитой рыбками и птицами. Когда-то оно лежало на родительской кровати в Шимле и в их других домах в Непале и Кашмире, а еще в доме-лодке в Сринагаре. Еще у нее была медная лампа, под кроватью она прятала пару кастрюль и сковородку («Кухней не пользоваться», – гласило объявление в холле), много коробок с книгами и бумагой. На ящике стояла пишущая машинка «Ремингтон». Профессия секретаря, которую она получила, закончив курсы, позволяла ей держаться на плаву. Больше всего в жизни ей хотелось стать писателем. Каждый вечер после работы она одевалась потеплее, закуривала сигарету «Абдулла» (она разрешала себе выкуривать в день три штуки), дотрагивалась ладонью до зеленой стеклянной статуэтки Ганеши, индийского бога мудрости, покровителя много чего, в том числе и творчества, и садилась за работу.

Она была счастлива в своей комнатке, когда слушала стук пишущей машинки, завывания уинтерборна и звук льющейся воды и когда за стеной в коридоре дергали цепочку туалетного бачка. Около полуночи, зевая и окоченев от холода, она раздевалась, ложилась в постель и крепко засыпала, как только ее голова касалась подушки.

А потом, через агентство, где она временно замещала машинистку, ее направили к миссис Нэнси Драйвер, настоящей писательнице, популярному автору романов, в двух из которых действие разворачивалось в Индии, где ее супруг, ныне покойный, служил в индийской кавалерии в звании майора. Миссис Драйвер, с ее итонской стрижкой и напористой манерой говорить, большую часть дня ходила в халате из верблюжьей шерсти и неистово стучала по клавишам машинки. Она совсем не походила на добрую фею из детских сказок, но на самом деле оказалась именно ею.

Они с Вивой выработали распорядок занятий. С половины двенадцатого миссис Драйвер, после ванны и завтрака, около часа писала ручкой, а Вива в это время неумело разбиралась с ее корреспонденцией. После ленча, пока работодательница расслаблялась очередной рюмкой хереса и тонкой сигарой «Шерут», Вива набирала на машинке утреннюю рукопись, а если на полях стоял большой красный крест, ей дозволялось добавить то, что у них называлось сентиментальной ерундой. Миссис Драйвер была убеждена, совершенно ошибочно, что на счету у молодой и хорошенькой Вивы куча восхитительных романов.

Именно миссис Драйвер выписывала журнал «Критерион» и первой познакомила ее с поэзией Т.С. Элиота: «Вы только послушайте! Послушайте!» Приняв драматическую позу и отставив руку, в которой дымилась сигара, она закрыла глаза и продекламировала строки из стихотворения.

В той квартире, печатая на машинке, вычитывая верстку и попивая кофе, Вива постепенно осознала, что в отношении писательского ремесла она еще находится на уровне детского сада. До этого она строчила свои рассказы и тут же их отсылала. Теперь увидела, как мучилась миссис Драйвер в поисках «верного решения», какое внимание уделяла разным мелочам и странностям и часто писала о них в своих многочисленных записных книжках; как проговаривала вслух свои истории, когда у нее что-то не ладилось, как оставляла их на несколько месяцев в ящиках стола, чтобы они «дозрели».

– Тут нет никакого волшебного рецепта, – говорила она. – Каждый варится в собственном соку.

Когда Вива, дрожа от волнения, как-то утром сообщила миссис Драйвер за рюмкой хереса, что и сама мечтает писать, та ответила ласково, но не без прагматизма, что раз у Вивы серьезные намерения и раз ей необходимо зарабатывать деньги (Вива не скрывала своего бедственного финансового положения), то она должна приложить усилия и продать в женские журналы «Леди» и «Женские Владения» рассказы, наподобие тех, которые там регулярно публиковались.

– Ужасная чушь, – предупредила миссис Драйвер. – А ведь вы будете писать искренне, обнажая душу. Но зато это станет началом и вселит в вас уверенность.

Она показала ей, как надо безжалостно сокращать написанное («Оттачивать, шлифовать, сгущать», – писала она почти всюду на полях сочинений Вивы). За последние шесть месяцев Вива накатала тринадцать рассказов, в которых герои с квадратной челюстью выхватывали беззащитных блондинок из рук злодея. Ей пришло десять отказов, но три опуса были опубликованы.

Ах, какой немыслимый восторг пережила она, когда узнала, что ее рассказ приняли! Письмо об этом она прочла после работы, в сырой ноябрьский вечер, и в темноте обежала, ликуя, вокруг площади Неверн. Тогда она была так уверена – такая самонадеянность смешна, теперь-то Вива это понимала, – что это был поворотный пункт и что отныне она сумеет прожить, зарабатывая писательским трудом. Что покончено и с комнатушками родни, и с нудной и случайной работой. Она молодая, здоровая, она может позволить себе платить три гинеи в неделю за квартиру, и – о-го-го! – она станет настоящим профессиональным писателем.

Так зачем же, если ее жизнь наконец-то двинулась в нужном направлении, она решила поменять все свои планы? Конечно, не из-за неожиданного письма какой-то там старой дамы, сообщившей о том, что в ее сарае стоит сундук с родительскими вещами. Или все это просто повод вернуться в Индию, по которой она все-таки скучала, несмотря на все пережитое? Это была словно фантомная боль после потери жизненно важного органа.

Мисс Сноу спала, похрапывала, чмокала губами, временами стонала, как будто боролась со своими внутренними демонами. Потом внезапно села, и пишущая машинка Вивы упала со стуком на пол, а на нее посыпались листы бумаги.

Собирая на коленях бумагу, Вива увидела зеленовато-голубую воду, метнувшуюся змеиным кольцом мимо иллюминатора. Она подошла к умывальнику и умыла лицо. До обеда оставалось полтора часа; за это время она должна сделать набросок статьи. С названием тоже было неясно – то ли «Рыболовецкая флотилия», то ли, может, «Сколько стоит муж в Индии». А ведь когда-нибудь она сгорит со стыда даже при одном воспоминании об этом.

 

Глава 8

Пуна

– Господин! – деликатно крикнул слуга Джека Чендлера в дверь ванной. – Проснитесь, пожалуйста, время идет. Jaldi! Скорее!

– Я не сплю, Динеш! – крикнул в ответ Джек Чендлер. – Я думаю.

Он пролежал в ванне почти час. Уже стемнело, новинка – электрические лампочки горели лишь в двух местах. Закрыв глаза, он размышлял о семейной жизни и о том, почему мужчины лгут; думал о Суните, с которой ему вскоре нужно будет расстаться.

Обычно это было его самое любимое время, когда он стаскивал с себя мундир, пропахший конским потом, ложился в теплую воду, держа в руке стакан виски, смешанный так, как ему нравилось, и позволял себе роскошь безвольно плавать почти как морская медуза около часа. Потом Динеш одевал его, и он шел в клуб. Но сегодня он был просто комок нервов. Днем он зашел в пыльную гарнизонную церковь и поговорил с викарием, невзрачным, унылым человечком, насчет церемонии бракосочетания, которая состоится через месяц. Все данные он написал на листке бумаги – мисс Роза Уэзерби, незамужняя, из Парк-Хауса, Миддл-Уоллоп, Хэмпшир, – но викарий сообщил ему, что в Индии для бракосочетания не нужны предварительные объявления, так что многие (намекнул он, не сказав прямо) женятся спонтанно. Его слова смутили Джека, ведь он, с его логическим мышлением, всегда тщательно продумывал все свои действия.

«Время, потраченное на разведку, почти всегда себя оправдывает» – таким было одно из его жизненных правил. Когда-то его прорычал сержант-майор неуклюжим новичкам в военной академии в Сандхерсте в первую же неделю их пугающего знакомства с военной службой, и впоследствии оно не раз спасало ему жизнь. Так почему же теперь слишком поздно что-то менять; почему он так легкомысленно игнорировал его и опрометью, закрыв глаза, нашел себе жену?

Он приказал себе написать Розе письмо и отправить его в Порт-Саид, куда, по его расчетам, пароход прибудет через двенадцать дней.

«Моя любимая Роза, – написал он. – Сегодня я зашел в церковь, к викарию, который будет нас венчать, и…» – Он скомкал письмо, раздраженный банальностью своих мыслей и тем, что он не нашел нужных слов, хотя они должны были явиться к нему сами.

Все больше и больше он находил общение с ней напыщенным, фальшивым, словно взрослая и более рискованная версия писем, которые они писали в его английской школе-пансионате в часы утренних воскресных занятий. Восторг их первых посланий выродился в скучный обмен планами, подслащенный ласковыми обращениями – моя дорогая маленькая невеста, моя дорогая будущая женушка, – которые теперь тоже казались ему искусственными и чересчур фамильярными.

Ему приходилось писать и матери Розы. Они встречались дважды, в первый раз на пасхальной вечеринке в ее доме, где его разглядывали какие-то родственники Розы, поздравляли с неожиданной помолвкой и несли всякую чепуху про Индию. Теперь миссис Уэзерби прислала ему несколько писем, полных нелепых советов насчет свадьбы. На прошлой неделе она сообщила в письме, что отец Розы, проводив дочь, слег с тяжелым бронхитом. «Но, пожалуй, лучше пускай это останется между нами, – добавила она. – Они с отцом очень близки, а у нее и так много всего «на тарелке». Почему-то выражение «на тарелке» тоже вызвало у него раздражение – ему показалось, что она смотрела на него, как на какой-то неприятный зеленый овощ, который вскоре придется грызть и пережевывать. Но если уж он был такой неизвестной величиной, почему эти двое разумных, любящих родителей позволили ему говорить о свадьбе? В минуты скверного настроения он почти винил их за это.

Он встал во весь рост в ванне: высокий мужчина с тонким, чувственным лицом, настороженным взглядом, сильными, покатыми плечами и длинными, мускулистыми ногами наездника. Теперь, в двадцать восемь, он выглядел гораздо лучше, чем шесть лет назад, когда впервые приехал в Индию. Тогда он был высоким мальчишкой, всего год как закончившим Сандхерст, худым, несмотря на все адски тяжелые упражнения, шагистику, верховую езду, экспедиции в доморощенные пустыни с тридцатью фунтами груза на спине, нацеленные на то, чтобы выбить из молодых людей всякую изнеженность.

– Пожалуйста, сэр. – Динеш стоял с улыбкой в дверях, полотенце в руке. В Пуну он приехал три года назад, бежав с затопленной наводнением фермы в Бенгалии. Джек совершенно случайно встретил его в доме своего приятеля в Дели и был поражен сияющей улыбкой этого бенгальца. Динеш считал эту работу ослепительной удачей судьбы в своей полной трагедий жизни. Знаком того, что его карма, его колесо фортуны движутся к лучшему.

Теперь Динеш и Джек прекрасно ладили между собой. То, что Джек был молодым офицером Индийского, а не Британского кавалерийского полка и мог – после упорной учебы, ведь он не был прирожденным лингвистом, – говорить с Динешем почти что бегло на хиндустани, было предметом гордости для слуги. Ведь он, как и многие хорошие слуги, грешил снобизмом и глядел свысока на других слуг в британских полках, которым приходилось говорить со своими сахибами по-английски. Вместе они уже прошли через многие хорошие моменты в жизни – парады, школу верховой езды в Секундерабаде, ежегодные лагеря в горах, где Динеш, в восторге от такого приключения не меньше своего сахиба, готовил для Джека еду на одном из дюжин огоньков, которые появлялись из земли, как только темнело. Динеш служил ему с почтением и страстью; это смущало и беспокоило Джека, ведь колесо фортуны снова поворачивалось. Все слуги Джека – Динеш, уборщик, повар и ее маленькая дочка – четко понимали свое положение в доме, зорко следили друг за другом и за иерархией. Приезд Розы, несомненно, взъерошит их перья, а Джек не мог подыскать слов, чтобы объяснить ей это.

Он вошел в спальню, простую комнату с низким потолком. Над узкой койкой с москитной сеткой крутился древний вентилятор. На полу лежала циновка из тростника; голые стены украшала лишь одна выцветшая гравюра Озерного края, оставшаяся от прежнего жильца. Шесть недель назад он обратился в полковую лавку с просьбой привезти ему двуспальную кровать, но дела здесь делались медленно; придется напомнить им еще раз.

На бамбуковое кресло в углу комнаты Динеш положил льняные брюки и белую рубашку, все прекрасно поглаженное.

Часть стены – Динеш трудился несколько часов, когда они прибыли сюда, – была обтянута красной тканью, на которой висели свистки и шпоры, походный поясной ремень и сабля.

Возле кровати слуга поставил серебряную чашу с фруктовыми солями «Эно», на случай, если они понадобятся после тяжелой ночи в клубе. Еще, трогательно, словно хотел сказать, что попытается отнестись к ней с симпатией, Динеш окружил фотографию Розы гирляндой бархатцев, словно она была богиней.

Сейчас Динеш вышел из тени, которую отбрасывал фонарь-«молния», старательно обтер Джека полотенцем, помог ему надеть трусы, затем раскрыл пояс брюк, чтобы сахиб сунул сначала одну ногу, затем другую.

Поначалу Джек ненавидел этот ритуал одевания. Когда это случилось в первый раз, он даже рассмеялся и выхватил у Динеша свои штаны, чем обидел его. Ему было неловко, казалось унизительным, словно два взрослых мужика играли в куклы. Теперь он привык и ему даже нравилось. Оправдывал он это тем, что теперь гораздо лучше понимал: в этом доме все относятся к своим обязанностям серьезно. Но, если честно, то нежные прикосновения Динеша позволяли ему чувствовать себя менее одиноким; к тому же он понимал, что все это продлится недолго и скоро закончится.

Все меняется, ясное дело. Никто не говорил об этом, но это постоянно присутствовало в доме, как и шорохи грызунов под досками пола. На верхнем этаже дома сахибы по-прежнему играли ночи напролет в бридж, устраивали бесконечные коктейль-вечеринки; а на цокольном этаже слуги еле сводили концы с концами.

Арун, индиец из высокой касты, с которым Джек играл в поло, недавно вернулся из Кембриджского университета, где изучал юриспруденцию.

– Знаешь, что мне больше всего нравилось в Тринити-колледже? – дразнил он Джека, лениво и небрежно, по-лондонски растягивая слова. – То, что один из вас, белый человек, чистил мои башмаки и оставлял их возле моей двери.

За неделю до этого в Джека – он шел домой из клуба, одетый в теннисную фланель, – плюнули на улице. Он остановился в полнейшем изумлении, с чужой слюной на плече, не зная, то ли игнорировать этот плевок, то ли ответить на него крепким ударом.

Ужинал он в одиночестве в столовой, бедноватой, с разрозненными стульями и тусклыми свечами, изрыгавшими парафиновую копоть. Это тоже предстояло исправить.

Динеш подал ему простое кеджери. Обычно Джек с удовольствием ел это блюдо, но сегодня слишком нервничал, и ему ничего не лезло в глотку, так что он лишь поковырялся в нем вилкой и отставил.

Выпил стакан пива, размышляя о том, как противоречив человек. Полгода назад, когда он впервые увидел Розу, его удручала пустота в жизни, вполне устраивавшая его прежде; ему хотелось, чтобы рядом был кто-то, с кем можно было бы говорить не о политике, поло, кутежах и о том, как однообразно кормят в офицерской столовой и клубе. Но теперь демон, сидевший в его голове, нашептывал ему о прелестях холостяцкой жизни – не надо ни перед кем отчитываться, когда ты возвращаешься домой из клуба, можешь работать до полуночи в жару, как недавно во время крестьянского восстания «Акали» (Бессмертные) в Пенджабе. Ему была невыносима мысль о том, что полковник, не поощрявший женитьбу своих молодых офицеров, может отстранить его от активных боевых действий.

Потом он прогнал из головы все эти размышления, спрятал лицо в ладонях и тяжело, прерывисто вздохнул. Почему бы не быть честным, хотя бы перед самим собой? Сегодня все его мысли были о Суните, милой Суните, которая даже не подозревала о грядущих переменах и совершенно их не заслуживала.

– Господин, через десять минут приедет тонга. Вы желаете пудинг? Творожный, с мускатным орехом и сливками.

– Нет, Динеш, спасибо. Кеджери очень вкусное. – Динеш забрал тарелку. – Просто я не голоден.

Джек вышел на веранду и закурил сигарету. Ночь была жаркая и влажная, необычно жаркая для этого времени года в Пуне – стеклянный термометр, привязанный к перилам веранды, показывал восемьдесят градусов.

Сетчатая дверь закрылась с привычным скрипом; старая дворняга, безуспешно ждавшая возле кухни какой-нибудь подачки, поплелась в лиловую тень. Во флигеле для прислуги послышался смех, кто-то заиграл на табле.

Сможет ли молодая жена переносить жару? Не испугается ли собаки с облезлым хвостом? Будут ли ее раздражать так же сильно, как его, ужасные коктейль-вечеринки, на которые он вынужден являться, чтобы не рассердить полковника? Все эти вопросы заставляли его нервничать. Просто он слишком плохо ее знал.

– Господин, тонга приехала.

Возле кухонной двери его ждала тонга, которую привезла старая костлявая лошадь. Тонга заскрипела под его тяжестью. Он ехал, чувствуя себя преступником и удивляясь, почему перспектива женитьбы превратила некоторые аспекты его жизни – Суниту, счета за бар, заботливые манипуляции Динеша, даже привычку лежать часами в ванной, когда требовалось решить какую-либо проблему, – в секреты, приправленные чувством вины.

Дом Суниты стоял в старой части города – их разделяли двадцать минут и целый мир, хотя, казалось бы, это не расстояние. Многие мужчины продолжали встречаться со своими любовницами и после женитьбы, но он этого не хотел. Его родной отец – искренний, сдержанный мужчина – тоже служил кавалеристом в Восьмом кавалерийском, много лет был его кумиром – отважный путешественник, лучший в округе игрок в крикет. Он часто напоминал Джеку о своем участии в настоящих сражениях, главным образом в Месопотамии. Но при этом он еще и беспрестанно менял любовниц, и боль от его лжи просачивалась в жизнь его близких словно медленный яд.

– Все мужчины лгут, – как-то сказала мать Джеку и трем его сестрам. – Они ничего не могут с этим поделать.

Три года назад, во время особенно неприятного отпуска, который Джек провел в родительском доме в Оксфорде, атмосфера накалилась так, что отец даже ел отдельно от всей семьи, в своем кабинете.

За три дня до Рождества мать, раскрасневшаяся от выпитого джина, с бешеными глазами, объяснила, в чем дело. Оказывается, новая любовница отца, молодая девчонка, которую он поселил в Оксфорде, ожидала ребенка.

– Знаешь, – сказала мать с искаженным от злости лицом, – всю жизнь я никогда по-настоящему не понимала мужчин и не любила их. Теперь я их понимаю – и ненавижу.

Его ужаснула и оттолкнула боль, исказившая ее лицо; он повесил голову и почувствовал себя виноватым, словно все это совершил он сам. Ему не хотелось, чтобы Роза пережила такое. Говоря старомодным языком, который ему почему-то нравился, он дал обет верности и не собирался его нарушать. Он знал, что в нем течет горячая отцовская кровь: он любил стрелять, мчаться во весь опор на лошади, напиваться до безобразия, заниматься сексом с женщинами, но гордился тем, что у него больше разума. После свадьбы все бешеные порывы будут укрощены. Он хотел сделать Розу счастливой, заслужить ее доверие и сохранить его на всю жизнь.

Он уже смотрел другими глазами на многое в своей жизни. Примет ли она Индию так, как он сам? Он старался быть с ней честным и рассказал про летнюю жару, от которой съеживаются кости, о нищем населении, о постоянных переездах, о тяжелой жизни офицерской жены.

Но в то же время он ухаживал за ней с отчаянием парня, втрескавшегося в девушку, который знает, что у него заканчивается отпуск, и через неделю он уедет. В его предостережения вкралась расчетливая практичность.

Впервые он увидел Розу в Лондоне на званом вечере для дебютанток, куда притащила его подруга его матери, заявив, к его раздражению, что это «просто так, для декорации». Туда он шел пешком по Парк-Лейн и нервничал сильнее, чем мог признаться в этом. До этого он приезжал в Лондон в последние дни войны; город был неухоженный, парки запущенные, а на улицах на каждом шагу встречались похоронные процессии. В этом новом Лондоне по Парк-Лейн мчались сверкающие авто, пугая лошадей, а девушки носили ужасную стрижку и пускали дым тебе в лицо.

Мать, стараясь оградить его от накаленной домашней атмосферы, просила подруг, чтобы те приглашали его с собой на вечеринки, но он был в ужасе. На одной из них он видел, как парочка открыто занималась любовью в боковой комнате на куче пальто. Он попятился, пунцовый от смущения и охваченный желанием наподдать им обоим, чтобы они больше не устраивали такой спектакль. На другой, с удивлением глядя на группу возбужденных гостей, нюхающих белый порошок, он насмешил всех, когда поинтересовался, что они делают, и получил грубый ответ: «Эх ты, темнота! Это озорная соль. Кокаин».

Но Роза – она совсем другая. В Сэвил-клубе, где он стоял в смокинге под сводами, на которых резвились упитанные херувимы, она оказалась рядом с ним, очаровательно неловкая, в великоватом и явно не новом вечернем платье, но поразительно красивая, с шелковистыми волосами и милой улыбкой. Оркестр заиграл фокстрот, и она слегка подняла брови и улыбнулась ему.

– Потанцуйте со мной, – сказал он, и она шагнула в его объятия. Несколько минут они безуспешно пытались перекричать музыку, а он несколько раз наступил ей на ногу.

– Вы пришли с компаньонкой? – спросил он у нее через несколько танцев.

– Да, – сказала она с очаровательной улыбкой, – но, к сожалению, она играет внизу в бридж.

– Вы видели картины внизу? – поинтересовался он. – В библиотеке есть несколько замечательных портретов.

Самый древний в мире и банальный прием. Она ответила с милой серьезностью:

– Нет, не видела, но с удовольствием посмотрю.

И вот там, в мягком полумраке библиотеки, под изображением мужчины, держащего под уздцы бешеных коней, он просто обнял ее и поцеловал в мягкие губы, почувствовав, как сначала она робко сопротивлялась, потом застыла, а чуть позже ответила ему.

– Хм, – она задумчиво облизала губы, словно ребенок, пробующий сладкое, – кажется, я еще никогда прежде не целовалась – вот так.

И в тот момент, держа в руках это божественное, стройное и свежее юное создание, пахнущее девонширскими фиалками (его мать тоже любила эти духи), он подумал о Суните, своей любовнице, и о том, скольким он ей обязан. Она научила его всему. После трех одиноких лет холостой жизни в провинции он явился к ней словно бык на случку, а она выкупала его, успокоила, умастила душистыми маслами. С ней в его жизнь пришли шутки и смех, он впервые понял, что занятия любовью могут быть утонченными и возвышенными. До нее он был словно человек, пытавшийся сыграть симфонию на дешевой дудочке; она подарила ему целый оркестр.

Он приехал на ее улицу: ряд знавших лучшие времена террасных домов с коваными балконами. На углу болтали между собой все те же рикши в ожидании клиентов. Как обычно, она оставила для него возле двери зажженную свечу. В ее комнате стоял шкафчик со стеклянной дверцей, где были гордо выставлены все маленькие вещицы, которые он ей дарил – серебряная шкатулка с лондонского антикварного рынка, флакончик духов, шарф. Но сегодня в его кармане лежал чек, который он намеревался передать ей после разговора, сумма ей на будущее, которую он мог себе позволить. С упавшим сердцем он поднимался по ступенькам. Впервые в жизни она могла почувствовать себя проституткой. А он казался себе жестоким подлецом, но обязан был это сделать. Джек Чендлер скоро женится.

 

Глава 9

Гибралтар

Мистеру и миссис Персивал Уэзерби

Парк-Хаус

Миддл-Уоллоп

Хэмпшир

21 октября 1928 г.

Дорогие папочка и мамочка,

Приблизительно через час мы прибудем в Гибралтар, и я попробую отправить это письмо.

Я лежу на койке – Тори еще спит – и читаю книгу с испанскими фразами. Только что прочла такую: Gracias a la vida que me ha dado tanto. Мило, правда? И я подумала обо всем, что вы дали мне в жизни: не только о Парк-Хаусе, где я выросла, но еще о пони, собаках, наших походах с ночевкой, о вас самих и всем чудесном времени, которое мы проводили вместе.

Я надеюсь, что вы не очень сильно грустите, что в доме нет вашей Лягушечки. Пускай вас утешит тот восторг, с которым она смотрит в свое будущее. Мы с Тори просто летаем от воодушевления.

В первом классе много приятных людей, а еще не беспокойтесь, что мисс Холлоуэй такая молодая. Она очень добра и хорошо присматривает за нами; а еще она знает Индию как свои пять пальцев, потому что выросла там. Нас очень балует наш стюард Судай. Не понимаю, почему люди разговаривают свысока с туземцами. Я ничего против них не имею, а он очень славный.

Каждый вечер у нас устраиваются вечеринки или другие развлечения, и мы в них участвуем. У нас появился новый друг, Найджел; он занимает небольшую должность на государственной службе где-то на западе Индии; он спокойный, но очень умный и с хорошим чувством юмора. В отличие от большинства пассажиров «Императрицы» он не хочет возвращаться в Индию, так как уже прожил четыре года в глубокой провинции и хотел бы остаться дома. Он рассказал нам, как в прошлом году к нему пришел индиец и принес ухо жены, завернутое в обрывок газеты. Он отрубил его в припадке ревности, но потом простил ее, и теперь спросил у Найджела, не знает ли он способа вернуть его на место!!! Еще на пароходе плывут чайные плантаторы, армейские офицеры и прочая публика, есть несколько детей с их айя – няньками.

Еще мы познакомились с Джейн Баррелл (крупной и шумной дамой) и тремя ее подругами. Фрэнк, помощник судового доктора, тоже очень приятный молодой человек. Он отрабатывает свой проезд в Индию, чтобы заняться там исследованиями какого-то вида малярии, точно не помню, но я о такой даже не слышала. Он тоже заботится о нас, а еще рассказывает разные ужасы про суициды в море и о том, как трудно оперировать в девятибалльный шторм. Он очень забавный и красивый. Кажется, Тори положила на него глаз!

Позже:

Простите, я не дописала! Отправлю мое письмо на Мальте.

Мы ввосьмером сошли на берег, так что о нас было кому позаботиться. Фрэнк (доктор) знал респектабельный ресторан с видом на залив. Пол там был посыпан опилками, по ним ходила в сандалиях толстая сеньорита.

На ленч мы ели какую-то рыбу, пойманную этим утром, и креветок, потом она принесла три пудинга, настолько вкусные, что мне даже показалось, будто это сон. (Еще немного такой жизни, и я пойду к алтарю вперевалку. На борту все одержимы едой. В меню каждый вечер бывает по пятьдесят блюд.) Фрэнк насмешил нас историей про девушку из «Рыболовецкой флотилии», которая так растолстела за недели плавания, что по прибытии в Индию свежеиспеченный супруг ее не узнал.

Когда мы вышли из ресторана, почти стемнело. Мы с Тори и наши спутники спускались пешком к заливу. Откуда-то доносилась музыка, зажглись огни, и я почувствовала, как чудесно жить на этом свете.

Мамочка, милая, помоги мне, пожалуйста. Я читала книгу про свадебный этикет и теперь озадачена. Там написано, что речи во время праздничного застолья вышли из моды, но если кто-то и должен приготовить тост, то это должен быть старый друг семьи. Кого же мне попросить? Я почти не знаю Си Си Маллинсон, поэтому ничего не могу решить. Ты можешь написать Джеку и спросить его? Кроме того, в Индии, как я узнала, полагается устраивать свадебный завтрак. Как ты думаешь, стоит ли мне надеть розовое платье из жоржета или это будет слишком нескромно?

Когда ты напишешь ответ, отправь его по адресу: Контора Кука, рю Султан Хуссейн, 15, Порт-Саид. Можно также послать телеграмму.

Ответь мне поскорее. Поцелуй от меня Коннера и угости его морковкой.

С любовью

Роза

Она снова легла на постель и подумала про отца, вспомнила их последнюю поездку в конце лета. Они решили половить форель в маленькой речке в Уэльсе возле деревни Крикхауэлл, их любимом месте. Погрузили все необходимое в багажник старенького «Даймлера»: шаткий примус, двух собак с подстилками, большой клетчатый термос, удочки, раскладушки и старую армейскую палатку, побывавшую на военной службе в Африке. Роза с детства любила такие поездки. С ними часто ездила Тори, а папа учил их разным навыкам, полезным скорее для мальчишек: сражаться на шпагах, сделанных из очищенного от коры орешника, ловить форель, ставить палатку и сооружать дом на дереве. Однажды он даже взял с собой ружье, и они состязались в стрельбе с дерева по банкам. Роза, к своему удивлению, победила всех и до конца поездки заработала прозвище Дик – Меткий Стрелок. Они с Тори перебирались через речку на веревке, а вечером жарили на костре колбаски.

Роза даже сама не понимала, что старалась быть такой же храброй и ловкой, как ее брат Саймон – папа потерял сына и очень скучал по нему. Но во время той поездки, когда они остались вдвоем, все переменилось. Как-то вечером, поджаривая пойманную форель, он зажег ароматную трубку и сказал ей прямо, что жалеет о том, что они с мамочкой дали согласие на эту авантюру с Джеком. Его голос дрожал от волнения. Он сказал, что встреча с «тем самым» человеком – величайший дар в ее жизни и что больше всего на свете ему хотелось бы, чтобы она нашла себе мужа, который был бы достоин ее. Он сидел сгорбившись на складном стуле и внезапно показался ей таким старым и печальным. Тогда она поняла, что, если даже ее замужество не будет благополучным на сто процентов, все равно теперь ее очередь защищать родителей.

 

Глава 10

«Императрица Индии», в 150 милях от Порт-Саида

Тори проснулась в темноте и снова услыхала странные звуки. Они доносились из соседней каюты, где разместился мальчишка. Серия нараставших стонов, как будто кого-то схватили и мучили, потом бормотание, скрип койки. И тишина.

Испуганная, она лежала в темноте. Если бы парень вел себя более дружелюбно, она немедленно зашла бы к нему и спросила, все ли в порядке, но он был нелюдимым и странным. Девушки часто видели, как он курил на палубе и смотрел на море, а несколько дней назад, на балу в Сиенском салоне, устроил настоящую комедию. Оркестр играл вальсы, нравившиеся полковникам и пожилым пассажирам, и он внезапно вскочил и стал танцевать в одиночку, неистово и неуместно. Старики заворчали. Тогда она улыбнулась ему, ведь они, как-никак, были соседями, но он поспешно отвернулся.

Еще он устроил скандал и заявил, что ужинать вместе с Вивой будет он один. Девушки восприняли это заявление с облегчением, так как он был не самым приятным компаньоном за столом, но, с другой стороны, теперь из-за этого они меньше общались с Вивой, а она, по мнению Тори, была крайне загадочной и интересной особой.

– Могу поспорить, что я старше его года на три, не больше, – посетовала она Розе, – но из-за него чувствую себя пожилой теткой.

– Не забудь, – возразила Роза, всегда мягче, чем Тори, судившая о людях, – что в его возрасте все становятся абсолютно несносными.

– Роза, ты никогда не была несносной, – улыбнулась Тори. – Это я была – за нас обеих.

Звуки прекратились так же неожиданно, как и начались. Тори не знала, что делать, положила голову на подушку, намереваясь все обдумать, заснула и обо всем забыла.

Через пять часов ее разбудило солнце. Она нежилась в его лучах, словно кошка на подоконнике, и снова подумала: «Как чудесно! Я свободна!»

Всего лишь три месяца назад ей не позволялось пудрить лицо без родительского разрешения, гулять одной, без компаньонки, по Лондону, не спать после половины второго ночи, а раз в две недели заставляли ходить на уроки хороших манер к миссис Крэддок в Сэлисбери.

Зато теперь ее день начнется с чая в постели, потом они посудачат с Розой по поводу вчерашнего вечера, потом будет чудесный завтрак, возможно, копченая рыба или яйца с беконом, и восхитительный кофе, который она наконец-то пьет когда хочет и чувствует себя настоящей взрослой леди. Утром их ждут всевозможные игры и, возможно, прогулка с Фрэнком, красивым помощником судового доктора, который вчера вышел на палубу как раз тогда, когда они с Розой любовались морским простором. В шесть часов Вива, милосердно оставлявшая их в покое в течение дня, придет к ним в каюту, и они устроят биши – как объяснила Вива, так на индоевропейском языке маратхи называются женские посиделки.

Накануне вечером, во время биши, у них зашла речь о том, какие качества следует искать в мужчине, и Тори, сама того не желая, рассказала Виве, которая умела внимательно слушать, про Пола, разбившего ей сердце прошлым летом.

– Поначалу все было замечательно, – с грустью начала Тори. – Мы встретились с ним на лужайке возле дома его родителей в Тэнгли, это недалеко от нас. Он был всегда очень сумрачный и утонченный. Три года он работал в Риме искусствоведом. Моя мать толкала меня к нему как сумасшедшая и считала его превосходной партией для меня, потому что у его родителей были деньги, а мы обеднели после войны.

Тори пыталась изобразить все в смешном свете, чтобы Вива посмеялась над ее глупостью, но даже теперь ей было больно и обидно вспоминать, какой чудесной показалась ей та первая встреча: аромат старомодных роз, звон бокалов с шампанским (праздновали тридцатилетие супружеской жизни его родителей) и потрясающий молодой человек в летнем костюме и соломенной шляпе, который учтиво беседовал с ней, рассказывал забавные истории и даже один раз шутливо поцеловал ей руку.

– Пол был на три года старше меня, – продолжала Тори с деланым весельем, – и гораздо, гораздо интереснее, чем другие знакомые парни. Он приглашал меня на концерты, где объяснял мне смысл произведения, дал мне роман под названием «Мидлмарч». Вы читали его, Вива? Довольно интересный. Пол ужаснулся, что я ничего о нем не слышала. Еще он советовал мне, какие цвета я должна носить. Я даже не знала, что у меня оливковая кожа, пока он не сказал мне.

– А ты помнишь, какое милое письмо он прислал тебе? – Роза поддержала ее шутливый тон, хотя помнила, как после всего ее подруга рыдала в летнем домике.

– О да-да, точно, – ответила Тори. – Ну-ка посмотрим, помню ли я его, – сказала она, хотя слова навсегда впечатались в ее мозг. – «Мир так богат, – произнесла она с театральным пафосом, – он полон бесценных сокровищ и интересных людей. Забудьтесь в нем».

– Интересные слова. – Вива засмеялась; она любила слушать их истории, хотя никогда не рассказывала своим подопечным о себе. – Что же случилось потом?

– Он исчез. – Внезапно Тори расхотелось рассказывать. Дальше все было совсем не забавно. Правда, в которой слишком больно признаться, заключалась в том, что к концу лета Тори была уверена в прочности их отношений. Мечтала о доме, который у них будет, и думала, как они назовут детей.

Но потом, она до сих пор не понимала причину, все рухнуло.

Это произошло однажды утром в начале осени. Пол спросил у ее матери – та боготворила его еще сильнее, так как он общался с ней на беглом французском, – можно ли ему взять Тори на пикник в Магдален, свой старый оксфордский колледж. Мать, предчувствуя близкое предложение руки и сердца, была в восторге и не видела необходимости в компаньонке для дочери.

Утром они побывали в Бодлианской библиотеке, смотрели древние рукописи, а после ленча, под раскидистой ивой возле какого-то там знаменитого моста, он свернул полотенце и положил ей под голову. И неожиданно – все произошло почти помимо ее воли – на нее нахлынул восторг от запаха трав, при виде этой реки, уток, голубого неба, при мысли о том, что рядом с ней ее возлюбленный. Она повернулась к нему, обхватила его лицо руками и поцеловала.

И тут – о, ужас! – он вскочил на ноги и почти что закричал на нее.

– Пожалуйста, больше никогда так не делай! – И отряхнул траву с брюк.

– Почему, глупыш? – Она пыталась сказать это игривым тоном, но безуспешно.

Он стоял над ней на фоне голубого неба и сердито сверкал глазами.

– Я не терплю такие вещи, – сказал он. – Это нелепо и смешно.

Съеденный сэндвич окаменел в ее желудке.

– Я ничего не понимаю, – пробормотала она. (Даже теперь ей было больно вспоминать те минуты.) – Я думала, что мы… Кажется, ты сказал, что любишь меня…

– Тебе до этого еще расти и расти, – отрезал он, словно в этом была ее вина. Вдобавок ко всему она встала, попятилась и нечаянно наступила каблуком на оборку юбки. Юбка сползла вниз, и это добавилось к оскорбительному сознанию, что она опозорилась перед ним.

Всю обратную дорогу она проплакала, ненавидя свои слезы и немножко надеясь, что он одумается. Но он был глух к ее горю. На следующей неделе он появился, снова вежливый и обаятельный, чтобы сообщить ей, что ему снова предложили работу в Риме и он должен туда поехать. И что если по его неосторожности у нее сложилось ощущение, что между ними возможно что-то большее, то ему очень жаль. Она потрясающая, замечательная девушка. Какой-нибудь другой парень будет очень счастлив с ней…

Мать не разговаривала с Тори целых два дня! Зато Роза обняла ее и объявила, что Пол абсолютный мерзавец и свинья и что он будет потом жалеть до конца жизни, что потерял Тори. Они проговорили всю ночь до утра в летнем домике, она выплакала все свои слезы и выкурила столько сигарет, что на следующий день у нее саднило ноздри. Ласковые утешения Розы помогли ей. Теперь плавание на «Императрице» поднимало ей дух, но часть ее души до сих пор оставалась израненной и уязвленной, так что зря она рассказала эту историю…

– Как славно плыть на таком судне в молодые годы, – с грустью сказал ей накануне вечером майор Смит, их попутчик. И точно: танцы, игры, легкий флирт. Но после Пола у нее остался голод. Голод по миру, который он открыл перед ней: полному бесценных сокровищ и интересных людей. Голод по мужчине, который любил бы ее такой, как она есть, без корсета и замысловатой прически. Неужели такое абсолютно, совершенно невозможно?

Солнце поднималось все выше, море сияло сапфирной синевой. В каюту вошел Судай с подносом.

– Чай, леди. – Без малейших упреков он обошел платье с боа из перьев; Тори сбросила его вечером и оставила лежать на полу. – Чай и фруктовый бисквит, горячие булочки, иравади.

Ни Тори, ни Роза не имели ни малейшего понятия, что такое иравади, но каждое утро их смех вызывал на его лице детский восторг.

Он торжественно налил им чай из серебряного чайника, выложил горячие булочки из салфетки на тарелочки. Улыбнулся, когда они сказали, что он абсолютный молодчина, и, все еще сияя, удалился.

– Мне нравится Судай, – прочувствованно сказала Тори, когда за ним закрылась дверь. – А сейчас ложись ко мне, Роза; давай посплетничаем, устроим гап.

Гап, их новый синоним к слову «сплетни», они позаимствовали из лекции «Кухня хинди для мэмсахиб», которые подполковник Горман читал дважды в неделю в салоне «Веллингтон». Роза слушала их с живым интересом, Тори ходила на лекции за компанию.

Роза прыгнула на койку и устроилась напротив подруги.

– Только не лягни меня, – предупредила она. – А то я нечаянно ошпарю тебя чаем.

– Первый пункт программы, – сказала Тори. – Марлен или Сюзанна?

Они обе восхищались Марлен и Сюзанной – самыми гламурными девушками на пароходе, занимавшими одну из лучших кают – настоящие апартаменты – на палубе А.

– Вообще-то, они обычные секретарши, – пренебрежительно заметила миссис Горман, супруга подполковника. Ходили слухи, что Марлен в последнее время работала у индийца, ужасно богатого торговца коврами. Но Тори с Розой и половина парохода были заворожены их короткими стрижками и нескончаемыми платьями, расшитыми бисером, их загадочными взорами и портсигарами из гагата и жемчуга.

– Вчера вечером Марлен танцевала с Джиту, – сообщила Тори. – Он положил ей руку на спину вот так. – Тори дотронулась ладонью до резинки на пижаме. – И когда мы с миссис Горман смотрели на них, она сказала, что знала еще одну такую девушку, хорошенькую и аккуратную, которая в прошлом году поехала в Индию. До этого она работала в спортивном магазине «Лиллиуайтс» в отделе шарфов. В Индии она попала во дворец махараджи. Угадай, что он заставлял ее делать! Принимать ванну шесть раз в день – вот и все!

Роза удивленно вытаращила глаза.

– Зачем?

– Понятия не имею. Вероятно, ему нравилось смотреть на нее.

– Ничего себе! – Роза даже порозовела от смущения. – Как это странно и неприятно.

– Далее, – торопливо продолжала Тори, надеясь, что она не сказала ничего неловкого – хотя трудно было представить, что капитан Джек Чендлер захочет смотреть, как Роза принимает ванну. – Ты слышала ночью какие-то ужасные звуки?

– Какие звуки?

– В соседней каюте, где этот мальчишка. Разве ты не слышала? – удивилась Тори. – Что-то вроде «О господи! О боже! О! О! О!»

– Какой ужас! – У Розы округлились глаза и стали еще синее. – Наверное, ему снился кошмар.

– Не знаю.

– Ты не пошла к нему? Не спросила, все ли в порядке?

– Ну, я собиралась, но заснула.

– Вот молодец! Замечательная реакция. С тобой можно отправиться в джунгли.

– Понимаю. Это неправильно. Но я выпила бокал этого коктейля «Сингапурский слинг» и была сонная.

– Ладно, мы потом спросим его об этом, – примирительно сказала Роза. – И расскажем Виве. В это время она обычно сидит в библиотечном салоне.

– Я вот что тебе скажу – давай забудем об этом. – Тори принялась за вторую булочку. – Если не случится ничего плохого, я буду чувствовать себя ябедой.

– Ой, давай не драматизировать. – Роза ущипнула подругу за палец. – И перестань ронять крошки мне на ноги. Скорее всего, он слишком много ест, вот как мы, и у него тротаджиз. – «Тротаджиз» – придуманное ими индийское слово, означающее понос.

«Роза, не выходи замуж, – подумала Тори, слушая смех подруги и чувствуя себя уютно рядом с ней. – Я буду очень сильно скучать без тебя».

– Я приму ванну, – объявила Тори через пару минут. Они покончили с завтраком и лежали на подушке в одной полосе солнца.

– Подожди секунду. Я еще не закончила мой гап. – Роза с наслаждением потянулась. – Кто те люди, с которыми ты танцевала вчера? В меня тогда вцепилась миссис Левеллин-Пирс и рассказала мне все, что могла, о сорока семи подвидах рододендрона, которые видела в прошлом году в Симле. Я обещала ей, что непременно посмотрю на них.

– Господи, абсолютно все. Филипп, он такой хвастун. Полковник Грин, он дышал чесноком мне в шею. Роза, если я угощу тебя шоколадкой, ты нальешь мне ванну? У меня самой нет сил.

– А Фрэнк? – Роза вопросительно подняла брови. – Мы танцевали с Фрэнком, Фрэнком, Фрэнком, Фрэнки?

– А-а, с Фрэнком, – отозвалась с деланым безразличием Тори. Впервые после фиаско с Полом ее сердце билось учащенно, когда Фрэнк шел к ней по танцполу, чтобы пригласить на танец. Такой симпатичный в своем белом смокинге и с непослушной шевелюрой. И то, что он доктор, было восхитительно, хотя мама непременно бы заявила, что он ниже по своему положению, чем они. Но тут кроется опасность! – подсказывало ей сердце. Высшая степень опасности! Не говори о нем ни с кем!

– Фрэнк приятный, – уклончиво ответила она. – Ах да, я забыла вот что: он спрашивал, какие у нас с тобой планы, когда мы прибудем в Порт-Саид. Он знает превосходный ресторан там – туда все заходят.

– Ой, дорогая моя, ты ведь знаешь, что мы не можем, – ответила Роза. – Мы обещали твоей маме, что не будем покидать пароход после Гибралтара. Ты забыла?

– Мать помешалась на торговле белыми рабынями, – проворчала Тори. – Просто смешно! Да и Фрэнк взрослый парень! Он плавал на разных судах, ну, по крайней мере, на двух, да к тому же он врач – на тот случай, если с нами что-то случится.

– Что ж, надо подумать, – заявила Роза в своей рассудительной манере.

– Ну, Роза, ты можешь думать. А я пойду на берег. – Тори вскочила с койки и перешагнула через ворох одежды. – Я считаю, что тебе пора научиться думать самостоятельно, раз ты скоро выйдешь замуж.

По лицу Розы пробежала тень, и Тори пожалела о своих словах.

– Я сказала так не для того, чтобы тебе приказывать, – возразила Роза. – Просто ты мало его знаешь и…

Тори прекрасно понимала, о чем подумала подруга: «Я не хочу, чтобы ты снова рыдала от обиды». Но через несколько минут, сидя в ванне в цветастой шапочке, Тори стиснула зубы и подумала: «Плевать. Я опять готова. На этот раз я готова на все».

 

Глава 11

«Сколько стоит муж?» Этюд номер шесть. Вива Холлоуэй

Вива сидела на койке и чуть не плакала от разочарования; пишущая машинка балансировала на подушке. Только что с извинениями – Простите, простите, простите! – вошла мисс Сноу и теперь приводила в порядок свое «приданое»: нижнее белье, платья цвета «пыли» и книги.

– По-моему, вам здесь ужасно неудобно, – не без ехидства заметила она. – Вы не находите, что в библиотеке работать гораздо удобнее?

Вива пыталась. Это было невозможно. Четыре пожилые мэмсахиб, пугающие ее своим раскатистым смехом и напористыми провинциальными голосами, повадились играть там в четыре руки в бридж, и тишина нарушалась возгласами «четверка пик», или «я ведь говорила, что вы хитрая птичка», или «а вот вам и туз».

Вчера, когда салон опустел (на палубе начались какие-то спортивные состязания) и Вива еще раз попыталась взяться за этюд номер шесть, вошел молодой стюард, вызывающе красивый в своей униформе «P&O» (Британского пароходства), заглянул ей через плечо, отчего ее щеки густо покраснели, и спросил заговорщицким шепотом:

– Много секретов написали, мадам?

Позже, слыша, как он так же развязно любезничал с Марлен и Сюзанной – те взвизгивали от смеха и что-то отвечали, – Вива подумала, что, будь она настоящей писательницей, возможно, она бы тоже попыталась узнать его получше. Может, позаигрывала немного, добилась бы его доверия и попросила бы рассказать о случаях недостойного поведения на борту парохода. То же самое касается и Фрэнка, помощника судового доктора, который, по ее наблюдениям, любил приударить за пассажирками. Ясно, что Тори и многие другие дамы на корабле были к нему неравнодушны. Вчера она наблюдала, как он шел по палубе, слегка кривоногий – этакий молодой петушок с горделивой походкой. И все дамы глядели ему вслед.

Открыто он не флиртовал – Тори объяснила им, что на «Императрице» это запрещено.

– Ему нельзя заговаривать с нами первым, но он может отвечать, если мы обратимся к нему, – сообщила она. Но ему и не надо было флиртовать, ведь даже Вива, глядевшая на него с недоверием, была вынуждена признать, что у него чудесная улыбка.

Она вставила в каретку новый листок бумаги и тихо застонала от разочарования. Стартовав с такого козыря, как «Рыболовецкая флотилия», она теперь твердо выбрала другой заголовок – «Сколько стоит муж?» – и внезапно поняла, что проклятый материал почти невозможно закончить. С каждым разом он казался ей все более глупым, и рыхлым, и даже фальшивым, если учесть, что Вива даже и не пыталась поговорить с женщинами, о которых писала. Пока не пыталась. Она представила, как небрежно подойдет к одной из молодых женщин, которых видела на танцах или на палубе за метанием колец, – таким как Марлен и Сюзанна с их ослепительными улыбками, или к одной из гувернанток, или даже к мисс Сноу. Возможно, пройдет с ними кружок по палубе, увлечет интересной беседой. Но пока что ей казалось абсолютной наглостью брать за пуговицу незнакомых женщин и задавать им нескромные вопросы об их жизни.

Пока что, если не считать вечерних биши с Розой и Тори, Вива не говорила по душам ни с кем, даже с мисс Сноу. Другие молодые пассажирки были с ней вежливыми, здоровались на пути в столовую, да и просто так, но она была всего лишь компаньонкой, поэтому они исключали ее из своего круга и ничем с ней не делились. Сидя в библиотеке или на палубе, она слышала обрывки их разговоров.

«Я велела маме вывернуть его и выбросить на траву… я буду охотиться на него в следующую зиму… о, конечно, она настоящая умница… такой славный человечек… костюм от Кристофера, буквально за полцены… конечно, мы их знаем, мы охотились там в прошлую зиму… мы пришли на их вечеринку, переодевшись в циркачей».

Их самоуверенные голоса и бесконечная смена нарядов заставляли ее иногда злиться на себя. Почему ее задевает, что с ней не хотят знаться люди, с которыми она все равно не хотела бы дружить? Это нелогично, нелепо!

Но былая неуверенность в себе давала знать, особенно когда не ладилась работа, и тогда Вива ощущала себя не самодостаточной и свободной творческой личностью, случайно выбравшей этот пароход, а скорее изгоем, падчерицей судьбы. Не исключено, что она останется одинокой на всю жизнь, ведь и в детстве из-за постоянных переездов родителей у нее не было друзей, но возможно и другое – что она сама себя убедила, будто выбирает одиночество, лампу во мраке, творчество, книги. Впрочем, ты не всегда вольна в своем выборе.

Она прогнала от себя мрачные мысли. Ей все больше и больше нравились Тори и Роза. Конечно, они молодые и глупенькие, но их ежевечерние биши были забавные. Вчера Тори завела граммофон, угостила ее мятным ликером и научила танцевать чарльстон.

Невозможно было не полюбить Розу, такую беленькую и очаровательную, добрую, готовую всегда улыбнуться и совершенно не сознающую, какая она красивая. Она из тех, кто ожидает счастья и, пожалуй, обычно его получает. Вива слышала, как Роза рассказывала группе пожилых леди про свою грядущую свадьбу. «Да, я в восторге! Это будет так замечательно! Мы устроим прием в яхт-клубе в Бомбее… Ах, как хорошо! Я слышала, что там очень мило… Я не совсем уверена насчет платья, но везу с собой мамину фату».

В Тилбери Вива наблюдала издалека, как она прощалась с родственниками и знакомыми, – все явно ее обожали. При виде такого единодушия Вива ощутила знакомую боль: все семейство, взаимосвязанный организм, подобный колонии муравьев, помогал своему младшему члену перейти из одной жизни в другую. Они поправляли на ней шляпку, жали ей руку; ее отец, худой, безупречно одетый пожилой мужчина, глядел на нее с тихим отчаянием.

В дверь постучали.

– Вива, – мисс Сноу повернула к ней голову, – я забыла сказать. Только что я столкнулась в коридоре с вашим подопечным; он выглядел очень бледным и растерянным. Он спросил, когда вы пойдете на ленч, в первую или вторую смену.

Проклятье! Этого еще не хватало! Втайне Вива рассчитывала, что Великий Угрюмец, как теперь она мысленно называла Гая, подружится на пароходе со своими ровесниками и у нее будет время на то, чтобы писать свои заметки. Ничего подобного не произошло: он болтался в одиночестве на палубе, курил сигареты да сидел в столовой за одним столом с Вивой. Если бы он предпринял хотя бы минимальные усилия к общению, возможно, она и простила бы его, но разговаривать с ним было невозможно. Не то чтобы она сама горела желанием играть в карты в джин рами, или хлопать свернутой в трубку газетой по бумажным лягушкам, или сидеть в игровом салоне с прилепленной ко лбу надписью «Мария Королева Шотландии». Но это было частью корабельной жизни, и полное отсутствие у него интереса к таким развлечениям начинало ее раздражать. Ей уже казалось, что они оба парализованы его робостью, если это была робость.

– Что же вы ответили?

– Что вы сами скажете ему, когда закончите свои дела.

Ясно, что мисс Сноу считала их отношения странными. Несколько раз она спрашивала, почему его родители не выбрали в компаньоны пожилого мужчину или хотя бы пожилую женщину, и, кажется, была убеждена, что без него Вива «распрекрасно проводила бы время на пароходе». «Но ничего, дорогая моя, – заявила она несколько дней назад, к досаде Вивы, – через неполных две недели мы прибудем в Индию, а там полно мужчин, ищущих молодых женщин, таких, как вы». Как будто творческие усилия Вивы служили лишь ширмой для иных, более земных планов.

Впрочем, у мисс Сноу имелись собственные проблемы – новая школа в новом месте, страх перед одиночеством, нехватка денег и вина перед престарелой матерью, оставленной в дорсетском пансионе для благородных леди.

В столовой первого класса гудели оживленные разговоры, когда Вива вошла туда вечером. Помещение было помпезное, с росписью стен, зеркалами и массивными люстрами. Девушке, питавшейся до этого консервированными сардинами и вареными бобами, разогретыми на примусе, который она прятала под кроватью, все это казалось прекрасным сном. Ей с трудом верилось, что она может сидеть среди такой роскоши и глядеть на официантов, снующих между столиков с серебряными подносами, на буфеты, полные экзотических фруктов и хороших вин, а иногда на бурлящий мир кухни, ненадолго открывающийся за дверями-вертушками.

Окинув взглядом салон, она с досадой увидела, что в углу ее ждал Гай Гловер, бледный и, как всегда, недовольный. Когда она подошла к столику, он поднял на нее глаза и вяло пошевелил рукой.

Стало гораздо жарче – 102 градуса, по словам одного из пассажиров, полковника Прайса, который в то утро замучил Виву рассказом о своем карманном термометре и его достоинствах. Пассажиры переоделись в летние наряды – легкие платья, смокинги. Но Гай по-прежнему носил длинное черное пальто и выделялся среди всех словно гробовщик на свадебной церемонии.

Три официанта вскочили, когда она села за столик, Гай даже не привстал.

Она отметила, что он скверно выбрит – на подбородке остался кустистый пушок, рядом был виден порез, залепленный клочком ваты.

Официант вручил ей меню. За соседним столиком раздался взрыв смеха. «Молодежь», как пожилые пассажиры именовали всех, кто был моложе тридцати, пробовали друг у друга кушанья. Роза и Тори сидели с двумя женщинами, имена которых она не знала, и молодым чиновником по имени Найджел. Роза засмеялась, и светлая прядь упала ей на лицо. Молодой морской офицер наливал вино в бокал Тори. Та кокетливо хлопала ресницами. Недавно она призналась Виве, что ей хочется любви.

– Извините за опоздание, – сказала Вива.

– Я и не заметил, – буркнул Гай. Он невольно встретился с ней взглядом и тут же отвел глаза.

– Вы уже заказали себе что-нибудь?

– Еще нет.

С тяжелым чувством долга она взяла в руки меню.

– Так что вы хотите?

– О господи, если бы я знал.

– Sole Véronique из дуврской камбалы – блюдо дня. Полагаю, очень вкусное. – На самом деле она понятия не имела, но надо же было что-то сказать. – Еще стейк Россини. Лобстер термидор. – Блюда на «Императрице» были потрясающие; кто-то сказал, что это как-то зависит от того, что кухонные плиты топили дровами. – Как хорошо, – добавила она, – что сегодня в меню есть Pommes Dauphinoise («Картофель Дофинуа»).

– Вообще-то, я тоже умею читать. – К его лимитированному инструментарию общения добавился нервный сарказм.

– Извините, – сказала она.

Поначалу она честно пыталась с ним общаться: спрашивала, рад ли он, что едет домой. – «Не очень». – Какими видами спорта он занимался в школе. – «Никакими». – И сейчас она могла бы восхититься росписью стен, красивыми светильниками, спросить, какую песню наигрывал пианист, но ее терпение было уже на пределе.

– Воды?

– Да, пожалуйста. И, – он посмотрел на нее с едва скрытой наглостью, – бутылку Pouilly-Fuissé. Официант!

В первый вечер она обидела его, спросив, позволяют ли ему родители пить вино, и он не простил ей этого. «Неужели вы не понимаете, что мне уже восемнадцать лет, а не восемь? – заявил он. (Миссис Баннистер говорила, что ему шестнадцать, да он уж точно и не выглядел старше, но Вива не стала спорить.) – Не понимаю, почему мои родители решили, что мне нужен сопровождающий».

– Так что насчет меню? – спросила Вива. – Вы готовы что-то заказать?

– Пока нет. – Он загородился меню.

Она намазала маслом булочку, послушала смех за другими столиками и пианиста, игравшего «Clair de Lune» («Свет луны») Дебюсси.

«Должно быть, вот так люди чувствуют себя в несчастливом браке, – размышляла она. – Бесконечная вереница проплывающих мимо блюд, которые вы не хотите есть вместе; разговор как утомительная работа, ментальная форма нудной домашней уборки».

– Я закажу себе «Турнедо Россини», – сказала она. – Средне прожаренное.

Когда принесли блюдо, она слушала стук ножей и вилок по тарелке, наблюдала за немолодой четой супругов за соседним столиком, которые тоже ели в полном молчании.

– Сегодня суббота, – сказала она ему. – В бальном зале будет играть оркестр. Кажется, довольно приличный. Вы хотите пойти?

– Нет, не хочу. – Он тяжело вздохнул и капризно выпятил губы.

– Ну а есть ли что-то, чем вы хотели бы заняться? – Ох, честное слово, иногда ей хотелось отвесить ему хорошую оплеуху.

– Просто говорить.

– Великий Угрюмец, – пробормотала она еле слышно.

На кондитерской тележке прибыли лимонный пирог с меренгой, фруктовые желе, яблочное суфле, мороженое и индийские джалеби, которые показались ей слишком приторными.

– Еще вина, сэр? – Официант сиял улыбкой. – У нас есть очень приятное Beaumes de Venise, оно прекрасно сочетается с crème anglaise. Мадам?

– Благодарю вас, мне только лимонную меренгу. – Она допила свой бокал. – Думаю, нам достаточно.

– А я хочу бутылку Beaumes de Venise, – заявил официанту Великий Угрюмец. Потом опустил голову и с вызовом посмотрел на Виву, напомнив ей молодого бычка, готового броситься в драку.

– Кто будет платить за это? – поинтересовалась она сердитым шепотом, когда официант торопливо удалился.

– Мои родители, – чопорно заявил он. – Не волнуйтесь.

Она глядела на «молодежь», болтающую, смеющуюся, поднимающуюся по ступенькам наверх, и ей ужасно хотелось хорошенько врезать ему промеж ушей – вот было бы славно! Столовая пустела, а Гай опять хмуро глядел на Виву с едва скрываемым презрением.

– Ваши родители будут в Бомбее, когда мы прибудем туда? – нарочно спросила она, зная, к чему это приведет.

– Не знаю. – Прищурясь, он разглядывал кого-то за ее спиной, давая понять, что для него они гораздо интереснее, чем Вива. А ей внезапно захотелось заставить его хоть что-то почувствовать – обиду, смятение, чтобы он понял, что она тоже живой человек.

– Моих родителей там точно не будет, – сообщила она.

– Почему? – Это был первый вопрос, который он ей задал.

– Мои родители и сестра умерли в Индии, когда мне не исполнилось и десяти лет. Вот почему я приехала в Англию. Сейчас я возвращаюсь туда отчасти для того, чтобы забрать их вещи. Там осталась пара сундуков.

Он посмотрел на нее поначалу так отрешенно, что ей даже показалось, что он не слышал ее слов. Потом встал, уронив стул.

– Они были убиты? – На его лице был написан неподдельный, даже чрезмерный ужас. – Их убили индийцы? – Он поморщился от отвращения.

Стыд зашевелился у нее под ложечкой и разлился по грудной клетке. Ей даже не верилось, что она высказала все это именно ему, ведь менее подходящего собеседника еще надо поискать. Но было слишком поздно – казалось, его ужасно поразила ее история.

– Нет. – Она выставила перед собой ладони, словно успокаивая его.

– Их застрелили?

Пожилая чета за соседним столиком с любопытством глядела на них.

– Нет, – ответила Вива.

– Так что же?

– Они просто умерли, – прошептала она, и ее захлестнула жаркая волна. – Вообще-то я не люблю говорить об этом. Произошла автомобильная авария. Где – не знаю. – Она терпеть не могла, когда ее собеседники интересовались деталями.

– Я не знаю, что сказать. Подскажите мне, что я должен сказать. – Он почти кричал, и она уже жалела, что открыла рот: кажется, она лишила его душевного равновесия. Теперь ей хотелось вернуть назад молчаливого мальчишку. Но тут Гай стремглав выскочил из столовой.

Когда она вышла на палубу, чтобы отыскать его, воздух был теплый и густой, а луна лежала в корзинке из облаков.

– Гай! – позвала она, но шум волн и слабое эхо музыки, доносившейся из бального зала, заглушили ее голос. Освещенные окна с пассажирами в них были похожи на серию жанровых картин: женщины играли в карты, седовласый мужчина доставал из кармана жилетки нож для обрезки сигар; веселая компания произносила тосты и смеялась. В темном углу возле дымовой трубы обнималась парочка.

– Гай? – Она подошла к шлюпкам; теплый ветер взъерошил ей волосы. – Гай, где вы?

Охотнее всего она оставила бы его «тушиться в собственном соку», но время шло, и Вива все сильнее и сильнее тревожилась за него. Такая почти истеричная реакция на ее рассказ, нежелание вылезти из этого ужасного пальто, хотя температура воздуха регулярно поднималась под 100 градусов, неискренность его улыбки, временами очень заметная, словно он был исполнителем главной роли в лондонском театре «Олд Вик», – вдруг он теперь начнет бешено лаять, вместо того чтобы ходить, погруженным в себя?

После бесплодных поисков в пустых коридорах и на палубе А она наконец его отыскала – он лежал, вытянувшись во весь рост в шлюпке в своем длинном пальто. Курил сигарету.

– Послушайте, – сказала она. – У кучи людей умерли в Индии родители, так что не принимайте это слишком близко к сердцу. Да я и сама не очень переживаю. Еще мне плевать, как вы ко мне относетесь.

Луна нырнула за облако, но Вива видела влагу на его щеках и отчаяние в глазах. Он был пьян, точно пьян, и ему было больно.

– Почему жизнь такая ужасная? – спросил он.

– Совсем не ужасная, – возразила она. – Все меняется к лучшему. Зря я рассказала об этом, не знаю, зачем я это сделала.

– Они ушли из жизни. Навсегда.

– Да.

– Вся ваша семья. – Луна омыла его лицо зеленоватым светом. – Они ушли навсегда, – повторил он.

Она была почти уверена, что он снова подумал о себе.

– Нет, – сказала она. – Нет, я не верю в это. Не до конца верю. А вы?

Он сел и уставился на нее.

– Слушайте, забудьте на минуту обо мне, – сказала она, понимая, что, возможно, это ее единственный шанс. – Я хотела попросить вас, чтобы вы рассказали о себе. Вероятно, вы думаете, что мне сто лет, но это не так, и я хорошо помню, каково это, когда тебя вырывают из одного места и переносят в другое, которое… – Ее голос оборвался, и это было самое удачное, что она могла сделать.

– Нет, дело не в этом, – перебил он ее. – Совсем нет. Слушайте… Извините… Я пойду спать.

Когда он вылез из шлюпки, вата свалилась с его пореза, и он снова стал кровоточить. Гай уходил своей неестественной походкой, высоко подняв плечи, и вскоре скрылся в освещенном дверном проеме.

– Я предала вас, – произнесла она вслух.

– Простите… – послышалось из-за горки шезлонгов. – Получилось так, будто я подслушивала, но это не нарочно. – Тень выпрямилась: это была Роза в белом газовом платье; светлые волосы сияли в лунном свете. – Я вышла сюда, чтобы немного подумать в тишине, – сказала она. – Все так шумели.

– Вы слышали наш разговор? – спросила Вива.

Роза смутилась.

– Не все. Когда-то я часто спорила с братом – разве можно подслушивать? Ведь это абсолютно недопустимо.

– Не знаю, сколько еще я смогу его выдержать. – Вива содрогнулась. – Он такой высокомерный.

За Розой следовал официант, на случай, если она чего-то захочет. Как всегда делают мужчины.

– Кофе, мадам? Мятный ликер? Коктейль? Скоро в музыкальном салоне будет петь свои песни Эммелин Питу.

– Я вот что вам скажу, – улыбнулась Роза, – давайте сойдем с ума и выпьем ликера. По-моему, самое плохое в Гае то, что он вам не брат, и вы не можете дать ему по шее. Это было бы так уместно.

Смех у Розы был чудесный – теплый и горловой. В нем звучал легкий задор, который не позволял ей казаться приторно правильной. Слишком хорошей, чтобы это было правдой. Она по-детски зажмурилась и вся отдалась веселью.

Вива взглянула на небо. Луна бежала за пароходом, закручивая на звездной сети тонкий золотистый туман.

– Вероятно, ему странно возвращаться в Индию. – Роза потягивала ликер. – После стольких лет одиночества.

– После десяти лет, – уточнила Вива, пытаясь успокоиться. – Ужасно, когда ты уезжаешь ребенком оттуда, где солнце и свобода, где тебя окружают люди, которые тебя обожают. А потом, ну, он не говорил со мной на эту тему, ты проламываешь лед в тазу для умывания в какой-нибудь выстуженной школе.

– Словно тебя пинком вышвырнули из рая, – добавила Роза.

– Да, но Индия не рай. Она тоже ужасная, но по-своему.

– Пожалуйста, приведите примеры, только не слишком мрачные.

– Ну, к примеру, жара. Вы никогда не испытывали ничего подобного в Англии; это иногда похоже на удар по голове. А еще мухи, ужасающая нищета, но если любить Индию, как люблю ее я, то она проникает тебе в душу. Ну, скоро вы сами все увидите.

Это получилась их самая долгая беседа после отплытия из Тилбери. Вива была рада ей, хоть и едва не расплакалась.

– Так странно думать, что я скоро выйду там замуж, – проговорила Роза. Кончик ее безупречно прямого носика торчал над столой, в которую она куталась, словно в одеяло. – Мне надо над многим поразмыслить.

«Боится, – подумала Вива. – Как все мы».

Накануне Роза призналась ей, так, словно это была забавная шутка, что с женихом она встречалась в общей сложности четыре раза, ну пять, если считать скачки возле Солсбери, где они были.

Вива удивилась. Как Роза могла так безрассудно решиться на это? Почему ее родители это допустили? Ведь это даже не походит на индийский договорной брак, когда семьи знакомы друг с другом много поколений.

– Да, я могу себе представить, – сказала Вива. Ей хотелось дотронуться до нежной, как у ребенка, руки Розы или обнять ее за плечи, но она не решилась. Вместо этого она подумала о своей матери в свадебном платье, вспомнила ее смеющиеся карие глаза, веселое лицо. Голова идет кругом, когда подумаешь об этом. «Я застыла как лед, застыла с того самого момента».

– Как хорошо и весело на старой доброй «Императрице»! – Роза крутила на безымянном пальце кольцо с сапфиром, а ее голос звучал мечтательно и отрешенно. – У нас появилось столько новых друзей! А еще ощущение, что ты постоянно движешься к чему-то новому. Вообще-то… – она посмотрела на часы, – скоро мы увидим Порт-Саид. Так сказал наш стюард.

Она вскочила и направилась к релингу. В лунном свете ее платье развевалось, словно крылья бабочки.

– Смотрите! О-о, смотрите! – Она показала на горизонт. – Уже видны огни!

Виве не хотелось шевелиться. Зря она сказала Гаю все это.

– Идите сюда! Посмотрите! Как восхитительно! Это Порт-Саид? Должен быть он.

Они вместе любовались бледным ожерельем огней за темным, морщинистым пространством Средиземного моря. Впереди их ждал чужой город, где чужие люди чистили зубы, мыли после ужина посуду и ложились спать.

– Это правда, что теперь нам разрешили спать на палубе? Ведь это очень интересно.

Когда Роза так лучезарно улыбалась, было видно, каким милым ребенком она была когда-то.

«Надеюсь, этот капитан Чендлер хороший человек, – думала Вива. – Надеюсь, он заслуживает ее. Что за чудовищная игра людскими судьбами!»

– Вы знаете Порт-Саид? – Голос Розы проник сквозь ее раздумья.

– Не очень – я была тут всего два раза. – В последний раз ей было шесть лет. Или семь. В памяти остались отдельные картинки: она впервые пробует в кафе апельсиновый сок; отец играет в лошадки, посадив ее на плечи.

– Тори отчаянно хочется на берег, – озабоченно сообщила Роза. – Фрэнк идет туда с группой и приглашает нас всех. Да, кстати, что вы думаете о нем?

– Не знаю. – Вива пожала плечами. – Кажется, он очень уверен в себе и в своей популярности у женщин. Надеюсь, он не обидит Тори.

– Я тоже надеюсь, – вздохнула Роза. – Сезон прошел для нее неудачно. Не понимаю, почему мужчины не обращают на нее внимания.

«Она слишком хочет им понравиться, – подумала Вива. – Не нарочно, но старается, потому что считает себя не очень красивой».

– Полковник Паттерсон сказал мне вчера, что у Фрэнка был старший брат и что он погиб в Ипре, – сообщила Роза. – Вот почему он решил стать доктором. Полковник Паттерсон считает, что Фрэнк изображает из себя повесу и гуляку, так как до сих пор не может смириться с такой утратой. А сам он узнал об этом только потому, что там погиб и сын полковника.

– Это точно? Вы уверены? – На осмысление этой информации у Вивы ушло несколько секунд, и она почувствовала укол стыда: «Я все время поступаю так с людьми, я списываю их со счетов, даже не узнав их ближе, либо принимаю за проявление слабости их открытость и дружелюбие».

– Ну, полковник так сказал мне. – Прекрасные глаза Розы внезапно наполнились слезами. – Мой старший брат тоже погиб – во Франции, а я часто ссорилась с ним, потому что была намного моложе, но хотела делать все, что и он… Ой, давайте больше не говорить об этом. Слишком ужасно. Просто невыносимо ужасно. По-моему, родители отпустили меня в Индию отчасти поэтому – им тоже было невыносимо. Теперь в доме стало тихо… – Помолчав, она продолжала уже спокойным голосом: – Дело в том, что Фрэнк знает тут замечательный ресторан, а еще мы можем съездить к пирамидам. Тори просто умирает – так ей хочется поехать, но я обещала родителям, что никуда не пойду без компаньонки. Так вы поедете с нами на берег в Порт-Саиде?

– Да. Охотно. – Вива постаралась убрать из голоса чрезмерный восторг. – Я недостаточно хорошо знаю город, но…

– Там будет большая группа, – сообщила Роза, – но все мужчины. Мне не хочется, чтобы это выглядело неприлично. Люди так любят сплетничать. Мне не стоило бы обращать на это внимание, но я не могу.

– Понимаю, – сказала Вива. – Конечно, я поеду.

– Но как быть с мальчиком? – осторожно поинтересовалась Роза. – То есть он может поехать, если захочет, но мы покажемся ему пожилыми людьми.

– Когда мы говорили с ним на эту тему, он никуда не хотел, – ответила Вива. (В самом деле, тогда он заявил ей: «Ну, верблюжий помет, фабрика парфюма! Как замечательно», – его голос оборвался на слове «замечательно».)

– Думаю, он охотно проведет день самостоятельно, без опеки, – с надеждой проговорила Роза. – Но вы возьмите его с собой, если надо.

«Нет, нет и нет, – подумала Вива. – Лучше не надо. Он ясно дал мне понять, что хочет побыть денек один».

Она уже приняла решение, и однажды ей придется заплатить за это.

 

Глава 12

Порт-Саид: 1300 миль до Бомбея

Тори проснулась рано, разбуженная криками лодочников в гавани Порт-Саида, вспомнила, какой интересный будет день, и ее тут же охватил восторг. Подняв с пола одежду, она осторожно прошла мимо Розы в ванную. Заперла дверь и надела тонкое белое платье, на покупке которого в «Суон&Эдгар» настояла мать. Встала на табурет и оценила свое отражение в зеркале. Снова сняла платье. Слишком кукольное и претенциозное.

Льняной костюм с коротким жакетом показался ей будничным и неуклюжим. Через десять минут, переживая и потея, она стояла среди гор нарядов в бледно-зеленой юбке из хлопка и с серьгами из жадеита, пытаясь представить, что подумает Фрэнк, если она появится вот в таком наряде.

Она подняла повыше маленькое зеркальце, чтобы посмотреть, как она выглядит в профиль, пошевелила губами, изображая беседу, чтобы увидеть, какой ее видят другие, когда она говорит, и, наконец, беззвучно засмеялась ради эксперимента.

– Господи, – пробормотала она под нос, резко возвращаясь к реальности, – почему каждый раз, когда мне нравится мужчина, я становлюсь похожей на мать? – Если Тори не будет держать себя в руках, то скоро станет искать свое отражение в ресторанных ложках или вечерами накладывать на лицо липкие кусочки ткани, которые ее мать наклеивала на ночь между бровей для предотвращения вертикальных морщин на лбу.

Пока набиралась вода в ванне, Тори вспомнила тот жуткий день накануне ее отъезда в Индию, в чем-то поворотный момент. Несколько месяцев споры о том, отпускать ее в Индию или нет, периодически возникали между ее родителями. Против был отец, проводивший большую часть времени в хижине, где вдоль стен стояли книжные полки (он называл ее своим бункером), исследовал божьих коровок, слушал музыку и кое-как сопротивлялся неистовым попыткам жены переместить его и дом.

– Я хочу, чтобы Тори осталась здесь, – сказал он. – Еще не хватало, чтобы она тащилась в Индию. Не ближний свет!

Однажды под вечер, за обедом «переговоров», он попросил мать хоть на секунду помолчать и не говорить про пышные приемы, вечеринки и матчи в поло, а еще задуматься над невозможной ситуацией, когда две тысячи англичан пытаются держать под контролем пятую часть населения планеты. Мать фыркнула – пуфф! – и сказала, чтобы он не пугал Тори, так как это очень непорядочно с его стороны. Потом, грохнув дверью, удалилась к себе.

Как-то утром после бессонной ночи Тори попыталась признаться матери в своем фиаско с Полом.

Они были в цветочной комнате. Мать, которая теперь более-менее постоянно злилась на Тори, подрезала стебли роз и с ненужной силой запихивала их в проволочные корзинки.

– Ну что, закончила? – поинтересовалась она, когда Тори со слезами закончила свой рассказ. – Потому что я решила быть с тобой откровенной, моя дорогая. – Она положила на стол цветочные ножницы. – Видишь ли, в молодые годы вы уверены, что время, когда вас могут выбрать в жены, будет тянуться до бесконечности, а это не так. И кто, как не мать, скажет тебе об этом? – А потом, что было хуже всякого гнева, она взяла дочь за руку и с сожалением улыбнулась. – Дорогая моя, – сказала она после долгой паузы. – Как бы мне это сказать? Ты довольно привлекательная девушка, не хуже других. Если ты стараешься, ты можешь быть очень приятной, но ты не картина маслом, и, в общем-то… – Тут мать произнесла каждое слово отдельно и веско: – Ты. Должна. Работать. Над. Собой. Гораздо, гораздо упорнее прежнего.

Теперь в любой момент, Тори предчувствовала это, мать могла произнести лекцию о том, что любовь похожа на балетное представление, что это прекрасная, улыбающаяся ложь, маскирующая боль. Во время подобного разговора мать даже демонстрировала специальную улыбку, похожую на маску.

– Мама! Прошу тебя! – Тори закрыла уши руками. – Я пыталась рассказать тебе про Пола и как все пошло не так. Знаешь, он даже не хотел меня поцеловать.

Тогда мать, пунцовая от негодования, дала залп из всех орудий:

– Ты пошла и подстриглась как нелепый мальчишка. На что ты рассчитывала? Ты носишь какие-то детские туфли! Ты устраиваешь невесть что, когда тебе предлагают красивую одежду. Мы с папой потратили столько денег на твой дебют, а ты хотя бы разок попыталась выглядеть пристойно?! Вот и все! Что, неужели мои слова звучат не убедительно?

Мать снова умчалась из дома, на этот раз играть в бридж; отец запер дверь на задвижку; Тори сидела в летнем домике, где они с Розой играли в куклы, докторов и школу, и пила бренди – «уговорила» почти полбутылки. Потом, пьяненькая, она поднялась в родительскую спальню, разделась до трусов и лифчика и решила наконец-то посмотреть правде в глаза. Она некрасивая? Даже ужасная?

Она села перед туалетным столиком матери – сверкающим, розовым изделием, под которым мать всегда хранила свои шлепанцы из розового атласа с каймой из страусиного пуха спереди. Когда ее нога наткнулась на них, Тори пинком выбросила их на середину комнаты.

Она встала и посмотрелась в длинное трюмо возле окна. Да, она была выше, чем нужно, и загорелее, чем требовала мода. Широкоплечая, атлетичная фигура. Но жира на ней нет. Она не толстая! Волосы были неопределенного, средне-русого цвета без кудряшек. У Тори отцовские глаза – огромные, васильковые, трагикомические; на них всегда обращают внимание. Абсолютная дворняжка, решила она, глядя, как ее глаза наполнялись слезами.

Она легла на ковер и снова посмотрелась в зеркало. Свет раннего вечера был несокрушимо ярким.

– Я люблю тебя, – пропела она и задумалась, как она выглядела в тот день перед Полом. Страшила, страхолюдина, уродка, – подсказал ей мерзкий голос гоблина.

– Поцелуй меня, Пол, – сказала она своему отражению, глядя, как искажается от слез ее лицо. К этому времени она была очень пьяная.

Она отперла огромный ореховый гардероб, доминировавший в спальне. Достала радость и гордость матери: шелковое платье от Бальмена абрикосового цвета – ручная работа, каждая блестка пришита вручную. Как неустанно повторяла мать, оно было куплено в Париже много лет назад для гламурной жизни, которой так никогда у нее и не было. Казалось кощунством даже расстегнуть чехол и снять с плечиков замысловатые бретельки.

Над головой Тори прошуршал поток абрикосового шелка. Ей даже стало холодно.

«Ты могла бы стать красивой, если бы приложила усилия», – вот что постоянно твердила мать.

Надев платье, Тори села за туалетный столик. Теперь на нее глядели три версии ее лица. Она выдвинула ящичек и рядом с заколками для волос и пудреницей с пуховкой из лебединого пуха нашла пачку сигарет. Прищурив глаза, она вставила сигарету в длинный мундштук из слоновой кости и закурила. Допила бокал и щедро полила себя духами «Шалимар» из граненого флакона с кисточкой на крышке.

Намазала губы помадой, посмотрела на себя в зеркало и в конце концов сказала: «Я не хочу быть такой, как ты, мамочка, я правда не хочу».

Отец, искавший свои тапки, зашел в спальню и увидел ее плачущей. Впервые за много лет он обнял ее и утешил.

– Пожалуй, тебе все-таки лучше поехать в Индию, – сказал он. – Сегодня вечером я поговорю с ней.

Но теперь Тори снова чувствовала себя шатко, неуверенно, и это ее раздражало. Только на этот раз это был Фрэнк, а вся проблема заключалась в том, что она ужасно влюбилась в него. Когда он спросил у нее, самым небрежным образом, есть ли у них с Розой планы на Порт-Саид, она сидела в баре и болтала с Джиту Сингхом. Джиту, молодой махараджа, возвращался из Оксфорда; ходили слухи, что у него как минимум двенадцать слуг, в ведении которых находятся его безупречные костюмы, бумага для письма и его особенная еда. Рядом с ним Фрэнк, только что отработавший свою пятичасовую смену, выглядел прелестно помятым и взъерошенным. Фрэнк сказал, что освободится на следующий день только к двенадцати часам и, может, они все встретятся, выпьют и посидят в ресторане. Когда он улыбнулся, она почувствовала, как вспотела ее рука, державшая бокал, и как защемило сердце. Теперь она каждый день ждала его появления, заранее репетировала забавные глупости, которые скажет ему. Только вчера он гулял с ней по палубе и, между произнесением полагающегося вежливого «доброго утра», вполголоса бормотал скандальные сплетни о жизни других пассажиров. «Убил лучшую подругу жены в минуты грязной страсти», – сказал он, когда они прошли мимо майора Скиннера, спокойно метавшего с семьей кольца в цель. «Главарь кровавой банды торговцев опиумом», – сказал он по поводу мисс Уорнер, которая в это время сидела в шезлонге и читала Библию.

– Ну, это мысль, – ответила она, когда он сказал ей, что они могли бы поехать из Порт-Саида в Каир. – По-моему, это интересно и забавно.

Она гордилась своим самообладанием, потому что отвечала Фрэнку так, словно у них с Розой была масса других, не менее интересных предложений.

– Завтра в десять утра я зайду в контору старшего стюарда, чтобы забрать почту, – сказал он. – Тогда вы и сообщите мне о своем решении. Раньше и не нужно.

Как просто.

– Эй, ягодка моя, – послышался из замочной скважины голос Розы, – у меня есть шансы попасть в ванную до того, как мы прибудем в Бомбей?

– Боже! – завопила Тори. – Сколько времени?

– Не беспокойся, всего лишь девять, но лучше заканчивай свои процедуры и выходи. Посмотришь на Порт-Саид – тут милые человечки на лодках продают всякую всячину. Мне не терпится сойти на берег.

Через пятьдесят минут Тори увидела его возле каюты старшего стюарда.

– О, Фрэнк, привет! – Она с досадой поняла, что ее губы растянулись в глупой улыбке. – Как спалось, хорошо?

Ох, какой оригинальный вопрос.

– Я почти не спал, – ответил он. – Было много вызовов, и пришлось повозиться.

– Скандалы?

– Да, полно, – ответил он. На его челюсти снова запульсировал маленький желвак, так нравившийся Тори. – Но я не имею права рассказывать тебе об этом, по крайней мере, до тех пор, пока не опрокину в глотку в баре «Виндзор» хотя бы три коктейля с гренадином.

– Ужас, – сказала она. – Ну, ты можешь выпить один коктейль, потому что мы едем.

– Я не освобожусь до ленча, – сказал он, – но я нашел для вас хорошего шофера; он привезет вас на вокзал к четверти первого, когда отправляется поезд. Через четыре часа мы прибудем в Каир. Ленч поедим в поезде. Утром у тебя будет время на покупки, если они тебя интересуют.

Глядя на его загорелую руку, она почувствовала тепло в груди. Фрэнк был гораздо мужественнее, чем бледный и артистичный Пол Таттершел. Скорее бы эти руки обняли ее.

Когда она спустилась вниз, Вива с Розой уже были на палубе А, готовые покинуть пароход. День был ослепительно яркий, небо голубое, гавань была набита маленькими лодками, в которых приплыли к пароходу местные мужчины со своим товаром. Смуглый египтянин кричал по-птичьи и вынимал из-под подмышек птиц; мальчишки ныряли за монетами.

Дул резкий ветер. Придерживая подол зеленого платья, Тори, восхищенная представшей картиной, наклонилась через борт суденышка. И тогда произошло нечто неожиданное и неприличное.

– Мамочка, миссис королева, взгляни сюда! – Маленький человечек с руками, унизанными браслетами, крикнул эти слова Тори из лодчонки. – Мамочка купит! – Он заискивающе наклонил голову набок и одарил Тори белозубой улыбкой.

Это был самый обнаженный мужчина, которого она когда-либо видела – на нем не было ничего, кроме половинки носового платка, привязанного веревочкой к талии.

– Да, пожалуйста, мамочка! Миссис королева. Очень хорошо.

Они с Розой захихикали, но внезапно замолкли. Порыв ветра отогнул тряпочку в сторону; Роза, Вива, мисс Сноу и бригадир Чарли Хотингтон увидели каштановую трубу, окруженную пышными рыжеватыми волосами. Нечто чудовищное. Мисс Сноу завизжала. У Тори пересохло во рту. «Так вот она какая, – подумала она, – загадочная часть мужского снаряжения, ради которой пересекают континенты и разрушают жизни». Роза, державшая в руке письмо от Джека, с ужасом отвернулась.

А Тори, прекрасно знавшая, о чем она думает, сжала ее руку. Замужество – огромный шаг в темноту, вообще-то, если подумать, пугающий шаг.

Через семь часов Тори, Вива, Роза и группа их друзей с парохода уже сидели в баре «Виндзор» в каирском отеле «Шепард». Они утонули в мягких креслах, сделанных из старых бочонков, а вокруг них лежали пакеты с «пустячками», как их называл Фрэнк: кусок вышитой ткани и шляпа от солнца, украшенная по краю страусиными перьями – для Тори; медный поднос для нового дома и ремень для будущего мужа – для Розы. Ремень оказался очень пахучим, из-за чего Роза уже переживала. Вива купила блокнот для записей с верблюдом на крышке и бумагу, пропитанную благовониями, которая при горении издавала приятный запах.

– Как божественно снова оказаться на терракоте, правда? – воскликнула Тори, оглядываясь по сторонам.

– Дорогая моя, по-моему, ты хотела сказать на terra firma, – заметил Найджел.

Этот молодой чиновник с ленивым телом и прямыми русыми волосами был одним из их лучших друзей. Его бледное лицо с тонкими чертами лучилось интеллектом.

– Я с удовольствием выпью содовую с лаймом, – сказала Роза Фрэнку, который делал заказ.

Тори подумала, что без кителя Фрэнк выглядел еще привлекательнее. На нем был помятый полотняный костюм. Ей нравились мужчины, которые не слишком заморачивались насчет своей одежды.

– А мне «Розовую леди», – сказала Тори. – Попробуй, – она повернулась к Розе. – Тут на дне гренадин, а сверху бренди; вкус как у грушевых леденцов – тебе понравится. Слушай, ведь не каждый день ты завтракаешь в Порт-Саиде, а обедаешь в Каире.

После поезда Виве казалось, что ее волосы полны песка; ноги болели после езды на верблюде, во время которой все женщины визжали, – один верблюд плюнул прямо в глаз Найджелу, – но все равно она была счастлива, хоть и немного взвинчена. Там был Фрэнк, он улыбался своей сонной улыбкой и явно испытывал облегчение, что он не на службе. Тори, Роза и Найджел – все пили коктейли. В окне она видела красное небо; солнце садилось за пальмами, на которых росли настоящие финики.

– Взгляните на все это. – Рукой, сжимающей бокал, Найджел показал на старинные ковры «Виндзора», полированный пол, головы животных на стене. – Прежде это был очень престижный английский офицерский клуб; скоро все уйдет в историю.

– Найджел ужасно умный, – пояснила Роза. – Он…

– Найджел, не начинай всю эту чепуху, – взмолилась Тори. – День у нас был замечательный.

– Но ведь это так, правда? – обратился Найджел к Виве.

Вива посмотрела на него и грустно улыбнулась, не сказав ни слова. Какая она сегодня красивая, восхитилась Тори, в красном платье, со странными, «варварскими» бусами; ее длинные, непослушные волосы делали ее похожей на цыганку. Она неповторима, сама Тори никогда не сможет так выглядеть, как бы ни старалась. Фрэнк тоже глядел на Виву и, как и Найджел, хотел с ней поговорить.

– Пожалуйста, мне еще порцию, – обратилась Тори к Фрэнку. – Слов нет, как вкусно.

Появился официант, пухлый и улыбающийся, с салфеткой на руке. Они заказали гораздо больше, чем нужно: тарелки с крупными оливками и маленькими, сочными помидорами, нут, хумус и вкуснейшие горки цыплят и салат табуле. Все это они запивали каким-то местным вином.

По настоянию Фрэнка они попробовали roz b laban, египетский рисовый пудинг с изюмом и корицей. «Мама так никогда не приготовит», – добавил он.

– Научи нас, Мустафа, хорошему египетскому тосту, – попросил Фрэнк официанта.

– Пусть верблюд вылезет из твоей задницы, – последовал непристойный ответ.

Тори нравилось слушать, как смеялся Фрэнк. Он сидел рядом с ней, держа в загорелой руке бокал. Когда он повернулся и заговорил с Вивой, она следила за ними краешком глаза. Вива держалась отдельно, в ней был какой-то покой, которому Тори завидовала. Но тут Фрэнк, вероятно, сказал какую-то шутку, потому что Вива внезапно вспыхнула, наклонилась вперед и сказала ему что-то озорное и выразительное – к досаде Тори, она не расслышала, – и он расхохотался.

«Почему я никогда этого не пойму? – думала Тори, чувствуя, как улетучивается ее счастливое настроение. – Почему обаятельные люди очаровывают всех? – Ты сама видишь, что это не только люди, умудренные жизнью. Даже жуткий Пол тогда абсолютно обаял маму».

– Угощайся. – Вива протянула Тори блюдо с оливками, нарочно вовлекая ее в разговор. – И скажи мне, если Фрэнк преувеличивает. Он утверждает, что какие-то археологи недавно обнаружили еще одну гробницу фараонов в Мукель-аль-Тес и что там внутри были горы древних горшочков с маслом для лица, сеток для волос и пинцетов.

– Вероятно, он шутит. – Тори, сама того не желая, сказала это кислым тоном.

– Нет, не шучу. – Фрэнк повернулся к Тори, и она снова была счастлива. – Почему вы думаете, что они не придавали такого же значения своей внешности, как мы? Ведь не мы придумали тщеславие.

– Я вспоминаю одну цитату, – сказала Вива. – Постойте-ка. – Она задумалась. – Вот: «Я уверен, что на жизнь мужчины ничто так не влияет, как его уверенность в своей привлекательности или непривлекательности». Толстой.

– Превосходно, – сказал Фрэнк. – Лучше не скажешь.

Тори, никогда не читавшая Толстого, изобразила понимающую улыбку.

Фрэнк снова отвернулся от Тори.

– Где ты намерена жить, когда доберешься до Индии? – спросил он у Вивы.

Она пожала плечами.

– Пока не знаю. У меня есть несколько вариантов. Какое-то время я буду вынуждена крутиться.

Она взяла блюдо с рахат-лукумом и передала его по кругу.

– Ты будешь жить там самостоятельно?

– Вероятно, да.

Все ждали, что она расскажет о себе больше, но она замолчала.

– Ты собираешься поехать на север – ведь там прошло твое детство? – Найджел тоже был заинтригован.

– Возможно, – сказала она. – Я еще не решила.

Вот в чем секрет – казаться загадочной. Не выбалтывать все каждому встречному.

– Так. – В последовавшей тишине Найджел повернулся к Тори. – А у тебя какие планы после Бомбея?

– Ну… – Тори тоже собиралась напустить тумана, но вмешалась Роза.

– Она главная подружка невесты – и моя лучшая подруга на целом свете.

– И что, это работа на полную ставку? – пошутил Фрэнк.

– Да, – ответила Роза, – я ужасно требовательная.

Тори никогда не слышала, чтобы о ее роли в Индии говорилось так обыденно и по-детски.

– Как только Роза будет пристроена, – заявила она, выпустив сигаретный дым, – я тут же отправлюсь путешествовать навстречу приключениям.

– Ой! – Роза вскочила. У нее был такой вид, словно ее ударили по лицу. – Простите! – Резко отодвинув кресло, она пошла в сторону дамского туалета.

– С ней все в порядке? – Вива повернулась к Тори.

– Конечно. – Тори была озадачена. Никогда в жизни Роза не уходила вот так раздраженно. – Я пойду к ней. Возможно, она плохо себя чувствует.

Когда Тори вошла в туалет, Роза плакала, стоя возле умывальника, украшенного затейливым орнаментом.

– В чем дело, Роза? – спросила она.

– В тебе.

– Во мне? Почему? – Тори никогда не видела подругу такой злой.

– Прости, Тори, – Роза всхлипнула. – Но я думала, что ты с радостью согласилась на роль подружки невесты и что в Индии мы с тобой побудем какое-то время вместе, наслаждаясь жизнью. Наверняка так думали и наши мамы. Но теперь, кажется, тебе все это надоело. И… ну… я подумала… подумала…

– Что, Роза?

– Что тебе вообще на это плевать.

И тут Тори внезапно закричала на Розу, потому что весь день обернулся разочарованием и она была сыта тем, что неизменно оказывалась с краю.

– Ох, так моя единственная задача в жизни быть твоей нянькой?

– Нет! Нет! Нет! Но сейчас ты только и говоришь о том, как уедешь навстречу приключениям. – Роза громко взвыла от отчаяния, по ее щекам полились слезы. – Неужели ты не понимаешь, неужели не понимаешь, как мне странно это слышать?

Несколько секунд они глядели друг на друга, тяжело дыша. За железными решетками окна раздался крик осла; мужчины кричали что-то на чужом языке.

– Ах, Роза. – Тори обняла подругу, погладила ее по голове. – Извини меня. Я все понимаю. Знаешь, просто я красовалась перед Фрэнком, ведь бывает же у других людей интересная жизнь, вот и мне тоже захотелось.

– Тори, у тебя будет интересная жизнь! Я уверена в этом.

– Да. – Тори вскинула голову. – Будет. – Ее голос эхом отскочил от узорчатого кафеля.

– Мы снова друзья?

– Да. – Тори обняла ее. – Друзья. Вообще-то, если ты не против, я буду с тобой рядом и в медовый месяц. Ну что, вернемся к остальным?

– Да, – согласилась Роза. – Прости, если я вела себя как идиотка, но твои слова показались мне такими странными.

Они вернулись к столу. Найджел сидел в одиночестве и читал книгу об арабской поэзии. Фрэнк и Вива исчезли.

– Где все? – спросила Тори.

– Ушли, – ответил он. – Пока вас не было, пришел парень с «Императрицы» и сказал Виве, чтобы она как можно скорее вернулась на пароход. Там что-то случилось.

– Где Фрэнк?

– Он отправился с ней.

– А как же мы? – спросила Тори.

– Он заказал машину, чтобы нас отвезли в Порт-Саид.

– Как разумно. – Тори почувствовала, что ее сердце снова окаменело. – Он все продумал.

 

Глава 13

Пуна

– Сунита! – крикнул Джек Чендлер через дверь. Он стоял на ее маленькой веранде, где в глиняных горшках цвели бугенвиллеи и герани. Вокруг каждого горшка виднелся влажный круг – это она недавно поливала цветы. Он прижался лбом к двери. Сунита, Сунита, прости.

За дверью послышалось тихое звяканье ее браслетов – это она шла к нему.

– Джек. – Она простодушно улыбалась ему. Она никогда не таила обиду. Пожалуй, это больше всего восхищало его в ней. На ней было его любимое сари: бледно-зеленое, а по низу слегка лиловатое, напоминавшее ему сладкий горошек в саду его матери в Дорсете.

Соединив перед собой ладони, она сделала намасте.

– Мой сладкий горошек, – сказал он по-английски.

– Сладкий горошек? – Она не поняла его слов.

– Прекрасный цветок.

Он последовал за ней и шлейфом ароматов розового масла в непримечательную комнату, где навсегда изменилась его жизнь. Там было их ложе любви, низкий диван с белой простыней и москитной сеткой, а рядом маленький медный столик с нарядной лампой. Возле дивана она уже поставила бутылку бренди, купленную им в клубе, его любимые сигары «Черута» и кувшин с водой.

Она нагнулась, чтобы наполнить его бокал, и ее волосы заструились вниз шелковой волной.

– Ты выглядишь усталым, – сказала она. – Ты голоден? Я недавно ходила на рынок и купила два прекрасных манго альфонсо.

Сунита была знаток манго.

– Нет, я просто выпью, – ответил он, слишком нервничая, чтобы есть. – Спасибо, Сунита.

Глядя, как ее пальчики очищали кожицу с плода, он с ужасом понял, что скоро потеряет: ее деликатное присутствие, ее нежные губы, ее гордый нрав. Она была из раджпутов, воинов, и за ее нежностью скрывался сильный характер.

– Сунита, я… – Он взял ее руку, повернул ладонью кверху и провел пальцем по розовым подушечкам. Она закрыла глаза и пригладила волосы.

– Когда ты выпьешь бренди, у тебя будет много времени на разговоры.

Пока он пил, за окном наступила ночь, внезапно, как всегда в Индии, словно на сцене опустился огненный занавес. Было светло, и вдруг сразу темнота.

Они прожили вместе три года. С ним ее познакомил офицер, возвращавшийся домой в Англию. И он сказал, что она очень достойная женщина, не уличная девка, а прямая преемница науч, девушек, которые пленяли английских мужчин чудесными танцами и пением, а также утонченными ласками. До того как Индия стала, по его словам, «почти такой же ханжеской и постной, как Англия, и тогда все схлопнулось».

До нее у него было в Сандхерсте несколько спортивных девушек, дочерей военных, почти таких же робких, как и он сам; потом недолгий роман в Джайпуре с женой младшего офицера, низенькой, толстой, одинокой женщиной, дети которой учились в английских школах-пансионах, а супруг отсутствовал месяцами. У нее была чудесная задница – немыслимо пухлая, круглая, крутая, – вот и все, что он помнил теперь. Были, конечно, ночи с другими женщинами, но они вообще не заслуживали упоминания.

– Вот. – Сунита разула его и помыла ему ноги.

– Сунита… – Он не хотел поступать по-хамски: сообщить все, что намеревался, сказать салам и уйти.

– Вот. – Она расстегнула ему рубашку; запахло его потом. Правильнее всего было бы немедленно сообщить ей все и не спать с ней.

Но он уже возбудился и стал беспомощным. Ее запах, шорох ее волос у его груди; сознание того, что скоро он будет отрезан от самого себя, от всей этой жизни военного городка с его играми до рассвета в офицерском клубе и военной формой; ощущение, что ты весь на виду, – делали эту комнатку частью чего-то важного, благодаря чему он чувствовал себя живым.

Ее кожа была нежной и чуточку влажной под его ладонями. Ее ребра под шелковым сари упирались ему в ладони, когда он клонил ее на постель, потом он обнял ее за длинную, узкую талию, впился губами в ее губы и поплыл с ней в темноту, счастливый и беззащитный.

– Подожди! Подожди. – Она приложила ладонь к его рту. – Я приготовила для тебя музыку. Хочешь послушать?

Беспроводной патефон был одним из его лучших подарков. Он купил его во время своего первого отпуска в магазине возле лондонского Камден-пассажа. Она вскрыла упаковочную коробку с таким трепетом, такой нежностью, что у него на глаза навернулись слезы. Он подарил ей патефон, но она многократно возместила этот подарок, познакомив его с творчеством Устад Хафиз Али Кхана, который только что начал записываться в Бомбее, в студии «Тайгер». Она познакомила его со всем богатством индийских раги – священной музыки, которой приветствовали рассвет и закат, лето, дýхов и огонь. Он вспомнил, как однажды вечером поставил для нее «Мадам Баттерфляй» и как они смеялись через несколько минут, когда она закрыла ладонями уши и сказала: «Хватит! Это ужасно – будто кошки орут», и взвыла, словно от боли.

Но тут она сказала: «Слушай!» Поставила пластинку, подняла руки над головой и пошевелилась, словно змея. Потом щедро и грациозно поделилась с ним своим телом.

Вот она скользнула под простыню и нежно массировала его шею, напевая ему на ухо: «Chhupo na chhupo hamari sajjano». Это была их песня.

По-матерински терпеливая, она учила его в первое время, когда, несмотря на свои безупречные манеры и корректность в отношении с окружающими, в вопросах любви он был сущим неотесанным крестьянином с простым языком. Словно парень с фермы, он говорил в минуты страсти на солдатском языке, потому что не знал другого. «Я хочу тебя трахнуть. Нравится мой член? Ты готова?»

Она глядела на него в полумраке своими прекрасными глазами цвета морских водорослей и виртуозно играла на его теле. Иногда она делала ему массаж и смотрела, как он возбуждается, она заставляла его чувствовать в ней источник всякого изысканного наслаждения, какие он только знал в своей жизни, растягивала удовольствие, наполняя его невыразимой сладостью.

Она была утонченной, прекрасной, хорошо образованной, из хорошей семьи: ее отец, либеральный, цивилизованный мужчина, был адвокатом в Бомбее, но в жены не годилась. Никак не годилась. Это нельзя было списать на снобизм; когда он размышлял над этим, снобизм сразу отметался. Проблема была в другом: он любил свой полк и приятелей-офицеров, любил со страстью, граничащей с безумием. Ни одна женщина, индийская или английская, не смогла бы никогда понять, что они значили для него, а офицеры очень даже осуждали парней, которые спали с местными женщинами, и называли их «джунгли».

Поведение всех его приятелей было в какой-то степени противоречивым: озорные до непристойного среди своих, публично они держались вежливо и корректно. Сунита помогла ему излечиться от такой раздвоенности. Но даже если бы офицеры одобрили ее, в душе он знал, что никогда на ней не женится. В конце концов, они все равно были слишком разными.

«Телом я тебя боготворю. – С этим нет проблем. – Душой я с тобой венчаюсь».

Но в том-то и дело! Если бы у него была душа (в чем он порой серьезно сомневался), она была бы тысячью гранями иной, не похожей на ее душу. В конце концов, несмотря на всю боль, которую предстояло ему перенести, ему было гораздо проще жениться на такой девушке, как Роза.

– Какой-то ты сегодня притихший, – сказала она потом, когда они отдыхали. – О чем ты думаешь?

Она грациозно встала и завернулась в сари.

Он надел шелковый халат, который она хранила для него, и обнял ее за плечи.

– Сунита, я скоро женюсь. Прости меня.

Он почувствовал, как изменилось ее дыхание.

В наступившей тишине слышались жужжание насекомых за окном, скрип колес на улице.

– Я так и знала, что ты женишься, – проговорила она наконец.

Она подошла к столику, где свеча роняла воск на открытку, которую он прислал ей из Англии через три недели после встречи с Розой. Открытка нелепая – сейчас ему было стыдно, – утка, пытающаяся ехать на велосипеде. Она хранила ее словно священную реликвию, как и все, что он дарил ей: дамскую сумочку, игрушечный автомобиль, флакон духов «Вечер в Париже», все еще стоявший в нераскрытой коробочке. Все подарки лежали на полке, где перед образом Шивы горели свечи.

– Когда свадьба?

Ее спина была точеной и прямой.

– Через месяц.

– Ты знаешь ее? Или вас познакомила старая сваха? – Она повернулась и пыталась изобразить улыбку.

– Знаю. Но не очень хорошо. Мы встретились в Англии во время моего последнего отпуска.

– Она хорошенькая?

– Да, но…

– Она хорошая женщина?

– Да, кажется, да.

– Передай ей, что я подошлю к ней киллеров, если она нехорошая.

Она больше не пыталась переставить свечу и просто задула ее. Она была дочерью воина. Джек никогда не видел ее плачущей, не плакала она и сейчас.

– Она счастливая, Джек.

– Я надеюсь, что у нас все будет нормально, – сказал он. – Но жюри в нерешительности…

– Какое жюри? Ты о чем?

– Так, ни о чем…

– Отец хочет, чтобы я тоже вышла замуж. – Она сидела в полумраке на диване. В ее голосе звучала грусть. – Тот мужчина на пятнадцать лет старше меня, но очень добрый, красивый. В общем, подходящий.

«Никто из нас не волен в своем выборе», – подумал Джек. Розу он тоже выбрал более-менее по тем же причинам: его устраивали ее положение в обществе, голос, облик, чтобы не пугать лошадей, полковника и солдат.

– Ты думаешь, мне нужно выйти за него замуж?

– Ох, Сунита, не знаю. Я не могу… – Он замолчал. Если она храбро держится, то и он должен тоже.

«Я почти не знаю женщину, на которой женюсь». – Вот что он думал, когда, рыдая, ехал домой на рикше и потом, когда в холодном поту провел бессонную ночь. Но надеялся, что наутро ему будет лучше.

 

Глава 14

Порт-Саид, за одиннадцать дней до Бомбея

Когда Вива вернулась на пароход, мистер Рамсботтом, знакомый родителей Гая, стоял на трапе. На лбу у него выступили бисеринки пота; он был так зол, что даже не мог смотреть на нее.

У Вивы пересохли губы.

– Что случилось? Где Гай?

– Вы лучше ступайте вниз и поговорите с ним, – буркнул он. – А потом я выскажу все, что думаю о вашем поведении.

Она проследовала за его квадратными плечами и скрипучими ботинками вверх по трапу, затем они спустились на три пролета вниз по сужавшейся лестнице и оказались в чреве парохода, где на них с удивлением глядели чумазые матросы.

– Вы не имели права подсовывать его нам, – бубнил он через плечо. – Мы немного знаем его родителей, но совсем не знали его. Немыслимое бесстыдство! – Его ботинки продолжали скрипеть. – Где вы были весь день? Я не обязан смотреть за ним, а моя жена – тем более, у нее больное сердце.

– Послушайте, – сказала Вива. – Скажите же скорее – с ним все в порядке?

– Ну, через минуту вы увидите этого паршивого мальчишку – его держат в корабельном карцере, бриге или как там называется эта чертова каморка. – Он бурлил от злости.

Мужчина в морском кителе привел их в небольшой отсек, где слегка пахло мочой и антисептиком.

– А! Мисс Холлоуэй, компаньонка, как хорошо, что вы пришли. – Дежурный офицер, рыжеволосый и смуглый, ждал их за конторкой. – Моя фамилия Бенсон. – Мужчины обменялись понимающими взглядами – мол, нельзя полагаться на женщин. – Мистер Гловер много чего натворил в ваше отсутствие.

– Я могу немного поговорить с ним? – спросила она.

Рамсботтом прикрыл глаза и выставил перед собой ладони, словно говоря – меня это не касается. Офицер отпер дверь.

Когда она вошла в карцер, Гай лежал на узкой койке лицом к стене. В помещении было жарко, за 105 градусов, но он кутался в серое одеяло. Пальто висело на стене. Еще в дверях она почувствовала его запах: алкоголя и пота.

– Гай, – сказала она, – что случилось?

Когда он повернулся, его лицо выглядело так, словно кто-то ударил по нему ногой: вокруг глаз багровые гематомы, губы вдвое больше обычного. В уголке рта сочилась сукровица.

– Почему вы не в лазарете? – спросила она.

Он смотрел мимо нее на офицера, который стоял в дверях.

– Зачем вы ее позвали? – закричал он заплетающимся языком. – Она не виновата. Старый дурак Рамсботтом катит на нее бочки.

– Гай, Гай, тише, пожалуйста. – Когда Вива присела на край койки, дверь тихонько закрылась. – Смотри, он ушел, – прошептала она. – Скажи мне скорее, что случилось.

– Ничего, – пробормотал он. – Это все, что вам надо знать. – Он сморщил лицо, словно ребенок перед плачем, потом закрыл глаза и, казалось, заснул.

– Мисс Холлоуэй, – Бенсон снова появился в дверях, – ему сделали инъекцию с седативным препаратом, так что я не думаю, что вы сегодня от него много услышите. Если вы не возражаете, – добавил он, – мы зададим вам парочку вопросов.

– Конечно. – Она дотронулась до ноги подопечного. – Вы уверены, Гай, что я ничем не могу вам помочь?

– Можете принести мне бутылочку хлорки, – буркнул он, – и я выпью ее. – Он снова повернулся к стене. – Шутка.

Даже в экстремальной ситуации он не желал с ней общаться.

– Его надо показать доктору, – сказала Вива дежурному офицеру.

Они сидели в его закутке. Пот лился по лицу Бенсона, капал на промокашку, а тонкие рыжие волосы прилипли к голове. Он включил вентилятор.

– Жарче стало, правда? – учтиво заметил он. – Кажется, вчера в Баб-эль-Мандебском проливе было 110 градусов.

– Что с ним случилось? – спросила она. – Почему он не в лазарете?

– Мадам. – Вошел стюард с чашкой чая. Ей показалось, что пароход снова плывет. – Вы оставили ваши покупки на палубе, мисс Холлоуэй. – Когда стюард протянул ей сумочку с новым блокнотом и душистой бумагой, ее залила новая волна стыда. Во всем виновата она: не надо было оставлять его одного.

– Что же произошло? – спросила она в третий раз офицера, когда они снова остались вдвоем. Он по-прежнему не отвечал. – У него заплыли глаза, – сказала она. – Его надо показать доктору.

– Абсолютно верно. – Он поскреб мокрый лоб. – Сейчас я это организую, но важнее всего перевести мальчишку снова в его каюту.

– Не лучше ли поместить его в лазарет?

Бенсон принялся рыться в каких-то бумагах. Когда он снял колпачок с ручки и нашел бланк, который искал, она поймала себя на мысли о том, сможет ли она полюбить мужчину с рыжими волосами на коленях.

– Ну, это немного сложнее. – Повернув стул, он сел лицом к ней. – Пока вы ездили за покупками, или смотрели достопримечательности, или что-то там еще, мистер Гловер напал на одного из пассажиров и оскорбил его. – Его бледные глаза следили за ее реакцией. – На индийского пассажира по фамилии Азим. Он с севера, из известной мусульманской семьи. Мистер Азим задержал Гловера в своей каюте с парой запонок для манжет и маленькой серебряной шпагой с инкрустацией, которые Гловер сунул в карман пальто. Возникла потасовка, поначалу ничего серьезного, но потом, по словам Азима, после короткого разговора мистер Гловер размахнулся и сильно ударил мистера Азима в лицо, потом в ухо. Азим пробыл в лазарете пять часов, потом его отпустили. Тогда он сказал, что не хочет возбуждать дело. Но все может измениться.

Ее прошиб пот; она чувствовала, как он капал ей на платье.

– Кто же избил Гая? – спросила она.

– Ну, в том-то и дело, что никто. Вашего мальчика видели приблизительно через полчаса два стюарда на корме – там он бился головой о релинг.

– Господи! – Она недоверчиво уставилась на Бенсона. – Зачем?

– Мы не знаем, но теперь нам надо подумать, что с ним делать. Вы понимаете, что у нас на борту двести пятьдесят пассажиров первого класса, поэтому мы должны что-то предпринять. Но абсолютный факт в том, – Бенсон надел колпачок на ручку и снова посмотрел на Виву, – что он сделал это, по его утверждению, ради вас. Он что-то бормотал насчет того, что любит вас и что голоса приказали ему так поступить.

Большая труба заурчала над ее головой, словно гигантский желудок. К ней приблизились запахи мочи и антисептика.

Лицо Бенсона оставалось бесстрастным.

– Какое-то безумие, – сказала она.

– Возможно, – согласился Бенсон, – но даже если допустить, что Азим не выдвинет обвинение – а вашему молодому человеку необычайно повезет, если он этого не сделает, – у нас остается следующий выбор: мы обращаемся в полицию, а, значит, вы покидаете пароход и на неопределенное время застреваете в Суэце; или мы держим его тут взаперти и нарываемся на скандал, но допускаем возможность, что этого больше не повторится. Как вы думаете? Вы его знаете лучше. А технически, полагаю, он в надежных руках, хотя, честно признаться, меня удивляет, что его родители возложили такую ответственность на такую молодую девушку.

Она поглядела на него, пытаясь что-то сообразить. У нее заболела голова, а во рту пересохло после гренадина, который она пила, как ей теперь казалось, много дней назад.

– Вы знаете Фрэнка Стедмана? – сказала она наконец. – Он у вас тут один из докторов. Я не очень хорошо его знаю, но хотела бы поговорить с ним, прежде чем приму решение; одновременно он осмотрит мистера Гловера.

– Это очень хорошая мысль, – с облегчением проговорил дежурный офицер и даже улыбнулся. – На море случаются вещи и хуже. Что, если мы переведем сегодня вечером мистера Гловера в его каюту? Я распоряжусь, чтобы доктор Стедман встретился там с вами.

– Спасибо, – поблагодарила она. Головная боль усиливалась, и Вива боялась, что начнется мигрень.

– Вот еще что, – сказал он, когда она забирала свои пакеты. – На вашем месте я бы не стал никому говорить об этом инциденте. Пароход – интересное место: слухи, паника распространяются на нем с быстротой лесного пожара. То же самое я сказал мистеру Рамсботтому, и он со мной согласился.

– Я никому не скажу, – пообещала Вива.

– Да и для вас это было бы невыгодно, – усмехнулся он. – С вашей стороны было не очень умно оставлять его одного. Могло бы произойти и что-нибудь более серьезное.

– Да, – согласилась она. В правой стороне ее лица покалывали иголки; фигура офицера исказилась волнистыми линиями.

Они настороженно взглянули друг на друга. Она направилась к двери и закрыла ее за собой.

Два матроса приволокли Гая, все еще сонного, и уложили на койку в его собственной каюте. Когда они ушли, Вива заперла на щеколду дверь и рухнула на стул. Гай заснул почти мгновенно; его багровые веки дергались во сне, на губах застыла кровь.

Глядя на спящего мальчишку, она почувствовала презрение к себе. Он был ей неприятен, это верно, но все равно ужасно, что она оставила его одного.

Напоследок Бенсон еще раз предостерег Виву, что в случае, если все-таки будет выдвинуто обвинение, ее могут признать виновной. Когда она спросила у него, что это означает, он ответил, что «не его дело» объяснять ей все юридические последствия, но намекнул, что они могут быть серьезными.

Она слегка задремала, и осторожный стук в дверь заставил ее вскочить на ноги.

– Можно войти? Это доктор Стедман. Фрэнк.

По ее телу пронеслась волна облегчения.

– Заходите и закройте за собой дверь, – прошептала она.

Он был снова в своем белом кителе и казался совсем другим человеком: сосредоточенным, бесстрастным профессионалом. Она порадовалась этому: в ее нынешнем состоянии шутки или фамильярность были бы невыносимы. Он сел на стул возле койки Гая и поставил у ног маленькую кожаную сумку.

– Пока не будите его, – сказал он. – Расскажите, в чем дело.

Не успела она открыть рот, как заплывшие глаза мальчишки мигнули.

– Ах, доктор, – сказал он распухшими губами. – Как хорошо, что вы зашли. – Он попытался сесть; от него пахло перегаром, потом и рвотой.

– Не вставайте, подождите секундочку. – Фрэнк подошел к нему ближе и осторожно дотронулся до уголка его глаза. – Я хочу взглянуть вот на это.

Вива заметила, как смягчилось лицо мальчишки, а на разбитых губах появилась слабая усмешка. Казалось, он наслаждался вниманием.

Фрэнк закатал повыше свой рукав, открыв загорелую руку. Стал рассматривать лицо парня.

– Вам повезло. Еще немного – и потеряли бы глаз, – сказал он. – Кстати, что это было?

– Удар грома.

– Какой еще удар грома?

– Обычный.

– Я не смогу вам помочь, если вы будете морочить мне голову, – мягко сказал Фрэнк. – Похоже, кто-то вас сильно ударил. Так?

– Это мое дело, не ваше. – Мальчишка повернулся лицом к стене.

– Слушайте, – ровным голосом сказал Фрэнк, словно мальчишка ничего и не говорил, – прежде чем вы заснете, мне надо обработать вашу губу и положить что-нибудь на глаз, чтобы убрать гематому… Пожалуй, – он взглянул на Виву, прося разрешения, – я мог бы сам поговорить с Гаем. По-мужски.

– Конечно, – согласилась Вива. Она подняла окровавленную рубашку парня и сказала: – Я отдам ее стюарду Гая. И скажу ему, – она со значением посмотрела на Фрэнка, – чтобы нас не беспокоили какое-то время. Бенсон сказал, что мне, уходя, надо будет запирать за собой дверь каюты.

– Возвращайтесь примерно через полчаса, – сказал Фрэнк, – а потом, пожалуй, вы пройдете со мной в операционную и возьмете что-нибудь, что поможет Гаю выспаться.

Онемев и ошалев от головной боли, Вива быстро шла по коридору, надеясь, что не увидит Розу и Тори, когда будет проходить мимо их каюты.

Из одной каюты появился густо накрашенный мужчина в женском платье. Засеменил на цыпочках, наткнулся на нее и сказал «пардон» глупым голосом. Следом за ним выскочили другие люди, смеющиеся и довольные собой, в боа из перьев и в клоунских костюмах.

– Роттерс! – закричала дама средних лет, одетая как кроссворд. – Подожди меня.

– Ох, бедняжка! – закричал в ответ клоун и улыбнулся Виве, обнажив желтые клыки, которые выделялись на фоне красной помады.

Несколько секунд они казались Виве частью нараставшей мигрени, но потом она вспомнила, что в тот вечер устраивали вечеринку эксцентриков. Она еще обещала Тори и Розе, что пойдет с ними. Теперь хотя бы на несколько часов их коридор опустеет – все пассажиры переберутся в бальный зал на палубе А.

Она подошла к конторе старшего стюарда. На часах было восемь тридцать пять; в окне горел свет. Чтобы скоротать время и скрыться от весельчаков, визжащих и смеющихся в коридорах, она решила пойти и узнать, нет ли для нее почты.

Клерк вручил ей желтоватый конверт с телеграммой внутри.

Он был из редакции «Пайонер Мэйл энд Индиан Уикли». «К сожалению, – говорилось в телеграмме, – из-за нехватки средств в этом месяце мы не можем принять еще одного корреспондента в наш офис в Бомбее, но зайдите к нам, если будете проходить мимо». Подпись: Гарольд Уорнер. Это был давний приятель миссис Драйвер, которая была уверена, что он подыщет для Вивы «какую-нибудь работенку».

– Как провели день, мисс Холлоуэй? – Старший стюард, плотный шотландец с постоянной улыбкой на лице, запирал свою стеклянную клетку. – Вам понравилась поездка в Каир?

– О, было замечательно, – ответила она. Ей не хотелось объяснять, как все было плохо. …Вот, не оправдалась еще одна надежда…

– Вы хотите это выбросить?

– Да, спасибо. – Она швырнула скомканную телеграмму в корзину.

– Вы пойдете на нынешнюю вечеринку?

– Нет, – ответила она. – сегодня я уже никуда не пойду. Хватит с меня восторгов – и так слишком много для одного дня.

Она взглянула на часы и с трудом разглядела стрелки. От Гая она ушла десять минут назад. Возвращаться пока рано.

Самое плохое на пароходе то, что здесь нигде не спрячешься, если что-то идет не так. Если она вернется в свою каюту, там будет мисс Сноу со своими советами и фразами «я-ведь-говорила-вам-что». Если пойдет на ужин, то столкнется с Рамсботтомами. Единственным, с кем она пока что чувствовала себя в безопасности, был Фрэнк.

Она думала о нем, когда медленно брела назад, в каюту Гая. Он, со своими сонными зелеными глазами и неизменной улыбкой, казался таким беззаботным, даже чуточку кокетливым.

Но если Роза не ошибается и у него погиб брат в Ипре, он много страдал и теперь слишком ловко скрывал свою боль. Интересно, погиб ли его брат сразу или умирал в одном из полевых лазаретов, среди крови и грязи? Если последнее – тогда Фрэнка должна раздражать роскошь на «Императрице». Тут он пару раз пошутил насчет очереди из пассажиров, собирающейся по утрам возле его хирургической, чтобы взять новую порцию нюхательной соли или промыть уши.

С ума сойдешь, если думать об этом. Интересно, рассказывал ли он когда-нибудь про брата? Вряд ли.

Когда она вошла, он по-прежнему сидел на стуле возле Гая. На бра, горевшее на стене, он накинул рубашку, и в каюте было полутемно, а в углах залегли тени.

– Как он? – спросила Вива.

– Все еще немного возбужден, – шепнул он. – Но скоро заснет и проспит до утра.

– Мы можем поговорить тут?

– Ну, это не идеальное место, – ответил он, – но в данный момент я не знаю другого.

Они немного помолчали.

– Сколько вам лет? – внезапно спросил он.

– Двадцать восемь.

– Не похоже.

– В самом деле? – Ей не хотелось ему лгать, но важно было поддержать свой миф.

– Вы что-нибудь знаете о его родителях?

– Я один раз встретилась с его теткой во время собеседования. Она сказала что-то насчет того, что у его отца чайный бизнес под Ассамом. Первоначально они наняли немолодую компаньонку, но она их подвела.

– Они не должны были ставить вас в такую ситуацию. – Он провел ладонью по волосам и покачал головой.

– Какую ситуацию?

– Вы не возражаете, если мы пройдем в ванную? – предложил он. – Не хочу, чтобы он слышал наш разговор.

Они тихонько вошли в санузел и неловко уселись на краю ванны.

На двери висел пестрый шелковый халат Гая. В раковине валялась непромытая кисточка для бритья, к мылу прилипли волоски. Стюард тут не убирался.

– Слушайте, – сказал Фрэнк, – прежде всего вы должны понять, что это конфиденциальный разговор и что у меня нет ответов на некоторые вопросы.

– Понимаю.

– Я могу говорить откровенно?

– Конечно.

Казалось, Фрэнк не знал, с чего начать.

– Прежде всего, хочу вас спросить, как вы относитесь к Гаю.

– Честно?

– Да. – Он бросил на нее быстрый взгляд и улыбнулся. – Как всегда.

– Я не переношу его.

– Что ж, ответ четкий и однозначный.

– Видите ли, я знаю, что у мальчишек его возраста проблемы с вербальным общением, – сказала она, – но за последние две недели он не сказал мне почти ни слова, а когда что-то и говорил, у меня возникало ощущение, что он меня ненавидит.

Фрэнк обдумал ее слова.

– Нет, о ненависти к вам нет и речи, – сказал он, наконец. – Он ненавидит себя.

– Но почему?

– Пока я не знаю точно. Вы видели его в привычной обстановке, например в школе?

– Ну, я приехала туда на такси, чтобы забрать его, но, когда он покидал школу, другие мальчишки играли на спортплощадке. В его дормитории никого не было.

– Это весьма необычно, не так ли? Он сказал мне, что больше не вернется в эту школу.

– Да, это так.

– Вы знаете почему?

– Да, знаю. Слушайте, это я во всем виновата. Мне надо было сказать об этом раньше. Он брал у других ребят вещи. Но я не отнеслась к этому всерьез.

– Что же он брал?

– Какие-то мелочи, обычное мелкое воровство.

– Не казните себя слишком сильно, – сказал Фрэнк. – Это может быть составляющей гораздо более серьезной проблемы.

– Какой?

– Пока я еще не уверен до конца. Когда вы ушли, он сообщил мне, что слышит иногда голоса. Что они звучат из его радиоприемника.

– Но это абсолютно…

– Я знаю. Еще он сказал мне что-то насчет того, что вас он выбрал в свои матери. Что теперь он ненавидит свою настоящую мать.

У Вивы побежали мурашки по спине.

– Что же мне делать? – Она не стала ждать ответа. – Мне нельзя было уезжать от него. Вы думаете, что он опасен? Это может повториться еще раз?

Фрэнк положил руку ей на плечо.

– В том-то и дело, что я не знаю. Его реакция может быть самой экстремальной. Мне надо поговорить об этом со своим начальством, доктором Маккензи, но интуиция мне подсказывает, что надо хорошенько присматривать за ним пару дней. Я попробую убедить его пойти в лазарет; еще надо держать все в тайне. До Бомбея остается всего десять дней, погода будет слишком жаркая, и охотников любоваться на Индийский океан найдется немного.

– Есть ли какая-нибудь альтернатива?

– Ссадить его с парохода в Суэце, но тогда ему придется ждать приезда родителей, и это не улучшит его состояние.

– А если он не захочет пойти в лазарет?

– Ну, другая альтернатива – держать его в каюте как бы под домашним арестом. На его дверь приладят дополнительный запор. Но каково будет вам?

Она содрогнулась и покачала головой.

– Честно говоря, не знаю. Вам известно, что здесь, на корабле, Тори и Роза – его соседки?

– Нет, – ответил он. – Я не знал.

– Надо ли мне что-то им говорить?

– Пока не надо. Не стоит их пугать.

– Что бы вы сделали на моем месте? – спросила она.

– Я бы подумал над этой ситуацией завтра утром. Со своей стороны, обещаю, что поговорю с доктором Маккензи. Не волнуйтесь, вы не останетесь без помощи. А сейчас уже, – он встал и взглянул на часы, – десять тридцать, так что я поднимусь наверх и найду кого-нибудь, с кем можно выпить. Вы тоже отдохните. – Он снова пристально посмотрел на нее. – Как вы себя чувствуете?

– Нормально. Почему вы спросили?

– Вы очень бледная.

– Все в порядке, спасибо.

– День для вас выдался тяжелый, даже ужасный.

– Нет. Нет. Все хорошо. – Она отступила от него на шаг. Для нее было так естественно – не просить о помощи, и эту привычку она не могла преодолеть. Она вежливо пожала его руку. – Спасибо. Вы мне очень помогли.

Он улыбнулся ей; у других девушек слабели и подгибались коленки от такой улыбки.

– Это входит в условия сервиса «P&O», мадам. – Он снова вернулся к своей шутливой манере.

Фрэнк оставил в каюте только слабый свет и поправил одеяло, которым был укрыт Гай. Вива забрала свои пакеты.

– Не беспокойтесь особенно сильно, хорошо? – сказал он. – Я уверен, что все наладится. – Он погладил ее по плечу, когда запирал за ними дверь каюты. Она попятилась и наткнулась на проходившую мимо девушку. Это была Тори, одетая в черный плащ с капюшоном. На ее шее висела веревка, на веревке бутылка с надписью «Последняя капля» на наклейке. Увидев их вдвоем, она остолбенела, и с ее лица сползла улыбка.

 

Глава 15

Баб-эль-Мандебский пролив 28 октября 1928 г

Дорогая мамочка!

Я получила твое письмо в Каире и очень обрадовалась. Мамочка, спасибо за всю полезную информацию насчет цветов, гостевых карточек и за статью про корсажи. Очень хорошо, что ты послала все это и Джеку – я уверена, что он перешлет все это Си Си Маллинсон, если сочтет слишком непонятным! Не думаю, что мы кажемся ему ужасными и надоедливыми; он должен радоваться, что у него скоро появится такая заботливая теща.

Тут очень и очень жарко-прежарко. Мы с Тори убрали нашу зимнюю одежду в дорожный чемодан и достали летние наряды. Стюарды переоделись в белую униформу, а по утрам вместо бульона нам подают лед и арбузы.

Мистер Бингли, джутовый плантатор и один из наших новых друзей, делает каждое утро по сорок кругов по палубе вокруг парохода (в развевающихся шортах). Сегодня он объявил, что в тени будет выше 100 градусов. По вечерам после ужина стюарды выносят наши матрасы на палубу – мужчины отдыхают по одну сторону, женщины – по другую!!! Закаты здесь божественные, хотя широкие части Суэцкого канала довольно скучные. Мы уже миновали Суэцкий залив, ширина которого всего десять миль, так что мы могли любоваться с парохода на верблюдов, мужчин в длинных, развевающихся ночных рубашках, женщин с горшками на голове и прочие библейские сцены.

Я по-прежнему беру уроки кухни хинди у полковника Гормана. Вот, например, khana kamre ko makhan aur roti dana, ek gilass pani bhi. Возможно, я все неправильно написала. Мы с Тори произносим такие фразы в нашей каюте и хохочем. Наши женские посиделки называются биши.

Супруга мистера Бингли, очень милая, дала мне почитать ее «незаменимую библию» – «Полный справочник по индийскому домоводству и кулинарии», написанный миссис Стил, которая долго жила в Индии. Там полно полезной информации и рецептов, списки слуг, названы лучшие места для покупки вещей и т. д., так что ты видишь, что я упорно готовлюсь к жизни пуккамем – почтенной белой женщины.

(Кстати, миссис Стил советует наказывать нерадивых слуг так – отругать их и дать потом большую дозу касторового масла.) Memsahib tum ko zuroor kaster ile pila dena hoga.

Проверь это на миссис Пладд и напиши, как это действует!

Дорогая мамочка, тут слишком жарко, чтобы писать, да и колокол прозвонил, приглашающий к играм на палубе. У меня к тебе миллион вопросов, но я задам их позже.

Твоя нежно любящая и преданная дочь

Роза

P.S. Тори не очень хорошо себя чувствует, но не волнуйся, это из-за жары, и ей уже лучше. Не говори об этом миссис Сауэрби.

P.P.S. В субботу вечером будет еще одна вечеринка-маскарад, а я никак не придумаю, кем мне нарядиться.

 

Глава 16

Тори ждала бала-маскарада «Арабские ночи» с самого начала плавания. Он устраивался в полнолуние, когда пароход входил в Аравийское море. Опытные путешественники утверждали, что это одно из самых ярких событий за весь рейс, и ее даже при мысли об этом переполнял восторг. На балу приветствовались экзотические костюмы, и к платью, которое она собиралась надеть – длинному, облегающему, из тонкого золотистого шелка, – требовались красные губы, мундштук и томное выражение лица. Это был костюм женщины-вамп, и любая другая мать, кроме ее собственной, запретила бы его надевать.

Несколько дней назад, сидя в наполненной паром ванне, чтобы избавиться от морщин, Тори буквально дрожала от предвкушения при виде платья. Она решила надеть его с короткой золотой маской, длинной ниткой жемчуга и ярко накрасить губы. В нем она будет египетской богиней, какой именно, она не знала, поскольку ее знания в этой области были весьма туманными, но уж точно властной, величественной и не знающей над собой никаких законов. Всякий раз думая о бале она мысленно прокручивала короткий фильм, в котором Фрэнк снимал с нее золотую маску и проникновенно глядел ей в глаза. Иногда он говорил, что у нее удивительно красивые глаза, иногда просто вел ее, испуганную, но полную восторга, в свою каюту, где она становилась женщиной. И опять – что с ней поделаешь? – ее голова наполнялась мыслями о детях, домах и альбомах с фотографиями.

Утром накануне бала она проснулась рано, злясь на себя. Золотое платье уныло висело на плечиках на двери гардероба и дразнило ее идиотскими обещаниями. Сколько еще нужно времени, подумала она, чтобы твоя тупая голова поняла, что ты не привлекаешь мужчин? Сейчас ей нравилась только одна часть ее плана – маска, все остальное казалось ей жалким.

Она ударила кулаком по подушке и перевернулась на другой бок. Ревность – ужасная штука! С того момента, как она увидела Виву и Фрэнка, выходивших из каюты мальчишки, ревность прокралась в ее солнечную картину мира, словно злодей из пантомимы, с вилами, сверкающими глазами и дымом из ушей.

Их вид – почему-то заговорщицкий, да и вообще Вива как-то переменились в последние дни, – заставил ее смириться с тем, что Фрэнк, несмотря на их прогулки по палубе вокруг парохода, не интересуется ею и никогда не интересовался. Зачем же она, так живо помня свою недавнюю унизительную привязанность к Полу Таттершелу, вообразила, что интересна ему? Теперь для нее это была полная загадка. Но на этот раз, сказала она себе, уткнувшись носом в подушку, на этот раз она будет себя вести как большая. «Хватит так влюбляться, – строго твердила она себе в последние дни, – просто выбрось их из головы».

Накануне вечером, когда их компания встретилась в баре, чтобы выпить джина с содовой, Тори флиртовала и танцевала со всеми, чтобы показать, как ей весело. Когда неожиданно появился Фрэнк, быстро выпил и так же неожиданно ушел с Вивой, она отвернулась, зная, что Роза с беспокойством за ней наблюдает. И засмеялась на чью-то шутку. Она танцевала с Найджелом, симпатичным, но слишком рафинированным и поэтичным, потом с Джиту, который был, как они решили с Розой, самым экзотичным мужчиной, какого они видели. Теперь из-за выпитого вчера у нее больно стучало в голове и было противно во рту.

Когда она искала на столике соль «Эно», ей почему-то вспомнилась девочка, которая нравилась ей в школе и обладала даже тогда каким-то неуловимым качеством, отсутствовавшим у нее самой. Девочку звали Афина, она была черненькая и красивая, а школьные каникулы проводила в Южной Америке, где ее отец выполнял важную и секретную работу по поручению правительства.

После школьных каникул многие девочки садились на поезд и болтали без умолку до самого Челтнема, где была их школа. Все, кроме Афины, которая, пока они рассказывали про то, как ловили креветок в Салкомбе или потрясающе весело проводили время на острове Уайт, сидела восхитительно молчаливая.

– Афина, пожалуйста, – просили они, – расскажи нам, где ты была.

– В Буэнос-Айресе, – отвечала она со своим не вполне английским акцентом и с улыбкой замолкала.

– И что? Давай, Афина, расскажи! Не вредничай!

– Ах, знаете, обычные вещи: вечеринки, мальчики.

Когда Тори жадно ждала новых подробностей, которые так и не звучали, она понимала, как мощно может действовать на окружающих молчание, и даже как-то и сама попыталась его применить.

Во время школьной поездки в Лондон она заставила себя хранить свой секрет (что-то важное, но теперь она совершенно не может это вспомнить) хотя бы до Ридинга. Но возле Дидкота она проболталась Афине, а та вежливо подняла брови и сказала «Ого!» таким же скучным тоном, каким говорила по телефону мать, когда хотела поскорее отделаться от докучливого собеседника.

А вот еще про Афину: когда во время школьных экскурсий девочкам раздавали сэндвичи и плитки шоколада, чтобы они съели их на ленч, она в самом деле хранила свои припасы до ленча.

Тори обычно съедала свои без четверти десять. Никакой силы воли, мать была права.

Вива была как Афина. Когда Фрэнк спросил насчет ее планов, она не забубнила что-то беспомощное, как сделала бы на ее месте Тори, не просила у него одобрения или совета. Она просто ответила: «Я пока не знаю», – и Тори увидела, что он попался на крючок.

Заполнить таинственные пробелы теперь могли она и Роза, сообщив ему, что Вива хочет стать писательницей; что она может поехать, а может и не поехать в Шимлу, где погибли ее родители – никто точно не знал, каким образом, – и где ее ждал загадочный сундук, вероятно, полный сокровищ и других любопытных вещей, и что до этого она, вероятно, попробует жить на свой страх и риск в Бомбее.

«Моя самая большая проблема в том, – решила Тори, – что я не умею ждать: еду, любовь или людей, которые сочтут меня интересной».

Тихонько пройдя по каюте при свете занимавшейся зари, Тори достала приглашение, сунутое за зеркало, и прочла его еще раз.

КАПИТАН И КОМАНДА С БОЛЬШИМ УДОВОЛЬСТВИЕМ, И ПРОЧ., И ПРОЧ., И ПРОЧ., ШАМПАНСКОЕ И ВОСТОЧНЫЕ БЛЮДА БУДУТ ПОДАНЫ, КОГДА ВЗОЙДЕТ ЛУНА – В 7 ЧАСОВ ПОПОЛУДНИ.

Теперь все звучало ужасно. Тори прикинула, как бы ей отказаться от бала – Роза скажет всем, что она лежит в каюте с температурой и расстройством желудка; но тогда здесь появится Фрэнк, добродушный и внимательный, а с ним Вива. К тому же – она поглядела на Розу, спокойно спавшую на своей койке, – на этот раз ей не хочется вовлекать во все это Розу. Просто она устала быть ее некрасивой сестрой, вечной «третьей лишней», тоскующим ребенком, который, прижав нос к стеклу, глядит в окно на чужое счастье, в то время как Розе достаточно взглянуть на мужчину, и тот падает к ее ногам.

«Но дорогая, – могла бы возразить рассудительная Роза, – ты его почти не знаешь», или могла вообще поговорить с ней о пароходных романах, и Тори показалась бы себе обыкновенной дурочкой.

Я таю, я рву и мечу, я горю.

Трудно даже вообразить, чтобы Роза таяла, рвала и метала или горела. Только кажется, что она живет, может, потому что она такая хорошенькая. А я слишком сильно стараюсь.

Ее стон разбудил Розу. Она села на кровати в своей кружевной ночнушке и потянулась, подняв к потолку свои безупречные руки.

– Хм, божественно, – сонно проговорила она. – Я только что видела странный сон, что у меня маленький ребенок и он едет на слоне в самом крошечном тропическом шлеме, какой я когда-либо видела, и все говорят, что ему слишком рано ездить, а я так счастлива.

– Надо же.

В наступившей тишине Роза сказала:

– Ой, ведь сегодня вечером бал «Арабские ночи». Давай поболтаем о тряпках?

– Извини, не могу, – ответила Тори. – Я хочу спать. Спокойной ночи.

– Ладно, но как ты думаешь, мое широкое розовое платье годится, если я использую шаль-воротник как вуаль?

– Мне это неинтересно. Извини.

– Тори, вообще-то, ты в долгу передо мной, потому что ты очень шумела ночью – металась, будто сумасшедшая рыба в сетке.

– Я сплю, Роза, извини. Больше никаких разговоров.

«Вообще-то Фрэнк не такой уж и привлекательный, – размышляла она, когда снова услышала размеренное дыхание спящей Розы. – Милая улыбка, острый ум, но он недостаточно высокий для того, чтобы стать неотразимым, да и ноги у него кривоватые, если присмотреться. Мамочка не будет в восторге от его профессии, хотя он не настоящий судовой доктор. В Индии он отправится на север и будет исследовать что-то ужасное.

Вот и хорошо, что он предпочел Виву. Не стану делать из этого историю и устраивать сцены к их радости. Лучшая месть – хорошая жизнь! Вот это я и продемонстрирую сегодня вечером. Танцы, флирт, и плевать, плевать на все. Найдется много мужчин, которые захотят со мной потанцевать!»

Она включила над головой вентилятор, допила воду в стакане, прислушиваясь к звукам, вроде бы доносившимся из соседней каюты. Почему они выходили из той каюты, ей было совершенно непонятно. Ведь там Гай Гловер. Она не видела его уже давно. Когда она спросила у Вивы, почему она так поспешно вернулась к нему, та лишь отмахнулась и сказала, что это была ложная тревога.

Роза ничего не замечала, но это объяснимо. До прибытия в Бомбей оставалось всего шесть дней, и она, понятное дело, думала о предстоящей встрече с Джеком Чендлером. Еще одна причина, почему ее не стоило грузить пустяками вроде того, почему Фрэнк не ухаживает за ней. Это был корабельный роман… Ну вот, опять она плетет из ничего свои смехотворные фантазии.

Бал «Арабские ночи» был в полном разгаре, когда Тори поднялась на палубу. Небо пылало всеми оттенками кораллов и кларета, и лица участников бала купались в этом свете. Команда весь день готовилась к празднику; столики были накрыты розовыми скатертями, на них высились горки инжира, манго, папайи, засахаренных фруктов – и рахат-лукума. На палубе были развешаны разноцветные фонарики, а спортивная палуба словно по волшебству преобразилась в шатер султана.

В шатре лицедействовали факир – пожиратель огня и шумная толпа в масках, турецких сандалиях, сари и свободной одежде. Полковник Кеттеринг в длинном кафтане раскачивался под мелодии египетских музыкантов.

Тори набрала в грудь воздуха. Расправь плечи. Выше голову. Улыбайся. Иди. Ее целью была другая сторона розовой палубы, где пила и веселилась их компания.

– Божественно! – воскликнул Найджел и церемонно поклонился. На нем был смокинг из акульей шкуры и феска. – Ну просто Нефертити, и как, хм, как обворожительно она выглядит.

– Спасибо, Найджел. – Тори чмокнула его в щеку.

– Кто вы? – спросила она у Джейн Ормсби Бут, стоявшей возле Найджела, рослой молодой женщины, чья фигура явно не подходила для сари.

– Сама не знаю, – последовал добродушный ответ. – Что-то экзотическое.

– Спасибо, дорогой. – Тори взяла бокал шампанского из рук Найджела и небрежно встала возле релинга. Ее золотая маска лежала в вечерней сумочке на случай, если все зайдет слишком далеко. – Как все чудесно, правда?

– Это наше последнее море перед Индией, – сказала Джейн. – Как мы теперь сможем вернуться в обыденную жизнь, не представляю. Я…

Ее прервали громкие возгласы – Аааах! Роза появилась в ярко-розовом шелке, а когда музыканты заиграли «Разве она не мила?», она протанцевала в сторону полковника и почтенных мэм, сидевших за столиком. «Я Шехерезада, – весело сообщила она им, – и у меня много историй, которые я не собираюсь вам рассказывать». Те снисходительно засмеялись.

Оркестр неистовствовал, трубы пели, и тут все снова затаили дыхание. Марлен и Сюзанна появились в масках и смелых и роскошных вечерних платьях; за ними небрежно шел Джиту Сингх, сверкая глазами и зубами. На нем были синяя шелковая рубашка, мешковатые брюки и мягкие кожаные сапоги, в которые он, на манер Валентино, небрежно сунул кинжал. На талии был кожаный пояс с несколькими патронами, на голове шелковый тюрбан с крупным бриллиантом.

– Джиту, – закричали все, – иди сюда и расскажи нам, кто ты такой!

Он слегка шлепнул по заду сначала Марлен, потом Сюзанну и направился к своей компании, низко кланяясь и касаясь глаз, рта и груди.

– Мое имя, – объявил он, – Назим Али Хан. Я повелитель империи Великих Моголов. Я принес вам в дар золото, благовония и самоцветы.

Когда он припал губами к руке Тори, ей хотелось, чтобы Фрэнк это видел.

Когда солнце скрылось за горизонтом в последних лучах своей красы, на темнеющем небе зажглись звезды. Пассажиры «Императрицы» танцевали, потом ужинали, сидя на шелковых подушках, разложенных в шатре. Потом играли в салонную игру под названием «Кто я?», в которой вам на лоб наклеивали полоску бумаги с каким-нибудь известным именем. А вам приходилось задавать окружающим вопросы, чтобы угадать, кто же вы. Игра вызывала взрывы веселья, а когда закончилась, пожилые пассажиры отправились спать.

Египетские музыканты уплыли в свои деревни – их лодки скользили по ярко фосфоресцирующим волнам. Их сменили свои музыканты, заиграв медленно и негромко; пары танцевали щека к щеке; в дальних углах палубы целовались парочки.

Тори смотрела на все это, сидя за столом, на котором валялись испачканные губной помадой окурки и помятые разноцветные бумажные ленты. Ее платье намокло от пота, на пятке болела водяная мозоль. Найджел только что ушел, и она собиралась с силами, чтобы доковылять до постели, когда возле нее неожиданно появился Фрэнк. Он был бледным и усталым.

– Ну, Тори, как вы повеселились, хорошо? – спросил он с непривычной церемонностью.

– Великолепно, – ответила она. – А вы?

– Я устал. Мне нужно выпить. – Он налил себе вина. – Будете?

– Нет, спасибо.

Они слушали плеск волн и сонное хрипение трубача.

– Тори, – сказал он.

– Что?

– Подожди-ка.

Он пристально взглянул на нее, и в какой-то волнующий миг она подумала, что ошибалась и что он все-таки может ее поцеловать. Но вместо этого он снял с ее лба бумажную полоску и отдал ей.

– Вирджиния Вулф, – прочел он. – Нет, это совсем не вы.

– Кто же, по-вашему, я? – спросила она, надеясь, что ее вопрос прозвучит легко и весело, а сама напряженно ждала ответа. – Звезда кино Теда Бара? Мария королева Шотландии?

Он покачал головой, отказываясь играть в эту игру.

– Я не знаю, – сказал он наконец. – Думаю, что и ты сама тоже не знаешь.

Ее лицо запылало от огорчения. Тогда она встала и крикнула:

– Джиту, что ты сидишь там один? Иди сюда, выпей с нами. – Не потому что ей так хотелось, чтобы он пришел, а просто, чтобы что-то сделать.

– Никто из нас не знает. – Фрэнк мрачно глядел в свой бокал. – Мы…

Но тут подошел Джиту.

– Меня позвала богиня, – сказал он, садясь рядом с ней. – Смеет ли смертный пригласить ее на танец?

Тори достала из сумочки маску и надела, на всякий случай, потому что ответ Фрэнка причинил ей боль. У нее было странное, слегка взвинченное настроение. Когда под ее маской поползла слеза, она порадовалась, что уже темно и никто этого не заметил.

Она улыбнулась Джиту и протянула к нему руки.

– Она хочет танцевать с тобой. Благодарю за то, что ты пригласил ее.

Он вышел с ней на танцпол, где водил ее в танце, умело и бесстрастно. Несколько парочек танцевали щека к щеке. Оркестр играл «Я не могу насытиться тобой». Она с ужасом увидела, как Марлен целовала кавалерийского офицера, с которым она видела ее и раньше, на виду у официантов.

– Я люблю эту песню, – сказала она Джиту, рука которого подвинулась на пару дюймов вверх по ее спине. – Она так заводит…

Почему она всегда говорит не то, что думает? Из-за этой песни она почувствовала себя несчастной, ей хотелось поскорее лечь в постель.

Он придвинулся к ней ближе, его пальцы тихонько гладили ее спину. Глаза с длинными ресницами глядели на нее, словно спрашивая: «Так можно? Как ты на это смотришь?»

– Ну, Джиту, – она старалась держать его на расстоянии, – ты хорошо сегодня повеселился?

Он ответил самым что ни на есть индийским жестом: ни да ни нет, просто пошевелил рукой из стороны в сторону.

– Было приятно. Нужная вечеринка.

– Какое забавное слово ты сказал.

– Ну, ты все понимаешь.

– Нет.

– Еще одно море проплывем, и я дома.

– Разве ты не рад?

– Не очень. Я долго жил далеко от дома. – Он вздохнул и придвинулся ближе, обдав ее дуновением пряного одеколона. – Я был свободным в Оксфорде и Лондоне. Ну там, вечеринки, много разных национальностей. Я буду скучать без таких озорных девушек, как ты.

Ей захотелось, чтобы теперь он отпустил ее. Он был слишком мужественный, от него исходил слишком сильный аромат. Но ведь это она сама позвала его, выпендривалась перед ним и велела пригласить ее на танец. И теперь, с такой ловкостью, что она и не заметила, он вывел ее, танцуя, на маленькую, залитую лунным светом площадку, а оттуда в темный угол возле пароходной трубы.

– У тебя чудесные глаза, – сказал он, когда ее спина уперлась в стену. – Такие большие, такие синие.

– Спасибо, Джиту, – чопорно ответила она.

Он мгновенно положил ей руку между ног и попытался поцеловать ее в губы.

– Джиту! – Она в ужасе оттолкнула его от себя.

– Ты много пила, – напомнил он, схватив ее за руки. – Ты порочная девка!

Она почувствовала его язык у себя во рту. Он направил ее руку к большой, похожей на резиновый шланг, штуке, которая выпрыгнула из него.

– Бога ради, Джиту, перестань! – сказала она.

Собрав все силы, она оттолкнула его, но перед тем, как побежать вниз, оглянулась и увидела, как он ударил себя ладонью по лбу; он был сконфужен не меньше, чем она.

 

Глава 17

На следующий после бала-маскарада день Вива, бледная от нехватки сна и воздуха, сидела в тени в шезлонге, стараясь хоть несколько минут не думать о Гае. Они только что миновали Стимер Пойнт, и «Императрицу» окружили на маленьких лодочках арабские мальчишки, голые, не считая белой набедренной повязки. Они ждали, что им бросят монеты в волны, кишащие акулами. Когда им бросали монеты анна, мальчишки бросались в ярко-зеленые волны, скрывались из вида, а затем, спустя долгое время, выскакивали один за другим из глубины, и кто-то из них обязательно держал в белых зубах монетку. Их волосы были окрашены в рыжий цвет соком лайма и листьями хны.

Контраст между этими бойкими и ловкими мальчишками и бледным и вялым Гаем, который уже несколько дней не выходил из каюты, был разительным. Вива, бросив тоскливый взгляд на воду, посмотрела на часы и с тяжелым вздохом снова спустилась в его каюту.

Когда она вошла, он лежал в постели, небритый и жалкий, и возился с детекторным приемником. Как всегда, он кутался в простыню с одеялом, хотя температура в каюте была почти 97 градусов.

Каюта была замусорена бумажками и конфетными фантиками, а также болтами и гайками, которые он вытащил из приемника. Он запретил стюарду входить в каюту и злился, когда Вива пыталась навести порядок.

Она включила вентилятор. Запах грязных носков и затхлый воздух поплыли по каюте, унеслись к другой стене и несколько фантиков.

– Гай, вы чувствуете себя лучше сегодня? – спросила она.

– Нет, – ответил он. – Мне хочется, чтобы вы для начала оставили в покое мои радиоволны.

У нее упало настроение. Она ненавидела эти разговоры о радио.

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, когда так говорите, – сказала она.

– Вы знаете, – заявил он и хитро посмотрел на нее – мол, я тоже не вчера родился, меня не обманешь. – Вы знаете, вы знаете.

Она решила предпринять еще одну попытку.

– Гай, – сказала она, – сегодня к вам придет доктор Маккензи. Ему надо решить, что для вас лучше всего. Через пять дней мы прибудем в Бомбей. Там будут ваши родители. – Когда она это сказала, он закрыл глаза, но она продолжала. – Дело в том, что, по словам доктора Маккензи, в лазарете лежат несколько человек с желудочными заболеваниями, но он может легко найти помещение, если там вам будет лучше.

– Я не болен. – Он оскалил зубы и посмотрел куда-то поверх ее головы. – Зачем вы все время говорите людям, что я болен?

Она оставила его вопрос без ответа.

– Что мне сделать сегодня, как вы думаете? – спросила она. – Думаю, что Фрэнк заглянет к вам через полчаса.

– Побудьте до его прихода, а потом уйдите. – Он снова говорил сонным голосом и взбил свои подушки.

– Пока вы не задремали, Гай, я думаю, вам надо помыться и позвать сюда стюарда, чтобы он убрался в каюте, – взмолилась она. – Сделайте это до прихода доктора Маккензи.

– Не могу, – пробормотал он. – Слишком устал.

Пока он спал, она осторожно наблюдала за ним. Доктор Маккензи, говоривший с ним однажды, но всего пять минут, казалось, очень не хотел брать его в лазарет.

Фрэнк не знал, как поступить. Теперь, после Порт-Саида, он приходил каждую ночь и сидел с ней в каюте Гая. Когда мальчишка засыпал, они с Фрэнком разговаривали в полумраке о самых разных вещах – о книгах, музыке, путешествиях, – не сообщая друг другу ничего личного, только однажды вечером он рассказал ей о своем брате Чарльзе.

– Он не погиб в Ипре, – сказал он еле слышно. – Просто мне так легче говорить всем. Он вернулся домой инвалидом, с травмами горла и трахеи. Он написал мне на листке бумаги, что ему хочется, чтобы я оставался с ним до конца. Он просил меня говорить с ним, мы пожали друг другу руки, и я стал болтать.

– О чем? – Вива почувствовала, как натянулись ее нервы от избытка эмоций.

– Ой, не знаю, – его голос был где-то далеко, – о разной чепухе: о семейных матчах в крикет в Салкомбе, куда мы ездили на летние каникулы, о наших походах в Нью-Форест, о том, как мы ели эклские слойки в Лайонс-Корнер-Хаусе, как ездили в Национальную галерею, где впервые увидели Тернера, о семейных обедах, ну, обычные вещи. Ему было тяжело – он что-то мне шептал, а потом я говорил ему то, что помнил.

По словам Фрэнка, это были самые странные пять ночей в его жизни и самые печальные. Когда все было позади, он почувствовал такое огромное облегчение, что украл из кладовой шоколадный кекс, слопал его в одиночку, и потом ему стало страшно стыдно. Но все равно ему было легче оттого, что его брату не придется жить с такими ужасными травмами.

Вива долго молчала после этих откровений – а что она могла сказать? Вдруг он заплачет при ней?

– Поэтому вы стали доктором? – сказала она наконец.

– Пожалуй, да, – ответил он, вставая. – Мне было восемнадцать – возраст, когда легко поддаешься эмоциям. Чарльз был старше меня на десять лет.

Он повернулся к Гаю и поправил его одеяло.

– Я беспокоюсь об этом мальчишке, – сказал он отрывисто, – и насчет времени, которое вам приходится здесь сидеть с ним. Это странно и совершенно не входит в круг ваших обязанностей.

Она молча глядела на него, понимая, что из нее получилась плохая собеседница.

– Нет, все не так страшно, – сказала она. – Но что еще мы можем сделать?

– Это сложно, но я считаю, что нам пора объяснить ситуацию Розе и Тори, хотя бы ради их же безопасности. Вероятно, они удивляются, где вы пропадаете.

– Вообще-то, я объяснила им свое отсутствие, сказав, что у Гая разболелся желудок.

Она не сказала ему всего – когда она сообщила об этом Тори, у той была очень странная реакция.

– Ой, не трудитесь ничего придумывать, – сказала Тори и смерила ее ледяным взглядом. – Я знала это с самого начала. – Повернулась и пошла прочь.

Доктор Маккензи обещал прийти через полчаса. Вива села и стала его ждать.

В каюте Гая читать было невозможно, потому что он любил спать с зашторенными иллюминаторами. О том, чтобы писать что-либо, пока не могло быть и речи, поэтому в те минуты она могла лишь пассивно сидеть, снедаемая беспокойством о нем и о себе. Все казалось ей шатким, нестабильным.

Но тут сквозь тучи пробился луч света. Когда она пошла в ванную, чтобы умыть лицо, за стенкой внезапно послышалось его пение. Это была песня, которую когда-то пела ее собственная айя – «humpty-tumpti gir giya phat».

Она высунулась за дверь. Но ворох из простыней и одеяла снова умолк.

«Talli, talli, badja baha», – спела она ему, и его довольное сопение показалось ей первой хорошей новостью, какую она услышала за утро.

– Они что, все поют одинаковые песни? – Он открыл заплывший глаз.

– Наверно, – ответила она. – Моя айя рассказывала мне много сказок, которые начинались так: «Dekho burra bili da». – Вива произнесла это нараспев, как ее индийская нянька.

– Если хотите, можете рассказать мне сказку. – Его голос звучал мягче, немного по-детски.

Ее мозг лихорадочно заработал, но ничего не вспомнил.

– Расскажите мне про вашу школу.

– Хм-м, ну, dekho burra bili da, – повторила она, чтобы выиграть время. – Я могу рассказать вам о том, как я приехала из Индии и в первый раз увидела мою школу.

Горка на постели опять зашевелилась; и Вива снова услышала довольное сопение.

– Ну, это был монастырский пансионат в Северном Уэльсе. Мне было семь лет. Мама, сестра и я приплыли из Индии на пароходе и поселились в Лондоне, в маленьком отеле рядом с «Ватерлоо-стейшн». Там на нас с Джози надели серые костюмчики, голубые блузки и галстуки… Вам скучно, Гай?

– Нет-нет, продолжайте. – Он нетерпеливо заерзал.

– Мама уже видела нашу школу, а мы – нет. Помню, как мы шли по берегу, усыпанному галькой, я подняла голову и увидела на краю утеса высокое, серое, зловещее здание. Мама плакала. Мне захотелось ее успокоить, и я сказала: «Не беспокойся, мамочка, ведь мы будем жить не здесь». Тогда она ответила, что это и есть наша школа.

– Вас там били? – Его лицо высунулось из-под одеяла. Губы сложились в трубочку. – Там тоже было ужасно?

– С нами обращались очень строго, били по рукам линейкой, назначали другие наказания, но это было не самое плохое. Главное – мы скучали по дому, по Индии. Ведь там мы бегали босиком по песку, мягкому, как шелк, плавали в теплой, как молоко, воде. В школе нам приходилось идти по острой гальке в холодные серые волны, которые обжигали наши тщедушные тела. У монахинь были всевозможные, странные наказания – одна из них, сестра Филомена, – она носила на зубах брекеты, – отводила нас в помывочную, если мы шалили, и обливала холодной водой из шланга.

Он отрывисто крякнул.

– Продолжайте, продолжайте, – взволнованно сказал он. – Вы хорошо рассказываете.

Она засомневалась, не зная, стоит ли говорить дальше.

– Я была так несчастна, что решила заболеть по-настоящему. Ночью я обливала себя водой из своего кувшина и садилась у открытого окна, надеясь, что сильно простужусь, меня пожалеют, и тогда приедет мамочка и заберет меня в Индию.

– И что? – Он слушал, раскрыв рот и обдавая ее несвежим дыханием. Она напомнила себе, что перед приходом доктора Маккензи надо заставить его хотя бы почистить зубы.

– Ничего особенного. У меня начался сильный кашель, и я неделю провела в лазарете, а потом у меня появились подруги. И стало легче.

Ох, зря сказала. Бестактно. Ведь у него вроде не было друзей.

– Оглядываясь назад, – поспешно заключила она, – я жалею, что никто не сказал мне, что школьные годы часто бывают самыми жуткими в твоей жизни, но они быстро проходят. Зато потом тебя ждут более приятные вещи, такие как независимость, возможность зарабатывать собственные деньги, принимать собственные решения, и это так здорово!

– Я не думаю, что меня ждет что-либо приятное, – заявил он. Сел, закурил сигарету, а когда дым рассеялся, заглянул ей в глаза. – Понимаете, я почти решил, что убью себя.

– Гай, что вы? Не говорите такое даже в шутку.

– Я не шучу. Хотелось бы, чтобы это была шутка.

Она понимала, что ей надо протянуть к нему руку, погладить его по голове, может, обнять за плечи, но ей мешали запах его носков и немытого тела, жара, бессмысленная угрюмость его слов.

– Гай, пожалуйста! Встаньте, оденьтесь, почистите зубы, сделайте же хоть что-нибудь. Море такое красивое! А когда пароход плывет близко от берега, с палубы видны дети, фламинго, пеликаны, гуси. Потрясающее зрелище! Сейчас же вставайте! Я помогу вам и побуду с вами.

– Ну, не знаю. Понимаете, я все-таки решил умереть. – Он улыбнулся как-то по-детски. – Вы лучше скажите об этом доктору Маккензи, когда увидите его. Он тоже должен знать.

– Вы сами ему скажете, он зайдет к вам сегодня утром.

– Я не хочу сейчас его видеть. Я передумал, – заявил он. – Он тоже сидит на моих радиоволнах.

Она взглянула на него. Кожа вокруг его глаз все еще была желтоватой и неровной, но все-таки выглядела лучше. Беспокойство вызывали его глаза, их странное выражение. Наступил момент, когда она решила обратиться за помощью.

Хирургия размещалась на палубе Б и работала с девяти тридцати до полудня, когда закрывалась на ленч. Вива пришла в пять минут первого и уткнулась в закрытую дверь.

Она снова побежала вниз и в отчаянии постучала в каюту девушек, не рассчитывая найти их там.

Ей открыла Тори, босая, с пятнами крема на обеих щеках.

– Слушайте, может, вы мне поможете? – торопливо проговорила Вива. – У меня проблемы.

– Да? – Ледяное лицо Тори не выражало никаких эмоций.

– Я могу войти?

Тори без всякого энтузиазма пожала плечами, но шагнула назад.

– Слушайте, извините, что я тогда умчалась, – начала Вива и, глядя на бесстрастное лицо девушки, добавила: – Ну, тогда, из «Шепарда», когда все было так хорошо.

– Хорошо для вас, вероятно, – последовал странный ответ.

Следующие десять минут Вива пыталась рассказать ей про Гая и его все более странное поведение, про то, как трудно было решить, что с ним делать.

– Я не говорила вам прежде, потому что не хотела тревожить, – добавила она. – Фрэнк замечательно помогал мне, давал ему успокоительное, поддерживал меня морально, но теперь мы решили не держать вас больше в неведении. Гая выгнали из школы. Он воровал вещи у других ребят. Для этого были причины – родители присылали ему очень мало денег, – мне не удалось поговорить с ним об этом, но я должна вас предупредить.

Она с удивлением почувствовала руку Тори на своем плече; потом ее торопливое объятие.

– Простите, – пробормотала Тори. – Бедняжка – на вас просто лица нет… – Она покачала головой и снова обняла Виву. – Я дулась на вас, но сейчас даже не будем об этом говорить.

Тори откупорила миниатюрную бутылочку ликера «Драмбуи», налила содержимое в два стакана и сказала:

– Вы уверены, что у него все так плохо, как вы говорите? Просто я сама тоже была невыносимой в этом возрасте. И постоянно грозила покончить с жизнью.

– Нет, Тори, мне хотелось бы так думать, но тут другая ситуация, гораздо хуже.

– Мой папа тоже иногда бывает странным, – продолжала Тори, – но там виноват горчичный газ, папа надышался им в войну. По-моему, надо дать парню стимул к жизни, что-то такое, из-за чего он стал бы ждать каждый день. Я могу принести в его каюту граммофон и ставить разные пластинки.

– Ой, Тори, вы такая добрая.

– Вообще-то, не очень, – возразила Тори, – но мы скоро будем в Бомбее, не успеем и глазом моргнуть, так что пока можем немного развлечь его, а потом уж пускай с ним мучаются его родители.

Появилась Роза, разрумянившаяся после метания колец в цель.

– Что тут происходит? – спросила она. – Распивочная? К вам можно присоединиться?

Тори посадила ее на стул и обрисовала ей всю картину, закончив словами:

– В общем, я уверена, что бедного ребенка не нужно бросать в бриг, карцер или как там он называется.

– Только не думайте, что вы обязаны сказать «да», – торопливо предупредила Вива, заметив колебания Розы. – Я все пойму.

– Ну, прежде я бы хотела поговорить с Фрэнком, – пробормотала Роза.

– Ох, конечно. – Тори улыбнулась. – Нам всем нужно поговорить с доктором Фрэнком.

– А ты не забыла кое о чем, дорогая? – Роза многозначительно посмотрела на подругу.

– О чем?

– О тех звуках за стенкой, которые ты слышала.

– Каких звуках? – спросила Вива.

– Расскажи, – сказала Роза.

Тори театрально застонала.

– «О господи! О! Ау! О господи!» – Я даже подумала было, что его убивают. Чуть не бросилась его спасать.

– Правильно, что не стали вмешиваться.

– Почему? – в один голос спросили обе девушки.

– Ну… – Вива опустила глаза. – Такие звуки мальчишки издают, когда мастурбируют.

– Что? – Роза вытаращила глаза.

– Ну, понимаете, они трогают свой член, и это вызывает у них ощущение восторга, счастья.

Все трое покраснели.

– Что? – Роза так ничего и не поняла. – О чем вы говорите?

– Ну, иными словами, каким становится тело мужчины, когда он хочет заниматься любовью или сделать ребенка.

– Господи… – Роза с трудом сглотнула. – Но он такой маленький. Вы уверены?

– Конечно, нет, не уверена, но могло быть именно это. Я абсолютно уверена, что он не нуждался в вашей помощи.

Они глядели на Виву с ужасом и интересом.

– И это все, что вы хотите сказать нам об этом? – спросила Тори. – Давайте, Вива, хоть раз в жизни выкладывайте все начистоту. Вы ведь знаете об этом гораздо больше нашего.

– Может, потом, не сейчас…

– Вы обещаете, что придете и расскажете нам все остальное? Мы уже столько дней не устраивали биши. – У Тори горели щеки. – А я думаю, что придет время, когда нам надо будет знать все.

Бедная Роза все еще смотрела так растерянно, что Вива с неохотой приняла решение.

– Я не эксперт, – сказала она. – Просто у меня был любовник. Потом я расскажу вам про него.

– Про любовь и вообще всю историю, – сказала Тори.

– Возможно, – отозвалась Вива, хотя ей никогда не хотелось даже вспоминать об этом.

 

Глава 18

Индийский океан, в 500 милях от Бомбея

Хотя Роза и решила как можно меньше видеть мальчишку из соседней каюты, она все больше чувствовала странное и неприятное сходство с ним. Вива сказала, что он десять лет не виделся с родителями и что его ужас возрастал по мере приближения к Индии. Что теперь он спал, накрывшись с головой теплым одеялом.

Она понимала это. Вчера, когда она в беседе с одной из мэмсахиб произнесла слово «жених», говоря о Джеке, это слово застряло у нее в глотке, словно косточка абрикоса. А этим утром, проснувшись, она обнаружила, что сосала свой большой палец, чего не делала много лет. Она взяла в руки фотографию Джека, блестящего офицера в военном мундире с медными пуговицами, с саблей и странной гордой усмешкой. Ей так хотелось, чтобы ее сердце наполнялось чем-то волнующим при виде него, но в реальности она испытывала почти головокружительное чувство потерянности. Через два дня корабль прибудет на место, ее гусь будет поджарен, а для нее захлопнется дверь и отгородит ее от детства и свободы. Зато откроется другая – в мир, чуждый ей, как Луна.

Эта мысль пробудила в ее сознании рой других страхов. Узнает ли ее Джек после шести месяцев разлуки? А если даже узнает, не будет ли он разочарован? Обстановка для их первого поцелуя в Сэвил-клубе – луна, лестница с игривыми херувимами – была как нельзя более подходящей, но время идет, и так много зависит от того, где ты встретишь человека и как ты чувствуешь себя в тот день. Когда она сойдет на берег, освещенная безжалостным солнцем, отмечающим любой изъян, вдруг он посмотрит на нее и подумает: «Как я чудовищно ошибся!» Либо она посмотрит на него и моментально поймет: «Я ошиблась – он не тот, о ком я мечтала».

Она налила воды в раковину и сердито плеснула себе водой в лицо. Странно, подумала она, завязывая волосы на затылке и нанося на щеки холодный крем, что я не сказала Тори, как я нервничаю. Розе показалось это актом измены. Но ни Джеку, ни своей закадычной подруге она не могла сказать, в каком смятении пребывали ее мысли. О родителях она вообще не решалась и думать – несколько раз во время плавания она засыпала в слезах при одной лишь мысли о том, какими несчастными они чувствуют себя после ее отъезда. Ей было невыносимо больно вспоминать самые обычные вещи, связанные с Парк-Хаусом, – например, как хорошо бы сыграть в шахматы с папочкой, и она принесла бы ему чашку чая и кусок лимонного пирога, или что чувствует теперь Коппер, когда она больше не приходит к нему и не угощает яблоками и морковкой. Конечно, его кормят, но никто не знает то место на его челюсти, где его нужно почесать; ей было неловко сказать об этом родителям, она боялась, что ее сочтут ребенком.

Она расчесала щеткой волосы. Пора ли помыть сегодня голову? Сейчас они плыли в середине Индийского океана; все говорили, что воздух здесь гораздо более свежий и полезный, но к полудню обливались потом.

Даже Тори, снова задумавшаяся о том, что не стоит торопиться и отдавать свою жизнь в руки человеку, которого едва знаешь, теперь решила подружиться с Вивой и помочь мальчишке из соседней каюты.

В это утро Тори направилась туда со своим граммофоном и стопкой пластинок на 78 оборотов, и вскоре Роза услыхала приглушенную мелодию песни «Голубые небеса» и три поющих голоса: «Ничего, кроме голубого неба…».

Настроение мальчишки, по словам Тори и Вивы, было все еще неустойчивым, но Тори обнаружила у него страсть к джазу и кино, и в минуты его просветления болтала с ним как давняя подруга.

Тори сообщила ей, что накануне вечером она побеседовала с ним по душам. Гай даже с сожалением сказал ей, что воровал в школе вещи у мальчишек. По его словам, он делал это, потому что они возвращались в пансион с кексами и булочками, которыми делились со всеми. Ему тоже хотелось делиться. Еще, по его словам, когда он жил во время каникул у родственников, они обращались с ним грубо, потому что он приезжал с пустыми руками.

Розу не тронула запутанная логика этой истории. В самом деле, когда она думала о мальчишке, ее сомнения оживали. Пускай ее называют эгоисткой, но ей не хотелось сойти на берег вместе с этим странноватым ребенком в ужасном пальто. Он тут же начнет курить, хмуриться и вилять бедрами. Что подумает обо всем этом Джек?

Сама она думала, что мальчишку надо немедленно отдать доктору Маккензи, и сказала об этом, когда они за джином с содовой обсуждали это с Фрэнком. Но Тори, которая прежде говорила о Гае с таким пренебрежением, рассердила Розу, переметнувшись в лагерь сочувствующих. Тори сказала, что они должны образовать вокруг него круг безопасности, пока через несколько дней не передадут его родителям.

Впрочем, их шанс был упущен: партия недоброкачественных устриц привела в лазарет трех пассажиров. Свободных мест там больше не было.

Роза закрыла глаза и прислонилась головой к стене каюты. Из соседней каюты зазвучала новая музыка – индийская рага, медленная, туманная и бесконечно печальная. Когда мелодия кончилась, она услышала голос Тори, громкий и веселый, сопровождавшийся взрывом смеха.

Милая Тори, внезапно подумала Роза, с ее любимым граммофоном, ее музыкой и жаждой жизни. Так очевидно, что она насмерть влюбилась во Фрэнка. Эти васильковые глаза ничего не могли утаить.

Мысль о том, что у Тори теперь появились секреты от нее, наполнила ее печалью, но вместе с тем пришло и облегчение, что теперь ей не придется обсуждать его. Фрэнк был интересный парень, очень привлекательный, но совершенно Тори не подходил. Во-первых, он доктор, а миссис Сауэрби сочтет его недостаточно хорошим для дочери. Кроме того, как подозревала Роза, он слишком легкомысленно относился к жизни, ему не хватало солидности. Как и многим другим мужчинам после войны; во всяком случае, по словам матери.

Прошлым вечером за ужином, когда она спросила Фрэнка о его планах, он ответил, что поедет на север и поможет своему старому университетскому профессору исследовать в Лахоре какую-то ужасную болезнь; но еще он собирался путешествовать. Он сказал, что его жизнь – «работа ради прогресса»; звучит замечательно, но…

Потом он повернулся к Виве, в которую был явно влюблен, и сказал: «А ты как думаешь, чем я должен заниматься?» – и она ответила довольно холодно: «Почему ты меня спрашивашь?» – и отвернулась. Это было странно, ведь они проводили вместе все больше и больше времени, и тут вдруг такой ответ. Но Вива темная лошадка, ясное дело, и хотя самой Розе это не нравилось, но, пожалуй, права мама Тори, когда советовала дочери «всегда держать мужчин чуточку голодными». Бедная Тори, которая прыгала возле них, словно голодный щенок, по-видимому, снова будет страдать из-за разбитого сердца.

Роза рассердилась на себя за такие ужасные мысли насчет любви и ее опасностей. Мамочка предостерегала ее, что многие невесты очень переживают и боятся перед свадьбой; может, у нее такой же страх. Ей сейчас нужно просто заняться делом, упаковать чемодан и выбросить из головы все мысли. И для начала она сейчас подошьет подол юбки – давно уж собиралась.

Когда она достала из комода шкатулку с рукоделием, на пол неслышно упал маленький полотняный мешочек. Боже! Вот еще что она задвинула в глубь сознания: противозачаточная губка, которую ей дал доктор Левеллин. Он велел ей смачивать губку в уксусе и использовать несколько раз до брачной ночи, но мысль о том, что она полезет куда-то внутрь себя, была ей неприятна.

Что ж, теперь довольно подходящий момент. Она пошла с мешочком в ванную и заперла дверь. Подняла подол, спустила панталоны и стала нащупывать то, что доктор назвал «родовой канал».

На миг ее охватила паника – у нее не было этого канала, была лишь липкая, влажная кожа. Но потом – уфф! – она нашла его и попробовала засунуть в него губку. Больно. Тяжело дыша, с покрасневшим лицом она подумала, что не сможет это сделать – слишком мало места. Она расставила ноги шире и нагнулась вперед, некрасиво закряхтев; маленькая губка выпала из ее пальцев и упала на зеркало. И тогда она села и заплакала от стыда и чего-то еще, близкого к ярости.

Почему мама или кто-нибудь еще не рассказали ей об этом? Все советы, сыпавшиеся на нее градом накануне отъезда – насчет платьев, и холерных поясов, и обуви, и змеиных укусов, и приглашений на вечеринку, и кому надо нанести визит, – и ничего, ни слова об этом.

Она промывала губку под краном, когда услышала, как в каюту вошли Тори с Вивой. Она сунула губку в маленький льняной мешочек, убрала его в карман и как ни в чем не бывало вышла из ванной.

– Что с тобой? – спросила Тори. – У тебя несчастный вид.

– Все в порядке.

– Нет, не все, – настаивала Тори. – Не говори глупости. Ты плакала.

– Ну… – Роза посмотрела на Виву и уже хотела сказать что-то философское насчет того, что скоро Бомбей и что это будет важный момент для них, как вдруг из ее глаз полились слезы.

– Мне уйти? – спросила Вива.

– Нет, останьтесь, – сказала Тори, хотя Розе скорее хотелось, чтобы она ушла. – Один за всех, и все за одного.

Роза вежливо улыбнулась.

– Извините, – сказала она Виве. – Я такая дурочка.

И потом, поскольку у нее была слабая надежда, что Вива что-то знает об этом, и поскольку это был ее последний шанс, она достала мешочек и показала им губку.

– Это противозачаточная вещь. – Ее лицо исказилось от усилий сдержать слезы. – Вы имеете какое-то представление о том, что я должна с ней делать?

– Ой, какая прелестная вещица! – Тори выхватила мешочек из ее рук.

– Заткнись, Тори! – закричала Роза. – Ничего прелестного! Сплошной ужас! – Забрав губку, Роза с горестным лицом протянула ее Виве.

Та наклонилась и взглянула на нее.

– Мне жаль, – сказала она, – но я не имею ни малейшего представления об этом. Подождите-ка.

Она сбегала в свою каюту и вернулась с толстой книгой в простой коричневой обертке. Книга называлась «Идеальный брак».

– Я увидела ее в книжном возле Британского музея, – объяснила она. – Я терпеть не могу ситуации, когда я чего-то не знаю, вот я ее и купила.

Они сели на койку, посредине Вива с книгой.

– Хочешь, я найду раздел про губки? – спросила Тори с виноватым видом и взяла книгу из рук Вивы. – Тут должно быть что-то про них. Ну, указатель, где ты? – Она стала перелистывать страницы. – Вот: любовь как абстрактное понятие; любовь как персональная эмоция; язык глаз; сексуальная дееспособность маленьких женщин – что это значит? Гигиена тела, ментальная гигиена, приятные ощущения после оргазма. Тут должно быть что-нибудь про губки, если хорошенько поискать.

– Не суетись. – Глаза Розы были направлены на красивый персидский ковер на полу. – Я уверена, что постепенно все пойму.

– Слушай, Роза, – строго сказала Тори. – Сейчас не время давать задний ход. Что ты станешь делать в Пуне, когда Вивы не будет рядом? Ужасно чувствовать себя тупой, – продолжала Тори. – Когда у меня начались месячные, никто не предупредил меня, и я была уверена, что из меня вытечет вся кровь и я умру. Мать была в Лондоне, я побежала к отцу, и он едва не умер от смущения. Потом пришел ко мне с какими-то старыми тряпками и своим полковым галстуком и больше никогда не говорил об этом.

Роза встала. Ей не нравились такие разговоры, но Тори удержала ее.

– Роза, садись, – сказала она. – Вива, сейчас мы выпьем по стаканчику «Драмбуи» и будем читать эту книгу.

– Но еще утро, Тори, – возмутилась Роза.

– Плевать, – заявила Тори, – пей.

Роза сделала глоточек «Драмбуи», потом еще, радуясь успокаивающему действию ликера.

– Эта книга безнадежна, – заявила Тори через некоторое время. – Вива, вы обещали нам что-то рассказать, и вы нас старше. Начните с поцелуев и возбуждающей ласки. Я целовалась с мужчинами, даже Роза целовалась, но как им нравится больше всего?

– Честное слово, я не эксперт. – Вива с тоской посмотрела на дверь.

– Вива! Рассказывайте! – приказала Тори.

– Вот что я знаю насчет поцелуев, – сказала наконец Вива, – но учтите, что у меня был только один любовник, а не тысячи. Прежде всего запомните, что если вы стоите близко практически к любому мужчине, он почти наверняка захочет вас поцеловать и попытается это сделать. Когда мужчина наклоняет голову набок, вы наклоните свою в другую сторону, чтобы вы не стукнулись носами. – Взрыв смеха. – А еще, хотя я не очень опытная в этом, я поняла, что некоторые поцелуи немного похожи на музыку, иногда страстные и жадные, иногда нежные. И я думаю, что главное – предоставить мужчине это делать; не впивайтесь в него как сумасшедшие, когда он хочет поцеловать вас нежно или коснуться ваших губ легко, будто крылышками бабочки.

– Я целовала Джека, – Роза оторвала глаза от ковра, – но я точно не делала ничего такого – все это звучит как-то слишком научно. Но как вам повезло, – тактично добавила она, – что кто-то потрудился научить вас, что делать.

– Мне? Повезло? – Вива опустила глаза. – Возможно… – Она покрутила в пальцах стакан. – Нет, он не учил меня или, во всяком случае, – загадочно добавила она, – я не хотела бы учиться у этого мужчины. – Она замолчала при мысли об этом человеке и, казалось, загрустила.

– Допивайте. – Тори налила им еще ликера. – У меня тоже есть большой вопрос к Виве.

– Валяйте! – разрешила Вива, осушая свой стакан. – Но я честно предупредила, что я не кладезь мудрости, просто у меня есть эта книга.

– Ну, я все равно спрошу, потому что вы можете знать. – Теперь смутилась Тори. – По-моему, я недавно совершила большую глупость с Джиту Сингхом.

Роза испуганно ахнула.

– Нет-нет, все в порядке, ничего такого, – заверила ее Тори. – Ой, дорогая, видела бы ты свое лицо – ты побелела.

Она рассказала им о том, как позвала его, флиртовала, попросила его потанцевать с ней, а потом про его приставания.

– Дело в том, – подытожила Тори, – что я вела себя в чем-то глупо, но неужели все индийские мужчины абсолютные животные, как он? Значит, с ними надо быть более осторожной?

– Нет, конечно, они не животные, – возразила Вива. – Но я думаю, что мы их смущаем.

– Как?

Помолчав немного, Вива сказала:

– Ну, некоторые, вроде Джиту, вероятно, видели сами, что некоторые белые женщины легче ложатся в постель, чем женщины в Индии. Они видят, как мы свободно общаемся с мужчинами и танцуем в публичных местах. В Индии это могут делать только проститутки и танцовщицы. Я не имею в виду вас, Тори, но в своей стране индийцы видят, как мэмсахибы встречаются с любовниками или открыто флиртуют, на что не осмелится ни одна из индийских женщин. Вот почему мы их смущаем.

– Значит, они злятся на нас? – заключила Тори.

– Не знаю, так ли это, – сказала Вива. – Писательница, у которой я работала, много лет жила в Индии. По ее словам, большинство индийцев не считают европейских женщин особенно привлекательными. Мы кажемся им похожими на сырое тесто. Но все равно, они мужчины, мы женщины, и белая женщина – это диковинка, а для некоторых статусный символ.

– Но ведь у них кровь горячей? – допытывалась Тори.

– Возможно, – сказала Вива и, слегка смутившись, добавила: – я не знаю.

Они дружно выдохнули, словно надышались ядовитым газом, а потом смущенно засмеялись.

– Значит, нам надо быть осторожнее, – сказала Тори.

– Да.

– Как интересно!

– Дорогая, пожалуйста, – сказала Роза, – я уверена, что нам нужно подняться наверх и хоть что-то поесть. – Ей хотелось отвлечься от всех этих мыслей. В каюте было слишком жарко, и ее немного мутило.

– Предлагаю тост за… ну, не знаю… за приятные ощущения после оргазма. – Тори скорчила глупое лицо.

– Ты такая насмешница. – Роза ущипнула ее, а сама подумала: «Я буду страшно скучать по тебе».

Когда они направились к двери, Роза спросила:

– Вива, вы придете в Бомбее на мою свадьбу?

Вива сказала: «Да».

 

Глава 19

Пуна

За шесть лет службы в кавалерии Джек многое повидал, и кое-что его даже испугало. Через четыре месяца после обучения в Пуне его направили на удаленную заставу под Пешаваром, расположенную среди холмов на северо-западе Индии, чтобы он помогал патрулировать одну из самых опасных и нестабильных границ на свете. После многих ночей, проведенных верхом на лошади на горных тропах, где в каждой тени мог таиться убийца, мышцы на твоей шее выступают как органный регистр.

Охота на кабанов с копьем – страсть всего полка и опаснейшее занятие – какое-то время ужасала его. Ты мчишься галопом по пересеченной местности, зачастую из-за густой пыли ничего не видя перед собой дальше пяти футов.

Однажды так погиб на охоте его лучший друг Скадс. Джек видел, как лошадь Скадса провалилась ногой в лисью нору, видел, как его выбросило из седла, и он летел через кусты, потом раздался треск сломанной шеи.

Индия пугала Джека. Однажды он видел в Бомбее, как толпа вытащила парня из машины, облила бензином и превратила в орущий погребальный костер за то, что он случайно сбил ребенка.

Но теперь это был новый вид страха. Он прилип к нему будто черная сетка. Его вызывала мысль о том, что Роза уже в нескольких часах от него; что через десять дней он женится. Я совсем не знаю тебя. Сегодня утром он сел в постели, и эти слова громко звучали в его голове. Месяцами он старался удержать ее образ в своем памяти – тот робкий поцелуй школьницы в библиотеке Сэвил-клуба, пикник в доме ее родителей, – но она неожиданно пропала, как приятный аромат или неясный сон, который держится на краю твоего сознания, когда ты просыпаешься. И теперь вся эта затея начинала казаться ужасной проделкой, скверным сном, который никак не кончался. И скоро этот сон наяву обернется публичным спектаклем.

В клубе местные кумушки уже твердили ему, какой восторг, какое упоение он, должно быть, испытывает, и от этого он чувствовал себя ужасным обманщиком. Вчера ему позвонили из «Пайонер Мэйл», чтобы уточнить, как правильно пишется ее девичья фамилия – Уэзерби или Уэззерби? – и где именно она жила в Англии. Ему пришлось как-то затушевать неловкую паузу, пока он отыскивал в своей записной книжке эти самые элементарные факты. Бархатцы, которые теперь регулярно ставила прислуга перед ее фотографией, лишь увеличивали его недовольство собой.

От невероятности всего происходящего у него голова шла кругом, и впервые за много лет он затосковал по отцу. Ему хотелось проехаться с ним верхом, как они делали несколько раз в былые дни, когда требовалось обсудить какую-то проблему, выслушать прямые, разумные слова отца про всех парней, впадающих в панику за считаные недели перед женитьбой. Но это было глупо, и он это понимал: его старик не справился с собственным браком, да они вообще никогда не обсуждали чувства и эмоции!

Еще Джек прикидывал, не поделиться ли ему своими сомнениями с Максо – лейтенантом Максвеллом Барнсом – заикой, но парнем с юмором, одним из его лучших друзей в полку. Они подружились в Секундерабаде, когда проходили обучение в школе верховой езды, вместе жили, а однажды вместе противостояли вооруженной толпе возле Пешавара. Или, может, с Тайни Барнсвортом, ласковым шестифутовым великаном, с которым прекрасно ладил, а в сезон играл в поло по четыре дня в неделю. Но не было удобного момента, да к тому же в офицерском клубе действовало негласное правило – не говорить о женщинах.

Он взглянул на часы. До прибытия парохода оставалось меньше суток – двадцать два часа. Ужас расползался по его грудной клетке, от горла до желудка, удавом сдавливал ребра, не давал дышать. В шесть часов вечера он поедет в Бомбей, в дом к Сесилии Маллинсон, чтобы, по ее выражению, «пропустить пару рюмочек» перед приездом Розы.

Он виделся с Сесилией («зовите меня Си Си») дважды за этот месяц, и она, с ее всезнающими глазами под тяжелыми веками и потоком умных речей, вызывала в нем замешательство. Однажды она просила его приехать в клуб – «немножко поболтать» насчет свадебных приглашений и нарядов, а также обсудить даты и планы развлечений, которые она собиралась устроить для девушек в эти десять дней перед свадьбой.

– Конечно, вам необязательно приезжать на все из них. – Она закинула ногу на ногу и выпустила в его сторону струю дыма. Он ненавидел курящих женщин; яркое пятно губной помады на двух окурках вызывало у него отвращение.

– У меня и не получится, – резковато заявил он. – Боюсь, что в полку будет объявлена повышенная боеготовность в связи с «движением Акали». Возможно даже, что нам скоро предстоит перебазировка на север.

– Ах, неужели? – Она покачала головой и улыбнулась. – А наша маленькая женщина знает об этом?

– Какая еще маленькая женщина? – С его стороны было грубо так рявкать, но, если честно, что за фамильярность?

– Роза, конечно.

– Нет, – ответил он. – Пока нет. Я думал, что нам нужно прежде узнать друг друга получше.

Двадцать один час до прибытия. Чтобы как-то успокоить нервы, он направился в конюшню и зашел в денник к своему любимому пони по кличке Була-Була, «соловей» на урду. Когда-то это был жалкий коротышка. Тогда у него не было имени, и его не выпускали из денника. Теперь, после каждодневного ухода, мышцы у Булы перекатывались под гладкой шкурой. Джек мог на полном галопе поднять с земли носовой платок. Он научил Булу неподвижно лежать под ворохом соломы, когда они подстерегали в засаде отряд нарушителей границы. Словом, это была хорошая тренировка для солдат и лошадей.

– Булси, старина. – Джек почесал ему впадинку под челюстью, и жеребец даже перестал дышать от удовольствия. – Мой Булси. Мой хороший мальчик.

Он гладил жесткую гриву, сжимал ее в горсти, и пони в блаженстве прижался к его руке. С этими существами так легко ладить, если ты не ленишься лучше узнать их – а уж те, которых держат в конюшне, особенно скучают по ласковой руке.

– Приветствую, сахиб. – Амит, его конюх, выскочил из-под конского брюха, отдал честь и вернулся к положенной процедуре груминга: пять минут на спину каждой лошади, десять на брюхо и пять – на морду. Затем протирал сверкавшую чистотой уздечку, синий с золотом чепрак, смазывал жиром копыта, снова массировал блестящую шею… Теперь Джек чувствовал себя лучше. Послышался топот копыт. Максо и Тайни выехали во двор и звали его. Он посмотрел на них из денника, на лихих всадников на фоне голубого неба. Крутые парни в самом цвету. Его лучшие друзья.

Они улыбнулись ему, как улыбаются на похоронах. В тесном мире полковой жизни все знали – когда ты женишься, меняется все.

Через пять минут они, покрытые с ног до головы красной пылью, орали, неслись галопом по площадке для поло, делая вид, что бросают друг другу мяч, потом помчались по длинной красной тропе, которая шла вверх к беговой дорожке, где лошади снова рванулись вперед, взрывая копытами красную землю, с мокрыми от пота боками.

Тогда он внезапно обнаружил, что кричит и плачет одновременно, и порадовался, что его никто не видел. Ему казалось, что наступил последний день в его жизни.

Тремя часами позже Джек сидел в кабинете полковника Аткинсона, в аккуратном мундире, чисто выбритый и подавленный. Он уже успел помыться и привести себя в порядок.

Его командир, веселый, краснолицый мужчина, бегло говорил на урду и любил домашний театр. Джек уважал его и восхищался тем, как он скрывал другие свои качества – стальной характер и бесстрашие. Но сегодня Аткинсон рассеянно крутил в пальцах подкову, которой придавливал бумаги, и вскоре Джек понял почему.

– Минувшей ночью мы получили дрянные новости из Банну, – сказал он. – Трое наших солдат попали в засаду и пропали. Сегодня утром я намерен объявить об этом полку. Рейнолдс, главный в Банну, уверен, что будут и другие нападения.

– Мне жаль это слышать, сэр.

– Нам всем жаль, но главное в том, что этим дело не ограничится. Ясно, что нужно направить туда отряд, и я хочу, чтобы вы взяли на себя командование этим отрядом. Хотя понимаю, что время не самое подходящее.

– Когда, сэр?

– На пару недель, может, меньше. Мне жаль, что это нарушает ваши личные планы, но я ничего не могу поделать.

Взгляд полковника, скорее раздраженный, чем сочувственный, сказал все. Всем известно, что он не одобрял своих подчиненных, когда они женились моложе тридцати.

– Не ваша вина, сэр. Это честь для меня. – Так оно и было, в другой ситуации он был бы в восторге.

– Ваша будущая супруга это поймет?

Пересохшие губы, снова заколотилось сердце.

– Уверен, что поймет, сэр.

– Итак, Чендлер.

– Да, сэр?

– Удачи.

– Благодарю, сэр.

 

Глава 20

Бомбей, 6284 мили от Лондона. разница во времени: пять с половиной часов 7 ноября 1928 г

Дорожные чемоданы Тори и Розы были упакованы и выставлены в коридор, когда Найджел постучался в их каюту.

– Сообщение от капитана, мисс, – сказал он, заикаясь. – Последний молебен на море состоится в четыре тридцать в большом салоне. Сообщение лично от меня: большая бутылка шампанского ждет вашего внимания в час дня в моей каюте.

– Ах, Найджел! – Тори обняла его. – Неужели ты всерьез думаешь, что не можешь жить без нас?

Он обнял ее в ответ, порозовев от смущения.

– Не уверен, – ответил он. – Я напишу вам в письме.

Завтра он сядет в поезд и поедет в Черрапунджи, а оттуда – в удаленный поселок среди холмов, по его словам, «самое мокрое место на земле». Он упомянул небрежно, в шутливой манере и то, что трое его предшественников покончили с собой, доведенные до безумия одиночеством.

– Но зато мне больше не придется слушать ваше противное пение.

Потому что Тори и Роза, когда Найджел падал духом, принимались петь голосами певиц-негритянок «Какая бо-о-оль, о, что за бо-оль» – им не хотелось слушать плохое про Индию.

– Я убегаю, надо собрать чемодан, – сказал он, – но не забудьте про шампанское и передайте Виве, что я ее тоже жду.

– Я скажу ей, но, кажется, она не спала всю ночь, – сказала Тори. – Этот Гловер совершенно пошел вразнос перед встречей с родителями.

– Мне очень жалко его. – Умное лицо Найджела посерьезнело. – И Виву – в Индии ей придется нелегко.

– Ах, она справится, ведь она совсем взрослая и собирается стать писательницей, – похвасталась Тори. – Еще она заберет вещи своих родителей – вероятно, после них осталось много всего, чтобы прожить на эти деньги.

– А может, и нет. Не справится. Она лишком необычная, слишком независимая.

– Найджел! Надеюсь, ты не влюбился заодно и в нее.

– Ой, Тори, заткнись, – резко сказал он. – Ведь можно беспокоиться за человека, и не будучи влюбленным.

– Но Вива – источник всех наших сведений об Индии. Она здесь родилась. По ее словам, здесь она скорее чувствует себя дома, чем в Лондоне.

– Она уехала отсюда ребенком, – возразил он. – Индия изменилась и становится все более пугающей. Нас больше не хотят здесь видеть, и я не виню их за это.

Но Тори уже заткнула уши пальцами и затянула «Какая бо-о-оль, о, что за бо-оль», пока Найджел не остановился и не взвыл «о-о-у-у», как собачонка, обратив все в шутку.

Вива, бледная и нервная, пришла позже всех.

Она, Тори, Роза, Фрэнк, Джейн Ормсби Бут и Марион, еще одна их новая подруга, тесно набились в каюту Найджела.

– Ах, восхитительно, божественно! – Тори закрыла глаза и взяла со столика узкий бокал для шампанского. – Какая прекрасная идея! – Она всячески пыталась продемонстрировать Фрэнку свой восторг, несмотря на их огорчительный разговор накануне вечером.

– Не торопись, дитя мое. – Найджел поставил бутылку и взял в руки книгу. – Сначала я прочту вам короткое стихотворение. Ой, тише! Несносные обыватели! Филистеры! – Он утихомирил их стоны и обвинения, что он заманил их сюда обманом. – Это займет всего две минуты, и вы не пожалеете. Стихотворение называется «Итака», но его можно назвать и «Индия».

Усевшись рядом с Вивой, он стал читать:

– Простите, – перебила его Джейн Ормсби Бут, – я не понимаю поэзию. О чем это?

Но Вива и Фрэнк зашипели на нее. Найджел продолжал:

– А вы были в Египте на берегу? – спросила Джейн у Тори. – Там такие товары… Ой! Простите!

– Продолжай, Найджел. – Тори закрыла ладонью рот Джейн. В последовавшей тишине слышался шум моря.

Найджел продолжил. Почему-то он не заикался, когда читал стихи:

Все молчали. Он хлопнул пробкой и налил всем шампанского.

– За восхитительные путешествия! – сказал он. – За все наши Итаки! – и Тори увидела, что на его глазах блеснули слезы.

– Браво, Найджел, – спокойно сказала Вива и взяла его за локоть. – Кто это написал?

– Кавафис. – Он посмотрел на нее. – Я знал, что тебе это понравится.

– Да, мне понравилось, – ответила она, и они посмотрели в глаза друг другу.

– За финикийские города и за Бомбей! – Фрэнк взял Тори за руку, заставив ее нервно захихикать.

– За потрясающие поездки! – сказала Вива.

– И за всех вас, благодаря которым нам было так хорошо! – с таким жаром проговорила Тори, что все засмеялись, кроме Розы, которая о чем-то задумалась.

Часом позже они, надев шляпы, сидели в верхнем салоне, который был переоборудован во временную церковь для последнего молебна на море. «Юнион Джек» был наброшен на временный алтарь, а вдали уже виднелись расплывчатые очертания индийского побережья.

Крупная, обливавшаяся потом дама вонзила пальцы в клавиши фисгармонии, и сотня голосов поплыла к ясному голубому небу. Тори окинула взглядом собравшихся: длинные ряды принаряженных мэмсахиб, полковники, Джиту Сингх, миссионеры, краснолицый мужчина, торговавший джутом, маленькие дети на коленях у матерей, а за дверями салона их айи в ярких разноцветных сари.

Гимн закончился, все опустились на колени. Роза, стоявшая рядом с ней, молилась так усердно, что у нее побелели костяшки пальцев.

Ближе к завершению молебна пришла Вива с мальчишкой, одетым в великоватый костюм. Он был страшно бледен и ошеломлен.

Фрэнк тоже пришел с опозданием. Он стоял по другую сторону прохода, такой красивый в своем кителе, что Тори вонзила ногти в ладонь, чтобы не заплакать.

Прошлым вечером у них был разговор, страшно обидевший ее, хотя Фрэнк никогда и не узнает об этом.

Они прогулялись вокруг палубы, и все было полно романтики – соленые брызги, пароход, словно сказочный замок из стекла на фоне звездного неба. Она подумала: «Если он собирается поцеловать меня, то пусть это произойдет сейчас». Но вместо этого он посмотрел на черную воду и вздохнул с такой тоской, что она спросила, как ей казалось, небрежным тоном: «Фрэнк, что вы сами собираетесь делать после приезда в Индию? Ведь вы, словно сфинкс, молчите об этом».

Он безучастно посмотрел на нее.

– Я? Ну, если я сфинкс, то без секретов. Я знаю, что задержусь на несколько недель в Бомбее, заработаю денег и отправлюсь на север, чтобы заняться там исследованиями.

– Той самой лихорадки с трудным названием?

– Да, гемоглобинурийной лихорадки, – мрачно сказал он. – По-моему, я уже говорил – ужасная болезнь и плохо изученная до сих пор.

При других обстоятельствах она, возможно, и попыталась бы его разговорить. Все мужчины любят рассказывать о себе – прояви интерес к его работе, но он выглядел абсолютно потерянным, много молчал, и Тори, пытаясь оживить беседу, сказала: «Просто не верится, что завтра мы будем в Бомбее – это восхитительно».

– Какая вы милая, – печально сказал он. – Вам так все интересно!

– А вам нет? Да ладно, Фрэнк, не может быть. Ведь это такое замечательное приключение для всех нас.

– Не совсем, – ответил он. Закурил сигарету и, нахмурив брови, выпустил дым.

В следующие пять минут она услышала от него, что она потрясающая, милая девушка и прочее, и прочее, что при нормальных обстоятельствах как раз в такую девушку он бы и влюбился, но что он любит другую.

Тори заставила себя кивнуть и растянула губы в улыбке.

– Я знаю ее?

Он отвернулся.

– Нет. Не думаю, что ее кто-нибудь знает. – Он сказал что-то еще, но его слова унес ветер, и она их не расслышала. Но потом он повернулся к ней и заговорил с неподдельным отчаянием в глазах: – Как я ни старался, может, даже чрезмерно, но она как замороженная, вся закрытая, а я теперь не могу выбросить ее из головы. Ох, Тори, зачем я рассказываю вам все это? Как мило с вашей стороны, что вы меня выслушали.

– О чем вы говорите? Для чего же тогда нужны друзья? – Она даже пошутила. – Это то, что моя мать называет секретами дверной ручки. То, что ты неожиданно для себя рассказываешь, уходя из комнаты. А ведь это наша последняя ночь на пароходе.

На палубе никого не было, и он легонько поцеловал ее в кончик носа. Поцелуй доброго дядюшки.

– А чего хотите вы, милая девушка? Любви? Детей? Веселых вечеринок с друзьями?

– Нет. – Ее задели эти слова. – Большего.

– Не обижайтесь. – Из его глаз исчезла тоска, и теперь он внимательно смотрел на нее. – Тогда чего?

– Я не знаю, Фрэнк. – Горестный туман застилал ее сознание, но потом он рассеялся, и, когда она взглянула на Фрэнка, на миг ей почудилось, что он ее недруг.

Дай ему почувствовать собственную важность. И так далее, и тому подобное, из всех тех сентиментальных женских журналов. Но внезапно все стало ей безразлично.

– Хочу чего-нибудь основательного. Работу. Чего-то такого, что останется с тобой, чего нельзя отнять.

– Эге, да вы суфражистка, – с горечью заметил он, – или Вива и до вас добралась?

– Дорогая, – Роза ткнула ее в ребра, – перестань таращиться.

– Я не таращилась, – буркнула Тори, с трудом оторвав взгляд от Фрэнка.

– Таращилась, – прошипела Роза. – Просто пожирала его глазами.

Они теснее прижались друг к другу, подруги до конца дней.

Они спели «Путешествие пилигрима», потом «Я клянусь тебе, моя страна». Найджел, сидевший по другую сторону от нее, пытался ее рассмешить и пел дискантом.

Милый, ласковый, умный, забавный Найджел. Вот такой мужчина нужен ей в мужья. Заикание привело его в ее лигу. Она сжала ему руку. Бедный Найджел.

Потом музыка замолкла, и, когда капитан встал, она снова услыхала, как замедлился гул пароходного двигателя. Капитан, торжественный в своем парадном мундире, попросил всех соединить ладони в молитве. Он молился за мир в этот трудный период индийской истории. Он молился за мир и благополучие короля и за славную Британскую империю, крошечным фрагментом которой они внезапно себя почувствовали.

 

Глава 21

Бомбей

Все утро Вива разбирала затхлую одежду (Гай отказался отдать ее в стирку) и с опаской приглядывала за ним. Отчасти она даже радовалась этому, поскольку отодвигала собственные проблемы – ведь они почти прибыли в Бомбей. Утром она стояла на палубе, глядя на силуэт города, который постепенно вырисовывался из дымки, и вспомнила, как в такой же солнечный день держала за руку Джози. Ее отец, молодой, красивый атлет, вышел к ним из толпы встречающих, а мать, взволнованная и счастливая, говорила без умолку, скрывая легкую робость, которую они всегда поначалу испытывали после долгой разлуки.

Потом всегда был праздничный ленч в ресторане на крыше отеля «Тадж» с потрясающим видом – голубыми небесами, кораблями и птицами. У ленча был свой ритуал: свежее манго, по которому девочки так скучали в школе, огненный карри для отца, цыпленок бирьяни для мамы, мороженое, конфеты, свежий лимонад – такое блаженство после школьного «пирога пастуха» и трудно перевариваемых блюд на нутряном сале. Прошли дни, отмечавшиеся галочкой на календаре в школьном дормитории, и то, о чем они так тосковали, воплотилось в реальность. Они с Джози снова были дома.

Открыв глаза и снова посмотрев на приближавшийся город, она на миг испытала пронзительную до обморока боль, как человек, слишком рано опершийся на сломанную ногу. Их уже нет, их уже нет. Пятнадцать лет она привыкала к этому, но сегодня утром раны снова открылись и кровоточили.

Пляж Чоупатти был вон там, тонкая полоска песка. В их последний день в Индии, перед возвращением в школу они с Джози, онемевшие от горя, ныряли там в теплой бирюзовой воде. Мама стояла на песке и смотрела на них.

– Пора, милые, идите сюда! – крикнула она потом. Джози, старше Вивы на тринадцать месяцев и более ответственная, первая пошла к берегу.

Вива заупрямилась.

– Я никуда не пойду! – закричала она. – Вы не заставите меня!

Потом она рыдала, отвернувшись к морю, чтобы не видела мама. Но в конце концов вышла, что ей еще оставалось?

– Глупая девчонка, – сказала мама и купила ей мороженое.

– Мисс Холлоуэй? – К ней подошел помощник старшего стюарда с пачкой счетов из бара, чтобы она подписала за себя и мальчишку. У нее снова упало сердце. Его родители выслали двадцать пять фунтов на расходы. А тут на тридцать фунтов больше. Она встретится с ними меньше чем через час.

Она представляла себе его отца, как более высокую и коренастую версию Гая, но с острыми клыками и грозным взглядом. «Извиняюсь, – скажет он ей, – но давайте разберемся. Вы позволили шестнадцатилетнему мальчишке пить, потом сошли в Порт-Саиде на берег и оставили его без присмотра?»

Кто, кроме Фрэнка, поддержит ее, если она попытается рассказать им, как странно вел себя Гай и как трудно ей с ним было? Судовой доктор вручил ей фенобарбитал, как он сказал, «аварийный запас», и полностью утратил к ним интерес. «Ну, прежде у нас никогда не было с ним проблем», – скажут они, и, если Гловеры откажутся ей заплатить, в результате она будет если не в нищете, то на ее пороге.

У нее останется всего сто сорок фунтов, высланных заблаговременно в банк «Гриндлис» в Бомбей на размещение и непредвиденные расходы, а также на то, чтобы добраться до Шимлы и забрать родительский дорожный сундук. Если она не найдет немедленно работу, этих денег ей хватит примерно на месяц.

Теперь в ее ноздри ударили запахи Индии – пряности, навоз, пыль, гниль – неуловимые, незабываемые. Из порта доносились звуки труб и барабанов, крики торговцев арахисом.

– Мадам! Плиз! – Старик стоял на крыше колесного парохода, плывшего возле «Императрицы». В руках он держал худенькую старую обезьянку в красной шляпе и заставлял махать ей. «Хелло, мадам! Миссис!» В Англии никто не улыбался бы так радостно.

Когда она соединила перед собой ладони в индийском приветствии намасте, у нее навернулись слезы на глаза. За ним на причале стояла разноцветная толпа встречающих; несколько военных в хаки выделялись среди всех, словно лесные грибы.

Она взглянула на часы и перевела их еще на час вперед до одиннадцати тридцати – на пять с половиной часов разницы с Лондоном. Возле площади Неверн в этот час она видела в своем полуподвальном окне обычный парад ног, направляющихся к омнибусу и трамваю.

В Бомбее, в начале зимы, она почувствовала, что ее кожа расцветает на солнце словно цветок.

– Вива! Вива! – Тори, крупная и восторженная, бросилась к ней. – Как это восхитительно! Правда?

– С Розой все в порядке? – торопливо спросила Вива.

– Нет, конечно. Она сидит внизу, сама не своя. Она решила, что не станет встречаться с ним на причале, чтобы мэмсахиб с корабля не таращили на них глаза. Найджел пойдет вперед, отыщет его и приведет в нашу каюту.

– В чем он будет одет? В мундире или в штатском?

– Понятия не имею, Роза тоже. Ведь нужно выйти замуж, чтобы знать такие вещи, правда? – пошутила Тори.

– Господи, как страшно.

– Ах, Вива! – Тори еще сильнее сжала ее локоть. – Пожалуйста, обещай, что не бросишь меня в тот же момент, как мы приедем. Ты покажешь мне город, а я буду приглашать тебя на вечеринки.

Вива улыбнулась, но промолчала. Разве могла она объяснить свои финансовые проблемы девушке, для которой ежемесячные денежные переводы, хоть и небольшие, были такой же естественной вещью, как кровь, текущая в ее венах.

– Сегодня вечером мы соберемся и выпьем в месте под названием «Тадж». Ты его знаешь?

– Да.

– И не вздумай скрыться, когда пароход пристанет к берегу.

– Не вздумаю. – Она робко пожала ей локоть в ответ. Пока что ей было не до общения. – Пойду-ка я вниз за Гаем, – пробормотала она, глядя на часы.

– Как он там?

– Не очень. Я вздохну с облегчением, когда сегодняшний день будет позади.

– Пожалуйста, Гай, – взмолилась Вива, – почти четверть первого! Умойтесь, причешитесь, ну-ну, да поторапливайтесь! – В ней снова вспыхнуло нетерпение. Ей хотелось хорошенько встряхнуть его: «Тебе ведь шестнадцать лет, а не шесть».

– Я пока не могу, – ответил он. – В ванной кто-то есть, он снова появился в моем детекторном приемнике.

Накануне вечером они укладывали чемодан, и в середине, казалось бы, нормального разговора он тряхнул головой и издал жуткий стон, будто душа грешника в аду, у Вивы даже волосы встали дыбом.

– Что я такого сделал? – Он глядел на нее, словно это она сошла с ума.

– Слушайте, если вас что-то тревожит, скажите мне, – напомнила она. – Мне не нравятся такие пугающие звуки.

И точно, через несколько секунд он сказал обычным голосом:

– Завтра, когда приедут мои родители, вы останетесь со мной? Они, вероятно, будут задавать много противных вопросов.

Он снял очки, без них его лицо казалось голым.

– Да, Гай, останусь, – ответила она, – но вы не торопитесь. Скоро вы привыкнете и опять почувствуете, что у вас есть семья.

– Они для меня проклятые незнакомцы, – ответил он. – Но спасибо за совет.

– Я уверена, что не ошибаюсь, – солгала она. Они с Фрэнком решили, что Гаю не нужно волноваться, поэтому дали на ночь две ярко-розовые таблетки.

Вот теперь они точно прибыли: Вива почувствовала финальный удар; корпус «Императрицы» вздрогнул. С пристани донеслись громкие крики.

– Выйдите. Выйдите и найдите этих проклятых родителей. – Голос Гая звенел от нервов. – По дороге выключите чертово радио.

 

Глава 22

Роза все-таки решила выйти на палубу. Она держала Тори за руку.

– Где он? Ты его видишь? – спрашивала она у Тори, которая напряженно вглядывалась в толпу встречающих.

– Пока нет, но я вижу Виву. – Они посмотрели вниз, в мельтешение лиц, наблюдая, как она пробиралась сквозь толпу. Через несколько секунд Тори схватила Розу за руку. – Боже! – прошептала она. – Гляди!

Найджел стоял рядом с высоким блондином в хаки, державшим в руке букет ярко-красных лилий каннес. Увидев их, Найджел как можно незаметнее махнул им рукой, просто пошевелил пальцами. Они так и знали, что могут положиться на него.

Роза вцепилась в руку Тори стальной хваткой.

– Я спущусь вниз, – неожиданно сказала она Тори. – Не хочу, чтобы все смотрели. Ты можешь дождаться его здесь и привести ко мне?

– Конечно, дорогая, – сказала Тори. – А он красивый, правда, Роза? – Хотя она заметила строгое выражение его лица, его застывшую фигуру.

– Да, – слабым голосом ответила Роза.

– Когда ты увидишься с ним, Роза, не забудь улыбнуться, – напомнила Тори. – Улыбайся и держись непринужденно. Господи, я превращаюсь в свою мать.

Роза не ответила. Она снова глядела вниз.

– Роза, скоро ты узнаешь его.

– Да, – ответила она. – Я знаю.

Бросив еще раз взгляд на пристань, Роза убежала в каюту и в небрежной позе уселась в плетеном кресле между кроватями. Над ее головой раздавались шаги, скрипели башмаки спешивших по коридору людей. Ей показалось, что она ждала целую вечность, прислушиваясь к биению собственного сердца, и на стук в дверь испуганно вскочила на ноги.

– Роза, – сказал мужской бас. И вот он появился в дверях, тропический шлем в одной руке, цветы в другой. Он был выше, чем она помнила, и не такой красивый, или, может, это оттого, что его лицо казалось немного искаженным.

– Ну, привет! – сказал он. Она не помнила его таким душевным и искренним. Он протянул ей лилии. – Это тебе. Тут они растут повсюду как сорняки.

Когда он положил свой шлем на койку, она подумала, что он ее поцелует, но он вместо этого спросил «можно?», сел и расставил свои мускулистые ноги, словно позировал перед фотографом. Потом кашлянул.

– Они милые, Джек. – Она уткнулась носом в цветы, хотя они совсем не пахли. – Спасибо.

– Какой приятный парень, этот Найджел. Спустился и нашел меня, – сказал он.

– Да, он государственный чиновник, завтра поедет – ох, я даже не могу вспомнить куда, как глупо. Я потом спрошу и скажу тебе, – словно ему было интересно узнать что-то про Найджела. – А цветы правда такие прелестные.

Снова улыбнувшись цветам, она почувствовала неприятную пустоту в том месте, где у нее должно находиться сердце.

– Боюсь, я чуточку запылился, – сказал он. Каким большим он казался, когда сидел, расставив ноги. Казалось, он заполнил всю каюту. – Мы приехали из Пуны на мотоцикле. Надеюсь, ты не против, что у меня пока нет автомобиля. Я забыл сообщить тебе об этом.

– Конечно, нет, – ответила она, и он снова кашлянул.

Она пожалела, что рядом нет мамы с ее веселым смехом и умением обращаться с незнакомыми людьми.

– У нас с Тори была такая приятная поездка, – сказала она через некоторое время. – А вот реальная жизнь станет абсолютным адом! – Улыбка исчезла с его губ.

«Ох! Какую идиотскую вещь я сказала, – подумала она. – Теперь он подумает, что я жалею о своем приезде».

– Ну, ты тут собьешься с ног от хлопот, – начал он и замолк.

Вентилятор отключился; ее рука, лежавшая в его руке, была неприлично липкой.

– Слушай, тут случились небольшие изменения в планах свадьбы; я хотел сообщить тебе о них первым.

Когда он это сказал, у нее гора с плеч свалилась: мероприятие отодвигалось, это был сон.

– Да, накануне на северо-западной границе случился неприятный инцидент; потом я объясню подробнее. – Он обливался потом; она заметила на его подбородке симпатичную ямку. – Мой шеф попросил меня отправиться туда с отрядом, но я пока не знаю когда. Если придется перенести дату свадьбы, Си Си Маллинсон сказала, что ты пока можешь пожить у нее. В ноябре начинается сезон, и будет куча вечеринок и балов.

Она рассмеялась громче, чем хотела.

– Дорогой. – Ей было так странно произнести это слово. – Ты всегда прав, что бы ты ни решил.

Облегчение озарило его лицо, словно солнечный луч.

– Спасибо, что ты не обиделась, – сказал он. – Увы, в Индии ты можешь быть полностью уверен лишь в одном – что ни на какие планы и прогнозы нельзя полагаться.

Через десять минут, когда они вместе спускались по трапу, из толпы навстречу им вышла дама с ярко-накрашенными губами и в шляпе «колокол».

– Дорогие мои, – пропела она. – Наконец-то Ромео встретился с Джульеттой! Я Сесилия Маллинсон, зовите меня Си Си. – Она легонько расцеловала Розу в обе щеки, источая крепкий запах сигарет и духов, а также мятной жидкости для полоскания рта.

– Все в порядке? – тихонько спросила Тори, когда они направились к автомобилю Си Си.

– Спасибо, все хорошо, – ответила Роза, почти не шевеля губами. – Просто очень мило.

Тут она внезапно остановилась.

– Ах, какой ужас, я забыла попрощаться с Вивой. Просто не верится!

– Не волнуйся, – успокоила ее Тори, – она знала, в каком ты состоянии. Ей тоже не лучше – приехали родители мальчишки. Я дала ей наш адрес.

Они следовали сквозь толпу за аккуратной шляпкой миссис Маллинсон с отрядом туземных носильщиков, которые несли их багаж на голове. К Розе подскочила маленькая девочка с грязными щеками и свалявшимися волосами и дернула ее за рукав.

– Ни мамки, ни папки, леди, купите… – Она сунула в рот пальцы.

– Не обращайте внимания, – сказала их покровительница. – Идите прямо; это попрошайка.

У Розы образы мелькали перед глазами, словно картинки в калейдоскопе – вокруг было столько всего: яркое солнце, вонь от сточных канав и запахи пряностей, сверкающие сари и темные лица. На углу улицы мужчина смотрелся в треснувшее зеркало и подстригал ножницами волосы в носу.

Переходя через дорогу, они остановились: навстречу им под оглушительный аккомпанемент свистулек и дудок шла небольшая толпа; на кричаще пестром троне мужчины несли слона из папье-маше.

Миссис Маллинсон поморщилась и заткнула уши пальцами с ярко-красными ногтями:

– Какой-то кошма-ар, – сказала она.

Тори едва не подпрыгивала от восторга.

– Это Ганапати, – крикнул Джек, – в индуизме бог мудрости и благополучия, а также торговли!

Роза, робко разглядывая его под солнечными лучами, решила, что он все-таки красивый. Очень сильный, очень мужественный.

Они поехали домой в маленьком шикарном автомобиле миссис Маллинсон – бутылочно-зеленого цвета, модель «Форд-Т». Тори сидела впереди, оглашая салон восторженными возгласами и смехом. Роза на заднем сиденье с Джеком, до нелепого остро чувствуя, где заканчивались его колени и начиналось ее розовое платье. Когда Си Си резко вильнула, чтобы не задеть костлявую лошадь, Роза всячески старалась держать свои коленки подальше от него – все было слишком быстро и неожиданно.

Си Си повернула голову и взглянула на них.

– Так, экскурсовод приступает к делу, – пропела она, взяв курс на шутливый тон, отчего Роза оробела еще сильнее. – Большое здание слева от вас, похожее на дворец, с куполом наверху – это знаменитый отель «Тадж-Махал», где мы будем праздновать канун Нового года. С ним связана занятная история, – протяжно рассказывала она. – Его построил один индийский богач, уязвленный тем, что его не пускали в какой-то европейский отель; при этом архитектор, какой-то французский болван, неправильно разместил бассейн – позади отеля, а не перед ним – и в результате покончил с собой.

Все неуверенно засмеялись, кроме Джека, который даже не улыбнулся. Роза заметила, что у него росли волоски на запястьях, тонкие и светлые. Сейчас, немного подумав, она восхитилась тем, что он не приготовил для встречи с ней цветистую речь. Лучше не торопиться.

– Впереди слева от вас яхт-клуб Бомбея, где мы плаваем под парусами; это еще одно популярное место для наших сборищ, а за ним – оп-па!

Из-за внезапной остановки колени Джека ударились о ее ноги. Мужчина с бананами шагнул с тротуара прямо перед носом их «Форда» и спокойно пересек дорогу.

– А за ним, – Си Си, казалось, уже надоело показывать им город, – Индия. Полная языческих богов и абсолютно непохожая на Хэмпшир.

Роза заметила, как ее глаза озорно сверкнули на них в зеркале заднего вида. Она смутилась и почувствовала, как бешено забилось ее сердце. Джек снова взял ее за руку.

 

Глава 23

9 ноября 1928 г. ИВКА, Бомбей. Отрывок из дневника Вивы Холлоуэй

//Пока не забыла, я должна записать, что случилось. Гай Гловер, подлый крысенок, устроил для меня ловушку. Он умолял меня побыть с ним, когда он встретится с родителями, которые ехали четыре дня на поезде из Ассама, где мистер Гловер владеет чайной плантацией. Учитывая состояние Гая (невероятно странное и непредсказуемое в последние дни: он говорил, что слышит голоса через радио, и нес разную прочую чушь; не спал, не мылся, весь провонял и пр.), мне показалось, что я должна это сделать. Еще хотела получить остаток денег, которые они должны были заплатить за мой проезд.

Фрэнк согласился побыть со мной и высказать, как доктор, свое профессиональное мнение насчет Гая (доктор Маккензи умыл руки и держался в стороне), на случай, если у меня возникнут осложнения, но в последнюю минуту он срочно понадобился в лазарете. Я осталась наедине с этими проблемами.

За десять минут до прихода родителей Гай начал курить сигареты одну за другой, а потом встал, вышел в коридор и ударился головой о стену. Когда я поспешила к нему, он заявил, к моему крайнему изумлению: «Я пытался любить тебя, но ты создавала для меня большие сложности». Я даже не нашлась, что ответить, и только сказала: «Гай, почему ты не сидишь и не пьешь чашку чая». Вот такой смешной у меня английский!

Потом, слава богу, они пришли. Мать, Гвен Гловер, серенькая, слезливая курица; мистер Г., краснолицый, шумный хвастун, немедленно пожал руку Гаю и похлопал его по плечу.

– Молодец, старик, наконец-то ты приехал сюда, – и пр., и пр. – Тут солнечно и жарко, правда? – Это он обратился ко мне. И: – Вы получили удовольствие от путешествия? – Удовольствие! Я бы назвала это как-нибудь иначе!

В первые пять-десять минут Гай играл роль блудного сына, вернувшегося под отчий кров, и играл неплохо, но когда мы стали собирать его вещи, Гай внезапно выбежал наружу, хлопнув дверью.

Пока Гая не было, я вручила его отцу два письма из школы. Мистер Гловер сунул их в карман со словами, что сейчас ему некогда их читать. Я подумала, что, может, он ничего не знал о воровстве, о результатах экзамена и пр.

Я попыталась рассказать им (торопливо и, из-за своего волнения, не очень внятно) про нервное напряжение у Гая во время поездки, как он находился под наблюдением доктора, а еще – мне показалось это оправданным – о том, как он бился на пароходе головой о релинг.

– Но это абсурд, – заявил мистер Гловер, краснея еще гуще. – Вы намекаете, что мой сын нездоров ментально?

– Да, я так считаю, – ответила я. Пожалуй, мне надо было бы промолчать.

Миссис Гловер заплакала и сказала что-то вроде:

– Я так и знала, что это произойдет, – и это было лишь делом времени.

– Заткнись, Гвен, – сказал ей мистер Гловер и повернулся ко мне: – Как вы смеете! – Вышел за дверь и привел Гая.

– Сядь на койку, Гай, – велел он.

Я поняла, что для него есть только черное и белое, оттенков он не различает и намерен немедленно разобраться с этой глупой историей.

– Мисс Холлоуэй утверждает, что на борту ты был замешан в какой-то драке. То ли ты ударил, то ли тебя ударили, в общем, что-то такое.

Гай, казалось, забыл все свои декларации о любви, которые произносил десять минут назад. Очень холодно посмотрел на меня и покачал головой.

– Она врет. И еще она пьяница и велела все записывать на ваш счет.

Как раз в этот ужасный момент вошел стюард Гая и принес еще одну пачку неоплаченных счетов из нашего бара. Мистер Г., с таким видом, как будто имел дело с мышиным ядом, разложил их на койке. (Миссис Г. к этому времени все еще всхлипывала и поправляла на себе платье.)

Мистер Г. достал блокнот и серебряный карандаш:

– Одна бутылка «Пуйи-Фюиссе», одна бутылка «Бом-де-Вениз»… – Когда он закончил, счет составил почти десять фунтов – мерзкий крысенок пил втихаря.

Голова мистера Г. раздулась от ярости, словно у африканской гадюки. Он обвинил меня в том, что я пьяница и безответственная лгунья. Если бы я не пила так много, я относилась бы более внимательно к чувствам мальчика, который, по не зависящим от них причинам, десять лет не видел своих родителей и, понятное дело, нервничал. В результате он не намерен платить мне оставшиеся деньги, и я должна радоваться, что он не передаст меня в руки полиции.

Впрочем, за его шумными угрозами крылся страх: когда я предложила ему поговорить с корабельным доктором и выяснить, кто прав, он не ответил и вместо этого великодушно предложил оплатить счета из бара, при условии, что я дам письменное обязательство выплатить ему эти деньги в рассрочку. Во время этого скандала Гай, не казавшийся в эти минуты ни безумным, ни умным, уставился на стену, словно это его не касалось.

Они уехали ночным поездом в Ассам. На прощание я сунула в карман Гая упаковку фенобарбитала. Он пошел между родителями, потом побежал назад и попытался меня обнять, шепча: «Non illegitimi te carborundum». Да как он смел!

И вот я оказалась в середине набережной Аполло-Бандер, вокруг меня крутились дюжины носильщиков. Я попросила кучера тонги отвезти меня до ИВКА. Мисс Сноу сказала мне, что это недорогое, чистое, респектабельное и безопасное место.

Здесь я плачу две рупии в сутки за отдельную комнату. Двухместный номер стоит три рупии, но после всего, что произошло, мне просто невыносима мысль о какой-нибудь соседке. Моя комнатка, хоть и маленькая (примерно двенадцать футов на десять), смотрит на огромное красивое дерево (надо купить определитель растений). Тут узкая железная кровать; стол и шкаф, куда я могу вешать одежду, стоят в холле.

Насколько я могу судить, в общежитии живут англичанки и индийские женщины, работающие в Бомбее миссионерами, учителями, а также студентки. Управляющие тут дружелюбные, хотя и авторитарные. КУЧА ПРАВИЛ.

Пока я еще могу себе это позволить, но меня пугает даже эта маленькая сумма. У МЕНЯ НЕТ ДЕНЕГ, или почти нет, и если не придет чек за мой первый материал, придется немедленно искать любую работу.

Позже

//Колокол, приказывающий гасить свет, звучит в 10.30 вечера; двери запираются в 11 часов.

Уже в сумерках я вышла на улицу, где воздух теплый и шелковый. На углу сидел на корточках старик и готовил в сковороде бхел пури. Вкус блюда потряс меня. Я дома. Конечно, это смешно, ведь Бомбей никогда не был для меня домом. Продавец пури был в восторге от моего внимания – и моих блаженных стонов. Когда я доела, он вымыл мне руки водой, которую держал возле сковороды. Потом достал дыню, ловко очистил и нарезал на ломтики. Она была восхитительная, но я поняла, что надо бы заплатить ему и за дыню. Я очень тревожусь из-за денег.

На следующее утро

//Проснулась от криков уличного водоноши, мычания коров, рева моторов; в соседней комнате кто-то смеялся.

После завтрака – я съела лепешку чапати и чечевичный суп дхал, восхитительные – я подошла к доске объявлений, где висели три предложения для «респектабельных английских девушек».

1) Местной миссионерской школе требуется учительница. – Сомневаюсь. Нужно ли быть очень религиозной (в моем случае это лицемерие), чтобы преподавать в таком месте?

2) Требуется леди-компаньонка для миссис Ван де Вельде, которая живет возле Джайнистского храма на Малабарском холме и хочет найти надежную персону для сортировки корреспонденции и – желательно – игры в бридж. – Если я не окажусь в полном провале, пока не пойду в компаньонки. Г.Г. напугал меня на всю жизнь.

3) Рекламное агентство: Дж. Уолтер Томпсон ищет английскую секретаршу с хорошими навыками машинописи и стенографии. Лакшми-Билдинг. – Богиня богатства. Интересное предложение. Жалко, что я не знаю стенографии. Все равно записала адрес.

Когда я спросила у дамы за конторкой насчет арендных ставок за квартиру, она ужасно напугала меня, заявив, что ни одна уважающая себя англичанка не будет жить нигде, кроме Малабарского холма или района Колаба, где все дорого. Но потом сказала мне, что некоторые отчаянные души – в основном социальные работницы и учителя – переезжают в менее дорогие пригороды. Некая Дейзи Баркер, очевидно, «чертовски важная птица», приехала сюда преподавать в «Сеттлменте» при Бомбейском университете, организации, базирующейся в Англии, которая обучает индийских женщин на университетском уровне. Я хочу с ней встретиться.

Недавно тут проездом останавливалась еще одна англичанка, ехавшая на север, чтобы преподавать в английской школе. Дама за конторкой почему-то старалась подчеркнуть, что она была близкой знакомой губернатора и могла бы остановиться где угодно, но приехала сюда, чтобы встретиться с подругой. Хотя эти особы были тут явным исключением, этот разговор меня ободрил. Так что тут не все здешние дамы увлекаются джином и «этим самым» да еще охотой на кабана. Еще тот разговор навел меня на мысль: почему бы не написать серию интервью (может, для журнала «Ева») об этих независимых женщинах? Сегодня вечером прикину, как это будет выглядеть.

Работа будет – должна быть.

 

Глава 24

Бомбей, четыре недели спустя

За неделю до свадьбы Розы Тори сидела на веранде дома Си Си, положив ноги на перила, и наслаждалась благоуханием цветов; ласковый ветерок гладил ей лицо. Она писала матери давно обещанное письмо (та присылала ей каждую неделю пространные письма, полные вопросов, на которые не получала ответов). Погода в Англии была, по выражению матери, запредельно ужасная; мистер Тоу, садовник, слег после того, как поскользнулся на мокрых листьях и сломал запястье; в Винчестере невозможно купить приличную шляпу. Но как там Тори, нравится ей такая жизнь? Много ли балов и вечеринок? Как Роза отнеслась к тому, что ее свадьба отложена на две недели? Наверное, ужасно сердится.

Рука Тори застыла над листом бумаги, не зная, как и с чего начать, потому что Роза вовсе не рассердилась, а, наоборот, кажется, вздохнула с облегчением. «Это дало мне пространство для дыхания», – объяснила она с такой осторожностью, что Тори встревожилась. Что касается самой Тори, то она – ужасная эгоистка! – радовалась, что может пожить еще две недели вместе с Розой в этом сказочно красивом доме.

Дом. Ну как рассказать матери, не сведя ее с ума от ревности, насколько он великолепен и как замечательно ее кузина обставила его, поскольку мистер Маллинсон – который, по словам Си Си, совершал умные сделки с хлопком – был немыслимо богат даже по стандартам Малабарского холма.

Тори задумчиво посмотрела на ослепительно-голубое небо; на склон, спускавшийся к Аравийскому морю; на террасу, где буйно цвели бугенвиллеи и жасмин; повсюду виднелись слуги, служанки, садовники, они мыли, подметали, сгребали мусор граблями, пололи, делая дом и сад еще более совершенными.

В этот самый момент шесть слуг ставили внушительный шатер, который, по планам Си, станет на следующей неделе центральной ареной для приема гостей по случаю свадьбы.

Этот шатер – розовый, как фламинго, со стеклянными окошками, пышно расшитый и украшенный – был тот самый знаменитый «штришок», типичный для Си. Если другие большие дома в этой эксклюзивной и по большей части европейской части Бомбея носили скучные названия – «Мон Репо», «Лабурнум» и так далее, то Си назвала свой дом «Тамбурин». В обращенном на запад окне мраморного холла была подвешена большая стеклянная птица, и на закате она вся горела красным огнем. Гостиная была полна шелков всех оттенков шербета и низких диванов. Наверху, в гостевой спальне, где жили Тори и Роза, в ванной были пушистые полотенца и вазы с солями для купания и деревянными ковшами; еще там стояла серебряная сухарница с настоящими французскими вафлями, а на бюро лежал кожаный бювар с кремовой писчей бумагой. Они с Розой с трудом верили своему счастью, когда попали сюда.

Еда была тоже божественно вкусная – не то что подогретые остатки от вчерашнего или «решоффе», как предпочитала называть их мать, мясные рулеты, пудинги из тапиоки и тому подобное. А тут, тут утром были свежие ананасы, манго и апельсины, прямо с дерева. И никто не бубнил про воду в ванной, необходимость гасить свет в туалете или про голодающих в Африке.

Если подумать, как это делала сейчас Тори, грызя ручку, единственной реальной мухой в меде был Джеффри, крупный, цветущий мужчина с бровями-гусеницами; он слишком уж любил разглагольствовать о состоянии производства хлопка в Индии, которое, по его словам, близко к коллапсу. Но даже Джеффри, к счастью, исчезал каждое утро бог весть куда на своем авто с шофером и появлялся вечером в час чота пег.

Тори отвинтила крышку ручки и вздохнула. Вот мучение: мать интересовало буквально все. Ну понятно, что главный у нее вопрос – «Ты встретила там много приятных молодых людей?» – маскировал другой, более жестокий: «Оправдываются ли наши траты на платья, билеты и прочее? Стоило ли нам в это вкладываться?» И простым ответом на него – учитывая беспрерывный круговорот вечеринок и пикников, устраивавшихся Си, – легко мог быть такой: «Мама, все выглядит многообещающе».

Как-то утром Си, когда они пили кофе на веранде, назвала с клинической и для Тори слегка шокирующей четкостью тот сорт молодых людей, которых ей нужно высматривать, пока она здесь живет.

– Госслужба обычно считается абсолютным приоритетом, – сообщила она, томно по-лондонски растягивая гласные, – и очень удачным уловом, мертвые или живые, – ты получаешь три сотни в год как вдова, так что в чем-то, – многозначительное подмигивание, – лучше мертвый, чем живой. Но я шучу, конечно, милая.

Тори уже забыла другие категории, которые называла Си, но запомнила, что кавалерийские офицеры стояли наверху списка – впрочем, желательно из английской, а не индийской кавалерии, и это было легким щелчком Джеку.

Ее хозяйка также категорически предостерегла насчет девушек чичи, полукровок. По словам Си, они невероятно гламурные и «настоящие хищницы – у них абсолютно нет совести, они вмешиваются и расторгают помолвки. Но не волнуйся, моя милая, – этот не слишком приятный разговор завершился похлопыванием Тори по коленке, – скоро все женихи упадут к твоим ногам, особенно если мы…» – но окончание фразы пропало в синеве сигаретного дыма, а Тори решила перейти на режим повышенной осторожности. Несколько человек брали у нее телефон, но пока никто еще не проявил серьезных знаков внимания, а она хорошо знала свою мать и знала, что та становилась опасной, если у нее возникали надежды на что-либо.

27 ноября 1928 г.

Дорогая мамочка!

Боюсь, что это письмо получится очень короткое, потому что мне некогда. Мы все с восторгом ждем свадьбу Розы, которая состоится через неделю. Сегодня мы планируем сделать последние покупки в магазине «Армия и Флот» в районе Бомбея, который называется Форт. Мне очень жалко, что мистер Т. повредил запястье. Завтра я напишу более подробное письмо и расскажу тебе обо всем. Мне тут очень хорошо. Спасибо, мамочка, за выкройки платьев. Я посмотрю, смогу ли я тут пошить для тебя платье дешевле.

С любовью к тебе и папочке

Виктория

Когда на веранде неожиданно появилась Си в сиреневом кимоно и балетках, а с ней и шлейф «Арпеж», ее любимого аромата, Тори с трудом переборола искушение броситься на листок и накрыть его своим телом, словно ребенок в первом классе. Письмо показалось ей скучным и прозаичным.

В первые дни жизни в «Тамбурине» все в облике Си – ее ярко-красные губы, томная походка, шикарные наряды – вызывало у Тори ощущение собственной неполноценности; рядом с ней она казалась себе огромной, тупой и банальной. Но постепенно неловкость переросла в восхищение. Ей захотелось многому научиться у нее, быть такой же утонченной, нескучной и не обращать внимания на то, что думают о тебе другие.

– Как поживает наша маленькая сиротка этим утром? – Си провела длинными ногтями по пробору на голове Тори.

Эта «сиротка» была их новой шуткой. У Си было двое детей – сын и дочь, учившиеся в английских пансионах, призрачные фигуры в серебряных рамках на каминной полке. Она редко говорила о них, разве что в шутках – «мои карапузы» или «эти ужасные существа». Иногда она зачитывала вслух писклявым голосом их по-детски нескладные сообщения.

Никто из детей, казалось, не занимал особенно большого места в жизни и мыслях Си. Все, что Си говорила о Флоре, которая, судя по фото, унаследовала у отца выражение собачьей преданности в глазах, это то, что двенадцать лет – ужасный возраст и что хорошо бы к следующим каникулам она стала «хоть чуточку человеком».

– Так! – Си бегло проглядела пачку приглашений, лежавших на столике вместе с утренним кофе. – Сегодня на нас такой спрос, что я не знаю, как все выдержу.

Она вскрыла первый конверт.

– «Шоу Хризантем». Десятое января, клуб Уиллоуби, потом чаепитие на лужайке. Благодарю вас, миссис Хантер Джонс, но нет. – Она сложила конверт самолетиком и направила его в корзину для бумаг. – Самая большая зануда, каких я встречала.

Тори хихикнула.

– Могу я попросить у тебя еще полчашечки? – Си провела ногтями по следующему конверту. – Без сахара… вот это поинтереснее: пикник с Прендергастами при лунном свете на пляже Чоупатти. Весьма уважаемые люди, и у них красивый сын. Положи в стопку возможных, дорогая.

Тори положила карточку на камин перед полным надежд лицом Флоры; теперь его почти до лба загородила стопка приглашений на званые ужины, пикники, матчи в поло и на охоту.

Зазвонил телефон.

– Малабар 444, – проговорила Си, эффектно растягивая слова. Потом закатила глаза. – Еще один поклонник, – довольно громко сказала она, протягивая трубку Тори. – Говорит, что его имя Тимоти.

Это был невысокий рыжеволосый человечек, с которым Тори познакомилась неделю назад на вечеринке в «Тадже». Какой-то бизнес с лесом. Он спрашивал, может ли пригласить ее в воскресенье на обед. Извинялся за то, что не смог сделать это заблаговременно, и все такое.

– Как вы любезны, – ответила Тори. – Простите, вы не возражаете, если я перезвоню вам через десять минут?

– Я не уверена, что мне хочется идти, – заявила она Си.

– Тогда и не надо, дорогая, – ответила Си. – У нас полно других poisson.

Отчасти так и было – в клубе и «Тадже», на коктейлях и танцах, она знакомилась с молодыми морскими офицерами, такими симпатичными в своих белых кителях, с кавалерийскими офицерами, бомбейскими бизнесменами, делавшими большие деньги на джуте или хлопке. Хотя инцидент с Джиту сделал ее более осторожной, с некоторыми индийскими мужчинами из высоких каст, очень соблазнительными, с маслянистым взором и идеальной кожей. И пусть даже ни с кем из них не наметилось чего-либо конкретного, флирта было много. После множества мелких обид лондонского сезона Тори даже не верилось, что у нее появился какой-то выбор.

– О! Роскошно! – Си Си вскрывала огромный конверт огненного цвета с затейливой каймой. – Ох как забавно! – Она прочитала вложенное письмо. – Нашим придуркам это понравится. Мошенник Бехар пригласил нас на охоту. Через три недели. У него есть чудесное место.

«Через три недели, – подумала Тори. – К тому времени Роза выйдет замуж и уедет. Как это странно».

– «К сожалению, места сосчитаны, – читала Си дальше, – так что, пожалуйста, напишите ответ при первом удобном случае». Хм! «Места сосчитаны», «при первом удобном случае». А еще утверждает, что учился в Оксфорде! Нам придется подыскать няньку для нашей маленькой сиротки, не так ли, дорогая? Я полагаю, что ты еще будешь жить у нас?

Она закатила глаза, а Тори пережила минуту паники. Где же еще она могла быть? В данный момент у нее не было никаких планов.

– Мне бы хотелось пожить у вас еще, если не возражаете, – заискивающе сказала она.

– Поглядим на твое поведение, – ответила Си. – Ох проклятье! – Она вскрыла другой конверт и нахмурилась. – Сэмпсоны не смогут присутствовать на бракосочетании Розы, какая досада! Да, кстати, я вот что собиралась у тебя спросить. Твоего совета. На той неделе, – Си сделала глоточек кофе, – у меня состоялся чуточку напряженный разговор с этим старым сухарем, капитаном Чендлером, или как там его, насчет свадебных торжеств. Вообще-то, он мне показался чуточку странным, потому что заявил, что хотел бы пригласить на свадебный обед только пять человек, своих хороших знакомых. Но наша лужайка будет тогда выглядеть абсолютно жалко – голой, наподобие площадки для гольфа. Поскольку все-таки я тут хозяйка, поэтому я пригласила несколько забавных знакомых, чтобы было больше народу. Не думаю, что Роза станет возражать, ведь верно?

Тори, польщенная тем, что Си Си советуется с ней, без раздумий сказала:

– Нет, конечно, она не будет против. – И, довольная собой, добавила: – Нам понадобится еще несколько шапочек и колокольчиков, – потому что это было несколько непонятное, но разумное замечание, которое вроде сделала до этого Си. И действительно, потом она вспомнила, что Си говорила об этом в клубе несколько дней назад.

Как быстро пролетела неделя – до бракосочетания Розы оставалось только двадцать четыре часа. Тори проснулась в холодном поту. Первое, что она увидела, открыв глаза, было свадебное платье Розы, шелковое, цвета слоновой кости; оно висело на гардеробе. Платье подружки невесты, то есть ее собственное, висело рядом, словно толстушка-сестра.

Тори немного полежала в постели, размышляя о предстоящем торжестве. Всю неделю почти непрестанно звонил телефон, и всякий раз Си говорила: «Дорогая/дорогой, приходите, вы пополните наши ряды». Роза выглядела задумчивой, а Тори помалкивала – ведь когда она сообщила Розе информацию о новых гостях, она не придала значения словам о том, что Джек против, потому что было слишком поздно что-либо предпринимать, а Роза уже впала в транс и делалась все задумчивее и спокойнее по мере приближения свадьбы.

Подойдя к окну, Тори увидела, что Пандит и его помощники вешали последние украшения на шатер махараджи, который был великолепен. Из дома в сад и обратно, словно муравьи, ползали слуги. Они расставляли по краям лужайки керосиновые фонари. Они протирали стекла и зеркала и выносили столы из дома в сад. Много-много столов.

В одиннадцать часов Тори с Розой отправились к парикмахеру в салон при отеле «Тадж-Махал», где, как всегда, золотистые, шелковые волосы Розы вызвали неподдельный восторг. Они обе с ужасом считали время, хотя и сетовали, как медленно ползли стрелки в тот жаркий день. Потом – о боже! – осталось только девятнадцать часов, восемнадцать и так далее.

Когда на город упала темнота и наступило время их последнего совместного ужина, они спустились вниз, притихшие и полные страха перед тем, что ждало их впереди. Роза твердо настояла на том, что хочет провести с Тори спокойный вечер, и Си (сейчас она переодевалась к обеду у себя наверху) в кои-то веки позволила им самостоятельно принять решение.

Тори и Роза сидели на веранде, слушая отдаленный шум морских волн. Берег моря был испещрен тысячами крошечных огоньков от керосиновых ламп, будто светлячками; в туземных кварталах горели костры.

Они долго сидели молча.

– Я окаменела, Тори, – раздался в темноте голос Розы. – Как глупо, правда?

– Все будет хорошо. – Тори взяла ее за руку, надеясь, что говорит нужные слова. – Ты такая красивая.

Она сказала такую тривиальную вещь, но правда в том, что она не знала, будет ли она счастлива с этим самым Джеком, которого лично сама считала тяжелым типом.

– Дело не столько в самой свадьбе, а во всем остальном. Мне так непривычно жить тут без мамы с папой. Я… – Тори услышала, как она прерывисто вздохнула. – То есть, конечно, я понимаю, почему они не могли приехать. Я не хочу, чтобы папа заболел еще сильнее, но…

Потом, танцуя, в комнату вошла Си, за ней двое слуг несли на подносах напитки и какую-то джазовую пластинку, прибывшую в тот день из Лондона. Она хотела, чтобы девушки ее послушали.

Она включила два светильника и велела Пандиту приготовить очень много джина.

– Девочки, сегодня вы выглядите, как греческие вдовы, – сказала она. – Выше носы!

За четыре часа до свадьбы Роза еще спала. Чтобы успокоиться, Тори решила прогуляться.

Вдали, слепя глаза, сверкало сапфирное море. В конце тропинки садовник, поливавший герани, низко поклонился ей с улыбкой. «Как забавно, – подумала Тори, – сравнивать слуг, работающих у Си, с английскими слугами». Ненавистная уборщица Дорин и противный старик-садовник постоянно стонали, что им мало платят и как много они работают, а уж если ты попросишь их о чем-то, то потом чувствуешь себя настоящей свиньей.

Си относилась к своим работникам с веселым пренебрежением, но они ее вроде бы обожали. «А почему бы и нет?» – рассуждала Тори, возвращаясь к дому.

Пожалуй, маленькие хижины за домом, в которых жили слуги, напоминали un peu собачью конуру, но здешний климат был совершенно другим, а так у них было полно еды, красивое место для работы, возможность научиться что-то делать и разумное жалованье. Но, сказав себе все это, Тори захотелось обнять этого маленького человечка за то, что он выглядел таким радостным в утро свадьбы Розы. Он выглядел так, словно ему было не все равно.

Когда она снова поднялась наверх, Роза не только проснулась, но и приняла ванну и теперь стояла перед зеркалом в светлых чулках и новом шелковом нижнем белье.

– Знаешь, я действительно рада, в конце концов, что папа не приехал сюда; я уверена, что ему это было бы слишком тяжело, – вот первое, что сказала она, словно ей все равно хотелось бы этого. Но бледная кожа над ее нижней юбкой была покрыта сыпью, которая появлялась у нее в моменты страха. Она помазала ее каламиновой жидкостью.

После завтрака, который не лез им в глотку, они снова вернулись в свою спальню и помыли руки, потом Роза слегка напудрилась и помазала за ушами «Девонширскими фиалками».

– Ты готова? – спросила Тори, решив ее опекать по-матерински, хотя сама была совершенно ошарашена.

– Да.

Тори сняла с плечиков шелковое свадебное платье, и оно скользнуло из ее рук на Розу роскошными волнами. Роза стояла неподвижно и гляделась в зеркало.

– Ого, – сказала она. – Карамба!

– Теперь фату. – Тори протянула ей тонкие кружева.

Она аккуратно прикрепила их вокруг лица Розы, думая при этом, какой невинной она выглядела, какой молодой и полной надежд и что в предыдущий раз она делала это, когда они наряжались для школьного спектакля. Роза играла роль Девы Марии, а Тори была трактирщицей из Иерусалима, одетой в два садовых мешка, сшитых вместе.

– Вот. – Она отступила назад. – Дай-ка погляжу на тебя. – О, ты вполне годишься для всем известной цели, – пошутила она, чтобы рассмешить Розу, потому что ее глаза были полны ужаса.

Раздался стук в дверь.

– Остается один час до представления, – пропела Си Си.

– Ох, проклятье! – Тори влезла в свое платье, но никак не могла справиться с кнопками. – О боже!

– Давай-ка я. – Роза застегнула все кнопки, затем поцеловала подругу в лоб. – Ты очень красивая, Тори. В следующий раз мы будет готовить к свадьбе тебя.

В десять тридцать Пандит в красном шелковом тюрбане остановил «Даймлер» перед домом. Джеффри, блестящий от пота в своей визитке, уселся на переднее сиденье. Си, в лиловой шляпке-колоколе с большим красным пером, казалась отрешенной и раздражительной, а когда Джеффри начал монолог о главном управлении какой-то компании, мимо которого они проезжали, и как плохо там идут теперь дела, она зашипела:

– Заткнись, Джеффри – ей неинтересно слышать все это в день свадьбы.

Но Роза, казалось, ничего и не слышала; она глядела на пыльные улицы, ее губы шевелились.

Но вот они прибыли к собору Святого Фомы, и все закрутилось. Гарнизонный викарий, казавшийся сердитым, потому что ему пришлось специально приехать в Бомбей из Пуны, когда изменились первоначальные договоренности, почти что в охапку вытащил их из машины и привел в ризницу. Играл «Свадебный марш», Роза и Тори шли по проходу среди моря шляпок. Когда шляпки повернулись, чтобы взглянуть на невесту, Тори не узнала никого, кроме Си Си, стоявшей далеко от Джеффри, который разобиделся на нее за грубое замечание при девушках, т. е. при посторонних.

Когда Джек, строгий и красивый в своем синем мундире с золотыми галунами и с блестящими пуговицами, внезапно появился и встал возле Розы у алтаря, Тори так хотелось, чтобы он повернулся и ахнул при виде Розы, прекрасной как принцесса, но он лишь неподвижно смотрел перед собой и пару раз кашлянул. Гарнизонный викарий галопом пронесся через церемонию бракосочетания и неправильно произнес фамилию Розы. «Да» невесты еле расслышала даже Тори, стоявшая рядом с ней.

Когда все закончилось и они вышли на резкий солнечный свет, появилось около дюжины офицеров из полка Джека; они сделали над тропой арку из скрещенных сабель. Роза растерянно посмотрела на них, а потом на подруг Си, выходивших из собора; некоторые из них уже сплетничали и смеялись. И тогда – сердце Тори сжалось от боли – Роза пробежала словно испуганный кролик под саблями и выскочила с другой стороны. Тори ждала ее, на секунду ослепленная солнечным светом, отражавшимся от сабель.

– Не бросай меня на приеме, – пробормотала ей Роза, прежде чем скрылась с Джеком в «Даймлере».

Когда Тори снова увидела Розу в «Тамбурине», она стояла бледная и слишком юная для того, чтобы выходить замуж, на краю ревущей орды гостей: друзья Си явились в полном составе. Она поискала глазами Виву, которая обещала прийти, но не нашла.

Си вынырнула из толпы, дала им в руки бокалы с шампанским и закричала:

– Теперь начинается самое интересное.

Тори опрокинула в себя бокал, потом еще один. Все утро прошло в напряжении, и она радовалась, что все позади.

После других бокалов и восхитительных лакомств Си встала на стул и закричала в мегафон: «Эй, люди!» Под взрывы смеха она объявила, что Джеффри собирался сказать речь до того, как все устроят «Сон в летнюю ночь» и упадут на лужайку со своими бокалами, потому что жарко и всем хочется посплетничать. Речи будут произнесены возле пруда.

Гости направились под арку из цветущей вистерии, которая вела в тенистую часть сада, где под струями резвились две каменные нимфы. Си попыталась возглавить свадебное шествие, взяла за руки Джека и Розу и побежала по тропе. Но Джек, все еще не оправившийся от шока и, как показалось Тори, не слишком хорошо бегавший, высвободил свою руку и чопорно шел один.

Наконец все собрались, и Джеффри Маллинсон встал с бокалом в руке.

– Многие из вас знают меня только как главу компании «Элайд Коттон», – прозаично начал он. – Мы встречались в клубе, на беговой дорожке и джимкане до тех пор…

– Ой, ради бога, Джеффри, не тяни, – внятно проговорила Си.

– Но сегодня, – продолжал Джеффри, – я выступаю здесь в роли отца Розы Уэзерби, которого я не имел честь знать лично, но который кажется мне очень порядочным человеком. Сегодня он мог бы ужасно гордиться при виде этой красивой юной девушки, которая стоит перед нами словно свежесорванный цветок.

Тори с радостью увидела, как Роза улыбнулась ему, а потом незнакомой толпе; некоторые бормотали – «Слушайте, слушайте». Тори наконец-то заметила в толпе Виву и подумала, что теперь это сборище больше походит на настоящую свадьбу. Но тут все испортил Джеффри, заорав:

– За Розмари!

Никто и никогда не называл ее Розмари. Это даже было не ее имя.

К четырем часам стало совсем жарко. Некоторые гости, как и предсказывала Си, заснули на лужайках.

Когда Роза вышла из дома, одетая для дороги, Тори подошла к ней попрощаться. Ей хотелось сказать что-нибудь, что заполнило бы пробелы этого странного и нереального дня. Поблагодарить Розу за то, что она была самой лучшей подругой, какие только бывают на свете, пожелать ей много поцелуев и детишек. Но в последнюю минуту у нее все слова выскочили из головы от отчаяния, и она смогла только чмокнуть ее в щеку, словно незамужняя тетка, и проворчать: «Ну, езжайте», словно никак не могла этого дождаться.

Когда Роза с Джеком скрылись в облаке пыли, она побрела в свою спальню. Там уже все переменилось – слуги успели поправить одеяло на кровати Розы, протерли ее столик и убрали все следы ее пребывания. Тори легла в своем нарядном платье на постель Розы. Закрыла глаза и спала где-то полчаса, смутно слыша вдалеке крики и смех гостей Си Си и стук посуды.

Проснувшись, она подошла к окну и долго глядела, как солнце садится в море. Впервые после приезда сюда она затосковала по дому. Вокруг нее простиралась Индия, миллионы и миллионы незнакомых людей рожали детей, и умирали, и жили, а себя она чувствовала незначительной, крошечной соринкой, живущей не на той стороне мира.

Она сняла влажное платье подружки невесты и снова легла на постель в нижнем белье. Натянула на голову простыню и почти заснула, когда Си крикнула ей снизу:

– Тори, спускайся и посиди со мной. Я на веранде.

– Сейчас! – с неохотой крикнула в ответ Тори. Она не смела отказаться, но по-прежнему робела, когда оказывалась наедине с Си Си.

Одевшись, она спустилась вниз. Си, одетая в кимоно, лежала в полутьме на плетеном шезлонге.

– Я без сил, – сообщила она. – А ты как?

Вероятно, она заметила, что Тори недавно плакала, потому что подвинула к ней стакан бренди. Они сидели и пили, пока слуги убирали территорию после гостей. Потом Си Си неожиданно заявила:

– Дорогая, большинство свадеб в Бомбее – подмоченные петарды, неспособные взлететь. Но теперь она будет счастлива. – Она лукаво улыбнулась Тори. – Он замечательный парень.

Тори нахмурилась.

– Мне он не нравится. Я думаю, что он…

– Что? – нетерпеливо спросила Си.

– Холодный, – храбро выпалила Тори. – Мне хотелось, чтобы он выглядел более счастливым.

– Ты говоришь глупости, дорогая, – возразила Си. – Ведь мы его не знаем. – Как будто это что-то доказывало. – Кроме того, – добавила она, – тут большинство мужчин, когда женятся, не выглядят принцами, о которых девочки мечтают в детстве.

Последовала неловкая пауза, они обе тихонько потягивали бренди. Потом Си взяла Тори за руку, провела ногтями по ее ладони и весело сказала:

– Можно я тебе что-то скажу? Пожалуй, сейчас удобный момент.

– Конечно.

– Не будь слишком привередливой, милая; мне не хочется отправлять тебя домой, как пустую возвратную тару.

Тори поморщилась. Си засмеялась, словно сказала это в шутку, но Тори понимала, что это не так.

Си вставила в мундштук свежую сигарету, закурила и, когда дым рассеялся, смерила ее долгим, оценивающим взглядом.

– Дорогая, – сказала она после томной паузы, – ты не возражаешь, если я буду с тобой совершенно откровенной? Потому что я полагаю, что могла бы тебе помочь, если ты позволишь.

– Конечно. – Тори приготовилась к худшему.

– Ты крупная девушка, это так, но ты не будешь такой, если захочешь. Для этого надо всего-навсего не есть две недели сладкое и мучное, пить по утрам воду с лимоном, и, я думаю, – Си протянула руку и взяла в горсть волосы Тори, – нам нужно проконсультироваться насчет волос с мадам Фонтэн. Убрать отсюда полдюйма, и ты будешь палкой отгонять поклонников. Ты хочешь отгонять их палкой?

– Да, – согласилась Тори и, хотя в данный момент ей хотелось умереть со стыда, выдавила из себя улыбку. – Думаю, что да.

Но потом, на следующий вечер, случилось нечто удивительное. Си Си вошла в спальню Тори, за ней Пандит с огромным ворохом ярких шелковых платьев, вышитых бисером сорочек, поразительно нежных шалей, головных повязок, бус, даже серег. Си взяла у него наряды и беззаботно бросила их на кровать.

– Дорогая, сделай мне одолжение и возьми вот это, – сказала она. – Мне нужен повод для покупки новой одежды.

– Я не могу! – Тори, все еще размышлявшая над вчерашним разговором, испытывала одновременно восторг и стыд.

– Почему? – спросила Си Си. – Новые игрушки всегда интереснее, а некоторые из этих одежд просто un peu mouton.

В течение следующих двух часов Си, куря и щурясь, глядела, как Тори мерила наряды. Не считая подола, который требовалось отпустить, некоторые платья сидели идеально, и Тори не терпелось куда-нибудь в них пойти. Она никогда не надевала на себя такой струящийся шелк, такой мягкий хлопок. Тем более что такая женщина, как Си, могла показать ей, куда лучше приколоть брошку для максимального эффекта. Да и три длинные нитки жемчуга выглядели гораздо лучше, чем одна плохонькая, которую ей подарила тетя Глэдис к восемнадцатилетию под наставления матери, чтобы Тори надевала ее только по торжественным случаям и никогда в ней не купалась.

На следующее утро Си повезла ее в отель «Тадж-Махал», где маленькая, умная француженка мадам Фонтэн, строго охраняемый секрет, которая принимала лишь немногих избранных клиентов, взяла ее волосы в горсть и сказала: «Что это такое?», насмешив Си Си. В течение следующего часа мадам, по словам Си, истинная мастерица, танцевала вокруг нее, щелкала ножницами, оценивала, подправляла, а на полу росла кучка волос. Наконец Тори увидела в зеркале совсем другую девушку. Мадам научила ее подкрашивать глаза угольным карандашом, подчеркивая то, что было в ней самым лучшим, – «эти удивительные глаза».

После этого Тори сидела с Си в баре бомбейского яхт-клуба, потрясенная своей трансформацией. Она не ходила с такой короткой стрижкой, после того как Дорин неудачно постригла ее в Басингстоке. Но тут она чувствовала себя совсем по-другому, такой модной и современной.

Два молодых морских офицера буквально замерли и перестали разговаривать, когда она вошла. Один из них до сих пор бросал на нее взгляды.

– Я куплю шампанское для моей маленькой Золушки. – Впервые за все время Си смотрела на нее одобрительно. – Отныне, я полагаю, тебе понадобится много хрустальных туфелек.

– По-моему, это просто какое-то чудо. – Тори все время улыбалась и не могла остановиться.

– Да, чудо, – согласилась Си и подмигнула. – И оно, как видишь, совершается с помощью зеркал.

 

Глава 25

7 января 1929 г. ИВКА, Бомбей. Отрывок из дневника Вивы Холлоуэй

//Зашла в контору Кука. Письмо от Уильяма. Сожалеет, что не пришел на пристань, когда отплывала «Императрица», – «неожиданно вызвали на службу», и надеется, что меня ждет счастливое и обеспеченное будущее». И что мы, возможно, встретимся после моего возвращения.

Уильям, хотелось мне сказать ему, мы больше никогда не увидимся. Это была моя самая большая ошибка. Да, моя – я была достаточно взрослая, чтобы соображать, за что хваталась, за солому или за крепкие ветки. Я не хочу никого винить, но больше мы никогда не увидимся.

На сегодня: написать Тори и Розе, пойти в «Гриндли» и узнать, не пришел ли денежный перевод. Бюджет на сегодня пять рупий, не больше. Выучить десять новых слов языка маратхи.//

Первоначально она планировала сразу поехать в Шимлу и забрать сундук, чтобы вычеркнуть это болезненное дело из своего списка, а уж потом разобраться с остальными вопросами в своей жизни. Но эти планы накренились, потому что у нее не было денег или почти не было. Да и в ее душе не было единства: один голос говорил: «Иди вперед», другой колебался, а третий страшно боялся.

«Ты ужасная дура, – говорил этот последний голос, – раз решила вернуться сюда самостоятельно и устроить свою жизнь без чужой помощи». А иногда: «Писатель, ты шутишь? Ты полная неудачница в любви и жизни». В таком настроении ее мысли скользили вниз по лабиринту мрачных воспоминаний. Вот она, десятилетняя, стоит с чемоданчиком на железнодорожной платформе в Шимле. Джози и отец умерли. Мать показала ей их могилы. Мать запихнула ее в поезд. Почему она не захотела с ней остаться? Почему захлопнула дверь и отвернулась? Что Вива сделала неправильно? Поцеловала ли она тогда меня на прощание?»

Когда оживали эти голоса, она была готова ненавидеть миссис Драйвер за то, что та сказала ей, что она, Вива, способна сделать практически что угодно, если правильно настроиться. Что, если это лишь сентиментальная чепуха, самая жестокая ложь, какая только возможна?

Она уже несколько дней боролась с этими чувствами, но в это утро, по непостижимой причине, она проснулась с более оптимистическим настроем. Открыла глаза и впервые услышала птиц, поющих за окном в кроне баньяна, и выбор показался ей почти до смешного ясным: утонуть или выплыть, и теперь она была готова плыть дальше.

Работа. Вот что было ей нужно первым делом: это как шест, на котором можно укрепить палатку и наладить в ней свою жизнь. Она встала с постели и заглянула в свой блокнот. Миссис Драйвер нацарапала своим беглым почерком имена нескольких человек в Бомбее, которые могли бы ей помочь. Первой в списке была мисс Дейзи Баркер, ее имя Вива видела на доске объявлений общежития ИВКА. Вторым шел мистер Вудманси: «пенсионер, бывший корреспондент «Пайонер Мэйл», весьма пожилой, но в здравом уме, любит давать советы».

Вива взяла ручку и дважды подчеркнула имя мисс Баркер. Надо позвонить ей после завтрака. Довольная тем, что приняла хотя бы одно решение, она направилась по коридору в общую ванную комнату, где деревянная перекладина над ванной прогнулась под тяжестью мокрых чулок, лифчиков и трико. Она наполнила водой раковину, разделась и рьяно вымылась с ног до головы, помыла голову, почистила зубы. Как хорошо почувствовать себя чистой – словно заново обретаешь веру в себя. Потом надела красное платье и скрепила волосы серебряным гребнем. Несмотря на всю свою нищету, она все-таки еще могла хорошо выглядеть.

Столовая в ИВКА, светлое помещение на первом этаже, выходила окнами в пропыленный парк. Каждое утро в ней на завтрак предлагались два рода блюд: для английских девушек яичный омлет, колбаса, хлеб, мармелад и чай, жидкий и всегда недостаточно горячий; для индианок маленькие булочки пав, яйца и прессованный рис поха.

Три девушки-бенгали, которых Вива знала в лицо, но не по имени, улыбнулись ей. Как ей сказали, они приехали в Бомбей учиться на педагогов – для них тоже смелый шаг. Они были достаточно дружелюбными, приходили на совместные молебны, но держались отдельно, вероятно, подумала Вива, потому что они в душе были индуистками и предпочитали не есть вместе с «неверными».

Когда она проходила мимо них, они прекратили свои разговоры и покачали головой из стороны в сторону.

– У тебя красивое платье, – робко сказала одна.

– Спасибо, – поблагодарила Вива. – Как идет учеба?

– Мне очень нравится, – улыбнулась девушка. – Мы как раз говорили, что чувствуем себя как птицы, выпущенные из клетки.

Внезапно Вива почувствовала, что страшно голодна. В дни ее нервного срыва она практически ничего не ела.

Она положила на тарелку яйца, колбасу и немного риса и села на стул возле окна. В парке маленький мальчик запускал змея. Ветер рвал змея из пухлых ручонок; мальчик смеялся и бежал за ним. Из кухни доносилось пение, плыли сладкие и пряные запахи карри, которое готовили к ленчу. Вива съела все до последней крошки.

После завтрака, пока еще не растеряла свою решимость, она позвонила Дейзи Баркер.

– Алло?

Аристократически правильный голос на другом конце провода звучал отрывисто, но дружелюбно. Вива спросила, может ли она встретиться с ней сегодня. Мисс Баркер ответила, что утром у нее часы в университете, но после ленча они могли бы увидеться в ее новой квартире в Бикулле. Знает ли она этот район? Нет? Ну, это немного в стороне от привычных путей, но она сейчас подробно объяснит, как туда добраться. «Автобус или рикша?» – уточнила она, к облегчению Вивы; о такси она пока что даже не могла и мечтать.

Вива надела свой костюм компаньонки, лучшие туфли и вышла на улицу. Надо было убить четыре часа до встречи с мисс Баркер, и она решила первым делом зайти в контору Кука на Хорнби-роуд и забрать почту, затем – в банк «Гриндли» и проверить свой тающий баланс, а при необходимости поговорить с менеджером.

Ночью шел дождь, и когда Вива переходила через дорогу, от мостовых шел пар. Вокруг нее простирался город: волы с грохотом тянули телеги, яркие, новенькие грузовики скрежетали тормозами, где-то кричал осел; ее окружало немыслимое столпотворение тел, живых, умирающих, занятых работой.

– Доброе утро, мисси, – сказал торговец пальмовым соком, сидевший скрестив ноги на раскладной койке на углу улицы. Теперь она каждое утро покупала у него чашку сока; его сладкий вкус всегда напоминал ей о Джози, которая любила пальмовый сок и всегда выпрашивала его у айи. Джози, так долго загнанная в какой-то дальний угол сознания, где память о ней не причиняла боль, теперь, после приезда сюда, снова стала реальной: Вива вспомнила, как они вдвоем носились на тонких ножках под дождем, крякали от смеха, как ездили на лошадях среди холмов, сидели на крыше их дома-лодки в Кашмире.

«Дорогая Джози. – Она сделала первый глоточек. – Сестренка моя».

Когда пальмовый сок коснулся ее губ, торговец соком приоткрыл рот словно птичка-мама. Иногда Вива наблюдала за ним из окна своей комнаты, как он сидел на этом пыльном углу по десять, двенадцать, иногда шестнадцать часов в день, до звезд, потом зажигал керосиновую лампу и заворачивался на ночь в одеяло. Она не имеет права считать свою жизнь особенно тяжелой.

– Восхитительно. – Она вернула ему стакан, и он улыбнулся, словно они были старинные друзья.

Она двинулась к Хорнби-роуд и остановилась на следующем углу, пропуская трех женщин в сари, похожих на ярких, разноцветных птиц. Их мелодичные голоса и непринужденный смех напомнили ей Тори и Розу; как странно, но она в самом деле скучала без них. Поначалу они были для нее талонами на еду, не более того, но теперь кем-то еще – она не решалась использовать слово «подруги», она всегда чувствовала себя на периферии событий (или такова участь всех экспатов?), но ей так не хватало маленьких порций мятного ликера, которыми ее угощали, и их историй; она с улыбкой вспоминала, как Тори заводила свой граммофон и учила ее танцевать «Императрица»-стомп.

Вот и Фрэнк тоже. Словами это не скажешь – будет глупо выглядеть. Она глядела, как он уходил прочь в одиночестве, как шел по трапу этой долговязой, слегка кривоногой поступью, пряча, как знала она теперь, свою сложную и умную личность. Он снова переоделся в штатское: полотняный костюм и шляпу, из-под которой выбивались волосы цвета жженого сахара. «Перелетная птичка, как и я сама», – подумала Вива и тут же проворно отскочила в сторону, так как ее чуть не сбила с ног телега. В тот последний день она могла бы зайти на пароход, но она стояла с Гловерами, и атмосфера была так накалена, что у нее не выдержали нервы. Вспоминая об этом, она чувствовала боль внутри, а потом злость на себя. Почему ее обидело, что они с Фрэнком даже не попрощались? Вероятно, сейчас он уже устроился где-то еще и ухаживает за новой стайкой женщин. У некоторых мужчин это получается непроизвольно: каприз природы, соответствующая улыбка, непринужденный вид делают их неотразимыми в глазах некоторых женщин. Она приняла решение больше с ним не видеться.

Когда она зашла в контору «Кук & Сыновья», сотрудники, одетые в униформу, раскладывали письма по маленьким латунным ящикам. Ее ящик под номером шесть был возле двери. Она достала из сумочки ключик и снова испугалась.

В ящике лежали два письма – одно из них с рекламой из магазина «Армия и Флот», где перечислялись специальные предложения этой недели – «серебряные щипцы для сардин» и «фетровые шляпы с двойной тульей черные, бежевые и др». И ничего от мистера Гловера; тюремное заключение откладывается, пошутила она и уже запирала ящик, когда клерк вручил ей красный конверт с крупным, неровным, каким-то школьным почерком Тори.

«Дорогая компаньонка!

Восхитительные новости! Я буду одна в этом доме целых две недели, начиная с 20 января. Машина тоже здесь!!! Маллинсоны уезжают на охоту. Так что, пожалуйста, пожалуйста, приезжай и составь мне компанию хотя бы на ночь, а если сможешь, то на все две недели. Тут куча комнат, где ты сможешь писать. Я пытаюсь уговорить Розу, чтобы она тоже приехала, тогда мы устроим биши. У меня очень веселая жизнь, некогда вздохнуть, не говоря уж о том, чтобы писать.

ХОХОХОХО

Тори

P.S. Есть ли новости от жуткого Гая?»

Возвращаясь назад по Хорнби-роуд, Вива разрывалась между противоречивыми мыслями и не знала, как поступить. Ей хотелось принять приглашение Тори. Свадебный прием в доме Маллинсонов был немыслимо пышным. Услужливый персонал, горячая вода, чудесные угощения плюс удовольствие повидаться с Тори и услышать все ее новости.

Но сможет ли она жить в доме жуткой Си Си Маллинсон? Она действительно не выносила эту особу. На свадьбе Розы каждый раз, когда они с Тори собирались перекинуться парой фраз, она тут же выскакивала откуда-то словно ужасная хищная птица, советовала им «циркулировать» среди гостей или делала странные замечания насчет того, что в Бомбее «нехватка свежей крови».

«Где вы повесили шляпку в Бомбее, подружка Тори?» – поинтересовалась она со своим подчеркнутым лондонским выговором, когда они встретились возле подноса с шампанским. Когда Вива ответила, что в ИВКА, она громко ахнула, вонзила ногти в руку Вивы и заявила: «Какой ужас, дорогая, я слышала, что там живут женщины, абсолютно потерявшие надежду на личное счастье. – Потом повернулась к своей знакомой и добавила: – Знаете, это вовсе не Индия».

Ну, возможно, Си чуточку нервничала или была слишком возбуждена, ведь такой прием – дело серьезное, но желание медленно вылить шампанское на смелую прическу миссис Маллинсон было велико. Даже теперь, вспоминая об этом, Вива бурлила от злости.

Как она смела насмехаться над акушерками, социальными работницами и школьными учительницами, которые жили в ИВКА? Ведь она даже представления не имела, кто они такие и как тяжело работали.

Она была из тех, кто считал индийских женщин темными и забитыми. Идиотка!

И где же была эта самая настоящая Индия, о которой говорила Си Маллинсон? А если она была частью ее, зачем у ее ворот стояли два вооруженных стража, эльзасцы? В какой-то момент они говорили о недавних беспорядках возле эспланады, и она сказала, что туземцы никогда еще не были такими агрессивными.

На ленч Вива съела манго на рынке Кроуфорд, сидя на краю фонтана, украшенного фигурками змей и тигров, птиц и красных волков. И вот она уже сидела в автобусе, направлявшемся к дому Дейзи Баркер в Бикулле. От волос сидевшей рядом женщины пахло кокосовым маслом, а ее мягкое, как подушка, тело возле ее локтя будило в ней голод по чему-то, что она не могла вспомнить. Женщина держала на коленях ребенка. Пока он спал, опустив длинные ресницы на миндальные щечки, она осторожно отгоняла от него мух. Мужчина в безрукавке, с пучками влажных волос под мышками, повис на поручне и рассказывал какую-то историю своим приятелям, стоявшим в задней половине автобуса. Когда он закончил, раздался такой взрыв смеха и хлопанья по ляжкам, что Вива тоже невольно засмеялась, хоть не поняла ни слова.

Через десять остановок кондуктор сообщил, взмахнув рукой:

– Бикулла. Выходите, мадам. Спасибо.

Сверившись с картой, она пошла по узкой улице, которая вела к серии мрачноватых переулков. Тротуар был весь в ямах, повсюду валялись гнилые овощи; после ночного дождя осталось несколько луж. На другой стороне улицы сидел на корточках маленький мальчик и испражнялся, задрав рваную рубашку. Он с любопытством посмотрел на нее, и она отвернулась.

Дейзи сказала, что ее дом находится рядом с госпиталем «Амбрелла», но Вива видела лишь ветхие лавки, встроенные в стену, словно темные клетки. Она сунула голову в одну из них, где старик сидел на корточках и гладил стопку рубашек.

– Где?.. – спросила она на хинди и раскрыла над головой воображаемый зонтик.

– Вон там. – Он показал на следующий угол, где виднелся покрытый трещинами многоквартирный дом с ржавыми коваными балконами на фасаде. Она перешла через улицу и уже собиралась позвонить в колокол, когда над ее головой открылся ставень.

– Хелло, хелло, – послышался голос, который мог бы приветствовать посетителей Букингемского дворца. – Как я догадываюсь, вы мисс Холлоуэй. – Маленькая круглая женщина в широкополой шляпе щурилась на нее с балкона. – Подождите, сейчас я спущусь за вами.

По ступенькам застучали башмаки, дверь распахнулась, в проеме стояла женщина, по оценкам Вивы, уже немолодая, лет тридцати пяти. Очки в металлической оправе, простое платье из хлопка и живое интеллигентное лицо.

– Прошу прощения за беспорядок, – сказала Дейзи. – Я переехала только на прошлой неделе; половина моего барахла осталась на сломавшейся телеге в Колабе. – Она рассмеялась, словно девочка.

В коридоре пахло старым карри и средством от мух, но когда они вошли в квартиру Дейзи, она сразу понравилась Виве. Тут были высокие потолки, беленые стены, много воздуха, да и выглядела она как-то по-деловому – с аккуратными стопками книг и яркими подушками. В гостиной на письменном столе виднелись пишущая машинка и стопки бумаги, вероятно, проверочные работы студентов.

– Идите сюда и посмотрите, какой вид! – Дейзи вывела ее через гостиную на просторный балкон с белым мозаичным полом и видом на множество крыш и мечеть. – Превосходное место для вечеринок, – улыбнулась она; солнечные лучи отражались от ее бледной кожи. – Вчера мы играли тут в бадминтон. Хотите чаю? Сэндвичи? Вы голодная?

За чаем Вива решила, что Дейзи ей нравится. За ее добрыми глазами она почувствовала практичный и энергичный ум, который знал, как делаются дела. Но пока еще она не могла понять, можно ли чувствовать себя в безопасности рядом с ней. За второй чашкой чая Дейзи рассказала ей, как участвовала в движении под названием «Сеттлмент», созданном женщинами из Оксбриджа с университетским образованием. «Мы такие испорченные и пользуемся всеми привилегиями, – решили они. – Мы поедем в Индию и будем учить женщин в местном университете».

Гораздо позже Вива узнала, что у Дейзи, с ее неряшливыми платьями и безупречным, аристократическим произношением, есть титулованный отец, владеющий землями в Норфолке; но она отказалась от богатой жизни. Ей хотелось делать благо для других людей, но за это ее высмеивали в ее кругах.

– Индийские женщины… в университете? – Вива удивилась. – Извините, но я думала, что большинство из них неграмотные.

– Ну, верно, многие деревенские женщины неграмотные. – Дейзи задумалась, наморщив лоб. – Но Бомбей очень прогрессивный город в некоторых вопросах, и у нас здесь есть женщины-юристы, поэтессы, доктора, художницы, инженеры. Они великолепные – яркие, любознательные, с хорошими мозгами. Если вам интересно, можете с ними встретиться.

Помимо преподавательской работы Дейзи, по ее словам, и сама проходит шестинедельный курс обучения в университете, чтобы лучше говорить на урду.

– А вы знаете этот язык? Ах, такой роскошный! Если вы интересуетесь поэзией, позвольте дать вам пару книг. Такое открытие!

– Я была бы очень рада.

– А вы? – Дейзи направила на нее добрый взгляд из очков в металлической оправе. – Вы жили когда-нибудь в Индии?

– До десяти лет. Мои родители погибли на севере в автомобильной аварии. – Ложь легко слетала с ее губ. – И тогда я вернулась в Англию. А сейчас приехала отчасти для того, чтобы забрать их вещи. После них в Шимле остался дорожный сундук.

– Бедняжка, как это печально.

– Ну… – Вива никогда не знала, что говорить в таких ситуациях.

– Вы планируете работать?

Вива прокашлялась.

– Я хочу быть писательницей. – Ее дела шли неважно, и такое заявление показалось ей фальшивым. – В Англии у меня напечатаны несколько статей.

– О! Как здорово!

– Не слишком. В данный момент. Хотелось бы, чтобы это было так. Вообще-то, сейчас я ищу любую работу, которая могла бы меня поддержать.

Дейзи налила еще чая в обе их чашки.

– Но ведь вы только что приехали, – удивилась она. – А сейчас в Индии такое замечательное время – меняется буквально все. Идеальное время, по-моему, для писателя.

Она рассказала Виве про партию Индийский национальный конгресс, которая теперь полна решимости вырвать страну из рук Великобритании, про призывы бойкотировать британские товары и о том, как Ганди, «истинный вождь», спокойно мобилизует индийцев.

– Как вы думаете, после этого индийцы начнут ненавидеть англичан? – спросила Вива, как всегда, не зная, на чьей она стороне.

– Нет, не думаю, – ответила Дейзи. – Индийцы очень легко все прощают – они самый теплый и самый дружелюбный народ на планете, пока не разозлятся, и тогда все меняется. – Она щелкнула пальцами. – Некоторые горячие головы в самом деле разжигают пламя. Имейте это в виду. И будьте осторожны. Но давайте вернемся к нашему разговору. – Дейзи достала ручку и блокнот и задумалась. – Сколько вы собираетесь прожить в Индии?

– Минимум год.

– Вы говорите на хинди?

– Чуточку.

– Великолепно. Но попробуйте выучить и маратхи – между ними такая разница!

Дейзи сказала, что тоже знает Ллойда Вудманси.

– Прежде он был художественным редактором в «Таймс оф Индия», а также работал в «Пайонер». Я не уверена, пишут ли для них женщины, а если и пишут, то, вероятно, только про наряды и «Шоу Хризантем». Но попытаться не мешает. Теперь он очень старый и немного обеднел. Купите ему шоколадный кекс.

Из своей потертой сумки она достала листок бумаги и написала его имя и адрес.

– Он живет напротив рынка Кроуфорд.

– На какие деньги я могу рассчитывать, если мне повезет и я сумею написать нужный материал? – У Вивы учащенно забилось сердце.

– Ох, боюсь, что вы практически ничего не получите, если только не пишете как Редьярд Киплинг. За пару вещей, которые я сделала для них недавно, мне вообще ничего не заплатили.

– А-а.

– Ой, дорогая… извините.

– Все нормально. – Вива отвернулась. – Спасибо, что вы попытались мне помочь.

Дейзи поставила чашки на поднос, тщательно выровняв их.

– У вас очень плохо с деньгами? – спросила она.

Вива кивнула, убитая тем, что почувствовала, как по ее щеке ползет слеза.

– У меня осталось примерно двадцать пять фунтов, – сказала она наконец. – Мне должны были оплатить проезд, но потом человек, нанявший меня, передумал.

– Это несправедливо.

– Да, – подтвердила Вива, – несправедливо.

– Слушайте, посидите еще секундочку, – сказала Дейзи. – Я нашла другой вариант, ничего выдающегося, но он поможет вам продержаться.

И она рассказала Виве, что, помимо преподавательской работы «Сеттлмент» поддерживает два детских приюта в Бомбее: один, под названием «Тамаринд», находится в Бикулле, там днем кормят уличных детей и дают им самые простые знания, навыки чтения и письма. Несколько детей живут там как временные квартиранты, и в данный момент в приюте не хватает одного ассистента. Плата скудная – рупия в день, но зато там гибкие часы работы, что важно и удобно, если собираетесь продолжать писать книгу. Работнику предоставляют маленькую комнату в соседнем доме, у хозяина которого, мистера Джамшеда, парси, дочери учатся в университете. О, дети расскажут вам столько всего, что сможете потом писать всю жизнь, – добавила она. – И уж это точно лучше, чем хризантемы и платья.

Вива немного подумала.

– Я возьмусь за эту работу, – утвердительно кивнула она.

– Великолепно. – Дейзи покачала головой.

Пока они разговаривали, небо над городом вспыхнуло огненным пламенем. Где-то на улице водонос кричал: «Пани!»

– Пожалуй, – сказала Дейзи, – нам пора поискать автобус, который отвезет вас домой. Скоро стемнеет.

И впервые за много дней Вива не испытывала ужаса перед пустой, одинокой ночью, ждавшей ее. Ничего даже отдаленно не получилось так, как она ожидала, но начало было положено.

 

Глава 26

Пуна, январь 1929 г

В тот день, когда Вива вышла на свою первую работу в Бомбее, Роза молча сидела у окна в экспрессе «Декан». Они с Джеком были женаты три недели и теперь ехали в Пуну, где должны были переселиться в их первую семейную квартиру. Трех недель молодой жене хватило, чтобы понять, что ее муж не любит, чтобы его отвлекали, когда он читает газету, и что отныне его планы будут всегда считаться более важными, чем ее.

Такое заявление было сделано терпеливо, но твердо, в спальне старинного гостевого дома в Махабалешваре, где они провели четыре дня их запоздалого медового месяца.

– Как славно! – воскликнула она и захлопала от восторга в ладоши, когда он объяснил, что они остановятся на один-два дня в Бомбее, когда будут возвращаться в Пуну. – Я повидаюсь с Тори, а может, с Вивой.

Ей очень хотелось встретиться с подругами и услышать их новости. Он нахмурился, и она увидела, как на его щеке замерцал желвак – она уже знала, что это признак его недовольства.

Он объяснил, что ему надо взглянуть на какую-то там лошадь, а потом они должны кое-что купить для их нового дома. Смешно, но она была разочарована, хотя изо всех сил старалась не дуться.

– У тебя будет масса времени, когда мы обустроимся. – Он немедленно смягчился и обнял ее. – Но сейчас нам нужна мобильность.

Слово «мобильность» было любимым у Джека. А еще «давай двигаться», или, если у него было игривое настроение, «аванте», или на хинди «джалди» (поторопись).

Иногда она замечала, что он с изумлением смотрел на местных жителей. Многие из них, казалось, были способны проводить долгие часы, просто уставившись в одну точку. Он никогда не смог бы так жить.

Тихонько, чтобы не толкнуть Джека под руку, Роза достала коричневый кожаный бювар и золотую авторучку, подарок ее отца накануне отъезда, и написала:

«Ну, дорогие мои родители, старая замужняя леди едет теперь в поезде. Час назад мы покинули Бомбей, и нам предстоит дорога в сто пятьдесят миль. Я в восторге от того, что увижу сегодня к вечеру нашу новую семейную квартиру. Кстати, вот мой новый адрес: гарнизон Пуна, Ларчез 2. В окне я вижу крутые, лесистые склоны, местность становится все более романтичной и индийской!»

Вообще-то, леса были довольно бурые от жары и пыли – хотя Джек сухо заверил ее, когда закончил чтение спортивного раздела в «Пайонер» и бегло просмотрел объявления, что наступит сезон муссонов, и все зазеленеет.

Тут Роза подняла голову и вспомнила менее романтичную картину, которую они видели утром, – она до сих пор краснела, вспоминая. На обширном запыленном поле на окраине Бомбея дюжины туземцев справляли нужду при свете белого дня. «Номер два».

– Не смотри, – приказал ей Джек, но она видела краешком глаза эти ужасные зады, на первый взгляд похожие на полевые грибы.

«В последние выходные мы здорово повеселились, – продолжала она. – Меня взяли на первую охоту на тигров на охотничьей базе возле Тинаи Гхат. В сумерках мы заметили, как дорогу пересекла стая красных волков. (Потом Джек сказал мне, что здесь это самые жестокие и страшные звери.) Через несколько секунд я увидела моего первого тигра. Наш шикари (охотник) ставил на тропе убитого оленя, тигр вышел к нему. Увидев волков, он замер и с недовольным видом удалился. Красные волки, должно быть, видели тигра, но все равно набросились на тушу оленя. Примерно четырнадцать волков ели, а пять-шесть их охраняли. Треск разгрызаемых костей, тихое повизгивание были абсолютно ужасными и одновременно завораживали. Когда Джек посветил на них фонарем, мы увидели их раздувшиеся животы. Казалось, что в них уже ничего не влезет. Они ушли в 2 часа ночи так же безмолвно, как и появились».

Ее родителям едва ли будет интересно читать целую страницу про красных волков, Роза это понимала. Они хотели знать больше про свадьбу, про Джека, хотели знать, что она счастлива и не рыдает в подушку каждую ночь, скучая по Парк-Хаусу и по ним. Но некоторые вещи были слишком личными и неприятными, чтобы писать о них.

Медовый месяц прошел не слишком гладко. В их первую ночь в Махабалешваре они с Джеком спокойно поужинали в гостевом доме, пропахшем сыростью, в скудно освещенном зальчике, где за соседним столиком сидела еще одна пара, которая не сказала друг другу ни слова за все время, отчего и попытки Розы вести беседу казались еще более натянутыми и смешными. Она немного рассказала про Миддл-Уоллоп и ее пони. Она попросила его рассказать ей историю Третьего кавалерийского полка, и он говорил довольно долго. У него сияло лицо; она никогда еще не видела его таким оживленным. Он сказал, что, хотя это не самый знаменитый и не самый старый из полков, но он очень рад, что служит в Индийской кавалерии, а не в высокомерном английском полку, потому что он работал бок о бок с индийцами и сам видел, какие это способные и храбрые парни.

Когда она допила свой бокал вина – оно было ужасное и горькое, у нее все поплыло перед глазами, затуманилась голова, так как прежде она не пила так много, – Джек странно посмотрел на нее, наклонился ближе и прошептал: «Ты красивая, ты знаешь это, Роза?» Она помотала головой и уставилась в тарелку. Тогда он сказал вполголоса: «Может, ты первой поднимешься наверх и приготовишься ко сну?»

Мужчина с женщиной повернули голову и смотрели, как она уходит. Роза видела, как они обменялись понимающими усмешками, ведь они видели конфетти на ее плечах, когда она приехала. Вероятно, им были слышны ее шаги, когда она шла через спальню, расположенную прямо над столовой. Зайдя в ванную, она дрожащими пальцами попыталась засунуть губку в положенное место. Дважды она выскальзывала из ее пальцев, один раз упала под ванну. Розе пришлось встать на четвереньки и шарить там, боясь наткнуться на скорпиона или змею. Пока она снова ее промывала, дверь спальни открылась и закрылась.

– Там у тебя все в порядке? – крикнул Джек.

– Да… спасибо, – ответила она.

– Иди сюда, дорогая, – позвал он через пять минут.

Поставив ногу на табурет, она отчаянно пыталась вложить губку. Вспотев и еле сдерживая слезы, она наконец почувствовала, что она на месте. Шелковое неглиже персикового цвета казалось до нелепого чрезмерным в этой спартанской обстановке, и она едва не порвала его, наступив на край подола.

Когда она вошла, он ничего не сказал. Он лежал под москитной сеткой в шелковом халате и делал вид, что читает газету. Над головой жужжал вентилятор.

Он откинул одеяло, и она увидела, что он расстелил поверх простыней полотенца. Он взглянул на нее без улыбки.

– Мы не будем это делать, если ты не хочешь.

– Я хочу, – ответила она, не глядя на него.

Тори говорила ей, что если ты много ездишь верхом, то это не больно. Но больно было. Они оба вспотели от смущения, когда все было позади, и не могли посмотреть друг другу в глаза. Нет, начало не было удачным, и две последующие ночи тоже были не лучше. А в последнюю ночь он проторчал в ванной почти час – о ужас! – с приступом диареи. Он включил воду, громко кашлял, чтобы она не слышала, но это было убийственно для них обоих.

В четыре утра он отрывисто сказал:

– Спокойной ночи, Роза, я знаю, что ты не спишь. – А она лежала в темноте с широко раскрытыми глазами и слушала, как какое-то крылатое насекомое билось об оконную сетку. Его дыхание сделалось хриплым, потом становилось все ровнее и ровнее, и она поняла, что Джек заснул.

Теперь в окне виднелись заросли обожженного жарой кустарника. Возле Розы с Джеком остановился чай-валлах и предложил им сначала чай кирпичного цвета, затем фруктовый пирог и горку пестрых сладостей.

– Я не стал бы все это есть, дорогая. – Джек опустил газету. – Готов поспорить, что Дургабаи приготовила сегодня утром еду на целый полк.

Дургабаи звали служанку, готовившую еду, она была одна из четырех слуг, с которыми ей предстояло встретиться. Господи, она нервничала; Джек, который держался спокойнее обычного, вероятно, тоже. Сколько можно читать одну и ту же газету?

Через шесть часов они приехали. От вокзала Пуны такси везло их по ухоженным улицам, обрамленным деревьями, мимо клуба, мимо площадки для поло. И вот они подъехали к маленькому стандартному бунгало. Роза закрыла глаза и сияла. Джек поднял ее на руки и перенес через порог; она больно ударилась лодыжкой о дверную ручку, но оценила его романтический жест и продолжала улыбаться.

Когда он поставил ее на ноги, она открыла глаза и увидела у него под мышкой темное пятно пота.

– Как тут мило, – сказала она, подставляя лицо для поцелуя.

Она надеялась, что он не заметит ее разочарования. Чего она ожидала? Ну чего-то более похожего на те красивые и просторные бунгало, мимо которых они проезжали на такси, с просторными верандами и раскидистыми деревьями. Не этот садик, маленький и мертвый на вид, не такой убогий коридор с запахом сырости. Но ведь он предупреждал ее, что это будет дом для младших офицеров и что по мере его продвижения по службе им дадут что-нибудь получше.

– Вот какой у нас дом, – весело сказал он. – Нормальный?

– Он милый, честное слово, – ответила она. – Дорогой, ты думал, что мне он не понравится?

Ее начинало смущать, что она слишком часто использовала в последнее время это слово. «Это очень мило; как мило, что вы пришли; тут очень мило; да, я провела время очень мило». Надо подыскать другие слова для описания всего, с чем она теперь сталкивается.

Он провел ее в гостиную, крошечную и почти пустую, не считая бамбуковой софы и маленького электронагревателя. На стене висела картина – что-то вроде шотландской вересковой пустоши, на первом плане олень с ветвистыми рогами задумчиво смотрел на Розу. За окном пищала птица, потом внезапно замолкла, словно весь дом замер в ожидании того, что она скажет. С преувеличенным вниманием она снова посмотрела на картину.

– Ах, какой бедный маленький олень! – сказала она. – Такой лапушка. – Она снова смутилась – слишком уж она сюсюкает.

– Слушай, у нас будет больше мебели, – поспешно сказал ей Джек; когда он злился, его рот делался совсем маленьким. – А на базаре мы купим разные мелочи.

– Я обожаю обустраивать дом, – сказала она. Но на самом деле, не считая игры в куклы или развешивания букетиков в конюшне, она никогда по-настоящему этим не занималась.

– Пока что нам придется экономить. – Джек повернулся к ней спиной. – Но многие люди берут мебель напрокат, особенно теперь.

– Напрокат? Как это? Я не слышала об этом раньше.

– Понимаешь, ситуация тут меняется очень быстро. Люди все время переезжают и – слушай, я потом расскажу тебе об этом. – Он снова посмотрел на часы.

Она молча разглядывала его; он казался огромным, слишком крупным для такого маленького дома. Вместе они вернулись в холл, где на медном столике лежали карточки с приглашениями.

– Это все тебе, – сообщил он, протягивая ей карточки. – Леди из клуба горят желанием встретиться с тобой. Там найдется парочка боевых топоров, но остальные очень приятные особы. И вот два письма. – Он прочел на одном из конвертов: «Для миссис Джек Чендлер».

– Одно от Тори. – В первый раз за день она искренне улыбнулась. – Второе не знаю от кого. – Роза не узнала почерк на втором конверте, ничего ей не говорил и адрес какой-то индийской больницы, написанный в верхнем левом углу.

Джек велел ей пока отложить письма. У него всего полчаса на ленч, и он хотел прежде показать ей кухню.

– Конечно, дорогой, – согласилась она. – Я и не собиралась читать их прямо сейчас. – Она сунула письма в карман, но при этом подумала, что он уже второй раз за этот день отгораживал ее от Тори.

Кухней служила темная комната в задней части дома. Казалось, Джек был доволен тем, что слуги предыдущего жильца – капитана из Третьего кавалерийского, который сломал себе шею во время игры в поло, – оставили на деревянной полке коллекцию разнородных стеклянных банок, в которых было немного чечевицы и сахара. По его словам, это сэкономит деньги. Роза увидела варившийся на плите рис.

– Где же слуги? – неожиданно поинтересовалась она.

– Ты готова с ними встретиться? – осторожно спросил он. – Я велел им, чтобы они сидели в своих хижинах, пока ты тут осматриваешься.

– Конечно, конечно! – сказала она, хотя больше всего ей хотелось спрятаться куда-нибудь от всех. – Но можно я прежде посмотрю на остальную часть дома? – Она постаралась сказать так, чтобы это звучало как награда.

– Ну, тут уже почти нечего смотреть. – Он улыбнулся ей своей застенчивой улыбкой, разрывавшей ее сердце. Все-таки какие большие перемены для них обоих!

На следующей неделе все будет гораздо проще, утешала она себя. Джек снова будет в полку, а она засучит рукава и возьмется за дело.

После этого он намекнул, что, возможно, он отлучится на две недели на какую-то секретную операцию, и сказал название, которое она тут же забыла, но это где-то далеко от Пуны. Он уже говорил ей, что во время его отсутствия она может жить вместе с Тори. Плохой ли это знак, что она уже с нетерпением этого ждет?

Они закончили осмотр кухни. Он обнял ее за талию и повел по другому, короткому коридору, шепнув:

– Наша комната.

– У меня еще никогда не было спальни внизу, – сказала она ему, изображая восторг. Он открыл дверь в маленькую комнатку, пересеченную лучами солнца, проникавшего сквозь поперечные жалюзи. В центре стояла двуспальная кровать с белым махровым покрывалом, на котором кто-то выложил веточками слово «ПРЕВЕТСТВАЕМ».

– Вероятно, это сделали Дурга и Шукла, – ласково сказал он. – Какие они молодцы!

Она покачала головой и смутилась. Тема постели до сих пор заставляла ее цепенеть от смущения. Вот и теперь у нее кружилась голова.

– Где наша одежда? – поспешно спросила она, потому что у него, несмотря на дневные часы, заблестели глаза.

– Вот. – Он открыл дверь в соседнюю комнату. – Тут, к сожалению, беспорядок, но я решил, что тебе будет неприятно, если прислуга прикоснется к твоим вещам.

Ее свадебное платье лежало на полу в полотняном мешке, словно чье-то мертвое тело. Рядом ее дорожный сундук, уже поцарапанный и покрытый наклейками, ее теннисные ракетки, горка платьев, костюм для верховой езды, который она надевала в школе. Все это вперемешку с его клюшками для поло, военной формой и стопкой старых полковых журналов.

– Я все разберу, – сказала она, полная решимости быть такой же хорошей хозяйкой, как мамочка, и держать дом под контролем. – Теперь это моя работа.

– Не забывай, что теперь у тебя четверо слуг, – напомнил он. – Ты вообще можешь палец о палец не ударять, если не хочешь.

Си Си уже предупреждала ее, что идея о служанках, на которых можно переложить все хлопоты по дому, очень распространенный миф у всех здешних мужей. Она смешила Розу до колик своими рассказами о том, как некоторые служанки процеживали суп через свои тюрбаны, а одна даже (Си Си клялась, что это правда, хотя с ней никогда точно не скажешь) использовала свои пальцы в качестве подставки для гренок.

– Они станут для тебя самым серьезным испытанием. Правило первое, – она подняла палец и для убедительности вытаращила глаза, – они дети во всем.

– Я знаю, – сказала Роза Джеку, – но какие-то вещи я с удовольствием делала бы сама.

– Ну и делай, – ответил он. Показалось ей или нет, что его слова прозвучали в тот момент чуточку едко, или она просто начинала видеть во всем то, чего и нет?

– Но я жду с нетерпением встречи с ними, – на всякий случай добавила она, чтобы он снова не рассердился.

И вот теперь, один за другим, слуги выходили из тени, и она знакомилась с ними.

Первой шли Дургабаи, горничная и повариха, миловидная женщина из Махараштры с острыми скулами и блестящими карими глазами, и Шукла, ее семилетняя красивая копия, прятавшаяся за ее юбками.

Потом подошел Динеш, худой как палка и безупречно аккуратный, и поклонился без улыбки. Джек сказал, что Динеш был его опорой последние три года. За ним подошел Ашиш, дхоби-валлах (мужчина-прачка) с высохшей ногой и молочными глазами, застенчивый, как маленькая девочка. Дургабаи держалась очень приветливо, улыбалась и качала головой, говорила: «Приветствуем вас, мэмсахиб», словно заглаживая неловкость остальных.

За ленчем – гороховым супом с копченостями и пересохшей бараньей отбивной – Роза шутливо призналась Джеку, что ей ужасно трудно запоминать индийские имена и что даже с лицами у нее проблемы, они кажутся ей одинаковыми.

Он положил нож и вилку и сказал довольно резко, что ей нужно сосредоточиться, потому что нехорошо их обижать. Потом рассказал ей историю про индийского майора в его полку, который за неделю выучил все имена.

Она расстроенно уставилась на отбивную. Какую глупость она сказала! Когда она снова подняла голову, две пары темных глаз с любопытством смотрели на нее из дверей.

Джек рявкнул несколько слов на хинди, Роза услышала сдавленное хихиканье, и дверь закрылась.

– Что ты сказал, Джек? – спросила она.

– Я сказал, что, если он не перестанет пялиться на мэмсахиб, я приду в его дом и буду пялиться на его жену.

– Джек! – воскликнула она. – Да ты озорник!

– Мэмсахиб, – обратилась прямо к ней Дургабаи, появившаяся в дверях. – Простите, что помешала, но у задней двери вас спрашивает дхоби-валлах.

Роза беспомощно повернулась к Джеку.

– Что мне сказать?

Джек снова положил нож и вилку.

– Скажи ему, чтобы он пришел снова, когда мы поедим, и что мы не хотим, чтобы нам мешали. Для тебя это хорошая практика.

– Мы кушаем, – сказала она мужчине дрожащим голосом. – Мы не хотим, чтобы нам мешали. Извини. – Дверь закрылась.

Она вздохнула и опустила голову.

– Не знаю, как у меня все получится. Мне так многому надо учиться.

– Не торопись, – успокоил ее Джек. Поскреб затылок и тоже вздохнул.

После ленча Джек повел ее показывать то, что он называл садом – бетонную полосу с крошечной лужайкой и несколькими глиняными горшками с розами, которые жаждали воды. Все это уместилось бы дома в Англии на овощных грядках.

В конце сада стояла шпалера, за которой на земле возле хижины сидела женщина и кормила ребенка.

– Ты обычно ешь ленч дома? – вежливо поинтересовалась она, когда они шли рядом по дорожке, посыпанной гравием.

– Нет, обычно в гарнизонной столовой или на ходу, – ответил он, к ее огромному облегчению. – Но очень приятно забежать домой и увидеть там тебя.

– Спасибо. – Она бросила на него быстрый взгляд. – Ах, божественно! – Она, прищурясь, посмотрела на безоблачное голубое небо. – Неужели здесь бывает зима? Сейчас так тепло.

– Да, верно, – согласился он. – Но ты не представляешь, как тут жарко летом.

– Я люблю жару.

– Хорошо.

Он попросил у нее прощения и пошел в дом. Она стояла на солнце в своем новом тропическом шлеме, довольно тесном, слушала шум воды в ватерклозете и его покашливание. Вернувшись, он, казалось, был рад, что вспомнил что-то новое.

– Роза, – сказал он, – возможно, завтра к тебе зайдет миссис Клэйтон Бут. Она просто кладезь информации про то, где что покупать, про прислугу и прочее. Надеюсь, ты не возражаешь, что я договорился с ней.

– Конечно, нет. – Она привстала на цыпочки, одновременно прикрывая глаза и складывая губы трубочкой – она почти решила, что поцелует его, когда услышала за шпалерой шорох листьев.

– Дорогая, – воскликнул Джек, отталкивая ее, – больше не делай этого прилюдно, при прислуге!

– Ох!

– Это задевает их скромность.

– Прости, Джек.

– Роза, почему у тебя такой странное выражение лица? Тебе действительно еще многому нужно учиться.

Как она должна выглядеть, скажите, пожалуйста? Ох, пропади ты пропадом! Ей хотелось убежать в дом и поплакать.

– Прости, – снова сказала она еле слышно.

Он зашел в дом, чтобы собрать свои вещи, а она стояла в середине ее нового сада и размышляла, не совершила ли она самую большую ошибку в своей жизни.

Проснувшись на следующее утро, Роза вспомнила, что даже не потрудилась прочесть письмо от Тори – оно так и лежало в ее кармане вместе с тем, другим.

Ей приснился мармелад, да так явственно, что она ощущала его запах. Каждый год примерно в это время мама и миссис Пладд устраивали большую заготовку. Покупали апельсины, отмывали запылившиеся кастрюли, промывали марлевые мешочки для процеживания желе, писали этикетки и, наконец, извлекали из ящика со столовыми приборами специальную ложку, покрывшуюся за десятки лет пятнами, чтобы мешать ею сладкую массу.

В доме потом много дней пахло апельсинами. Странно, что вызывает у тебя тоску по дому. Звезды другое дело, или, по крайней мере, мысль, что те же самые звезды, которые подмигивают тебе с высоты, горят и над ее спящими родителями в тысячах миль от нее. Или вчера при виде двух маленьких девочек, прыгавших возле клуба через шланг, она затосковала по Тори. Не по взрослой Тори, разъезжавшей по Бомбею в «Форде» Си Си, а по той, прежней, с вечно ободранными коленками, которая скакала с ней на пони, валялась на лужайке, искала клевер с четырьмя листочками и болтала о пустяках в те летние дни, когда время замирало и не надо было ни о чем беспокоиться.

Она встала с постели и нащупала в кармане два конверта. Так, в первом: Вива нашла работу, у нее теперь есть собственное жилье, и это замечательно. А вот когда она прочла приглашение Тори пожить у нее, по ее щекам потекли слезы. Ей страшно хотелось поехать к ней, но это зависело от многих вещей. Она села у туалетного столика, долгими, ритмичными движениями расчесывала волосы и размышляла, нравится ли вообще Тори Джеку. Скорее всего нет. Роза удивлялась, почему мужчины не видели, какая она абсолютно замечательная – веселая, добрая, с открытым сердцем, да все что угодно!

Она тихонько положила щетку на столик, повернулась и посмотрела на Джека. Он спал, вытянув на простыне длинные загорелые ноги.

Пока она глядела на него, он тихонько чмокнул губами, протянул руки над головой и уронил их на подушку. Она смотрела на пучки влажных светлых волос под мышками, на пальцы, трогавшие ее в разных местах. Ох, ради бога, глупая женщина, упрекнула она себя, чувствуя, как у нее внутри зреют рыдания. Что с ней творится? Она не должна плакать, никак не должна.

 

Глава 27

Бомбей, февраль 1929 г

В Бомбее становилось жарко; ты словно нырял в горячий суп. Жара была влажная, она придавливала тебя и заставляла тосковать по очищающим дождевым струям.

У Тори высыпала потница, и она принимала ванну с «Джейз Флюид», когда услышала телефон.

Через несколько мгновений Си, которую все сильнее раздражали звонки, закричала через дверь:

– Некто по имени Фрэнк, судовой доктор, спрашивает особу по имени Вива. Я вообще не понимаю, о чем он говорит.

У Тори затрепетало сердце.

– Алло, странник в чужой стране, – проговорила она, позвонив ему через двадцать минут. – Что привело тебя сюда?

Фрэнк ответил, что им надо встретиться. И он тогда расскажет ей все свои новости, но пока ему важно узнать, известно ли ей что-нибудь про Виву. У него есть для нее срочные новости.

– Ну, интересно, – протянула Тори. – Могу я поинтересоваться, что это такое?

Возможно, он объяснил бы ей что-то, а может, нет, но в этот момент появилась Си Си с сигаретой и в ярости показала на часы. Тори ничего не оставалось, как сообщить ему адрес Вивы и освободить телефон.

Тори ощутила только слабый укол в сердце, когда положила трубку. Ведь в душе она всегда знала, что ему больше нравилась Вива. И кроме того, у нее сейчас было более чем достаточно поклонников. Сейчас она переживала то, что Си Си называла «amour fou».

Все началось 21 декабря 1928 года примерно в десять тридцать вечера, когда она потеряла невинность с Оливером Сэндсдауном в домике на пляже Джуху. Потом она аккуратно написала об этом в маленьком блокноте в кожаном переплете, который мать дала ей для записи дорожных впечатлений: «Джуху. Слава богу», а позже обвела дату желтым кружком и нарисовала несколько звезд. Единственным огорчением в тот вечер был шелковый китайский жакет Си – она испачкала смолой рукав.

На ее горизонте Олли возник во время рождественской вечеринки, которую она и Си устроили в бомбейском яхт-клубе. Двадцативосьмилетний биржевой брокер любил ходить под парусами и загорел до черноты. Он был невысокий и темноволосый, и хотя Си не очень одобряла ее выбор – Оливер слишком не подходил под ее стандарты, – Тори считала его ужасно привлекательным, потому что он был очень уверен в себе. Сразу после их знакомства он, танцуя с ней, сказал со светской улыбкой, что охотно лег бы с ней в постель, а она нашла его забавным и наглым. По дороге на пляж в машине, которую он вел с безумной скоростью, они орали «Мне нравится быть возле моря». Выйдя на пляж, они разулись и пошли по теплому песку. Залитое лунным светом море набегало на берег серебряными волнами, в которых горели синие огоньки. На горизонте виднелись силуэты рыбацких лодок, забросивших сети. И тогда он поцеловал ее – не как мальчишка, хвастающийся тем, как долго он умеет держать поцелуй, – нет, поцелуй был мужской, жадный и властный. Так что у нее буквально подогнулись колени.

В домике пахло довольно приятно морской водой и сушеной рыбой, посредине стояла низкая кровать, на которую он и уложил ее – ловко и без особых церемоний. После всего он велел ей встать перед ним голой, надел на нее жемчужные бусы и погнал ее в море. Что сказала бы ее мать насчет жемчуга и морской воды, лучше не думать, но она и не думала. Просто плавала в теплом, как парное молоко, море и была дико счастлива. Такого она никогда еще не испытывала. Еще в тот момент она радовалась, что он не был из тех умников, которым необходимо все облекать в слова. Он снова обнял ее, они водили пальцами по воде, и вода фосфоресцировала, превращалась в бриллиантовые полоски, и Тори была абсолютно раскованной и свободной. Свершилось! Чудесно! Великолепно. Теперь ей больше не нужно думать об этом, и она была уверена, что со временем ей все это очень понравится.

Когда они вдоволь наплавались, он обтер ее старым полотенцем, быстро поцеловал и неуклюже застегнул на ней шелковый жакет, совершенно не на те пуговицы. Она надеялась, что он хоть чуточку проникнется поэзией чудесной ночи и что они еще немного постоят у моря и посмотрят, как возвращаются домой рыбаки, поговорят о жизни, но он сказал, что в город прибыли его приятели и что он хочет выпить с ними на ночь в портовом баре. В результате они оказались в отеле «Тадж-Махал».

И Оливер был не единственным, кто интересовался ею. Был еще Саймон, выпускник Итона, приехавший в Индию на сезон, главным образом, чтобы поохотиться; он приглашал ее на обед в бомбейский яхт-клуб. А еще Аластер де Веер, бескровный молодой госслужащий; фокстрот на веранде привел к шквалу его звонков, которые она сочла неприятными. Словом, все шло в сторону любви, и, честно признаться, нередко быстрее, чем она могла держать под контролем, так что звонок Фрэнка не взъерошил ей перышки.

После ночи на пляже Джуху они с Оливером несколько раз встречались в его квартире на Колаба-Бич. После этого она несколько дней запудривала засосы, которые он оставлял на ее шее и правом плече.

Си заметила это.

– Не позволяй ему помечать тебя так. – Подняв выщипанную бровь, она кивнула на плечо Тори. – Это банально.

Тогда Тори, покраснев как свекла, попыталась сменить тему и попросила Си об огромном, огромном одолжении. Не возражает ли она, если Роза приедет на один-два дня на следующей неделе и они устроят день «все-к-чертям»?

Когда Тори только-только приехала в Бомбей, Си Си поделилась с ней идеей: а хорошо бы иногда устраивать дни чистого гедонизма, когда тебе не позволяется чувствовать себя взрослой. Ты лишь пьешь коктейли, видишься с занятными людьми и наконец-то делаешь то, что тебе всегда хотелось. По ее словам, мир устроен слишком серьезно.

– Дорогая, это прекрасная мысль, – улыбнулась Си, и Тори просияла. Поездка Маллинсонов на охоту провалилась, и Тори пришлось тянуть с подтверждением приглашения пожить у нее, которое она направила Виве и Розе. Ей было жалко, она жаждала хорошенько поговорить по душам с Розой. Ведь бывают же времена, такие, как теперь, когда событий много и они сменяют друг друга слишком быстро, а поделиться не с кем. Роза действительно выслушивала ее и переживала, а вот Си – ну, конечно, она забавная и во многом замечательная, но не та, кому можно полностью довериться. Си была слишком нетерпеливой. К тому же Тори начинала думать, что со стороны Си довольно подло говорить о других людях таким тоном, как будто они полные ничтожества, или читать письма своих детей писклявым голосом. Ее дочка Флора недавно попала в больницу с какой-то жуткой болезнью под названием «импетиго» и, казалось, отчаянно скучала по дому, по родительской любви.

К тому же – или Тори это лишь придумала? – Си изменилась. Прежде, как только автомобиль Джеффри затарахтит на склоне, у нее было полно планов для них обоих; теперь она стала более закрытой, более отчужденной. Вот накричала позавчера на Тори за то, что она заняла телефон.

Казалось, слуги это тоже заметили. Вчера, когда Тори спросила у Пандита, где мэмсахиб, он как-то странно, с насмешкой посмотрел на нее и раскинул ладони, показывая, что они пустые. Очень неуважительно. После этого она слышала, как слуги смеялись на кухне.

Тогда Тори задумалась – может, все здесь знали что-то, чего не знала она? Или она слишком тут зажилась и надоела хозяевам, и это ужасно жалко, ведь ей тут так хорошо.

Правда, Си с энтузиазмом отнеслась к приезду Розы, даже предложила свое авто. Если бы не свежий лак, еще не успевший подсохнуть, Тори поцеловала бы ее.

– Это точно, насчет авто? Почему вы так меня балуете?

Си Си не любила обниматься и ограничилась воздушным поцелуем.

– Потому что ты забавная и потому что твои дни сочтены. Сегодня утром я получила письмо от твоей матери. Она просит меня купить тебе билет домой, когда в феврале закончится сезон.

У Тори ушло не меньше двух часов, чтобы осмыслить весь ужас этого заявления, сопоставимого со взрывом бомбы, и даже тогда она отказывалась верить, что это правда. Наверняка кто-нибудь сделает ей предложение, либо произойдет что-нибудь еще. В любом случае теперь ей казалось абсолютно, категорически необходимо как можно скорее увидеться с Розой.

Трубку снял Джек.

– Можно Роза выйдет и поиграет со мной? Ну, пожалуйста! – сказала она жалобным детским голоском. – Я буду плакать и заболею, если ты не отпустишь ее.

Ох, какой же он все-таки зануда! Он ответил так, словно она говорила всерьез.

– Я должен свериться со своим графиком, но, думаю, что все нормально.

Он что-то бубнил насчет полковника и приказов по гарнизону, словно она спрашивала его об этом. Потом в трубке послышался краткий вой, что-то стукнуло.

– Тори, ой, дорогая Тори, – запела Роза. – Я так счастлива тебя слышать.

– Роза, это срочно, – сказала Тори. – Ты должна приехать ко мне. Садись на экспресс «Декан», и мы с тобой устроим день «все-к-чертям» и хорошенько поболтаем.

– Устроим что?.. – Голос Розы слабел и еле пробивался сквозь треск.

– Будем бездельничать, пить шампанское, есть шоколад. Роза, я просто лопаюсь от новостей, мне надо рассказать тебе столько всего!

– Подожди-ка. – В трубке послышались приглушенные голоса.

– Все абсолютно нормально, дорогая. – Снова заговорила Роза. – Джек говорит, что вагон для женщин совершенно безопасен.

Тори знала это и без него.

Но потом Джек удивил ее. Он позвонил ей через час и прошептал:

– Мне хочется устроить Розе сюрприз. Пожалуйста, купи ей бутылку шампанского, когда вы пойдете на ленч, ладно? Скажи ей, что это от меня.

Тори подумала, что Олли едва ли подумал бы об этом.

Впрочем, все мужчины находили Розу неотразимой. Тори смирилась с этим давным-давно; она знала, что ей всегда приходится прилагать больше усилий.

Через неделю, в четверг Тори сидела, скрючившись, за рулем маленького автомобиля Си Си, обливаясь потом от страха и подозревая, что она переоценила свое умение водить машину. Поезд Розы прибывал через полчаса. Когда-то Остин, отцовский шофер, дал ей три урока вождения на тряской грунтовке, и она потом ездила по спокойным узким проселочным дорогам. Так что она даже отдаленно не была готова к бурлящему хаосу бомбейских улиц.

К тому же машина Си Си, модель «Форд Т» бутылочно-зеленого цвета, прибыла в Индию год назад в трюме «Императрицы Индии», и с нее так же сдували пылинки, как с домашнего божка в «Тамбурине». Пандит полировал хромовые обода фар до немыслимого блеска, старой зубной щеткой прочищал все щелочки, заливал в радиатор только свежую воду. Натирал кожаные кресла пчелиным воском, менял мятный освежитель, лежавший в бардачке вместе с изящными перчатками Си и зажигалкой из оникса. Тори не сомневалась – если бы ему позволили, он повесил бы на зеркала цветочные гирлянды, а на сиденья поставил дары из риса.

Выпучив от старания глаза, она свернула направо, на набережную Марин-Драйв. Тут было поспокойнее. Перед светофором она остановилась и перевела дыхание. Когда она отключила маленький оранжевый индикатор и свернула налево в бурлящий водоворот из рикш, буйволов с телегами, велосипедов, конных экипажей, ослов и автомобилей, ее сердце грохотало, как барабан.

– Помогите! – воскликнула она, объезжая худенького мальчика-рикшу, который нечаянно вынырнул прямо перед капотом.

– Ой, господи! – когда проезд загородила телега.

– Извиняюсь, – босому торговцу бананами, который, согнувшись вдвое под своей ношей, переходил улицу.

Через десять минут она въехала в ворота огромного и величественного, словно дворец, вокзала Виктория-Терминус. Вильнула, чтобы не наехать на попрошайку, и, наконец, остановилась, едва не ударившись лбом, на парковочном месте под пальмой.

Закрыв машину, бросилась сквозь толпу и успела как раз вовремя: экспресс из Пуны прибыл, и из вагона первого класса вышла Роза, ослепительно сияя нежными красками среди моря коричневых лиц. На ней было бледно-голубое платье, которое они вместе купили в Лондоне. Носильщики спорили, кому нести ее багаж.

– Ах, Роза! – Тори обняла ее за шею. – Дорогой мой Поросеночек! Мне так тебя не хватало.

Когда они снова выехали в город, Тори не удержалась и захотела похвастаться.

– Пожалуйста, сигарету мне, – сказала она. – Они лежат в бардачке. Оп-ля! – Ей пришлось резко вильнуть, чтобы не сбить торговца арахисом. – Извините! – весело пропела она.

– Значит, – сказала Тори, когда они остановились у светофора, – план такой: первая остановка у мадам Фонтэн – сделаем прическу. Там девушка по имени Савита замечательно стрижет. Затем ленч в клубе, там и поболтаем – я тебе еще мало рассказала про свои дела. Потом я отвезу тебя домой к Маллинсонам на чота пег, после этого к нам, возможно, зайдут друзья, и мы можем поехать куда-нибудь и потанцевать.

Роза захлопала в ладоши.

– Ах, Тори! – сказала она, положив голову на плечо подруги. – Не верится, что тебе позволено все это делать.

– Да, я сама себе хозяйка, – ответила Тори, элегантно, словно кинозвезда, выпуская дым, – только, ради бога, не говори моей матери. Глупая женщина уже хочет, чтобы я ехала домой. – Она проговорила это так беззаботно, что Роза ничего не сказала, и Тори была рада – меньше всего ей хотелось, чтобы Роза ее жалела.

Свернув на Хорнби-роуд, они обе взвизгнули – у стены мочились маленький мальчик и его отец.

– Ужас, что они себе позволяют, – сказала Тори, и они захохотали. – Я-то думала, что мы отучили их от этого. Как неприлично! – произнесла она голосом их пожилой классной наставницы.

– Ох, я вспомнила. – Роза вытащила из сумочки список покупок. – Маленькая просьба. Тебе будет скучно, если мы посмотрим в магазине «Армия и Флот» тонкие занавески? Я видела в их каталоге – простой белый муслин за двенадцать с половиной. Мне нужно для гостевой комнаты.

– Занавески! – возмутилась Тор. – Ты что, дорогая? Ты ведь знаешь правила – сегодня день «все-к-чертям». Никаких дел, только развлечения.

– Деспот!

– Ну, если ты будешь вести себя хорошо, то есть будешь хулиганить вместе со мной, я, может, позволю тебе купить занавески по пути домой.

Тори произносила слово «занавески» с ужасом, словно название страшной болезни.

Она рассказывала Розе, что на прошлой неделе позвонил Фрэнк, но тут ей пришлось резко тормознуть, чтобы не сбить парня с тележкой, груженной апельсинами, когда тот переходил дорогу. Когда машина остановилась, в окне возле Тори появилось лицо парня. Его лиловатые губы скривились, а в глазах горело презрение. Он мог дотронуться до нее рукой.

– Убирайтесь из Индии, – внятно проговорил он.

– Что? – не сразу поняла Роза.

– Убирайтесь из Индии, – повторил он, глядя на них так, как будто они вызывали у него отвращение.

– Я не хочу, – сказала Роза. Они поехали дальше, а парень стоял посреди дороги, грозил им кулаком и что-то кричал.

Оказавшись на безопасном расстоянии, обе неуверенно засмеялись.

– «Я не хочу», – передразнила подругу Тори. – Теперь он не заснет от огорчения.

– Мне ужасно не нравится, когда на меня смотрят с такой ненавистью. – Роза перестала смеяться и подняла доверху стекло. – Тебе не кажется, что обстановка тут накаляется?

– Да, Джеффри и Си тоже считают, что становится хуже, – согласилась Тори. – Знаешь, с торговлей какая-то ерунда, санкции, Ганди всех баламутит, но они считают, что большинство индийцев будут в ужасе, если англичане уедут из страны. А что говорит Джек по этому поводу?

– Мы как-то не говорим на такие темы. – Роза оторвала взгляд от многолюдных улиц. – Он вообще ничего не говорит.

И вот подруги уже сидели в комнатке, наполненной паром, наклонив голову над раковиной. В салоне мадам Фонтэн пахло сандалом, хвоей и свежим кофе.

– Мэмсахиб. – Савита, благоухающее существо в сари цвета устриц, впорхнула в дверь. – Шампунь с оливковым маслом или хной? – шепнула она.

Они остановили свой выбор на оливковом масле с розовой водой, и четыре юные девушки помыли две их головы. Двадцать пальчиков массировали им голову и шею сладкими маслами, а потом обернули подогретым полотенцем.

– Вера могла бы здесь кое-чему научиться, – сказала Тори. Вера была хозяйкой скромной парикмахерской в Андовере, где им отрезали косы и уложили волосы изящными завитками перед лондонским сезоном. Руки у нее были могучие, как у моряка, и она безжалостно совала голову клиентки под струю, носом чуть ли не в затычку раковины, когда промывала волосы.

– Мэмсахиб, – прошептала одна из девушек возле локтя Тори. – Освежитесь.

Поднос с кофе был украшен крупными цветами гибискуса.

Пока Тори с Розой пили кофе, девушки вернулись и стали с благоговением расчесывать длинные светлые волосы Розы.

– Люди здесь такие внимательные. – Роза улыбнулась Тори, глядя на ее отражение в зеркале. – Создается впечатление, что им нравится ухаживать за тобой.

– Твоя прислуга тоже такая? – Тори подалась вперед и недовольно посмотрела на свои брови. – Боже, гусеницы какие-то, надо их выщипать.

– Давай не сейчас, не будем терять время, – разумно возразила Роза. – Я и сама с этим справлюсь.

Тори удивилась. Иногда Роза говорила как умудренная жизненным опытом дама, словно ей не девятнадцать, а все сорок.

– Ну, Роза, – сказала Тори через несколько секунд. – Вернемся к главному вопросу дня. Здесь они берут восемь рупий за первую стрижку «под фокстрот», так что это самое подходящее место. Я не хочу тебя уговаривать, и не говори, что тебе это не пойдет – ты будешь прекрасно выглядеть даже с коровьей лепешкой на голове.

Они снова захихикали будто семилетние, но это было таким облегчением.

– У тебя прекрасная форма головы, а скоро наступит страшная жара. Ну, ты подумай, – невинным тоном добавила Тори. – Впрочем, твоя жизнь, твои волосы.

Роза собрала волосы в пучок и пристально погляделась в зеркало.

– У нас в гарнизоне уже начались ограничения с водой.

– Джек рассердится?

Роза неуверенно пожала плечами.

– Вообще-то, он никогда не говорил, что ему нравятся мои волосы. – Она разжала пальцы, и ее волосы рассыпались по плечам шелковой волной. – Честно говоря, я не знаю.

Тори с радостью отметила в голосе подруги легкую бунтарскую нотку. Ведь невозможно быть более добродушной, чем Роза, и это иногда беспокоило Тори.

В час пятнадцать, когда они на следующий день приехали на ленч, бомбейский яхт-клуб был полон. Когда короткостриженая Роза, чуточку робея, шла с Тори через зал, разговоры на мгновение замолкли, а какой-то пожилой джентльмен направил на нее свой монокль и беззастенчиво разглядывал, раскрыв рот.

– Роза, – вполголоса заметила Тори, – твоя прическа поразила всех.

Официант провел их к угловому столику с видом на порт и раздвинул ставни, чтобы были лучше видны яхты. Солнечный луч упал на серебряные столовые приборы, безупречно чистые бокалы и чаши для омовения пальцев с ломтиком лимона на дне.

– Сегодня очень приятное меню. – Красивый метрдотель-итальянец ловко постелил им на колени льняные салфетки. – Свежие лобстеры из гавани, камбала «Вероник», цесарка и фазан а-ля мод. Шампанское на льду, мадам, – бормотал он почти на ухо Тори.

– Тори, – неожиданно в панике прошептала Роза, – я не хочу портить праздник, но я не могу поз…

Тори выставила ладонь.

– Тише, детка. Шампанское заказано твоим супругом, капитаном Джеком Чендлером. Вероятно, он раскаивается, что ты из-за него пропустила мой праздник.

– Джек? – удивилась Роза. – Ты уверена, что это он?

– Абсолютно уверена. – Их глаза на мгновение встретились.

Официант налил шампанское; пузырьки ударили в нос Розе, и она наморщилась.

– Просто не верится, какими мы стали умудренными жизнью, – сказала она, допив бокал. – Какими немыслимо взрослыми.

– Роза. – Тори поставила свой бокал. – Я прожила тут всего три месяца. Я не хочу домой. Я не вынесу…

– Пожалуйста, не уезжай, – взмолилась Роза. – Я тоже не вынесу этого. Я…

– Ох, давай не говорить об этом, – вздохнула Тори. – Слишком серьезная тема для шампанского.

– Правильно, – согласилась Роза. – И вообще, я уверена, что от тебя без ума уже пол-Бомбея.

Тори широко раскрыла свои огромные смеющиеся глаза и молча выставила три пальца.

– Ах, Тори! Ты просто чудо! – Роза накрыла ладонью рот. Как здорово делиться с ней своими секретами. – Ну а что-нибудь серьезное?

– Ну, парень по имени Оливер, он биржевой брокер. Мы приятно проводим время.

– Тори, кажется, ты покраснела. Но он годится в мужья?

– Не знаю. – Тори машинально крошила булочку. – Скорее нет, чем да – как это узнаешь? Он веселый и очень мужественный, но…

– Тори, можно я скажу одну абсолютно серьезную вещь? – сказала Роза. – Что бы там ни было, не бросайся очертя голову в это дело. Это принесет такие огромные перемены в твою жизнь, да и Миддл-Уоллоп не так уж и ужасен. И ты хотя бы должна быть уверена, что ты можешь полюбить, вернее, что ты любишь этого человека.

Они обменялись еще одним быстрым взглядом. А у Тори больно кольнуло в сердце при виде зардевшегося от эмоций лица Розы. Ей захотелось спросить: «Роза, все в порядке? Ты счастлива с ним?» – но у Розы об этом не спросишь. Она дочь солдата. «Конечно, – ответит она. – Все очень мило».

Что еще могла она сказать, если все в ее жизни шло нормально и он не бил ее каждую ночь?

Они проговорили два часа. Официант принес им кофе и сладости. Тори откинулась назад, рассеянным взглядом обвела зал и внезапно встрепенулась.

– Господи! Может, я сошла с ума? Мне почудилось или нет?

Неподалеку от них группа из восьми человек, индийцы и европейцы, забирали свои вещи, готовясь уходить.

– Не может быть! – Пальцы Тори вцепились в край стола. – Это он.

– Кто? – удивилась Роза и тоже посмотрела в ту сторону.

Но Гай Гловер уже их заметил. С подчеркнутым удивлением поднял брови, встал и небрежно направился к ним. На его плече висел фотоаппарат.

– Боже мой, – протянул он, – какой сюрприз!

– Что ты тут делаешь, Гай? – Тори не ответила на его улыбку. – Вива сказала, что ты был болен и быстро уехал.

– Да, я болел. – Три человека, сидевшие с ним за столиком, индиец европейского вида и две очень красивые индианки, встали. Они ждали его. – Но теперь мне гораздо лучше. – Он сглотнул, его кадык заметался вверх и вниз. – Вообще-то, у меня теперь есть работа. Я стал фотографом.

– Фотографом? – поразилась Тори. – У кого?

– На местной киностудии, – ответил он. – В Бомбей привезли аппаратуру для звукового кино и несколько английских актрис, и им нужен… Слушайте, мне очень жалко, но я должен идти. Меня ждут.

– Значит, у тебя дела идут лучше, – сказала Тори непривычно ледяным тоном. – Виве будет приятно это узнать.

– Да, гораздо лучше, спасибо.

Он похлопал по карманам, по левому, потом по правому, и Тори обратила внимание, что ногти у него по-прежнему грязные.

– Черт побери, – пробормотал он, – я оставил дома все визитные карточки. Но если вы увидите Виву, передайте ей, что я ее не забыл. Она может рассчитывать на некоторую сумму. Да, кстати, – он шагнул назад и жеманно улыбнулся Розе, – мне нравится твоя стрижка. Ты стала похожа на красивого мальчика.

 

Глава 28

Нравится стрижка. Когда Гай ушел, Роза и Тори передразнили его, насмешив друг друга. Но теперь Роза с ее сногсшибательным новым обликом чувствовала себя менее уверенно.

Прошлым вечером она гляделась в зеркало в ванной, пытаясь увидеть себя глазами Джека, и в ее душе взошли первые семена ужаса. Крутясь так и эдак в неярком свете, она видела, какой модной стала выглядеть с новой прической. Но так изменилась, совсем другой человек! Тут она не выдержала и разозлилась на себя: господи, дело ведь всего лишь в обычной стрижке, но она уже переживает, понравится это Джеку или нет; если разобраться, в нем столько всего, чего она не может предсказать, целые сегменты его личности, о которых она не имеет представления.

Недавно в клубе Максо, лучший друг Джека, рассказал ей – тогда он был немного пьян, – о приколах, которые они с Джеком устраивали, и она почти догадывалась, что ему хотелось добавить – до твоего появления. Что-то насчет того, как они прибивали к двери мундир приятеля ночью накануне инспекции, или о сумасшедшей ночной пьянке в «Четырнадцати гусарах», когда все они пили за здоровье императора из ночного горшка Наполеона. «Его захватили как трофей в битве при Ватерлоо». При этих воспоминаниях Максо хохотал так, что терял дар речи, а Роза вежливо улыбалась, но ей было грустно. Казалось, что он описывал совсем другого человека – немного необузданного мальчишку, с которым она бы с удовольствием познакомилась.

Когда поезд подъехал к вокзалу Пуна, солнце лилось на канны, росшие в каменных кадках, а небо над головой казалось бирюзовым. Джек стоял на платформе в одежде для верховой езды и высматривал ее, крутя головой. Мой муж, подумала она, мой супруг. Словно новое слово как-то могло помочь ей что-то почувствовать.

Она подумала, что в фильмах, когда молодые жены встречаются после разлуки с мужьями, они нетерпеливо дергают дверные ручки и, задыхаясь от счастья, бегут по платформе, не касаясь ее, но паря на крыльях любви. Так почему же она ощущала тугой узел в своем желудке, глядя на него? Ведь ей не хотелось его бояться, нет, наоборот, хотелось любить его всем сердцем.

Поезд замедлил ход и останавливался, скрипя тормозами. Она выглянула в окно вагона и позвала: «Джек!» Показала на свою прическу:

– Тебе нравится?

Его лицо окаменело, и он покачал головой.

Джек никогда не лгал. Она уже это знала – он с гордостью сказал ей об этом. Но разве не лучше иногда проявить доброту, а не резать правду-матку – тем более если речь идет о каких-то мелочах?

Поезд остановился. Подбежали носильщики в ярко-красных куртках, но Джек отмахнулся от них. Он чмокнул ее в щеку, обнял за талию и повел сквозь толпу, толкая ее вперед.

– Ну а мне нравится, – заявила она вслух, хотя он не слышал ее. – Мне правда нравится.

Впрочем, направляясь к машине, она ощутила такое же неприятное чувство, какое бывало в конце летних каникул, когда мистер Пладд увозил ее в школу.

Она так чудесно провела время в Бомбее – они с Тори купались, ездили верхом, много хохотали и долго разговаривали, – но когда он вез ее домой, ощущение радости куда-то пропало.

Она пыталась поговорить с ним, сообщила, что купила ему рубашку в магазине «Армия и Флот»; он поблагодарил ее. Рассказал ей о каком-то обеде, куда они пойдут на следующей неделе, о том, как играл в пятницу в поло, но его голос звучал слишком ровно, и она понимала, что он злится.

Вернувшись домой, она окинула взглядом свой новый садик. В ее отсутствие никто не потрудился полить герани, их листья побурели и сморщились, но сейчас было не время заводить об этом разговор. Динеш со свирепым видом внес ее чемоданы. Ей показалось, что он и поздоровался с ней тоже неохотно. «Ему не нравится, что я вернулась домой, – подумала она, – он хочет сам, в одиночку, заботиться о Джеке».

Вошла Дургабай и протянула Розе чашку чая. Ужасную чашку с плавающими в ней каплями жира, но она была благодарна ей за это и готова была расцеловать ее, когда Дургабай показала пальцем на ее новую прическу и сказала: «Красиво, мэмсахиб».

Динеш, почуяв надвигающуюся бурю, взглянул на Джека, чтобы понять, что он думает о прическе, но Джек отвернулся и сказал, что хочет помыться перед тем, как вернется на работу. Таким же сдавленным голосом он сообщил, что встречается после работы с членами комитета поло-клуба. Роза не поверила ему.

– Большой ребенок, – пробормотала она. – Но это и не так плохо.

Вскоре Джек ушел, громко хлопнув дверью. Не улыбнулся, не похлопал Розу по руке. После его ухода она вбежала в ванную, чтобы еще раз взглянуть на свою стрижку, и увидела в зеркале свое бледное огорченное лицо. Она провела ладонью по волосам. Ей нравилось ощущение воздуха на шее, свободы, но теперь она еще раз посмотрела на себя и засомневалась. Теперь она не была уверена, что со своей новой стрижкой не стала похожей на брата Тука, духовника Робин Гуда, – они с Тори именно так называли неудачные стрижки, когда видели их на других. Нет, она поступила как ребенок.

Она вошла в спальню. Внутри стеклянного светильника, висевшего над кроватью, скопилась кучка дохлых насекомых, одна муха все еще жужжала. В углу комнаты лежала кучка грязной одежды – его рубашки, ее джодпуры, – дхоби забыл их забрать.

Она чувствовала себя опустошенной и плоской, как сковородка. Она вынула из упаковки галстук в горошек, который купила Джеку в магазинчике подарков при яхт-клубе. Он лежал на ее руке, мягкий и нелепый. Скорее всего Джек не одобрит его и упрекнет за слишком дорогую покупку.

Ее тело устало от долгой поездки; она подумала, что ванна успокоит ее и поможет скоротать время. Она направилась в сад, чтобы найти водоноса, и увидела Шуклу; девочка сидела на ступеньках хижины и рубила лук. Увидев ее, Шукла вскочила на ноги и поскорее закрыла дверь, но Роза разглядела за ней статую, украшенную гирляндой цветов. Запах ладана ударил ей в нос, и она поморщилась.

В ней закипало раздражение. Где водонос и почему самые простые вещи обрастают невероятными сложностями? Дома, когда ты хотела принять ванну, ты просто поворачивала кран. Здесь Дургабаи, которая не ладила с Динешем, должна была просить его найти Ашиша, прачку, который жил в грязной хижине на краю их участка. Он каждый день забирал их грязное белье и приносил воду для мытья. Потом воду грели в двухгаллонных бочках, стоявших в ряд возле бунгало, и вносили внутрь. Бедный Ашиш, не удивительно, что он был худой, как десятилетний мальчик. Он был неприкасаемый, как объяснил ей Джек, из самой низкой касты в индуистской системе.

В ожидании ванны Роза села в кресло и принялась без всякого энтузиазма листать рецепты в конце «Полного справочника по индийскому домоводству и кулинарии». Мармеладный пудинг, саго и желе из тапиоки; что-то это все слишком напоминает школьные обеды.

Недавно Джек намекнул, что после раунда званых обедов в честь приезда Розы в Пуну, им скоро придется позвать народ к себе. Конечно, это разумно, но поскольку она была плохо знакома с кулинарией, у нее пересыхало во рту при мысли о том, что ей придется самой принимать гостей. А она уже слышала, как безжалостно и едко женщины из клуба осуждали неудачниц. «Боже, мясо жесткое как подметка. Ужасный соус, зачем надо было в такую жару брать три сорта сыра?»

Она пыталась вспомнить, какие пудинги готовила миссис Пладд: яблочный крамбл, бланманже – это просто. Но авторы «Домоводства», знатоки во всем, от солитеров у детей до ловушек для ящериц, напугали ее. Во-первых, она должна решить, какие сладкие блюда выбрать: из муки или сливок, с добавлением желатина или прозрачные желе, торты или пудинги. Шоколадное бланманже сопровождалось строгим предупреждением: «Индийские кулинары никогда его не проваривают и кладут туда слишком много муки; поэтому у него бывает вкус сырого теста». Роза, не очень любившая сладкое, вздохнула.

Ашиш постучал в дверь.

– Мэмсахиб. Вода тут.

Глядя на его худые плечи, она почувствовала, как ей все надоело: этот человечек с его хитрыми глазами; перешептывающиеся слуги возле дома; Джек с его плохим настроением, леди в клубе, которые завтра за ленчем будут обсуждать ее стрижку.

Когда большая жестяная ванна наполнилась, Роза опустилась на колени и проверила, не прячутся ли под ней скорпионы или змеи.

– Все хорошо, – сказала она Ашишу. – Спасибо.

Ровно через час после того, как она подумала о ванне, она сняла платье и шагнула в воду.

Тихонько всплакнула, так, чтобы не слышала прислуга, а когда снова открыла глаза, сказала себе, что так нехорошо – нежиться в ванне и считать себя несчастной. Понятно, почему Джек даже не утруждает себя разговорами с ней. Она вытерла воду с лица и взяла часы. Четыре ровно. В восемь Джек вернется домой и будет ужинать. Стиснув зубы, она велела себе взять себя в руки: не ныть, ведь ей уже девятнадцать лет, а не девять! После купания она поступила так, как часто советовала ей мама: надела красивое платье, чуточку подушилась и сказала себе, что ничего ужасного не произошло. Сейчас она приготовит Джеку его любимый ужин – пудинг с говядиной и почками; наверняка его несложно готовить.

Пылая энтузиазмом, она послала Динеша к Юсуфу Мехтабу, лучшему мяснику Пуны. Она объяснила, что это любимое блюдо Джека, и суровое выражение исчезло с лица слуги; он даже засмеялся, когда она замычала, изобразила пальцами рога и сказала с помощью разговорника: «Я хочу вырезку».

Потом она достала из буфета несколько щербатых бакелитовых тарелок. Открыла банку с мукой, слегка отсыревшей и комковатой, но вполне пригодной, и вспомнила, что забыла попросить Динеша купить две столовые ложки почечного сала, по словам миссис Пладд, для корочки. Ладно, сойдет и топленое масло.

Шукла пошла поглядеть, остались ли какие-нибудь овощи, и вернулась с желтоватым пучком зелени, но ничего, нормально – валлах приезжал с овощами лишь два раза в неделю.

Цветы. Роза направилась вместе с Дургабаи и Шуклой в сад, где, кроме подвядших гераней, цвели только бугенвиллеи. Дургабаи держала корзинку, Шукла – ножницы.

– Все в порядке, – сказала Роза. – Я сама. – Она отстригла несколько пыльных стеблей.

– Пожалуйста, мэмсахиб. – В блестящих глазах Дургабаи застыла мольба, когда она взяла корзинку с двумя цветками. Ее муж был инвалидом. Он торопливо скрывался в хижине при виде Розы. По словам Джека, вся семья жила в страхе потерять работу, а с ней и жилье. Роза все понимала, сочувствовала, но все же хотела срезать цветы собственными руками. Это было одно из немногих занятий, которые ей позволялось делать.

Когда Динеш принес домой мясо, она едва не заплакала. Запах она почувствовала, когда слуга только входил в дверь, а когда он положил его на кухонный стол и попытался разрезать, она увидела, как напряглись его мускулы. Кроме того, она перед его уходом объясняла, что надо купить почки, и показала на место на своей спине, где они находятся. Вместо этого он притащил связку подозрительного вида сосисок.

– Спасибо, Динеш. – Она положила сдачу в карман. Многие мэмсахибы говорили ей в клубе, что такие ошибки надо наказывать штрафами, но она, вероятно, неправильно объяснила, а Динеш старался. Кто знает, может, она по ошибке назвала сосиски, либо он решил, что она имела в виду потроха. В общем, она сбила его с толку, как, скорее всего, делала миллион раз в день.

Перед началом готовки она попыталась вспомнить график работы Джека, чтобы вовремя поставить пудинг в духовку. Обычно он работал до трех часов, потом играл в поло с командой А Третьего кавалерийского полка, или «Чокнутыми», как они себя называли. Роза, сама хорошая наездница, с удовольствием ходила смотреть на игру, когда могла.

Ей нравилось, как он носился по полю на Була-Буле, или Топазе, или Симбе, его любимцах; как он настраивался на них, слушал их дыхание, знал, когда они повернут – лошади были так натренированы, что поворачивали при легком движении его головы. Не раз, видя его на площадке грязного, хохочущего, как мальчишка, она думала: «Вот тут Джек счастливее всего», и ей хотелось, чтобы он и с ней был таким же.

После поло они часто шли в клуб, где она уже была накоротке с несколькими женами младших офицеров и где ей иногда кивала миссис Аткинсон, жена полковника, казавшаяся ей ледяной и надменной.

Перед тем как привести ее туда, Джек рассказал ей в качестве предостережения про молодых мэмсахиб, которые слишком увлекались спиртным или слишком фамильярно держали себя с женами старших офицеров. Он представил это в виде шутки, но она понимала, что он говорил серьезно. Он позволял ей пить виски с содовой, как чота пег, и от этого она чувствовала себя ужасно взрослой.

«Здесь это не принято, – заверил он ее, – и считается почти лекарством». Еще он предостерег ее от сплетен. «Одна и та же старая чепуха гуляет и гуляет по гарнизону, потому что им скучно от безделья», – сказал он, имея в виду офицерских жен.

Что ж, верно – на прошлой неделе она дважды слышала про жену майора Пибоди, которая явилась нетрезвая на танцы и танцевала очень вызывающе с младшим офицером, а также про несъедобное блюдо, которое чья-то жена приготовила на званом обеде, после чего все гости несколько дней мучились животом.

Уже два раза Джек, надев парадную форму с миниатюрными медалями, шел, звякая шпорами, на полковые обеды в столовой, где, по благосклонным сплетням мэмсахиб, мальчики вели себя как мальчики. Она слышала историю про то, как в четыре часа утра пони заставили вскочить на диван. Джек рассказывал ей, как в прошлом году сломал запястье во время полуночного стипль-чеза.

И снова эти истории создавали другую, более дикую версию Джека, такого, какого она не знала или знала лишь частично, когда он ночью, пошатываясь, являлся домой, дыша бренди, и обычно хотел заниматься любовью. В последний раз это был ужас: он пришел с красным лицом, шумный и даже не потрудился снять рубашку.

– Успокойся, успокойся, ты мне жена или не жена? – сердито проговорил он заплетающимся языком, и этот его крик напомнил ей почему-то его возбужденные крики «Оставь! Оставь!» во время игры в поло, когда он хотел забить мяч в ворота. Это было так ужасно, так неприятно – она ненавидела каждую минуту той ночи.

– Он задерживается. – Роза взглянула на часы, висевшие над обеденным столом, стараясь не обращать внимания на неприятный запах из духовки или на то, что со свечи пролилась восковая струя на полированный подсвечник. «Где же миссис Пладд, когда она так нужна?» – думала она, пытаясь себя развеселить, потому что слишком рано поставила пирог и потом, после половины восьмого, дважды убавляла и прибавляла нагрев в духовке.

Она перешла в гостиную и села в кресло возле двери. Теперь на ней было воздушное платье бледно-персикового цвета, очень женственное, для компенсации ее новой прически. Еще она надела красивые жемчужные сережки, наследство бабушки, прославленной красавицы с такой же нежной кожей, как у Розы, и чуточку помазала за ушами «Девонширскими фиалками». И вот теперь сидела в одиночестве как дура – актриса без зрителей. Она скинула с ног шелковые туфельки, которые они с мамочкой купили в Лондоне. Вспомнила тот памятный день и ощутила болезненный укол. Какой глупой девочкой казалась она себе теперь, когда научилась пить виски, спала каждую ночь с мужчиной и знала пять рецептов пудинга.

В четверть девятого хлопнула дверца машины, и Роза вскочила с кресла. Вошел Джек, от него пахло алкоголем. Он снова бросил взгляд на ее прическу и поморщился – или ей показалось? – словно говоря ей без слов, что он все-таки ее не простил.

– Добрый вечер, дорогой, – проговорила она таким же спокойным голосом, каким говорила ее мама, когда папа был не в духе. – Хочешь выпить перед ужином? Сегодня у нас пудинг с говядиной и почками.

– Нет, спасибо, не хочу, – отказался он. – Я очень голоден. – Он удивленно посмотрел на дым, идущий из кухни.

Дрожащими руками Роза задернула занавески, отгородив комнату от ночного мрака, и зажгла лампу. Она уже делала попытки облагородить столовую, что было непросто с разрозненной мебелью и тростниковыми циновками, заставила Шуклу начистить до блеска столовые приборы, ставила в вазе последние ветки бугенвиллеи.

Джек схватил вазу со стола.

– Ты не возражаешь? Этот запах мешает мне.

(Вообще-то, бугенвиллеи не пахнут, но ничего, не имеет значения…)

– Нет, конечно, – безмятежно ответила она. – Поставь вазу на комод.

Тут Динеш, гордый, как пони на параде, выскочил из кухни с пудингом; он был счастлив, что подает любимое блюдо Джека.

Шукла, слишком робкая, чтобы поднять глаза, внесла овощи. Шпинат превратился в какое-то слизистое болото.

– Ну как, приступим? – Последовал взрыв крошек, когда Роза вонзила нож в пудинг. Прорезая корку, она весело и пустовато щебетала о том, как ей было приятно повидаться с Тори и как было бы хорошо, чтобы она приехала к ним и, может, они вместе побывали бы на охоте.

– Что ж, пригласи ее, – отозвался Джек без особого энтузиазма. Теперь она точно знала, что он не очень жалует Тори. Но в оправдание Джека, хотя в тот момент ей не очень хотелось его оправдывать, надо сказать, что Тори сама вела себя с ним не очень вежливо – часто поддразнивала его, становилась чуточку фальшивой и громогласной, – но надо знать Тори, чтобы понимать, что это бывало с ней, когда она робела или нервничала.

– Я уверен, что мы сможем подыскать для нее лошадь. – (Наверняка ему хотелось добавить: Если уж нам придется это делать.)

Снова разлетелись крошки – это он стал резать свой пудинг.

Какое-то время они молча жевали. Роза была в ужасе: пудинг был отвратительный – мясо с душком, в подливке полно белых комков – она плохо перемешала муку.

Джек сделал глоток вина и не смотрел на Розу. Слуги стояли в дверях кухни и ждали его реакцию. Роза со стуком положила нож и вилку.

– Не ешь, Джек, – сказала она. – Это абсолютно отвратительно.

По ее щеке поползла крупная слеза. Он продолжал есть.

– Ничего, съедобно, – отозвался он. – Почти что.

– Гадость. Прошу тебя, ты можешь сказать слугам, чтобы они шли спать? – Она смотрела, как на скатерть капали ее слезы. Какая мука – плакать, когда на тебя смотрят.

Джек встал с тяжелым вздохом. Подошел к кухонной двери.

– Jao! Jaldi! Дургабаи и Динеш, мы с мэмсахиб хотим быть одни.

Когда дверь закрылась, он сел рядом с ней.

– Прости, – сказала она наконец. – Я вела себя как полная дура. – Она жалобно взвыла и вытерла глаза салфеткой.

– Роза, в чем дело?

– Тебе очень не нравится моя стрижка, да? – Она всхлипнула.

– Ну… – казалось, он страшно удивился, – да нет, так… вполне… Но ради бога, Роза, никогда не плачь вот так, при слугах.

– Извини, – сказала она.

Он встал и подошел к окну. Она глядела на его спину, подавляя желание крикнуть, что, конечно, дело не только в ее нелепой стрижке.

Резко отодвинув стул, она вскочила.

– Пожалуй, я лягу спать, если не возражаешь.

– Нет, конечно, – ответил он. – Думаю, тебе надо лечь.

– Вообще-то, я никогда себя так не веду, – сказала она в дверях.

– Это хорошо, – ответил он без улыбки.

Проплакав полночи, она обнаружила, что от таких безутешных, взрослых слез у тебя опухают глаза и мучает страшная жажда.

Но уже на рассвете, когда она почти что убедила себя, что ее замужество – сущая катастрофа, Джек явился к ней из гостевой комнаты, где спал в ту ночь. Он лег рядом с ней, обнял и пробормотал:

– Ох, моя бедная Роза, пожалуйста, не надо.

Это лишь подлило масла в огонь.

– Ты, должно быть, думаешь, что женился на сумасшедшей? – спросила она со злым смехом. Но тут же прижалась щекой к его груди и крепко обняла.

– Вот это другое дело. – Она слышала, как его голос гулко звучал в грудной клетке. – Теперь я все уже забыл.

Ей захотелось, чтобы он подольше обнимал ее вот так. Это все, о чем она мечтала. Но потом он поднял выше подол ее ночной рубашки, погладил ее по бедрам и делал все другие вещи, которые прежде так ее смущали.

– Роза, не отталкивай меня, – сказал он. – Не надо…

И вот впервые она определенно испытала нечто. Нет, не захлестывающее тебя счастье – о чем она мечтала и, не получив, была так разочарована во время медового месяца, – но крупицу какого-то животного утешения: что вот ты отдаешь и тебя принимают. Что-то такое, что лучше всяких слов.

– Хватит, хватит, глупое создание, – поддразнил он ее после этого. – Достаточно слез пролила.

– Я никогда не плачу, – заверила она его. – Спроси у Тори.

– Спрошу обязательно, в следующий раз, когда ее увижу. – Он погладил ее груди.

И они впервые заснули в объятиях друг друга.

 

Глава 29

Когда Фрэнк позвонил Виве и сообщил, что он вернулся в Бомбей и хотел бы с ней повидаться, она ответила не сразу.

– Ну, я Фрэнк, с парохода, – сказал он. – Вы помните меня?

– Конечно, помню. – Она улыбнулась и почувствовала, как ее слегка бросило в жар.

– Я хочу встретиться с вами и поговорить насчет Гая Гловера, – осторожно сказал Фрэнк. – Думаю, вам будет интересно узнать кое-что о нем.

– Ой нет, только не Гай! – с отчаянием в голосе воскликнула она. – Что еще он натворил? – Она услышала в трубке дыхание, что-то вроде вздоха.

– Расскажу при встрече, но не волнуйтесь.

– А я и не волнуюсь, – ответила она. – Я стараюсь вообще не вспоминать о нем. – На другом конце провода послышался стук, словно он хотел положить трубку.

– Как у вас дела, Фрэнк? – спросила она. – Где живете? Удалось найти работу? – Почему она говорила с ним так формально, словно брала интервью? Ведь на самом деле она улыбалась, потому что была рада слышать снова его голос, хотя он звучал чуточку странно.

– Я проводил исследования на севере, – ответил он. – Мы открыли пункт медицинской помощи в деревне под Лахором, в основном лечили детей. Но теперь наши гранты закончились, и я на несколько месяцев вернулся в Бомбей. Теперь работаю в больнице «Гекулдас Теджпал».

– Где это?

– Недалеко от Круикшанк-Роуд. А как у вас дела? – Отрывистый тон его голоса смягчился.

– Все замечательно, спасибо. – Она решила никому не рассказывать, какими ужасными были те первые недели – никогда в жизни она не была так близка к нервному коллапсу. – Поначалу было тяжеловато, но теперь я работаю в детском доме и немного пишу. В Бикулле у меня есть своя комнатка – ничего шикарного, но моя. У Гая есть мой телефон? – спросила она, когда его молчание затянулось. – Что-то случилось, о чем мне нужно знать?

– Это не телефонный разговор. – Голос Фрэнка понизился до шепота. – Можно я приду к вам? Когда вы вернетесь с работы?

Она быстро прикинула, сколько времени у нее уйдет на то, чтобы помыться после работы, нарядиться, причесаться и выглядеть презентабельно, а потом разозлилась на себя. Какое имеет значение, как она выглядит?

– Сегодня вечером я занята, – сказала она. – Как насчет завтра?

Он ответил, что ему было бы удобно.

Она продиктовала ему адрес, и разговор был закончен. Когда она положила трубку, на ней остались влажные следы от ее пальцев, словно от морской звезды на песке.

После этого разговора Вива встала и окинула взглядом свою комнату, стараясь посмотреть на нее его глазами. Когда она впервые вошла сюда, меньше месяца назад, эта крошечная комнатка показалась ей ужасной, даже пугающей, верным признаком того, что она опустилась вниз по социальной лестнице и падет еще ниже.

Комнатка была бесплатной, как Дейзи и обещала, а ее местоположение над лавкой мистера Джамшеда на Джасмин-стрит было очень удобным. Однако неряшливо покрашенные стены, по которым ночью бегали ящерицы, голая лампочка, низкая складная кровать чарпой, тонкая тростниковая циновка и такая же занавеска, загораживавшая газовую плиту, напомнили ей лондонские комнатки самого низкого пошиба, разве что в этой было жарко. В первую ночь она сидела на крошечном балконе, курила сигарету и глядела вниз на невзрачную улицу, удивляясь, какая нелегкая занесла ее сюда.

На следующий день она отмыла комнату до безукоризненной чистоты. Зажгла палочку с запахом сандала, чтобы убрать запах прогорклого масла. Положила на чарпой родительское лоскутное одеяло – его красные, зеленые и лиловые шелковые квадратики загорелись как витражное стекло, когда на них упали лучи солнца.

На второй вечер зашла Дейзи с вышитой подушкой, персидским стихотворением и букетиком гиацинтов.

Вива вставила это стихотворение в резную рамку и повесила на стене над постелью.

В выходной день они с Дейзи пошли на Чор-базар – Воровской базар – и купили столовые приборы, чайник и приличного вида кресло, которое она накрыла старой кашмирской шалью. Еще она нашла там старинное зеркало в оправе из эмали с синими и зелеными узорами и повесила его над раковиной. Наконец-то комната начинала ей нравиться.

Как-то в один из первых вечеров мистер Джамшед, образованный парс, огромный, веселый и шумный, нетерпеливо поманил ее через порог своего дома, словно она была какая-нибудь запоздалая блудная дочь. Усадил ее в кресло возле окна, откуда ей были видны голуби, стремительно летавшие на фоне закатного неба, и угостил чаем. Он представил ее своим дочерям, Долли и Каниз, красивым и уверенным в себе девушкам, которые коротко стриглись, красили губы и, вероятно, намного опередили по «цивилизованности» своего отца. «Они часто меня дразнят», – сообщил он Виве, а глаза его светились гордостью и восторгом.

Миссис Джамшед, полная и поначалу робевшая, настояла на том, чтобы Вива осталась на обед. Они сидели во дворике за длинным столом. Виву угощали фаршированной рыбой, завернутой в виноградные листья, рисом, овощами, а потом сладким пудингом с заварным кремом. В результате она чуть не лопнула от обжорства. Впоследствии миссис Джамшед познакомила ее с индийским словом русса – это когда блюда готовят и подают на стол с любовью. Еще она предостерегла ее – если в индийском доме ты не оставишь на тарелке немного еды, твою тарелку так и будут пополнять, пока ты не лопнешь.

В тот вечер, сытая и довольная, она лежала в своей новой постели, глядела на звезды, светившие сквозь потрепанные занавески, и со стыдом думала о том, как еще недавно, живя в Лондоне, она с таким недовольством отзывалась на просьбы тех, кто бывал в ее квартирке на площади Неверн, даже если речь шла о чашке сахара. Особенно если она что-то писала! Она поежилась при мысли о том, какой ледяной прием Джамшеды, такие образованные люди с хорошими манерами, получили бы в Лондоне, где лишь немногие домовладельцы предоставили бы им ночлег. Доброта, проявленная ими, поразила ее. Ей еще многому нужно учиться.

Ее работа в детском приюте «Тамаринд» началась два дня спустя. На эту работу она согласилась с абсолютно циничным намерением зарабатывать достаточно денег, чтобы иметь возможность что-то писать и, пожалуй, узнать какие-то подходящие истории, а затем отправиться в Шимлу и забрать «тот чертов сундук», как она теперь его называла. Но вышло по-другому.

В то первое утро она с тревогой вышла из автобуса. «Тамаринд», казавшийся издалека темным и ветхим, когда-то принадлежал богатому торговцу цветами. Вблизи Вива увидела элегантные окна, полуразрушенную лепнину, изысканные кованые балконы, теперь ржавеющие, – признаки былой красоты.

Джоан, жизнерадостная шотландская акушерка, провела ее по темным коридорам и спартанским спальням. Она сказала, что скоро отправится в экспедицию – исследовать уровень материнской и детской смертности в провинции и квалификацию деревенских повитух.

Джоан сообщила, что у них хватает места для пятнадцати-двадцати девочек, что они в основном сироты, некоторых подбросили к воротам приюта, а кого-то нашла группа волонтеров, которые три раза в неделю выходят на поиски детей, временно нуждающихся в крыше над головой. Можно бы взять и немного мальчиков, но они предпочитают раздельное содержание полов. «Так всем проще жить», – пояснила она, весело подмигнув.

Приют был открыт и для мусульман, и для индусов, его цель – со временем либо вернуть детей в их семьи, либо пристроить в подходящие дома.

– Только не думайте, что мы делаем им большую услугу, – сказала Джоан. – Если они голодали, то они рады еде, но некоторые не хотят зависеть от нашего милосердия, особенно те, что постарше. Кто-то из них предпочитает жить в жутчайших условиях, лишь бы не идти сюда.

Джоан сказала, что четверг – день врачебного приема, когда местных бедняков принимают блестящие специалисты-волонтеры, европейские и индийские. Детей, нуждающихся в особом внимании специалистов, можно бесплатно показать в больнице «Пестонджи Хормусджи Кама», расположенной дальше по улице.

По отслаивавшейся со стен штукатурке и отсутствию необходимой мебели было видно, что все заведение влачило скудное существование. Благотворительные сборы тратились на клиники для больных детей. Пока англичанки шли по двору, их неожиданно окружила порхающая, воркующая группа маленьких девочек в ярких сари; они хватали за руки Джоан, улыбались Виве.

– Они хотят спеть для нас песню, – объяснила Джоан. И девочки запели, а Вива подумала, что никогда не встречала европейцев с такими умными глазами и широкими улыбками. Какими бы они ни были бедными, но в них бурлила жизнь.

Во время ленча, который они ели вместе с детьми во дворе за раскладными столами, ее познакомили с Кларой, ирландской сиделкой, долговязой, бледной, веснушчатой, которая показалась ей чуточку ворчливой. Она шлепнула дхал (голубиный горох) в миски и, пока дети ели, сердито сообщила, что работала в другом бомбейском приюте и «конечно, этот просто «Ритц» по сравнению с тем».

Джоан объяснила, что некоторые индийские приюты – страшные места, где детей жестоко бьют, а девочек продают старикам.

– Мы очень долго завоевывали доверие местных. Мы всегда должны быть очень и очень осторожными, правда, Клара? – Но Клара отказывалась улыбаться. Она странно посматривала на Виву, словно говоря: «тебе тут не место», и впоследствии всякий раз, оказавшись в одной смене с Кларой, Вива чувствовала ее высокомерие и враждебность.

Да и верно, что она тут делала? Ведь она не сиделка, не сотрудница благотворительной службы; она даже не была уверена, что любит детей. В те первые дни ее не покидало ощущение, что она от кого-то бежит – в основном от себя.

Все менялось. На второй день Клара показала ей очередь детей, ждущих врачебного осмотра. Дети стояли за запертыми воротами, босые и оборванные, некоторые глядели на нее с диким отчаянием в глазах. Они здоровались с ней, раскрывали рот, словно что-то жевали, показывая, что голодны, пытались дотянуться до нее сквозь прутья. Все, казалось, говорили: «Помоги мне».

Одна девочка стала что-то торопливо рассказывать Кларе.

– Ее мать умерла несколько месяцев назад, – объяснила Клара. – Девочка прошла семьдесят пять миль, чтобы попасть сюда. Отец тоже умер, а родственникам она не нужна.

Виве стало стыдно; она с тоской подумала, что помощь детям – очень важная вещь, а вот она ничего не умеет делать.

Поначалу ей давали простые поручения. Джоан велела ей сидеть за столиком во дворе, и, когда прибывали дети, она, с помощью индийской переводчицы, записывала их имена в большой журнал в кожаной обложке. Записывала дату их прибытия, адрес, если таковой имелся, кто их осматривал, какие лекарства им давать и хотел ли доктор отправить их назад. Но последнего они почти не делали.

Докторов не хватало. Джоан, Клара и иногда Дейзи делали все, что могли, при постоянной нехватке медикаментов и лекарств, а тяжелых больных направляли в больницу.

В первый день, где-то еще в утренние часы, в ворота вбежала замечательная Дейзи Баркер. Здесь она чувствовала себя как дома. Ее окружили девчушки и тут же заспорили, кто принесет ей стакан воды. Дейзи села рядом с Вивой.

– Как, жива? – спросила она.

– Нормально, – ответила Вива, но сама была потрясена до глубины души.

Ведь в то утро толпа бедствующих детей распалась для нее на отдельные личности. Она познакомилась с Рахимом, худым мусульманским мальчиком с настороженными, злыми глазами и лицом в оспинах; его отца облили бензином и сожгли, как считала Клара, в бандитских разборках. Рахим хотел оставить в приюте свою шестилетнюю сестру и попытаться зарабатывать деньги. Он больше не мог ее кормить: она заболела гриппом, и он боялся ночевать с ней на улицах. Когда они расставались, мальчик нежно погладил сестру по руке, а она глядела ему вслед, пока его худенькая фигурка не скрылась в толпе.

– Разве он не мог остаться тут тоже? – спросила Вива у Джоан.

– Ему стыдно, – ответила она. – Он хочет как можно скорее забрать ее отсюда.

Она познакомилась с двенадцатилетней Сумати. Когда ее мать умерла от туберкулеза, она пыталась прокормить четырех младших братьев и сестер, собирая на свалке и перепродавая тряпье, но не смогла.

Днем в приют ворвались шумные босоногие мальчишки, голые, не считая набедренных повязок, – здесь в середине дня варили еду, в основном силами местных женщин. Дейзи объяснила, что большинство мальчишек спали в картонных ящиках возле железной дороги. Каждый день они проходили много миль ради маленькой миски риса или дхала и кусочка фруктов и для того, чтобы во дворе почистить пальцем зубы под краном с водой и помыться, что они делали с большим старанием и скромностью. По словам Дейзи, они считали себя счастливчиками, оттого что им это позволяли.

– Это наводит тебя на раздумья? – спросила она. «Да, конечно», – мысленно призналась Вива.

– Знаешь, – сказала Дейзи перед уходом, – когда-нибудь ты напишешь больше, не только их имена в этом журнале. Ты напишешь их истории.

В понедельник – шла вторая рабочая неделя Вивы – все снова изменилось. Толстушка Джоан, запыхавшаяся и красная от бега через двор, явилась с новостью о том, что в трущобах за хлопкопрядильной фабрикой «творится какой-то ад».

Прорвало водопровод, двадцать человек уже утонули. Через полчаса появились обитатели трущоб – пешком, на рикшах, в старых такси, на повозках, испачканные в грязи; многие рыдали и молили о помощи.

Взрослых направили в местную больницу, где им предоставили временное убежище; детей, рядом с которыми не было взрослых, оставили в приюте. Во дворе появились цинковые ванны, зажгли керосиновые лампы, чтобы подогреть пищу.

– Ты бы лучше отложила это и помогла нам. – Клара сердито захлопнула журнал записей и протянула Виве фартук. – Видишь, что у нас тут…

Семилетнюю девочку по имени Талика взяли из толпы детей, сидевших на корточках возле железных ворот. Она была страшно худая, с огромными карими глазами и спутанными волосами, в цветастом платье, слишком большом для нее. На ее шее висела табличка: «Hari kiti».

Талика упала перед Вивой, уронив маленькую тряпичную куклу. А Вива, когда головка девочки ударилась о ее туфли, испытала противоречивые чувства. Жалость к этой несчастной крохе, гнев на ее тяжелую участь, отвращение, потому что простуженный ребенок оставил сопливый след на ее чулках; а еще страх, что теперь именно она должна будет что-то с этой крохой делать.

Во дворе спешно поставили в ряд полотняные кабинки. Дейзи и Клара носились, расставляя в них тазы и раздавая мыло и полотенца.

Вива отвела Талику в одну из кабинок. Она была растеряна, потому что никогда не делала ничего подобного.

– Сними. – Она показала на грязное платьице. Девочка удивленно посмотрела на нее, положила куклу на пробковый коврик и сняла одежду. Вздрогнула, шагнув в холодную воду, но послушно намылилась, закрыв глаза и деловито работая маленькими пальчиками. В соседней кабинке Дейзи уже смеялась и пела вместе с ребенком; Вива же была как замороженная.

Она лила воду на головку девочки, ужасаясь, сколько грязи стекало с ее волос. Намылила волосы специальным карболовым мылом – от головных вшей. Талика не плакала, даже когда ей в глаза попало мыло. Она стояла, онемев от шока. Когда ее обтерли полотенцем, пришла Джоан и дала ей новое платье и новую куклу – старую унесли на дезинфекцию. После этого ее отвели в спальню на первом этаже, где она будет жить вместе с десятью другими девочками, пока не станет ясно, то ли ее кто-то заберет, то ли она останется здесь. Дали ей матрас, одеяло и первый в ее жизни собственный карандаш.

В конце того дня Вива стояла у ворот, ошалевшая от усталости, и снова увидела во дворе Талику. Малышке дали метлу, которая была вдвое больше ее, и она с суровым и сосредоточенным лицом подметала листья, упавшие с тамаринда. Ей поручили работу, и она старалась выполнить ее на совесть. Вива подумала: «Если такая кроха может собрать из осколков свою жизнь, сумею и я».

Фрэнк заглянет к ней вечером, и она, идя в тот день на работу, гадала, почему он говорил так серьезно и отчужденно. Вполне вероятно, подумала она, сойдя с растрескавшегося тротуара на дорогу, что он хотел предостеречь ее не только насчет Гая; возможно, у него в Лахоре начался роман с другой женщиной. Не то чтобы у нее с Фрэнком было что-то серьезное, напомнила она себе и помахала рукой мужчине из чайной лавки, который здоровался с ней каждое утро. Просто ситуация с Гаем странным образом заставила их общаться теснее обычного, во время их бдений в каюте мальчишки они были обречены узнать друг друга лучше, словно оказались вместе на необитаемом острове. Это вызвало у нее занятное, возможно, иллюзорное ощущение того, что она его знает по-настоящему и что он тоже понимает ее.

Был базарный день, и толпа на улице становилась все гуще. Только что мимо нее прошел мужчина, который нес двух живых цыплят, – она улыбнулась ему в ответ. «Халлоо, – сказал он, – юная мисс!» На следующем углу мальчишка, с которым она виделась в приюте, при виде нее пустился в спонтанную пляску.

Фрэнк. Если он придет сегодня вечером, решила она, сворачивая на Тамаринд-стрит, она выпьет с ним, может, поужинает, и ничего больше. На этой неделе Уильям прислал ей холодное письмо, написанное его аккуратным почерком; он настойчиво убеждал ее вернуться в Англию, когда она заберет сундук.

«Я уверен, что именно этого хотели бы твои родители, – не представляю, как бы им понравилось то, что ты разъезжаешь по Индии одна».

Вспомнив его слова, она молча покачала головой: да как он смел говорить от лица ее родителей, когда на самом деле его интерес к ней был в основном плотским! Когда она вспоминала его черные носки, белые ноги, напряженную улыбку, с какой он ложился в постель рядом с ней, – ее тошнило. В какую ужасную неразбериху все превратилось! Впрочем, она больше не винила его, это была ее ошибка; виной всему было ее одиночество, и только теперь она видит, какой потерянной и неуверенной в себе она была в то время.

– Больше такое не повторится, – пробормотала она под нос, подходя к приюту.

Жара волнами отражалась от бетона. Был четверг, день, когда «Тамаринд» открывал двери для местных жителей. На улице тянулась длинная очередь людей, мечтающих показаться доктору. Молодая мать сидела на бордюре под сломанным зонтиком, на ее коленях словно листок распластался ребенок. Рядом с ней мужчина махал веером на жену, опиравшуюся на поручни. Эта шаркающая очередь несла с собой все болезни бедности: глисты и чирьи, туберкулез, гастроэнтерит, тиф, холеру, даже проказу – все складывалось у ног двух многострадальных докторов-волонтеров, которые принимали пациентов на веранде в занавешенных кабинках.

Через восемь часов, когда Вива выкупала детей, приготовила постели и помогла в конторе, она снова шла домой по пыли, казавшейся розовой на закате. Фрэнк. Мысли о нем не оставляли ее весь день, но теперь у нее гудели ноги, а платье липло к спине, и она боялась, что он явится слишком рано. Ей нужно время, чтобы помыться, вздремнуть и больше не чувствовать себя такой уязвимой.

Она поднялась по лестнице, слабо надеясь, что из двери выглянет мистер Джамшед, как он иногда делал, и настоит на том, чтобы она зашла к ним «выпить и поболтать».

Обычно в это время, помывшись и перекусив, она зажигала лампу и садилась писать, но сегодня легла на постель, закрыла глаза и стала думать, что ей надеть к приходу Фрэнка. Красное платье – слишком празднично, слишком многозначительно для такого события. Ну а синяя юбка с блузкой – скучно. Тут она рассердилась на себя – какое ей дело до того, понравится ее наряд Фрэнку или нет. С этой мыслью она и заснула.

Она резко села в постели, услышав стук, и посмотрела на дверь. За матовым стеклом вырисовывался темный силуэт. Она надела шелковое кимоно и попыталась включить свет. Не получилось.

– Подождите секунду. – Она возилась со свечкой. – Свет выключили. Вот всегда у них так!

– Вива, – раздался из-за двери его голос.

– Фрэнк, подожди.

Когда она открыла дверь, он стоял в желтоватом свете керосиновой лампы, которую мистер Джамшед выставил на лестницу. Он похудел, в нем стало меньше мальчишеской прыти, но улыбка была прежняя, как и копна волос цвета жженого сахара.

– Я опоздал, – сказал он. – Привезли тяжелого больного, и меня было некому заменить.

Он глядел на нее, словно не веря своим глазам.

– Можно мне войти?

– Подожди минутку. – Она плотнее запахнула кимоно. – Я неожиданно заснула. Я… – Ей очень не нравилась мысль о том, что он примет за какой-то намек ее легкомысленный наряд. – Ой, подожди секундочку.

Она захлопнула перед ним дверь, повернулась в темноте и ударилась локтем о стенку, когда надевала красное платье. Заколола серебряным гребнем волосы и зажгла две свечи.

– Теперь можно, – сказала она, открывая дверь. – Заходи! Только тут у меня ужасный беспорядок.

Он постоял в дверях, словно в нерешительности. Его взгляд задерживался то на чарпое, низкой индийской кровати, то на пишущей машинке, то на картинке, которую нарисовала для нее Талика – она висела на стене над рабочим столиком.

– Раз уж мы сегодня встретились в такой домашней обстановке, то можно, пожалуй, перейти на «ты». Как считаешь? Кстати, ты что же, не запираешь дверь? – скороговоркой спросил он.

– Иногда запираю, не всегда. Хозяин дома запирает на засов уличную дверь.

Казалось, его не убедил ее ответ, и она почувствовала досаду. Какое ему дело до ее комнаты?

– Свет часто гаснет?

– Все время. Но мистер Джамшед сказал, что погода становится жарче, и скоро начнут дохнуть крысы, которые перегрызают электрические кабели. Честно говоря, не очень-то верится. По-твоему, так и будет?

Она слишком много говорит… мелет всякий вздор…

– Возможно. – Судя по тому, как он выпячивал губы и делал вид, что обдумывает ее вопрос, она заподозрила, что он тоже робел. И это тоже ее раздражало. Исчезла былая непринужденность в их отношениях, и Вива не была уверена, что хотела бы ее вернуть.

Зажегся свет, опять замигал. Его мигание, казалось, подчеркивало напряженность и неуверенность, возникшие между ними. Когда свет снова погас, Вива даже почувствовала облегчение.

– Я не могу думать в темноте, – сказал Фрэнк. – Лучше давай поужинаем где-нибудь. Я приглашаю.

Вечер был теплый. На Джасмин-стрит на щербатые тротуары из окон падали квадратики желтоватого света. Мужчины в длиннополых одеждах неторопливо шли домой из закрывшихся базаров. На углу улицы слонялись уличные девицы с огромными накрашенными глазами, в броских украшениях.

– Если не возражаешь, давай пройдемся, – предложила она. – В нескольких улицах отсюда есть заведение под названием «У Мустафы». Там делают лучшие пани пури в Бомбее. Это займет минут десять – не больше.

– Нормально, – ответил он и улыбнулся ей, почти как раньше, хотя его лихая самоуверенность куда-то исчезла.

На следующем углу в кафе мужчины играли в шашки в клубах табачного дыма. Когда один из них повернулся и посмотрел на Виву, она почувствовала, как напряглась рука Фрэнка.

– Ты ходишь здесь одна? – спросил он.

– Да. Я не боюсь.

– Может, и стоило бы.

– Какой смысл бояться того, что ты все равно не можешь держать под контролем? – возразила она и мысленно добавила: «Когда самое плохое все равно уже случилось». – И вообще, большинство людей тут невероятно добрые, – продолжала она вслух. – Нам должно быть стыдно перед ними.

– Ты тут совсем одна, – сказал он, – и не слишком доверяй незнакомым людям.

Его замечание вызвало досаду. У него нет права так разговаривать с ней, подумала она и, высвободившись, пошла впереди него. Ей надоели мужчины, делающие вид, что заботятся о ней – вот как Уильям, – а на деле лишь выпендривающиеся или стремящиеся уложить ее в постель.

– Слушай, – сказал он, догнав ее, – я беспокоюсь за тебя, и ты поймешь причины, когда я все тебе расскажу. Гай Гловер пытался тебя отыскать?

– Нет. – Она остановилась под фонарем, окруженным абажуром из мошкары и бабочек. – Но Роза написала мне, что они с Тори наткнулись на него в яхт-клубе. По-моему, он что-то сказал насчет своего долга, который хочет мне вернуть.

Фрэнк повернулся к ней.

– Не бери!

Она удивленно подняла брови.

– Почему не брать? Я их заработала. Он остался мне должен, кроме того, теперь он может себе это позволить – Роза пишет, что он устроился фотографом на киностудии.

– Не бери, – снова предупредил он. – Обещай мне, что не возьмешь. Если тебе нужны деньги, я дам тебе взаймы или попроси у своих родителей.

– У меня нет родителей, – ответила она. – Они давно умерли.

– Извини.

– Ничего, ты в этом не виноват, – как обычно, ответила она.

– Я понимаю, – согласился он, погрустнев, и хотел сказать что-то еще, но она его остановила жестом.

– Мы пришли, – сказала она. – Это кафе «У Мустафы».

Ей все больше нравилось это кафе с его поцарапанными столиками, старыми стульями и потускневшими от безжалостного солнца видами Акрополя. Его владелец, небритый грек, добрый и юморной, был одет в этот вечер в длинную кашемировую блузу. Он встретил их сияющей улыбкой, принес бутылку вина и, прежде чем налить, старательно протер бокалы. Еще он принес оливки, орехи и закуску меззе.

– Если ты когда-нибудь захочешь рассказать мне о своей семье, я буду рад – можешь мне довериться, – сказал Фрэнк, когда они остались одни.

– Спасибо, – поблагодарила она. Ей было жалко, что в его взгляде появилась настороженность. – Но мне правда больше нечего сказать. – Она с отвращением вспомнила тот день, когда она рассказала обо всем Уильяму, и что было потом. Ее одежда на полу, его аккуратно повешенный костюм, лживая искренность.

– Расскажи мне про Гая, – сказала она. – По-моему, мы для этого сюда и пришли.

Фрэнк чуточку помолчал.

– Ладно, – сказал он наконец – я расскажу тебе все, что знаю.

Он налил ей вина и подождал, пока она его выпьет.

– Родители выгнали Гая в прошлом месяце – подозреваю, что они начали его бояться. Мать написала мне отчаянное письмо и вроде как извинялась. Мол, они даже не представляли, в каком он был состоянии. После его ухода она прибиралась в его комнате и обнаружила много странных вещей: схемы, дневники. По ее словам, там было довольно много про тебя – что-то насчет темного ангела мести.

– Господи! – с усталым отвращением пробормотала она. – Что это значит? Он окончательно спятил?

– Трудно сказать. Я прочел много литературы по умственным расстройствам и встречался с Гаем, потому что его случай меня заинтересовал. Слышит голоса и все такое. В медицинской науке появилась новая болезнь под названием «шизофрения», о ней написал доктор по фамилии Фрейд. Это расщепление сознания. Прежде при лечении таких людей врачи исходили из того, что те либо порочны, либо озлоблены, но теперь наука пришла к выводу что это, возможно, психическое заболевание. Конечно, все это, возможно, вздор, и Гай просто хамелеон, но все же, ну… я не хочу тебя пугать, но полагаю, что он может быть опасен. В любом случае индиец, с которым он подрался на пароходе, был изрядно разукрашен.

Она с подозрением взглянула на него – не преувеличивает ли он опасность, чтобы произвести на нее впечатление.

Уильям был мастером на такие трюки: он отволакивал ее от края тротуара, якобы из-под колес автомобиля или кеба, которых там и не было, читал лекции о мужчинах, какими они бывают подлецами. Оглядываясь назад, она видела, какая в этом крылась ирония судьбы.

– Не возражаешь, если я закурю? – спросил Джек.

– Абсолютно не возражаю, – спокойно ответила она.

– Возможно, тут ничего и нет. Я просто констатирую факты.

– По-твоему, его родители знали, что он чуточку сумасшедший? – спросила она.

– Возможно. Тогда понятно, почему они решили, что он нуждается в компаньоне, несмотря на свой возраст.

– Хорошо, – проговорила она после паузы, – но я все-таки не совсем понимаю, что мне теперь делать.

– Для начала запирай дверь, будь осторожной и не пускай к себе посторонних. На одной из схем, найденных его матерью, был дом на Джасмин-стрит. Она подозревает, что он мог снять жилье по соседству. Существует реальная возможность, что у него как бы фиксация на тебе.

– Господи. – Вива покачала головой. – Ну и дела. Но я никого к себе не приглашаю, – сказала она, глядя на него.

Он пристально посмотрел на нее.

– Это хорошо.

– У тебя все? – спросила она.

– Нет, не совсем. Еще одна новость. Ко мне приходила полиция. Не представляю, как они меня нашли, но они спрашивали, знаю ли я что-либо о Всеиндийской мусульманской лиге. Это политическая партия, которая активно борется за отделение мусульманской части Индии.

– Какое Гай имеет к этому отношение? Он никогда не говорил ни слова о политике.

– Нет? Ну, возможно, он непричастен, но на лигу активно работают некоторые молодые англичане – одни из них считают себя радикалами, другие видят в этом способ блокировать борьбу Индии за независимость. Некоторые из его новых коллег по киноиндустрии не те, за кого себя выдают: они революционеры, горячие головы, которые ради своих целей проникли в среду, где многие европейцы и индийцы свободно общаются. Они ярые противники политики непротивления злу насилием, за которую выступает Ганди, если тебе это имя что-нибудь говорит.

– Не слишком.

– Ну, это означает вот что: когда наступит время вышвыривать британцев, некоторые из индийцев считают, что те должны уйти с расквашенным носом.

– Все еще не понимаю, какое я имею отношение ко всему этому, – сказала Вива.

Фрэнк выпустил облако дыма. Казалось, он был встревожен.

– Пока не знаю и могу ошибаться, но он одержимый, и ты в его списке. Я опасаюсь, что если он начнет тут болтаться, чтобы увидеть тебя, то он не остановится, и тогда полиция решит, что ты тоже с ними заодно.

Пока они разговаривали, она краешком глаза наблюдала за Мустафой. Вот он подошел к ним, вторгся в их разговор, упрекнул за слишком серьезный вид и настоял, чтобы они заказали лучшее блюдо этого вечера – пряные мясные фрикадельки с лепешкой наан.

– Знаешь, он прав, – улыбнулся Фрэнк. – Давай поедим и забудем про ужасного мальчишку.

Они подкрепились, потом вышли из кофе на улицу, где воздух стал теплым и тяжелым.

– Слышишь? Кто-то поет, – сказал Фрэнк, и она тоже услышала, как в доме на другой стороне улицы звучали индийские барабаны, вот к ним добавился женский голос, печальный и слегка гнусавый, взмывая вверх и падая вниз по регистру.

– Мне начинает нравиться такое пение, – заметила она. – Иногда даже мурашки бегут по коже от удовольствия.

– У меня тоже, – признался он. – Хотя я не знаю почему.

Теперь их обоюдная робость исчезла. За бокалом вина, когда он рассказывал ей о Чехове, рассказы которого только что прочел, его лицо сияло от удовольствия, и она снова подумала, что, пожалуй, неправильно судила о нем. Он умный, он страстно любит жизнь. Ей нравилось, что она могла наблюдать, как в его голове зрела мысль, – он обдумывал ее, словно философ, прежде чем высказать вслух. Увидев болтающуюся пуговицу на его полотняном костюме, она поймала себя на том, что ей хочется ее пришить. Она гнала от себя эту зашевелившуюся нежность. Столько девушек влюблялись в него на пароходе! Впрочем, то, что он выбрал из всех только ее, вызывало в ней, можно сказать, восторг.

Все прежние планы куда-то исчезли. Ей захотелось, чтобы этот вечер длился бесконечно.

Для поддержания разговора она спросила, каково ему работать в больнице.

– Это как видение ада и рая у Блейка, – ответил он. – В чем-то все страшно примитивно, но тоже интересно. Через пару месяцев мне доверяют такие ответственные манипуляции, каких в Англии я бы дожидался двадцать лет.

Потом он сделал то, чего Уильям почти никогда не делал: он перестал говорить о себе и стал расспрашивать Виву о ее жизни.

– Ты ездила в Шимлу? – спросил он.

Она с ужасом вспомнила, что, кажется, рассказывала ему когда-то про тот сундук, ничего не сказав про своих родителей. Как трудно держать в памяти все свои увертки и стараться, чтобы они не противоречили друг другу.

– Нет. Еще не ездила.

– А-а, – сказал он. – Это там жили твои родители. – Его слова прозвучали скорее как утверждение, чем вопрос, и она почувствовала, как он все обдумывает, пытаясь соединить факты воедино.

– Да, – сказала она. – Много лет назад.

– А-а. – Их взгляды встретились на миг, она поняла, что загнана в угол, испугалась и перевела разговор – рассказала о детях, которых видела в «Тамаринде», какие они веселые, невероятно мужественные, как стараются выжить.

– Ты напишешь о них? – спросил он. Оказывается, он помнил и об этом – и ее душу наполнила тихая волна счастья. – Тогда ведь ты говорила, что едешь сюда для этого. Чтобы писать.

– Если бы у меня получилось, – вздохнула она, – это могло бы…

– Все у тебя получится, – перебил он. – Я предвижу, что ты сможешь написать интересный роман.

Это было все, что ей хотелось услышать. И когда, провожая ее домой, он даже не попытался ее поцеловать, ее это не разочаровало.

«Он прав, – думала она, – у меня все получится».

Через час она задернула занавески, отгородившись ими от ярких звезд, и лежала в постели, больше прежнего уверенная, что в жизни ей нужна работа – а не муж.

 

Глава 30

Бомбей. Апрель 1929 г

Апрель явился как огнедышащий дракон; Тори позвонила по телефону Виве и Розе. Маллинсоны уехали от невыносимой жары на три недели в какой-то отель среди холмов Махабалешвара. Тори осталась за хозяйку. Ей необходимо, чтобы они приехали и пожили у нее. Все очень просто. Ей ужасно хотелось добавить: «Это очень срочно», но она понадеялась, что если она будет чаще принимать ванны и выпьет достаточно джина, то ей удастся сохранить при себе один убийственный секрет.

Роза – самая организованная – немедленно отзвонилась и сказала, что, конечно, она с удовольствием приедет на неделю, если это удобно. Джек полностью «за» («Ах, ура Джеку», – с сарказмом подумала Тори), потому что погода в Пуне почти такая же жаркая, как в Бомбее, и он понимал, что в доме Си Си жене будет гораздо комфортней.

– Если мы пойдем купаться, – предупредила Роза, – то только не на людях, и ты не смейся над моим пузиком – я выгляжу, как китенок. – Она была уже на пятом месяце беременности.

Вива, к немалому удивлению Тори, тоже быстро отозвалась. Она сказала, что работает в каком-то детском приюте и может побыть с ними одну ночь, максимум две. Днем она работает, но вечера они могут проводить вместе. Тори с нетерпением ждала подруг.

Накануне их приезда Тори проснулась, вспотев от страха и моля Бога, чтобы он помог ей выйти из отчаянной ситуации. Так она делала уже не первое утро, так как у нее задерживались месячные. Потом весь день заставляла водоноса бхисти бегать по лестницам и таскать горячую воду в ее ванную. Она уже взяла из бара Си Си пять маленьких бутылочек джина «Гордон» и спрятала их под кроватью в гостевой комнате. После второй ванны едва не упала в обморок и больно стукнулась большим пальцем ноги о кровать, но ничего не помогало. Между ваннами она бродила на оглушительной жаре по саду.

Когда она шла по дорожке, ее остановил один из садовников и показал несколько мертвых скворцов майна, их клювы окрасились кровью. Он объяснил ей, хлопая руками, что от жары у них лопнули легкие, и засмеялся, словно удачно пошутил. Мало этого, потом, когда она сидела возле пруда, в мерцавшем от жары воздухе она слышала лишь крик ястребиной кукушки, которая в это время года действовала всем на нервы своими монотонными криками «Становится жарче! Становится жарче! Становится жарче!» – словно кто-то нуждался в таком напоминании.

Хорошо еще, что приедут Роза и Вива. Она определенно сходила с ума.

В тот день в половине четвертого, когда ртутный столбик термометра поднялся до 107 градусов, Тори решила попытаться еще раз. Она вызвала водоноса Бабира в свою комнату и, когда велела ему еще раз наполнить ванну самой горячей водой, какую он найдет, заметила, что парень – чья коричневая кожа была уже мокрой от пота – буквально закатил глаза от удивления на ее причуду. Зачем сумасшедшая мадам принимает горяченные ванны в такую погоду?

Какая-то служанка, вероятно, айя хозяйки дома, маленькая и остролицая, которая всюду ходила и все замечала, обнаружила под кроватью пустые бутылочки и выставила их на туалетном столике в аккуратный ряд, словно говоря: «Знаю, что ты задумала».

Роза должна была приехать в четыре; в ожидании ее Тори шлепала босиком по комнатам, оставляя мокрые следы на деревянном полу, пытаясь решить, какая из спален самая прохладная. Свой выбор она остановила на комнате со ставнями в задней части дома, где были приятные занавески из ситца и огромный вентилятор. Она сказала Дулалу, мальчишке, который смачивал водой циновки, висевшие на окнах, что после приезда мэмсахиб Чендлер он должен работать особенно старательно, чтобы ей было прохладно, потому что она – и Тори изобразила руками очертания большого живота. Дулал, молодой, красивый и довольно дерзкий, посмотрел на нее и громко захохотал. Это увеличило ее беспокойство и неуверенность.

Почему он так засмеялся? Неужели все знают про бутылочки?

Роза приехала. Пополневшая, но все-таки белолицая и красивая – даже с не совсем отросшими волосами. На ней было просторное голубое платье. Когда она обвила шею Тори руками и воскликнула: «Ах как мне тебя не хватало!» – Тори почувствовала, как живот Розы уперся в ее живот и незаметно закусила губу, чтобы не заплакать. Почему у Розы всегда все хорошо, а у нее всегда все плохо?

Роза очень радовалась их встрече, и Тори, не желая омрачать эту радость, угостила ее на веранде чаем с пирожным.

Роза села в глубокое кресло.

– Ах, слава богу, – сказала она, скрестив свои все еще безупречные ноги. – Какое блаженство оказаться в более-менее прохладном месте.

Они чуточку посплетничали про то да се, а после чая Роза уснула прямо в кресле. Тори с детства помнила, как Роза, набегавшись за день, съедала вареное яйцо и засыпала, положив голову на кухонный стол.

Она залюбовалась на спящую Розу. Какая у нее чудесная подруга, сразу приехала, по первому зову, так, словно хотела этого больше всего на свете. Положив ей под голову подушку, она пошла наверх.

По ее расчетам, как раз время принять до ужина еще одну ванну. Пандит, которому нужно было искать водоноса, вероятно, ужинавшего в своей хижине, потопал вниз, не скрывая на этот раз своего раздражения. Он непременно пожалуется Си, когда та вернется.

Через четверть часа Тори сидела в ванне и рыдала. Пожалуйста, Боже, пожалуйста, Боже. Пожалуйста, не нужен мне этот ребенок. Из стаканчика для зубной щетки она выпила еще порцию джина и воскликнула: «У-ух, жуткий!» Даже в лучшие времена она не терпела джин. Через несколько минут, вся разбитая, с больной головой, она вылезла из ванны и взглянула на свое отражение в запотевшей зеркальной полке. Медленно вытерлась и почистила зубы, все еще надеясь на чудо. Ничего, лишь проклятая птица насмешничала за окном: жарче, жарче, жарче…

Пора одеваться. Чтобы подбодрить себя, она надела свое любимое платье цвета «полуночной синевы» и один из жакетов Си – слишком тесный, так как она снова стала набирать вес – и две нити жемчуга, «одна нить выглядит слишком скромно» – одна из максим Си. Пошла вниз, полная решимости не портить вечер.

– Тори, что с тобой? – встревожилась Роза. – Ты вся красная. У тебя непереносимость к чему-нибудь?

В этот момент на веранду вышел Чанакья, отвечающий за освещение, с горящей свечкой, чтобы зажечь масляные лампы, за ним другой слуга с блюдом сырной соломки. Тори многозначительно посмотрела на них.

– У нас отвалилось колесо, – небрежно сказала она Розе – их условленное предупреждение, мол, «сейчас не могу говорить».

Пандит появился в белоснежной вечерней униформе, с колючими усами, и церемонно спросил, когда подавать обед. Он принес сифон для газировки и бокалы с виски, маленькие чаши с оливками и сырные канапе.

Тори всегда много ела, когда тревожилась или расстраивалась, и сейчас моментально съела два канапе. Какой теперь смысл сидеть на смешных диетах, продиктованных Си?

– Давай, Поросеночек, выкладывай, – сказала Роза, когда Пандит ушел. – Что там у тебя.

Тори вздохнула и открыла рот, чтобы ответить, когда в дверь позвонили. Прибыла Вива, на заднем сиденье мотоцикла, которым управляла одна из ее подруг по детскому приюту. Она ворвалась в дверь с растрепавшимися волосами, со старым ранцем, где лежала ее одежда.

– Здравствуйте! Простите, что опоздала. Напротив вокзала ВТ огромная демонстрация. Сожгли «Юнион Джек». Там пожарные, полиция. Я даже думала, что вообще до вас не доеду.

– Ой, да теперь они там все время, – сказала Тори. – На днях я целый час ехала на скачки; дорогу блокировали сторонники Ганди, просто сидели. Они называют это мирной демонстрацией, но она на несколько часов нарушает нормальное транспортное сообщение. Как ты думаешь, скоро они уймутся?

Какое облегчение, что она могла поговорить о чем-то разумном. Она чувствовала, с какой тревогой глядела на нее Роза.

– Нет, не уймутся, – ответила Вива. – Даже среди детей, которых мы видим в приюте, некоторые девочки тоже знают о Ганди-джи. Я думаю, что он изменит все и навсегда.

– Ох эта политика, – отмахнулась Тори. – Джеффри Маллинсон только и говорит о ней, прямо как одержимый. Мы даже штрафуем его за упоминание Ганди – и вообще, какая скука сидеть на дороге, намотав на себя какой-то подгузник. Эй, кто-нибудь хочет помыться перед обедом?

Тори отвела Виву в изысканную мраморную ванную. Налила воды в раковину, чтобы Вива смыла пыль с лица.

– Спасибо, Вива, что приехала, – сказала она.

– Ну, ты ведь сказала, что это важно.

– Ах это, – весело ответила Тори. – Просто предлог, чтобы собрать вас здесь.

– Точно? – Вива внимательно посмотрела на нее.

– Давай сначала поедим, а разговоры потом, – отмахнулась Тори.

Джин добавил ей сентиментальности и приятно сгладил острые проблемы. Сейчас ей хотелось одного – забыть про все свои горести и радоваться общению с этими девушками, ее драгоценными подругами.

– Как знаешь. – Вива окунула лицо в воду. – Ах, вода, вода, – пробормотала она. – Просто божественно. Из моего крана сейчас сыплются дохлые мухи и ржавчина. Ничего, если я быстренько помоюсь перед обедом?

Пандит опять затопал по ступенькам за водоносом.

Когда Вива спустилась вниз, на ней было простое платье кораллового цвета, подчеркивающее тонкую талию, темную гриву волос, которые в этот вечер свободно падали на ее плечи. Ее единственным украшением были длинные серебряные серьги, по ее словам, с местного рынка. Глядя на нее, Тори подумала: «Почему некоторые люди буквально с рождения бывают невероятно гламурными, даже и не пытаясь ничего делать?» Рядом с ней она чувствовала себя толстой и нелепо наряженной, словно девочка, добравшаяся до маминого гардероба.

Обед был подан в продолговатой комнате, где горели свечи, а под потолком медленно кружились вентиляторы, более-менее сносно охлаждая воздух. Французские окна были распахнуты, воздух насыщен ароматами мимозы и франжипани – красного жасмина. За потемневшими очертаниями сада, лужаек и террас в море погружалась огромная желтая луна.

Светлые волосы Розы сияли при свете свечей. Когда подруги спросили ее про ребенка, она сказала, что да, это был милый сюрприз, правда? Никто из них не ожидал, что так получится, но Джек в восторге, и она тоже.

– Ты стала такая взрослая, Роза, – сказала Тори с ужасом.

– Да, верно, – согласилась Роза. Но единственной ложкой дегтя в бочке меда было то, что весь полк, возможно, скоро направят в Банну, на северо-западную границу, и это очень опасно, но там видно будет, они как-нибудь справятся. – Ой, смотрите, какая луна! – воскликнула она. – Разве бывает что-нибудь красивее?

Все послушно посмотрели на луну, но тут Тори положила суповую ложку.

– Подожди-ка, Роза, что это значит для тебя? Тебе тоже придется туда поехать?

– Пока не знаю – еще не принято решение, нужно ли брать с собой жен.

Роза проговорила это спокойно и весело, словно шутку, но Тори узнала маленькую мышцу, дергавшуюся на ее щеке, как бывало у нее с детства, когда она готовила себя к чему-либо неприятному и пугающему.

– Но разве у тебя нет своего голоса в такой ситуации? – возмутилась Вива. – Ведь ты ждешь ребенка.

– Нет, – ответила Роза. – Теперь я жена офицера, и Джек тут не виноват.

У Тори тревожно забилось сердце.

«Как нестабильна вся наша жизнь», – подумала она. На сад внезапно опустилась ночь, и Тори видела в черных окнах лишь трепещущие отражения свечей. Вот девятнадцатилетняя Роза, беременная, далеко от дома; Джек уедет, возможно, в опасные места; Вива живет в своей ужасной комнатке с дохлыми мухами в кране; да и сама она, ну просто думать не хочется… лучше уж после пудинга.

– Пандит, – она позвонила в маленький колокольчик, стоявший возле ее локтя, – осталось ли еще это чудесное мороженое и, пожалуй, еще мильфей? – Почему бы им не насладиться тем, что они могут, пока еще можно?

– Вива. – Роза положила ложечку для мороженого. – Что у тебя? Как твоя работа? Ты всегда остаешься женщиной с тайной. – Она ласково похлопала ее по руке.

– Я? – удивилась Вива. – Я не нарочно.

– Ну, понимаешь… – Роза подыскивала слова, – ты так не похожа на всех наших знакомых девушек и ты такая… ну… переменчивая. В хорошем смысле, конечно, – торопливо добавила она.

– Да, точно, – согласилась Тори. После того как Вива влетела в дверь, пропыленная от езды на мотоцикле, Тори все время пыталась разобраться, какое чувство вызвала она в ее душе, – что-то вроде голода или смятения, тревоги.

– Ты сама планируешь свою жизнь, – сказала Роза, – сама зарабатываешь деньги. Разве это не смущает тебя?

– Смущает? – Вива улыбнулась. – Какое забавное слово. Я никогда не думала, что такие вещи могут смущать.

– И ты не передумала и по-прежнему хочешь стать писательницей?

– Ну… да… по крайней мере, надеюсь. Я только что продала в журнал «Блэквудс Мэгэзин» мой первый настоящий рассказ – про детский приют. – Крупицы восторга, словно электрический ток, заискрились в голосе Вивы, когда она это сказала, хотя на лице оставалось бесстрастное выражение.

– В «Блэквудс»? Но ведь это же чудесно, замечательно, – сказала Роза. – Почему ты сразу не сказала?

– Да мне самой еще не верится, – ответила Вива. – Первые недели моего пребывания в Индии были просто ужасными. Я даже не знала, долго ли смогу платить за общежитие ИВКА, но потом устроилась в детский приют. Я пишу по ночам.

– Вот это да, молодец. – Тори поймала себя на том, что сказала это как-то вяло, и попыталась улыбнуться. Глотнула из своего бокала. – А теперь что?

– Ну… – Вива замялась. – Теперь я попробую, чтобы дети из приюта, где я работаю, рассказали своими словами печальные истории их жизни.

– Господи, – сказала Тори. – Как интересно.

– Но признайся, – сказала Роза, – что смотреть на них, должно быть, страшно тяжело, на этих бедных малышей.

– В том-то и дело, – у Вивы загорелись глаза, – и вот почему я рада, что работаю там! Ведь так, как я первоначально планировала, почти ничего не вышло – сплошные недоразумения. А те дети – они нищие, но полны жизни, полны надежд. Они смеются гораздо чаще, чем мы, даже чаще, чем английские дети… Да, я белая и должна им помогать, но иногда я их почти что ненавижу – за их нищету, за беспросветную нужду, ведь у них вообще ничего нет. Вот я и думаю про всю ложь, все наши увертки, с помощью которых мы упрощаем себе жизнь, раскладывая людей по клеточкам с надписью «черное», «белое», «хорошо», «плохо», когда мы все – жертвы собственных предрассудков. Вот пример: в приюте работают две женщины из какой-то высокой касты, так они никогда не едят вместе со мной. В их глазах я грязная, я неприкасаемая. А вот другой пример: у нас живет маленькая мусульманская девочка, и ее многие притесняют из-за ее религии, а мы ничего не можем с этим поделать. В этой стране такие глубокие, давние противоречия.

– Ах! – Роза сложила салфетку и аккуратно заправила ее в серебряное кольцо. – Я восхищаюсь тобой. Я бы так не смогла.

– Смогла бы, – возразила Вива. – По сути, моя жизнь намного проще, чем ваша. Это вопрос выбора.

«А-а, выбора», – подумала Тори. Она была слишком погружена в себя, чтобы внимательно слушать всю речь Вивы, но какую-то часть она уловила и снова расстроилась. Что она сделала, реально сделала за последние четыре месяца? Абсолютно ничего, только похудела, потом снова растолстела, утратила девственность, ходила на бесчисленные вечеринки и, наконец, вляпалась в эту жуткую проблему.

– Ну а у тебя как дела, Тори? – Вива глядела на нее поверх бокала.

– Ой, тут у меня была масса развлечений, – рассеянно ответила Тори. – Целая куча – просто восторг!

Она в самом деле не могла пока еще рассказывать о себе – особенно в тот момент.

Они пили кофе на веранде и немножко мятного ликера – в память о былом, хотя Тори чуточку опьянела. Пока они ели, слуги зажгли огненную дорожку из маленьких светильников вдоль садовой дорожки, и теперь их огоньки мерцали до самого моря. До веранды доносился нежный, шелковый плеск волн.

– Тори, как тебе повезло, что ты живешь здесь, – блаженно вздохнула Роза. – По-моему, это самый замечательный дом, какие я видела в своей жизни.

Из глаз Тори брызнули слезы. Она сунула руку в карман платья и вытащила листок бумаги.

– «Императрица Индии», – прочла вслух Тори. – Мисс Виктория Сауэрби, 25 мая. Одинокая».

Роза озадаченно смотрела на билет, крутила его в руках.

– Ох, Тори, я этого не перенесу, – спокойно сказала она. – А ты так мужественно держалась весь вечер.

Мать постоянно напоминала Тори, что плакать при посторонних нельзя, что так делают только полные неудачники, но тут Тори разрыдалась – бурно, с подвываниями, – ведь она столько всего натворила…

Подруги сели возле нее, держали ее за руки.

– Простите, – всхлипнула она напоследок. – Вот я разнылась и испортила всем вечер. Ведь я знала, что рано или поздно мне придется уехать, но почему-то надеялась, что мать про меня забудет – ведь я должна была уехать еще в марте. – Она прерывисто вздохнула и вытерла глаза.

Роза предложила Тори подняться в ее спальню, потому что неподалеку слонялся ночной слуга, и она видела, каким любопытством сверкали его глаза.

– Доброй ночи, Пандит. Доброй ночи, Арун! – весело крикнула Тори, поднимаясь наверх, словно не знала никаких забот.

В спальне было слишком жарко. Подруги вышли на балкон и сели на ротанговые кресла – Тори посередке, Вива с Розой – по бокам. Они сняли чулки и блаженствовали, подставив босые ноги под дувший с моря ветерок.

– Так что же случилось с Олли? – спросила Роза. – Я ведь точно знаю, – сообщила она Виве, – что он был абсолютно без ума от Тори.

Тори была благодарна Розе за эти слова.

– Понимаешь, – объяснила она Виве, – у меня был поклонник по имени Оливер, он работает тут биржевым брокером. Мы встретились на вечеринке в Тадже, и у нас была безумная любовь. Речь шла о помолвке.

(Ну, насчет безумной любви она приукрасила, но сейчас ей так больно, что пускай хоть это ее утешит.)

– Я сидела на строгой диете и невероятно похудела, – заверила подруг Тори, словно иначе они бы не поверили. – Мы потрясающе провели несколько недель – ну, там разные пикники, вечеринки, купание в море при луне. Он дарил мне подарки – цветы, украшения, баночку красного крема для обуви.

– Красного крема для обуви! – в унисон воскликнули Вива и Роза.

– Ну, ты знаешь, как я люблю красную обувь, – объяснила Тори Розе. – И я не знаю, знаешь ли ты, но тут не достанешь нормального обувного крема, а Олли знал нужного человека. Ох, он был такой веселый! – Тори нелогично взвыла.

Потом еще раз вздохнула и высморкалась. Конечно, здравомыслящая часть ее рассудка всегда знала, что Олли, с его пышной шевелюрой и смокингами, набитыми сигаретами и билетами ставок, был подлецом, и в этом тоже состояла его привлекательность. Кому нужны эти мелкие чиновники с белыми ногами и жесткими волосами на коленях? Но проблема с Олли была в том, что веселье никогда не прекращалось, или, как сказала Си, его смокинг никогда не висел в гардеробе – странноватое заявление со стороны Си, не работавшей ни одного дня в своей жизни.

– Что же случилось потом? – спросила Роза. Рой зеленых насекомых с шипением расстался с жизнью на лампочке торшера возле кресла Тори. Роза подняла их и аккуратно выкинула за перила балкона.

– Ну, мы пошли на потрясающую вечеринку в «Тадж-Махал», в чудесную ночь на полнолуние. На террасе горели свечи. Луна была огромная. Он сказал мне, что я самая красивая девушка на вечеринке и что он любит меня. – Тори с вызовом поглядела на них: это была ее история, и она рассказывала ее так, как хотела, и кроме того, потом было много обид.

– Си оставила меня там. Сказала, что домой меня отвезет Олли, и вообще, я абсолютно не уверена, что у нее самой не было романчика – она ушла с другим мужчиной. А мы с Олли сели в тонгу и прокатились по ночным улицам, вдоль моря, любуясь огнями пароходов. Когда доехали до эспланады, там, где поворот в город, он повернулся ко мне и предложил руку и сердце.

На самом же деле он сказал или скорее пробормотал, потому что был слишком пьян, что она такая девушка, на которой он женился бы, если бы был разумным человеком. Но тут, в окружении своих лучших подруг, она испытала мгновение гордости, и печали, и коварной измены, как настоящая героиня.

– Не думаю, что вы ужаснетесь, когда я вам скажу, что в ту ночь я поехала к нему.

Вообще-то, тогда его стошнило на ступеньках. Она переодела его в шелковую пижаму, после чего он рухнул на пол, потом лег на кровать.

– Я собиралась только выпить у него чашечку кофе, – продолжала Тори, – но он умолял меня остаться, и потом… ну, мне не стыдно сказать, что я несколько раз была с ним в постели, потому что он говорил, что меня любит.

И даже теперь Тори помнила краткий, но ослепительный триумф того момента – Розе с Вивой никогда этого не понять. Он сказал, что любит ее – типа того. И снова, наутро, пока он спал, она смотрела на него, а в ее голове уже крутились дурацкие мысли: как они назовут детей, как она напишет матери письмо, примерно такое: «Смотри! Все получилось! Я выхожу замуж! Замуж! Замуж! Я никогда не вернусь домой».

– А потом что было? – Роза и Вива сгорали от любопытства.

– Ох! – Рассказ Тори терял высоту, словно лопнувший парашют. – Ну… – Она вздохнула. – На следующее утро, когда я встала и пошла в ванную, там стояли баночки с кремом для лица и флакон жидкости от загара. Не надо было обращать на них внимания, но у меня заболела голова.

– Я спросила у него, чьи это кремы, а он страшно разозлился.

На самом деле все было хуже. Он просто сказал: «Господи, ты зануда, Тори. А что ты думала?» Словно во всем была виновата она.

– Ну и крыса! – воскликнула Роза. – Полный гад! А что было потом?

– Ничего. – У Тори уже не было сил что-либо приукрашивать.

Да, не было ничего. Ни слезных извинений, ни поздних звонков с уверениями в вечной любви. Ничего.

– Может, жидкость от загара оставила какая-нибудь его тетка, ночевавшая по дороге куда-то, – предположила Роза.

– Нет, – сказала Тори.

Через три дня, имитируя шотландский акцент, она позвонила ему в контору. «Это миссис Сэндсдаун?» – спросили ее. «Нет, – ответила она, – Виктория Сауэрби». – «О господи! Простите!» – сказал голос, и она услышала в трубке дружный смех.

– Так он женат! – ужаснулась Роза.

– Да, – уныло подтвердила Тори. – В Англии у него есть жена. Думаю, что об этом знали все, кроме меня. Он был не только женатый, но и у него было много женщин. Вот как мне повезло.

– Но ведь многие и не знали об этом, – сказала Роза, – иначе Си предостерегла бы тебя.

– Теперь это уже не имеет значения. – Тори достала из плафона еще одну погибшую бабочку и бросила в корзину для мусора. – Теперь я вернусь в Миддл-Уоллоп к матери. Подпорченный товар, – с горечью сказала она.

– Тори, пожалуйста, не говори так, это ужасно, – сказала Роза.

– Именно так мои приятели в клубе называют таких, как я, – сказала Тори. – Си Си, конечно, закатит праздничный обед после моего отъезда. Знаешь, она постоянно набрасывается на меня. Я ее раздражаю.

– Господи, я не могу слышать все это. – Вива вскочила, сверкая глазами. – Как ты позволяешь так обращаться с тобой? Нет, это ужасно. Знаешь, тебе надо работать – ты можешь поехать в провинцию и устроиться гувернанткой, можешь учить детей.

– Нет-нет-нет, – Тори выставила руку, как бы загораживаясь от ее напора. – Слушай, это еще не все. Моя ситуация еще хуже. У меня на три недели задерживаются месячные. Я беременна.

 

Глава 31

Пуна, май 1929 г

На второй гарнизонной тренировочной площадке Джек выкладывал в ряд мячи и бил по ним так, словно собирался расплющить Вселенную. Була-Була, его любимый пони, добродушное существо, готовое ради него отдать свою жизнь, тяжело раздувал бока, покрытый липким потом, а все тело Джека горело от жары, но какой-то демон гнал его сегодня вперед.

Стоя в стременах и превосходно балансируя, Джек снова помчался легким галопом к линии мячей, лежавших в пятидесяти ярдах от ворот.

Удар. Он нагнулся вниз и плавно взмахнул клюшкой из-под шеи Булы. Мяч пулей полетел мимо ободранных шестов.

– Ого, сахиб! Хороший удар, сэр! – закричал Амит, его конюх, гхора валлах. Он держал наготове другого пони.

«Если бы я мог так же легко выиграть свою жизнь», – думал Джек. Ему было стыдно, что он в чем-то отыгрывался на лошади, ведь Була-Була не виноват, что у хозяина плохое настроение.

Он сжал бока Булы ляжками, и пони превратился под ним в мягкий резиновый мяч. И тогда он ударил еще раз, сильно.

Удар. Этот предназначался для его нового командира, полковника Дьюсбери, холодного, напыщенного ублюдка, который внезапно объявил на пятом месяце беременности Розы, что отпуска для всех младших офицеров отменяются на неопределенный срок. Через несколько месяцев неразберихи и неопределенности часть полка переводится в Банну, одну из самых опасных точек на земле. Удар. Этот по жалкому коротышке, который неожиданно вспомнил про давнишний счет в баре, еще с его прощального мальчишника. В том же месяце ему пришлось платить за мебель, которую он в панике купил после приезда Розы, не говоря уж про другой счет от его дарзи, портного, за тот проклятый костюм, который был сшит к свадьбе и, конечно же, так и провисит теперь в гардеробе.

Он снова носился галопом вдоль всего поля, привстав в стременах, и лупил клюшкой направо и налево, пока у его пони не вздулись на шее вены, а бока не покрылись пеной.

«Угомонись, парень, – сказал он себе, направляясь в конюшню. – Була тут ни в чем не виноват. И Роза тоже».

Подняв голову, он увидел, что она наблюдала за ним. Она сидела на скамейке в семидесяти пяти ярдах, невинное голубое пятнышко на фоне широкого горизонта. При виде нее он почувствовал стыд и, на краткий миг, нежность.

Не ее вина, что он страшно недооценил затраты на женитьбу и семейную жизнь или что его посылают на север, что ему скорее всего придется продать одну из своих лошадей, чтобы оплатить счета. Или что Сунита внезапно написала ему на прошлой неделе, что вышла замуж. Она очень, очень счастлива и гораздо более спокойна. «Я надеюсь, что ты тоже счастлив», – добавила она невинным тоном. Он заплакал, когда это прочел.

Он неторопливо подъехал к Розе. Остановившись, Була опустил голову до земли, а его бока все еще тяжело вздымались.

– Бедный Була. – Она потрепала пони по шее. – Сейчас слишком жарко, правда?

Она грустно улыбнулась Джеку, не понимая, в чем дело. Обычно он пылинки сдувал с лошади, а ведь важная игра с «Калькутта-Лайт» состоится уже в субботу.

– Я принесла тебе лимонад, дорогой, – сообщила она. – Я боялась, что у тебя будет тепловой удар.

– Добрая моя девочка, – сказал он и соскочил с лошади. Струйки пота текли в его сапоги. Столбик термометра снова поднялся до 105 градусов, и все они плохо спали по ночам, особенно бедная Роза ворочалась и никак не могла найти удобную позу.

Хотя живот под синим платьем казался небольшим и не очень заметным, ему чудилось, что она ковыляла вперевалку. Ее лицо покраснело, светлые волосы выбивались влажными прядями из-под шляпы.

– Ты пойдешь сегодня к старику Паттерсону? – спросил он.

– Вероятно. – Она с беспокойством взглянула на него.

Паттерсон, краснолицый армейский доктор, будет через четыре месяца принимать у нее роды. Казалось, Розе было неприятно говорить о нем, как и самому Джеку было неприятно думать, что толстые, волосатые пальцы мужчины прикоснутся к его жене. Когда несколько вечеров назад они столкнулись в клубе (в таком маленьком гарнизоне невозможно долго не видеться), Паттерсон, слегка пьяный, сказал: «Так как себя чувствует наша малышка?» – и улыбнулся ей так, словно она принадлежала им обоим. И к стыду Джека, злость, которую он тогда почувствовал – неодолимое желание двинуть доктору в челюсть, – была самой сильной его эмоцией. Тогда он и не думал о ребенке. До этого он испытывал не более чем немое удивление, ощущение нереальности. Ребенок был ошибкой, как недвусмысленно дал понять его новый командир; женитьба до тридцати уже ничего хорошего не предвещала, а уж если появлялся «щенок», как он это назвал, «тогда вообще хоть застрелись».

Да, та ночь в клубе была ужасна. Это было после того, как он получил письмо от Суниты. «Я надеюсь, что ты тоже счастлив». Он сидел там, пил виски больше обычного, и его мысли вызывали у него такие же болевые спазмы, как вызывает их зубная боль или костный перелом.

Роза сидела напротив него. Толстушка Роза, потому что ее лицо явно округлилось, в своем синем просторном платье, такая добрая и милая, такая реальная и нужная ему. Но мысли о Суните все равно прорывались через все запреты, словно ребенок, орущий на заключительной репетиции концерта. «Я скучаю по тебе, Сунита. Я хочу тебя. Это были самые лучшие дни в моей жизни».

– Просто сок лайма и содовая, благодарю.

Роза улыбнулась официанту, и тот улыбнулся в ответ, нежно, любяще, так, как Джек хотел бы ей улыбаться, если б мог. Одним из многих достоинств, которые он уважал в Розе, было ее умение быть приятной со всеми. Она была честной и искренне относилась к другим людям. «Сунита, Сунита, распусти свои длинные волосы». Роза никогда не превратится в чудовищную мэмсахиб, которая тиранит своих слуг. Хорошие манеры Розы опираются на сочувствие и уважение, и домашняя прислуга уже обожала ее. Дургабаи больше радовалась их будущему ребенку, чем сам Джек.

И Роза ничего не боялась, была спокойной. Джек боялся больше – на кладбище Пуны было полно английских младенцев, умерших от тифа и укусов собак, малярии и жары. Дети и их матери. У Паттерсона, бесчувственного осла, имелся целый набор «забавных историй», которые он рассказывал будущим матерям.

Вот одна из его излюбленных баек, которую он рассказал в тот вечер.

– Милый малыш, – загрохотал его бас, – сидел на руках матери и пил молоко из бутылочки. Тут появилась огромная стая обезьян, они выхватили его у матери и унеслись прочь. Ха-ха-ха. Надеюсь, вы будете более осторожными.

Роза вежливо посмеялась, хотя слышала историю раньше. Умоляюще взглянула на Джека – мол, спасай.

Он подвинулся ближе к ней.

– Как там поживает Тори?

Он отгородил ее от всех, усевшись рядом и обняв за плечи. Она удивилась – он редко обнимал ее на людях, да еще спросил про Тори.

– Ты ничего еще мне не рассказала.

– Я не думала, что тебе это будет интересно, – ответила она. Тут он с удивлением увидел, как задрожал ее подбородок. Когда он перевел взгляд на бар, Паттерсон все еще смотрел на нее. С ухмылкой. Все подмечая. Вероятно, это из-за ее беременности, решил он. В первые три месяца это с ней бывало, но теперь она практически не плакала.

– Я возьму рикшу, – поспешно сказал он. – А ты расскажешь мне все по дороге.

– Конечно, мне интересно, – сказал он. – Не надо молчать о таких вещах.

Он с сожалением спохватился, что в его словах прозвучал упрек, а ведь он старался быть внимательным.

Она только что сообщила ему, что Тори отправится домой 25 мая.

– Мне надо было сказать тебе раньше, но это так… – сказала она, устало прислонившись к его плечу.

– Что?

– Неожиданно.

– Ты будешь скучать без нее. – Он услышал ее тяжелый вздох в темноте.

– Да.

Он дотронулся до ее руки, но понял, что ему не хочется этого. Угроза новых слез его раздражала.

Они молча ехали по пустынным улицам гарнизона. Ночной мрак нарушали лучи света у ворот, где сидели ночные сторожа. В туземных кварталах поднимался дым от костров. Глядя через плечо Розы, Джек думал о Тори и сожалел, что никак не мог относиться к ней с симпатией. В их разговорах всегда сквозило какое-то соперничество, которого он не понимал. Наверняка из-за Розы.

Еще Тори, казалось, не понимала правила игры между мужчинами и женщинами, принятые в Индии, и это ему не нравилось. Грубо говоря, она была не настолько красивой, чтобы ей прощали ее прямоту и громогласность. Ей надо было больше слушать, меньше говорить и радоваться тому, что само шло ей в руки. Да, оценка жестокая, он это признавал, но другие мужчины были того же мнения, а хорошенькие женщины, такие как Роза, все равно никогда этого не поймут.

– Но я удивлен, что она так и не нашла себе никого. – Он решил быть тактичным, тем более что Роза была взвинчена. – Она не дурнушка.

Она ахнула, отвернулась к окну и покачала головой.

– Неужели только это действительно интересует мужчин? – В тихом голосе Розы звучала горечь. – Тори славная, добрая и преданная, да, по-моему, и красивая. Неужели ты не замечал, какие у нее красивые глаза? Ух! – Она разочарованно замолкла.

– Роза, я сказал только, что она не дурнушка, – возразил Джек. Он слышал свой голос, негромкий и сердитый, с намеком – доведешь меня, и я взорвусь; ему это не нравилось, но и она не должна повышать на него голос. – Впрочем, нас всех скоро вышвырнут отсюда.

Это была еще одна вещь, которую не понимали женщины, – какой напряженной была обстановка. В Конгрессе творилось черт-те что, теперь полковник постоянно сообщал им об этом. В белом углу там сидел Ганди, призывая к миру; в красном те, кто жаждал крови.

– Между прочим, – Роза не собиралась сдаваться, – я должна поехать в Бомбей и попрощаться с ней перед отправлением парохода. Я должна это сделать.

– А ребенок? Не думаю, что ему будет полезна такая поездка.

– Он выдержит. Если это он.

– Что ж, похоже, ты уже все решила.

– Да, решила.

Он пытался сдерживаться и не злиться – хотя ему не нравилось, что она ставит его в известность, куда и когда поедет. Но потом вздохнул с облегчением – решил вопреки всем своим намерениям снова повидаться с Сунитой.

«Я надеюсь, что ты тоже счастлив». Вроде банальные слова, а причиняют такую боль. Он уговаривал себя, что не собирается нарушать ее счастья, просто встретится с ней в последний раз. На длинные выходные они поедут в Бомбей на турнир по конному поло, и он останется один. Темная половина его мужской сущности так и подмывала его броситься в авантюру, а он ничего не мог тут сделать. Раз Роза настаивает на том, что поступит так, как ей хочется, что ж, и он тоже может.

В ту ночь он не мог уснуть, встал и пошел на кухню попить воды. На веранде лежал пунках валлах (качавший опахало), он так и заснул с веревкой, привязанной к ноге. Джек разбудил его и отправил спать.

Четверть четвертого; воздух был сырой и тяжелый, Джеку казалось, что стены маленького дома давили на него, он с трудом дышал. Зайдя в гостиную, он сел в кресло и стал снова перечитывать письмо, когда вошла Роза.

Под тонкой тканью ночной рубашки он видел ее большой живот, бедра, налившиеся груди. Полусонная, она села в кресло напротив него. Подняла кверху волосы, охлаждая шею, и вздохнула.

– Я не могу спать, – сказала она. – Слишком жарко.

Подняв на нее глаза, он увидел, как по стене за ее головой пронеслись пестрые ящерицы, и вся его жизнь рухнула у него на глазах.

– Джек, – спросила она, – почему ты плачешь?

Он даже не заметил этого.

– Я? – удивился он.

– Да, ты.

Он не хотел, чтобы она подошла к нему – или приковыляла (как нехорошо было с его стороны мысленно произнести это слово) – или чтобы села на подлокотник его кресла и погладила ему щеку. Если бы она не сделала этого, он, может, удержал бы все внутри, но он был готов взорваться от обиды и стыда из-за того, что он натворил невесть что со своей жизнью, а эта милая девочка пытается все исправить.

Он сидел застывший, а она пыталась его обнять.

– Это я, да? – тихо спросила она, как будто давно этого ожидала. – Все из-за меня; я сделала тебя несчастным. Я чувствую это.

Он пытался это отрицать. Закрыл лицо ладонями, чтобы она не видела, как он ненавидит свою трусость. Ведь сейчас так просто обвинить ее во всем.

– Нет, не ты, – проговорил он наконец. Две ящерицы спаривались за ее головой.

– Тогда ребенок? Ты не был в большом восторге, когда я сообщила тебе. – Она говорила мягко, без упрека.

Не в восторге! Нет, это мягко сказано. Если бы он мог выразить словами, что было у него в ту ночь на сердце, он бы сказал: «Я зол на тебя за то, что ты перевернула мою жизнь, заставила меня почувствовать, что я утратил над ней контроль. Я зол на эту дурацкую губку, которой ты даже не сумела правильно пользоваться. Я не хочу, чтобы мои крылья были подрезаны, не могу этого позволить. Я недостаточно хорошо тебя знаю и даже не уверен, что люблю тебя».

В тот раз, после ее сообщения, он выдавил из себя слова поздравления и ушел в клуб, выпить в мужской компании, и там его охватывало отчаяние при мысли о том, что надо возвращаться домой и изображать из себя счастливого отца, ведь он всегда ненавидел ложь.

– Что это?

Роза неожиданно наклонилась и подняла письмо, выпавшее из кармана его халата, когда он потянулся за сигаретой.

– Не читай! – почти закричал он. – Это мое письмо.

– Что это? – Он увидел, как страх вспыхнул в ее глазах словно огонь. – Джек, скажи мне. Скажи мне. Что это?

Он посмотрел на нее и подумал: «Я не могу причинить ей это. Не хочу быть похожим на отца. Она этого не заслуживает».

– Прочти. – Он съежился, словно провинившийся пес, а она снова села и прочла письмо.

– Кто это? – спросила она дрожащим голосом. – Я не понимаю.

Это был момент, когда ты бросаешься с высокой скалы в темную воду, не зная, глубоко ли там.

– Ее зовут Сунита. Теперь она живет в Бомбее. Она была моей любовницей.

– Любовницей? – закричала она. – Была или есть?

– Я не знаю, я не знаю.

– Она индианка?

– Да.

– Туземка.

– Да, но образованная. У нее отец барристер.

– Ты любишь ее?

– Я не знаю.

– Значит, любишь. Если бы не любил, ты сказал бы «нет».

Она резко встала; ящерицы метнулись прочь. Ее светлые волосы, взъерошенные от сна, были как у ребенка, но глаза смотрели так странно, что ему на секунду даже показалось, что она может ударить его по лицу. Может, так для него было бы легче, но вместо этого она посмотрела на него с такой болью и смятением, что ему захотелось взвыть как собаке. Какое же он никчемное дерьмо!

– Ты любишь ее? – снова спросила она.

– Сахиб… – Они оба даже не услышали негромкий стук в дверь. – Все в порядке? – Дургабаи старалась не смотреть на хозяйку, которая стояла испуганная, полуодетая и дикими глазами глядела на мужа.

– Haan, Дургабаи, – сказал он. – Мэмсахиб sir me dard hai. Но так все в порядке, dhanyavad.

– Я ненавижу тебя за то, что ты так сделал, – сказала Роза, когда дверь закрылась. – За этот твой секрет, за то, что ты ничего мне не сказал, а я-то думала, что все делаю не так. Зачем, скажи, ради бога, ты позвал меня сюда?

Она прикрыла ладонью живот, словно не хотела, чтобы ребенок слышал ее слова.

– Прости, Роза.

Она отмахнулась от его извинений.

– Ты увидишься с ней?

– Нет – ведь наш полк готов выдвинуться в Банну.

– Это единственная причина?

Он никогда не видел ее такой злой и испугался.

– Нет.

– Вот так-то лучше, черт побери.

Краешек его сознания, не застывший от шока, восхитился грацией, с которой она выходила из комнаты. В этой прямой спине было достоинство, нежелание падать духом, сломаться.

Лишь потом, через тонкую стенку гостевой комнаты, он услышал ее приглушенные стоны. Никогда еще он не презирал себя так сильно.

 

Глава 32

Поздним утром Вива сидела под тамариндом в середине двора и резала бумагу – она собиралась вместе с детьми делать змея. До нее доносилось нежное журчание детских голосов, говоривших на разных языках: хинди, маратхи, английском, слышались фразы на тамильском и гуджарати. Они смешивались с нежным воркованием голубей, живших под крышей.

И сквозь все это пробивался певучий голос Дейзи, разговаривавшей с ними.

– Как забавно, – говорила она, – мало кто из взрослых останавливается и смотрит на небо – мы торопимся, бежим, полные забот, будто насекомые. На небо регулярно смотрят только сумасшедшие, либо дети, либо… Нита, ты можешь закончить эту фразу?

– Нет, я не знаю как, – прошептала Нита, робкая девочка с грустными глазами.

– Люди, запускающие змеев. – Судай, толстый мальчик, хотел, чтобы все знали, что прежде у него был свой собственный змей.

– А взгляд на небо чему нас учит?

– Что небо голубое, – осмелилась Нита.

– Правильно, Нита. Да и когда мы смотрим вверх, это расширяет горизонт нашего сознания. Мы видим, какие мы песчинки во Вселенной, такие крошечные, хотя относимся к себе так серьезно. В небе нет границ, нет кастовых различий – осторожнее с этим клеем, Судай, – нет религий или рас. Вот чему оно нас учит. «На небе и на земле, Горацио, есть более вещей, чем нашей философии мечталось». Так написал дядя по имени Шекспир.

Глядя на то, как внимательно дети слушали слова Дейзи, Вива ощутила боль. Какое небо и какая земля ждут их в будущем?

Потом Дейзи сообщила о дальнейших планах на этот день: когда змеи будут готовы, девочки с Вивой пойдут запускать их на пляж Чоупатти. Тут многие дети посмотрели на Виву огромными, удивленными глазами; некоторые из них никогда еще не видели моря. От этого она почувствовала себя волшебницей, магом.

Вива взглянула на Талику. Девочка сидела на краешке скамьи, абсолютно поглощенная своей работой; маленькие ручки деловито работали ножницами, темные ресницы почти касались ее щек, худенькие ножки болтались над землей. Никто не узнал бы в ней жалкую кроху, которую Вива отмывала от грязи несколько месяцев назад, но она по-прежнему была слишком тоненькой и хрупкой.

– Смотри, смотри на меня, Уиуа-джи, – сказал Талу, худой мальчик с заметной хромотой. Никто из них не мог правильно произнести ее имя. Они называли ее либо мадам сахиб, бомбейская версия мэмсахиб, либо мисс Уиуа, либо иногда ласково Уиуа-джи. Самые маленькие называли ее мабап («ты моя мать и мой отец»), комплимент, от которого неизменно сжималось ее сердце.

– Я вырезаю хвост павлина, – сообщил Талу.

– По-моему, он больше похож на хвост от дохлой крысы, – усмехнулся Судай, известный насмешник, схватил его и покрутил над головой. Талика засмеялась, и это был звонкий детский смех.

Она соскочила со скамейки, держа в руках наполовину сделанного змея.

– А у меня птичка! – воскликнула она, держа его за нитку. – Глядите!

Она скинула сандалии и стала танцевать, выбивая ногами точные ритмы; ее змей кружился над головой в красочном вихре. Кружась, прыгая, забывшись в танце, она закрыла глаза и запела пронзительным, с вибрациями, детским голосом. В эти моменты она была великолепна, от нее невозможно было оторвать взгляд. Вива даже не заметила, когда Дейзи присела рядом с ней.

– Похоже, кое-кто уже чувствует себя лучше, – сказала Дейзи, кивая на кружащееся сари Талики.

– Разве не удивительно? – спросила Вива. – Интересно, где же она научилась так петь?

– Вообще-то, Вива, я имела в виду тебя, – улыбнулась Дейзи. – Ты выглядишь гораздо веселее, чем в первый рабочий день.

Хвост змея зацепился за ветку тамаринда. Вива вскочила и отцепила его.

– Мне тут нравится, Дейзи, – сказала она, снова садясь. – А к детям я всегда была равнодушна, во всяком случае, мне так казалось.

– Что ж, ты умело скрываешь свое равнодушие, – пошутила Дейзи. – И все-таки можно тебя предостеречь? Приятно видеть детей такими свободными и веселыми, но даже тут мы должны проявлять осторожность. Теперь всюду шпионы, и если они увидят что-то подобное, они могут сказать местным, что мы обучаем девочек, чтобы они стали храмовыми проститутками.

– Ты шутишь?

– Нет, хотелось бы, чтобы это была такая веселая шутка. Но это не так. Первые стычки с местными произошли у нас в прошлом году. Люди не всегда понимают, что мы делаем. Да и как им понять?

– Господи! – Вива и прежде слышала подобные истории, но не верила – думала, что их рассказывают трусы, которым везде мерещится опасность. – Но ведь танец был такой невинный, мне ужасно не хотелось его останавливать.

– Понимаю. Неприятно, когда искажается очевидное, но что делать? Мы живем в несовершенном мире.

– Несколько месяцев назад одного из старших мальчиков арестовал местный хавилдар (полицейский констебль) и допрашивал насчет ив-тизинга, ну, так они называют приставания… – Дейзи чуточку смутилась. – Это когда мальчишки хватают девочек, щиплют их… за грудь. Обвинение было раздутое, но мы ничего не могли с этим поделать, и приют чуть не закрыли… И второй совет… – Дейзи ласково положила ей руку на плечо. – Не перерабатывай. В прошлом году половина нашего персонала разбежалась, потому что сотрудницы устали. В этом году мы настояли на том, чтобы каждый сотрудник делал перерыв в работе – отдыхать нужно обязательно. Разве ты не говорила, когда мы с тобой познакомились, что планируешь отправиться на север и взглянуть на дом, где жили твои родители?

– Правда? – Вива невольно напряглась. – Я что-то не припомню, когда сказала вам об этом.

– Ах, прости. – Глаза Дейзи заморгали за стеклами очков. – А мне казалось, что это ты говорила. – Они обменялись странными взглядами. – Тогда другое предложение. Жара будет доводить нас до сумасшествия, пока не начнутся дожди. Если ты хочешь недельку отдохнуть, то у меня такое предложение: мои друзья содержат восхитительный пансионат в Утакамунде, превосходное место, где ты сможешь спокойно поработать – читать и писать, и это совсем недорого. Я с радостью оплачу твой отдых, если у тебя туго с финансами.

– Спасибо, ты очень добра, – сказала Вива. – Но странное дело, я чувствую, что не могу сейчас уехать.

– Поначалу так бывает со всеми, – сказала Дейзи. – Впервые в своей жизни ты не думаешь о себе. И это такое облегчение, верно?

Когда Вива подняла глаза, Дейзи как ни в чем не бывало пришпиливала хвост змея и избегала ее взгляда.

– Известно ли тебе, – сказала она, – что первые змеи были запущены в четырнадцатом столетии в Греции, чтобы проверить зрение слепого принца? У меня есть превосходная книга об этом, если хочешь, возьми и почитай – религиозная символика просто потрясающая.

– Возьму, – сказала Вива, потом спросила: – Дейзи, ты считаешь, что я более эгоцентричная, чем другие?

Дейзи пристально посмотрела на нее сквозь толстые стекла очков и после долгого молчания ответила:

– Эгоцентричной, если подумать, тебя не назовешь: ты всегда наблюдаешь за жизнью, и тебе все интересно. Мне это в тебе нравится. Тебя скорее можно назвать закрытой, замкнутой. Ты очень скупо рассказываешь о себе, или, может, ты оберегаешь свой внутренний мир для своего творчества? – Дейзи снова шутила.

– Возможно. – Вива не хотела обижаться, но эти слова задели ее за живое. Порой она уставала от обвинений в том, что у нее есть какие-то секреты, которых она и сама не понимала.

За ленчем она размышляла о том, почему же ей так не хочется рассказывать новым знакомым о своем прошлом и о родителях. Прямо неврастенический синдром какой-то. Ведь в их смерти нет ничего позорного.

В Индии в самом деле бывает так, что люди умирают внезапно, это жизненный факт, кладбища полны могил. Делать из этого специальную тайну – все равно что вести себя как дети, которые верят, что они тайные, незаконные наследники королей или принцев, потому что не хотят считать себя обычными людьми.

Подробностей было мало: отец погиб во время набега бандитов на железную дорогу, мать умерла через несколько месяцев (от горя, как сказали Виве монахини) – вероятно, только потому, что никто в Англии не знал ее родителей достаточно хорошо. Они уехали очень давно, почти не общались с оставшимися в Англии родственниками и друзьями. Когда немного утихла боль от потери, она ничего не могла ни понять, ни выяснить – знакомая ситуация для многих людей, живущих далеко от дома. Такую вот цену они платят.

Повзрослев, в восемнадцать лет ей отчаянно захотелось найти кого-то, кто мог бы говорить с ней о ее родителях нормально, без поспешных выводов или хитрости. Конечно, тут-то и возник Уильям. Поначалу ей казалось, что это подарок судьбы! Ведь он не только исполнял волеизъявление ее родителей, но и так ей сочувствовал, складно говорил – он был ведущим барристером. К тому же он был неотразим! Они проводили много времени вместе – обеды, долгие прогулки, вечера за бутылкой вина в его холостяцкой квартире на Иннер-Темпл.

При первой встрече он сказал ей, что знал их очень хорошо. Жил с отцом в одном кваде в Кембридже, гостил у них в Кашмире еще до ее рождения.

Он вспоминал Джози, рыженькую и забавную в младенчестве – ее прозвали набобом за властный жест, с которым она отталкивала бутылочку с молоком. В тот вечер, когда Уильям рассказал ей о Джози, он нежно-нежно утер ей слезы, дал немного вина и положил к себе в постель.

Потом, гораздо позже, она совершила большую ошибку, спросив его о матери.

Они с Уильямом поднимались на лифте в его квартиру, когда она внезапно спросила: «А что, у мамы уже было слабое сердце, когда ты знал ее?» Об этом ей когда-то сказала одна из монахинь.

Он повернулся – она помнит все, словно это было только вчера, – и ответил ледяным тоном: «Откуда мне знать? Я был ее душеприказчиком, а не врачом». А когда лифт остановился наверху, возле его аккуратной квартиры, – где он повесит в гардероб свой костюм, положит в коробку уголки для воротничка и лишь после этого приступит к своим холодным, но умелым поцелуям, – он сказал: «И вообще, в конце концов, какое твое дело?» – словно она сунула нос в дела каких-то случайных знакомых.

Даже сейчас она морщилась от досады, вспоминая, с какой покорностью приняла тот упрек. У него был бойкий язык, и он умел им пользоваться. В конце концов ей стало казаться, что она со своей податливостью настолько утратила собственную волю, что отдала ему часть своего языка и половину мозгов.

Она привстала, чтобы стряхнуть с коленей обрезки бумаги. К ней подбежала Талика и передразнила ее, скорчив серьезное лицо.

– Уиуа-джи, не грусти, – сказала она на маратхи. – Солнце светит, и мы пойдем на море.

Пляж Чоупатти был на удивление пуст, когда под вечер Талика, Судай, Талу, Нита и Вива вышли из автобуса. На набережной сидели старики и глядели на море. Поодаль по пляжу медленно бродили несколько семей, ужасно худой пони катал желающих, а под чахлым деревом сидел старый морщинистый йог в набедренной повязке и выделывал со своим телом невесть какие чудеса, чтобы привлечь внимание прохожих.

Поначалу Талика и Нита побаивались и, вытаращив огромные глазенки, цеплялись за «мисс Уиуа».

– Рам, рам. Хелло, хелло, – с благоговением забормотала Талика, словно океан мог ей ответить, потом спросила у Вивы: – Он не обидит меня?

Через несколько минут они, разувшись, уже носились по песку и визжали от восторга. Судай, толстый мальчик, гордо надувал щеки – он уже видел море и до этого, ничего нового, – немного побегал со змеем в руках, но потом положил его, тщательно придавив камнем, и стал уговаривать девочек побегать по воде. Те, подобрав подолы сари, робко зашли в море. Солнце светило сквозь ткань, и малышки казались расцветшими цветами. Какие они милые и нежные, полные невинного удивления – они казались похожими на молодых ланей, впервые пришедших попить воды.

Сначала все пытались запускать своих змеев, но теплый и влажный воздух был почти неподвижен, лишь изредка налетал ветерок. Талика тут же шлепнулась в воду, и ее пришлось вытаскивать и обтирать. Но потом Судай заставил Ниту пробежать шагов двадцать с ниткой, а сам бежал со змеем. И вот под его радостные крики змей взлетел в небо, поймал воздуха и повис там, крутясь, под детское улюлюканье, потом стал было падать, но снова взмыл в огромное голубое небо.

– Я летаю, – кричал толстый маленький Судай, бегая босиком по пляжу, – я летаю!

Через час все проголодались. Под пляжным зонтиком они расстелили простыню. Мальчики побежали купить в небольшом киоске воздушный рис и мягкие лепешки чана бхатура, бомбейские лакомства. Вернулись они с бумажными кульками, где лежали горячий жареный картофель, гороховые пирожки самоса и липкое на вид печенье харфи. Еду выложили на расстеленную простыню, и все уселись в кружок, ерзая от с трудом сдерживаемого восторга.

Когда-то такой маленький пикник напугал бы Виву, в Индии она боялась заразиться: так много болезней – тиф, желтуха, дизентерия – могли таиться в этой безобидной на первый взгляд еде. Но сегодня вокруг нее мелькали маленькие детские ручонки, жадно хватая лакомства, и она забыла про свои тревоги.

Пока они ели, Талика льнула к Виве, как плющ. Взяв маленький кусочек пирожка, девочка тщательно его пережевывала. Возле нее сидела кукла.

– Возьми еще. – Вива протянула ей липкое печенье, которое любила Талика.

Но она покачала головой.

– Ты что, заболела?

– Нет, – ответила девчушка, но когда они поели и Вива встряхнула простыню и снова расстелила на песке, она сразу легла вместе с куклой и закрыла глаза.

Пока Талика спала, остальные дети снова стали бегать и, весело смеясь, тащить за собой красочных змеев. Все выше и выше взлетали змеи, кувыркаясь в небе. «Kaaayyypoooche, – кричали дети. – Мы лучше всех, мы лучше всех!»

Вива бегала по берегу вместе с ними. После ее приезда в Бомбей бывали дни, когда она просто ненавидела город – за то, что он слишком жаркий, слишком многолюдный, слишком вонючий, слишком безжалостный, – но сегодня как можно было не любить его? Прекрасный пляж, на небе солнце, безумное мужество детишек, так легко забывших о своем сиротстве, о своей нищете, живущих в одном из самых немилосердных городов на свете.

К ним прибился бродячий пес: он с веселым лаем носился за змеями, а дети визжали от восторга.

– Осторожнее, ребятки! – крикнула Вива; бешенство было постоянной угрозой в Индии, где в городах бегали стаи собак.

Талика проснулась, удивленно захлопала глазенками при виде пляжа, неба и играющих детей. Положила свою ручонку на ладонь Вивы и снова заснула.

Вива держала липкую от пота крошечную кисть и пыталась что-то вспомнить. Сколько раз она бывала в детстве на пляже Чоупатти? Раз, два раза, полдюжины раз?

Посещение Чоупатти было их семейной традицией. Место, куда они приходили в последний день каникул, перед возвращением в монастырь. Дни печали и отчаяния, замаскированные под дни веселья и радости. Или нет? Наблюдая за Судаем, старавшимся швырнуть камешек так, чтобы он прыгал по воде, Вива подумала, что дети намного успешнее, чем взрослые, смешивают удовольствие с болью. Вполне возможно, что в те дни она тоже бегала по теплым и ласковым волнам и не испытывала ничего, кроме радости; возможно, этим и объясняется расплывчатость и скудость ее воспоминаний. Она слишком запечатала свою память, отгородилась от них.

Она уже задремывала, когда в ее памяти вынырнула другая картинка. Мать сидит на этом пляже. На ней темные очки, а рот прикрыт шарфом, словно у нее болят все зубы сразу. Из-под очков катятся крупные, как горошины, слезы. Мама сердится – Вива не должна была видеть ее слезы. Вива сердится тоже – маме вообще нельзя плакать. Это недопустимо.

Вива села так стремительно, что Талика тоже открыла глаза. Да, так было в тот самый последний раз, не в прежние дни прощания. С ними не было Джози. Ее вообще уже не было. Папы тоже не было с ними, она почти уверена в этом: были просто они с мамой – сидели на пляже на краю Индии накануне возвращения Вивы в школу. Она была напугана и очень, очень сердита, она так злилась, что ей даже хотелось ударить маму, и это было неправильно. «И раз одна зеленая бутылка может случайно упасть, на стене должны стоять две зеленых бутылки». Эта песенка до сих пор пугала ее.

Вдоволь набегавшись, дети вернулись и сели на простыню, положив на колени свои летающие игрушки. Вива с каким-то облегчением смотрела на них. «Веревочка змея похожа на душу, рвущуюся к небесам, – сказала как-то раз Дейзи. – Всемогущ тот человек, который держит в руке эту веревочку». Нита сердито сверкнула глазами на Судая за то, что он хвастался своей победой.

– Это было хорошо? – спросила Талика.

– Бурра (хорошо), мисси королева, – буркнул Судай, ревновавший девочку за то, что та лежала рядом с мисс Уиуа.

В пять приехал автобус, но никто не хотел ехать домой, кроме Вивы, уставшей и мечтавшей вечером поработать за письменным столом. Приехала группа рыбаков, чтобы забрать соленую рыбу, сушившуюся на решетках. Вива с детьми возвращалась в автобусе на улицу Тамаринд по улицам, порозовевшим в лучах закатного солнца. Когда автобус подъехал к воротам приюта, дети спали, крепко сжимая своих змеев.

Вива с радостью передала их миссис Боуден, пухлой и прагматичной уроженке Йоркшира, жене военного, которая работала волонтером два раза в неделю. Миссис Боуден потеряла в Индии двух родных детей и говорила, что волонтерская работа облегчает ее тоску.

– Господи, какие вы грязные, – проворчала миссис Боуден. – Но помыться нечем, увы. Проклятый водопровод снова задурил, – объяснила она Виве.

– Что с тобой, деточка? – Миссис Боуден нагнулась к Талике, по-прежнему бледненькой. – Ты что-то киснешь. Наверно, переела чего-нибудь.

Сказала и занялась другими делами, все привыкли, что в приюте дети иногда грустят и замыкаются в себе.

Через полчаса Вива шла по улицам к своему дому, полная солнца и свежего воздуха. Слишком уставшая, чтобы испытывать голод, она взяла манго с уличного лотка – она съест его за письменным столом, когда будет записывать впечатления от сегодняшнего дня.

В такие вечера, когда гудели ноги, а голова казалась ватной от жары, писать было мукой, но теперь это стало такой же потребностью, как утренний подъем и чистка зубов: без этого она не чувствовала себя собой.

Пока она шла, на город с обычной внезапностью упала ночная тьма; хрупкие, сказочные нити света протянулись от уличных лотков с фруктами и дешевой одеждой, пальмовым соком и богами из папье-маше. Внезапно все огни погасли, послышался негромкий смех кого-то из торговцев – когда в Бикулле горело электричество, это вызывало большее удивление, чем когда оно гасло.

Войдя в дом, она увидела, что мистер Джамшед зажег на лестнице масляную лампу. Она поднималась наверх, и ее тень металась по стенам.

Ее вышитая сумка была набита книгами и оттянула все руки. Вива остановилась на секунду на площадке и поставила ее. Подняла глаза на свою дверь и заметила, что за матовым стеклом мелькнула чья-то тень.

– Мистер Джамшед, – негромко крикнула она, – это вы?

Утром он сказал, что зайдет к ней попозже, чтобы взглянуть на неисправный кран. Снизу, из хозяйских покоев, доносился шум льющейся воды. Зашипело горячее масло, запахло специями.

– Мистер Джамшед? Это Вива! – снова крикнула она.

Подняла сумку и открыла дверь.

Она увидела темную фигуру, лежавшую на ее кровати в темном углу комнаты.

Фигура встала. Это был Гай Гловер. В своем черном пальто. Он ждал ее.

– Тише, тише, тише, тише, – с мягким упреком проговорил он, когда она испуганно вскрикнула. – Это всего лишь я.

В темноте она видела лишь окно, освещенное зеленоватым светом, и ворох одежды на кресле – она в спешке не убрала ее утром. На улице взвыла музыка, дикая, как кошачье пение.

– Гай, что ты тут делаешь? – строго спросила она. – Кто тебя пустил?

Ее глаза постепенно освоились с темнотой; теперь она видела, что у него под пальто не было рубашки, а по белой, худой груди стекал пот.

– Никто. Я сказал твоей хозяйке, что ты моя старшая сестра – ты ведь знаешь, что для них мы все выглядим одинаково.

Он улыбнулся, и она вспомнила все, что вызывало в ней неприязнь: его тонкий юношеский голос, который метался между ребенком и хулиганом, его вялая улыбка. Даже его запах, сладкий и затхлый.

Она зажгла свечу и быстро окинула взглядом комнату – не взял ли он чего; на родительском одеяле осталась ямка от его тела.

– Слушай, Гай, – она решила не показывать своего раздражения, – я не знаю, зачем ты явился, но нам нечего сказать друг другу. Уходи немедленно, пока я не вызвала полицию.

– Успокойся, Вива, – ответил он. – Я хочу вернуть тебе деньги, вот и все.

Он произнес это с обидой, и она вспомнила, как ловко он обманывал ее.

Снова загорелось электричество, и, казалось, ярче обычного. У Гая кровоточил один из его прыщей.

– Ты не сваришься в своем пальто? – поинтересовалась она.

– Уже сварился. – Его губы растянулись в кроткой улыбке. – Но я не могу его снять – никогда.

Она глядела на него, и в ее голове царила сумятица. Что это – очередная попытка подростка выглядеть загадочным и интересным или он окончательно, безнадежно свихнулся?

– Почему?

– Потому что в нем лежит мой подарок для тебя.

Порывшись, он извлек красно-желтую тряпичную куклу с выпученными глазами и острыми клыками – такие продаются на уличных лотках.

«Почему этот парень вызывает у меня ощущение, будто я играю в ужасно скверной пьесе? – В ней закипала злость, ей хотелось ударить его. – Почему он никогда не бывает самим собой?»

– Ее имя Дурга, – сообщил он, протягивая ей куклу. – Богиня войны – она позаботится о тебе.

– Спасибо, но я сама способна позаботиться о себе. – Она положила куклу на стол.

– Возьми ее, – настаивал он.

Ее терпение внезапно лопнуло.

– Слушай, Гай, – зарычала она. – Я не в том настроении, чтобы играть с тобой в игрушки; вообще, я не понимаю, как у тебя хватило совести явиться сюда. Ты страшно оболгал меня перед родителями. Я…

– Теперь я работаю, – перебил ее он. – Я…

– Мне плевать, Гай! По твоей милости я оказалась совершенно без денег, мне не на что было жить.

– Тебе повезло, что твои родители умерли, – заявил он. – А вот мои еще живы.

– На пароходе я наговорила много разных глупостей. – Теперь она рассердилась на себя. Кто тогда тянул ее за язык? – И сегодня я устала. Забирай свою куклу и уходи.

– Тебе даже не интересно узнать, где я живу?

– Нет, Гай, абсолютно не интересно. Я перестала отвечать за тебя в тот момент, когда передала тебя с рук на руки твоим родителям.

В комнате стало тихо. Вива слышала тиканье своих наручных часов, а потом шум спущенной воды внизу.

– Полиция думает иначе. – Он проговорил это совсем тихо, и она еле расслышала его слова. – Они настоящие ублюдки, но у тебя могут быть неприятности, если ты не заплатишь.

– Бога ради, Гай, хватит паясничать! – воскликнула она.

– Я не паясничаю, я боюсь, – сказал он. – Меня преследует один человек. – Он рухнул на кровать, закрыл лицо руками и поглядел на Виву сквозь пальцы. Всхлипнул и опустил голову. – Он говорил, что я обидел его брата на пароходе, и грозится избить меня тоже.

– Что ты сделал с его братом?

– Он говорил, что я ударил его в ухо, и теперь он ничего не слышит, – тихо и жалобно ответил Гай. – Но ведь он первым меня ударил. Вот почему я думаю, что тебе надо знать об этом.

Положив куклу на колено, он аккуратно расстегнул кнопки на спине ее вышитой жилетки. Порылся внутри.

– Вот, возьми. – Он протянул ей пачку грязных рупий, перехваченных веревочкой. – Они понадобятся тебе, когда они придут. И еще совет – ходи по улицам осторожнее.

– Кто это они?

– Полиция, конечно! Понимаешь, по закону я твой ребенок.

Она перевернула рупии, лежавшие на ее ладони, ее мозг лихорадочно работал.

Ведь Фрэнк пытался предупредить ее об ужасной, невероятной возможности того, что, в глазах закона, она отвечала за него.

Она потрогала пачку – даже не считая, было ясно, что там около двухсот рупий: достаточно, чтобы предложить что-то полицейским, когда они явятся за взяткой. Но она подозревала, что это не покроет сумму, обещанную за сопровождение Гая в Индию, которую она так и не получила.

– По-моему, ты должна извиниться передо мной за свою грубость, – напыщенно заявил он. – Теперь ты видишь, что я всего лишь стараюсь тебе помочь.

– Гай, – ответила она, – я не вижу необходимости извиняться за то, что принадлежит мне.

Тут он радостно улыбнулся.

– Так, в конце концов, я твой?

– Нет-нет, что ты?! Я не это имела в виду, а вот что, – она показала на рупии. – Это причитающиеся мне по закону деньги.

Радостный огонек в его глазах потух, но ей было наплевать.

– Кто сообщил тебе мой адрес? – спросила она.

– Я искал тебя целую вечность. – Он снова превратился в обиженного школьника. – Потом позвонил Тори, и она сказала мне.

– Понятно.

Он нетерпеливо застучал ногой по полу.

– Я слышала, что ты теперь работаешь. Где же, если не секрет? – спросила она как можно спокойнее.

– Уже нигде, – пробормотал он. – Я потерял работу. А недавно был фотографом на киностудии. Компанией управляли идиоты.

– Теперь ты поедешь домой? – Эта мысль принесла ей облегчение.

– Нет. – Он покачал головой. – Теперь я живу здесь: на Мейн-стрит, за фруктовым рынком. – Он перестал топать ногой и посмотрел на нее. – Ах, и вот еще что. Перестань всем говорить, что мне шестнадцать, когда мне на самом деле девятнадцать.

– Гай, я не собираюсь ни с кем драться из-за этого. Какая разница, раз ты не способен за себя отвечать?

– Способен.

– Нет, Гай, ты безвольный парень. – Она сверкнула на него глазами, все еще злясь за его вторжение в ее комнату и за испорченный вечер. – А еще ты врешь, чтобы выйти сухим из воды.

Он попятился.

– Ты говоришь какие-то ужасы, – сказал он. – Я всегда собирался вернуть тебе эти деньги. Вот только ждал нужного момента.

– Да неужели? – Она даже не стала делать вид, что верит ему. – Ну, в следующий раз сделай это правильно: позвони в дверь и дождись, когда я тебя впущу.

Провожая его к двери, она почувствовала, что у нее на пятке лопнула водяная мозоль, и липкая жидкость потекла в туфлю.

– Но все-таки больше не приходи, – добавила она, выпуская его на улицу.

– Все в порядке, все в порядке, – ответил он, как будто его кто-то спрашивал. – Я обещал заплатить тебе долги, и я это сделаю.

 

Глава 33

На следующее утро Вива в ярости позвонила Тори.

– Зачем ты так поступила, Тори? Разве можно быть такой глупой? Теперь он от меня не отстанет.

– Постой-ка. – Тори говорила сонным голосом, словно только что проснулась. – Ты о чем?

– О Гае, несчастная идиотка! Ты дала ему мой адрес.

– Он сказал, что хочет вернуть тебе деньги. Я думала, что ты будешь довольна.

– Довольна! Он напугал меня до полусмерти. Ждал меня в темноте в моей комнате, лежал на моей кровати, да теперь еще утверждает, что его разыскивает полиция.

Тори ахнула на другом конце провода.

– Ой, Вива, извини, – сказала она. – Но он сказал, что у него теперь есть работа и деньги, и я думала, что…

– Тори, ты вообще ничего не думала.

Тори высморкалась и неразумно решила поменять тактику.

– Вива, ты уверена, что не преувеличиваешь? – спросила она. – Я всегда нормально с ним ладила.

– Господи! – взорвалась Вива. – Да он окончательно свихнулся – даже твой дорогой Фрэнк сказал об этом.

– Это уже подло с твоей стороны, – огрызнулась Тор. – Никогда он не был моим дорогим Фрэнком. Скорее был твоим.

Вива в сердцах бросила трубку, но мгновенно спохватилась и снова набрала номер подруги.

– Извини, с моей стороны это было нехорошо, – сказала она.

– Я понимаю. – Тори рыдала. – Просто у меня все ужасно, я переживаю сама-знаешь-из-за-чего. – Трубка стукнулась о столик, Тори высморкалась и взвыла: – Почему жизнь такая сложная?

– Тори, ты меня слышишь? – Вива слышала в трубке стук каблуков по деревянному полу, резкий голос Си, что-то приказывавшей слуге. Потом раздались шорохи, и Тори снова взяла трубку.

– Сейчас я не могу говорить, – сообщила она шепотом. – Может, встретимся где-нибудь и выпьем? В «Тадже», «Виндхаме» или где ты скажешь.

Вива задумалась. В тот день она работала в приюте с десяти до пяти, а вечером планировала сесть за письменный стол. Английский журнал «Ева» заказал ей две зарисовки об Индии размером по тысяче слов каждая, написать надо было в течение недели.

– Тори, я не уверена, что ты сумеешь найти меня здесь, – сказала она. – Я живу в стороне от большой дороги.

– Да найду, не волнуйся. – В голосе Тори слышалось облегчение. – Я с удовольствием взгляну на твою комнату, могу захватить с собой граммофон. Слушай, спасибо, что ты простила меня, – сказала она и, не успела Вива сказать ни слова, добавила: – Но теперь у тебя есть какие-то деньги – а я полный Гарри-бедняк.

Бывали времена, когда Виве хотелось треснуть ее по башке.

Положив трубку, Вива достала засаленные банкноты из ящика тумбочки, куда сунула их накануне вечером, и еще раз пересчитала: триста двадцать рупий, ровно половина той суммы, которая была ей обещана. Она положила деньги в жестяную коробку, взяла кусок бечевки и крепко привязала жестянку к нижней стороне своей кровати.

Окинув взглядом комнату, она снова увидела Гая, лежащего на ее кровати: его странные, бесстрастные глаза, направленные на нее, отпечаток его тела на родительском стеганом одеяле. Вчера после его ухода она поменяла простыни, словно изгоняя его дух из своей комнаты, но все равно почти не спала.

Она уже полюбила эту комнату, особенно за успокаивающее присутствие внизу семьи мистера Джамшеда, но сейчас комната снова казалась ей чужой и ненадежной. Стены слишком хлипкие, матовое стекло слишком легко разбить.

В такие моменты, как этот, ей хотелось, чтобы у нее были старший брат или отец. Они дали бы ей толковый совет, сказали бы, чтобы она не боялась этого глупого молокососа, или пообещали вздуть Гая, если он будет и дальше изводить ее.

Но у нее никого не было, кроме Фрэнка, а просить у него помощи ей не хотелось. Все равно что вернуться к старой, надоевшей роли, которую ей приходилось играть с Уильямом – нервной девицы, глупой овцы, нуждающейся в мужской защите. А на этот раз добавится неловкость от сознания того, что она игнорировала намек Фрэнка, что Гай, возможно, не просто очередной раздраженный подросток, не нашедший себе места в жизни, а больной с серьезными психическими отклонениями. К тому же она взяла его деньги.

Бледная и уставшая, она взглянула на часы. Восемь пятнадцать. Почему-то ей казалось важным понять, что делать, прежде чем идти на работу. Обхватив себя за плечи, она описывала круги по комнате, села, встала, снова посмотрела на часы и, наконец, вышла на улицу, зашла в уличную телефонную будку и набрала номер больницы, который дал ей Фрэнк.

– Больница «Гекулдас Теджпал», – сообщил певучий женский голос на другом конце провода. – Чем могу вам помочь?

– Мне нужно поговорить с доктором Фрэнком Стедманом, – сказала она.

Послышался шорох страниц.

– Я не знаю, где он, – сообщил голос. – Вы подождете?

Она ждала. Через пять минут Фрэнк взял трубку.

– Фрэнк, это я, Вива. Я не могу долго говорить, опаздываю на работу. Мне хотелось бы показать тебе двух детей из нашего приюта.

– Я освобожусь после двух. – Из-за треска на линии его голос казался бесстрастным. – Мне приехать в приют?

– Да.

– Ладно. В два тридцать нормально?

– Нормально. Тогда увидимся.

В два часа Вива сидела во дворе под тамариндом, присматривая за группой из шести детей. Там были Талика, Нита, Судай и три испуганные маленькие девочки, которых три дня назад нашли у ворот.

Разговаривала только старшая – довольно агрессивная малышка со спутанными волосами; другие только глядели с отчаянием и, казалось, не понимали, где они, почему и кто они такие.

По словам миссис Боуден, важно было вовлечь этих новеньких в какой-то процесс обучения, отвлечь их сознание от того, что с ними случилось. И Вива в последние полчаса прививала им «социальные навыки» (как это у них называлось) – перечисляла то, что «ты не делай: не бросай мусор на улицах, на плюй под ноги, не делай по большому в открытый водосток». Шутник Судай как-то сказал: «А теперь, мисс Уиуа, пожалуйста, научите меня подмигивать; это ведь социальный навык». Она показала им – хотя знала, что миссис Боуден не одобрила бы это.

Все дети смеялись, когда во двор вошел Фрэнк с докторским саквояжем. Вива даже встревожилась – слишком уж она была счастлива его видеть.

– Ну-ка, детки, – сказала она, – садитесь и немного помолчите. К нам пришел гость.

– Боже мой, – сказал он, садясь на стул рядом с ней. – Вот бы мне такие способности к языкам! – Она густо покраснела, а детишки захихикали.

– Меня учила Дейзи Баркер, – сказала Вива, – и говорю я не так хорошо, как кажется. Я могу сказать только «успокойся», или «ешь все до конца», или «иди спать». Ты знаешь Дейзи? Она тут главная. Еще она работает в Сеттлменте при университете. А я думала, что ты бывал на ее вечеринках.

Она понимала, что лепечет что-то бессвязное. Дети чутко слушали их беседу, а их глаза перескакивали с лица на лицо, словно они смотрели теннисный поединок.

Вива взглянула на часы и объявила:

– Девочки и мальчики, у нас перерыв полчаса. Можете поиграть. Попрощайтесь с доктором Фрэнком.

– До свидания, дактар Фрэнк, – сказали они хором и помчались играть. Через несколько мгновений Талика вернулась со старым жестяным подносом, на котором стояли два стакана лимонада. Яростно сосредоточившись на своем деле, она поднимала двумя руками каждый стакан и ставила на стол.

– Останься на минутку, Талика, – сказала Вива. – Это одна из девочек, которых надо посмотреть, – сообщила она Фрэнку. – Ее зовут Талика. – Вива сжала детскую ручонку, с грустью видя, как малышка напряглась и испугалась. Ей хотелось рассказать ему о ней подробнее, но она боялась, что Талика, понимавшая английский все лучше, что-то ухватит из ее слов и обидится или смутится. – В принципе, у нее все более-менее хорошо, мы очень гордимся ею, правда, Талика? Но, как видишь, она очень худенькая.

– Я могу ее послушать?

Вива пошла за складной кабинкой из легкой ткани, которые использовались во время медицинских консультаций.

– Не бойся, Талика, – сказала она, устанавливая вокруг них кабинку. На лицо девочки упали зеленоватые узоры. – Доктор тебя не обидит.

Фрэнк достал стетоскоп, приложил его к грудной клетке девочки и стал сосредоточенно слушать. Талика не отрывала от Вивы испуганных глаз.

– Сердце у тебя сильное, легкие чистые. – Он попытался улыбнуться Талике, но она застыла. – Я уверен, что ваш доктор исключил тут обычные заболевания – туберкулез, глисты. Она не выглядит рахитичной.

Когда он отпустил девочку, та стрелой помчалась через двор, словно испуганный олененок, стремящийся поскорее вернуться в свое стадо.

– Бедняжка, – пробормотал он, когда она убежала. – Она выглядит затравленной.

Он посмотрел Виве в глаза и долго не отводил своего взгляда. Она видела огоньки в его зеленых глазах.

– Вам хоть известно почему?

– Не очень. Ее мать умерла от туберкулеза; по крайней мере, мы так думаем, а Талика все еще на что-то надеется. Трущобы, где они жили, затопило водой при прорыве водопровода, и ее оставили возле наших ворот. Иногда она бывает вполне жизнерадостной. Вот вчера она даже танцевала. Но потом что-то случается, и она совершенно уходит в себя. А почему, я не знаю.

– Может, она скучает по дому, – предположил он.

– В трущобах была своя насыщенная жизнь – мало кто из европейцев это понимает.

– Ну а ты для чего все это делаешь? – Он снова посмотрел на нее.

Прямота его вопроса застигла ее врасплох.

– Мне тут нравится, – ответила она. – Правда. И я пишу. Даже напечатала пару вещей.

– Но ведь это замечательно, поздравляю. – У него и в самом деле потрясающая улыбка, вот в чем дело, и когда он смотрит на нее вот так, внутри нее все трепещет и томится.

– В общем, у меня все в порядке. – Она быстро встала.

– Я вижу, – ласково сказал он. – Это хорошо.

Он свернул стетоскоп и убрал в саквояж.

– Кроме одного, – торопливо добавила она, увидев, что он собирался уйти. – Возможно, вчера вечером я совершила глупость. В моей комнате объявился Гай Гловер, и я пережила шок. Он сказал, что пришел, чтобы отдать мне мои деньги.

– Ты взяла их? – Он с тревогой посмотрел на нее.

– Да – или, по крайней мере, часть.

– Кажется, мы решили, что ты не сделаешь этого. – Фрэнк так судорожно сплел пальцы, что побелели костяшки, и помрачнел.

– Я подумала, что они мне пригодятся. – «Потому что мне хотелось сделать по-своему», – неожиданно промелькнуло у нее в мозгу.

– Лучше бы ты этого не делала.

– Теперь я это понимаю, но тогда я… – Она чуть не сказала «разволновалась», но остановила себя. – Он убеждал меня, что ко мне может явиться полиция и эти деньги понадобятся для взятки. Согласись, Фрэнк, – теперь она посмотрела на него с вызовом, – что в этом была некоторая логика.

Фрэнк хмуро сдвинул брови.

– Больше всего ему хочется изводить тебя и дальше. Он одержимый тип, и ты в его списке. И зачем только ты впустила его к себе?

– Я не пускала – он был в моей комнате, когда я вернулась домой. Лежал на моей кровати.

Фрэнк застонал. Немного подумал и сказал:

– Слушай, Вива, не хочу тебя пугать, но ситуация может получиться нехорошая. Здесь, в приюте, найдется кто-то, кому ты действительно доверяешь?

– Я доверяю Дейзи Баркер, – сказала она. – Абсолютно.

– Ну так расскажи ей все прямо сейчас, – посоветовал он. – Чтобы она была предупреждена, если явится полиция.

– Ты в самом деле думаешь, что они придут сюда? – У Вивы похолодело под ложечкой.

– Могут. Вообще-то, они, скорее всего, уже интересуются вами. Подозрительно ведь, когда группа белых женщин управляет детским приютом в такое время, как нынешнее, когда все очень неопределенно и расплывчато.

– О господи!

– Вот, я тебя напугал, – сказал он уже мягче. – Впрочем, у полиции в нынешний момент много других забот, так что особенно не волнуйся, но все-таки будь осторожнее, пожалуйста.

Они нашли Дейзи в комнатушке с громким названием «задний офис» – темное, сырое помещение в глубине здания с большим вентилятором над головой и изысканным кафельным полом. Там были стол, стул, старая картотека и календарь на стене, на котором женщина в сари плыла в лодке по Гангу и лучилась счастьем, потому что пила овалтин.

– Дейзи, – сказала Вива, когда они вошли, – это Фрэнк. Он сейчас временно работает в «Гекулдас Теджпал». Мы познакомились на пароходе.

– О-о, привет! – Дейзи вскочила и пожала ему руку. – Ну, мы не из тех, кто будет просто так беседовать с зашедшим к нам доктором – если у вас найдется для нас минутка. – Она сняла очки и подкупающе улыбнулась. – Вообще, только в последнюю ночь к нам поступили два уличных мальчишки с небольшими ожогами, но в такую жару они вызывают беспокойство. Вы не могли бы быстренько взглянуть на них? Ах, вы так любезны.

Позвали мальчишек, худых, с бегающими глазами. Вот их предыстория. Оба были в одном из местных приютов. Там их так били, что они сбежали и нашли убежище в сарае возле железной дороги в двух милях от вокзала Виктория-Терминус вместе с шестью другими мальчишками. Драка произошла из-за горшка, в котором варился рис, и оба ошпарились.

Когда Фрэнк их осматривал, Вива обратила внимание на его руки – красивые, загорелые, с длинными пальцами, осторожно ощупывавшими рану на ноге мальчишки.

– Действительно неплохо заживает, – сказал он. – Что ты прикладывал? – спросил он у мальчишки на хинди.

Мальчишка, Савит, ответил, что он помочился на ожог, потом посыпал золой из костра, чтобы получилась паста.

– Ну, Бог был на твоей стороне, – сурово сказал ему Фрэнк.

Он осмотрел обоих мальчишек, обработал их раны антисептическим кремом, и они ушли, усмехаясь, словно все это внимание было для них огромным подарком. Фрэнк повернулся к Виве:

– Пожалуй, тебе нужно сообщить Дейзи вторую причину, по которой я пришел сюда.

– Я как раз собираюсь, – ответила Вива и набрала в грудь воздуха. – Дейзи, помнишь, я тебе как-то рассказывала про мальчишку с парохода? Про юного урода, которого я, к своему несчастью, вызвалась сопровождать до Индии? И вот новый эпизод. Он ударил на пароходе одного пассажира, сына крупного индийского бизнесмена. Тогда все как-то обошлось, и дело не возбуждали, но теперь семья жертвы намерена отомстить, и я тоже могу быть вовлечена в это.

– А ты почему? – Умные глаза Дейзи сверкнули за стеклами очков.

– Потому что по закону, фактически на момент совершения преступления, мы пребывали в иностранных водах, и он находился под моей ответственностью.

– На мой взгляд, это какой-то бред собачий. Ты абсолютно уверена?

– Нет, не уверена, – ответила Вива. – Парень любит драмы, говорит всякие странные вещи, лишь бы привлечь к себе внимание, и все может быть по-другому. Но дело в том, что вчера вечером он явился ко мне домой. Сказал, что подкупил полицию. Так что если он или они явятся сюда, я… ну, Фрэнк считает, мне надо было рассказать тебе все это.

– Ну, подкуп полиции не такая сенсация для Бомбея. – Казалось, Дейзи отнеслась к этому спокойно, на что Вива и надеялась. – Но вот мне ужасно не нравится, что он явился в твою комнату. Ты должна рассказать об этом мистеру Джамшеду, пусть он сменит замок, и потом, я думаю… – Дейзи закрыла глаза. – Я думаю, что тебе нужно уехать из города на некоторое время, чтобы сбить парня с толку. Я уже несколько недель убеждаю ее это сделать, – объяснила она Фрэнку. – По-моему, у нее усталый вид.

Он бесстрастно посмотрел на Виву, и она почувствовала себя в этот момент одной из его пациенток.

– Со мной все в порядке, – заявила она.

– Вива, скоро станет еще жарче, – сказала Дейзи. – Тебе просто необходимо сделать перерыв. Вы согласны, Фрэнк? – Вива с удивлением увидела, что ее начальница почти флиртует с ним, а оба они уж точно считают ее общественной собственностью.

– Да, – ответил он. – Думаю, это важно. – Он взглянул на часы, встал и взял свой саквояж. – Прошу меня извинить, леди. В четыре у меня начинается дежурство. Если вам потребуется помощь, оставьте для меня сообщение в больнице.

– Ах, – воскликнула Дейзи после его ухода, – какой красавец, – и более профессионально добавила: – и как полезно для нас, что он работает в «Гекулдас».

– Да, – согласилась Вива. Внезапность его ухода стала для нее легким шоком, она поняла, что хотела поговорить с ним и о других вещах.

Взглянув на дверь, она увидела, как он шел через двор, открыл калитку и твердо закрыл ее за собой.

– И я считаю, что он абсолютно прав – тебе надо отдохнуть несколько дней. Поезжай в Ути, – убеждала Дейзи. – Там прохладно, красиво, а тот гостевой дом, о котором я тебе говорила, просто очаровательный. У тебя ведь есть подруга, с которой ты можешь поехать?

– Да, пожалуй. – Она вспомнила, как накричала утром на Тори, и ей стало стыдно.

– Тебе это пойдет на пользу, – обрадовалась Дейзи. – Холмы, прохлада, маленькие шале, горные птицы. – Она взмахнула своими натруженными руками, изображая горные красоты, а Виве внезапно стало страшно. Это чувство было как-то связано со словом «шале». «Дождь, какая-то женщина плачет».

– Что с тобой, милая?

Она подняла глаза. Над головой шумел вентилятор. Дейзи что-то говорила.

– Нет-нет, все нормально, – ответила Вива.

– Ну, тогда хорошо. – Дейзи засмеялась своим гулким смехом капитана хоккейной команды. – Просто у тебя сейчас лицо стало таким, как будто ты увидела призрак.

 

Глава 34

В душе Тори считала, что Вива была un peu несправедлива к Гаю, даже на пароходе. Да, конечно, он вел себя глупо и истерично. Да, иногда он доставлял неприятности, но чего еще можно ожидать от шестнадцатилетнего мальчишки?

Сама она в свои шестнадцать прожила в Миддл-Уоллопе почти весь год, воображая, что Найджел Торн Дэвис, отцовский земельный агент, краснолицый парень, тайно и до смерти влюблен в нее, что в любой момент он готов сжать ее в своих объятиях и признаться в своих чувствах – на румяной заре в их летнем домике или во время прогулки в каком-нибудь тенистом и уединенном уголке. Теперь ей казалось, что она так и жила всю свою жизнь в иллюзиях, мечтая о том, что никогда не сбывается.

И все же она с улыбкой вспомнила, как поставила Гаю пластинку Джелли Мортона. Как Гай радостно вопил, как дергалась его худая шея, словно мячик на резинке. В тот момент он стал таким, кого негритянские джазисты из «Таджа» называют «конченым», а Тори всегда нравились лихость и безумство.

Но даже при этом она испытала огромное облегчение, когда утром во вторник позвонила Вива и еще раз извинилась за свою несдержанность. И когда Вива предложила ей поехать ненадолго в Ути, она с радостью дала согласие.

– Время как нельзя более удачное, – многозначительно добавила она. – Знаешь, – она понизила до шепота голос, – они пришли.

– Кто пришел?

– Ну, понимаешь, они. То, из-за чего я страшно переживала. Мои друзья.

– Какие еще друзья? – недоумевала Вива.

– Месячные. – Честное слово, Вива, умная женщина, а иногда бывает тако-о-о-ой тупой. – Я столько горячих ванн приняла, что прямо растворилась, и тут – такое облегчение. Вива, это были самые плохие недели в моей жизни. Я уж думала, что прямо с парохода отправлюсь в работный дом для падших женщин.

– А-а, слава богу. Я рада за тебя.

– Ой, я уверена, что я из-за своих переживаний совершила такой промах с Олли. Ведь я не могла спать, не могла даже есть. Ты можешь себе представить? А еще… – Тори оглянулась, чтобы убедиться, что рядом нет слуг. – Мы с Си страшно поругались. Я расскажу тебе при встрече. Я уже начинаю ее ненавидеть, – добавила она шепотом. – Я чувствую, как она считает дни до моего отъезда. По-моему, она просто свихнулась от жары. Я просто не дождусь, когда уеду отсюда.

Хотя в разговоре с Вивой Тори пыталась шутить насчет ее ужасной ссоры с Си, это ее ужасно задело. Положив трубку, она прикинула, о чем она может рассказать, а что нужно спрятать в ее огромную папку обид и унижений и похоронить навсегда.

Даже Си, должно быть, поняла, что переступила черту. Потом она винила во всем жару и то, что хлопкопрядильная фабрика, принадлежащая Джеффри, все больше и больше теряет доход. Пожалуй, отчасти это так и было: накануне скандала атмосфера в доме была накалена до предела.

Напряженность стала нарастать, когда Си вернулась после отдыха в Массури; вид у нее был более усталый и раздраженный, чем до отъезда. Она как-то странно поглядывала на телефон, словно в ожидании звонка, курила больше обычного, а как-то раз, к своему ужасу, Тори видела, как она ударила Пандита по лицу, когда он подал ей коктейль «Джин энд ит» без льда. Пандит тогда извинялся и улыбался, но Тори слышала его злобное бормотание, когда он бежал на кухню с красной отметиной на щеке.

Теперь Тори почти не сомневалась, что у Си был любовник. Олли хвастался ей со своей обычной бестактностью, что переспал почти со всеми мэмсахиб Бомбея.

– Честное слово, я могу в любой день недели прогуляться в два часа дня по Малабарскому холму, – похвастался он, – переспать практически с любой женщиной на мой выбор; им так скучно, они просто изнывают от тоски.

Еще он говорил ей – поначалу ей нравилось слушать такие интересные сплетни, – что какой-то отель в Мееруте – излюбленное место для свиданий – даже нанял ради предосторожности слепого портье, чтобы он в два часа ночи звонил в колокольчик и предупреждал всех любовников, чтобы они возвращались в свои постели в приличный час.

И вообще, Си уже не присылали цветы, как прежде, и она уже не ворковала «Дааа-агоой!» в трубку, словно голубка, и когда как-то раз ее ярко-красные когти вскрыли утреннюю почту, в ее глазах вспыхнул почти звериный взгляд, и она отшвырнула письма. В таком настроении она жаждала крови; Тори была самой удобной жертвой.

Скандал разгорелся поздно вечером, когда Тори сидела за туалетным столиком, полуодетая, и готовилась ко сну. Си вошла в комнату.

– Дорогая, – сказала она, – знаешь что? Мне бы хотелось получить назад все те платья, которые я дала тебе поносить, когда ты впервые стала выезжать. Пожалуйста, верни их.

Тори едва не заплакала от такой подлости, ведь Си тогда сказала, что отдает их насовсем. А она так хорошо себя в них чувствовала какое-то время и так была уверена, что все в ее жизни переменится к лучшему.

– Прямо сейчас, Си? – с опаской поинтересовалась она, прикидывая, есть ли у нее время, чтобы отдать некоторые из нарядов прачкам дхоби, которые иногда ехали по утрам на велосипеде в город с вечерними платьями Си, а к вечеру возвращали их чистыми и прекрасно отглаженными. На паре платьев лопнули швы, а на китайском шелковом жакете все еще оставалась на локте смола – с той ночи, когда Олли привез ее на пляж Джуху. Тогда она запихнула жакет подальше в гардероб, чтобы разобраться с ним как-нибудь позже.

– Сейчас не время для таких подарков. – Улыбка Си скорее напоминала гримасу. – Джеффри только что объявил, что сокращает мои расходы на одежду. Да и ты едва ли влезешь теперь в них, верно?

Тогда Тори, чувствуя себя страшно толстой в своей ночнушке без рукавов, была вынуждена под зорким оком Си выложить на кровать всю одежду.

– Боже мой! – Си схватила в руки свою охотничью куртку и просунула ногти сквозь дыры под мышками. – Кто это сделал?

– Я надевала ее только один раз, – пробормотала Тори, и это было правдой. Олли возил ее прокатиться на «клячах», которых взял на ипподроме. – Она была мне тесна. – В самом деле, она была ужасно тесной для верховой езды, но у Си всегда стиль доминировал над практичностью. – Мы прыгали через барьер и… я как раз собиралась отдать ее в ремонт.

– Собиралась отдать в ремонт. – С губами Си случилось что-то странное. – Что тебе мешало? Ты была не очень-то занята все это время.

Они долго глядели друг на друга, сверкая глазами.

– Дорогая, я должна тебе кое-что сказать, – продолжала Си новым, скорее печальным, чем сердитым голосом. – Ты сама видишь, что в твоей жизни без самодисциплины ничего не получается. Например, сколько ты сейчас весишь?

Она обвела глазами пухлые руки Тори, ее располневшую талию. «Я ненавижу тебя, – подумала Тори. – Ненавижу то, как ты говоришь, как ты куришь, ненавижу шутки, которые ты отпускаешь в мой адрес в разговорах со своими приятельницами». Потому что она могла себе представить, как Си вскоре станет описывать ее в клубе. «Огромная, опять жирная как свинья», или «вернулась с пустыми руками – боюсь, она слишком огромная».

В тот момент Тори так и подмывало стереть с лица Си печальную, снисходительную улыбку и сообщить, что она не только толстая, но еще и беременная, чтобы Си увидела, что есть вещи важнее, чем ее проклятая одежда.

– Десять с половиной стоунов, – ответила Тори. Это была ложь. Она слишком боялась подойти даже близко к весам. И теперь, будучи в таком состоянии, Тори почти ждала, что Си скажет тем же бесстрастным голосом: «В последнее время ты много плачешь. Ты что, беременна?» – и ненавидела ее еще больше. Но нет, Си держала перед собой китайский шелковый жакет, вонзив в него свои когти.

– Что ты наделала? – закричала она. – Этот жакет был декорирован в Париже. – Ее голос поднялся до неприличного визга. – Он испорчен, абсолютно и окончательно.

– Понимаете, я была в нем на пляже. – Тори даже удивилась на секунду, кто эта женщина, которая орет что было мочи, и тут же осознала, что это она сама. – Да, я испачкала рукав в смоле, – визжала она. – Ну, арестуйте меня, сдайте в полицию, что же вы?

– О да, правильно! – заорала в ответ Си, выпучив глаза. – О-о, вот и благодарность! За все, что я делала для тебя в последние шесть месяцев, одевала тебя, развлекала огромную жирную дуру.

Сказав про «жирную дуру», Си захлопнула рот. Даже она поняла, что зашла слишком далеко.

И только потом Тори осознала удивительную иронию того, что случилось потом. Когда она и Си орали друг на друга – покраснев и тяжело дыша, – Тори внезапно почувствовала между ног нечто вроде хлопка воздуха и липкую сырость. Крики сделали то, что не могли сделать джин и горячие ванны. Она внезапно просияла, и Си, вероятно, решила, что Тори сошла с ума.

– Все замечательно! – воскликнула Тори. – У меня все чудесно.

В этот момент она поняла, что не иметь ребенка при определенных обстоятельствах, возможно, такое же чудо, как иметь его.

Поговорив с Вивой, Тори позвонила Розе, чтобы узнать, не сможет ли она каким-то чудом тоже поехать в Ути. Вива считала, что было бы замечательно, если бы они снова собрались вместе.

– Говорят, там красиво, – уговаривала Тори. – Попробуй приехать. Скажи Джеку, что я вот-вот уеду и ужасно хочу с тобой повидаться, что ты, возможно, больше никогда меня не увидишь.

– В этом нет необходимости, – сухо ответила Роза. – Я уже сказала Джеку, что я намерена делать.

– Да ты молодец, браво! – вскричала Тори. «Роза, похоже, стала теперь гораздо увереннее в себе», – подумала она. Когда подруга говорила о муже, в ее голосе звучала сталь.

План был такой: поскольку вечером в среду Дейзи устраивала вечеринку, Тори переночует у Вивы, а утром они поедут на поезде в Ути. Роза встретится с ними уже там. Поэтому у Олли – Тори сосчитала на пальцах – было еще четыре дня, чтобы позвонить ей и сообщить, что он внезапно понял свою нелепую ошибку и теперь хочет развестись с женой (той, что в Англии) и жениться на ней. Но если он не позвонит, тогда она, возможно, встретит какого-нибудь замечательного мужчину в Уте. Тогда какую романтичную историю они расскажут на своей свадьбе: «Самое удивительное, что я уже вот-вот должна была вернуться в Англию, когда приехала в этот маленький отель и увидела…»

«Ох, какая же я идиотка», – вздохнула Тори, поймав себя на том, что погружается в очередные фантазии.

Мечты – вот что было обиднее всего. Лучше уж глядеть в лицо фактам. Она толстая, она не пользуется популярностью у мужчин – вот на этом и надо остановиться, отбросив ожидания внезапного чуда.

Они с Си почти не разговаривали после ссоры, и Тори удивилась, когда Си настояла, что отвезет ее в следующую среду к дому Вивы. То ли Си, которая иногда проявляла повышенную чувствительность к доброму мнению окружающих, пыталась оставить напоследок благоприятное впечатление о себе, то ли просто хотела помириться. Но она лишь сказала:

– Бикулла, дорогая моя, абсолютная дыра. Даже не думай ехать туда на такси.

Поездка начиналась неважно. Закурив свои сигареты «Абдулла» (она заставила Тори поднести ей спичку), она наполнила салон дымом и снова набросилась на нее.

– Это абсолютно последнее, что я хочу сказать тебе насчет одежды, – проговорила она, когда они обгоняли цепь телег, груженных тростниковым сахаром. – Но ты абсолютно уверена, что я не давала тебе мой жакет Ланвин? Он изготовлен ограниченной серией.

– Полностью и абсолютно уверена. – Тори смотрела на зад буйвола и удивлялась, как можно быть таким тощим и тащить так много. – Я померила его в тот раз, и он просто не налез на меня. – Си часто расставляла такие подлые ловушки.

– Даже когда ты сильно похудела? Ну, несколько месяцев назад.

– Даже тогда.

– Сколько фунтов ты тогда сбросила?

– Два, – ответила Тори. Господи, эта женщина такая же одержимая, как и ее мать.

– Как ты думаешь, тебе помогли тогда гантели?

– Не очень. Послушайте, Си, вообще-то я не считаю себя слишком толстой, у меня просто крупные кости. На мне не так много мышц и талия довольно узкая, – огрызнулась Тори (иногда она считала это полезным). Впрочем, все было верно. – «Фигуристая» – один из редких комплиментов Олли. «Статуэтка» – называли ее несколько других бойфрендов.

– Боже, какой ужас! – внезапно воскликнула Си. Между машинами шел голый человек, покрытый пеплом, и грозил всем худым кулаком. – Два фунта – ах, ладно, – Си уже игнорировала мир за пределами автомобиля, – не думаю, что это будет играть какую-то роль в Хэмпшире. – Вот так, ни больше ни меньше.

Потом Тори, никогда не отличавшаяся умением ориентироваться, ухитрилась направить их так, что они заблудились.

Каким-то образом они оказались на краю обширного и грязного Бора-базара, где, казалось, половина Бомбея продавала свое тряпье.

– Правда, Тори, – проговорила Си, давя своей маленькой ножкой на акселератор, – ты совершенно безнадежна. Пожалуй, я выкурю еще сигаретку… Куда же теперь? – Ее улыбка превратилась в рык, когда они заехали в тупик. – Для меня все это terra incognita.

«Останови машину, – хотелось закричать Тори. – Мне надоело быть вечно благодарной, надоело быть твоей проблемой, надоело быть неправильной». Но, вернувшись в темницу вежливости, она сидела в ароматизированном дыму салона, расстроенная и недостойная оказанных ей благодеяний, и едва смела дышать, чтобы не сказать еще что-нибудь неправильное.

Когда они в конце концов нашли Бикуллу и Джасмин-стрит, Си, дувшаяся последние двадцать минут, отказалась припарковаться, заявив, что это слишком опасно, что уже слишком поздно и она сразу поедет домой.

– Прости, – были последние слова Тори. Си лишь презрительно передернула плечами, и это было обиднее, чем ее гнев.

 

Глава 35

По телефону Тори говорила так уныло, что Вива, когда открыла дверь, удивилась при виде ее сияющего лица.

– Прошу прощения за мою скромную обстановку, – сказала Вива, когда вела ее наверх. Миссис Джамшед приготовила утром свои знаменитые креветки, и запах чеснока и кумина был такой крепкий, что, казалось, его можно было потрогать рукой.

– Прощаю! – сказала Тори. – Я так рада, что приехала к тебе, просто лопаюсь от счастья. Ой, Вива, какое чудесное место! – сказала Тори, заходя в дверь. – Такая богемная комната. Просто восторг! – Она взглянула на потолок, где теперь висели змеи ребятишек из приюта, погладила ладонью шелковое лоскутное одеяло и шлепнулась на кровать.

– Будет чуточку тесновато, – сказала Вива, – но я взяла на время раскладушку и могу спать на ней. Ничего, сегодня мы пойдем к Дейзи, а завтра уедем.

Вива налила им лимонад, они вышли на балкон, и Тори рассмешила подругу, рассказав про то, как она поругалась с Си Си.

– Но, знаешь, я страшно рада, – глаза Тори наполнились ужасом при мысли об этом, – что я не успела сказать ей о… ну, ты понимаешь… о моих возможных проблемах в детском департаменте. Это стало бы последней соломинкой. Да еще клуб! Моим старым знакомым хватило бы разговоров на несколько месяцев.

– Почему тебя так заботит то, что думают люди? – спросила Вива. – Ты ведь не можешь угодить каждому.

– Потому что заботит, – ответила Тори. – Мне хочется, чтобы меня все любили, а они не хотят меня любить. Жалко, что я не такая, как ты.

– Как это – такая, как я? Что ты имеешь в виду? – Вива подвинула Тори тарелку с бисквитами. – Давай, налетай.

– Кошка, которая гуляет сама по себе. Ты только погляди, – Тори жестом обвела комнату. – Я бы никогда не сделала этого в одиночку.

– Ты имеешь в виду – быть нищей и жить в доме, где пахнет карри? Бедная Тори!

– Нет – не ерничай. Я имею в виду жить вот так и знать, что ты сделала это сама.

Вива не хотела портить Тори ее хорошее настроение и не стала рассказывать, как иногда ей бывает тут одиноко и грустно или как она испугалась после прихода Гая. Она молча пила лимонад.

– По-моему, сейчас не так тяжело заработать на жизнь, как это было раньше, – сказала она. – Если ты хочешь независимости.

– Не думаю, что я ее хочу, – вздохнула Тори.

– Чего же ты тогда хочешь?

– Мужа. – Большие васильковые глаза Тори смотрели на этот раз абсолютно серьезно. – Хочу детей, свой дом. Все остальное – для смелых, а я не из их числа.

В другое время Вива могла привести много убедительных доводов: стала бы уговаривать Тори чему-нибудь учиться, предложила бы познакомить ее с множеством знакомых Дейзи – учительниц, археологов, лингвистов, социальных работниц, – которые нашли себе в Индии много других занятий, кроме охоты за мужьями. Но сегодня ей почему-то не хотелось настраивать Тори на серьезные цели.

На вечеринке ожидался и Фрэнк.

Дейзи упомянула об этом как-то раз во время разговора.

– Я решила пригласить этого приятного молодого доктора, твоего знакомого, – сказала она. – Он обещал прийти, если будет в это время в городе и будет свободен от дежурств.

Почему эта новость вызвала у нее такое досадное волнение, она не знала. Она собиралась посидеть хотя бы час до приезда Тори, но вместо этого прыгала перед зеркалом и пыталась разглядеть себя в единственном зеркале в комнате, которое висело над раковиной.

Балансируя на стуле, она надела свое лучшее платье – шелковое, огненно-красное; его длинные вытачки подчеркивали ее тонкую талию, еще ей нравилась маленькая кокетка на спине. Потом надела голубой жакет с отделкой, ее любимый. Она сняла жакет и надела свою другую презентабельную вещь, юбку из какого-то белого и тонкого материала. Она смотрелась неплохо вместе с серебряными серьгами с кораллами, наследством от матери.

Она полюбовалась на себя в зеркало, но тут же напугалась счастливого и чего-то ждущего выражения своего лица. «Скорее всего, он не придет, – предупредила она себя. – Но если и придет, ты все равно не хочешь его видеть».

– Так что ты думаешь? – спросила она у Тори равнодушным тоном, словно в первый раз надевала красное платье. – Я могу надеть к нему вот это. – Она вставила серьги в мочки ушей.

Вива снова посмотрелась в зеркало и обнаружила, что ее оживленные разговоры с Тори лишь усугубили проблему. Она была ужасно возбуждена.

– По-моему, на тебя можно надеть конскую попону и дать в руки оперный бинокль, и ты все равно останешься красивой, – сказала Тори. – Везет же людям! И как это несправедливо, ведь ты не придаешь этому никакого значения.

Когда они пришли к Дейзи, вечеринка была в полном разгаре. Еще с улицы они услышали взрывы смеха, какой-то джаз – клоунский, со свистом и кваканьем. На балконе горела цепочка разноцветных огней.

– Заходите! Заходите! – Сияющая Дейзи, одетая в ярко-розовое платье, открыла дверь, из которой сразу хлынул рев голосов. Хотя она жила на свои скудные заработки, ей нравилось устраивать вечеринки, и она развлекалась с безоглядной аристократической уверенностью, восхищавшей Виву. У Дейзи никогда не было ни тщательного отбора гостей, ни карточек, указывающих приглашенным их места, ни продуманной программы. Вместо этого она звала к себе всех, кто ей нравился, – детей, университетских профессоров, местных музыкантов, соседей, – щедро угощала, заводила граммофон и позволяла самим выбирать себе собеседников и развлечения. Это был настоящий урок жизни.

– Давайте! – Она подтолкнула их к балкону, где раздавались взрывы смеха и музыка. – Я хочу вас познакомить со всеми.

«Все» представляли собой обычную смесь. Там были мистер Джамшед с двумя своими красавицами, Долли и Каниз – одна из них отплясывала чарльстон. Была величественная шведская скульпторша в восточном халате – она намеревалась изучать изваяния богов на острове Элефанта. Еще там были социальные работницы, университетские преподаватели, писатели, толстяк – профессор музыки, приехавший в Бомбей на запись. Некоторые сидели на балконе под звездным небом, другие танцевали.

Дейзи тут же познакомила Тори с бомбейским адвокатом, мистером Бхидом, по ее словам, он храбро бросил вызов индуистской традиции и женился на вдове. (Вдова оказалась двадцатипятилетней женщиной, застенчивой и умной.) Вива некоторое время стояла в стороне и, чтобы успокоить нервы, потягивала один из убойных пуншей Дейзи.

Полчаса она бродила среди групп беседующих и смеющихся гостей, а ее внимание, словно пистолет, было направлено на входную дверь. Он так и не пришел. Что ж, может, так и лучше, успокоила она себя; меньше сложностей.

В середине вечера слуги Дейзи принесли на балкон чаши с дымящимся рисом, три разных сорта карри, чатни и крекеры-поппадумы. Все без церемоний уселись на подушках у низких столиков. Кто-то поставил пластинку «Леди, будьте добры», и туманные звуки полились с балкона на улицу.

– Пожалуйста, присоединяйтесь. – Мистер Джамшед радостно улыбался Виве и Тори. Он сидел, поджав ноги, у низкого медного столика. На его тарелке лежала горка еды; дочки сидели рядом. – Chalo jumna avoji. Дочки дразнят меня, что я старомодный, и мне нужно, чтобы вы их отругали, – сказал он Виве на превосходном английском.

– Видите ли, – обратилась Долли к Тори, глядевшей на все это вытаращенными глазами, – мы спорим насчет образования. Мой бедный папа не понимает, что мы перескочили через поколение. Моя мама держит себя, как ваша бабушка, а я такая же современная, как вы.

– Нет, неправильно, – заявила Тори с горячностью, которая нравилась в ней Виве. – Вы ведь учитесь в университете, изучаете юриспруденцию, значит, вы на много миль меня опередили. Я закончила школу в шестнадцать и ничего к этому не добавляю.

– Но я уверена, что вы очень умная, – тактично возразила Долли.

– Нет, – сказала Тори. – Я бестолковая, и, между прочим, никто из моих одноклассников не пошел учиться дальше, в университет. Нас учили шить и разговаривать на плохом французском. Но зато я умею танцевать чарльстон, если вы его любите.

– Да! – в один голос воскликнули Долли и Каниз. Их белые зубы сверкали при лунном свете. Они были в восторге от их новой подруги.

– Абсолютно, – сказала Тори, вставая. – Но прежде мне нужно выпить со всеми вами и попудрить носик. Ты пойдешь со мной, Вива?

Когда они стояли бок о бок в ванной, Вива увидела, что Тори опьянела и счастлива. Она дважды благодарила Виву за то, что та привела ее сюда, и с осторожностью, словно на роликах, шла обратно через гостиную Дейзи на балкон, в теплую, как парное молоко, ночь.

– Чудесная, чудесная вечеринка, – повторяла она. – Странное дело – я весь вечер почти не вспоминала Олли. Какое облегчение.

– Я рада, Тори. – Вива, весь вечер поглядывавшая на дверь, чувствовала себя полнейшей лицемеркой. Она снова посмотрела на часы – одиннадцать тридцать пять, Фрэнк уже не придет. Вероятно, слишком занят, или, наоборот, свободен и пишет письмо в Англию какой-нибудь девушке, в которую безумно влюблен, или пошел на какую-то другую вечеринку. Всегда находится много причин для того, чтобы все шло не так, как ты рассчитываешь.

Снова появился мистер Джамшед. Он кричал ей сквозь смех, разговоры и табачный дым про какой-то концерт, который скоро состоится, и какого-то нового композитора, похожего на Баха с его симметрией. Она улыбалась и кивала, но не могла сосредоточиться и внезапно почувствовала усталость.

Ее платье липло к спине, ноги болели, она уже с тоской думала о постели и нормальной жизни. А потом, когда подняла глаза, увидела, что Фрэнк стоит у двери и глядит на нее.

– Извините, я отлучусь на секундочку, – сказала она мистеру Джамшеду. – Я… – и ушла.

Не говоря ни слова, Фрэнк взял ее за руку и привлек к себе.

– Я опоздал. – Он выглядел взъерошенным и чуточку ошалевшим, словно прошел совсем недавно через какие-то немыслимые испытания. – И страшно голодный.

– Правда? – Она почти ненавидела смятение, бушевавшее в ее сердце.

Она принесла ему еды, и они танцевали, когда он ел. Сначала один танец, потом второй.

В половине четвертого утра Фрэнк, Вива и Тори сидели вместе на балконе.

– Как когда-то, – сказала Тори. – Словно мы снова на старушке «Императрице».

Вива взглянула на Фрэнка и увидела, как он недоверчиво покачал головой.

Слабое розовое зарево осветило горизонт в том месте, где скоро взойдет солнце. Из мрака стали проступать гребни крыш.

– Я слишком много выпила, – сказала Тори, приканчивавшая четвертый или пятый коктейль из джина с лимоном и содовой. Она лежала на кровати, положив под голову подушку. – Но хочу сказать, что это была одна из лучших вечеринок в моей жизни. Удивительно, удивительно, прекрасные люди, так здорово! Я считаю, что Бикулла одно из лучших мест на свете.

– Ты права, Тори, – серьезно подтвердил Фрэнк. – Вечеринка была замечательная.

Виве так нравилась его улыбка – такая неожиданная и чудесная, она озаряла его лицо. Вива ничего не могла с этим поделать, хоть и решила не терять голову.

Тори задремала.

– Как же я разбужу ее утром? – внезапно встрепенулась Вива. – Поезд в Ути уходит в десять тридцать.

– Я знаю, – сказал он. – Тори просила меня поехать тоже.

Он убрал со лба Вивы влажную прядь и заправил ее за ухо.

– А ты как считаешь?

Вива заколебалась.

– Я не знаю, – ответила она. Прикосновение его пальцев одновременно успокоило ее и воспламенило все чувства. Она теряла над собой контроль, и ей это не нравилось.

– Я взял в больнице отпуск на какое-то время, – спокойно сообщил он. – В данный момент лучше, чтобы рядом с тобой был какой-нибудь мужчина.

– Из-за Гая? – быстро спросила она.

– Отчасти да. Два дня назад я получил письмо из полиции. Похоже, всплыло что-то еще. Они хотят поговорить о нем со мной.

– Когда они вызывают тебя?

– На следующей неделе.

– Почему ты не сказал мне раньше?

– Потому что ты выглядела счастливой.

Они несколько секунд смотрели друг на друга, тут зашевелилась Тори.

– Я устала, – пробормотала она, – очень, очень устала, и мне очень, очень жарко. Хочу на лесистые холмы Бедфордшира.

И Вива пришла в себя.

– Я вернусь к тому времени, – заявила она весело и жестоко. – А Ути – наш девичник. Извини.

 

Глава 36

Когда Вива сообщила Тори, что купила до Ути билеты в третий класс, Тори ответила, что ее это устраивает. Денег у нее тоже немного, а если их похитят работорговцы и они окажутся белыми рабынями, то это будет веселее, чем Рождество в Миддл-Уоллопе.

Но когда они сели в поезд на вокзале Виктория-Терминус, оглушительная майская жара, немилосердная даже в утренние часы, обеспокоила Виву, и она засомневалась, что поступила правильно.

Они пораньше пришли в роскошное здание вокзала, больше похожее на дворец, с устремленными ввысь контрфорсами и витражными окнами, чтобы избежать толпы, но их вагон уже больше напоминал шевелящееся, ревущее людское море: семьи, направлявшиеся на пикник, резвые школьники, бабушки в сари; один мужчина держал на коленях свернутый матрас, покрытый грязными пятнами.

Тори сидела у грязного окна, Вива в середине; напротив них пухлая молодая мать с бесчисленными промасленными пакетами – ее семья ехала на пикник. Вива с облегчением почувствовала легкое шевеление воздуха, когда поезд медленно отбыл с вокзала и, стуча колесами, нырнул в мерцающую пелену жары.

Вива забавлялась, наблюдая, как большие васильковые глаза Тори полезли на лоб при виде голого садху, монаха со сморщенной кожей и еле прикрытыми ягодицами, прыгнувшего в поезд на первой станции. Потом по поезду стремительно, словно на них горели штаны, промчались чай валахи и торговцы едой, торговавшие чаем, омлетами, печеньем, супом дхал и чапати.

Но прошли три часа, и жара смешала запахи пота, масла для волос, пряной пищи и газов из кишечника, а оконное стекло нагрелось так, что не дотронешься. Тори, которую мутило после выпитых накануне коктейлей, стала стонать и жаловаться, что ей плохо.

Вива почти не слушала ее. Впервые после своего приезда она покинула город, и в ее душе нарастало странное, веселое возбуждение, когда она видела в окне крошечные станции, женщин с горшками на головах, а потом, на краю равнины, поросшей кустарником, караван верблюдов, вынырнувший из облака пыли и тотчас же скрывшийся в ней.

Дейзи была права – замечательно, когда ты снова срываешься с насиженного места. Как раз то, что Виве сейчас нужно.

Поезд стучал колесами – тук-тук-тук, ныряя в узкие долины, пересекая обожженные солнцем равнины. Вокруг Вивы стоял гул разговоров на хинди, маратхи. Вива закрыла глаза и погрузилась в неверный сон, в котором вместо Тори с ней ехал Уильям.

Вообще-то они почти никуда толком не ездили вместе. Лишь в начале знакомства он брал ее с собой два раза. Один раз – в Швейцарию, где они останавливались в серии предсказуемых, безупречных отелей, знакомых ему. Однажды – на берегу озера в кантоне Берн – он страшно скандалил, когда по ошибке аннулировали их бронь.

Тогда она сидела одна на балконе; именно в тот момент она поняла, что Уильям, при всей его солидности и быстром уме, был робким человеком и хотел путешествовать как можно спокойнее, без всяких там приятных и неприятных неожиданностей, и по возможности чувствовать себя всюду комфортно, как дома. Она не осуждала его за это, но внутри нее что-то требовало больше воздуха, больше света.

В полусне ей чудилось, что он сидит напротив нее, положив локти на промасленные пакеты их попутчицы, – а ведь на нем аккуратнейший дорогой пиджак. Он злился на нее за то, что она втянула его в эту авантюру, за ее энтузиазм. «Зачем все это, – ворчал он, – когда мы вполне можем себе позволить билеты в вагон первого класса? Что ты пытаешься доказать?» И постепенно ее восторженное состояние улетучивалось.

Фрэнк не такой. Его восхищают маленькие неожиданные открытия – ему понравилось в тот раз кафе Мустафы, он с восторгом рассказывал ей про неожиданные места, на которые он натыкался в Бомбее, например про Воровской базар и… О господи. Она проснулась и поглядела на чахлые колючие деревья. Нельзя ей думать о нем. Когда они танцевали с ним у Дейзи, ей было так сладко, так легко, она ощущала его запах, терпкий и лесной, словно от древесины лимонного дерева, и что-то другое, более глубинное и веское, что притягивало ее к нему.

Она резко тряхнула головой. Ее тело до сих пор хранило память о том танце: о его руке на ее талии, о свете, исходящем от его кожи (или это ей лишь казалось?), о том, как он на миг зажмурился, словно от боли, когда она нечаянно коснулась щекой его щеки.

Она принудила себя снова думать об Уильяме, как о необходимой коррективе. Когда он бросил ее, она еще долго, много месяцев, чувствовала себя разбитой и грязной, словно ее переехал грузовик, и, что хуже всего, ее было некому собрать по кусочкам, ведь родители умерли. Она потеряла гордость – бродила вокруг его дома будто раненое животное, ожидая, что он вспомнит о ней, скажет, что это была лишь глупая шутка. Если бы не работа – к тому времени она устроилась машинисткой к миссис Драйвер и начала писать сама, – она просто сошла бы с ума.

Лучше вспоминай об этом.

Поезд нырнул во мрак, они ехали через туннель, пробитый в скалах. Если Фрэнк все-таки приедет в Ути (потому что Тори проснулась и, услышав ее слова, что это девичник, сонно запротестовала, что Фрэнк тоже должен поехать), если он все-таки приедет, Вива должна четко понимать, что его интерес к ней носит братский характер, что он просто стремится ее защитить. Или что он приедет, чтобы повидаться с Розой и Тори – как самонадеянно с ее стороны считать, что она пуп земли и что все вокруг делается исключительно ради нее. Что бы ни случилось, она не намерена терять над собой контроль, тем более с таким позорным итогом, как в случае с Уильямом. Она должна это твердо знать.

Поезд снова выскочил на солнечный свет, паровоз издал пронзительный гудок, и Вива открыла глаза. Полная молодая женщина, сидевшая напротив, стучала деликатно, но настойчиво по ее колену. Она вынимала еду из пакетов, лежавших на ее коленях – орехи и жареный нут, маленькие, страшноватые на вид оладьи, оставлявшие масляные круги на коричневой бумаге, в которую были завернуты.

– Поешьте с нами, – предложила женщина. Ее одежда и сандалии были дешевые; ее улыбка светилась счастьем – ведь она предлагала еду совершенно чужим людям.

– Спасибо. Вы очень любезны, – ответила Вива. – Куда вы едете?

– Мы жили недалеко от Бомбея, а теперь едем в Кунор, это возле Мадраса, – сообщила женщина. Они намеревались побывать у родственников, а еще надеялись увидеть Ганди-джи. – Сегодня я проснулась рано, чтобы приготовить эту еду. – Она не видела никакого парадокса в том, что угощала англичанок. – Это бомбейские деликатесы, пожалуйста, попробуйте. – Она развернула еще бхел пури (воздушный рис, приправленный луком и кориандром) и протянула Виве на лепешке несколько пряных картофелин.

Проснулась Тори и открыла один глаз.

– Вива, – сказала она, приятно улыбнувшись женщине, – если я положу это себе в рот, из него хлынет нечто другое.

Вива взяла оладью и разжевала ее.

– Вкусно, – сказала она женщине, – но, к сожалению, моя подруга болеет. Хотите наш сэндвич?

Она развернула сверток, который они приготовили утром – сэндвичи с сыром и маринованными овощами. Женщина отвернулась, явно смущенная. Возможно, ее религия не позволяла есть пищу неприкасаемых. «Здесь так много возможностей сделать что-то не так», – подумала Вива.

Когда они покончили с едой, женщина вытерла руку Вивы влажной фланелью, лежавшей в ее сумке, потом показала на толстую девочку лет пятнадцати, которая сидела рядом с ней и флегматично ела. Дочка, сказала она, хочет спеть для вас. У нее хороший голос; она может петь четыре часа, не переводя дыхания. Поясняя свои слова, мать положила руку на грудь и мощно вдохнула воздух.

– Ты должна выразить свой восторг, когда я скажу тебе это, – заявила Вива Тори. – Эта девочка собирается спеть для нас, и это большая честь.

Девочка направила свои огромные бархатные глаза на Виву и, набрав в грудь воздуха, запела. Ее голос звучал высоко, чисто и печально.

Виве удалось выхватить на слух лишь несколько слов: я обожаю, ужасное отчаяние, я люблю, я хочу.

– Это любовная песня из кино «Зита и Рам», – объяснила ее гордая мать. – Это ее подарок для вас.

Девочка, без тени смущения увлекшаяся пением, подвинулась к Виве так близко, что Вива могла разглядеть гравировку на ее носовом кольце и даже дрожащие гланды. «Мы такие разные, – думала Вива. – Ты можешь жить тут сто лет, но никогда не научишься их понимать».

Мелодия взмыла ввысь и перешла в пронзительный, жалобный стон, снова пробудивший у Вивы мысли об Уильяме и о невозможности счастья.

За две недели до того как они расстались, он привез ее в маленький отель под Эдинбургом. Там он сказал ей, скорее с сожалением, чем гневно, что считает ее, как он выразился, «одержимость» работой нелепой и не желает ее терпеть.

(Только потом она выяснила, что ее работа была ни при чем. У него в Бате была другая женщина. Как-то вечером она в истерике позвонила Виве и сообщила, что Уильям обещал на ней жениться.)

Но в ту ночь в отеле «Бучан» он ласково, но твердо дал ей от ворот поворот: она молодая, да и сирота, без родителей, но жизнь продолжается, и никогда фортуна не повернется к ней лицом, если Вива останется такой замкнутой и некоммуникабельной. Он рад за нее, что ей нравится труд писателя, но, если она позволит ему сказать откровенно: синий чулок, замкнутый на своей персоне, никогда не будет привлекательным для мужчин.

Она рыдала, но это были не слезы раскаяния, а скорее слезы недоумения и злости. Потом он сказал, что думал только о ее благе. В постели, когда он занимался с ней любовью, она простила его, не решившись заглянуть в черный мрак одиночества, который, как она чувствовала, ждал ее за дверями холодного отеля.

Через три недели он поселился возле Бата с молодой вдовой, которая оказалась богатой и очень большой занудой – во всяком случае, так он утверждал в письме, которое написал Виве через шесть месяцев. Нет, он не просил ее вернуться (для этого он был достаточно умен), но, будучи неофициальным опекуном, полагал, что они должны остаться друзьями и встречаться – ради памяти ее родителей.

Позже она поделилась с ним своими планами поехать в Индию, и только тогда он небрежно упомянул, что, мол, давно собирался ей сказать про мебель и два сундука, оставшиеся после родителей в Шимле. Кажется, ничего ценного, но Вива, возможно, захочет когда-нибудь взглянуть на них. Женщину, у которой они хранились, зовут Мейбл Уогхорн. У него есть ее адрес, если Виву это интересует.

– Почему ты ничего не говорил мне раньше? – спросила она.

– Твое горе было слишком свежим, – ответил он, осторожно и точно сформулировав ответ, как всегда, когда ему требовалось, чтобы он звучал правдиво.

И в чем-то он был прав. Если бы не был, тогда почему она до сих пор тянет с поездкой в Шимлу и почему ей кажется, что это самый опасный поступок, какой она может совершить?

Между тем девочка допела до конца. Вива поблагодарила и сказала, что это было прекрасно, и мать, внимательно наблюдавшая за лицом Вивы, снова ласково потрепала ее по руке. К ее губам прилипли крошки. Она явно благоговела перед талантом дочки и только теперь продолжила есть из горсти жареный нут.

Тори приподняла угол влажной фланели, которую положила на лоб.

– Все? Опасность позади? Я уж всерьез думала, что она будет петь целых четыре часа.

– Прелестно, – сказала Вива женщине. – Благодарю вас, это было чудесно.

– Я не спала, – сказала Тори, когда они опять вернулись в свой мир. – Я думала о том, как я вернусь домой, потом – об Олли. Может, я пошлю ему телеграмму, когда мы устроимся в отеле? Может, верно, что жена больше его не понимает? Ну, ведь если бы она действительно любила его, то она бы не допустила, чтобы он все время был в отъезде… Может, он ждет, когда я скажу, что простила его? Вива, мне ведь нечего терять.

«Нет, есть, – подумала Вива, испытывая к ней ужасную жалость. – Ты потеряешь свою гордость, свое достоинство, даже жизнь».

– А этот Олли в самом деле тот мужчина, о каком ты мечтала? – спросила она вместо ответа. Тори слегка покраснела.

– Ты права, ты права. – Тори снова положила на лоб фланель.

Через несколько секунд над тканью снова показались ее большие васильковые глаза. На этот раз в них было глубокое недоумение.

– Я не знаю, как люди вообще понимают, что они влюблены, – сказала она. – Ну, в книгах и кино любовь ослепительно вспыхивает, и герои бегут на пароход или поезд, звучит музыка и появляется слово «Конец фильма». Почему же в жизни все гораздо сложнее?

– Я не знаю, – ответила Вива. Абсолютно искренне.

 

Глава 37

Утакамунд

В ночь накануне их приезда шел сильный дождь, и когда тонга со стуком везла Тори и Виву на крутой холм, к отелю «Вудбрайер», земля была усеяна опавшими розовыми лепестками, а в воздухе пахло розами и мокрой травой. Девушки дышали полной грудью. После двадцати четырех часов в поезде у них болели ноги и спина. А еще они чуточку озябли, и это было блаженство.

Миновав сосновую аллею, они увидели впереди дом на сваях; казалось, он плыл в тумане на краю холма. На веранде неясно виднелась женская фигура, она неистово махала им руками.

– Роза! – закричала Тори. Она соскочила с тонги и, чуть не угодив под лошадь, побежала по дороге, взлетела по ступенькам и обхватила руками свою подругу.

– Милая моя Роза! – Она сияла и крепко прижимала ее к себе. – Ну-ка, дай посмотреть на тебя! Какая ты огромная!

Это было легким преувеличением, потому что живот у Розы был аккуратный и едва заметный под ее просторным платьем.

– Ах, Тори. – Роза крепко зажмурилась и тоже обняла ее. – Я так скучала по тебе.

– Вива ужасно меня терзала, – шутливо пожаловалась Тори, когда они, взявшись за руки, шли в дом. – Она не только потащила меня третьим классом, но еще и заставила слушать девчонку, которая ныла, как комар, добрых три часа, вот клянусь, не меньше. И в вагоне была ужасающая жара и вонь.

– Как ты смеешь клеветать на мою подругу, – засмеялась Роза, обнимая Виву. – И хватит завывать, – сказала она Тори, изобразившей писк комара. – Заходите внутрь, будем пить чай. Вам тут понравится.

Им понравилось. Владелицы отеля, миссис Джейн Стефенсон и ее подруга, Банти Джексон, были веселыми вдовами армейских офицеров. Худые и энергичные, они выращивали горных валлийских пони, обожали свой сад и кормили своих постояльцев такими блюдами – «пирогом пастуха» и «киселем из ревеня», – от которых у их британских клиентов затуманивались глаза от ностальгии. В гостиной у горящего камина стояли удобные диваны, обтянутые английским ситцем, на антикварных столиках лежали тронутые плесенью журналы «Кантри лайф», стены украшали гравюры Стаббса и фотографии любимых собак и призовых лошадей.

На веранде за кофе Роза рассказала им, что ее подвезли в Ути друг Джека, полковник Карстаирс, и его жена. Они отругали ее за то, что она путешествует на таком немалом сроке беременности. «Вы кажетесь ужасно бледной, дорогая», – с ласковой улыбкой передразнила Роза полковницу. Роза никогда ни о ком не говорила плохо.

– Старая курица, сует нос не в свои дела, – проворчала Тори.

Но Виве тоже показалось, что Роза бледновата. Под ее голубыми глазами, прежде такими невинными и веселыми, появились темные круги. Теперь она выглядела старше и держалась как-то – Вива не смогла для себя определить – чуть-чуть настороженно.

– Джек не возражал против твоей поездки? – спросила она. В конце концов, не совсем нормально, когда муж разрешает жене ездить в таком положении одной по Индии. Вот почему удивились супруги Карстаирс.

– Нет, не возражал. – Роза крутила в пальцах печенье. – Жара в Пуне была ужасная, он все время занят, а это – в самом деле моя последняя… ну, и тут так мило.

Все замолчали. Под Розой поскрипывало плетеное кресло, когда она шевелилась.

– Ах, конечно, это уже другая тема, но я должна рассказать вам жуткую историю про собак, которую Джейн рассказала мне прошлой ночью, – сказала она бодрым тоном.

Это была история про местного махараджу, богатого и капризного, который ездил каждый год в Англию, покупал чемпиона на знаменитой собачьей выставке Крафтс и привозил в свой дворец в Мадрасе, в страшную жару. Там их держали в грязном подвале, словно ненужный хлам. Несколько недель назад на ленч во дворец была приглашена подруга Джейн. Собак вытащили из подвала, тощих, со свалявшейся шерстью, забывших про солнечный свет. Когда одной из собак приказали «умереть за королеву» и она послушно легла на спину, женщина с трудом сдержала слезы.

Вива и Тори ужаснулись. В это время на террасу вышла Банти в твидовом жакете для верховой езды и встала, широко расставив ноги, как молодой субалтерн.

– Все абсолютно верно, – заметила она. – Боюсь, это тот случай, когда обезьяна видит – обезьяна хочет. Дело в том, что тут у них нет опыта обращения с животными.

– У некоторых есть, – запротестовала Вива.

– Почти ни у кого, – отрезала Банти. – Совершенно другое отношение, чем у нас. Увы.

Потом Джейн спросила, не закажут ли гостьи заранее свой ужин – сегодня в семь часов репетиция в клубе, они ставят «Ночь ошибок, или Унижение паче гордости». Обед гостям накроют в отдельной комнате, где они смогут спокойно поговорить. Предлагается суп муллигатавни, местная форель, блюдо картофеля Дофинуа и яблоко амбер вместо пудинга. Как, устраивает их такое меню?

– Это восхитительно, – вежливо ответила Роза. – Но где другие гости?

– Ох, на этой неделе только четверо, и все либо на рыбалку, либо ради верховой езды, – ответила Джейн. – Так что в доме тихо, и вы почти никого не увидите. Да, вспомнила – я вот что хочу вам показать. – Она исчезла в курительной комнате и вскоре вернулась с гостевой книгой в зеленом кожаном переплете.

– На прошлой неделе один из гостей сказал, что он ваш друг, смотрите. – Она показала пальцем на запись внизу листа, сделанную по-детски округлыми буквами. – Ой, подождите… – Ее окликнул слуга и сообщил, что лошадь готова. – Извините, но если я не поеду сейчас, потом будет уже поздно.

– Господи, – светлый локон Розы упал на лист, – как странно.

– «Красивые виды, превосходное обслуживание. Я вернусь. Гай Гловер». – Вот что он написал в колонке комментариев. Да еще кляксу справа поставил.

У Вивы похолодело все внутри.

– Какого черта он тут делал? – пробормотала она, глядя на Тори.

– Ну, я тут ни при чем, – стала оправдываться Тори. – Вообще-то, странно, правда? В жару сюда многие приезжают. Си Си мне сказала, что тоже тут была.

– Я и не обвиняю тебя, – сказала Вива, хотя была все-таки раздражена.

– После того вечера он пытался с тобой встретиться? – спросила Тори.

– Нет, – отрывисто ответила Вива.

Тори попросила Розу передать ей еще одну булочку, наверху послышался шелест задвинутых занавесок. Скоро стемнеет.

– Должно быть, он приезжал сюда фотографировать, – беспечно сказала она девушкам, а сама пыталась припомнить, что она рассказывала им про инцидент на пароходе, про полицию. Ее инстинктивным желанием тогда и сейчас было защитить их от опасности.

– Он тут был несколько дней, – сказала Тори. – Но какая была бы разница, если бы он прожил дольше?

– Абсолютно никакой. – Вива выдавила из себя улыбку. Тори была права, не надо видеть то, чего нет.

После ужина было решено, что Вива поселится в хижине – в маленькой, красиво обставленной гостевой комнате, отдельной от дома, а Тори и Роза в комнате на втором этаже в главной части дома. Вива ушла спать, Тори и Роза поднялись к себе. Когда они помылись и надели ночные рубашки, Роза подошла к окну и распахнула ставни.

– Гляди, – сказала она.

Дождь перестал, и между муслиновыми занавесками повисла бледная луна, окруженная туманным ореолом.

– Ты помнишь, – сказала Роза, – как мы когда-то были убеждены, что на луне сидит человечек?

– Какие мы были глупенькие! – Тори ткнула ее в ребра. Сейчас ей не хотелось предаваться грусти.

Кровать Розы стояла у окна и была застелена прекрасными, накрахмаленными льняными простынями. Они улеглись на нее вдвоем и широко открыли ставни, чтобы видеть вдали очертания темных холмов. За окном с тихим шуршанием снова пошел дождь, на столике возле кровати стояла ваза с розами, от них исходил легкий аромат лимона и меда.

Роза закрыла глаза и повыше натянула на себя пушистое одеяло.

– Закрой глаза, Тори, – пробормотала она, – и скажи мне, что мы дома. Миссис Пладд вот-вот принесет нам какао. Копер щиплет траву на поле.

Тори послушно закрыла глаза, но игра ей не нравилась.

– Все прекрасно, Роза, – усмехнулась она. – И наши милые прогулки, когда мы возвращались по уши в грязи, и лед в умывальнике по утрам, и обморожения…

Но ей тут же стало стыдно. Конечно, Роза тоскует по дому, ведь ей сейчас тяжело. Она ждет ребенка, да и другие вещи. За ужином она сообщила, что мама написала ей о болезни отца – у него респираторная инфекция, и он «чувствует себя не на сто процентов», что на языке Уэзерби означало, что он практически на пороге смерти. Более чем вероятно, что Роза никогда его больше не увидит.

– Ты очень скучаешь по дому? – При свете лампы Тори видела детский пушок на висках у Розы, ее безупречную кожу. Она выглядела еще слишком юной, чтобы стать матерью.

– Иногда. – Когда Роза закрывала глаза, золотые перышки ее бровей опускались вниз. – Но я думаю, что бывают дни, когда каждый ненавидит тут все: жару, вонь, клуб.

И это говорила Роза, которая никогда не жаловалась.

Тори играла шармами на браслетах Розы: золотой рыбкой, лошадкой, которая дарит счастье, и святым Христофором.

– Помнишь, ты надела их в тот вечер, когда мы усыпили королеву Марию?

Так они всегда описывали их представление ко двору.

Роза улыбнулась.

– Я так нервничала. Помнишь, мама дала нам в первый раз шампанское, а потом вручила мне эти шармы в красной кожаной шкатулке? Почему-то они восхитили меня больше всего. Помню, она сказала: «Они принадлежали бабушке, а теперь они твои». Мне тогда показалось, что я получила в подарок ключи от королевства.

– Поначалу всегда так кажется. – Тори расстегнула золотой замочек, и браслет звякнул о блюдо на столике. – Помнишь, какими взрослыми мы себя чувствовали, когда ехали в такси в Букингемский дворец? Помнишь, как несколько часов наряжались? А потом весь тот ужас: черствые пирожки с мясом и два часа в очереди под проливным дождем. И вот наконец! Королева! Практически она была в коме – бедной женщине так надоели ее подданные.

– Ты когда-нибудь надевала потом свое платье? – спросила Роза.

– Нет, – ответила Тори. – Я выглядела в нем как походная палатка: ужасная атласная ткань и пыльная тиара. Когда оглядываешься назад, все кажется таким глупым. Я почти что разорила своих родителей, о чем мне до сих пор напоминает мать. Роза, зачем все это устраивается? Какой в этом смысл?

– Никакого, – согласилась Роза и дипломатично добавила: – Но со стороны наших родителей это было очень мило.

– Нет, постой-ка. – Тори повернулась к ней. – Ты хотя бы познакомилась с Джеком на одной из вечеринок, верно?

– О да, с Джеком, – отозвалась Роза, откидывая одеяло. – Я встретила Джека.

Она перевернулась на бок. Ее живот качнулся.

– Роза, у тебя все в порядке? – спросила Тори.

– Нормально, – ответила Роза.

– Должно быть, замечательно, когда ты ждешь ребенка, – не унималась Тори.

– Да, иногда…

Тори услышала шорох носового платочка.

– Знаешь… странно, когда он шевелится.

– Это восхитительно?

– Да.

Тори мысленно возмутилась. Почему Роза никогда не делится ни с кем своими огорчениями?

За окном раздался странный звук, похожий на крик человека. Тори испугалась.

– Ой, что это?

– Обезьяны, не бойся. – Роза взяла ее за руку. – Джейн говорит, что их тут целое семейство. Они живут на деревьях возле теннисного корта. Огромные, серые и похожи на людей.

Тори решилась еще на одну попытку:

– Роза, послушай, я знаю, что мы с тобой решили не говорить об этом, но я очень, очень скоро поеду домой. Когда я увижусь с твоей мамой, что мне ей рассказать о тебе?

– Расскажи только о хорошем, – без особой уверенности ответила Роза. – Скажи, что у меня все хорошо, с ребенком тоже, что Джек… что Джек вполне нормальный муж. Но пожалуйста, если получится, узнай правду о папе. Я знаю, что эта самая респираторная инфекция опасная штука, более серьезная, чем пишет мама.

– И почему только люди избегают писать голую правду в своих письмах?

– Не знаю, – ответила Роза. – Я даже не знаю, что такое правда.

– Роза, пожалуйста, расскажи мне, что у тебя не так.

– Не могу.

– Почему?

– Потому что я замужем и не имею права болтать просто так – это непорядочно. – Роза возвысила голос. – Это непорядочно по отношению к человеку, с которым я связала свою судьбу: ведь ты выслушаешь только одну сторону.

Тори шумно выдохнула. Нет, это невыносимо! Ее самая дорогая, самая любимая подруга! Когда она попыталась обнять ее, Роза резко ударила ее по руке.

– Прости, если я слишком сую нос в твои дела, – сказала Тори.

– Нет-нет, – возразила Роза сдавленным голосом и повернулась спиной к Тори. – Ты всегда будешь моей лучшей подругой.

Тори ждала, что Роза скажет что-то еще, но напрасно. Потом Роза уснула.

Тори лежала еще несколько часов с открытыми глазами, слушая шум ветра, крики обезьян и спокойное, размеренное дыхание подруги.

У нее был странный холодок под ложечкой. Она словно плыла по реке и уже хотела встать на твердое дно, но река оказывалась глубже, чем она думала, и этому не было конца.

 

Глава 38

На следующее утро после завтрака Джейн Стефенсон вошла к ним с пекинесом под мышкой и предложила съездить на пикник на озеро Пикара – она с радостью предоставит им свою тонгу.

– А лошадь спокойная? – забеспокоилась Роза.

– На сто процентов, – ответила их хозяйка и, не удержавшись, добавила: – Знаете, по-моему, ваш супруг очень смелый, раз отпустил вас сюда.

Тори, сидевшая в кресле за спиной у Джейн, закатила глаза и развела руками.

– Правда? – вежливо отозвалась Роза.

Когда Вива, Тори и Роза вышли на утреннее солнце, все вокруг сверкало чистотой: каждый листик и цветок были промыты ночным дождем, а воздух звенел от птичьего пения.

– Любите ли вы птиц так, как любим их мы? – Банти вынесла из дома большую, массивную книгу. – Если да, то вот, поглядите, какая прелесть: кашмирская мухоловка, варакушка, кустарница – удивительно шумная особа, вы слышите, как она кричит. Вот, возьмите.

Розе сунули в руки книгу и бинокль. Приехала тонга, запряженная ухоженным валлийским пони, про которого Банти сказала, что его выкормили из бутылочки после смерти матери.

Их возница, красивый парень в красном тюрбане и белых обмотках, сказал им салам и помог залезть в маленькую повозку. Чуть дотронулся до толстого крупа пони, и тонга резко покатилась по извилистой дороге, с которой открывался вид на синие холмы, голубые озера и на огромное голубое небо.

Тори дурачилась с биноклем.

– Батюшки, – восклицала она, подражая интонации Банти, – да это сероспинная вилохвостка! Клянусь, это она и есть!

Услышав их смех, парень оглянулся и запел тягучую и вибрирующую песню, которая, по его словам, должна понравиться мэмсахиб. Допев, начал другую. Все понемножку присоединились к нему. Вива даже знала слова некоторых песен – она пела их с детьми. Это поразило и восхитило возницу.

Когда пришло время ленча, парень нашел прекрасное место под баньянами с видом на окрестности. Как только они принялись за еду, стая крупных серых обезьян, мускулистых и нахальных, мгновенно спустилась с верхних ветвей ближе к ним.

Тори встала и повернулась к стае.

– Полагаю, вы удивляетесь, почему я обращаюсь к вам сегодня, – проговорила она тоном их бывшей классной дамы, мисс Айрис Масгрейв-Джонс. – Итак, с этого момента я запрещаю вам выкусывать блох под мышками во время собрания. Я понятно говорю?

Одна из обезьян загнула верхнюю губу и пронзительно застрекотала.

– Не спорить со мной! Не смотреть так нагло. Не мыть зад при посторонних!

– Не дразни их, – взмолилась Роза. – Тори, пожалуйста, это не смешно. Я их боюсь.

– Спокойно, Роза, – заявила Тори. – Они нас больше боятся, чем мы их.

– Откуда ты знаешь?

– Я и не знаю, – призналась Тори. – Просто люди так говорят.

На крики обезьян вскочил возница. Одарив девушек своей белозубой улыбкой, он ударил палкой по дереву и от души расхохотался, когда обезьяны обратились в бегство.

– Хануман, обезьяний бог, – сказала Вива, – говорят, исполняет просьбы молящихся.

Но Роза никак не могла прийти в себя.

– Какие они ужасные, – сказала она. – Я их боюсь, честное слово.

– Все убежали, – сказала Тори, разворачивая шотландский плед и открывая корзину для пикника. – Давайте есть – я, как обычно, умираю с голода.

Они достали свежие булочки, завернутые в бело-синие клетчатые салфетки, тонкие ломти жареной говядины, вареные яйца с карри, свежие манго, огромный кусок бисквита «Виктория» и домашний лимонад, аккуратно завернутый в листы газеты «Утакамунд таймс», чтобы не протекал.

– Самый лучший пикник в моей жизни, – заявила Тори, пережевывая сэндвич. – Да, кстати, Вива, почему наш кучер показал тебе тот жуткий кинжал, который висит у него на поясе?

– Он нужен ему, чтобы в случае чего защитить нас от бадмаш, бандитов, на этих дорогах. Но вообще-то мы в безопасности, сказал он. Ведь это Снути Ути, и местные любят англичан.

– То же самое англичане думали в Амритсаре, – пошутила Тори, – пока им не отрезали голову.

– Им не отрезали голову, – возразила Вива, – им…

– Ой, давайте не говорить об этом, – внезапно рассердилась Роза. – Я устала от них. В Пуне только и говорят всякие страсти.

– Ты права, Роза. – Тори налила ей лимонад, – в такой веселый день нечего рассуждать на мрачные темы, поэтому не будем также говорить о пароходе, доме и моей матери. Давайте выпьем за нас. За наши биши.

На звон их стаканов большая серая обезьяна соскочила на нижние ветви; ее маленькие глазки смотрели на них сквозь листву. Потом она спустилась совсем низко, оскалила зубы и беззвучно засмеялась

– Ужас. – Роза застыла в испуге. – Мой доктор рассказывал, что они похищают детей.

Она чуть не плакала, и Тори забеспокоилась. Она никогда не видела Розу такой нервной, и ей хотелось узнать причину.

Когда они поели, Вива достала свой блокнот и начала что-то писать.

– Ой, Вива, ради бога, – насмешливо воскликнула Тори, – отложи свой кондуит и побудь хоть чуточку нормальным человеком.

Вива почти не слышала ее слова. В тонге она думала о Талике, как вечером накануне ее отъезда Талика, вероятно, боясь, что Вива не вернется, зашла под каким-то предлогом в офис, забралась на стул напротив Вивы и спросила, могут ли они, когда она вернется, пойти вместе в город и поискать ее маму.

– Попробуем, – обещала Вива, но сердце ее упало. Дейзи уже предприняла несколько попыток, но все напрасно.

Талика иногда заговаривала о матери, «потому что я ее забываю», поясняла она, устремив на Виву черные угольки глаз.

Она показала ей картинку хижины, окруженной черточками дождя.

– Мой дом, – сказала она. Возле дома были три фигуры с горшками на голове. – Это место, где моя мама варила чапати. – Она ткнула пальцем в маленький огонь на земле. – Это я ей помогаю. Это моя бабушка. – Она показала на фигуру, лежащую на койке-чарпой. – Я делаю для нее дхал.

В ее глазенках светилась грусть, когда она рассказывала Виве о доме.

– Вот мои добрые bhoot kal. – Она сложила пополам листок и убрала его в карман платья.

– Что такое bhoot kal? – спросила потом Вива у Дейзи.

– Время призраков, – ответила Дейзи.

Вива ненадолго перестала писать и задумалась. Холмы вдали, вкус лимонада во рту пробудили в ней какие-то смутные, словно просвет в тумане, воспоминания, неуловимые, неприятные: какое-то другое дерево с обезьянами, женщина, которая их боится, голоса англичан, один голос испуганный, другой смеющийся.

Внезапно сквозь этот туман лучом солнца пробилась мысль – ее собственная мать плакала в разгар семейного пикника. Зачем отец отвел ее в сторону под деревья? Чтобы отругать? Чтобы утешить? Почему Виве больно думать об этих вещах?

– Вива. – Тори выхватила у нее карандаш. – Ты слишком серьезная. Вот, поешь. – Она вложила ей в руку кусок бисквита.

Вива откусила немного. Бисквит был восхитительный – сочный, упругий, с терпкой лимонной глазировкой.

– Само совершенство, верно? – Тори смотрела с улыбкой, как она ест. – Теперь твоя душа точно запоет.

– Восхитительно. – Вива улыбнулась ей. Среди многих черт, которые нравились ей в Тори и, она это знала, которых ей будет остро не хватать после ее отъезда, был ее энтузиазм в отношении мелочей – лимонных бисквитов и негритянского певца Джелли Ролл Мортона, собак и закатов.

Энтузиазм. Вива поглядывала на гряду сланцево-серых облаков, проплывавших над ее головой. Какая ирония, что именно Уильям, сам напрочь лишенный энтузиазма, объяснил ей значение этого слова. Разумеется, на греческом.

– Это означает быть одержимым богом, – сказал Уильям своим ясным и четким голосом.

В тот самый вечер – они сидели в Сохо, в ресторане «Уиллер», и ели очень приличный шоколадный мусс – Уильям заявил, что страдание – это основа человеческой жизни, ее сердцевина. Что это один из немногих фактов, на котором сходятся буддисты и христиане.

Когда она возразила ему, что наслаждается многими вещами в своей жизни и порой не может дождаться утра, он лишь поморщился от вульгарности ее слов.

– Я не говорю, – продолжал он с раздражением, – про… ну там… кукол, лошадей или запах свежесваренного кофе, про все подобные вещи, о которых говорится в подобных случаях. Я говорю о настоящем и долговременном счастье. Убежден, что оно если и существует на свете, то его приносят работа и самодисциплина, когда ты не ждешь от других людей больше, чем они могут дать, потому что они обычно, так или иначе, подводят тебя.

Теперь она удивлялась, зачем она так покорно слушала его унылые лекции, раз часть ее души восставала против них и знала даже в то время, что они справедливы лишь частично. Конечно, замечательно, когда у тебя есть любимая работа, это всем известно, но это еще не все. Тут она снова подумала про Талику, как девочка танцевала на песке босая, держа в руках змея, несмотря на все свои утраты и невзгоды – иногда счастье бывает таким вот простым, нехитрым.

Она вытянулась на пледе, закрыла глаза и перестала думать об Уильяме. Как приятно после суеты и жары Бомбея дремать вот так, зная, что рядом с тобой твои подруги, видеть на веках красноватые узоры солнечного света, слушать шум ветра в маковках сосен, похожий на плеск ласковых волн моря. Уплывая в сон, она ощущала вкус лимона на губах и, прежде чем успела воспротивиться этому, почувствовала нежное прикосновение губ Фрэнка.

– Господи!

Она быстро села, задев локтем лежащую рядом Тори.

– Что с тобой? – сонно спросила Тори. – Пчела ужалила?

– Все в порядке, – ответила Вива, обхватив себя за плечи. – Все в порядке. Я чуть не заснула.

Она снова легла, но ее сердце бешено колотилось, словно она еле-еле избежала какой-то катастрофы.

Больше не надо думать о нем, приказала она себе и попыталась сосредоточиться на тех его чертах, которые ей не нравились. Прежде всего: слишком красивый, и какая-то пуританская частица ее самой подозревала, что это может привести к самомнению, тщеславию, беззаботности или лени, потому что такое преимущество перед другими несправедливо и незаслуженно, словно каждый день своей жизни, пока не уйдет в небытие твоя красота, ты достаешь из рукава пятую, незаконную карту. Она допустила, что, пожалуй, несправедливо забыла про печальные события в его жизни и о том, что он относился к своей профессии врача серьезнее, чем хотел это показать… и – о-о, одевался довольно небрежно, и волосы его, казалось, постоянно нуждались в стрижке. Но его улыбка, чудесная, неожиданная улыбка – она видела еще на пароходе, как от нее таяли женские сердца. Да, надо держаться подальше от него. Да, точно надо, ведь она не доверяет никому. Шарм – Уильям объяснил ей происхождение и этого слова тоже – шарм, сказал он, не какая-то там блестящая, поверхностная вещь, шарм означает способность наводить чары. Так, может, именно это она чувствовала, когда танцевала с Фрэнком, – легкое головокружение, легкую раскованность, но ничего такого, чего нельзя исправить. Пускай он наводит свои чары на слабых, думала Вива, погружаясь в сон. А ей, для того чтобы выжить, потребуются все силы.

Опять начался дождь. Возница подошел к ним и махнул рукой на другой склон долины, где собирались серые тучи.

– Проклятье! – воскликнула Тори. – Сейчас мы промокнем.

Серый пони резво бежал всю дорогу, и все-таки в отель они вернулись промокшие до нитки.

Они побежали под зонтиками к веранде. Вдруг Роза остановилась так внезапно, что Вива ударилась носом о ее затылок.

Возле двери стоял улыбающийся Фрэнк. На нем был тот же самый мятый полотняный костюм. Шляпу он держал в руке.

При виде его сердце Вивы оборвалось, а в следующий момент она его уже едва ли не ненавидела. Кто его звал? Явился сюда в самый разгар их отдыха, как будто он здесь кому-то нужен.

– Мадам. – Он склонился к руке Розы и слегка коснулся ее губами. – В Бомбее сейчас волнения. Я решил, что мне нужно приехать и проводить вас домой.

– Ой да ладно, Фрэнк! – У Тори покраснело лицо, с нее ручьями стекала вода. – Кого ты обманываешь? Я прекрасно знаю, почему ты здесь.

Вива сердито сверкнула на нее глазами и вонзила ногти в ее ладонь.

– Фрэнк, – холодно поинтересовалась она, – расскажи, почему ты приехал.

– Я заказал чай, – сказал он ей, – в гостиной; там и поговорим.

Они побежали наверх, быстро переоделись в сухую одежду и вместе явились в гостиную, где за окном дождь лил как из ведра. Фрэнк уселся спиной к огню и вытянул свои длинные ноги.

Появилась Банти с подносом, на котором принесла чай и булочки. Она переоделась в цветастое платье – первое со времени их знакомства – и слегка припудрила свои обветренные щеки. В душе Вивы опять забурлила злость. Да как смеет этот тип держать себя так самоуверенно, так раскованно? Ведь он же чувствует наверняка, что пульс в доме участился после его появления.

Банти протянула Фрэнку чашку чая – самому первому – и суетилась с булочками и джемом для него. Вива слушала тиканье старинных часов, висевших у окна, а потом поняла, что он глядит на нее поверх чашки. Смутившись, она отвернулась и стала рассказывать Банти, какая у них получилась интересная поездка. Спросила ее про варакушку, о которой прочла в определителе птиц. Они что, такие же бойкие, как английские дрозды?

Как она фальшивила – даже сама это понимала, – словно чья-то незамужняя тетка.

– Да, они замечательные, просто великолепные. – Банти слышала все это миллион раз от других гостей, и ей явно хотелось поговорить с Фрэнком о его докторской работе, как она это называла. – Надо же, вы действительно работаете в бомбейской больнице! – восхитилась она, словно он спустился в последний круг ада. – Какой вы молодец, честное слово! Вы из тех, кого туземцы называют нисвартхи?

– Что это еще такое? – спросила Тори. Она не сводила с Фрэнка глаз.

– На хинди это означает «бескорыстный человек». – Банти сияла.

– Господи, нет, нет. – Фрэнк вытянул ноги и улыбнулся своей неотразимой улыбкой. – Я работаю за пиво и сигареты.

Да, вот он весь – породистый молодой самец, окруженный прайдом восторженных самок. Тот самый Фрэнк, к которому она испытывала инстинктивное недоверие на пароходе. Что ж, по крайней мере, ей уже легче.

После чая Банти ушла посмотреть, как работники прочищают водостоки, и проверить, не протекла ли крыша конюшни. Иногда в мае, сказала она – обращаясь только к Фрэнку, – у них случается нечто, близкое к муссону, и это просто жуть. В прошлом году во время грозы за сутки выпало двадцать дюймов дождя, и ливневые потоки размыли большой кусок дороги почти возле дома.

– Боже! – слабым голосом отозвалась Роза. – Ничего себе!

После ее ухода явился слуга. Он задернул красные шторы, зажег лампы, поправил фитили и удалился.

– Ну, Фрэнк, – сказала Роза, когда они снова остались одни, – расскажи нам, что там творится в Бомбее? Или это только предлог, чтобы приехать сюда, в нашу веселую компанию?

– К сожалению, нет. – Фрэнк перебрался в удобное кресло, стоявшее возле окна. Его игривая манера исчезла. – Уже два дня как мусульмане и индусы бесчинствуют на улицах, воюют друг с другом. Ничего нового в этом нет, но отдельные эпизоды вызывают ужас. Я сам видел, как они подожгли на улице какого-то мужчину. Облили бензином и подожгли. Он вспыхнул словно Гай в Ночи костров.

– О боже! – Вива подумала о приюте, о Судае, Талике, Дейзи и мистере Джамшеде с его семьей.

– Не волнуйся, – успокоил ее Фрэнк. – Пока все это локализовано в трущобах вокруг Мандви. В Бикулле спокойно, на Малабарском холме тоже. И все скоро закончится. Но мне не понравилось, что вы одни поедете домой, и я взял два дня отпуска.

Говоря все это, он смотрел на Виву.

– Мы решили, что вам нужно вернуться до вторника – тогда будет большое заседание конгресса и вокруг вокзала ВТ могут начаться беспорядки. Роза, твой супруг звонил из Пуны миссис Маллинсон. Он намеревался приехать за тобой в Бомбей, но теперь не может – все увольнительные у них отменены.

Лицо Розы осталось бесстрастным.

– Ты поедешь в Пуну в вагоне для женщин, и все будет хорошо, – заверил ее Фрэнк. – В конце концов, те действия направлены не против нас, они дерутся между собой, но твой муж, конечно, волнуется.

– Естественно, – сухо отозвалась Роза. – Как любезно с вашей стороны позаботиться об этом, но я уверена, что тут нет ничего страшного.

Роза встала, ее желтые локоны повисли над лампой и едва не коснулись пламени. Она сказала, что очень устала и хочет лечь. В дверях она обернулась и сказала, что день был чудесный и она его никогда не забудет.

– Волноваться не о чем, – снова повторила она.

– А кто волнуется? – заявила Тори, вставая. – Все, что помешает мне уехать домой, меня устраивает. – Все засмеялись, приняв ее слова за шутку, но она не шутила.

Дождь хлынул с утроенной силой. Казалось, что по стеклу бьют камешки.

– Я тоже пойду. – Вива встала.

– Задержись на минуту, – сказал Фрэнк. – Мне нужно сказать тебе кое-что. Сядь.

Он взял ее за руку.

– Боюсь, что сказать мне это будет нелегко, но я скажу. Ходят слухи, что Гай убит. Мне жаль.

– Что? – Какое-то время она тупо глядела на него. – Что ты сказал?

– Это только слух, – повторил он. – Возможно, он ошибочный, но полиция утверждает, что Гай не появляется в своем съемном жилище, а когда позвонили его родителям, те ответили, что не видели его уже много недель. Обгоревшее пальто с его именем было обнаружено на улице неподалеку от твоего дома. Кажется, он переехал туда месяц назад.

– Он приезжал сюда на прошлой неделе. – У Вивы похолодело под ложечкой. – Я не знаю зачем.

– Я тоже не знаю.

– Почему же ты тогда сказал, что в Бикулле все спокойно?

– Там правда спокойно, кроме этого случая.

– А мистер Джамшед об этом знает?

– Нет. Во всяком случае, я не думаю, что знает. Возможно, все не так плохо, но я решил, что тебя нужно в любом случае предупредить.

– Кто тебе это сказал?

– Полицейский, один из местных в Бикулле. Он следил за Гаем.

– Ох, не может быть! – К ее горлу подступила волна дурноты. – Так ты говоришь, что его сожгли? – Она побледнела и пошатнулась.

Фрэнк посадил ее в кресло.

– Я ничего не знаю точно, – повторил он.

Она тряхнула головой и потерла лоб.

– Расскажи мне все по порядку.

– Никто по-настоящему ничего не знает, но полицейский рассказал, что брата парня, которого Гай ударил во время плавания, зовут Анвар Азим. Он богач и очень влиятельный политик из Всеиндийской мусульманской лиги, в которой по еще неясным мотивам участвовал и Гай. Азим провел собственное расследование инцидента – вероятно, заплатил нескольким матросам-индийцам – и затем взял дело в свои руки.

– Но ведь полиция что-нибудь предпримет?

– Необязательно. Честно говоря, сейчас слишком непонятная обстановка. Так что время для разборки самое неподходящее.

– Так все плохо?

У нее задрожал голос. Он обнял ее за плечи, но она вырвалась.

– Я еще раз говорю – никто ничего не знает. – Он пытался ее утешить.

– Нет, пожалуйста, – запротестовала она. – Не приукрашивай ничего. Скажи мне правду. Ох Гай! – Внезапно она представила себе его: куклу, охваченную пламенем.

– Я пока не знаю всего, – сказал Фрэнк. – Только отдельные факты.

– Какие?

– Ну… – он с беспокойством посмотрел на нее, – скоро в партии может произойти раскол, и тогда все может случиться или ничего, точно не знает никто.

– Так кто сказал тебе все это, про Гая, я имею в виду? – снова спросила она. В ее голове метались бессвязные мысли.

– Полиция. Мне отдали вот это. – Он протянул ей тощий бумажник и пачку фотографий. – Они сказали, что это его вещи, и просили отдать его родителям.

– Пожалуй, прежде мы посмотрим их.

– Я уже смотрел. Там и твои тоже. Гляди. – Он показал снимок крупным планом, где Вива идет по улице возле детского приюта. На ней летнее платье, она улыбается Партхибану, продавцу манго, у которого она покупала манго по дороге на работу. Внизу подпись черными чернилами и детским почерком: Матаджи – моя мама.

На другом снимке Вива сидит на пляже Чоупатти, рядом спит на песке Талика. За ними в небе несколько змеев. Снова подпись, причем ее имя написано неправильно: «Мисс Вива Халауэй» и вопрос «Она Каин или она Авель?».

– Он следил за мной, – сказала она.

– Не будь тебя, он ходил бы за кем-нибудь еще, – сказал Фрэнк. – Ему отчаянно хотелось кого-то любить или ненавидеть.

– Какой ужас! – Ее начала бить дрожь. – Я ужасно не любила его, почти ненавидела. Не надо мне было вообще с ним связываться, зря я тогда согласилась.

Рука Фрэнка легла ей на плечи.

– Тут нет твоей вины, – ласково возразил он. – Его отправили в Англию в шестилетнем возрасте, одного. С этого момента у него началось искривление личности – даже он это знал. Я тоже все больше убеждаюсь, что у него были серьезные проблемы с психикой.

В камине вспыхнуло пламя. Она увидела в нем Гая – его выпученные глаза, его зубы, оскаленные в усмешке.

– Думаю, что не нужно говорить Розе и Тори, пока мы не получим подтверждение, – сказала она. – Зачем их пугать понапрасну?

Фрэнк поморщился.

– Я всю дорогу думал об этом. Но ведь тогда тебе придется нести одной этот груз.

– А Дейзи знает?

– Еще нет.

Она встала, решив пойти спать, но снова пошатнулась и снова он ее поддержал.

– Дай-ка я помогу тебе, – предложил он.

– Я живу в домике на той стороне лужайки.

Они шли по мокрой траве. Порывы ветра трепали полы ее плаща. На другой стороне долины над холмами висело туманное пятно луны.

– Надвигается сильная гроза, – сказал он.

– Ужас, ужас, ужас. – Теперь она рыдала, думая о том, как горели волосы Гая, горела его одежда. – Он не заслужил этого.

Она чувствовала руку Фрэнка на своем плече.

– Мы еще ничего не знаем, – повторял он. – Подожди – может, все это только слухи.

Вдали послышался гром, сверкнула молния, новый раскат грома, и вдруг на них обрушились потоки дождя, и оба мгновенно промокли до нитки.

У нее так дрожали руки, что она не могла отыскать в сумочке ключ. Нашла, протянула ему и увидела, что его рубашка прилипла к телу и под ней обозначились все ребра, все мышцы, плавный изгиб его крепкого торса.

– Ты вся мокрая, Вива. – Когда он дотронулся до нее, она вскрикнула, но он снова дотронулся и стал ласково гладить ее плечи, руки, живот, а она закрыла глаза и положила голову ему на плечо.

В комнате горела маленькая лампа. На полу валялось ее платье, на письменном столе лежали ручки, блокноты, стоял графин с водой.

Он снял полотенце с напольной вешалки и вытер ее лицо и волосы. У нее не осталось слов, по лицу текли слезы, дрожь не утихала. Он стащил с нее промокший плащ, потом кардиган и бросил на пол, а ее закутал в сухое полотенце.

– Побудь со мной немного, – попросила она, стуча зубами, видя, что он собирался уйти.

Когда он лег на кровать, она прижалась к нему как ребенок, крепко зажмурив глаза. Где-то краем сознания она слышала резкие звуки дождя, падавшего на железную крышу, слышала стоны ветра. Но внезапно все стало простым, когда она положила его на себя: все проблемы и беды куда-то ушли, остались только ее голод и его молодое тело, лежащее на ней, прогнавшее смерть.

Когда все закончилось, он взглянул на нее, потряс головой, и они оба смотрели друг на друга боязливо и удивленно. Тогда он обнял ее, и застонал, и снова тряхнул головой.

– Только не говори, что ты меня любишь, – сказала она.

 

Глава 39

Ради безопасности Фрэнк настоял, чтобы они возвращались первым классом, но, несмотря на относительный комфорт, Тори было грустно до слез. Фрэнк с Вивой сидели напротив, между ними будто черная кошка пробежала. Роза сидела у окна, погруженная в себя и печальная. Тори, не находя собеседников, приуныла.

Какое-то время она размышляла о том, что зря так толстеет. Вчера после ужина она взвесилась на больших сидячих весах, которые Джей держала на лестничной площадке под крупным фото команды Ути по поло, худых, спортивного вида парней.

Джейн похвасталась, что эти весы, украшенные затейливой резьбой, были точной копией тех, что стоят в бомбейском яхт-клубе, что они точные до унции. Вот почему ее сердце оборвалось, когда стрелка поползла к одиннадцати стоунам. Даже в худшие свои времена, в Лондоне, она никогда не набирала такой вес; матери будет что сказать по этому поводу.

– Я просто огромная, – пожаловалась она тогда Розе, встав перед зеркалом-псише. – Я слоненок, и знаешь что хуже всего? Что от огорчения мне еще больше хочется есть.

– Ты не толстая. – Бедная Роза слышала ее жалобы миллион раз, но по-прежнему ухитрялась изображать возмущение. – Зачем тебе превращаться в худую швабру? У тебя прекрасные васильковые глаза. Когда-нибудь в них утонет хороший, порядочный мужчина, – добавила она тоном прорицательницы.

– Нет, не утонет, – мрачно возразила Тори. – Я практически стала бесформенной уродкой – вон, какие складки жира на спине.

– Тори, я не хочу вылезать из-под одеяла и любоваться на твои жировые складки, – сказала Роза, опираясь на две подушки. – Тори, – она перешла на шепот, – хочешь посмотреть на настоящего слоненка?

И Роза шокировала ее – она откинула одеяло и задрала ночную рубашку, чего никогда и ни за что не сделала бы до замужества, показав Тори свой раздувшийся живот с торчащим словно желудь пупком.

– Потрогай, – сказала она. – Можешь себе представить, какой огромной я стану к девяти месяцам?

Тори неуверенно потрогала ее живот, потом приложила к нему ладони с обеих сторон.

– О господи, Роза… как это… – Тори чуть не сказала «ужасно», – как это… странно. Ты пока не кажешься большой, но все-таки переменилась. Как интересно, ведь у тебя внутри спит ребенок. Джек тебя видел такой?

– Да, – подтвердила Роза.

– Что он сказал? Он поцеловал тебя в живот? Прослезился?

Роза как-то странно посмотрела на подругу.

– Ты такая романтичная, Тори, – уныло ответила она. – Кажется, он ничего не сказал.

И опять Тори показалось, что она вторглась за недавно прочерченную запретную черту в жизни Розы, что за ней начинался другой мир, полный взрослых тревог и огорчений – до которых, по мнению Розы, она, Тори, еще не доросла.

Поезд резво стучал колесами, и Тори, прислонившись виском к стеклу, размышляла об Индии. Через две недели все это – огромное голубое небо, грязные хижины, вон тот ослик, та женщина в розовом сари, которая машет рукой поезду, – исчезнет с глаз, а вскоре и поблекнет в ее памяти, как старые фотки в альбоме. Как же это чертовски несправедливо, ведь, несмотря на все неприятности, она была здесь так невероятно счастлива.

От ее вздоха на стекле образовался запотевший кружок, и потом, когда поезд мчался мимо плантаций сахарного тростника, в ее сознании всплыла радостная надежда: может, беспорядки в Бомбее усилятся, и тогда никому не разрешат уезжать из страны. В таком случае ей придется сдать билет, и тогда она поедет к Розе и поживет у нее хотя бы до рождения ребенка – Си Си едва ли захочет терпеть ее в своем доме.

Или, может, Олли в последнюю минуту, проталкиваясь сквозь толпу провожающих, спасет ее. Он вырвет из ее рук билет «P&O» и порвет в клочки прямо на трапе; их подхватит порыв ветра и унесет. А они снова будут танцевать, как тогда, в «Тадже», и он со слезами на глазах признается ей, какой он счастливый, раз она дала ему второй шанс на любовь.

У-у-ух! Что за идиотка! Резкая боль в шее оборвала эти грезы. Она открыла глаза. Роза с тревогой смотрела на нее.

– Что с тобой? – спросила она. – Судорога?

– Я не хочу ехать домой, – выпалила Тори и тут же пожалела об этом. Между ними действовал негласный уговор – не говорить в эти дни о неприятном: через два дня Роза уедет на поезде в Пуну, и что потом? Джек будет приезжать в Англию раз в три-четыре года. Да и то вопрос, захочет ли он и куда они поедут. Так что не исключено, что они вообще никогда больше не увидятся.

– Мне тоже жалко, – осторожно ответила Роза и выглянула в окно. – Как странно возвращаться в Пуну после этих чудесных дней, которые я провела с вами.

Тори посмотрела на нее.

– Роза, я вот что подумала. Если я когда-нибудь вернусь в Индию или найду какую-то возможность, чтобы тут остаться, можно ли мне будет немного пожить у вас?

Роза в замешательстве посмотрела на нее.

– Ты имеешь в виду после рождения ребенка?

– Да.

– Ну… возможно. – Роза не слишком воодушевилась. – Я-то, конечно, буду счастлива, но мне надо посоветоваться с Джеком. И вообще, что ты будешь у нас делать? На что будешь жить? Твои родители захотят тебя поддерживать деньгами?

– Ой, не знаю. – Тори безвольно откинулась на спинку скамьи. – Я не знаю… Это просто мои глупые мечты. Забудь про это. Ведь я не могу сесть вам на шею, правда?

– Тори, дело не в этом. – Роза возобновила разговор после долгой паузы. – Просто сейчас много чего происходит. – К ужасу Тори, она покраснела, а ее голос дрогнул.

– Роза, – сказала Тори, – я изо всех сил стараюсь не совать нос в твои дела, но… у тебя все в порядке?

– Нет, – ответила Роза, когда смогла говорить, – то есть да – просто скоро Джека могут направить в Банну на подкрепление. Большая часть полка вернулась домой. Все это тянется уже несколько месяцев, и, ты знаешь, моя жизнь больше мне не принадлежит.

– Я все понимаю… – Ох, бедная Роза, она так расстроена и смущена. Желая как можно скорее поменять тему, она посмотрела туда, где сидели Фрэнк и Вива.

– Что там у них происходит? – шепнула она. – Они сидят, будто каменные статуи.

– Очень странно, – шепотом ответила Роза. – Не хочу сплетничать, но я видела, как он рано утром вышел из ее домика. Мне не спалось, и я ждала, когда солнце вынырнет из-за холма. Но ты погляди на них, за всю дорогу они не сказали друг другу ни слова. Может, что-то случилось?

– Не знаю, – одними губами ответила Тори и пожала плечами. – Может, спросим у нее?

– Нет! – так же беззвучно ответила Роза. В это время Вива приоткрыла глаза, посмотрела в их сторону и снова их закрыла. Она не очень умело притворялась спящей.

Шел дождь, когда поезд прибыл на вокзал Виктория Терминус. Джеффри Маллинсон, под зонтиком, краснолицый и взволнованный, пробился сквозь толпу. Перекрикивая вокзальный шум, он объяснил, что приехал сам на «Даймлере», потому что у стен есть уши и в настоящий момент он не слишком доверяет своим слугам. Фрэнк сел позади с Вивой и Розой. Тори заняла пассажирское кресло.

С вокзала «Даймлер» ехал по грязным лужам, в которых валялись выброшенные демонстрантами плакаты.

– Что ж, правильно, что вы уехали из города, – сказал Джеффри, слегка повернув голову и обращаясь к Фрэнку. – Тут творилась какая-то жуть: сначала лил дождь – семь дюймов за час, – потом беспорядки. Вчера я два часа добирался до работы.

Тори притворно ужаснулась.

– Как ты думаешь, долго это продолжится? – с надеждой спросила она.

Джеффри, казалось, не слышал ее вопроса; он был из тех мужчин, которые игнорировали женщин, если рядом находился другой мужчина.

– Я надеюсь, вы все зайдете к нам на ленч, – неожиданно пробасил он. – Си накрыла великолепный стол.

Тори увидела, что Фрэнк и Вива нерешительно переглянулись. Они так почти и не разговаривали.

– Зайдите. – Джеффри нетерпеливо посмотрел на них в зеркало заднего вида. – Мэмсахиб уже пять дней сидит дома из-за беспорядков; и, кто знает, может, вы больше не увидите нас в «Тамбурине».

– Почему? – удивилась Тори.

– Ну, – Джеффри направил взгляд на Фрэнка, – Лондон все сильнее нервничает из-за этих демонстраций, и конечно, прибыль падает чудовищными темпами. Я не думаю, что мы долго так продержимся.

– Что? – ахнула Тори.

– Сколько фабрик уже закрылось? – спросил Фрэнк.

– Ну, за последние месяцы где-то пять или шесть – в основном перерабатывающие джут и хлопок, – и мы висим почти на волоске. Трагедия, если учесть, сколько сил и средств мы вложили в производство за все эти годы.

«Даймлер» вильнул, когда Джеффри, сигналя, объехал телегу.

– Не тащись еле-еле, проклятый идиот! – заорал он в окно, а когда снова выровнял автомобиль, продолжил: – Все пропало! Теперь все пропало! Только ни слова Си, ладно? Для нее это станет слишком большим шоком.

На его лбу выступили капельки пота, словно волдыри. Он промокнул их носовым платком.

– Конечно, не исключаю, что это может быть буря в чашке чая, – успокоил он себя, устраивая поудобнее свое массивное тело. – Ведь не скажешь, что у нас впервые такое творится.

– Дорогие мои! – Си выскочила из боковых дверей в тот момент, когда они вошли в дом. На ней было оранжевое шелковое платье, более годившееся для вечернего приема, чем для ленча. Губы торопливо намазаны красной помадой, которая оставила на щеке у Тори яркое пятно, словно от ожога.

– Как мило, мило, мило видеть вас всех, – сказала она. – А чей этот божественно красивый молодой человек? – Заметно оживившись, она подала руку Фрэнку. – Пандит! Я думаю, нам нужно много джина! – И, обращаясь к гостям, сказала: – Пожалуйста, проходите в гостиную!

– Как я выгляжу, на твой взгляд? – внезапно спросила она у Тори, когда они шли через мраморный вестибюль.

– Роскошно, Си Си, просто роскошно, – ответила Тори. – Как любезно с твоей стороны, что ты ради нас осталась дома.

Она знала, какая лихорадочная активность стояла за блестящей поверхностью жизни Си – гантели, ежедневная коррекция бровей, вопли насчет одежды.

– Осталась ради вас? – Си посмотрела на нее. В ее глазах горели искры ярости. – Да я целых пять дней носу не высовывала из этого дома. Я буквально говорю с тобой из могилы. Сегодня утром, когда я проснулась, в моем лице не было ни кровинки, честное слово.

– Тогда с твоей стороны еще более любезно, что ты пригласила нас на ленч, – проговорила Роза, приходя на помощь Тори. – А что, так все было страшно?

– Нисколько, – надменно заявила Си Си. – Это олухи с двумя шапками.

– Сесилия имеет в виду, что индусы носят в кармане мусульманские шапочки и надевают их, когда оказываются не на своей территории, – с готовностью пояснил Джеффри.

– И наоборот, – негодующе добавила Си, – и все это чушь, так что давайте пить джин и забудем про все проблемы. Пандит! Где ты?

– Вообще-то, – сказал Фрэнк, – боюсь, что я не смогу. – Он взглянул на часы и нахмурился. – В шесть у меня дежурство. – Он обращался к Виве, словно она была одна в комнате, но Вива покачала головой и отвернулась.

– Ой, не уходите. Одна маленькая порция не помешает. – Си почти умоляла. – Вообще-то, я все приготовила для вас, в благодарность за то, что вы спасли девочек. И все уже на столе. Наш шофер отвезет вас обоих – сейчас о такси нечего и мечтать, тем более тут у нас.

Фрэнк и Вива опять переглянулись, и возникла еще одна неловкая пауза.

– Вы очень любезны, – сказал наконец Фрэнк. – Я должен уйти самое позднее в четыре.

Тори подумала, что он вел себя очень странно. И снова, когда он посмотрел на Виву, она отвернулась.

Шесть слуг в ливреях, по одному за каждым стулом, встрепенулись и отвесили низкий поклон, когда Маллинсоны и их гости вошли в зал.

Светлая, гармоничная гостиная выходила на террасу, где стояли большие вазы с цветущими гелиотропами и белыми лилиями. Гигантские хрустальные люстры были зажжены, несмотря на яркий день, и пузырьки света бегали по столу, накрытому камчатной скатертью, играли в посуде из венецианского стекла и маленьких вазах с туберозами.

Си Си, поколебавшись, села во главе стола.

– Пандит, – приказала она, – забудь про джин и принеси всем бокалы для шампанского. Мы будем праздновать.

– Я забыл, любовь моя, что именно мы сегодня празднуем? – нервно спросил Джеффри.

– Жизнь, Джеффри, – ответила она, смерив его пронзительным взглядом. – Жизнь! Он никогда не чувствует важность момента, – пояснила она Фрэнку. – И никогда не чувствовал. Давайте, поторапливайтесь, Jaldi, – сказала она трем слугам, которые обносили гостей тарелками с муссом из лосося и тостами. Раздался хлопок – это Пандит опытной рукой открыл бутылку «Моэт и Шандо».

– Ну вот, – сказала Си, когда все сделали по глотку, – я сидела тут, господи боже мой, с Джеффри несколько дней, и теперь жажду общения. Расскажите мне что-нибудь такое, чего я не знаю. Удивите меня. – Она скорчила гримасу любопытства.

Тори, Роза и Вива растерянно переглянулись; Си сделала еще глоток шампанского.

– Ну, дорогая, они сказали, что прекрасно провели время в Ути, – помог им Джеффри.

– О-о, правда? – обратилась она к Фрэнку. – Там были в такое время года интересные люди?

За всех ответила Роза.

– Си Си, там было тихо, но мы так радовались, что снова вместе, – сказала она. – А «Вудбрайер» в самом деле очень приятный, как ты и говорила. Джейн баловала нас, давала с собой на пикник превосходную еду, мы видели чудесные цветы, и так было приятно снова оказаться в прохладе.

Она попила воды и внезапно замерла – глаза Си холодно и бессмысленно глядели на нее поверх очков, словно глаза аквариумной рыбы, которая всплыла к поверхности и не нашла там корма.

– А что там делала наша Тори? – Наконец-то Си повернулась к ней. – Там были приличные мужчины или сплошные пикники с девушками?

– Вообще никаких мужчин. – Тори не понравился легкий привкус непристойности в ее вопросе, и внезапно она поняла, что не хочет задабривать Си. – Но много-премного вкуснейшего лимонного бисквита.

– Ах, я помню тот чудесный бисквит. – Бедный Джеффри переживал, как человек, который пригласил полудикого тигра к себе в дом, чтобы он развлекал гостей.

– Так Тори снова ела. Какой сюрприз! – ехидно проговорила Си Си.

– Дорогая! – Джеффри вскочил так резко, что уронил на пол хрустальную чашу для омовения пальцев, и по персидскому ковру разлетелись осколки стекла и потекла вода. Несколько секунд Си бесстрастно взирала на катастрофу.

– Господи, ты чурбан, Джеффри, – сказала она наконец. – Неуклюжий чурбан. – Волокно мяса прилипло к ее зубам. – В самом деле. Я не шучу.

– Ха-ха-ха, – засмеялся Джеффри, словно это была удачная шутка. Он хлопнул в ладоши. – И знаете что? Она права. Виваш сейчас все исправит.

– Ненадолго, Джеффри, – ласково напомнила ему Си.

Си направилась к себе наверх отдохнуть, но возле лестницы вспомнила, что звонил какой-то мужчина и спрашивал Тори, и она обещала передать это.

– О господи, кто это был? – Тори старалась не выдавать своего волнения. Ох, Олли, пожалуйста, пожалуйста. Господи, пусть это будет Олли.

– Ну-ка, кто же это был, черт побери? – Си задумалась и опустила руку, державшую мундштук. – О-о, вспомнила, вспомнила. Как там его звали? Тоби Уильямсон. Он сказал, что мы встречались в «Хантингтоне»; я его не помню. Он интересовался, в безопасности ли ты сейчас, во время беспорядков. Он оставил свой номер телефона.

У Тори мгновенно упало сердце.

– Как мило с его стороны, – пробормотала она.

– Это тот, с коллекцией насекомых? А-а, еще он пишет стихи. – На лице Си промелькнула насмешка. – Так забавно, – обратилась она к остальным. – Она читала мне кое-что: «Мое сердце пылает / Моя милая об этом не знает…» – весело передразнила она. У Тори горели от стыда щеки.

Как подло было с ее стороны показывать Си его вполне приятные стихи (на самом деле они про птиц, птичьи яйца или типа того), ведь она наверняка развлекала ими своих приятелей в клубе. Тори познакомилась с Тоби на какой-то вечеринке в губернаторской резиденции. Приятный мужчина, кажется, школьный учитель. Он говорил с ней про птиц, а потом вроде бы про женские наряды, а у нее в голове был только Олли, и она его почти не слушала. Помнит только, что у него приятная улыбка, а еще, да, точно, он начал что-то рассказывать про современную поэзию, да так увлеченно, пока она не призналась, что она абсолютный игнорамус, и тогда он стал беседовать об этом с Вивой. Но он даже не усмехнулся после ее признания, а лишь задумчиво сказал:

– Завидую. Тебе еще предстоит узнать так много интересного.

Он позвонил, чтобы узнать, все ли у меня в порядке. Очень мило с его стороны, но когда она попыталась вспомнить его голос, у нее не получилось.

Когда Си удалилась к себе, Роза спросила:

– Ты позвонишь ему?

– Не знаю, – ответила Тори, внезапно почувствовав страшную усталость. – Он какой-то яйцеголовый.

– Тебе нечего терять, – весело заявила Роза. – Кроме своего билета домой.

– Верно, – согласилась Тор.

– Давай кинем жребий? – Роза достала монету в три рупии. – Если змеи – ты звонишь, а если закорючки – нет.

Она подбросила монету в воздух и поймала ее. Раскрыла ладонь.

– Змеи выиграли, – объявила она.

 

Глава 40

Когда Вива и Фрэнк сели после ленча в хозяйский «Даймлер», Вива выдвинула между ними подлокотник.

– Я не переношу эту женщину, – взорвалась она, как только они тронулись с места. – Как она смеет говорить с Тори в таком тоне?

– Тише. – Фрэнк показал глазами на шофера, который явно насторожил уши. – Может, она пьет, потому что испугана, – продолжал он вполголоса. – Для нее тоже все заканчивается.

– Нет, я просто ненавижу ее, – бормотала Вива. – Змея, настоящая змея.

Его рука накрыла ее руку.

– Вива, – сказал он. – Как ты будешь жить одна в Бикулле? Я беспокоюсь. Позволь мне немного побыть с тобой.

– Нет, – отрезала она. – Нет. Ты не вернешься.

– Прошу тебя, давай поговорим, – сказал он. – Ведь времени почти не осталось.

– Я и так говорю с тобой, – по-детски возразила она, выдергивая руку. – Сейчас я говорю с тобой.

– Мы не можем делать вид, будто ничего не произошло.

Нет, можем, подумала она. Она делала так раньше, может и теперь.

Больше всего ее смущало, что она чувствовала себя такой ужасно живой, когда сидела рядом с ним, вот как сейчас; когда видела его тугие мускулы под рубашкой, его руку, небрежно лежащую на сиденье. Ее тело как-то по-новому отзывалось на его соседство, но все это казалось ей неправильным и запутанным, потому что Гай, возможно, мертв, и, уж конечно, людям лучше быть в трауре, чем предаваться похоти.

– Мне придется многое наверстывать на работе, да и мистер Джамшед рядом, и вообще, гляди, – они ехали по Квинс-роуд, и она махнула рукой на спокойные улицы, аккуратные пальмы, за которыми синело море. – Все выглядит таким, как обычно, как будто беспорядков и демонстраций не было совсем.

Он вздохнул резко, нетерпеливо, посмотрел на нее и отвернулся.

– Я хочу снова увидеться с тобой, – сказал он. – Я должен. То, что было между нами, не имеет никакого отношения ни к Гаю, ни к беспорядкам. И ты знаешь, что это так.

Она ничего не ответила – так ей казалось безопаснее.

Она уговаривала себя, что в минувшую ночь у нее было временное безумие, провал в дисциплине. Ничто не приносит больше боли, чем любовь, и об этом ей надо помнить.

– Пока нет, – ответила она. – Все произошло так скоро и так…

Она не смогла подобрать нужные слова и снова ощутила легкую досаду. Больше всего ей сейчас хотелось помыться, выспаться и хоть на несколько часов ни о чем не думать.

– Ты беспокоишься, что я поднимусь к тебе в комнату?

Он наклонился к ней ближе, и она ощутила запах его волос, его кожи.

– Да.

– А мне казалось, тебе все равно, что думают о тебе другие. Мне нравится в тебе эта черта.

Он улыбнулся ей, и у нее задрожали руки.

– Нет, не все равно, – сказала она. Машина остановилась на светофоре недалеко от Черчгейт. На тротуаре, в десяти ярдах от них двое мужчин намыливали друг друга и лили на голову воду из старого ведра. – Всем не все равно, если люди не больные и не сумасшедшие.

Стайка нищих детей облепила их автомобиль, они дрались за право протереть его сверкающие бока. Когда Фрэнк опустил стекло, чтобы дать им горсть анна, мелочи, его рука коснулась ее тела, и оно запело, словно жило независимой от нее жизнью.

– Когда мы узнаем что-либо? – спросила она, когда «Даймлер» снова мчался мимо Фонтана Флора в сторону больницы. – Я имею в виду насчет Гая. Полиция уже сообщила его родителям?

– Не знаю, – ответил он. – Я рассчитываю узнать какие-нибудь новости в больнице. Оставить тебе записку или зайти?

– Оставь записку, – сказала она. – Не надо заходить.

Он посмотрел на нее и промолчал.

– Я ужасно относилась к нему, – сказала она. – Раз он был болен – я имею в виду серьезно, психически болен, – я должна была помочь ему.

– Вива, – возразил он, – ты не была ужасной. Не забывай, я тоже был там; тут нет твоей вины.

– Еще далеко до больницы? – Внезапно ей захотелось, чтобы он не смущал ее своим присутствием.

– Отсюда две улицы, – сказал он. – Все начинает походить на песенку «Десять зеленых бутылок» – если уедут Тори и Маллинсоны. – Она почувствовала, что он пытается найти подходящую тему для разговора. – Ты тоже уезжаешь?

– Пока нет, – ответила она. – А ты?

– Мне предложили работу в Лагоре, – ответил он. – Ту самую, исследовательскую, о которой я тебе рассказывал.

– Ты согласился? – Она смотрела прямо перед собой.

– Еще не решил.

Она смотрела, как уличные торговцы ставили свои лотки, как загорались огни вокруг Фонтана Флора, как плыли по радужному небу легкие облачка, а в душе думала, не будет ли жалеть потом всю жизнь, если позволит ему ускользнуть из ее пальцев. Когда шофер остановил машину, она поднялась с Фрэнком по ступенькам к главному входу.

– Мне следует поблагодарить тебя за то, что ты приехал в Ути и спас нас, – сказала она, – но я не знаю, что еще сказать. Думаю, что я пока не осмыслила это.

Он остановился, держась за дверную ручку.

– Насчет нас или насчет Гая? Пожалуйста, не забывай, что это пока всего лишь слух – я ведь говорил тебе.

– То и другое.

Она обратила внимание, что он выглядел уставшим и бледным. Его глаза всматривались в ее лицо, ища ответа.

– Не говори ничего, в чем не уверена, – сказал он, – но обещай мне, что ты не станешь стыдиться.

– Я не стыжусь, – возразила она. – Но у меня такое чувство, словно я пережила землетрясение.

Он поднял брови.

– Ах вот что, я понимаю.

Он собирался сказать что-то еще, но она положила пальцы на его губы.

– Нет, – сказала она. – Не надо. Пожалуйста. Не сейчас.

Когда шофер вез ее по Бикулле, нигде не было никаких следов волнений – все те же щербатые дороги, обветшавшие дома, уличные торговцы, лотки с цветами.

Она вошла в дом – там тоже все было прежним: велосипеды в холле, в воздухе запах кушаний с карри, приготовленных миссис Джамшед.

Мистер Джамшед молился в передней комнате, обратив лицо к солнцу. На нем была судрех (просторная рубашка для молитв), которую он трижды опоясывал поясом кушти как напоминание о трех принципах, по которым он жил: «Добрые слова, добрые мысли, добрые дела».

Она ждала, стоя в дверях. Во время молитвы его добродушное лицо делалось строгим, даже суровым, как у ветхозаветного пророка.

Скрипнула дверь, он открыл глаза.

– Мисс Вива.

– Простите, что помешала, но я хотела узнать, все ли в порядке? – сказала она. – Я так волновалась за вас.

– У нас все более-менее нормально, – ответил он и взглянул на нее вежливо и отчужденно. – Беспорядков на улицах не было, слава богу, и я не слышал ничего плохого о вашем приюте, как вы там его называете.

– Вот хорошо. Какое облегчение.

– Ну, не совсем. – С его лица не сходило то странное выражение. – Тут произошли другие события, которые меня огорчили. Зайдите. – Жестом он пригласил ее зайти. – Лучше я сам покажу вам это.

Он надел свои видавшие виды сандалии и запер за собой на замок входную дверь, чего никогда не делал раньше.

– Видите ли, – объяснял он, когда они поднимались наверх, – пока вы были в отъезде, в наш дом проникли злоумышленники. Они устроили погром в вашей комнате и сделали другие вещи, похуже. Сначала я решил, что это хулиганы, а теперь думаю, что это ваш друг.

– Мой друг?

– Подождите. – Он оперся ладонью о дверной косяк. – Через минуту я все вам объясню.

Он открыл дверь, и она вскрикнула от ужаса. Занавески были задвинуты, но даже в полумраке она увидела, что ее пишущая машинка валялась на полу; платья, блузы, панталоны, детские рисунки были разбросаны по комнате. На пустом крючке на стене висел пояс для чулок.

– Ох, неужели? – Она бросилась к маленькому деревянному шкафчику, где она хранила чистовой вариант своей книги. Он был на месте.

Мистер Джамшед слегка отодвинул занавеску.

– Это еще не все, – сказал он. – Глядите. – Он показал на стену. Над умывальником она увидела свою фотографию – она стояла, облокотившись о релинг «Императрицы Индии», рядом с Найджелом, молодым чиновником. Ветер развевал ее волосы, а Найджел, эффектный в своей полосатой куртке, тыкал ее в ребра. На другой фотографии она уходила с вечеринки у Дейзи, туфли в руках, лицо пьяное и счастливое. Наискосок снимка кривыми буквами было написано «проститутка». На третьем фото они с Фрэнком уходили от Мустафы. На кровати, рядом с молотком и гвоздями, валялся расплывчатый снимок, сделанный Тори, где она и Гай сидели в шезлонгах на палубе.

Под ногой хрустнуло стекло. Она случайно наступила на маленький подсвечник с догоревшей свечкой внутри.

– Когда я вошел сюда, под этими фотографиями горели свечи, – сказал мистер Джамшед. – Мой дом мог сгореть дотла.

Она села на кровать и покачала головой.

– Я знаю, кто это сделал, – сказала она мистеру Джамшеду. – Но его, возможно, уже нет в живых. Я пока не знаю точно.

Тут она поняла, как странно звучали эти слова.

– Должно быть, вы думаете, что я сошла с ума.

– Мадам, – мистер Джамшед говорил очень сухо, – я не считаю вас сумасшедшей, но не могу допустить, чтобы вы навлекли опасность и другие неприятности на наш дом.

– Что вы имеете в виду?

Он недовольно фыркнул.

– Вы прекрасно понимаете. Как ваш отец или брат могли допустить, чтобы вы так жили?

– У меня нет ни отца, ни брата, – ответила она.

– Я ничего о вас не знаю. – Он стоял в нескольких дюймах от снимка, на котором она смеялась и пила вино с Тори и Фрэнком. – Я никогда не говорил с вами о моей вере, но сейчас я вот что вам скажу. Имя бога, которому я молился, когда вы вошли, Ахура Мазда. Ничто в моей жизни не случается помимо его воли. Когда я вижу все это, – он махнул рукой на фотографии, на нижнее белье, – я понимаю, что позорю его. Я похож на ребенка, который принес в дом опасную игрушку. Нет! Нет! – Он выставил перед собой ладони, когда она попыталась протестовать. – Я должен закончить. Отчасти это моя вина, потому что мои девочки хотят быть такими же современными, как вы, и я хочу, чтобы они получили образование. Но в этом кроется опасность. В нашей религии чистота лежит в основе всего, что мы делаем, а это… – Не находя слов, он воздел руки и сказал с испуганным лицом: – От этого мой дом кажется нечистым.

– Это мои друзья. – Она чувствовала, как у нее уходит из-под ног земля, и не знала, что делать. – Вы ведь видели нас на вечеринке. Они вам нравились.

Он пожал плечами.

– Я их не знаю. И его. – Мистер Джамшед ткнул пальцем в Найджела. – Кто он? А он? – Его палец показал на Гая. – Это он приходил к вам сюда?

– Он просто мальчик. Я везла его на пароходе. Мне заплатили за это. Я даже не была с ним знакома прежде.

– Вы не знали его? – удивился мистер Джамшед. – И вы, молодая девушка, привезли его сюда за плату? Нет, я не верю. Даже в Англии невозможны такие вещи.

Его глаза были полны страдания. Лоб избороздили глубокие морщины.

– Мадам, я парси. Мы народ с широкими взглядами, но я обнаружил в вашей комнате бутылки с алкоголем, а теперь еще и это. И я беспокоюсь за свою семью. Я уже слышу упреки от некоторых местных жителей из-за того, что я позволил моим девочкам учиться в университете. А как быть с теми детьми, которым вы якобы помогаете? – Он схватился за голову, показывая, насколько это невозможно.

Она опустила голову. Вся их непохожесть, так интриговавшая ее прежде, превратилась в бездонную пропасть.

– Мистер Джамшед, – сказала она, – я понимаю, как все это выглядит, но я должна задать вам очень важный вопрос. Кто-нибудь видел этого мальчика здесь? – Она показала на фотографию Гая.

– Этого? – Мистер Джамшед внимательно рассмотрел снимок. – Мой сосед, мистер Бизваз примерно так описал того парня. По его словам, он был похож на англичанина. Он вышел на улицу, снял пальто и обувь и поджег их. Сосед закричал на него, но тот убежал.

– Только пальто и обувь?

– Только пальто и обувь.

Она не сразу осмыслила его слова.

– Вы уверены?

– Мистер Бизваз не лжет, – сердито заявил он.

– Господи! – воскликнула она. – Это хорошая новость. Мы думали, что он погиб.

– Вы думали, что он погиб? – Мистер Джамшед принялся чесать в голове, словно плохие мысли бегали по ней как тараканы. – Миссис Дейзи Баркер сказала мне, что вы очень респектабельная английская леди, и вот теперь такое. – Он опустил руку и посмотрел на Виву. – У меня тяжелая ситуация, мисс Вива. Я не могу оставить вас здесь. Сегодня переночуйте, потому что темно, но завтра вам придется съехать. Вы не можете тут оставаться.

– Мистер Джамшед, – запротестовала Вива. – Я все вам объясню. Давайте я позову завтра миссис Баркер, и она поговорит с вами, она…

– Мадам, простите меня. – Он отгородился от нее ладонями, словно щитом. – Но вы обе иностранки, поэтому многого не понимаете. Я могу лишь повторить: вокруг нас живет много фанатиков. Они считают, что такие женщины, как вы… – Он замолчал, не в силах произнести грязное слово. – Не чистые, – сказал он. – Я заступался прежде за вас. Теперь не могу. Это слишком опасно.

– Я понимаю. – Она почувствовала, как краска заливает ее щеки. – Я не глупая.

И тут из мистера Джамшеда полились слова:

– Вы не глупая, и мне больно говорить вам такие жестокие слова, но я беспокоюсь не только за вас, но и за детский приют. Вы не знаете, как смотрят тут на вас простые люди. Они могут улыбаться, но они совершенно ничего не понимают. У вас нет ни семьи, ни мужа, ни детей, ни украшений. Кто вы? Что вы собой представляете? Поверьте мне, мадам, ужасно говорить такие вещи иностранке, приехавшей в нашу страну, но я вынужден это сделать. – Он сухо кивнул ей и пошел к двери.

– Можно я попрощаюсь с миссис Джамшед, Долли и Каниз? Вы все были добры ко мне.

– Нет, – отрезал он. – Извините. Дочери дома, но я не хочу, чтобы они виделись с вами.

 

Глава 41

Вива слышала о таком феномене, когда некоторые люди – слабохарактерные, как она всегда полагала, – чувствовали себя виноватыми, стоило лишь им узнать, что их обвиняют в преступлении. На следующий день, входя в ворота детского приюта, она это поняла: ей казалось, будто она несет с собой бомбу.

После ухода мистера Джамшеда она часа два собирала вещи, но первым делом сорвала все мерзкие фотографии и выбросила в мусорную корзину.

Ночь она почти не спала, ее мысли крутились вокруг Гая и Фрэнка (ее не покидала мысль, что та безумная ночь в Ути была моментально наказана), вокруг Дейзи, приюта. Она еще чуточку надеялась, что мистер Джамшед сменит гнев на милость и позволит ей остаться.

Конечно, едва ли, но она не представляла, куда ей тогда идти. В нормальной ситуации Дейзи предложила бы ей какое-то место для ночлега, но она не захочет терять Долли и Каниз, ее лучших студенток. А вдруг и Дейзи поверит в слухи об аморальности Вивы, что тогда? Не исключено, что Дейзи просто не захочет с ней разговаривать, и тогда придется снова снимать комнату в ИВКА, мысль неприятная.

Она распахнула дверь с затейливым узором и с облегчением увидела, что во дворе абсолютно ничего не изменилось. Все то же мрачноватое и красивое здание с закрытыми ставнями, напоминавшее огромную, обветшалую голубятню; те же птички в кроне тамаринда, во дворе и в тени веранды; миссис Боуден читает вслух со своим йоркширским выговором из знакомой книги под названием «Английская поэзия для девочек Индии».

декламировали вместе с ней девочки своими певучими голосами, —

Вива шла по двору, неся с собой невидимую бомбу. Садовник в плоской мусульманской шапочке гонял метлой опавшие листья. На скамейках терпеливо сидели пациенты, дожидаясь, когда в десять пятнадцать откроется дверь и доктор начнет прием.

Потом она шла по темному коридору в офис Дейзи, и от нервного напряжения у нее кружилась голова. Что, если Дейзи не поверит ее рассказу про Гая и фотографии, про его имитацию самоубийства? Не поймет, зачем Фрэнк неожиданно явился в Ути? Даже ей самой было понятно, насколько неправдоподобно все это звучало.

Дейзи сидела за стопкой писем, маленькая, одинокая фигурка, и что-то писала, сосредоточенно и аккуратно. Увидев Виву, она вздрогнула и, просияв, вскочила.

– О, привет! Как я рада тебя видеть! Ну, как провела время? – Она рассеянно воткнула карандаш в булочку.

– Все было замечательно, Дейзи. – Вива решила не тянуть и сразу перейти к делу: – Но боюсь, что мне придется сообщить тебе плохие новости.

Дейзи внимательно выслушала всю историю, перемежая ее иногда своими тихими возгласами «Ничего себе!» или «Боже мой!».

– Будет ужасно жалко, если он не позволит Долли и Каниз ходить в университет, – была ее первая реакция. – Они превосходные студентки и очень трудолюбивые. И что там теперь с Гаем? – Ее лицо хранило спокойствие, но на горле выступила нервная сыпь. – Ты думаешь, он продолжит распространять о нас слухи? Это будет очень серьезная неприятность.

– Ох, Дейзи. – Они обе вздрогнули, когда карандаш выпал из булочки и стукнулся об пол. – Мне так неудобно перед тобой! Ничего этого не случилось бы, если бы я не явилась сюда.

– Нет, это чепуха. Я не согласна, – отрывисто сказала Дейзи. – Мистер Джамшед прав – тут всюду шпионы, и никто из местных не понимает, зачем мы все это делаем. Да и как им понять? Они никогда прежде не видели таких женщин, как мы. В общем, дорогой мистер Ганди хоть и проповедует ненасилие, но зато он показал беднякам и женщинам, которые до сих пор даже головы поднять не смели, что они могут жить по-другому. Поэтому сейчас тут копится гнев на британцев, на бедность, гнев на то, что мы учим их женщин. В каком-то смысле мы оказались посередке между двух революций. Рано или поздно этот перегретый котел взорвется. И, конечно, если такие, как ваш мальчишка Гай, начнут распространять слухи, будет еще хуже. Но только не надо думать, что вся причина в нем.

– Что же делать с ним? – спросила Вива.

– Хороший вопрос. Но никто не станет арестовывать человека за то, что он сжег свое пальто.

– Но он незаконно проник в мою комнату.

– И что ты хочешь сделать?

– Думаю, что надо обратиться в полицию.

– Возможно, – неуверенно согласилась Дейзи. – Но, сделав это, мы откроем другую банку с червями. Понимаешь, полиция уже пыталась нас закрыть под давлением некоторых горячих голов из нового конгресса. Но пока что нам удавалось выстоять.

– А наши сотрудники, что они думают?

Дейзи подняла карандаш с пола и крутила его в руках.

– Когда к нам явился правительственный чиновник, он признал, что мы делаем хорошее дело, но сказал, что нам нужно закрыть приют, потому что власти больше не могут гарантировать нам защиту. Это было еще до твоего прихода. Пожалуй, я должна была тебя предупредить.

Женщины посмотрели друг на друга.

– Когда я сообщила об этом сотрудникам и детям, все рыдали и просили нас не уходить. Это было ужасно, просто сердце разрывалось от жалости. У этих детей, Вива, нет ничего. Я не говорю, что все из них хотят быть здесь, нет, но если мы их бросим, они либо умрут, либо окажутся на улице. Ведь это надо понимать.

Дейзи сняла очки. Наступило долгое молчание.

– Извини, Дейзи, что помешала тебе. Ты ведь тут сейчас работала, – сказала наконец Вива.

Глаза Дейзи, без очков словно голые, показались ей немолодыми и испуганными.

– Я нуждаюсь в детях не меньше, чем они во мне, – спокойно сказала она. – И это правда. Но теперь вернемся к нашей проблеме. Ты думаешь, что этот Гай Гловер снова ударит? Или это было только глупое хвастовство?

– Не знаю, – ответила Вива. – Хотелось бы мне знать. Но что я знаю точно, так это то, что я не хочу, чтобы из-за меня закрыли приют.

При упоминании Гая в голове Вивы пронеслась целая стая противоречивых мыслей: да, она боялась его, и да, если он по-настоящему сумасшедший, ей надо бы испытывать к нему жалость, а она чувствовала гнев, простой и чистый. Да как посмел этот слабоумный юный позер причинять всем такие неприятности? Ну, плохо ему было в английской школе, и что с того? Все равно, он никогда не голодал, как дети из приюта, никогда не работал до упада, как Дейзи, чтобы накормить их и обучить грамоте. Но были у нее и другие мотивы, признать которые ей было гораздо труднее. Дело в том, что из-за Гая внутри ее сдетонировала бомба. В ту ночь в Ути она набросилась на Фрэнка как сумасшедшая или как дикое животное. Теперь, после того как у него было время на размышления, что он думает о ней?

Она молча сидела на стуле. Где-то звякнула кастрюля. С двора донеслись детские голоса – дети выкрикивали потешки: «Мэри, Мэри, расскажи нам, как твой сад растет?»

– Я не пойду в полицию, Дейзи, – сказала она, поразмыслив. – Слишком много можно потерять.

– Точно? – Нервная сыпь поднялась у Дейзи до подбородка. – Я не хочу, чтобы ты оказалась в опасности.

– Точно, – отозвалась Вива. – Думаю, что это была его последняя выходка и теперь он поедет домой.

– Ты уверена?

– Уверена. – Они улыбнулись друг другу так, словно понимали, что порой ложь бывает полезнее правды.

Через восемь дней после этого разговора Вива перебралась в свое новое жилье на втором этаже детского приюта. Комната была голая, словно келья монахини: железная кровать, ободранный гардероб и временный стол – широкая доска на двух ящиках, – вот и вся мебель. Ей это нравилось: нормальное место для работы, даже для покаяния, и она снова экономила на жилье. А если встать из-за стола и распахнуть ветхие ставни, увидишь за окном перистую листву тамаринда. Дейзи рассказывала ей, что в северной Индии тамаринд считается священным деревом Кришны, бога, воплотившего идеал любви. И что Кришна сидел под тамариндом, когда был в разлуке с Радхой, своей любимой, и испытал неземной восторг, когда ее любовь вошла в него.

Но Талика сообщила ей более мрачную версию: тамаринд – вместилище духов, и это всем известно. Она показала, как из-за этого листья тамаринда на ночь закрываются.

Теперь каждое утро Вива слышала печальные звуки раковины, раздававшиеся во дворе, гул детских голосов из спальни на третьем этаже и временами звяканье колокольчика, когда некоторые дети выполняли утреннюю пуджу.

Они с Дейзи договорились о ее новом графике работы. Утром она четыре часа вела уроки с детьми, потом был ленч, а после этого она записывала детские истории. Душераздирающее занятие, она уже это поняла. За день до этого она просидела два часа с Прем, маленькой гуджаратской девочкой с печальными глазами, которая рассказала ей про землетрясение, произошедшее в ее родном городе Сурате. Вся ее семья погибла, а ее спасла добрая леди, которая велела называть ее тетей. Как эта тетя привезла ее на поезде в Бомбей и заставила заниматься проституцией – с печальной улыбкой малышка называла это «девочкой для отдыха», как ее били и унижали мужчины, а потом она убежала и пришла сюда.

В конце их разговора Вива сказала, что в рассказе о ее судьбе может поменять ее имя на другое.

– Нет, – ответила девочка. – Я в первый раз рассказываю кому-то свою историю. И пусть в ней будет мое настоящее имя – Прем.

Завтра к ней явятся две сестры, которые пришли из города Дхулия. Они убежали, когда их хотели отдать в жены двум брутальным старикам из их деревни. Если бы они отказались, их бы жестоко избили собственные родители.

– Мы всего лишь деревенские девочки, но мы не хотим жить по-старому, – сказала старшая, с гордой осанкой и орлиным носом. – Мы не заслуживаем того, чтобы нас продавали, как коров или ослиц.

Через несколько дней Вива сидела за столом и печатала с лихорадочной быстротой, чтобы закончить до ужина историю Прем, когда в дверь тихонько постучали.

– Пришла леди и хочет вас видеть, мадам, – сообщила ей робкая маленькая сирота по имени Сима. – Ее зовут Виктория.

Тори влетела в комнату и обняла Виву за шею.

– Вива, – заявила она, – мне надо немедленно поговорить с тобой. Я в таком состоянии, что могу сойти с ума!

– Господи! – Вива неохотно оторвалась от работы. – Что же случилось?

Тори сдернула с головы шляпку, села на кровать и шумно выдохнула.

– У тебя есть что выпить? – спросила она. – Я не знаю, с чего начать.

Вива встала и налила ей воды.

– Начни сначала, – посоветовала она.

– Ладно. Ты помнишь тот жуткий ленч у Маллинсонов, когда Джеффри сказал нам об их возможном отъезде? Я думала, что он пошутил, а все оказалось правдой. После вашего ухода Си одна прикончила бутылку шампанского, потом выпила еще и с тех пор почти не останавливается. Вива, это было ужасно. Она давно грубит мне, но на днях у нас произошла жуткая ссора.

Тори быстро выпила полстакана воды.

– Из-за чего?

– Ну, Си ездила утром в клуб и поругалась там с миссис Перси Бут, ее подругой, тоже змеей. Ссора была из-за плаща, который Си якобы дала ей, а теперь требовала назад – типично для нее… Си устроила чудовищный скандал, а когда миссис П.Б. позвонила на следующее утро, Си швырнула трубку. Звонок тут же повторился, Пандиту было велено выслушать сообщение. Си тут же заорала: «Что она сказала? Скажи мне точно, что она сказала. Тебе ничего не будет». Тогда бедный Пандит немного подумал – он сделался такого зеленого цвета, как бывает у местных, когда им страшно, – и сказал: «Миссис Перси Бут говорит, что вы полная дура. Простите, мадам». Через полчаса его вывели из дома два вооруженных охранника. Он плакал. Это было жутко несправедливо. Я закричала на Си: «Как ты могла совершить такую подлость? Ведь ты обещала ему, что у него не будет неприятностей». Тогда она посмотрела на меня – этаким соколиным взглядом из-под опущенных век, как она умеет, и внезапно заорала: «Скучно, очень-очень скучно», а потом сказала: «Я дала ему недельную плату», словно это что-то оправдывало. Я чуть не ударила ее, Вива – ну, вернее, у меня просто чесалась правая рука. Си грохнула дверью, почти не разговаривала со мной несколько дней, и еду ей приносили на подносе в ее комнату. Даже Джеффри не мог уговорить ее спуститься вниз.

– Но ведь ты уезжаешь на следующей неделе! Какая же она подлая – до неприличия! – воскликнула Вива.

– Нет! Конечно, да, в том-то все и дело. – Тори сияла. – Теперь я сообщу тебе просто невероятную новость. Ты помнишь Тоби Уильямсона? Когда мы уезжали в Ути, он позвонил Маллинсонам и спросил, все ли у меня в порядке. Я его почти не запомнила, разве что он был плохо одет и как-то эксцентрично – оказывается, в тот вечер, когда мы познакомились, он надел отцовский смокинг – и действительно выглядел в нем как беременный – Вива, не смейся, это серьезно.

Через несколько дней после ссоры с Си мне так отчаянно хотелось куда-нибудь пойти, что я позвонила ему в Уиллоуби-Клуб. Мне уже нечего было терять, мама прислала мне список тканей и вещей, которые я должна была привезти домой, а еще мне надо было купить ей подарок. Но Пандита уже не было, а Си засела наверху, на чем ехать в город – неизвестно. Он тут же приехал. Его машина была ужасно неряшливая – просто забита книгами и одеждой, – и Си, спустившаяся вниз в надежде на какие-то развлечения, посмотрела на него как на кучку чего-то такого, что натошнила кошка.

Сначала он словно язык проглотил, я тоже важничала. Вива, ты ведь знаешь, какая я глупая на самом-то деле. Я как бы сравнивала себя с людьми, о которых мы читаем в таких журналах, как «Татлер» и прочие, – а ведь они на самом деле идиоты, с их красивыми нарядами и автомобилями.

Он хотел отвезти меня в какое-то место под названием Бангангла. Название показалось мне жутко скучным – и место какое-то странное, то ли озеро, то ли кладбище, и я тогда заявила, что мне надо срочно ехать за покупками. Я рассказала ему про ткани, что мне непременно надо купить матери подарок и почему так важно ей угодить.

Ну короче – он повез меня в магазин «Армия и Флот». «Опиши мне, какая она, – сказал он, когда мы были в шляпном отделе. – Я всегда удачно выбираю подарки». «Ты не поверишь, – сказала я ему, – но она миниатюрная, как птичка».

Тут он взял одно из этих жутких страусиных перьев, приложил его к своей макушке и запищал как птица. Мы переглянулись, и у нас случилась настоящая истерика. Прежде со мной никогда такого не случалось, но это было блаженство – если б можно, мы бы катались по полу. Может, у меня просто не выдержали нервы, а может, я просто радовалась, что оказалась подальше от Маллинсонов, да еще с приятным парнем.

– А что потом? – Виве начинал нравиться их разговор.

– В конце концов, мы купили ей слона из тикового дерева. Тоби сказал, что слон должен всегда стоять головой к двери – это приносит счастье. Впрочем, я уже забыла: может, наоборот – головой от двери. Как только слона завернули, я поняла, что он матери не понравится – ей никогда не нравились мои подарки, по-моему, даже сердили. Но вообще, все это уже не важно. После покупок он повез меня в эту Банганглу. Знаешь, там так забавно, что-то вроде скрытого озера, прямо в центре Бомбея, со ступеньками вокруг. И там так мирно.

Мы зашли там в маленький ресторанчик, а после этого сидели на ступеньках и говорили, говорили, говорили, сначала о его работе – он биолог, что-то там по птицам, но для заработка преподает в школе-пансионате для мальчиков где-то на севере. А потом абсолютно обо всем: о нашем детстве, о родителях – всякие простые вещи, о которых я не говорила с такими мужчинами, как Фрэнк или Олли, потому что они слишком красивые. И еще в глубине моего сознания у меня всегда сидят такие мымры, как Си или моя мать, и бубнят: «возьми себя в руки», если я говорю чересчур искренне или робею. Вива, у тебя есть что-нибудь от головы? Извини, я знаю, что слишком долго рассказываю, но скоро дойду до сути…

Порошок растворили в воде. Тори с минуту полежала с мокрой фланелью на висках, но тут же села опять.

– И вот самый хороший момент, – сказала она. – Все время, пока мы говорили, я рассматривала его и заметила, что у него красивые губы и что, если его прилично подстричь, он станет почти красавцем. Потом он стал читать стихи, а я сказала: «Слушай! Должна тебя предупредить – я очень дремучая, знаю только одно стихотворение под названием «Итака» и считаю, что это бред собачий».

Вива засмеялась.

– А что он ответил?

– Он спросил: «Почему?», а я сказала: «Потому что это вранье. Там все про алмазы и жемчуг, которые ты находишь во время путешествия и возвращаешься богатым. Но вообще-то, приехав в Индию, я почувствовала себя гораздо беднее, ведь если бы я не приехала, то и не знала бы, какой замечательной может быть твоя жизнь».

Он ничего не отвечал, и мы сидели молча. Потом к озеру спустилась маленькая погребальная процессия, мы смотрели, как мужчина разделся до дхоти, омыл себя и высыпал пепел его отца на поверхность озера. Это было печально, и Тоби объяснил, что мужчина прощался с отцом. Это было интересно, и тогда я рассказала ему всю историю про Пандита, и он тоже возмутился.

Когда мы возвращались домой, он сказал, что не согласен со мной насчет «Итаки», что в ней говорится только о радости путешествия в непознанное. Сам он считал, что это стихи об обретении самого себя, что-то типа того. Потом он остановил машину возле пляжа Чоупатти. Солнце садилось, и он поцеловал меня – ох, Вива, неужели я все-таки сошла с ума? – Прекрасные, васильковые глаза Тори светились счастьем.

– Ну а дальше? Что было дальше? – Вива подалась вперед и сидела на краешке стула. Тори была словно в трансе.

– Он сказал: «Знаешь, мне в голову пришла нелепая мысль. Ты не хочешь ехать домой, а я хочу жениться. Так что давай поженимся. Это будет неплохое приключение. Впрочем, я уже догадываюсь, что ты меня высмеешь».

– Ох, нет-нет! – Вива накрыла уши ладонями. – Не может быть!

– Оказывается, может. – Тори сложила руки на коленях и смотрела на них.

– Тори, ты виделась с этим парнем всего один день. Тебе нельзя так поступать, просто нельзя.

– Но это не так. – Тори снова положила на лоб фланель. – Это забавная вещь. Ты ведь знаешь, как иногда бывает, – что ты просто знаешь, что это правильно.

– Нет, не знаю, – сказала Вива. – Не так вот с бухты-барахты.

– Тоби говорит, что это скорее индийская свадьба, разве что мы сами ее устраиваем.

– Ничего похожего, Тори, – заспорила Вива. – Ты ничего не знаешь ни о нем, ни о его родителях, а они ничего не знают о тебе.

– Я знаю, что его мать живет в Хэмпстеде с его отцом, архитектором, и что она пишет стихи, и что она каждое утро плавает в пруду в Хэмпстед-Хит с чайником в руке.

– А-а, – сказала Вива, – теперь все понятно.

– Чтобы подогреть воду, – подсказала Тори.

– Замечательно.

– Ах, Вива! – Тори по-детски сжала руки. – Постарайся меня понять! Я не хочу возвращаться в Миддл-Уоллоп. А тут у меня будет свой дом. Он говорит, что наша с ним жизнь будет как научная экспедиция – мы будем как буддистские монахи, которые идут в лес, чтобы найти своего антмана… ну, кого-то там… забыла.

– Атмана, – поправила ее Вива. – Значит, духовную сущность. Но ваши планы даже отдаленно не похожи на монашескую жизнь.

– Ой, Вива, – внезапно сказала Тори. – Эта головная боль просто невыносима. У тебя есть еще порошок?

Вива растворила в стакане воды еще одну дозу эпсомской соли.

– Тори, сколько ему лет? – осторожно спросила она, с удивлением обнаружив, что у нее даже участилось дыхание от беспокойства.

– Двадцать семь с половиной, и он зарабатывает полторы тысячи фунтов в год и учит индийских мальчишек в Амритсаре. В школе Святого Варфоломея вроде. Там у нас будет свой дом.

– Кажется, ты говорила, что он намного старше тебя.

– Я ведь тебе уже сказала, что на нем был отцовский смокинг – вот он и казался в нем огромным. На самом деле он стройный.

– Он действительно сделал тебе предложение?

Тори загадочно посмотрела на нее.

– Ну-у…

– Давай, Тори, выкладывай.

После нервного молчания Тори сказала:

– Я уже помолвлена. – Она подняла выше рукав платья и показала Виве серебряный браслет на своем запястье. – Он дал мне вот это – у индусов это означает «возлюбленная».

– Тори, но ты не индуска.

– Знаю, я не могла на это наплевать. Вчера мы пошли в Бомбейское бюро записей гражданского состояния, и вот что у меня есть. – Она показала Виве золотое кольцо, которое повесила на цепочке под платье. – Сегодня вечером мы убежим. Си Си я оставлю записку. Матери я уже отправила телеграмму. И самое лучшее, Вива, – в ее глазах блеснул восторг, – что уже поздно что-то с этим делать.

 

Глава 42

Тори умчалась с такой же стремительностью, с какой появилась, а Вива села на кровать, убитая этой новостью. Сумасшедшая скорость, с какой Тори связала свою жизнь с этим самым Тоби, граничила с безумием, а мысль о том, что та будет несколько часов ехать с ним на север в его развалюхе, наполняла ее ужасом. Ее подруга словно плыла на быстрину в бумажной лодочке. Единственное, что порадовало Виву, – то, что Тори была настолько переполнена собственными новостями, что ничего не спросила про Фрэнка.

Вива не хотела говорить о нем. Все. Точка.

Неделю назад она послала Фрэнку письмо и сообщила, что Гай все-таки жив и что его «смерть» была каким-то трюком, которым он их одурачил, а в результате ей пришлось съехать от мистера Джамшеда.

«Любезно с твоей стороны, что ты стал нашим светлым рыцарем, – написала она, а затем, подумав, что в этом звучит сарказм, добавила: – чтобы проводить нас домой, но, по-моему, нам лучше не видеться. – В первом наброске она написала: «по крайней мере, долгое время», а потом вычеркнула эти слова, решив, что быстрая ампутация лучше, чем смерть от медленного лечения.

«Мистер Джамшед и Дейзи, – продолжала она, – ясно мне объяснили, как важно в данный момент не делать ничего, что повредило бы репутации нашего приюта». – Тут ее перо повисло над бумагой – если бы они не провели вместе ту ночь, она, возможно, написала бы ему о разгроме в ее комнате и об обидных обвинениях мистера Джамшеда, но теперь он казался ей частью этого стыда.

«Сейчас я хочу дописать свою книгу, а когда это сделаю, поеду в Шимлу и заберу родительский сундук, – написала она в конце письма. – Желаю тебе удачи в твоих будущих делах. С наилучшими пожеланиями, Вива».

В ее словах о сундуке была некоторая бравада и, возможно (тогда она не думала об этом), желание себя успокоить, потому что за тот час, пока она писала это письмо, ее тело стало мокрым от пота, а в голове творилась такая сумятица, что она, запечатав конверт, поскорее достала свой блокнот, решив успокоить себя работой. Но увидев, что это невозможно, стала выписывать круги по комнате, обняв себя за плечи и тяжело дыша от огорчения.

Потом, лежа без сна в постели, она вспоминала ту дождливую ночь в маленьком гостевом домике в Ути, и ее боль превратилась в злость на себя. Она получила по заслугам, и теперь воспоминания о своих слезах, стонах, о том, как она прижималась к нему, вызывали в ней отвращение, и она всем сердцем жалела, что не удержала дистанцию. Такое сохранение дистанции было для нее не просто фигурой речи. После смерти родителей и Джози она научилась – и отчасти успешно, вплоть до фиаско с Уильямом – не доверять никому, ни на кого не надеяться и, самое главное, ничего не рассказывать. Так проще жить.

Через два дня Фрэнк прислал ответ.

Дорогая Вива!

Спасибо за то, что ты сообщила про Гая. Я с большим облегчением узнал, что он не умер. Теперь ты, несомненно, справишься с ситуацией так, как считаешь нужным, и больше не нуждаешься в моих предостережениях. Теперь я твердо решил дать согласие на работу в Лахоре. Я уеду на следующей неделе. Сомневаюсь, что ты станешь это делать, но не пытайся связаться со мной в эти дни.

Искренне твой,

Фрэнк

Она сидела на кровати и читала его письмо. Потом скомкала его и выбросила в корзину, после чего, в приступе лихорадочной энергии, схватила веник и подмела пол. Убрав пыль, она выскоблила просторный гардероб карболовым мылом, выстлала его изнутри бумагой и аккуратно повесила туда свои немногочисленные наряды. Разложила на столе рядом с пишущей машинкой стопку бумаги, ручки и карандаши, убрала на полку свои блокноты, разместив их в хронологическом порядке, прикрепила кнопками к стене календарь. Вот, теперь хорошо. Теперь в ее жизнь снова вернулся порядок. Пора за работу.

В ту ночь, усталая и онемевшая, она лежала у окна на своей железной кровати и уплывала в сон, крепко обхватив руками плечи. Последнее, что она услыхала, был крик совенка, который жил с матерью в кроне тамаринда. Талика как-то сказала ей, что сова кричит к несчастью. И Вива порадовалась, что она не суеверна и не боится плохих примет.

 

Глава 43

Телеграмма, которую Тори отправила домой – ПРОСТИ ТЧК НЕ ПРИЕДУ ДОМОЙ ЗПТ ВЫХОЖУ ЗАМУЖ ТЧК Я НАПИШУ И ОБЪЯСНЮ ТЧК ОЧЕНЬ СЧАСТЛИВА ТЧК С ЛЮБОВЬЮ ЗПТ ВИКТОРИЯ, – вызвала перестрелку письмами и телеграммами между Си Си Маллинсон и Джонти, матерью Тори. Обе были убеждены, что виновата другая сторона.

Джонти Сауэрби выстрелила первой, спросив, как это вышло, раз ее девочка была настолько предоставлена сама себе, что просто исчезла в индийских джунглях. Слышала ли Си Си когда-либо об этом самом Тоби? Знает ли кто-нибудь, из какой он семьи и чем занимался его отец? Она спрашивала у Си Си, что ей делать с билетом, который она купила для Виктории, ведь они с трудом нашли для этого деньги. Он обошелся им («на тот случай, если это вообще ее интересует») в шестьдесят фунтов.

Си Си – минус Пандит и плюс мучительные хлопоты по сборам к отъезду домой – написала Джонти обратной почтой и задала вопрос – известна ли ей старая пословица «Ни одно доброе дело не остается безнаказанным».

«Смею напомнить, – продолжала она, – что первоначально ты просила, чтобы Виктория пожила у нас во время бомбейского сезона, а он продолжается с ноября по февраль, это самое позднее. Если бы Виктория не оказалась «благополучно забытой» тобой, ничего подобного не случилось бы».

А раз уж Джонти так вульгарно затронула денежный вопрос, не лишним ли будет напомнить ей, сколько денег они сэкономили, сплавив Викторию? «Она, смею тебе написать, – ехидно добавила Си, – очень любит горячие ванны и вкусную еду».

Впрочем, Си смягчила этот удар, добавив, что она навела справки насчет «этого самого Тоби». В клубе говорят, что не все так плохо, как может показаться. Его родители, хотя и интеллектуалы, приехали в прошлом году в Индию и живут у махараджи Бароды, противника Британии.

К письму Си приложила счет от портного за наряды Тори и добавила, что в ее гардеробе осталась «довольно старая двойка – джемпер и кардиган». Если Джонти хочет получить их назад, пускай оплатит пересылку.

Потом Джонти написала письмо матери Розы. В нем она спрашивала, может ли та пролить свет на бегство Тори, которое «разбило любящее материнское сердце». «Только другая мать способна понять, с каким восторгом я ждала возвращения моей дорогой Виктории», – добавила она.

Миссис Уэзерби, у которой Тори жила во время школьных каникул столько раз, что она и со счета сбилась, отнеслась к тем строкам с большой долей скепсиса, но обещала расспросить Розу.

«Роза, – сообщила она, – недавно поехала на север, на пограничный кордон в Банну. Мы убеждали ее остаться в Пуне, где, по нашим представлениям, намного безопаснее, но она была непреклонна. Как вы сами понимаете, у нее уже последние месяцы беременности, и, возможно, она не сразу ответит! Мы не получали от нее известий уже несколько недель, что весьма непривычно, но в чем-то и благо, потому что у моего супруга серьезные проблемы с сердцем, и мы не решаемся сообщить об этом Розе – у нее и без этого много забот. Вот ее новый адрес: Семейные квартиры, номер 312, Гарнизон Банну, Северо-Западная граница, Индия».

Письмо Джонти шло три недели в Банну, маленький, угрюмый городок, где Роза и Джек жили теперь в том, что на армейском языке именовалось «временными квартирами для семейных». После нападения на колонну пехоты, когда погибли пять человек, и долгих раздумий начальство направило Джека и еще двадцать офицеров из Третьего кавалерийского полка для усиления на северо-западную границу. Теперь в его задачи входили двух-трехдневные рейды по холмам для определения площадок, пригодных для будущих военных операций. После первого же рейда выяснилось, что холмы слишком крутые и высокие и сообщение с Банну возможно лишь с помощью голубиной почты.

Джек умолял Розу не ехать с ним. Всем было известно, что этот регион, с его отвесными скалами, коварными ущельями и злобными вооруженными бандами был одним из самых опасных мест на свете. Несколько лет назад в Кохате была похищена женщина, Молли Эллис. После этого гарнизон обнесли колючей проволокой, и ни одной англичанке не разрешалось выходить без разрешения за ее пределы.

Но Роза все-таки настояла на своем. Предполагалось, что они будут жить в пешаварском гарнизоне, где находился приличный военный госпиталь, но из-за внезапного селя, случившегося за две недели до их приезда, около пятидесяти домов оказались непригодными для проживания. Единственной альтернативой, по словам дежурного офицера, было возвращение Розы в Пуну, а Джек поселится в офицерском клубе-столовой.

– Она все равно никуда не поедет, – устало сказал Джек. – Поэтому найдите для нас хоть что-нибудь. – Он знал по опыту, что спорить с Розой бесполезно.

На исходе августа, в самое пекло им дали ключи от унылого бунгало, окруженного кустами и красной пылью. Сердце у Розы стучало от перегрева, словно паровой молот, когда она вышла из машины, и, глядя на мерцающий горизонт, она чувствовала, как жара течет в нее из земли сквозь подошвы. Между грудей, ставших огромными как спелые дыни, лился ручьями пот.

Она в ужасе обошла с Джеком вокруг дома, не в силах ни на чем сфокусировать взгляд. Стены тоже излучали жар. В комнате, где им предстояло спать, железная кровать и соломенный матрас были испачканы птичьим пометом; на стенах грязной гостиной после последнего муссона виднелась зеленоватая плесень. Последний жилец – пьяница, как пояснил дежурный офицер, – оставил на кухонном столе недоеденную банку говяжьей тушенки; за полуоторванной дверцей шкафчика в ванной стояло ведро с темной мочой.

За кухонным окном была видна изъеденная насекомыми веранда, за ней красная грунтовка, ведущая в Банну, до которого четыре километра. По другую сторону дороги с ревом бежала по долине река Курран. За рекой поднимались высокие горы, а по другую сторону от них большие числа, отмечавшие конец Британской империи. Она представила себе, что там творилось: кровь, хаос и войны. Ей не следовало сюда приезжать, ни за что не следовало. Это ее вина, не Джека, он много раз предостерегал ее.

Джек приехал в ужасном настроении – Була-Була, которого он привез поездом, чтобы ездить по горам и играть в поло – не выдержал жуткой жары и был в скверной форме. Еще Джек страшно испугался, что потерял по дороге винтовку – потеря оружия грозила трибуналом и большим позором, но, к счастью, Роза отыскала ее под ворохом одежды в спальне ветхого отеля, где они в полном молчании провели их первую ночь.

Взглянув на дом, Джек закричал: «Ох, бога ради, что угодно, только не эта …ная конура». Это был первый раз, когда он выругался при ней, хотя у них было несколько скандалов с криками, когда она узнала про Суниту. Она пошутила, что не рассчитывает, что он возьмет ее на руки и внесет в дом, но он игнорировал ее слова. А в его свирепом взгляде она явственно прочла, что если бы она не притащилась сюда, то он жил бы с друзьями в клубе и был сам себе хозяин.

Через десять минут раздался стук в дверь; в дверях появилась высокая женщина из афганских патханов, ослепившая их красотой глаз и великолепием осанки. На ней был темно-синий шальвар-камиз, а в носу золотое кольцо. Обратившись к Джеку на пушту, она сообщила, что ее имя Лайла, она из соседней деревни и что она будет помогать им по дому – ее слова прозвучали скорее как утверждение, чем вопрос. За ней стоял ее муж Хасан, такой же красавец, как и она, с яркими зелеными глазами. Он сказал, что будет их водителем и садовником, хотя возле дома не было и намека на сад. Джек поинтересовался, есть ли у них дети, и она ответила, что у них было шестеро, но трое умерли, и добавила в ответ на слова сожаления, произнесенные Джеком, что на то есть воля Божья.

Розе и Лайле понадобилось четыре дня, чтобы привести дом в хоть сколько-нибудь приличный вид. Они грели на дровяной печке воду ведро за ведром и отмывали все карболовым мылом. Когда в доме стало чисто, явились Баз и Имад, сыновья Лайлы, работавшие в Банну у плотника, сделали полки, починили дно и прибили петли на деревянный ящик, купленный для хранения детских вещей.

И вот сегодня, за две недели до родов, Роза сидела в будущей детской спаленке и разбирала вещи. Всю последнюю неделю она была одна – Джек уехал c патрулем к деревне Мамаш, туда, где местные убили солдата. Он надеялся вернуться в ближайшие несколько дней, но ведь в такой ситуации никогда не знаешь, что тебя ждет.

Обливаясь потом, она стояла босая, в просторной сорочке; волосы завязаны на затылке; щиколотки опухшие, как у старушки. Она складывала крошечные рубашечки, забавные штанишки, фланелевые ползунки, стопку пеленок и подгузников, и ей пришлось напомнить себе, что этого она столько ждала, потому что из-за жары и в такой жалкой хибарке все казалось ей лишенным реальности. Ей казалось, что она готовится одевать то ли куклу, то ли какое-то призрачное существо, которого никогда не будет в действительности.

Утром почтовый грузовик привез вместе с газетами недельной давности письма от Джонти и матери. Роза села на стул в гостиной, среди черного и липкого ковра клопов-щитников. Они появились непонятно откуда прошлой ночью, а потом с веранды в комнату прыгнули две огромные лягушки и сожрали несколько клопиков. Она решила не обращать на них внимания, намазала сэндвич джемом и взяла видавший виды конверт с долгожданным письмом из дома. Забравшись в постель, она с волнением стала читать его, но в нем было так много вопросов, на которые у нее не было ответа. От Тори она и сама давно ничего не получала и знала только, что она безумно влюбилась и не собирается домой. Но люди постоянно все сглаживают в письмах. Так что, не обращать на них внимания?

После того как Джек рассказал ей про Суниту, она постоянно лгала родителям и ужасно не любила эту новую особу, в которую превратилась: внешне огромную и неуклюжую, внутренне незащищенную, ненадежную, неуверенную.

Она встала с кровати и пошла за писчей бумагой. Ведь надо ответить маме. С полки над своим столиком она достала предмет своего стыда – ящичек с письмами от родственников и подруг: все наперебой писали, какая она умная, раз решилась на ребенка, и какой восторг, должно быть, испытывают они с Джеком. Кажется, она ни на одно из них не ответила: после откровений Джека она чувствовала себя растерянной и уязвленной и в то же время сердилась на себя. Ведь у Джека хватило мужества сказать ей правду, и он поклялся, что никогда не увидит Суниту. Конечно же, она должна быть благодарна ему за это.

А она не была. Атмосфера между ними так накалилась, что теперь, когда Джека не было дома, она испытывала физическое облегчение, словно снимала с себя тесную одежду. Вечерами, когда он бывал дома, они разговаривали так скупо и формально, что она мысленно сравнивала себя и его с двумя маленькими лодочками, которые все дальше и дальше отплывают друг от друга по темному ночному морю.

Она вовсе не осуждала его ни за что; теперь ей не давали покоя многие другие вещи, и она сердилась на себя за малодушие и слабость. Другие женщины без паники справляются с абсолютно естественной вещью – рождением ребенка. Какое право она имела воображать всякие нелепицы и быть такой ленивой и слабохарактерной. Вечером накануне своего отъезда Джек резко выбранил ее за то, что она оставила на комоде блюдо с жареной говядиной, которую немедленно облепили муравьи, и Роза даже посочувствовала ему – ведь этот человек живет с полоумной женой.

Роза планировала, как проведет утро. Вот если она сядет за свой столик у окна и не встанет, пока не ответит на четыре письма, это будет неплохо.

Дорогая мамочка!

Пожалуйста, посоветуй мне! Джонти Сауэрби написала мне и спросила о Тори, и я понимаю, как она волнуется, но проблема в том, что я почти ничего не слышала от нее после ее отъезда.

То есть она написала мне про свой медовый месяц в Кашмире и как они с Тоби переехали в бунгало возле Амритсара, и что скоро они пойдут в горы наблюдать за птицами. Похоже, что она необыкновенно счастлива, но я не знаю, что Тори рассказывала об этом своей матери, и не хочу выдавать ее секреты. После приезда сюда у меня немного туманная голова, так что прости меня, дорогая мамочка, если сегодня я напишу немного, но я скоро напишу тебе длинное письмо. Когда ты будешь писать мне ответ, не забудь и напиши, как там папа. Ты совсем ничего не пишешь о нем в последнем письме, а мне всегда мерещится самое плохое!!!

Я очень скучаю по тебе, дорогая мамочка, но ты не беспокойся за меня. Мы справились с муравьями, и теперь у нас порядок. На прошлой неделе мы заказали хороший новый комод. Джек тоже посылает вам привет. Я стала огромная, как гиппопотам, но доктор говорит, что у матери и ребенка все хорошо, так что не волнуйся.

Скоро я напишу тебе длинное письмо.

С сердечной любовью,

Роза.

Запечатывая конверт, она увидела под тонкой сорочкой сбоку на животе отчетливые очертания ножки ребенка и тут же согнулась от боли. Ее захлестнуло беспокойство: она была так плохо подготовлена, но не хотела позориться и слишком рано приезжать в очень посредственный военный госпиталь в Пешаваре. Неделю назад она так ждала встречи с гарнизонным доктором, приготовила целый список вопросов. Нормально ли, когда ребенок так много бьет ножками по ночам? В последнюю неделю она почти не спала. Ничего, что у нее иногда кружится голова? За два дня до этого она упала на кухне; она разговаривала с Лайлой и очнулась на диване.

Ну, может, он тоже был уставший, но гарнизонный доктор глядел на нее поверх очков, как ей казалось, так, словно она была полная неврастеничка – хотя она не сказала ему про обморок. «Миссис Чендлер, здесь вам пришлось беспокоиться о многом, – сказал он голосом человека, теряющего терпение. – Возможно, для всех было бы лучше, если бы вы остались в Пуне, где большой госпиталь».

Она улыбалась и старалась держаться храбро, но правда в том, что теперь ее многое пугало – пугала удаленность их дома, пугало то, что, когда ребенок выйдет, она его уронит, или забудет его, или что его съедят, или он заболеет малярией или заражением крови.

Выходя из своего кабинета, доктор резко сказал, что он утром возился с серьезными колотыми ранами – два туземца затеяли драку на кинжалах. Он словно хотел сказать: вот он, реальный мир, что там мне твои головокружения. И когда она возвращалась домой в повозке, которую – тум-тум-тум – везла флегматичная лошадь, на нее внезапно нахлынула такая волна гнева, что ей захотелось повернуть назад и попросить этого глупого человека пойти с ней и взглянуть на крошечные земляные холмики и временные надгробные камни. Вот, это тоже реальная жизнь, и он не имел права разговаривать с ней таким тоном.

Теперь осталось написать три письма, только три, и тогда она сможет пойти и лечь, но ребенок опять начал брыкаться, размеренно, словно удары барабана, и неприятно. Она заковыляла к зеркалу, чтобы посмотреть на свое лицо, с которого ручьями лился пот.

Когда ребенок затих, Роза перевела дух и снова села за столик, с облегчением чувствуя себя нормально, хотя теперь не очень и понимала, что для нее сейчас норма. Она взяла ручку, набрала в нее чернил и расстегнула красный кожаный бювар – его подарил папа, когда ей исполнилось тринадцать лет. В нем были отделения – «корреспонденция», «марки», «счета», – это вызывало у нее восторг; она чувствовала себя взрослой и умной, в общем, человеком, способным разумно организовать свою жизнь.

В отделение для марок папа сунул перышко, теперь выцветшее до рыжеватого, – перышко зеленого дятла, который жил у них на яблоне, и две красивые маленькие ракушки, которые он подобрал для нее на пляже в Лимингтоне, где она проводили летние каникулы.

Она покрутила перышко между пальцами. «Как типично для него, – подумала она, – заметить эту маленькую, но милую вещицу и тут же поделиться со мной». Если она закроет глаза, она почти чувствует его родной запах – дерева и шерсти, а также чуточку табака, который он хранил в своей молескиновой жилетке. Он был болен; она чувствовала это по молчанию мамы; может, даже умер. Она положила перышко обратно в бювар. Вот оно что, он умер, и мама не хотела ей говорить, потому что она болела и была в тысячах и тысячах миль от дома.

Стоп, стоп, стоп! Вот еще одна вещь, которую надо прекратить: разговаривать с собой будто старушка.

Два верхних листка писчей бумаги были сырые и пахли плесенью. Она скомкала и выбросила их.

«Дорогая миссис Сауэрби, Дорогая миссис Сауэрби, Дорогая миссис Сауэрби. Спасибо за ваше письмо. Я…». Если она будет писать снова и снова эти слова, может, ее рука сама собой напишет потом следующее предложение.

Положив ручку, она села прямо и прислушалась: за тонкими стенами дома она слышала легкий стук – это Лайла заново обивала колыбельку. Раздался скрип – это она покачала ее. Теперь она войдет в любой момент и попросит взглянуть на нее, на пустую колыбельку для еще не рожденного младенца.

Ей снились какие-то плохие сны про него. В одном она оставила его на прилавке в Лондоне, а сама примеряла шляпки; в другом она по неосторожности посадила его попочкой на плиту – тот сон был таким явственным, что она даже ощутила запах горящей кожи; за неделю до этого она оставила его надолго под горой, а сама полезла на вершину. Когда она спустилась вниз, айя кричала, а ребенок лежал в колыбельке весь синий.

Дорогая миссис Сауэрби!

Как приятно получить от вас письмо. От Тори я получила всего одно или два письма и поняла, что она очень счастлива и у нее все хорошо. Хотя я понимаю, каким шоком все это было для вас, но не думаю, что вам надо волноваться за нее.

Благодарю вас за добрые слова и пожелания. Доктор сказал мне, что ребенок родится через две недели. Я собираюсь поехать в гарнизонный госпиталь в Пешаваре. Он недалеко и лучше оборудован, чем наш местный госпиталь. Я чувствую себя очень хорошо, спасибо.

С нашим новым домом было много приключений. В окно я вижу…

Роза замерла, потом положила ручку. Горизонт качался перед ее глазами, на лбу опять выступил пот. Стояла такая жара, что, если бы Джек не был в отъезде, она бы спала в минувшую ночь на веранде. Но теперь она не осмеливалась – боялась, что проснется, вся покрытая этими клопиками, и что по ней будут скакать лягушки.

– Мэмсахиб. – Лайла принесла ей стакан лимонада.

– Спасибо, Лайла. Я думаю, сегодня мы развернем чайный сервиз. – Она показала на упаковочный ящик в углу веранды. – Сейчас я закончу письмо и стану помогать.

Лайла, не понимавшая ни слова, услужливо улыбнулась. Роза встала на четвереньки и стала вынимать посуду из кусков газет и внезапно почувствовала что-то странное – словно у нее между ног выскочила пробка.

Вода потекла по ее ногам, намочила туфли. Какое унижение! Прямо на глазах у Лайлы она описалась. Следующей мыслью, когда она попыталась вытереть лужу, стало облегчение – слава богу, что Джэк этого не видел.

Но Лайла, казалось, знала, что делать. Она взяла Розу за руку и широко улыбнулась.

– Беби идет, – сказала она на робком английском. – Все хорошо. – Она тихонько похлопала ее по спине.

Роза, охнув от ужаса от своих первых настоящих схваток, сказала:

– Лайла, приведите доктора, пожалуйста. Дактар, дактар!

Через несколько минут она увидела, что Хасан, нахлестывая свою костлявую лошадь, галопом поскакал в город.

– Мэмсахиб, сядь. – Лейла соорудила гнездо из подушек в плетеном кресле на веранде возле упаковочных ящиков.

– Это ложная тревога, я уверена, – заявила Роза, снова улыбаясь. – Мне еще ждать две недели. – Она показала на нераспакованную посуду. – Продолжай, продолжай, – сказала она одно из немногих слов на пушту. – У меня все очень хорошо, спасибо.

Закончив работу, Лайла отнесла сервиз на кухню. Роза лежала одна под горами, слушая рокот реки и чириканье птиц, названий которых она даже не знала. Она натянула простыню до подбородка и запретила себе впадать в панику, даже когда новый удар в живот удивил ее и заставил кричать. Если вдруг ребенок появится на свет раньше, что ж, может, это не так и плохо. Сейчас придет доктор, а она удивит Джека – вот он вернется и увидит новорожденного.

«Ох, как это будет замечательно», – думала она, лежа на подушках и тяжело дыша. Они столько ссорились по поводу ее приезда сюда; они неделями орали друг на друга в спальне, прежде чем он уступил. Северо-запад, твердил он снова и снова, не место для женщины, тем более беременной. Тут не будет ни клуба для нее, ни общения – или, по крайней мере, никого из ее знакомых, так как большая часть полка вернулась в Пуну, – и ее выходка даже может помешать его повышению по службе.

– Почему ты так хочешь туда ехать? Что тебе там делать? – кричал он в ночь их самой серьезной ссоры. Был момент, когда он навис над ней с искаженным яростью лицом, и ей показалось, что он может ее ударить. Еще она знала, что ударит его в ответ; она даже слышала свое рычание.

– Ты сам знаешь почему! – заорала она. – Потому что я ношу нашего ребенка, потому что не хочу оставаться в Пуне со всеми этими сплетнями. А еще потому, что если я потеряю тебя сейчас, то искать не буду.

После того как он признался ей, что скучает по Суните, между ними пробежала черная кошка. Она чувствовала, что их связывает сейчас тончайший волосок и если она сейчас допустит, чтобы он разорвался, все пропало.

Вечером он пришел домой и сказал, что в Пешаваре есть госпиталь, где она может рожать. Желвак на скуле Джека дергался, как всегда, когда он был зол. Роза не подала вида, что заметила это, но ей было грустно, потому что в этот момент она не испытывала к нему ничего, кроме ненависти.

Роза лежала на веранде среди подушек около часа и даже привыкла к легкой боли, сопровождавшей схватки. Сейчас она ждала чай, который делала ей Лайла, и удивлялась, почему доктор Паттерсон из Пуны не сказал ей ни про воду, которая потечет из нее, ни про то, о чем написано в книге «Современная женщина – красота и гигиена», которую она жадно читала в последние месяцы. Но больше всего ее удивляло, почему люди рассказывают разные ужасы про роды, ведь на самом деле тут нет ничего страшного.

Самое главное, не терять спокойствия, – сказала она себе. Пронзительную боль в матке она представляла себе как волны, которые легко перепрыгнуть, и когда они отступали, она оставалась лежать на гладком песке.

Вернулась Лейла с тарелкой печенья. Розу успокаивали ее осанка королевы и ослепительная улыбка. На Лейле был ее обычный шальвар-камиз, Роза запомнит его на всю жизнь. Еще от нее приятно пахло розами и пряностями, а ее ногти всегда были чистые.

Роза попила чаю, немного вздремнула, потом ее снова разбудила острая боль. Солнце уже коснулось горной вершины, ревела и грохотала река.

– Хасан дома? – спросила Роза. – Дактар. – Она не была уверена, что Лайла ее поняла, и ругала себя за лень – что ей мешало лучше выучить пушту?

Она начала брать уроки у мунши (учителя языка), но он был стариком, и жаркая погода делала его настолько сонным, что они далеко не продвинулись.

Теперь Лайла поддерживала ее под локоть и бережно водила по веранде. Когда Роза неожиданно сгибалась пополам от боли, Лайла растирала ей поясницу. Солнце скользило по склону горы. Роза снова легла. Замолкли птицы. Лайла принесла ей сушеных абрикосов, ломтик хлеба и сливочное масло, уговаривала ее выпить чаю, который остывал рядом на столике. При Лайле Роза старалась не рычать слишком громко. Скоро придут либо Хасан, либо Джек, либо доктор.

– Оооох! Оооох! – Словно со стороны она услышала свои стоны, похожие на крик раненого животного. – Извините, извините, – сказала она, когда к ней подбежала Лайла и стала ее успокаивать. – ОООхххх! Помогите!

Она взглянула на часы. Семь часов, а уже стемнело; по стеклам застучал дождь. Еще никогда в жизни она не чувствовала себя такой одинокой.

– Где Хасан? Дактар? Капитан Чендлер? – Она старалась не кричать, но Лайла лишь пожимала плечами и махала руками, словно они находились на разных берегах глубокой реки.

– Помогите, – сказала Роза, стараясь все-таки не терять спокойствия, когда ее немного отпускало. – По-моему, началось.

Лайла отвела ее в спальню и помогла устроиться в кресле, откуда были видны горы. Достала из-под подушки полосатую пижаму Джека и положила на стул. Потом сняла простыню, постелила на кровать чистый брезент, а сверху чистую простыню.

– Не беспокойтесь об этом. – Роза с нетерпением глядела на нее с кресла. Сейчас боли отступили, и ей хотелось только одного – лечь. – Доктор скоро?

– Мэмсахиб, прости, прости, – сказала Лайла.

Она расстегнула юбку на Розе и помогла ей устроиться на кровати.

Роза снова услышала свои пронзительные крики. Никто, никто не говорил ей, что это так больно.

– Все нормально, Лайла, – вежливо поблагодарила она, когда боль отпустила. – Большое спасибо тебе. – Как ужасно, когда ты в таком виде, а на тебя кто-то смотрит.

Снова ее захлестнула боль – резвый жеребенок бил ее копытом изнутри. До смерти. Когда ее крики замолкали, она опять смотрела на багровый гребень гор, чувствовала запахи роз и пота. Лайла прижимала ее к своей мягкой груди, говорила какие-то ласковые слова.

Но внезапно Лайла раздвинула ее ноги и что-то заговорила. Сложила руки и показала кружок размером с грейпфрут.

Но потом опять ничего. Ребенок не шел. Сначала Роза кричала в подушку, но потом не выдержала и завизжала: «Мамочка, мамочка, помоги мне, мамочка». Теперь была только боль. Она стояла на краю пропасти и вот-вот упадет. Ей было безразлично, умрет ли ребенок, ей было безразлично, умрет ли она, лишь бы все поскорее кончилось.

Ее держала рука Лайлы, трудовая рука, сильная, жесткая, кожа как наждак. Она крепко сжала ее; сейчас Лайла была для нее всем на свете, веревкой, которая не давала ей рухнуть в пропасть.

За час до рассвета, когда она была уверена, что вот-вот умрет от невыносимой боли, ребенок пробкой выскочил из нее, и еще одна женщина, возможно, деревенская повитуха – Роза так никогда и не узнала, – вбежала в комнату и перерезала пуповину.

В последовавшем хаосе Роза почувствовала, как Лайла дала ей в руки ребенка. Она закричала неожиданно для себя: «Мое дитя! Мой мальчик!» – каким-то сдавленным голосом, который даже сама не узнала. Ее первое чудо! Боль еще не отступила, но сейчас она уже ничего для нее не значила. Она выглянула в окно. Увидела красное солнце, выглянувшее из-за горы, и ее душу захлестнул восторг, неожиданный и огромный. Она хотела чаю, она была голодна, она хотела расцеловать всех и вся в этом мире.

Лайла принесла мальчика, помытого и одетого в муслиновую рубашечку. Роза смотрела, как Лайла натерла ему десны фиником, который только что разжевала. Роза не понимала, зачем это, но теперь она доверяла своей спасительнице.

– Дай его мне, Лайла. – Теперь с лица Розы не сходила улыбка. Небо за окном озарилось розовым огнем; на подносе у кровати стояла чашка чая. На полу лежали подушка, на которой ночью молилась Лайла, и пижама Джека.

– Дай его мне, дай его мне, – приговаривала она, и на ее глазах сверкали счастливые слезы. Обе женщины радостно смотрели друг на друга.

На голове ребенка торчали светлые волосы, мягкие, как пушок цыпленка. Кожица была пятнистая от ужасных ночных нагрузок; когда Роза пощекотала его под подбородком, его глазки поглядели на мир устало и мудро.

Потом Лайла приложила ребенка к ее груди. Ощущение было странное, но Розе понравилось его чмоканье. Еще никогда в жизни она не чувствовала себя такой усталой и такой нужной.

– Спи, мэмсахиб, – тихонько сказала Лайла, когда ребенок уснул у груди Розы. Когда она погасила огонь и поправила одеяло, Розе ужасно захотелось расцеловать ее. Но она не сделала этого, потому что знала, что тогда Лайле придется омывать себя четыре дня, чтобы очиститься. Индийцы не любят поцелуи, особенно когда их целуют мэмсахиб.

– Спасибо, Лайла, – сказала она вместо этого. – Я буду всю жизнь благодарна тебе.

Лайла сложила ладони, наклонила голову и улыбнулась ей; в ее ласковой улыбке были понимание и радость оттого, что она тоже причастна к этому событию.

В десять часов вечера в спальню, где спали Роза и ребенок, вошел Джек. Он поднял повыше лампу, которую держал в руке, и сначала посмотрел на своего сына – крошечный ворох одежды и чепчик. Нагнувшись ближе, он увидел что на шее у младенца надета гирлянда бархатцев, и что лицо у него красное, как у старого полковника с высоким кровяным давлением или как очень спелый помидор. Роза лежала рядом бледная, под глазами темные круги.

– Дорогая. – Джек протянул руку. – Дорогая. – Он тихонько потрогал волосики сына, потом волосы Розы, влажные от пота. Он посмотрел на крошечные пальчики, похожие на бледные ростки маленького растения.

Когда она проснулась, он стоял в своих пропитанных потом джодпурах и рыдал так бурно, что не мог вымолвить ни слова. Она вытерла его глаза краешком своей ночной сорочки, и тогда он поцеловал ее.

– Какой он красивый! – выговорил он наконец.

Она положила пальцы на его губы и радостно улыбнулась.

– Да, – прошептала она и протянула ему малыша. – Он самый красивый на свете.

Джек не нашел свою пижаму, поэтому лег в постель в нижнем белье.

– Доктор скоро приедет, – прошептал он. – Он уже в пути. Там случился небольшой оползень, который сейчас расчищают. Молодец, ты держалась очень стойко.

Они лежали в темноте, держась за руки. На них лежал спокойно, как маленький Будда, их ребенок.

– У меня родился сын, – проговорил он в темноте. – Я не заслужил его.

Он снова потрогал нежный шелк волос своего малыша.

Роза сжала его пальцы.

– Ты заслужил, – заверила его она.

 

Глава 44

Вива играла в теннис со своей лучшей подружкой Элеанор, когда явилась монахиня и сообщила о смерти ее мамы. Сестра Патриция, костлявая молодая ирландка, поманила ее рукой с корта. Они шли по дорожке к школе, и Виве запомнилось лишь, как она старалась не наступать на трещины. Еще то, что внутри у нее было глухо и пусто – словно там намело снежные сугробы.

Это было за месяцы до того, как она зарыдала по-настоящему – накануне Рождества, которое, как было договорено, она проведет под Норвичем у дальней кузины ее мамы. Кузина, высокая, сухопарая дама, совершенно непохожая на маму, напоила ее чаем в соседнем отеле. За чуть теплым чаем и черствыми булочками она дала Виве понять, что не хочет обременять себя лишними хлопотами и что она почти не знала ее родителей. «Они все время жили в Индии, – с упреком заявила она, – и говорили, что им там нравится». Как будто смерть стала проявлением их беспечности.

Вива мало думала об этом – в те дни она вообще мало обращала на себя внимание, – но за два дня до той встречи с теткой группу девочек возили в Честер на постановку «Белоснежки». Вива сидела в полутемном зале с пачкой лакричного ассорти и наслаждалась жизнью, но потом принц уселся на украшенном блестками дереве и запел Белоснежке «Красивая девушка словно мелодия». Это была любимая песня папы. Чтобы успокоиться, Виве пришлось выбежать из театра с недовольной послушницей, которая так недолго наслаждалась спектаклем – такой редкой радостью в ее жизни. Послушница дала Виве старенький носовой платок и хмуро смотрела на подрагивающие плечики девочки, стоя под рождественскими огнями возле универмага «Дебенхамс». А Вива делала вид, что разглядывает манекены в витринах, а сама рыдала и рыдала, но потом все-таки взяла себя в руки и вернулась к их группе.

Все считали, что милосерднее всего не обращать внимания на этот ее взрыв, и на обратном пути в автобусе ей было так стыдно, что она запретила себе так распускаться. Она сказала себе, что жизнь и дальше станет расставлять свои ловушки и ей нужно всячески их избегать, что лучший способ их избежать – держать свою душу холодной. Что ж, до недавнего времени это ей помогало. Главное – опасаться песен и сентиментальных сюжетов.

Эта въевшаяся в нее привычка заставила ее радоваться и испытать облегчение, когда они с Фрэнком расстались, радоваться, что он больше не написал ей ни строчки. Дейзи как-то мимоходом упомянула, что, по слухам, он уехал в Лахор и что там у них замечательный проект. Гемоглобинурийная лихорадка – ужасная вещь, и чем быстрее они смогут найти способ лечения, тем лучше.

Он не позвонил и не попрощался с ней, и этому она тоже была рада.

Работа – вот что теперь было важнее всего. Теперь она долго сидела за своим столом возле окна ночами, когда все дети давно уже спали. Какое-то время она слушала урчание древней канализации, уханье сов в кроне тамаринда, крики детей во сне. И потом писала, нередко до рассвета, истории этих детей. Эти дети были у нее часто жизнестойкими и мужественными – как сама она когда-то, – но давно научились не наступать на трещины.

Писать эту книгу оказалось труднее, чем Вива думала. Хотя Дейзи не раз предостерегала ее от поверхностных суждений, где-то в глубине души Вива всегда считала, что для многих из этих детей жизнь в «Тамаринде» стала невероятной удачей, знакомством с другим образом жизни, о котором многие из них могли только мечтать. Теперь она видела, что ее представления были одновременно сентиментальными и невежественными. Некоторые дети, это верно, были благодарны за еду и постель; другим не нравилась такая жизнь между двух миров. Они скучали по бурлящей, богатой событиями, суровой жизни в трущобах; они опасались, что люди из окрестных улиц подумают, что они сделались «рисовыми христианами» и продают свою душу за горячую похлебку. Пара мальчишек сказали ей с вызовом, что они какое-то время поживут здесь, но прежде всего они принадлежат Ганди-джи.

Но что бы они ни говорили, она твердо решила записывать все точно и скрупулезно, понемножку, день за днем. Пачка таких записей уже лежала на столе. Дейзи уже показала некоторые рассказы своей подруге из издательства «Макмиллан», и та сказала, что если и другие главы будут такого же качества, то их это, возможно, заинтересует.

Она так сосредоточилась на своей работе, так старалась сделать ее как можно лучше, что, развернув однажды газету «Пайонер майл» и увидев объявление, что у супруги капитана Джека Чендлера, Розы, родился сын Фредерик, она… Что? Виву удивила и ужаснула собственная реакция – ну а какая она была? Вива пыталась определить это чувство и не могла. Сказать, что она ревновала, несправедливо, но все равно – в ней зашевелились сильные и неприятные эмоции. Отказавшись от Фрэнка и сосредоточившись на своей книге, она надеялась найти более чистую и стойкую версию себя самой, и в чем-то ей это удалось. Долгие часы сосредоточенной работы приносили ей спокойную радость, ощущение того, что ты опустошаешься и наполняешься вновь благодаря собственным усилиям. Но порой, особенно на кромке сна, где все дозволено, она снова вспоминала его сильные руки, интимность его поцелуев, все те вещи, которые проникли глубоко в ее сердце и так сильно испугали.

Она немедленно поздравила Розу в письме и послала ей красивый платок, сделанный одной девочкой из их приюта. Потом немедленно вернулась к работе, ведь ей еще надо было работать и работать над книгой, прежде чем она поймет, что ее можно показать издателям. Так прошел сентябрь, потом октябрь, началась бомбейская зима с ясными, теплыми и солнечными днями и внезапными закатами; иногда по ночам, когда ветер дул с Гималаев и Деканского плоскогорья, даже хотелось накрыться лишним одеялом.

В начале ноября дети с восторгом ждали новолуния, потому что в месяце картика, в новолуние, будет самый большой праздник индусов Дивали, Фестиваль огней. Он устраивается в самую темную ночь года и означает наступление зимы и возвращение царевича Рамы, время победы света над силами тьмы.

Уже несколько недель уроки прерывались криками местных торговцев, собиравших пожертвования на сооружение пандалов (временных навесов и шатров) и огромных носилок, на которых вскоре понесут богов по улицам Бикуллы. Спальня над головой Вивы вибрировала от усердия, с которым дети отмывали полы, белили стены и делали собственную статую Дурги – высокое сооружение из блесток, бумаги и огоньков. Дети несколько раз звали к себе Виву, чтобы она восхищалась и давала советы.

Фейерверки начались сразу после наступления темноты и не давали никому уснуть. За школьными воротами, на углу Джасмин-стрит, торговцы сладостями продавали традиционные сладости на молочной основе, такие как барфи и ладду, и готовили на угольных печках восхитительные свежие джалеби.

Во вторник, 3 ноября, вечером накануне открытия фестиваля, Виджай в роли царевича Рамы носился, размахивая картонным мечом; Чинна, сирота из Бандры, играла Зиту.

Пока все бурно аплодировали, Дейзи заглянула в дверь и попросила Виву, миссис Боуден и Ваибхави, их индийскую сотрудницу, зайти к ней в офис.

– Я знаю, как вы невероятно заняты, – извинилась она, когда все четверо втиснулись в маленькую комнатку, – и не стоит принимать это близко к сердцу, но вчера тут кое-что случилось, и я не имею права замалчивать это происшествие.

Она встала и вынула из книжной полки несколько книг.

– Все вы знаете, что это сейф. Денег там немного, увы, но хранятся важные документы, касающиеся дома. Два дня назад, когда я пришла на работу, он был взломан. Кто-то взял мою адресную книгу и списки детей и оставил довольно наглую записку.

– Я не хочу сегодня портить детям праздник, – Дейзи сняла очки и тщательно протерла их, – и после фейерверков, как всегда, устрою наш праздник Дивали, на который вы все, конечно, сердечно приглашаетесь. Но все-таки помните о некоторой осторожности.

– Что вы имеете в виду? – спросила миссис Боуден, которая любила определенность, черное или белое, и уже дала понять, что не пойдет на праздник.

– Только это, – сказала Дейзи. – Первое: будьте осторожны со своими личными вещами. Второе: соблюдайте наше строгое правило и пересчитывайте детей, когда выходите с ними на улицу. Дивали восхитительный праздник, и хотя вокруг нас живут прекрасные люди, не всем нравится то, что мы тут делаем. Вот и все.

Она широко улыбнулась. Никто особенно не встревожился. Когда Дейзи рядом, всем было проще думать, что не может случиться ничего плохого.

Дети настояли, чтобы Вива нарядилась для праздника. В пять часов она надела свое красное шелковое платье. На улицах уже били барабаны, звучали надтреснутые звуки рога, крики и смех, а над ее головой раздавался быстрый топот ног восторженных ребятишек.

Через несколько мгновений в дверь постучали. Там стояла нарядная Талика – в красивом сари персикового цвета, на худеньких руках стеклянные браслеты, глаза подведены углем, в маленьких ушах тяжелые золотые кольца. Она выглядела одновременно такой гордой, робкой и сияющей, что Виве захотелось обнять ее, прижать к себе, но она сдержалась. Несколько недель назад, когда Вива спросила ее, скучает ли она без объятий мамы, Талика гордо ответила: «Моя мама никогда меня не обнимала. Она приходила с фабрики слишком уставшая». Словом, еще одна кошка, которая гуляет сама по себе.

За Таликой стоял маленький Савит, мальчик с ужасающими ожогами на ноге. Он был одет в новенькую курту, на голове золотая корона. Рядом была Нита в пурпурном сари с маленькой тиарой, усеянной самоцветами; ее лоб тоже украшали рубины и жемчуг.

– Я красивый? – спросил ее Савит.

– Ты выглядишь чудесно, – ответила Вива. – Как сам бог Рама.

Он крепко зажмурился и чуть не задохнулся от восторга.

Через час, когда Вива вышла на улицы со своими маленькими подопечными, они смотрели ей в лицо, а когда она ахнула от восторга, они засмеялись и захлопали в ладоши. Ветхие лавки и покосившиеся веранды преобразились в светящиеся шары, которые были ярче звезд на небе. Каждая хижина, каждая повозка, каждый дюйм, который можно было осветить, горел огнем; окна были полны горящих свечей, тощие деревья украшены гирляндами и горели на фоне неба словно рождественские елки. Толпы людей, разодетых в пух и прах и сверкающих драгоценностями, приветствовали друг друга на улице.

Какое-то время она бродила с детьми между лотков, ломившихся под тяжестью липких сладостей, морковной халвы и миндальных пирожных. Савит мучился со своей картонной короной, но отказался ее снимать. Он хромал рядом с ней сквозь густую толпу и, крича, объяснял, что пришла Ума, богиня света.

– Она принесла свет в нашу темноту, – сказал он.

Она слышала барабаны, нестройные звуки труб, а потом над головами толпы проплыл кривоватый помост с величественной богиней, украшенной гирляндами магнолий и окруженной лепестками роз и жасмина.

Мужчина, державший на плечах толстого карапуза, загородил Савиту весь вид. Мальчик терпеливо ждал.

Теперь ее тянула за рукав Талика.

– Мамджи, мамджи! – воскликнула она. (Когда Талика была взволнована, она часто называла ее мамой.) – Сегодня придет Лакшми.

Лакшми была богиня благополучия и богатства. Вива уже знала, что сегодня в Бикулле будут открыты настежь все двери, чтобы богиня могла войти в дом и принести в него процветание. Потом начался фейерверк: огненные колеса разбрасывали сверкающие брызги в оранжевом ночном воздухе, взлетали стремительные ракеты, окрашивая лица синим, желтым и розовым светом и заставляя людские толпы ахать от восторга.

Две недели назад местные торговцы стали донимать людей, чтобы те сдавали деньги в фонд Дивали, звонили в колокольчик у ворот приюта, прерывали уроки, выпрашивая деньги на фейерверк. Вива посетовала Дейзи, что считает все это ненужной тратой средств. Зачем пускать деньги на дым? Но теперь она увидела, что ошибалась.

Суть праздника вот в чем: в эту ночь, самую темную ночь в году, в одной из беднейших стран на земле празднуется надежда. И она тоже празднует вместе со всеми, стоит в толпе, ахает, пораженная радостной надеждой этих бедняков, верой в то, что их жизнь станет лучше.

– Занятно, правда? – Возле нее появилась Дейзи; с ее шляпы свисала канитель. – Я надеюсь, ты придешь ко мне на вечеринку?

– Только попробуй меня не пустить, – усмехнулась Вива. После многих недель изматывающей работы ей внезапно захотелось повеселиться.

К полуночи праздничная суета стала затихать. Вива уложила детей спать и снова вышла на улицу. Люди шли домой в мареве разноцветного дыма от фейерверков. Под столами бродила собака и подбирала объедки.

Сойдя с тротуара, она услышала звяканье колокольчика, шуршание колес; кто-то осторожно дотронулся до ее плеча.

– Мадам сахиб. – Жилистый одноглазый человечек (другой его глаз напоминал засахаренный миндаль) показал рукой на свою повозку. – Мисс Баркер прислала за вами. Садитесь, пожалуйста.

Он тронулся с места, его костлявые ноги ритмично отталкивались от дороги, и Вива, уставшая за вечер, откинулась на ветхую спинку кресла и чуточку задремала. Проснувшись, она приподняла парусиновую ткань, отделявшую ее от улицы, и увидела, что они движутся по грязной улице, по обе стороны которой висело белье.

– Не туда, – сказала она. – Мисс Баркер живет возле больницы «Амбрелла». Остановитесь, пожалуйста.

Но он не оборачивался; колеса продолжали крутиться.

– Остановитесь немедленно! – крикнула она, но он не ответил. Потом она почувствовала резкий толчок, и ее сердце тревожно забилось – она огляделась по сторонам и ничего не узнала. – Извините! Извините! – Ей казалось важным сохранять вежливый тон. – Мне надо было не сюда. Это не та улица!

Она попыталась наклониться вперед, но ее отбросило на сиденье скоростью, которую он развил.

Они мчались вниз по какой-то узкой улице, мощенной булыжником, от тряски у Вивы стучали зубы. Справа она видела трущобы, которые местные называли чолс, угрюмые строения, где жили сезонные работники. Они были погружены в темноту, кроме слабых пятен света от керосиновых ламп. Рикша рывком повернул направо; на углу улицы она увидела двух женщин в сари, стоявших в круге света перед узким зданием с зарешеченными окнами. «Уличные девицы», – подумала она.

Резво пробежав еще некоторое время, рикша замедлил бег – дорога пошла в гору. Снова откинув ткань, она решила, что тут безопасно выпрыгнуть. Подобрав концы шали, она приготовилась к прыжку, но поворот влево лишил ее равновесия, и она уронила сумочку. На пол упали помада, компактная пудра, блокноты и ручки.

Рикша остановился. Из-за занавески показался белесый глаз. Она увидела неровные зубы, испачканные соком бетеля.

Она почувствовала за своим ухом острие ножа.

– Выходи, – сказал он.

Черный блокнот упал к ее ногам. Там были записи, которые она планировала набрать завтра на машинке.

– Мне нужно это, – сказала она, стараясь не шевелиться и не моргать. – Пожалуйста, можно я подниму?

Кончик его ножа уткнулся глубже в ямку между челюстью и ухом.

– Не двигаться, – сказал он.

Ободранный башмак отшвырнул блокнот в кучу мусора возле открытой канавы.

– Пожалуйста, – сказала она, – возьми все деньги из сумочки, но отдай мне мой блокнот.

На этот раз нож уткнулся ей в шею.

Она услышала его вздох. Его правая нога подвинула к ней блокнот.

Он нагнулся и отдал ей блокнот, ненадолго убрав нож.

– Спасибо, – сказала она, но он покачал головой и толкнул ее в спину.

– Иди.

В этой части города не было никаких праздничных украшений, только ночное небо слегка окрасилось в оранжевый цвет. По обе стороны дороги темнели мрачные трущобы.

Он вел ее по такой узкой дорожке, что ей пришлось идти впереди него. С одной стороны от них была открытая канализация, от которой воняло мочой, а по другую кучи хлама, обломки велосипедов и нечто похожее на труп животного средней величины, возможно, осла. Проходя мимо, она увидела шерсть и неподвижный глаз.

Напрягая слух, она уловила приглушенные звуки за окнами: крик ребенка, звяканье бутылки, дребезжание музыки. Время от времени он больно толкал ее, бормоча гора (чужестранка) – и грязные ругательства, которые она узнала от уличных мальчишек.

В конце улицы рикша остановился перед узким и высоким домом с крепкой дверью. Окна были закрыты грязными жалюзи; за ними не было огней.

– Пришли, – буркнул он.

Дверь открылась. Чьи-то руки втащили ее в коридор, освещенный масляной лампой. Мягко застучали ноги. Кто-то схватил ее за волосы и, прежде чем она успела закричать, ей в рот засунули тряпку, пропахшую бензином.

Открылась еще одна дверь; ее так резко пихнули в липкий мрак, что она стукнулась головой обо что-то деревянное, стул или подоконник. Падая, она услышала скрежет ножек стула по полу и крик мужчины. Последнее, что она почувствовала, были веревки, которые затянули вокруг ее запястий и шеи, потом удар и темнота с привкусом металла.

 

Глава 45

Когда Вива пришла в себя, она увидела перед собой мужчину средних лет в расшитой мусульманской шапочке. Он смотрел на нее выпуклыми глазами с желтоватыми белками. От него пахло чесноком.

– Она очнулась, – сообщил он кому-то на хинди.

Ее била дрожь. Она мерзла. Запястья опухли и покраснели в тех местах, где они были туго связаны веревкой. От мешка, наброшенного на ее плечи, пахло коноплей и плесенью.

– Я Анвар Азим, – сообщил мужчина в шапочке.

Это был невысокий, но крепко сложенный мужчина с большим, слегка кривым носом и россыпью золотых зубов и толстыми губами. На нижней губе виднелся большой шрам от давнего пореза. У него был хриплый бас заядлого курильщика. По-английски он говорил хорошо, хоть и холодным тоном.

– Я уже давно хотел встретиться с вами, – сказал он.

Он шумно очистил свои носовые проходы, и этот презрительный жест наполнил ее ужасом. Потом очистил свой рот, сплюнув в медную плевательницу, стоявшую в углу комнаты, и опять бесстрастно посмотрел на Виву.

У нее ужасно болела голова, ей было трудно рассмотреть его лицо либо комнату, в которой ее держали, но она видела, что она маленькая, примерно десять на двенадцать футов, с грязными стенами и рваным ковром. В углу, на столе, засыпанном окурками, стояла кричаще-яркая гипсовая статуя бога Ганеши с головой слона. На шее у него висела гирлянда сухих бархатцев, а в руках красный игрушечный автомобиль.

Он понял, куда она смотрит, и сказал, что это не его комната.

На середине его виска виднелось темно-коричневое пятно правоверного мусульманина, который молился на коленях несколько раз в день.

Вероятно, она потеряла сознание – когда она снова проснулась, на нее смотрел молодой человек с жидкой бородой и приятным, но изрытым оспами лицом. Он лежал на чарпое, стоявшем перед закрытой дверью. Болевой разряд пронесся в ее голове, когда она повернулась и взглянула на него.

– Я хочу пить, – сказала она. – Воды, пожалуйста.

К ее удивлению, он немедленно вскочил.

– Конечно, – сказал он. Взял графин с водой ржавого цвета и налил ей в стакан.

Он поднес стакан к ее губам, и она сделала несколько шумных глотков. Он отвел глаза, словно она вызывала у него отвращение.

– Прошу прощения, – сказал он звучным и четким голосом, – это место немного задрипанное. Я понятия не имею, какие тут требуются санитарные мероприятия.

От неожиданности она раскрыла рот.

– Почему я тут? Что я такого сделала?

– Я не могу вам сказать, – ответил молодой человек. – Это не моя территория корабля. Мистер Азим вернется позже. Тем временем можно перекусить. Вы хотите что-нибудь съесть?

– Я хочу домой, – ответила Вива. – Я не сделала ничего плохого.

Голова болела так сильно, что ее чуть не тошнило. Хотя она и сознавала, что оказалась в опасности, сокрушительная усталость наползла на нее, словно тяжелый туман, и сейчас ей больше всего хотелось лечь и заснуть, а там будь что будет.

Пробудившись опять, она взглянула на окно, где сквозь закрытые деревянные жалюзи в комнату пробивались полоски света. Веревку на ее запястьях развязали, и ее руки бесполезно лежали на коленях. Возле ремешка часов вскочил большой водяной пузырь.

Перед ней стояла толстая женщина в грязном сари и держала поднос, на котором были две лепешки чапати и маленький горшочек супа дхал. В дверях появился бородатый парень с утонченным английским произношением, который говорил с ней накануне вечером. Он сказал что-то резкое женщине, и та взяла под мышку статую Ганеши и унесла с собой.

Вива не была голодна, но принудила себя поесть, надеясь, что после этого прояснится ее сознание. Пока она ела, ее слух напрягался, пытаясь расслышать что-либо, что могло бы ей помочь: она слышала, как звякнуло на улице ведро, захлопнулась дверь, пророкотала повозка, закричала птица.

Она взглянула на часы – восемь тридцать пять утра. Ее наверняка уже хватились в приюте. Дейзи вчера ждала ее к себе на вечеринку, она ее не оставит в беде. Но потом Вива расстроилась. Если сегодня среда, а она была почти уверена, что среда, то утром у Дейзи занятия в университете, а остальные могут подумать, что Вива осталась у нее. Да и вообще, как они найдут ее здесь? В комнате, которая находится неизвестно где.

Пока Вива ела, парень устроился на чарпое и смотрел на нее. Возле него на матрасе лежали пистолет и два страшных ножа.

Когда она закончила еду, он внезапно вышел, крикнул что-то в темноту, и толстая женщина вернулась с вонючим ведром. Использовав его, Вива смутно припомнила, как кто-то говорил, что индийские мужчины приходят в ужас при мысли о том, что у женщин тоже есть определенные физиологические потребности.

Толстуха, у которой оказалось нездоровое лицо с открытыми порами, снова связала ее. Взгляд, которым она смотрела на нее, был удивительно бесстрастным, без злобы или любопытства, но при звуке тяжелых мужских шагов, поднимавшихся по лестнице, обе они застыли, а движения женщины сделались резкими и торопливыми, словно она тоже чего-то боялась.

Анвар Азим открыл дверь.

В это утро его одежда являла собой элегантную смесь Востока и Запада. Поверх своего шальвар-камиза он носил прекрасное пальто из верблюжьей шерсти, такое не стыдно было бы надеть и на скачки в Аскоте. Дорогие ботинки каштанового цвета были начищены до зеркального блеска.

Когда он снял пальто и тщательно его свернул, она увидела на шелковой подкладке символ «Братьев-мусульман». Анвар Азим подвинул стул и сел возле нее, так близко, что она чувствовала запах его сигарет и горчичного масла, которым он намазывал волосы.

– Доброе утро, мисс Вива, – тихо сказал он со своим легким, приятным акцентом. Его взгляд медленно перемещался от ее шеи к груди, от груди к ногам. – Как спалось ночью?

– Отвратительно, – ответила она. – Я не понимаю, почему я здесь. – Она решила, что будет смотреть ему прямо в глаза.

Он сдержанно зевнул, обнажив десны и зубы.

– Весьма сочувствую, если вам здесь не очень комфортно. Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Да, – сказала она. – Я мерзну, мне нужно одеяло.

– Вам холодно по английским стандартам? – насмешливо уточнил он, так как в комнате было довольно тепло.

Он опять немного передвинул стул.

– Не беспокойтесь, – сказал он. – Вам придется ответить на несколько несложных вопросов, и тогда вы сможете вернуться домой.

Оглянувшись, он что-то сказал парню, стоявшему позади него с куском черной ткани. Тот набросил ее на жалюзи, убрав остатки солнечного света, зажег масляную лампу и поставил ее на стол.

– Весьма сожалею, что вам пришлось переносить эти неудобства. – Когда Азим подвинулся еще ближе и посмотрел на нее, ее опять поразило, какие у него нездоровые белки глаз – цвета переваренных яиц.

– Может быть, мне следует поздравить вас с праздником Дивали? – проговорил он без тени усмешки. – Вероятно, вам кажутся странными наши обычаи?

Она неотрывно смотрела ему в глаза.

– Нет, – ответила она, с досадой слушая свой слабый и дрожащий голос. – Они не кажутся мне странными. Наоборот, мне они очень нравятся. – Последнюю фразу она произнесла с большей решительностью. Потом перевела взгляд на узоры, которые дети нарисовали на ее руках, – они уже слегка расплылись и поблекли. – Как вы видите.

– Сам я его не праздную. В нашей школе мы обычно жгли костры в ночь Гая Фокса. – Она удивленно уставилась на него. Что это, сарказм? – Тоже чудесный обычай.

Он достал перламутровый портсигар, сунул сигарету в свои толстые, со шрамом, губы и прикурил от дорогой серебряной зажигалки, в которой она узнала «Данхилл» – от такой же зажигалки миссис Драйвер прикуривала по утрам свои сигары-черуты.

– Так, – сказал он, когда его голову окутал синеватый дым. – Я не стану морочить вам голову. На самом деле все очень просто. Во-первых, я хочу спросить у вас, где Гай Гловер, во-вторых, хочу услышать из ваших собственных уст о том, что вы делали в пятницу вечером в вашем детском приюте.

Вопросы ее удивили.

– Что именно вас интересует?

– Мистер Гловер следил за вами все время, по крайней мере, до того, как мы его потеряли. А что касается моего второго вопроса, расскажите, как у вас прошел вечер в пятницу.

– Ну, ничего особенного, – ответила она. – Мы ужинаем вместе с детьми, потом читаем им книги, и они ложатся спать.

– Что за книги?

– Разные: приключения, легенды, библейские истории, отрывки из «Рамаяны».

– Что-нибудь еще?

– Нет. Мы стараемся, чтобы этот вечер стал для них особенным, поэтому мы общаемся с ними, беседуем за ужином. Мы заранее продумываем план пятничного вечера.

– Значит, слухи о том, что в своем приюте вы позволяете мальчикам купаться вместе с девочками, неправда? – На мгновение он замолчал и снял с губы табачную соринку. – Или что вы провокативно моетесь на виду у детей? – Его голос стал холодным как сталь.

Она похолодела от страха.

– Вам Гай Гловер сказал такое?

Мистер Азим лишь молча глядел на нее.

– Он лгал, – сказала она. – Мы уважаем детей, и они уважают нас. Если бы вы зашли к нам, вы бы это увидели.

– Мы посылали к вам наших людей. – Он вытер губы и смотрел на нее, как ей показалось, бесконечно долго. – И они видели и слышали много плохого… Следующий вопрос. Почему вы живете в Бикулле?

Она взглянула на него и затаила дыхание. Вероятно, его губа была рассечена ножом, и на ней было десять или двенадцать стежков. Даже когда он улыбался, казалось, что он зловеще ухмыляется.

– Потому что мне тут нравится. У меня тут работа.

– Почему вы все время расспрашиваете наших детей и записываете их имена?

Он достал из кармана ее блокнот.

– Это мое, отдайте! – Когда она рванулась к нему, парень вскочил и щелкнул затвором. – Сидеть! – Он внезапно заорал на нее как на собаку. – Отвечать на мои вопросы.

С трудом взяв себя в руки, она сказала:

– Я пишу детские истории.

– Зачем? – Он вытаращил глаза.

– Потому что они интересные.

– Это уличные дети, они ничто, пыль. – Он махнул рукой в сторону, словно прогонял назойливое насекомое, – это был самый презрительный из всех индийских жестов. – Что вам, делать больше нечего? Какие книги вы уже написали? Я могу их купить?

– Нет, – ответила она. – Это моя первая.

Они долго молчали.

– У вас превосходный английский, – сказала она, решив немного смягчить его. – Где вы его выучили?

– В Оксфордском университете, как и мой брат, – ответил он холодно, но легкое покачивание его головы показало, что он польщен. – Еще из школ Святого Криспина.

Она слышала об этих индийских публичных школах, которые называли «индийским Итоном». Они знакомили с западным образом жизни и западными ценностями сыновей махарадж и сыновей всех, кто мог себе это позволить и кто сознавал пользу от приобретения хотя бы видимости английского лоска.

– Это там вы праздновали Ночь Гая Фокса?

Он нахмурился и встал.

– Не задавайте мне вопросов, – буркнул он. – У нас нет времени.

Он быстро вышел, и она решила, что он отправился на полуденную молитву. Через пару минут она услышала шум воды и в последующем затишье представила, как он выполняет салах, обязательную молитву, которую мусульманские дети в приюте выполняли каждый день пять раз – на восходе, в полдень, к вечеру, на закате и в полночь.

Пока она ждала, парень у двери целился в нее из пистолета, вероятно от скуки.

Через полчаса Азим снова вернулся в комнату, на этот раз без пальто.

– Вы ходили молиться? – спросила она.

– Нет, – ответил он. – Я не религиозный человек. У нас не все молятся по пять раз в день.

Так что она ошиблась. Приглядевшись, она увидела, что у него между бровей всего лишь глубокая вертикальная морщина, а не молитвенная шишка.

Он подвинул стул ближе к ней.

– Сейчас я объясню, почему мы держим вас тут, – сказал он ледяным тоном. – Что касается детского приюта, то это не самое главное. Наша цель найти вашего приятеля Гая Гловера.

– Он не мой приятель.

– Нет? – Мистер Азим пошевелил языком и снял с него табачную крошку. – Вы делили с ним каюту во время плавания на «Императрице Индии».

– Я не делила с ним каюту, – ответила она. – Я была его сопровождающей.

Он удивленно поднял брови.

– Мне заплатили за то, чтобы я сопровождала его до Бомбея.

Азим стал чесать сначала шею, потом подбородок, словно ее слова вызвали у него аллергию.

– Не лгите мне, мисс Вива, – предостерег он. – Иначе мне придется причинить вам боль, а я этого не хочу.

Что-то неприятное, вроде тошноты, возникло в ее желудке и постепенно добралось до рта.

– Он был школьником, его исключили из школы, – забормотала она. – Я искала работу. Мне поручили присматривать за ним.

– Что ж, вы не слишком хорошо выполняли это поручение, – заметил он с иронией.

На снимке, который он достал из кармана, она увидела хорошо одетого молодого человека с черными волосами, намазанными бриолином и уложенными волнами. Он сидел в роскошной каюте в белой рубашке с заплывшим глазом и распухшей губой. Позади него на кровати лежал смокинг, похожий на дохлого пингвина. На полу стояла пара безупречных полуботинок.

– Это мой младший брат, – сказал Азим. – Ваш приятель Гай сделал вот это.

– Я знала об этом, – призналась она. – Только я тут ни при чем.

– Тогда почему не сообщили в полицию? Потому что он говнюк? – На его толстых губах заиграла жестокая улыбка.

– Нет. – Она посмотрела на него. – Это ужасное слово. Я никогда не использую его. Мне сказали, что там были особые обстоятельства, и что все решили не раздувать из этого историю.

– Что за особые обстоятельства?

Она посмотрела на свои руки и прошептала:

– Я не знаю.

– Вы знали, что Гай Гловер вор?

– Да, знала. – Во рту у нее так пересохло, что она еле говорила. – Ваш брат тоже узнал об этом. Почему он не выдвинул обвинение?

Он сжал пальцами губы и какое-то время смотрел на Виву.

– Потому, – проговорил он, – что нам удалось убедить мистера Гловера работать на нас, и теперь мы очень сердиты на него за то, что он скрылся. Мы слышали, что он собирался вернуться в Англию. Может, он уже плывет туда. Мы вас отпустим, когда вы поможете его найти.

После его ухода страж завязал ей глаза. Она слышала шаги Азима, спускавшегося по ступенькам, затем опять шум воды и рокот труб. Ловя звуки, доносившиеся с улицы, она различила стук колес и крики водоноса. Но не осмелилась позвать на помощь. Теперь она боялась мистера Азима. Он не шутил.

Перед уходом он заявил смертельно спокойным голосом:

– Мой брат хороший человек. Он не хочет, чтобы я мстил за него. Он не верит в заповедь: око за око, зуб за зуб. Но из-за вашего молодого друга он оглох на одно ухо. Да и на лице остались шрамы. Мне давно следовало убить мистера Гловера, но я думал, что он может быть полезен нам. Теперь он уже не полезен. Он предал нас. Теперь мой долг – ему отомстить.

На четвертый день, после завтрака – супа дхал и лепешек чапати – женщина позволила Виве помыться под струйкой ржавой воды и воспользоваться ведром (при этом она отводила взгляд). Вива ненавидела этот ритуал. После этого ей снова завязали глаза, и она слышала лишь звяканье ведра, задевавшего за края ступенек, когда женщина вперевалку ковыляла вниз. Теперь этот звук был для нее связан с тревожным биением сердца и сухостью во рту – после него обычно появлялся Азим.

Она по-прежнему боялась его, но теперь стала замечать в его поведении некоторую неуверенность. Он напоминал ей человека, который совершил набег на театральный гардероб, не имея ясного представления, что же ему нужно для спектакля. Иногда он приходил в прекрасно сшитых, дорогих и модных английских костюмах, которые он носил с вышитой мусульманской шапочкой, два раза в мягкой национальной одежде, но с моноклем, который все время выскакивал у него из глаза.

Схемы его допросов тоже были непредсказуемыми, и Вива стала подозревать, что его одежда была внешним выражением какого-то ментального кризиса. Иногда он закатывал ей лекции о своей вере: «Прежде всего я мусульманин, потом индиец, – сказал он как-то раз. – Коран учит нас, что мы имеем право на правосудие, право защищать свою честь, право жениться, право на достоинство, чтобы тебя никто не высмеивал». На следующий день он сообщил ей, что верит только в прогресс, а не в религию: в прогресс и реформы.

– Народу Индии пора, – сказал он, – перестать благодарить за каждую крошку, которая падает к его ногам, и восстать против проклятых британцев. Хватит быть их слугами: «О да, сэр, – передразнил он. – Я бегу, сэр, сейчас принесу, сэр».

На четвертое утро к нему вернулась уже знакомая ей одержимость.

– Что вы обычно делаете вечером по пятницам в детском приюте?

– Ничего особенного, – ответила Вива (в который раз!). – Мы ужинаем вместе с детьми, иногда читаем после ужина.

– Что читаете? – подозрительно спросил мистер Азим.

– Я уже рассказывала вам – поэзию, отрывки из Библии, иногда дети просят нас прочесть что-нибудь из «Махабхараты» или какие-то местные сказки – так мы лучше понимаем культуру друг друга.

Он сердито посмотрел на нее.

– А как вы объясните детям вот это? – Он сунул ей в лицо книгу. – Вы понимаете, что это такое? – Он весь дрожал от возмущения.

– Да, понимаю. Это священная книга Коран.

– А вот это. – Трясущимися руками он листал страницы. – Это величайшее оскорбление для мусульманина. – Тут он схватил ее за волосы и сунул лицом в книгу. Из нее были вырваны страницы.

– Я знаю. – Ее губы так пересохли, что она еле говорила. Впервые за эти дни она засомневалась, что выйдет отсюда живой.

– Мы обнаружили это в вашей комнате.

– Я… мы этого не делали, мистер Азим, – сказала она, стараясь держаться как можно спокойнее. – Никто из нас не способен на такое – мы не сектанты.

– Не пытайтесь вешать мне шерсть на глаза, мисс Вива. – Он орал и брызгал на нее слюной. – Мой родной отец погиб во время Бомбейского восстания в 1922 году, и я знаю, что бывает, когда вы, британцы, суете нос в наши религии и тоже якобы ни при чем – ах эти озорные туземцы! – Его голос поднялся до истерического визга. – Такие дикие и неуправляемые. Но ведь это вы заварили всю кашу, чтобы доказать нам, как мы в вас нуждаемся. То, что вы сделали с моим братом, – то же самое! То, что вы делаете в вашей школе, – то же самое! Да еще считаете себя подвижницами, помогающими этим нищим индийцам.

– Я не делала этого! – пронзительно закричала она и лишь огромным усилием воли заставила себя успокоиться.

– Мистер Азим, – проговорила она, когда он сел на стул. – Мне искренне жаль вашего отца.

– Не говорите о нем, – надменно заявил он. – Вы позорите его имя.

– И вашего брата, – продолжала она, понимая, что это, возможно, ее единственный шанс. – Но я только потом узнала о случившемся. И я не шпионка.

Он лишь презрительно фыркнул и облизал губы.

– Вы можете нам не верить, – продолжала она, – но все дети в нашем приюте восхищаются Ганди; мы верим, что для Индии пришло время самостоятельности. Мы понимаем, что совершили много ошибок; но ведь мы сделали и много хорошего.

– Я не люблю Ганди, – заявил он. – У него все только для индусов.

– Мне надо сказать вам еще вот что, – добавила она. – Мой родной отец погиб в Канпуре в 1913 году. Мне тогда было девять лет. Он строил новую железную дорогу. Это не имело никакого отношения к политике. Мне сказали, что его убили бандиты вместе с семью местными пенджабцами, которые с ним работали и уважали его. Моя мать умерла через несколько месяцев. Англичане не единственные, у кого руки в крови.

В комнате воцарилось долгое молчание. Когда он потом посмотрел на нее, его глаза были такие пустые, что Вива даже не была уверена, слышал ли он. Может, он снова думал о своем родном отце.

– Я разучился молиться, – пробормотал он, словно самому себе.

И ей на миг почудилось, что она муха, попавшая в янтарь, или соринка во льду.

Его стул заскрежетал по полу. Азим подвинулся ближе к ней, закрыл глаза, собрался с мыслями и заговорил.

– Я член Всеиндийской мусульманской лиги, – сказал он. – Кое-кто из вас, британцев, секретно сотрудничает с нами. Я дал вашему другу Гаю шанс помочь нам. Мы прекрасно знаем, что ваша подруга мисс Баркер активная сторонница Ганди, и уверены, что этим дело не ограничивается. Вы можете нам помочь?

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – ответила она.

– Нет?

– Нет.

Он встал.

– Что ж, жаль, – заявил он. – Сегодня последний вечер фестиваля Дивали. Нам пора решать, что с вами делать.

– Я не шпионка, – бесстрастно заявила она, хотя в тот момент ей было действительно все равно, что с ней будет. – Среди нас нет шпионов.

– Больше не трудитесь лгать нам, мисс Вива, – сказал он ей и закрыл дверь.

 

Глава 46

Вива старалась прогнать свои страхи сном, но проснулась через полчаса, замерзшая, с болью в шее. Вероятно, близилась последняя ночь празднования Дивали. В прошлую ночь она слышала приглушенные выстрелы петард, радостные крики, шипение фейерверка. При мысли о том, что люди неподалеку живут обычной жизнью – смеются, едят, обнимают своих детей, – она чувствовала себя еще более одинокой, словно человек в лодке, оказавшийся в океане, далеко от берегов.

Теперь она еще больше сомневалась, что выйдет отсюда живой. Если Гай все время шпионил за ними, бог знает, что он мог наговорить про нее мистеру Азиму. «Кто будет горевать обо мне, если я сегодня умру? – подумала она. – Кому будет не безразлично?» Она представила свои похороны. Там будут Дейзи и, может, Талика и Судай; некоторые волонтеры из приюта, миссис Боуден, возможно, Клара, ирландская сиделка, которая никогда ей не доверяла и не симпатизировала, из какого-то католического чувства долга. Тори, несомненно, приедет из Амритсара; Роза с ребенком из своего далекого Банну. Яснее, чем когда-либо, она видела, в каком хрупком мире они живут, как ей нужны их смех и любовь.

И Фрэнк. Как больно ей теперь думать о нем. Он приедет. Теперь она была почти уверена в этом. Он пытался стать ей другом. Искореженные судьбой люди, такие как она сама и мистер Азим, всегда защищают себя, свои семьи, религию, свою гордость и потаенное, раненое «я». Фрэнк открыл для нее свое сердце, не делал тайны из своих чувств. Какой храбростью это казалось ей теперь.

Лежа в темноте, она вспоминала тот чудесный день в Каире, когда все так много смеялись, не подозревая о буре, заваривавшейся на пароходе… А гостевой домик в Ути?.. «Не смей стыдиться этого», – сказал он ей потом.

Она вспоминала дождь, ливший за окном, слабый свет, пробивавшийся сквозь деревянные жалюзи; вспоминала их влажную кожу и сбитые простыни; и как потом, прежде чем она успела опомниться, они сидели, глядели друг на друга и хохотали. Он обнимал ее, прижимал к себе, держал ее лицо в ладонях и глядел на нее. Ворочаясь с боку на бок, она вспоминала, что его улыбка начиналась с озорного блеска в зеленых глазах, с двух ямочек на щеках и уж потом ослепляла ее своей красотой. И как она пыталась спрятаться, защититься от этой непобедимой улыбки, говорила себе – пускай другие женщины покупаются на нее, а она, Вива Холлоуэй, стреляный воробей, не верит никому.

При мысли об этом она недовольно поморщилась. Какая же она дура! В конце концов, что плохого сделал бедный парень? Разве что перешел черту, которую Вива провела для себя так давно, что теперь это уже не имело смысла?

Что ж, это признание, тем более что ее подруги, Роза и Тори, считали ее загадочной и смелой. Фрэнку она нравилась такая, и он пытался ей помочь. И любил он ее по-мужски, безоглядно.

Ее мысли метались. Да, да, да, вот что это было: жизнь без оглядки. Он перешагнул через свою одежду, оставил ее на полу, он хотел ее, а она его. Но почему утром она сказала ему «нет»?

– Фрэнк, – прошептала она в темноте. Больше всего ей сейчас хотелось обнять его. Но она упустила свой шанс.

Когда на следующее утро явился мистер Азим, она решила, что будет делать.

– Я вот что думаю, – сказала она. – В Бикулле есть дом, где, возможно, прячется Гай.

Он смерил ее подозрительным взглядом.

– Почему вы говорите мне это только теперь? – У него были темные круги под глазами. Похоже, что он спал так же плохо, как и она.

– Ночью я думала о вашем брате, – ответила она. – С каким нетерпением вы, вероятно, ждали его. Представляю ваш шок, когда вы увидели его лицо, как это было ужасно.

– Да, ужасно, – согласился Азим. – Мой брат этого не заслужил.

Она заглянула ему в глаза.

– Я думала и о нашем приюте. Я не очень рьяная верующая, так что тут дело не в боге, но я подумала, каково бы мне было, если бы у нас в Англии группа индийцев пришла в какую-нибудь школу и пыталась учить детей своим обычаям. Я бы отнеслась к ним с подозрением, даже сердилась бы… – Может, она слишком много говорит? Азим взирал на нее с откровенным скепсисом, крутя кольцо на мизинце. Он ждал. – Дело в том, что я устала, – сказала она. – Я надеюсь, что вы отпустите меня, после того как я приведу вас к нему.

– Он разозлится на вас. Он не джентльмен.

– Мне плевать. Я хочу уйти отсюда.

Он снова взглянул на нее и выпятил губы.

– Это не в вашей компетенции, – сказал он после долгой паузы. – Решать буду я.

– Конечно, – торопливо согласилась она, растягивая губы в улыбке. – Просто я подумала, что глупо с моей стороны не помочь вам, если я могу это сделать.

Уголком глаза она видела, как дорогой английский ботинок нервно стучит по полу. Азим встал и вздохнул.

– Где он живет в Бикулле?

– В квартире возле фруктового базара. Точный адрес я не знаю, но найду, если вы отвезете меня туда.

Его глаза с тяжелыми веками подозрительно уставились на нее.

– Я вернусь в половине шестого.

Он пришел в пять тридцать, на этот раз с блузой и кашмирской шалью, которые швырнул ей на колени. Азим снова надел на свою упитанную фигуру шальвар-камиз, белоснежный, с красивыми перламутровыми пуговицами.

– Скорее, скорее. – Он сидел перед ней на стуле, расставив ноги.

– Куда мы пойдем? – Ей было неприятно слушать свой дрожащий голос.

– Мы походим по улицам и посмотрим, не подведет ли вас память.

Она посмотрела на него.

– По-моему, это хорошая идея, – сказала она. – Я буду стараться.

Он подозрительно посмотрел на нее.

– Почему вы теперь стараетесь? Что изменилось?

– Я устала, – повторила она. – Я не знаю, почему я должна за него отвечать.

Она не убедила его.

– Он отомстит вам за это.

– Мне плевать. Я хочу уйти отсюда.

– Повторяю, – сказал он. – Это не зависит от тебя. Решаю я. Ведь ты сразу можешь побежать в полицию. Угадай, кому из нас они поверят.

– Конечно, – уныло согласилась она. – Просто я подумала, что если могу помочь, то нужно попробовать.

Он чудовищно громко фыркнул, словно пытаясь прочистить голову.

– Скажите еще раз, где он живет в Бикулле.

Она закрыла глаза и сделала вид, что вспоминает.

– Либо возле фруктового базара, либо в маленькой квартирке возле Джайнистского храма на Лав-Лейн, – ответила она. – Я гора, – она нарочно сказала слово «чужая» на хинди, – так что будьте терпеливым со мной – во время Дивали все выглядит не так, как обычно.

Его глаза холодно скользнули по ее лицу.

– Отличия совсем небольшие, – предостерег он. – И Бикулла тоже не очень большой район. Если попробуете сбежать, я вас убью. – И он добавил что-то на урду – она не поняла, ругательство или молитву.

– Для меня, – сказал он, – это будет не грех, а благое дело. Мне не нравятся такие женщины, как вы. Вы приносите позор нам и нашим детям.

Она старалась не показать свой страх, когда он протянул к ней руку с острым кинжалом.

От разрезанной веревки на ее запястьях осталось три глубоких шрама.

– Не теряйте времени, – прорычал он, когда она стала растирать их. Все намеки на дружелюбие исчезли. Он вложил кинжал в кожаные ножны, висевшие на поясе.

Когда он вышел из комнаты, она оделась под надзором пожилой женщины, глядевшей на нее с бесстрастным лицом. Ей дали поесть лепешку чапати, которую она запила солоноватой водой. Потом ее вывели на дневной свет.

На улице ее посадили в повозку рикши. Они сидели бедро к бедру с мистером Азимом, и это ее пугало. Перед тем как они двинулись в дорогу, он показал ей пистолет.

– Если вы осложните нам жизнь, – сказал он, – мы принесем вас в жертву. – Его фраза вызвала в ее памяти коз, которых она видела возле лавок мясников перед мусульманским праздником Курбан-Байрам.

Было шесть часов, не холодно, но мрачно и сыро; с неба исчезли все краски. Не считая двух раскрашенных дверей и огней в каком-то бедном доме, Дивали праздновали в этой части города очень скромно.

– Обычно я езжу на автомобиле, – зачем-то сообщил ей Азим, – но так будет лучше. – Его нога нетерпеливо стучала по полу повозки. Ему явно не нравилось такое унижение. Он рявкнул приказ испуганному рикше, потом повернулся к ней.

– Так где же он живет?

– Кажется, поблизости от Джайнистского храма. – Она решила держаться храбро. – Пожалуйста, проявите терпение. Я была там только два раза.

Он сердито взглянул на нее, и она услышала его вздох. Потом он достал пистолет, положил его на колени и прикрыл полой своего камиза.

Угрюмая улица, по которой они ехали, была пустой, не считая матери, стоявшей на коленях перед дверью, и двух маленьких девочек, рисовавших на пороге узоры Дивали.

– Когда мы выйдем из рикши, накройте голову шалью, – приказал он. – И если я скажу вам что-нибудь, отвечайте нормально. Сегодня ночью в Бикуллу явится Лакшми, богиня богатства. Так что, может, нам повезет. – Он фальшиво рассмеялся, она тоже.

«Вот что, должно быть, испытывает побитая жена, – думала она – настороженно чувствует каждое движение, каждый жест, взвешивает каждое слово». Но Виве надо продолжать игру: оставаться спокойной, разговаривать с ним как можно более дружелюбно. Если она сорвется, все пропало.

Она выехали на улицу Мейн. Вечернее небо было покрыто багровыми пятнами облаков, похожих на синяки. Справа от них, среди обветшалых домов, она увидела маленький храм. Освещенный сотнями маленьких свечей, он напоминал сказочную шкатулку с драгоценностями.

Она вздохнула.

– Мистер Азим, сколько дней продолжается этот фестиваль?

Он сверкнул на нее глазами и отодвинул ногу.

– Слишком долго, – проворчал он. – Дивали устраивается для людей с детскими мозгами.

Улица постепенно наполнялась праздничной толпой.

– Да, они, как дети, – повторил он, глядя по сторонам.

Вива почувствовала его одиночество, такое же, какое испытывала она. Он был таким же чужим на этих улицах.

– Вы никогда не празднуете его в своем доме? – спросила она.

– Я вам уже сказал, – нетерпеливо ответил он, – что мы с братом учились у вас, британцев. Мы учили английскую историю и стихотворения. Нас регулярно били – о чем это говорит? – Он возвысил голос. – До окончания школы я не знал ни одного индийского поэта. – И, помолчав, добавил: – Представьте себе это в вашей собственной стране.

Прежде чем она успела ответить, он выставил перед собой ладонь.

– Стой! – крикнул он рикше. – Поверни тут направо. А вы больше не говорите, – велел он ей. – Я должен сосредоточиться. – На его лице выступил пот.

– Я хотела сказать, что очень жалко, – сказала она через некоторое время. – У вас в Индии есть чудесные поэты.

Он громко фыркнул, приказывая ей замолчать, и заорал на рикшу, застрявшего в небольшой пробке, образовавшейся перед буйволом с телегой и праздничной толпой.

– Где он? – внезапно спросил у нее Азим.

– Я пока не знаю, – ответила она. – Вы можете сказать мне, где мы сейчас находимся?

– Вон там фруктовый базар. – Он махнул рукой на огромное приземистое здание, почти неузнаваемое в этот вечер в наряде из огней и блестящих украшений. Толпа густела, и теперь она слышала приближавшиеся крики и смех веселой компании, звуки труб. Рядом с ними бежал костлявый уличный мальчишка, пытаясь продать засиженные мухами сладости. Азим рявкнул на него, и мальчишка исчез.

Теперь они с трудом двигались по улице Мейн. Торговцы зажигали лампы на своих лотках. Небо озарилось тысячами и тысячами свечей. Азим злился – их задерживала толпа, несшая на помосте зловещего вида богиню из папье-маше.

– Поймите это, мадам. – Он возвысил голос, перекрикивая уличный шум. – Я знаю, вы все думаете, что мы все занимаемся таким идолопоклонничеством, но это не так. Я не занимаюсь. На мой взгляд, все это убивает нашу страну. По-моему, пора нанести ответный удар.

Его пальцы сжали рукоятку пистолета.

– Ганди тоже нас убивает, – заявил он. – Своей добротой. Мы слишком долго были слишком вежливыми. – Он повернулся к ней. Ненависть сочилась из него, словно туман.

– Случившееся с вашим братом стало, должно быть, последней каплей, – сказала она как можно спокойнее, потому что знала абсолютно точно, что он застрелит ее, не дрогнув.

– Сегодня я должен найти Гловера, – сказал он. – Мне сообщили, что завтра он может покинуть Индию на другом пароходе. – Он промокнул лоб платком. У него задрожали руки.

– Насколько я помню, это тут, – сказала она. – Два раза я ходила к нему, пересекала базар и потом… ой, извините. – Она покачала головой. – Я должна посмотреть не из рикши, а так. – Когда он повернул к ней лицо, она была уверена, что он видит ее ложь насквозь. Он на миг застыл в раздумьях, потом блеснул глазами.

– Я пойду прямо позади вас, – предупредил он. – Если вы попытаетесь убежать, я застрелю вас, но не сейчас, а потом, и никто не узнает, что с вами произошло. Понятно?

– Да, я поняла.

Он рявкнул рикше приказ. Тот остановился.

– Вылезайте, – велел Азим.

Когда она соскочила на мостовую, в десяти футах от нее начался фейерверк. Азим подтолкнул ее в спину, и они вошли в здание базара, где ее сразу оглушило блеяние овец и коз и крики птиц в клетках.

В ней назревала паника. Вкус металла во рту был вкусом страха. Звуки внутри здания нарастали до невыносимого грохота. Виве казалось, что она движется к непроницаемой стене из шума и человеческих лиц и что ее там ждет – неизвестно. Но она знала твердо, что от Азима надо бежать.

Впереди очень медленно шли две молодые девушки, увешанные украшениями с ног до головы, в новых сари; они весело щебетали. Когда они блокировали ей дорогу, Виве захотелось их придушить. Азим их не видел и торопил ее, толкая в спину дулом пистолета. «Джалди, джалди!» – повторял он.

– Я не могу идти быстрее, – ответила она.

Теперь ей стала видна широко распахнутая дверь в конце рынка; над ней на стропилах сидели голуби. Рядом с дверью сидели в клетках птицы; каждая клетка была освещена огнями Дивали.

За дверью она увидела другую толпу, которая стремительно текла к еще одному шаткому пандалу, окруженному музыкантами. В толчее базара она ощущала одновременно мощное течение толпы, сопоставимое с морским отливом, и жесткое, безжалостное дуло пистолета под своей лопаткой. Но теперь у нее не было выбора. Рядом раздался смех, потом радостный возглас. В воздухе запахло дымом, кто-то неподалеку закричал «Джалди!», и тут она упала. Чья-то нога ударила ей в зубы, и она услышала резкий треск; острая боль обожгла голову, тысячи и тысячи ног прогрохотали по ее мозгам, и все померкло.

 

Глава 47

Она очнулась от боли. Ей казалось, что у нее не осталось зубов; она чувствовала только свои распухшие губы да привкус гнилых фруктов во рту. Она лежала под столом, ее левый локоть упирался в ящик для перевозки кур, к которому прилипли несколько грязных перьев. Миллион ног неслись мимо в считаных дюймах от ее головы – ноги босые, в сандалиях, с затейливыми узорами, нанесенными хной, большие черные ботинки, многие без шнурков. При виде них у нее закружилась голова, и Вива снова уронила ее на грязный пол и попыталась загородиться от всех старой мешковиной.

Это простое движение вызвало у нее острую боль. Вива потрогала голову и посмотрела на кровь на своих пальцах, словно она была чужая.

А ноги все неслись мимо нее, вонзались в ее мозг, вызывали тошноту во рту.

Она велела себе ждать, сначала пять минут, потом десять. Судя по шуму на базаре, толпа, унесшая ее от Азима, была все еще густой, но Вива не могла рисковать. Вдруг он вернется? Жди, жди, жди, устало твердила она, да и сама то приходила в себя, то улетала в забытье.

Когда она снова очнулась, было темно. Она находилась где-то еще и лежала на бугристом матрасе. Ее голова была забинтована, а десны болели так невыносимо, словно зубы только что выдернули. Она открыла глаза, но свет оказался болезненно ярким. Молодая индианка со спокойным, ласковым лицом протирала ей лоб влажной тканью.

– Ми кутхе ахе? – спросила Вива. Открыв глаза в другой раз, она увидела дощатую крышу, грязное окно. Она попала в чол (трущобы).

– Каи зала? – спросила она.

– Вас сбили с ног и затоптали, – ответила женщина. – Не беспокойтесь, – добавила она на маратхи, – теперь все в порядке. Скоро вас проводят домой.

«Скоро проводят домой. – При этих словах она немного успокоилась. – Скоро она будет дома. Дома. Дейзи придет за ней».

Снова открыв глаза, она увидела над собой уже другой потолок: липкий и желтый. Над ней были голая электрическая лампочка, засиженная мухами; и голая балка, покрытая паутиной. Потрогав перевязку, она почувствовала пальцами липкую кровь, просочившуюся сквозь повязку. Боль в корнях зубов была все еще оглушительная, но когда она осторожно дотронулась до них кончиком языка, зубы оказались на месте.

Открылась дверь, послышались голоса и скрип деревянных полов.

– Дейзи? – окликнула она.

Ей никто не ответил.

– Дейзи, это ты?

Она попыталась сесть, но тут чья-то рука схватила ее за запястье. К ее лицу приблизился чей-то рот, так близко, что она ощутила чужое дыхание – сладкое и затхлое.

– Это Гай, – сказал он.

Она тут же закрыла глаза, да так крепко, что под повязку снова просочилась кровь.

– Гай, – прошептала она. – Почему ты здесь?

– Не знаю. – Его голос звучал резко и сурово. – Я не могу помочь тебе; я не понимаю, почему я тут.

– Что случилось со мной? – Она снова хотела сесть, но в ее черепной коробке что-то ярко вспыхнуло.

– Какая-то глупая курица нашла тебя на базаре без сознания. Они сказали, что пострадала в давке английская девушка. Я хотел помочь, но теперь не буду – ты меня слишком напугала.

– Успокойся, успокойся. – Ей казалось, что ее рот набит ватой. – Тебе нужно лишь пойти к Дейзи Баркер и привести ее ко мне. Она мне поможет.

Он недовольно заворчал и ударил себя кулаком по голове.

– Я не могу, они поймают меня. Сейчас у меня самого слишком большие неприятности.

– Гай, пожалуйста, это все, что тебе надо сделать.

– Я завтра уезжаю, я уже сказал тебе. Попроси кого-нибудь другого, – бормотал он.

Он барабанил пальцами по столу и что-то напевал, как делал это на пароходе, когда бывал слишком взволнован. Чиркнула спичка. Ее сознание было туманным, ненадежным, но она должна была что-то говорить.

– Гай, зачем ты мстил мне? Что ты делал?

Никакого ответа. Она ждала, стараясь не терять сознания.

– Ничего, – ответил он.

– Нет, ты делал мне пакости, я знаю.

– Я хотел, чтобы ты ушла из приюта, – прошептал он. – Там плохо, там тебе не место.

– Нет, – простонала она и попыталась качнуть головой.

Его лицо снова было возле нее, его дыхание пахло едким сигаретным дымом.

– Слушай, – прошептал он. – Слушай очень внимательно. – Его рука погладила ее по голове. – Ты моя мать. Я выбрал тебя. – Его слюни брызнули ей на щеку.

– Нет! Нет, Гай! Я не твоя мать!

– Да. – Его дыхание постепенно участилось. – Ты видела ту школу. Они вывешивали меня из окна на простынях. Моя другая мать выбрала ту школу; она хотела, чтобы я оставался там.

– Гай, послушай меня. Это не так.

– Я любил тебя. – Он уже тяжело дышал, и она снова испугалась.

Сквозь пронзительную головную боль у нее мелькнула мысль: «Теперь он меня ненавидит».

– Я расскажу тебе про мою мать, – сказал он, вставая; его голос дрожал от ярости. – Когда мне было двенадцать лет, они оба приехали в Англию. Я не видел их долго-долго-долго-долго. Отец сказал, что получится славная шутка, если он нарядит меня официантом и я отнесу ей завтрак. Будет такой сюрприз. Я отнес поднос в ее номер. Я сказал «Мамочка» и хотел ее поцеловать. – Его лицо исказилось от боли. – Она заорала и позвала отца, который был в другой комнате. Ох, это была чертовски хорошая шутка! Мать так любила меня, что даже не узнала, кто я такой.

– Конечно, зря они так сделали. Глупая получилась шутка. – Вива даже вспотела от напряжения, когда слушала его короткую историю. Она хотела взять его за руку, но он не дал.

– Я хотел убить ее, – спокойно сообщил он. – От нее возникают помехи на моих радиоволнах. Не смотри на меня, – почти закричал он, когда она приподнялась, опираясь на локоть. – Ты меня пугаешь. Я не люблю, когда ты выглядишь вот так.

– Послушай меня, – сказала она. – Повернись ко мне спиной, если тебе не нравится моя повязка, но слушай внимательно. Я точно знаю, что ты должен делать.

– Хм. – Он повернулся спиной, сгорбил плечи; щелкнул за ухом воображаемым тумблером. – Что?

– Я знаю, что ты слишком долго волновался из-за многого, – сказала она. Ей было больно говорить так медленно и внятно, но она заставила себя. – Тебе нужно ненадолго остановиться и отдохнуть.

– Но я не могу, – уныло ответил он. – Они ищут меня, и тебя тоже. Вот почему мне надо вернуться в Англию.

– Что ты наговорил им про меня?

– Что ты не должна работать в этом приюте. Что ты нужна мне.

– Не только это, – заметила Вива.

– Я уже не помню, у меня все смешалось. Мистер Азим старался обидеть меня, я боялся его.

– Сейчас тебе нужно дойти до приюта и сказать, где я нахожусь.

– Я не могу, – ответил он сдавленным голосом. – Они найдут меня и сделают мне больно.

– Тогда найди кого-то, кто отнесет туда записку, – сказала она, собрав последние силы. – В конце концов, так будет лучше для нас обоих. Пускай передадут им, чтобы они пришли и забрали Виву. Если хочешь, можешь пойти с нами, и мы найдем людей, которые позаботятся о тебе, пока тебе не станет лучше.

Он вскочил и сделал круг по комнате, обхватив себя за плечи.

– Понимаешь, я не такой плохой, – сказал он. – Я не хотел устраивать то безобразие в твоей комнате.

– Я знаю. Думаю, что ты просто устал.

– Не уверен, не уверен. Сейчас на моих аэроволнах так много народу. Мой отец тоже меня ищет, – сообщил Гай. – Он тоже сердится. Он устроил мне взбучку, когда я сошел с парохода; сказал, что я грубо с ним разговаривал.

– Вот. – Вива протянула руку и выключила его невидимый тумблер. – Если не хочешь их слушать, ты просто выключай их. Тебя не могут контролировать те, кто находится не внутри тебя, а снаружи. Они могут что-то говорить тебе, могут просить, чтобы ты что-то сделал, а ты можешь говорить им «да» или «нет». А я прошу только о том, чтобы ты позволил мне помочь тебе. Обещаю, что не подведу.

– Все меня подводят, все меня бросают. Я никому не нравлюсь.

– Знаю, что ты так думаешь, но это неверно. В твоей жизни наступит момент, когда ты не сможешь злиться на других людей.

Он внимательно слушал ее, но казался абсолютно непроницаемым, и, глядя в его глаза, у нее было странное чувство, что за ними нет ничего. Она слышала свой голос, ясный, логичный, словно со стороны – и была полна решимости победить и здесь.

– Наступил момент в твоей жизни, когда ты, как сказал Иисус, «встань, возьми постель твою и ходи». Ведь сейчас ты только и делаешь, что приносишь всем несчастье. Мне знакомо такое состояние, я боролась с ним каждый день после смерти родителей.

– Не говори об этом! – Он содрогнулся. – Это ужасно.

– Люди будут любить тебя, если ты позволишь им это, – продолжала она.

Он отвернулся от нее, но она видела, что он насторожил одно ухо и слушал ее слова.

– Ты не можешь этого, – с упреком прошептал он. – Я просил тебя.

Наступило молчание.

– Я думаю, что мы можем быть друзьями, – ответила она, немного помолчав.

– И уйдем в закат. – К нему вернулся насмешливый тон. – Держась за руки.

– Нет, не говори глупости. Я имею в виду, что буду слушать тебя, разговаривать с тобой. Мне кажется, ты устал бегать и бегать и тебе нужен отдых.

Она молила Бога, чтобы хоть какие-то ее слова достигли цели, но долгий разговор ее утомил. Ее голова упала на подушку, и Вива заснула, прежде чем смогла услышать его ответ.

 

Глава 48

Школа св. Варфоломея. Амритсар. Декабрь 1929 г

Где-то накануне Рождества Дейзи неожиданно написала Тори и сообщила, что Вива пострадала во время праздника Дивали – что это был «несчастный случай», – а теперь поправилась и снова собирается путешествовать. Сама она поедет на неопределенное время в Англию, а их приют фактически закрывается. Дейзи спрашивала, может ли Вива приехать к Тори на Рождество и пожить у нее? Ей требуется переменить обстановку. Все остальное Вива сама объяснит при встрече.

Тори удивилась, что Вива не написала ей сама, хотя, впрочем, она никогда не поступала так, как другие люди, и, хотя ее огорчила весть о травме подруги, она была в восторге от скорой встречи. Ей хотелось, чтобы Вива увидела ее чудесную новую жизнь в Амритсаре, ее новое бунгало, но больше всего хотелось похвастаться, какой у нее замечательный Тоби и как ей повезло.

В ее голове постепенно зрела идея: раз Вива приедет на Рождество, почему бы не позвать Розу с Джеком? Но поскольку ее мать всегда страшно суетилась перед приездом гостей и изматывала всех, Тори поделилась этой идеей с Тоби, немного нервничая.

– Почему ты так робко говоришь об этом? – удивился он. – Если в нашем доме будет тесно, в школе есть куча свободных комнат.

«В нашем доме» – как ей нравилось, когда он так говорил. Их бунгало с тремя спальнями было миниатюрной версией Сент-Барта, как все называли школу, большого и эксцентричного «архитектурного рагу», в котором соединились арки моголов, балки Тюдоров, викторианские окна, изысканная резьба на верандах и крутые скаты крыш, похожих на колпаки ведьм.

Бунгало стояло на поляне среди деревьев манго возле школьного поля для крикета и одичавшего сада. Предыдущий жилец уехал лет пять назад, и лозы опутали весь дом. От сырого воздуха и обильных рос на полу веранды виднелись большие пятна мха.

Ее сердце до сих пор сжималось от жалости и любви при воспоминании о том, что, когда она увидела бунгало первый раз, единственной обжитой комнатой в нем была спальня Тоби. Тогда она посмотрела на его железную кровать, на тонкое зеленое покрывало из синели, пожелтевшую москитную сетку и рамки с насекомыми на стенах и подумала, что спальня походит на комнату мальчишки, уехавшего на каникулы из опустевшей школы.

К счастью, повреждения в симпатичном маленьком бунгало оказались незначительными. День ушел на распаковку вещей, но потом Тори с огромной энергией взялась за дело. Ей помогали новые слуги, Джай и Бенарси; смышленые, красивые мальчишки из соседнего городка обожали Тоби, который бегло говорил на хинди и часто смешил их.

Затем, к ее удивлению, мать прислала им чек на пятьдесят фунтов с условием, что их нужно потратить на мебель. Деньги оказались кстати – в этом семестре Тоби взял в школе меньше часов, потому что заканчивал свою книгу «Птицы и дикая природа Гуджарата». В восторге от подарка они поехали и купили их первую двуспальную кровать, а на местном базаре – покрывало, расшитое птицами и цветами. На пол лег новый ковер из сизаля. После этого Тори взялась за другие комнаты – там отскребали от грязи полы, мыли стены, делали необходимые плотницкие работы.

Сад расчистили, посадили новые деревья. В маленькой гостиной появились свежая циновка из кокосового волокна, старый диван и два плетеных кресла, которые Тоби называл бомбейскими блудниками. Теперь у Тори появился настоящий столик для ее любимого граммофона. А Тоби пять ночей проектировал и делал полки для его книг и ее пластинок, которые он в шутку назвал «Шатонёф-дю-Пап».

– Значит, я в самом деле могу позвать их к нам? – Она подозрительно посмотрела на него. Иногда ей не верилось, что у нее такая свобода. Тоби поцеловал ее в кончик носа.

– Последнее Рождество было у меня такое ужасное, что я готов был пойти домой и принять яд. – Он провел его в клубе в Равалпинди, пил портвейн в пыльном бумажном колпаке вместе с пьяным плантатором и миссионером. – Мне даже не верится, что моя жизнь так переменилась, – спокойно добавил он. В Тоби ей это очень нравилось: он шутил и дурачился, а в следующий момент мог сказать что-то необычайно важное.

Роза отозвалась почти немедленно и написала, что с удовольствием приедет и что Джек – чей полк делал в горах что-то ужасное – тоже попытается приехать хотя бы на пару дней. Но не будет ли с ее стороны наглостью, если она останется у них подольше? Ей до смерти хочется, чтобы Тори хорошенько посмотрела на Фредди.

В начале декабря Тори заявила Тоби, что им пора устроить день «все-к-чертям» – хватит ему быть скучным ученым сухарем. В последние три недели он сидел над своей будущей книгой день и ночь, чтобы закончить ее к Рождеству. Тогда он схватил ее за руку, посадил к себе на колени, пропищал «прости, дорогая» голосом подкаблучника, поцеловал ее и сказал:

– Превосходная идея!

На следующее утро в ранний час они занимались любовью под москитной сеткой, потом вскочили с постели, страшно голодные и неожиданно буйные, а потом трудились вместе несколько часов и перенесли из гостевой спальни в школу телескопы и книги по орнитологии, его ситар и пачки фотографий дикой природы. После этого Тори стала искать рецепты пудингов в книге Маргарет Аллсоп «Рождество для колоний».

Тоби отправился в лес на поиски подходящего рождественского дерева. Вернулся с обглоданной маленькой араукарией, посадил ее в горшок и сказал, что будет поливать ее до Рождества, а потом снова высадит в лес. После ужина он поставил Бетховена, и они раскрасили кончики веток золотой краской, а потом погасили лампу и танцевали при лунном свете, падавшем через окно в гостиную.

На следующий день они отправились на базар в Амритсар за всем необходимым для рождественского пирога. Тоби поболтал с торговцами, а она достала свой список, и они купили много кишмиша и изюма. Корицу и мускатный орех им насыпали из огромных разноцветных гор специй, взвесили на больших медных весах средневекового вида и высыпали в крошечные бумажные кулечки.

Они шли по главной улице в бар «Мёрфи» – выпить по чота пег, когда Тоби остановился перед лотком старьевщика, надел очки и извлек из хаоса старых монет и посуды с трещинами ящичек с четырьмя стеклянными шарами, причудливо расписанными, каждый размером с утиное яйцо.

– Не хуже Фаберже, – сказал он, сдувая с них пыль. Когда он поднял их и посмотрел на свет, на его лице заиграли их краски – красные, лиловые и зеленые.

– Само совершенство, – сказал он. – Правда, дорогая?

– Мы можем позволить их себе? – спросила она. Он уже предупредил ее, что книга о птицах не принесет им богатство.

– Да, – решительно заявил он. – Ради нашего первого Рождества можем. И шампанское тоже.

И тут, глядя на него, она почувствовала, как ее душа наполнилась счастьем.

Это была любовь.

У нее был Тоби, которого она с нетерпением ждала каждый вечер, был свой собственный дом – ну, почти свой, и впереди восхитительная жизнь. Мало того, на Рождество обещали приехать Роза и Вива.

Превосходное настроение длилось недолго: через пять дней разразился полномасштабный кризис. Проклятая Маргарет Аллисоп написала мелким шрифтом в своей книге рецептов, что она готовила рождественский пирог в середине ноября и заворачивала его в пергаментную бумагу.

– Я что, должна дрожать над ним целый месяц? – взвыла Тор. – С какой стати? Наверняка должен быть другой выход.

Тоби, работавший в летнем домике, вошел на кухню – пальцы в чернилах, волосы мило взъерошены. Он заявил, что, по его мнению, это не имеет никакого значения. Его мать, он точно помнит, всегда пекла пирог прямо перед самым Рождеством.

Тори немного успокоилась. Завязала волосы на затылке, надела фартук, выстроила перед собой на кухонном столе все необходимое для пирога и, сказав Тоби, что чувствует себя ученицей чародея, принялась взвешивать муку, вишни и ссыпать их в большую миску.

Джай и Бенарси увлеченно смотрели, как она все перемешала, добавила щепотку корицы, чуточку мускатного ореха, вбила яйца и масло, немного ободрала костяшки пальцев, когда терла апельсиновую цедру, и все время сопровождала свои действия комментариями. Мисс Аллисоп подчеркивала, как важно прививать слугам новые навыки. Да и вообще, думала Тори, переливая душистую смесь в форму для выпечки, почему ее мать так суетилась с выпечкой? Делать пирог, объяснила она Тоби, когда он снова сунул голову на кухню, абсолютная безделица, проще простого. Игрушки для взрослых.

Пирог пригладили сверху и завернули в коричневую бумагу. Джай торжественно понес его к дровяной печке и помешал кочергой дрова. Тоби вернулся к работе; его машинка застучала на другой стороне поляны – такой уютный звук. Пирог должен был печься три часа, и Тори решила прокатиться верхом. Утро стояло чудесное, и, возможно, это была ее последняя прогулка перед Рождеством.

После верховой езды она немного поболтала с Элизабет Чемберс, школьной секретаршей. Элизабет, полная девушка из Норфолка, изначально приехавшая в Индию няней в индийскую семью высокой касты, сказала, что подумывает, не полететь ли ей на будущий год домой на аэроплане, и Тори была поражена ее храбростью. Потом ее позвал конюх, чтобы она взглянула на очаровательную молодую кобылку, которую только что привели для одного из учеников, юного махараджи. Тори гладила ей уши и разговаривала с ней, но вдруг с пронзительным воплем бросилась к дому и влетела на кухню.

– Господи, что случилось? – В дверях появился испуганный Тоби.

Тори посмотрела своими огромными глазами сначала на него, потом на пирог, лежавший на столе в черном дыму.

– Ой-ой-ой, ой-ой-ой! – Тоби схватил пирог полотенцем, просыпал на пол град почерневших ягод и трагическим голосом возвестил: – Мистер Курц скончались.

Никто из них не имел представления, что он имел в виду – но от его трагического вида все взорвались, словно воздушный шар, и захохотали. Сначала взвыли Джай и Бенарси, потом заухал, вытирая глаза, и Тоби.

– Прости, дорогая, прости! – бормотал он. – Я помогу тебе приготовить сегодня вечером еще один, а потом мы напишем ядовитое письмо Маргарет Аллисоп… – Он не договорил. Тори так хохотала, что ей пришлось сесть и ухватиться за бока. Отсмеявшись, она погрозила всем деревянной ложкой.

– Глупые людишки, – пробормотала она слабым голосом, утирая слезы. – Абсолютные дурачки. Memsahib tum ko zuroor kaster ile pila dena hoga.

Тори так надеялась, что Вива и Роза увидят Тоби таким, как сейчас: дурашливым и полным жизни, а еще необыкновенно умным – ведь он читал всевозможные книги. Конечно же, они относятся к нему с подозрением. Он сделал ей предложение так поспешно, что они могли подумать, что он либо отчаявшийся неудачник, либо мошенник, либо слишком самоуверенный тип. Но нет, он совсем не такой. Он бывает ужасно робким и неловким с людьми, которых не знает. Поначалу и с ней тоже был таким.

На следующий день после регистрации их брака в Бомбее ее настроение резко переменилось, безоглядная эйфория сменилась на бланманже. Они ехали на север в его видавшем виды «Толбете», и он говорил и говорил часами, монотонно о магазинах и одежде. Позже он объяснил ей, что его мать когда-то сказала, что путь к сердцу женщины лежит через интерес к ней, вот он как раз и пытался найти с ней общий язык. Но в тот день, когда он спрашивал ее, какую шляпку она предпочитает, клош или с цветами, и какие расцветки, розовые или зеленые, ей больше по душе, в душе Тори нарастала паника. Она выскочила замуж за страшного зануду! Сделала самую страшную ошибку в своей жизни.

А их «Толбет» все наматывал мили, дальше и дальше от Бомбея, через пустыню, через крошечные, малолюдные городки и бурые равнины. Потом стало слишком жарко, и она погрузилась в сон.

Когда она проснулась и увидела золотое кольцо на своем пальце, она подумала, что ей надо хотя бы попросить его объяснить, чем он занимается. Он с готовностью пустился в объяснения. Он уже говорил ей, что преподает историю и естественные науки в Сент-Барте, но тут сказал, что пишет главную книгу своей жизни – о тысячах необыкновенных птиц, которые живут в Индии, и многие из них считаются тут священными. Потом он покосился на нее и спросил, не возражает ли она, если он сообщит ей один секрет.

– Ничуточки, – ответила она, радуясь, что разговор стал интереснее. – Я люблю секреты.

Тогда он рассказал ей, как однажды утром шел по школьному полю для крикета и увидел в траве маленькое яичко курицы-бентамки. И он носил его шесть недель под мышкой, пока не вывелся цыпленок – скорлупа треснула, из нее появилась маленькая голова, покрытая пушком, такая нежная и совсем не щекотная.

– Так что теперь я знаю, как это – выносить ребенка, – тихо сказал он, и она озабоченно посмотрела на него в полутемной машине.

– Ого, как мило, – вяло отозвалась она, а на самом деле подумала: Вдруг он сейчас залает? – Чудесная история, – добавила она и поймала себя на том, что говорит совсем как ее мать.

В тот вечер она убеждала себя, что ей надо думать об этом замужестве, как о более или менее практичном поступке: так же как, скажем, ты откладываешь деньги на непредвиденную поездку или покупаешь мебель в комиссионном магазине – если ты не ждешь никакого чуда, разве можно разочароваться?

Теперь ей больно даже вспоминать, как холодно и практично она думала тогда о Тоби. История с цыпленком, такая типичная для него, согрела ее сердце. Ей нравилось утром гладить его по голове, любоваться его шелковистыми волосами. Нравились его шутки, чашка чая, которую он приносил ей утром вместе с каким-нибудь лакомством. Нравилось, как он засыпал, обняв ее. Как он брался за свою работу с энергией и страстью, как читал ей по вечерам Джозефа Конрада, Диккенса, Т. Элиота – все книги, которые она прежде считала слишком умными для себя.

Впрочем, она надеялась, что он не станет слишком рано рассказывать о цыпленке под мышкой Виве и Розе. Лучше уж пусть пройдет время и они лучше его узнают.

Позже в тот день, устроив похороны рождественскому пирогу, они стали украшать дом. Через два часа в бунгало не осталось места, не покрытого свечами, мишурой или вырезанными фигурками.

– Как ты считаешь, мы не перестарались? – спросила Тори. Ей неожиданно вспомнилась Си Си – как она хмурилась и говорила: «Лучше меньше, дорогая» – одно из ее правил.

– Абсолютно нет. – Тоби наматывал кусочки мишуры на ручки их ужасно некрасивого радиоприемника. – Золотое правило Рождества – нет ничего лучше, чем избыток.

Она обняла его и поцеловала в ухо.

– Так что ты думаешь? – спросила она, когда они стояли обнявшись и любовались комнатой.

– Потрясающе красиво, – сказал он. – Обитель блаженства.

И ее сердце опять чуть не лопнуло от любви, потому что это Рождество станет для нее праздником в честь Тоби: самого большого подарка в ее жизни. Поэтому она надеялась, что подругам он тоже понравится.

 

Глава 49

После смерти родителей Вива часто гостила на Рождество в домах людей, которых едва знала: кузин, а однажды, когда никого не удалось найти, с их школьным садовником, чья бездетная жена дала ясно понять во время угрюмого рождественского завтрака, что за кусок индейки неплохо бы и заплатить.

И когда к ней пришло приглашение от Тори – в виде картонного слона, на котором она написала: «Рождество в Амритсаре – приезжай!» – она поначалу хотела отказаться. Она страстно ненавидела Рождество, да и без него чувствовала себя ужасно.

Ее спасение от мистера Азима обошлось ей дорого: пять стежков на шраме над глазом, трещина в ребре, головные боли и бессонница. Она утратила уверенность в себе. С ней обстоятельно побеседовал сержант Баркер, раздраженный шотландец, обливавшийся потом в своем мундире. Он дал ей понять, что раз она, одинокая женщина, предпочла жить в одном из наименее благополучных пригородов Бомбея и игнорировала рекомендации британский властей, вот она и получила свое; еще ей повезло, что она осталась жива.

Но им с Дейзи по крайней мере удалось найти для Гая комнату в бомбейской платной лечебнице. Доктор Ратклифф, мягкий, сухопарый человек, управлявший ею, был когда-то жертвой горчичного газа и успешно лечил пациентов с нервными расстройствами. Он тоже считал, что форма деменции у Гая, возможно, являлась разновидностью шизофрении. Он дал Дейзи и Виве статью на эту тему, автор которой, доктор Бойла, утверждал, что на это состояние, которое когда-то считалось симптомом сверхактивного, даже дегенеративного мозга, следует смотреть с большим сочувствием. «Недостаточно, – сказал Ратклифф, когда показывал им территорию, – просто написать «чокнутый» о пациенте, как делают некоторые мои коллеги. Мы должны найти для него если не лечение, то хотя бы щадящий образ жизни».

Гая поместили в спокойную, солнечную комнату на краю двора. Для него составили режим дня, состоявший из приема пищи и физических упражнений. Окно комнаты выходило в маленький сад, в котором Гай любил трудиться.

Немного поправившись, Вива стала его навещать. Они вместе сидели во дворе, пили лимонад, и в ее последний визит он сказал: «Прости, что я обижал тебя. Я не хотел». Таким спокойным она его еще не видела. Он хорошо владел собой и казался счастливым.

Но через четыре дня после этого из Ассама приехал отец Гая. Он специально явился к ним в приют, чтобы заявить Дейзи и Виве, что он не признает никаких шарлатанов-психиатров и что его сын меньше всего нуждается в женской опеке. Он привез для Гая билет до Англии. Его старый приятель наверняка найдет для парня место в своем полку. Несмотря на все былые неприятности, полученные от Гая, когда он, бледный и потрясенный, пришел к ней прощаться, она снова почувствовала смесь вины и ответственности, а еще уверенность, что парня снова бросают к волкам. Гай специально попросил доктора Ратклиффа отвезти его в приют, чтобы он мог попрощаться. Они сидели на скамейке у офиса Дейзи. Неожиданно он обнял ее за плечи и уткнулся в ее плечо как ребенок.

– Я не хочу ехать, – сказал он. – Ты можешь что-нибудь сделать?

– Нет, – ответила она и поняла, что так оно и есть. Ведь она не его мать и не опекун. Его родители не доверяют ни ей, ни доктору Ратклиффу, считая его шарлатаном. Гай был вне ее контроля, и она никак не могла исправить его жизнь.

Он снова обнял ее.

– Ты красивая, – были его последние слова. – Когда-нибудь я хочу жениться на тебе.

У нее пошла кругом голова от таких слов.

После этого Дейзи, уезжавшая в Англию на Рождество, настояла на том, чтобы Вива тоже отдохнула. По ее словам, в приюте на Рождество останутся только шесть детей. Миссис Боуден и Ваибхави присмотрят за ними.

«Возьми две недели, тебе они просто необходимы – я запрещаю тебе волноваться из-за этого парня и работать над твоей проклятой книгой. Поезжай!»

Когда за две недели до Рождества поезд прибыл в Амритсар, Вива с облегчением обнаружила, что Тори встречала ее одна. Ей не хотелось больше ни с кем видеться.

– Вива! – На лице Тори засияла радостная улыбка. Она крепко обняла ее и заглянула ей под шляпку.

– Господи! – воскликнула она. – Твой глаз! Что случилось?

– Да так, ничего – ничего особенного. Он просто так выглядит страшновато, на самом деле все почти зажило. – Вива с ужасом ждала этого вопроса. Проклятый глаз до сих пор был зримым свидетельством ее позора, и, хотя она по-прежнему жила в страхе перед Азимом, нужно было как можно скорее забыть тот инцидент. – У меня было маленькое приключение, а потом я упала. Я расскажу тебе за ужином. Ах, Тори, просто не верится, что я здесь. – Она оперлась на руку Тори. – И какой чудесный день.

В самом деле: небо чистое как стекло и совершенно голубое.

– Впрочем, мы с Тоби решили так: нечего этому несчастному солнцу портить наше английское Рождество, – пошутила Тори, когда они шли под руку к машине. – Он собирается сыпать на нас с чердака кусочки ваты, чтобы мы чувствовали себя как дома.

И, помолчав, она добавила, крепко сжав руку подруги:

– Вива, мне не терпится вас познакомить. Тебе он очень понравится. Правда.

«Хорошо бы», – без особой уверенности подумала Вива. Знает ли Тоби, как она яростно отговаривала Тори выходить за него замуж? Она, Вива, – великий специалист по любви и браку! Но тогда она ужасно боялась за Тори.

Пока Тори везла подругу домой, Вива сделала себе строгое внушение. Одним из результатов ее плена у Азима стала клаустрофобия. Вива страдала от нее в поезде – у нее учащенно билось сердце, делались мокрыми ладони, в легких не хватало воздуха. И теперь, в машине, она уже наползала на нее будто серый туман. Она пыталась сосредоточиться на проплывавших мимо окна картинках – на запыленной деревне, на мужчине, который вел за собой худую белую лошадь, на старухе, бредущей по тропинке со связкой хвороста на голове.

Она ругала себя, словно была своим собственным плаксивым ребенком. «Помолчи, не раскрывай рот день-другой! Сиди в уголке и помалкивай! Забудь про свои проблемы…» Теперь пришла очередь Тори радоваться. Взглянув на подругу, Вива отметила, что та удивительно похорошела и буквально светится от своего нового счастья. Так что ее собственные проблемы надо отложить на несколько дней. Неужели это так трудно?

Через полчаса Тори остановила машину у ворот, над которыми красовался огромный герб.

– Вот и прибыли, – сказала она. – Это наш милый дом.

Они поехали к помпезному сооружению с башенками и причудливыми узорами. Перед ним на зеленой лужайке разгуливали два павлина и клевали зерна. Над ними виднелся щит: «Колледж Св. Варфоломея для сыновей джентльменов и махарадж в возрасте от семи до четырнадцати лет».

– Это еще не наш дом, так что не восхищайся, – весело заметила Тори. – Мы всего лишь бедные родственники.

«Толбет» запрыгал по гравию мимо крикетного поля, где на табло был вывешен счет 179:6 между Сент-Бартом и Равалпинди, мимо прямоугольника белых конюшен и площадки для поло, на которой одинокая фигура в тюрбане и бриджах играла в стикбол.

– Теперь, – объявила Тори, когда они свернули к полукругу деревьев за крикетным полем, – закрой глаза.

Виве до сих пор было больно закрывать глаза. По словам доктора, ей еще повезло, что она не окривела.

– Ну что, мы приехали? – Солнечный свет рисовал на ее веках подводные узоры.

– Теплее, теплее. – Тори сделала резкий вираж; гравий брызнул из-под колес.

– Вот! – Тори схватила ее за руку и крепко сжала. – Открывай глаза.

Впервые за долгое время Вива неожиданно для себя рассмеялась. Она словно попала в детскую сказку. На трубе дома сидел толстый Санта-Клаус; в каждом окне мерцали свечи; из горшков с бугенвиллеями свисали веревочные сосульки; свитки с яркими картинками, нарисованными с детской лихостью, заполняли пустые пространства на веранде. На одном был толстый волшебник в расшитом дорогими камнями тюрбане; на другом дети, катающиеся на санках среди тигров, обезьян и змей.

Над дверью висел транспарант, написанный огромными серебряными буквами: «Счастливого Рождества!»

– Как замечательно, Тори! – смеясь, воскликнула Вива. – Что за гений тут живет?

– Ну, точнее – гении, во множественном числе. – Тоби появился в сопровождении двух разнаряженных слуг. Они несли бокалы, шампанское и сырную соломку.

– Привет, подружка моей Тори, – сказал он и неловко протянул Виве руку.

– Нет, нет, подождите! – Тори помчалась вперед, притащила граммофон, и вскоре зазвучал голос Айвора Новелло «Дин-дон, перезвон поет».

– Я с трудом отговорил Тори топить камин, – сказал Тоби. – Температура, впрочем, всего лишь шестьдесят пять в тени. – Видя, с какой радостной улыбкой он смотрит на свою молодую жену, Вива подумала, что он выглядит очень молодо – взлохмаченные волосы, пальцы в чернилах, рубашка, выбившаяся сзади из штанов – и такой искренний. Она-то представляла его себе более лощеным и закрытым.

– Дорогой. – Тори обняла его за талию. – Дорогой, минуточку. Это моя подруга Вива. О которой ты уже так наслышан. Про свой глаз она расскажет нам позднее, так что пока не надо спрашивать.

– Приветствую, Вива. – Он тепло пожал ей руку. – Как насчет бокала шампанского?

– Охотно, – ответила Вива.

– Ох поди ж ты! – Когда он перелил пенящуюся жидкость, и она хлынула через край, Вива подумала: «Он нервничает не меньше меня».

Когда ей подали новый бокал, она вздохнула и сделала глоток. Видишь! – сказала она той части своей души, которая всегда чего-то опасалась. Видишь – можно радоваться уже трем вещам: что она добралась сюда самостоятельно; что Тоби не похож ни на пьяницу, ни на домашнего тирана; что никто пока не упомянул про Фрэнка, о котором ей не хотелось говорить. Так что, хотя все началось раньше, чем ей бы хотелось, будем радоваться Рождеству. Не скулить, не предаваться мрачным мыслям, не оглядываться назад, не заглядывать вперед.

Она подняла бокал и посмотрела на Тори.

– С наступающим Рождеством!

 

Глава 50

На следующий день приехала Роза с четырехмесячным Фредди на руках, и Тоби подтрунивал над подругами – мол, они поглупели от радости. Но младенец был и на самом деле прелестный: серебристые волосики, как у Розы, превосходно вырезанная ямочка на подбородке и умные голубые глазки, которые лишь изредка затуманивались капризом. Когда Вива взяла его на руки, ее шокировали собственные эмоции – она не то чтобы ревновала, ведь что она будет делать с ребенком? – но ужасно завидовала Розе, которая произвела на свет такое совершенное и чудесное существо.

Даже улыбаясь во время купания или агукаясь с довольным видом после смены пеленок, Фредди, казалось, повышал эмоциональную температуру в доме, словно маленький огонек.

– О боже, – воскликнул Тоби, когда ему в конце концов позволили взять младенца на руки, – все, решено – мэмсахиб должна как можно скорее подарить мне такое же чудо! – И тут же, как и опасалась Тори, рассказал историю, как он носил яйцо под мышкой и что при этом чувствовал.

– Что же было дальше с твоей птичкой? – поинтересовалась Вива.

– Я наступил на него через два месяца после того, как цыпленок вылупился. Я торопился забрать почту и не посмотрел под ноги. Извини, дорогая, – обратился он к Тори, – я не рассказывал тебе об этом. Я только теперь могу говорить об этом почти спокойно. – Он не шутил.

– Это ужасно, – тихо сказала Вива. – Ты, должно быть, любил этого кроху.

– Да, ты права, я действительно любил цыпленка, – сказал Тоби.

Когда Роза и Тори пошли купать малыша, Вива осталась на веранде. Она любовалась закатом и пыталась разобраться в своих странных и неясных мыслях. Она была счастлива за Розу, но дети меняют многое в твоей жизни. Да и родить ребенка означает преодолеть ужас перед физической болью – как преодолевают его подростки на Борнео, которые во время церемоний инициации прыгают с деревьев с веревкой на ноге. Это знак взрослой жизни. Теперь она была как-то по-новому спокойна за Розу, которая призналась, что рожать очень больно, и обещала рассказать им обо всем в подробностях, когда Тоби не будет поблизости. И даже хотя Роза почти ничего не рассказывала про Джека, ребенок означает, что ты доверяешь кому-то, что у тебя появилась настоящая семья.

Тори тоже скоро родит, тут и гадать не надо. При мысли об этом Вива остро почувствовала свое одиночество, но ведь так и будет – их дружба изменится, все изменится. Энергии мам на все не хватает, а дети притягивают к себе любовь и внимание словно гигантские магниты.

Печальные мысли крутились в ее голове. Чем она может похвастаться, прожив год в Индии? Умная, взрослая Вива, когда-то считавшаяся самой мудрой и опытной в их компании. Почти законченной книгой, на которую, возможно, не найдется издателя? Ведь у нее сейчас нет ни надежной крыши над головой, ни денег, ни ясных планов на будущее.

Почему они с самого начала не разглядели, что она такая неудачница?

Солнце щедро лило абрикосовый свет на игровые площадки и на лес, из которого время от времени взлетала стая темных птиц, кружилась в небе и садилась на верхушки деревьев. Но уже через несколько секунд стало темно, и в небе засияла россыпь звезд. Тоби вышел на веранду и сел рядом с Вивой.

– Ничего, если я посижу здесь? – осторожно спросил он. – Ну, я имею в виду, я не помешаю тебе? Может, ты думаешь о чем-то важном?

– Нет-нет, ничего, – солгала она. – Как замечательно, что тут не надо никуда мчаться сломя голову. По-моему, Тори так…

– Так…

Они оба засмеялись.

– Скажи ты первая. Ты гостья.

– Ну, я просто хотела сказать, что еще никогда не видела Тори такой счастливой.

– О-о, я надеюсь, что так оно и есть! Мне и самому до сих пор не верится. – Он по-детски озорно улыбнулся. – Как я понимаю, у тебя были какие-то сомнения?

Вива слегка смутилась.

– Да, признаюсь честно, ведь даже по индийским стандартам все произошло очень быстро.

– Конечно, – согласился он. – Мы страшно рисковали, но ведь риск – благородное дело, не так ли?

– Не знаю. Я не очень решительная особа.

– Ой да ладно! Тори рассказывала мне о твоей работе, о книге. По-моему, ты очень храбрая.

Она не ответила.

– Давай выпьем вместе чота пег, – предложил Тоби, – и ты расскажешь мне об этом. Мне редко приходится разговаривать тут с пишущими людьми.

И вот они сидели, пили, беседовали. Тоби проникся таким энтузиазмом, что она рассказала ему подробнее, чем сделала бы это в иных обстоятельствах, историю Талики, а потом, по его настоянию, про двух новых детей, Препала и Чину, которые сами растили семерых братьев и сестер, после того как сгорел дом их родителей.

– Такие мужественные дети, поразительно, – сказала она. – Они смеются, поют, шутят. Они отказываются складывать руки и предаваться отчаянию.

Он пристально смотрел на нее. В кронах деревьев порхали птицы, в лесу раздался хриплый крик шакала.

– Вижу, что они доверяют тебе, – заметил он. – Если бы не доверяли, то не рассказали бы тебе всего этого.

– Разве многие люди не любят рассказывать свои истории? – возразила она.

– Все зависит от того, что имеется в виду. На мой взгляд, англичане неврастенически замкнутые – мы просто западные азиаты. Конечно, если ты встретишь в клубе какого-то старого болтуна, он поведает тебе, в каком полку он сражался и какая дрянь нынешнее правительство, но почти никто не поделится своими настоящими проблемами или радостями. Разве не так? – Он пристально посмотрел на нее и допил свой бокал.

– Так. Согласна, – ответила она.

– А где ты собираешься издать свою книгу? – поинтересовался он.

– Пока не знаю, – ответила она. – В «Макмиллане» одному редактору понравились несколько моих глав.

– Я издаюсь в «Скотт и Гринуэй», – сказал он. – С удовольствием познакомлю тебя. Ты не разбогатеешь, но книги у них очень красивые.

Из детской донесся веселый смех, и Вива с Тоби посмотрели туда. Громкий всплеск, потом Роза и Тори запели: «Дэйзи, Дэйзи, дай мне свой ответ».

Тоби взял в углу клюшку для поло и постучал по стене.

– Эй, уймитесь! – крикнул он. – Тут у нас респектабельное заведение. – Девушки запели еще громче; ребенок радостно щебетал, как птичка.

Через несколько мгновений вошла Тори, неся на руках румяного после купания Фредди.

– Пожелай спокойной ночи дяде Тоби и тете Виве, – сказала Тори.

Вива поцеловала малыша в лоб, от него пахло мылом и тальком. Он взмахнул своими розовыми пальчиками и ударил ее возле глаза, как раз там, где заживал ее шрам. Она поморщилась, но поцеловала его еще раз.

– Спокойной ночи, Фредди, мой мальчик, – сказала она. – Спи крепко.

Когда Тори ушла, Вива рассердилась на себя, потому что у нее опять упало настроение. Если она будет и дальше угрюмым призраком на свадьбе, тогда лучше бы она осталась в Бомбее и не портила подругам настроение.

– Вот, отведай. – Тоби вернулся с тарелкой крепеньких на вид пирожков минс пайс. – Тори сама их пекла.

Ей хотелось, чтобы он перестал занимать ее и оставил наедине с мрачными мыслями.

– Хм, восхитительно, – похвалила она, просыпав крошки на подол. – Знаешь, ужасно здорово, что вы позвали нас к себе.

– Чем больше, тем веселее, я так считаю, – сказал Тоби. – Жалко, впрочем, что твой друг доктор не смог приехать. Лахор совсем близко от нас, а я с удовольствием побеседовал бы с ним о гемоглобинурийной лихорадке. Жуткая штука. В прошлом году мы потеряли двух мальчиков из нашей школы.

– Какой мой друг доктор? – Она вытаращила глаза. – Я не знала, что его пригласили. – Она поставила бокал на стол. – Кто его пригласил?

– О боже, – пробормотал он. – Я влез не в свое дело?

– Нет-нет, вовсе нет, – весело возразила она, хотя ей было не до веселья. – Вообще-то, он был дружен со всеми. Я и не вспоминала о нем, но… – Она взглянула на часы. – Пожалуй, я пойду к себе в комнату и освежусь – время к ужину. Я с удовольствием поговорила с тобой, спасибо.

– Ох проклятье! – У Тоби на лице отразился испуг. – Я проболтался, да? Какой я идиот!

Поднявшись наверх, она заперлась в своей комнате и села, согнувшись пополам, на полу возле кровати. Вот и все, конец: его пригласили, а он не пожелал приехать. Что может быть еще яснее? Внутри ее расцветала боль, и она ничего не могла с этим поделать. Ее словно ударили в солнечное сплетение. «Вот и все, конец, – повторила Вива мысленно. – Его пригласили, а он отказался. Пойми же это своей тупой головой, – ругала она себя, – и не смей омрачать всем из-за этого Рождество».

Минут через пять Вива пришла в соседнюю комнату, где Роза и Тори при свете масляной лампы поправляли вокруг малыша москитную сетку.

– Тори, – спросила она как можно спокойнее. – Ты приглашала Фрэнка на Рождество?

Лицо Тори сказало все, что ей нужно было узнать.

– Нет, вообще-то… – Тори повернулась за поддержкой к Розе, а та сосредоточилась на ребенке и отказывалась смотреть ей в глаза.

– Ну, вообще-то, я могла бы, – сказала Тори. – Случилось совпадение – мы встретились в Лахоре на одной вечеринке, было так приятно повидать его, и я думаю, что нам нужно… понимаешь… встретиться снова. – Она неуверенно посмотрела на Розу.

– Слушай, – сказала Роза, – по-моему, ты мне ничего не говорила.

– И что? – Вива пыталась справиться с дрожью в голосе. – Что он ответил, когда ты пригласила его?

– Ну… – Тори прятала взгляд, – мне так было жалко. Он работает в это Рождество, и у него другие планы.

– Он знал, что я приеду?

Тори растерянно теребила москитную сетку.

– Да.

– Все это действительно не имеет значения, – заявила Вива, ежась под их сочувственными взглядами. – Я почти не вспоминаю о нем.

– Вот и хорошо, – в один голос сказали Роза и Тори, и это означало, что все в комнате лгали – кроме Фредди.

За ужином Тоби, сказавший, что он научился нарезать мясо и теперь делал это как настоящий мясник, сумел прилично разделать жареный говяжий окорок. Пришел Джай и зажег огненную дорожку из масляных ламп вокруг веранды. Потом они открыли особую бутылку вина, которое привезла Роза, и говорили тосты.

Разговор шел весело и открыто, и Вива изо всех сил старалась не выпадать из него.

За пудингом – очень удачным, с патокой – они обсуждали разницу между другом и парнем, с которым ты отправился бы в джунгли.

– Я никогда не пошла бы с тобой в джунгли, – подразнила Тори мужа. – Ты бы ползал там на четвереньках и высматривал большую синицу или темно-коричневый паутинник, это гриб такой, – пояснила она подругам, – и мы бы никогда оттуда не выбрались. Нет, я бы взяла с собой Виву.

– Почему? – поинтересовалась та.

– Ты мужественная и не выдаешь секретов. Ну, взять ту загадочную вещь, которая произошла с тобой в Бомбее. Ты собиралась рассказать нам об этом, но все молчишь. Да случись такое со мной, стежки над глазом или удар по голове, я бы целый месяц только об этом и говорила.

– Ах это. – Вива легонько дотронулась до шрама. Все, загнали в угол. – Ну… ничего особенного не было, вернее, что-то было, но все не так страшно, как может показаться.

Она репетировала этот рассказ в поезде по дороге сюда, но даже легкомысленная версия ее похищения, где она выступала в роли испуганной девушки в красном платье, а Азим – злодея из пантомимы, вызвала у них возгласы ужаса.

– Но ведь тебя запросто могли убить! – воскликнула Тори.

– Почему не вмешалась полиция? – спросила Роза.

– Ну, они что-то делали. Но ты ведь знаешь, что здесь такие вещи заметаются под ковер, – сказала она.

– Не обязательно, если речь идет об англичанах, – сухо заметил Тоби.

– Не забывай, – напомнила она ему, – что губернатор дважды предупреждал нас, чтобы мы закрыли наш приют, но ни у кого из нас не хватает духа. Ситуация сложная.

– Кстати, – она обрадовалась возможности сменить тему, – мистер Азим учился тут в очень привилегированной английской школе-пансионе. Он рассказывал мне, что его там пороли, что учитель физкультуры сломал ему мизинец и что они ни разу не праздновали там Дивали – она называлась там Ночь Гая Фокса. Возможно такое?

– Да, – просто ответил Тоби. – Все ужасно перемешано, и мы ходим по канату. Некоторые из индийцев высших каст, которые отдают сюда своих детей, не терпят, когда их детей бьет кто-то посторонний, а не они сами; другим нравятся настоящие старомодные школы-пансионы западного типа: со скверной кашей, поркой, крикетом и прочими радостями.

– А Гай Фокс? Наверняка ведь не празднуете.

– Нет, у нас есть этот праздник. Но хуже всего то, что мы запихиваем детям в глотки Водсворта и Шекспира, игнорируя поэтов урду, таких как Мир Таки Мир и Галиб. И это позор для нас.

Беседа оборвалась, когда Тори приложила палец к губам и поглядела наверх, в сторону детской.

– Слушайте, – сказала она. Малыш плакал, но негромко. Все замолчали, прислушались и вскоре услышали поскрипывание детской колыбельки, которая была привязана веревочкой к ноге айи, а потом и ее ласковое пение.

– Что она поет? – спросила Вива у Тоби.

– «Маленький хозяин, маленький царь, спи, мой милый, засыпай», – сказал Тоби. – Приятно сознавать, что женщины хоть где-то уважают мужчин. – И он окинул их гордым взглядом.

Вива немного расслабилась, когда он налил ей красного вина. История с похищением успешно преподнесена, и никому не нужно знать, как сильно она ранила ее, какой дурой она в ней оказалась. Она лишила ее той самоуверенности, которая всегда нужна, чтобы ты чувствовала свое отличие от других людей, таких далеких от всего, в чем ты разбираешься.

– Но, Вива, – Тори внезапно повернулась к ней, – закончи свою историю. Что случилось с этим мерзким крысенком Гаем?

Тогда она рассказала им о докторе Ратклиффе и его лечебнице. Как неплохо он там себя чувствовал, пока отец не забрал его оттуда.

– Он снова вернулся в Англию, и это печальнее всего. Отец договорился, чтобы он служил в армии. Скоро он будет воевать. Вы можете себе представить человека, менее пригодного для военной службы? О чем они думали, когда смотрели на него?

– Мы видим вещи не такими, какие они есть, а такими, какими мы способны их увидеть, – спокойно сказал Тоби. – Это из Талмуда.

– Я все равно чувствую себя виноватой, – сказала она ему.

– И еще, Вива… – Тори иногда бывала удивительно настойчивой, – извини, что донимаю тебя вопросами, но ты скоро уедешь, я мне нужно знать. Куда ты отправишься, если приют придется закрыть?

– Я не знаю, – ответила она. – Но уверена, что скоро нас закроют.

– Господи! – Глаза Тори были похожи на фары автомобиля, когда она направляла их на тебя. – Что же будет с детьми? Катастрофа?

– Не для всех. – Она недовольно заметила, что у нее дрожит голос. – Кто-то из них не может дождаться, когда уйдет от нас. Статус сирот в индийском обществе очень низкий. И мы для них не всегда спасение. Некоторые будут снова жить на улице.

– А куда ты пойдешь? Ты знаешь? – спросила Тори.

– Господи. – Вива снова почувствовала себя загнанной в угол. – Я как-то еще не думала об этом. Я…

– Угощайся. – Тоби подвинул к ней коробку шоколада. Казалось, он снова пытался ее выручить. – Кстати, – сказал он, – я вот собирался тебя спросить, где жили в Индии твои родители? Тори рассказывала мне про сундук, который ты хочешь забрать.

Думая, что она не заметит, Тори положила ложку и одними губами сказала Тоби «Нет!». После краткого момента паники он продолжал:

– Когда я был мальчишкой, мы тоже все время переезжали – мой отец был ученым, но много лет работал в Индии в Департаменте леса, и я никогда толком не знал, где живу. В чем-то это было занятно, но единственная проблема… – Вива увидела, как он взглянул на Тори, как бы спрашивая «Как я, правильно делаю?» – единственная проблема в том, что внутренний глобус человека всегда слегка крутится.

– Мой не крутится, – заявила Тори. Она встала и обняла мужа за плечи. – Мне тут очень нравится.

Вива смотрела на них голодными глазами. Как после прикосновения Тори он закрыл глаза и прислонился головой к ее руке.

А когда Роза ушла взглянуть на ребенка, Вива, окруженная пустыми бокалами, почувствовала, как ее захлестнула волна отчаяния. Зря она приехала, она еще не готова.

– Вива, – сказала Роза, вернувшись, – как ты смотришь на то, чтобы мы еще раз позвали Фрэнка – не погостить, а просто на Рождественский завтрак? Это симпатичный доктор с нашего парохода, – на всякий случай пояснила она Тоби, хотя он это знал. – Мы все были им очарованы.

Вива даже рассердилась – как тривиально прозвучали ее слова.

– Тоби он понравится, – добавила Тори.

Они переглянулись, и Вива сглотнула.

– По-моему, не стоит, – сказала она. – Ведь он уже отказался один раз.

На этом и порешили.

 

Глава 51

На следующее утро Тори предложила Виве и Розе прокатиться верхом.

Тоби нарисовал для них схему. У школы, сказал он, двадцать акров дорожек для верховых прогулок, одна из которых ведет к озеру, приятному месту для пикника. С ними может прокатиться и Фредди на школьном шетландском пони, которого можно вести в поводу. У них есть специальная корзинка для младенца под названием хауда, в которой он может разъезжать как император. Тоби сказал, что конюх пойдет рядом с Фредди пять или десять минут, потом вернется домой, чтобы девушки могли перейти на хороший галоп.

Хороший галоп. При мысли об этом у Вивы ушла душа в пятки.

Через час они с Розой ехали рысью по аллее тополей, которая вела в лес. Пони Вивы, серый араб с красной уздечкой, деликатный и резвый, таращился на все, что шевелилось: на попугаев, листья, солнечные пятна на дорожке.

Каждая мышца в ее теле сжималась от страха.

За завтраком, на вопрос Тоби, умеет ли она ездить верхом, она ответила не думая: «Да, в детстве я много ездила». Но когда у тебя нет ни родителей, ни братьев с сестрами, одна из проблем состоит в том, что ты часто говоришь какие-то вещи, не зная, так ли это на самом деле. Может, «много» означает всего четыре или пять раз? Или она ездила каждую неделю? Она даже не могла вспомнить.

Несколько секунд назад, когда оба пони испуганно шарахнулись от какой-то птицы, она чуть не упала, а Роза не утратила своей великолепной осанки, словно они с лошадью были одно целое.

Впрочем, в памяти Вивы сохранилась одна отчетливая картинка, как они с отцом мчались на лошади в Шимле. Ей было года три, максимум четыре. Он прискакал откуда-то по дороге – она до сих пор помнит громкий конский топот, – нагнулся из седла, подхватил ее с земли, будто игрушку или перышко, посадил перед собой в седло и понесся опять куда-то к горизонту. А она тогда чувствовала, как лошадь под ними взрывалась от распиравшей ее энергии, чувствовала силу отцовских рук, державших ее.

Ее лучшее воспоминание.

– О чем ты задумалась? – Роза пыталась отвлечь ее от тяжелых мыслей, разговорить. Она щурилась на нее из-под козырька шлема.

– Да так…

– О-о… – Роза с сомнением покачала головой. – Ладно, слушай, сейчас я поцелую Фредди и отправлю его домой с конюхом. – Легко соскочив с пони, она поправила чепчик на головке малыша и поровнее усадила его в корзине, потому что он сполз вниз. – Бедняжка, по-моему, устал.

Она с нежностью смотрела вслед сыну, пока маленький шетландский пони не увез его за кипу деревьев.

– Ладно. – Она снова вскочила в седло. – Теперь мы с тобой можем хорошенько прокатиться.

– Замечательно. – Внутри Вивы все сжалось от страха.

Они выехали за ворота, спугнув стаю зеленых попугаев. Впереди Вива увидела длинную извилистую тропу, которая плавно шла в гору между туманных деревьев. Роза сказала, что это идеальное место для галопа.

– Готова?

– Готова.

Роза исчезла в клубах пыли.

Когда Вива отпустила поводья, пони рванул вперед как ракета, пытаясь догнать сородича, и на Виву нахлынул ужас. Я взлетаю в небеса… я взлетаю в небеса… Ветер хлестал ей в лицо, конские копыта грохотали по набитой тропе. Вперед, вперед, мимо проносились кусты, потом был сырой участок среди деревьев, пахнущих корицей; пони перепрыгивал через поваленные деревья. Когда они остановились наверху горы, лошади были скользкими от пота, а Роза и Вива радостно смеялись. Напряжение, не проходившее все эти дни, немного отпустило.

– Ах, какое блаженство! – Роза с разрумянившимися щеками и падавшими на плечи светлыми волосами казалась двенадцатилетней девочкой. – Какое абсолютное, невероятное блаженство. – Она и ее гнедая лошадь словно слились на секунду в одно целое – два красивых существа в самом расцвете молодости. Какая она красивая, подумала Вива, и очень храбрая.

Они услыхали журчание ручья, вдоль которого шла тропа. Их пони били копытом по красной земле. Тогда подруги спустились к ручью и отпустили поводья, позволив лошадям опустить голову и сделать несколько жадных глотков. На другом берегу ручья взлетела цапля. Легкая рука Розы прикоснулась к локтю Вивы.

– Сейчас ты выглядишь намного лучше.

– Правда? – Вива сжала поводья. Что-то в обеспокоенной улыбке Розы заставило ее насторожиться.

– У тебя правда все в порядке?

– Да-да, все замечательно. – Вива похлопала пони по шее. – Я рада, что ты подумала об этом.

– Вообще-то, я просто так спросила.

– О-о, – сказала Вива, – ну, как бы то ни было, а у меня все нормально. А как там у тебя?

Роза странно посмотрела на нее.

– Правду сказать или так?

– Правду.

– Я не знаю, с чего начать, – вздохнула Роза. – За этот год так все переменилось.

– Правда? Как?

Прядь светлых волос упала на лицо Розы. Она заправила волосы под шлем.

– Приезд сюда, в Индию. Все остальное. Я ведь ехала сюда, даже не задумавшись о том, что меня тут ждет.

– Роза! Неправда; ты всегда была самой разумной из нас.

– Ой да ладно, Вива. Ты наверняка видела, каким ребенком я была. – Две капли пота потекли по ее щекам. – Полнейшим ребенком.

Вива встревожилась. Внезапно ей показалось, что Роза очень страдает.

– Ты думаешь, что могла как-нибудь приготовиться к встрече с Индией? – спросила Вива. – Это как крупная луковица: каждый слой, который ты снимаешь, показывает тебе что-то такое, чего ты не знала об Индии – или о самой себе.

– Я говорю сейчас не только об Индии, – продолжала Роза с тоской. – Я говорю о своем замужестве, о Джеке. Поначалу это было ужасно.

Вива настолько поразилась ее словам, что у нее побежали мурашки по голове. Она-то думала, что Роза помалкивала о Джеке, потому что не хотела хвастаться перед Тори своим красивым мужем.

– Абсолютно ужасно, – продолжала Роза. – Я так робела, так скучала по дому, мне так было скверно с ним и с его окружением.

– Надо же! – воскликнула Вива, помолчав. – А как теперь? – Она ужасно огорчилась за Розу.

– Ну… – Роза опустила голову и теребила поводья, – в чем-то стало лучше – по крайней мере, в спальне – поначалу это казалось таким грубым.

Они расхохотались, и из кустов с криком вылетела куропатка.

– Ну, так все-таки лучше? – осторожно спросила Вива. – Ну, все остальное.

– Нет – хотя, только отчасти… – Роза колебалась. – Понимаешь, стало хуже. Гораздо хуже.

– Как?

– Ну… – Роза тяжело вздохнула. – Ты не возражаешь, если мы поговорим об этом?

– Конечно, нет, – солгала Вива, зная, что потом Роза пожалеет о своих откровениях.

– Случилась одна вещь. Ужасная. – Роза долго молчала, прежде чем смогла продолжать свою исповедь. – В Пуне. Как-то раз я пошла в клуб. Джек был в лагере, и в женской части бара были только я и еще несколько офицерских жен. Одна из них, миссис Хендерсон, заядлая старая сплетница, говорила особенно много гадостей про всех: как они плохо обращаются с прислугой, как мало отдыхают и так далее. Все было ужасно, ужасно скучно, и я почти не слушала ее. Но потом она, по-моему, специально, перевела разговор на мужчин и на то, какие они свиньи. Наступило какое-то особенное молчание, и все старались не глядеть на меня и казались смущенными. Момент был какой-то странный, и потом миссис Х. сказала: «Ох, неужели я влезу туда с моим шестидесятым размером?» Она была массивная, как тонна кирпичей. И все переменили тему.

Я была тогда такая наивная, что скоро забыла бы об этом или списала все на то, что миссис Х. все приукрашивает, но через пару вечеров я вошла в гостиную, а Джек читал там письмо и плакал. Когда я его спросила, почему он плачет, ну, ты знаешь Джека, хотя нет, конечно, не знаешь, но он иногда бывает ужасно честным. – Роза тяжело вздохнула. – Он мне сразу и признался.

– В чем?

– Что у него есть другая женщина.

– Ох, не может быть! – Вива взяла Розу за плечо. – Какой ужас. Это правда?

Ей не нужно было и спрашивать – красивый профиль Розы расплылся в горестной гримасе.

– Да, правда. Зря он признался мне; думаю, было бы лучше, если бы он все отрицал. И хотя там все закончилось, когда он женился на мне, все время, пока мы плыли на пароходе, он встречался с ней. Он оправдывается тем, что ему было трудно сказать «прощай». Поначалу я была в таком шоке, что молилась, чтобы ребенок умер, потом думала, что покончу с собой. Я понимаю, что это звучит смешно, но я была так далеко от дома, и все было ужасно.

– Это была какая-то знакомая женщина?

– Нет. – Роза то ли вздохнула, то ли всхлипнула. – Ее имя Сунита. Она индианка. Красивая, образованная бомбейская девушка. Когда я спросила его, любил ли он ее, он ответил, что испытывал к ней огромную благодарность, что она так многому научила его и вообще была очень хорошая. В общем, он любил ее.

– Ох, Роза, ну и дела.

– Да. – Роза гладила гнедую гриву своего пони и тяжело дышала. – Это были самые скверные дни в моей жизни, и я рада, что могу хоть с кем-то поделиться.

Лошадь шла шагом под деревьями, солнечный свет играл на лице Розы.

– Вот почему я в тот раз настояла, что поеду с вами в Ути. Но, приехав, чувствовала себя обманщицей. Я столько плакала, что удивляюсь, как не вымыла из себя слезами ребенка. А вы обе так радовались за меня.

– Ох, Роза. – Виве стало грустно. – Надо было все нам рассказать. Для чего тогда нужны подруги?

– Вива, – Роза посмотрела ей в глаза, – и это говоришь ты?

Вива сделала вид, что не слышала этих слов.

– Так что же ты сделала?

– Ну, еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой несчастной. Я даже ненавидела его, хотя никогда в своей жизни не испытывала ни к кому ненависти, кроме одной жуткой девчонки в школе, которая всем делала гадости. Меня приводило в бешенство то, как он извинился передо мной, примерно так. – Роза изобразила мужской бас. – «Послушай, Роза, извини, но мужчины – это мужчины, и такие вещи случаются». И потом он долго дулся, как будто это я во всем виновата. Ох, я была в ярости. Нет, я вовсе не хотела, чтобы он ползал передо мной на коленях, но страшно обиделась. И хуже всего то, что я начала его реально любить. Не так, как в книгах или в театре, а в мелочах. Я любила, когда его рука обнимала меня в постели, любила кормить его обедом или ужином, даже беспокоиться о его запорах – он один из немногих моих знакомых в Индии, у кого случаются запоры, – не смейся, Вива, это так. – Она стряхнула на траву пот с конской шеи.

Когда они подъехали к озеру, три цапли улетели, хлопая крыльями. Расстелив коврик, Вива и Роза сели на него.

– Я надеюсь, ты не возражаешь, что я рассказываю тебе все это. – Роза немного побледнела.

– Дорогая, по-моему, ты очень храбрая, – ответила Вива. Сама она никогда бы не смогла рассказывать о себе вот так, вслух.

– В том, что я осталась с ним, нет никакой храбрости. – Роза сняла шлем и тряхнула волосами. – Что мне еще оставалось? Возвращаться в Хэмпшир, разведенной и беременной? Я бы разбила родителям сердце; к тому же в письмах я им писала, как все чудесно и здорово. На бедную маму столько всего обрушилось после войны – смерть брата, папина болезнь; мне хотелось, чтобы она радовалась хотя бы за меня. – Роза закрыла глаза, словно от боли. – Но ведь Джек не хотел меня обидеть.

– Он рассказывал о ней?

– Нет, точнее да, но только один раз, когда я настояла на этом. Он не мог сказать о ней ничего плохого. Пожалуй, я уважаю его за это. Но мне достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять, что он любил ее, а может, и любит до сих пор.

Вива с удивлением покачала головой. Роза такая справедливая и честная.

– Я жутко ревновала – если бы не Фредди, не знаю, что бы я сделала. Сами роды были ужасными – потом я расскажу вам с Тори, не сейчас. Все случилось дома по неудачному стечению обстоятельств, далеко от госпиталя. В тот вечер Джек вернулся домой из патруля и, когда из дверей увидел меня с Фредди на руках, заплакал. Лег возле меня, попросил прощения и сказал, что будет заботиться о нас до конца своих дней. Слова такие старомодные и смешные, и так много значили, – но к тому времени, – Роза махнула рукой, словно отгоняла муху, – я в них не нуждалась. Все снова переменилось. Он лег рядом со мной, обнял меня, Фреди лежал у нас на груди, и когда я выглянула в окно и увидела, ну, как огромен мир – луна там, звезды, – я поняла, что никогда еще не жила такой полной жизнью. Мне даже трудно выразить это словами. Еще я знала, что если расстанусь с ним, то потеряю половину меня самой.

– Господи. – Вива была удивлена, что Роза действительно, кажется, рада. Сама бы Вива моментально бросила бы такого мужчину.

После ленча Роза уснула на коврике с печеньем в руке. Казалось, ее утомила исповедь. Вива пошла взглянуть на лошадей, которые щипали траву с путами на ногах, а когда вернулась и легла рядом с подругой, подумала, как же она была поглощена сама собой в Ути, раз даже не заметила, что Роза сильно огорчена. Потом она подумала, что часто так ошибается, думая, что на свете есть счастливые люди, такие как Роза и Джек, которым судьба даровала красоту, либо деньги, либо заботливых родителей, – и они скользят по жизни, им не приходится проходить через многочисленные трудности, как другим. Как выясняется, все не так, и страдают все, но только по-разному.

Поразило ее и то, как Роза рассказывала свою историю – просто и чистосердечно. А ведь Вива с Тори могли бы догадаться о ее состоянии, если бы были ее по-настоящему близкими подругами. И истина сделает вас цельными. Но может, ты знаешь другого человека до той степени, в какой он готов открыть перед тобой свое истинное нутро? Эта мысль облачком сгущалась на краю сознания Вивы.

В этот момент она могла бы без проблем рассказать Розе о случившемся в Ути, о Фрэнке и Гае. Роза поняла бы ее и, может, дала какой-то разумный совет. Но ее дверь, казалось, уже захлопнулась, и открывать ее слишком боязно – за ней может оказаться угрюмый пустырь.

За этими мыслями последовала и более обидная: что всю свою энергию Роза тратила сначала на попытки любить мужчину с пятнами на совести, а потом и на любовь к нему. А Вива потратила свою энергию на то, чтобы не любить мужчину, на намеренное бессердечие. Она тоже преуспела в этом – по крайней мере, так считала, – и теперь снова могла работать и выживать. Кто же из них прав?

От напряжения у Вивы запульсировал шрам; все было слишком сложно. Вот если бы ей удалось сгустить то, что Роза ей говорила, до приемлемой мысли – до чего-то, чему она могла бы аплодировать, поверить, о чем могла бы сожалеть.

Когда она была ребенком, аналитический ум ее отца часто приводил ее в замешательство, отвечая вопросом на вопрос. Как-то раз она спросила: «Как сделать аэроплан?»

Он спросил: «Какая польза от аэроплана?»

Она ответила: «На нем можно летать», и тогда он заставил ее перечислить то, что нужно для того, чтобы летать: крылья, невесомость, скорость и так далее.

Так вот – какая польза от того, что мужчины и женщины живут вместе – кроме очевидной вещи, продолжения рода? Кров? Защита? Вон женщины-суфражистки уже меняют правила. Чтобы заниматься сексом? Расширить твое понимание любви, вынося ее за пределы своей личности? Но это звучит безнадежно – высокопарно и романтично; ясное дело, что некоторые люди причиняют друг другу ужасную боль – но как ты на деле узнаешь об этом до того, как тебе причинят боль? Конечно, это самая большая игра из всех.

Она старалась думать об этом чисто абстрактно, но вдруг перед ее глазами возникли ямочки на щеках у Фрэнка – его улыбка, неожиданно озаряющая светом его лицо, – и она крепко зажмурилась. Нет, ей нельзя вспоминать о нем вот так, зримо. Ее шансы ушли в прошлое. Все позади.

 

Глава 52

Когда Роза проснулась, Вива лежала рядом с ней с открытыми глазами.

– О чем ты думаешь, Вива? – спросила она.

– Что нам пора возвращаться. Тори подумает, что нас сожрали крокодилы.

Внезапно Роза рассердилась на нее. Они с Тори ужаснулись тому, какой больной выглядела Вива. Дело было не только в заживающем шраме, решили они; куда-то пропал весь ее огонь. Даже ее волосы потускнели.

– Скажи ей что-нибудь во время вашей прогулки, – посоветовала Тори. – Я бы и сама это сделала, но мне пока нечего сказать, я новичок. Ты ведь знаешь, какой колючкой она иногда становится.

Вот Роза и старалась, а поскольку Вива умеет слушать, Роза слишком разговорилась и сказала больше, чем хотела. Ведь прошло так много времени с тех пор, как она кому-то раскрывала свою душу. И теперь она злилась на свою глупость, потому что Вива просто встала, отряхнула крошки со своих джодпуров и покровительственно, как старшая, улыбалась ей, словно сочувствуя. Теперь в любой момент – Роза была почти уверена в этом – Вива достанет свой чертов блокнот с карандашом, и тогда Розе определенно захочется дать ей по башке.

Она тяжело вздохнула.

– Значит, ты ничего не хочешь сказать? – Слова эти выскочили из нее, прежде чем она успела подумать.

– О чем? – При свете солнца вокруг глаз Вивы были все еще заметны желтые и багровые гематомы и несколько маленьких точек от стежков.

– О тебе.

– Роза, но мне казалось, что мы говорим о тебе. Извини.

Она достала из кармана карандаш и крутила его между пальцев – ее нервная привычка.

– Ты не понимаешь? Нет?

– Роза, я не знаю, о чем ты говоришь.

– О том, что не надо держать все в себе. – Роза отошла на пару футов дальше от нее. – Дружба, ты вообще слышала такое слово? Я говорю тебе что-то, что важно для меня, а потом ты говоришь что-то про себя, что важно для тебя. Это называется «раскрыть свою душу». – Роза с ужасом поняла, что она почти кричит.

– Роза! – Вива отошла от нее так поспешно, что опрокинула фляжку. – Я делюсь с тобой. Иногда.

– Ох, ерунду говоришь! – закричала Роза. – Абсолютную ерунду!

– Это не игра в теннис, – зарычала Вива. – Почему я должна делиться с тобой? Только потому, что ты мне рассказала о себе?

– Ах так? Что ж, тогда забудем об этом! – заорала в ответ Роза. Два лебедя летели через озеро, их крылья хлопали как паруса. Пони вскинули головы. Но она уже не могла остановиться – так хорошо, когда ты не притворяешься. – Забудем? Я не буду обращать внимания, что ты потеряла в весе почти стоун; что ты выглядишь абсолютно потухшей; что кто-то пытался убить тебя в Бомбее, а ты не хочешь об этом говорить. И что Фрэнк, который явно без ума от тебя, был изгнан безо всякой причины либо по причине, о которой ты не хочешь говорить. Ладно, будем беседовать о пони и рождественском пудинге. И я буду делать вид, что ничего не замечаю – ведь я просто «глупенькая малышка» Роза, которая тонет в проблемах и делает все ошибки, какие возможны, а наша Вива всегда лучше всех и всегда все держит под контролем.

– Как ты смеешь говорить мне такое? – У Вивы сами собой сжались кулаки. – И что ты хочешь, чтобы я рассказала?

Они стояли, сердито сверкая глазами.

– Ну, начни хотя бы с Фрэнка. Подруги обычно делятся друг с другом, говорят, что случилось.

– Ничего не случилось, – отрезала Вива. Когда она выставляла вперед челюсть, Роза даже немного побаивалась ее. – У нас было короткое сама-понимаешь-что, но мне надо было работать, заканчивать книгу, справляться с разными проблемами, зарабатывать на жизнь. У меня нет мамочки с папочкой, которые мне помогут в случае чего.

– Нет, это верно, – согласилась Роза. – Но это еще не значит, что ты можешь говорить о себе ложь.

– Какую ложь? – ледяным голосом спросила Вива.

– О том, как у тебя дела. – Роза чувствовала, что съеденный сэндвич уже превращается в камень в ее желудке. Она еще никогда в жизни не ссорилась с подругой, да еще так громогласно.

– Не смей судить меня. – Глаза Вивы сделались чернее угля.

– Я не пытаюсь тебя судить, Вива, я пытаюсь быть твоей подругой. Пожалуйста, сядь! – Она ласково дотронулась до нее.

Вива села на край коврика, подальше от Розы, и сердито уставилась на озеро.

– Послушай, – снова заговорила Роза после долго молчания, – конечно, это абсолютно не нашего ума дело, но мы переживаем. Мы были с тобой в Ути – мы видели тебя с Фрэнком. Вы были без ума друг от друга.

Вива подвинула ноги, покачала головой из стороны в сторону, потом сказала:

– Ладно, если тебе хочется услышать от меня именно это – да, да, черт побери, я виновата, я испортила наши отношения с Фрэнком. Ну что, теперь тебе легче стало?

– Нет, конечно, – спокойно ответила Роза. – Нехорошо так говорить, нечестно. – Она протянула руку, но Вива игнорировала ее.

Внезапно она вскочила.

– Извини. Но я безнадежна в таких вещах. Спасибо за твои попытки, но мне кажется, что пора ехать домой.

– Скажи что-нибудь, Вива, – взмолилась Роза.

– Не могу. Мне и говорить-то нечего; в голове такая неразбериха.

Ее вздох был похож скорее на беззвучное рыдание. И снова долгое молчание.

– Ладно. – Вива села к ней спиной; ее голос звучал глухо. – Ты помнишь, как Фрэнк приехал в Ути, чтобы предупредить нас насчет Гая? После этого вы отправились спать, а он зашел ко мне в комнату. Он остался на ночь. Ты в шоке?

– Конечно, нет. – Роза тихонько подтолкнула ее. – В Индии мы живем чуть по другим правилам, да и к тому же это было так заметно. Даже слепой бы увидел!

– Правда? – Вива неуверенно подняла голову.

– Да, заметно.

– Какой ужас!

– Почему ужас?

– Потому что это мой секрет.

– Тогда вы оба сильно переменились и были вроде как зачарованные. Помню, я даже слегка ревновала – ведь я когда-то мечтала, что в мой медовый месяц я буду себя чувствовать именно так.

– Ну, зачарованной я не была, я… впрочем, сейчас это не имеет значения. Мне было так неловко.

Роза была озадачена.

– Прости… но… что-то было не так?

– Нет. – Голос Вивы был еле слышен. – Та часть наших отношений была чудесной. – Она тихонько застонала от боли.

– Так ты прогнала его, потому что все было чудесно?

– Я чувствовала себя ужасно виноватой – ведь он приехал, чтобы предупредить меня, что Гай, возможно, был убит во время беспорядков. Я была уверена, что он мертв.

– Не твоя вина, что Гай поступил так, а не иначе.

– Послушай, Роза. – У Вивы побелело лицо. Ее синяк горел будто сердитый цветок. – Я сказала, что не хочу говорить об этом, и я не буду, так что давай остановимся на этом? – Она зашагала к лошадям так быстро, что едва не споткнулась о камень. – Я правда хочу поехать домой.

Тори стояла на кухне, когда Вива вошла в дом. Она так хлопнула дверью, что венок упал на веранду. Ее каблуки простучали по коридору, по ступенькам. Потом закрылась дверь ее спальни.

Роза повесила в коридоре свой шлем и посмотрела в сторону лестницы.

– Роза, что случилось? – встревожилась Тори. У нее упало сердце.

– Катастрофа, – прошептала Роза. – Она просто в бешенстве. Она ужасно не любит говорить о таких вещах.

– Может, мне пойти к ней? – одними губами спросила Тори. – Я отнесу ей чай. – И она поднесла к губам воображаемую чашку.

– Я бы оставила ее сейчас в покое, – сказала Роза. – Думаю, сейчас ей лучше побыть одной… Ничего, если я искупаю Фредди? – спросила она громко, чтобы слышала Вива. – Его надо ополоснуть после пони.

В холле с потолка упала бумажная гирлянда. Тори подняла ее и носила на шее как столу. Ее настроение резко упало. Пока Вива и Роза катались верхом, позвонил Джек и сказал, что он временно находится в Пешаваре, но маловероятно, что он сможет выбраться к ним на Рождество. Он стал что-то объяснять, но линия трещала как лесной пожар. Роза огорчится. Вива едва ли станет душой компании, до Рождества восемь дней, и Тори уже видела, как тихо пройдет их праздник, сама она, как всегда, переест и будет играть утомительную роль хозяйки дома. Весь декор дома, радовавший ее еще несколько дней назад, теперь казался глупым и детским – неприятный тычок локтем в ребра, напоминающий, что надо веселиться.

Тоби (ах, каким милым и простым казался он ей теперь) удивится, зачем она с таким восторгом приглашала к ним всех этих людей, запутавшихся в своих проблемах.

Такие невеселые мысли были прерваны веселым писком, раздавшимся в комнате Фредди, а потом воркующим смехом. Тори открыла дверь в детскую. Роза достала сынишку из-под москитной сетки. Он открыл глазки и при виде мамы заулыбался и зашевелил пальчиками.

Тори прошла вслед за Розой в ванную, где Джай наполнил водой старую цинковую ванну. С Фредди сняли рубашечку, и Роза опустила его в воду, предварительно проверив ее температуру локтем.

– Фреддо, дорогой мой, мистер Макфред, где наш хороший мальчик, – приговаривала Роза, поливая водой его пухлые ножки. Малыш широко улыбнулся, обнажив беззубые десны, и задрыгал ножками. Как приятно, размышляла Тори, засучив рукава и встав на колени по другую сторону ванны, что в доме нашелся хоть один весельчак.

– Как ты думаешь, с Вивой все в порядке? – тихонько спросила она у Розы.

– Будем надеяться, – прошептала она. – Но иногда она страшно злится. Вообще-то, мы немного поговорили о Фрэнке, но это было мучительно, словно зуб выдергивать. Потом она вскочила – ну, и ты видела, какая она явилась.

– Так что же делать? – прошипела Тори. – Ведь будет ужасно, если за рождественским столом все будут угрюмо молчать.

– Ну, это вряд ли, – сказала Роза своим обычным голосом. – Ну-ка, передай мне фланель, Тори. У Фреда шелушится головка. Постели полотенце себе на колени. Сейчас я передам его тебе. Осторожнее, он скользкий… О-ой!

Мокрого младенца подняли в воздух, передали из рук в руки, и он приземлился на колени Тори.

– Ты мой сладкий мальчик, – приговаривала Тори, целуя его пальчики, – и такой хороший наездник. – Она защелкала языком и стала подкидывать его на коленях. – Вот едет капитан, цок-цок, цок-цок, цок-цок. – Она наклонилась и хотела поцеловать его еще раз, но он пустил струю прямо ей в глаза.

Тут у них началась истерика, они согнулись пополам от хохота и визжали, словно снова стали семилетними девочками. Пока они смеялись, Вива вошла в ванную и села на табурет возле них.

– Похоже, вам тут весело, – сказала она.

– Да, – задыхаясь, пропищала Тори. Она постелила Виве полотенце и передала ей малыша. – Меткий парень. Пописал мне прямо в глаза, представляешь?

Вива улыбнулась и поиграла его пальчиками. Казалось, что она хотела засмеяться, но у нее не было на это сил.

– Тори, – спросила она, помедлив, – далеко ли отсюда больница, где работает Фрэнк?

Тори невольно просияла.

– Ох, да пустяк, абсолютный пустяк – полчаса езды, максимум сорок пять минут.

За спиной Вивы Роза делала ей знаки – мол, спокойнее.

– Ну… – Тори впервые за все время видела Виву робкой. – …Тоби рассказывал мне про свое последнее Рождество в клубе – пыльные бумажные шапки, старое вино, все ужасно – конечно, возможно, у Фрэнка теперь другие планы… Но мне кажется, что мы могли бы поехать к нему и поздравить с Рождеством – если он сам не может приехать.

Она усадила Фредди поглубже на колени и обхватила его руками.

– Как вы думаете? – с дрожью в голосе спросила она и посмотрела на Розу, потом на Тори.

Тори подошла к Виве и поцеловала ее в макушку.

– Я думаю, что это замечательная мысль, – сказала она.

 

Глава 53

Едва забрезжил рассвет, они поехали в Лахор. Тори – за рулем старенького «Толбета», Роза – возле нее с картой на коленях, Вива – на заднем сиденье.

В машине было слишком шумно, и Вива не могла участвовать в разговоре, чему тихонько радовалась: идея нагрянуть к Фрэнку начинала казаться ей нелепой, и она уже досадовала на подруг, уговоривших ее на такую авантюру. При одной лишь мысли о том, что он находится совсем неподалеку от нее – бреется или одевается, принимает пациентов, пьет чай, – у нее от волнения пересыхало во рту.

Чтобы как-то отвлечься, она думала о Тоби и его птицах. Накануне вечером, за ужином, он рассказывал про них. Поначалу Тоби показался ей удивительно милым и добрым, но слишком говорливым, но теперь, когда он привык к ней и не суетился, она обнаружила, что у него суховатый юмор, а его речь изобилует бриллиантами метких словечек и умных суждений. В последние пару недель он изучал перелетных птиц – чирков и полярных крачек, которые, подобно английским невестам из рыболовецкой «флотилии», прибывали в Индию на зимние месяцы. Тоби рассказал, как осиротевшие молодые птенцы иногда находили самую невероятную замену матери – пуловер, бутылочку с горячей водой, подмышку или даже бумажный самолетик – хоть что-то, особенно если это «что-то» движется.

Откинув голову на спинку сиденья, она размышляла, что Уильям был для нее скорее бумажным самолетиком, чем бутылочкой с горячей водой. Он появился в ее жизни в первые, ошалелые лондонские недели, когда она была совершенно одна и отчаянно тосковала хоть по какому-то общению. Он назвался близким другом ее родителей и пригласил на постановку «Турандот» в театр «Ковент-Гарден». В ресторанах, где они часто бывали, Вива с жадностью ждала рассказов о ее родителях, о Джози, но постепенно в ней росло ощущение, что на их имена как бы наложено табу.

Да и Уильям по своей природе не был рассказчиком: он любил конкретику, факты. Он давал ей горы советов – как распоряжаться деньгами, где жить, от каких людей держаться подальше. И когда наконец он положил ее к себе в постель, это показалось ей фокусом иллюзиониста; они оба старались делать вид, что ничего между ними не было, и это оставило в ее душе ощущение пустоты и смятения. Его никогда всерьез не интересовали ее потребности, желания, характер; для него она была каким-то проектом, нехитрой задачкой, шарадой.

Фрэнк был совсем другим. Теперь она это понимала. В ту ночь в Ути он овладел ею как мужчина, без смущенных улыбочек и оправданий, без ощущения, что это нечто недозволенное. Но что ее действительно тогда потрясло, так это открытие, что она ему очень нужна; такого она не чувствовала у других мужчин, с которыми встречалась. Ей показалось, что Фрэнк хотел понять ее как человеческую личность, индивида. И это ее пугало – фактически она много лет бежала от этого, – но одновременно и восхищало.

Вива взглянула на свое отражение в дверце автомобиля. Вот теперь ей предстоит испытать унижение – ведь он красивый мужчина, избалованный женским вниманием, а она вела себя с ним нехорошо, даже пренебрежительно. Скорее всего, за это время он успел найти себе другие варианты.

Ее волной захлестнула тоска. «Ты слишком много думаешь», – упрекнула она себя и выглянула в окно.

День понемногу занимался. Бледное утреннее солнце светило над местностью, похожей на пережаренный омлет. Две хищные птицы парили над равниной, взмывали в небо и ныряли вниз, а потом уселись на нечто, похожее на обглоданный козий скелет. Какая суровая тут жизнь!

Они обогнали старика и женщину, тащившихся по пыльной дороге. Каменные фигурки из доисторических времен. Оба босые; он вел осла, она несла на голове вязанку хвороста. «Толбет» протарахтел мимо; женщина положила вязанку возле сараюшки величиной с угольную яму и посмотрела им вслед.

На переднем сиденье Тори и Роза спорили насчет переключения передач.

– Нет, Роза, не так, – сказала Тори. Мотор взревел, и машина рванулась вперед. – Вот как это делается. Ногу вниз, ногу вверх, ногу вниз, вперед.

– Это автомобиль, Тори, а не ходули с пружиной, – возразила Роза, возмущенно поднимая брови, – впрочем, как хочешь.

– Вива, – сказала Тори через плечо, – послушай-ка. Когда мы приедем в Лахор, ты как предпочитаешь, чтобы мы остались с тобой, ну там, для моральной поддержки и все такое, или выметались поскорее?

– Нет, – поспешно ответила Вива. – Не надо оставаться. – Ей невыносимо было думать, как кто-то будет свидетелем ее фиаско. – Лучше будет, если вы приедете за мной часа в четыре; времени будет достаточно. Если я не застану его, тогда просто погуляю по городу, – добавила она, словно целью этой поездки был осмотр местных достопримечательностей. – Мне это интересно. Конечно, у него наверняка много приглашений на Рождество, – добавила она. – Но мы хотя бы пригласим его лично.

Тори переглянулась с Розой и качнула головой. Роза тихонько вздохнула.

Начались окраины Лахора, равнинного города, где доминировал высокий холм. Тори вылезла из машины и сверилась с подробной картой, которую набросал для них Тоби. Теперь она увидела очертания Шиш-Махала, Дворца Зеркал, и это означало, что теперь, по ее расчетам, они находились в нескольких милях от больницы.

Но Тори еще полчаса колесила по узким улочкам, яростно сигналя, прежде чем они внезапно выскочили на базарную площадь и поехали к величественному, но обветшавшему эксцентричному зданию с могольскими арками и широкими окнами. К его ступенькам вели два ряда пыльных кактусов.

– Вот и приехали. – Тори нажала на тормоз. – Вот и больница Святого Патрика, где сейчас живет Фрэнк. Вива, ты точно не хочешь, чтобы мы остались?

Подруги с беспокойством смотрели на нее.

– Абсолютно точно, – ответила она, хотя ее сердце готово было выскочить из грудной клетки. – Все в порядке, не волнуйтесь.

– Конечно, – пробормотала Роза. – Кто б сомневался.

Тори повернулась и поцеловала Виву в макушку.

– Удачи тебе.

Пока Тори и Роза разглядывали больницу, Вива украдкой вынула из сумочки зеркало и увидела в нем свое бледное напряженное лицо. Она поднесла зеркальце ближе к глазу: места, где были стежки, побледнели, но следы гематомы еще можно было различить. Впрочем, при неярком освещении их почти не заметишь.

Она подняла глаза и увидела улыбку на лице Тори.

– Ничего, сойдет по сельской местности, – Вива тряхнула головой.

Она открыла дверцу и встала одной ногой на мостовую.

– Ну, я пошла, – сказала она со вздохом. – Возьму себя в руки. Буду закалять характер.

– Да, – с готовностью отозвалась Роза. – Это ужасно хороший способ.

«Не важно, – хотелось добавить Виве, – у меня все замечательно, я радуюсь жизни. Я могу прекрасно прожить и без этого…» Но подруги уже скрылись в облаке пыли, оставив ее одну.

Внутри больницы за столом, отгороженном веревочкой, сидел мужчина с нафабренными усами и в униформе и что-то записывал в большой журнал. Вива направилась к нему, стуча каблуками по мраморному полу. Когда она остановилась у стола, он перестал писать и взглянул на нее.

– Чем могу служить, мадам? – спросил он. – Я здесь комендант.

– Я ищу доктора Фрэнка Стедмана, – сказала она, но он покачал головой, прежде чем она успела договорить.

Утомленный грузом возложенной на него ответственности, он стал листать свой журнал.

– Никого с таким именем нет, – сообщил он через некоторое время и для убедительности проштемпелевал пустую страницу. – Вам надо поискать где-нибудь еще – возможно, в госпитале Святого Эдварда: там много британцев.

Ей надо было выделить на это больше времени – в Индии всегда все занимает больше времени, чем ты ожидаешь.

– Я точно знаю, что он работает здесь, – заявила она. – Он изучает гемоглобинурийную лихорадку.

– Подождите здесь, пожалуйста, – сказал он. – Я посмотрю. – Он отвел ее в сумрачную затхлую комнату, набитую пациентами; когда она вошла, все замолкли и уставились на нее.

Когда ее глаза привыкли к полумраку, она увидела напротив себя старика. Он тяжело дышал, с его лица не сходило выражение мучительной агонии. По обе стороны от него терпеливо сидели, должно быть, его домашние – жена, два сына и дочь. Они принесли с собой кастрюли и свернутый матрас.

Теперь их глаза неотрывно смотрели на нее. Она была взвинчена, нервничала, и ей даже хотелось крикнуть им: «Пожалуйста, не смотрите!»

Через несколько минут вернулся комендант. Он снял очки, направил на нее усталый взгляд и тяжело вздохнул. Ему явно хотелось, чтобы все были свидетелями, как он страдает от ее назойливости.

– Тут нет никакого доктора Фрэнка Стедмана, он работает где-то в другом месте. – И он махнул рукой куда-то за плечо.

– Послушайте. – Вива встала и посмотрела ему прямо в глаза. – я пришла сюда не ради лечения. – Она перешла на хинди. – Доктор Фрэнк мой друг.

– О! О! – Его лицо внезапно превратилось в одну сплошную улыбку. – Глупое недоразумение, простите за ошибку, мэмсахиб. Пожалуйста, распишитесь здесь.

Он достал бланк с несколькими печатями, крикнул что-то мальчишке, который тут же вынырнул из темноты.

– Отведи мадам мэмсахиб в кабинет доктора Стедмана. Быстро!

Она шла за мальчишкой по полутемному коридору и, внезапно уловив запах жареной еды и жидкости Джейса, фенола, почувствовала, что у нее готов взбунтоваться желудок. С обеих сторон она видела зарешеченные, словно в тюрьме, окна, силуэты пациентов на железных койках. Вокруг больных и умирающих суетились родственники и, казалось, чувствовали себя здесь как дома. Кто-то лежал на узкой койке рядом с пациентом, другие, сидя на корточках, варили еду на маленьких примусах; одна женщина переодевала мужа в свежую рубаху.

Мальчишка остановился поболтать с худым, как скелет, мужчиной, лежавшим на полу. Смуглая женщина, вероятно жена, сидела на полу, скрестив ноги, и варила ему в горшке дхал. Когда женщина подняла голову, Виву поразила ее сияющая, почти сердечная улыбка, которая как бы говорила: «Мы все едины в болезни».

– Осторожнее, мэмсахиб, – сказал мальчишка, когда они двинулись дальше. Мимо них пронесли на носилках завывающего старика, обмотанного грязными бинтами. Когда он оперся на локоть и вытошнил дорожку зеленой слизи, у Вивы тоже начался спазм. Как Фрэнк выдерживает такое?

– Вот. – Мальчишка открыл дверь в конце коридора. За ней оказалась прямоугольная площадка, покрытая пылью. На веревке висели серые бинты. – Миссис, – он показал на маленький белый домик с облупившейся штукатуркой. – Доктор Стедман там.

Она положила несколько монет в его протянутую ладонь, а когда он ушел, подошла к двери.

– Фрэнк. – Она тихонько постучала. – Фрэнк, это я. Можно войти?

Дверь отворилась; он стоял на пороге, босой, сонный, с всклокоченной, как у ребенка, шевелюрой и растерянно моргал. На нем была голубая полосатая пижама.

– Вива? – Он хмуро посмотрел на нее. – Что ты тут делаешь?

В тени деревьев раздался шорох, треснула ветка. На них с любопытством уставился мальчишка. Фрэнк прикрикнул на него, и тот исчез.

– Лучше уж зайди внутрь, – холодно сказал он. – Не стой здесь.

Закрыв за ними дверь, он неотрывно глядел на нее несколько секунд и сказал:

– У тебя была травма.

Ее рука непроизвольно дотронулась до шрама.

– Это мелочь, ничего особенного.

– Так почему же ты пришла сюда?

Она заставила себя выпрямиться.

– Я надеялась, что мы сможем поговорить.

– Сначала мне нужно одеться.

Она отвернулась. Он натянул брюки поверх пижамы.

Комната была безликая, случайная. В гардеробе стояли два больших чемодана с наклейками «P&O» (британского пароходства).

Она вспомнила, как впервые увидела его: он шел с этими чемоданами по трапу «Императрицы» упругой походкой, с обворожительной улыбкой, до противного уверенный (или тогда ей так казалось), что одинокие женщины будут пачками падать к его ногам. Никакого намека на печаль по любимому брату или на волнение перед новой работой. Даже она, так много знавшая о том, как скрывать свои переживания, приняла за чистую монету его маску «своего парня».

При виде его чемоданов она даже успокоилась на мгновение. Он не сидит на одном месте и скоро уедет. Все пройдет, все забудется.

Он зажег лампу, подвинул к ней стул.

– Почему ты пришла? – повторил он тем же бесстрастным голосом.

Она вздохнула. Вот он сидел напротив нее, она видела его лицо: его кожу, волосы, полные губы. На нее нахлынула такая волна эмоций, что она чуть не расплакалась.

– Почему на твоих окнах решетки? – спросила она.

– Воруют, – ответил он.

Она снова вздохнула, с дрожью, и сама ужаснулась, что так легко теряет контроль над собой.

– Стакан воды у тебя найдется? – прошептала она.

– Конечно, – вежливо ответил он. – Налить туда чуточку бренди?

– Да, пожалуйста.

Он достал два стакана и тихонько выругался, немного плеснув бренди на стол.

– Так что с твоим глазом? – спросил он, садясь.

На секунду она подумала, не прикинуться ли ей, что это единственная причина и цель ее визита. Обратившись к его профессиональной чести, можно восстановить хоть частично мосты между ними, и он никогда не узнает, зачем она приходила на самом деле.

– Я упала, – сказала она. – В Бомбее, на рынке, и ударилась головой. Сейчас я почти выздоровела.

Он наклонился к ней. Провел пальцем по ее брови и посмотрел на нее.

– Дейзи мне сказала, что тебя похитили.

– Правда? – Она почувствовала, что сгорает со стыда.

– Она была в ужасе и думала, что тебя уже нет в живых. Вот почему она позвонила мне. – На его лице отразилась боль, но боль спокойная, даже смущенная. – Ты запросто могла погибнуть.

Грязноватый желтый свет сочился сквозь зарешеченные окна. Вдалеке слышался грохот колес, плеск воды.

– Я послал в приют два письма, но не получил ответа ни от тебя, ни от Дейзи. После этого я решил, что ничего не хочу знать. Слушай, – сердито сказал он и выставил перед собой ладонь, словно отгораживаясь от Вивы, – я перестал думать об этом. Я больше ничего не хочу. Даже не знаю, почему ты здесь.

– Я не получала никаких писем, – залепетала она, – клянусь. Их перехватывают, сейчас там сплошная неразбериха. Приют доживает последние дни – Дейзи уже предупредили, чтобы она готовилась его закрыть. И, оказалось, оказалось, – внезапно, к ее возмущению, она расплакалась, – что половина детей ненавидят приют.

Он молчал. Потом спросил:

– Ты закончила книгу?

– Нет, – ответила она. – Половина напечатанного на машинке пропала. У меня остались блокноты, но не думаю, что я сумею все восстановить. Вот так мы живем. Прости, если я огорчила тебя.

Она шумно выдохнула, словно после удара под дых.

Впервые она сказала кому-то правду о своей книге. Большинство листов рукописи были либо порваны, либо испорчены как-то еще, пока она находилась у Азима. Когда она вернулась, горы мусора ждали в ее шкафу. В тот вечер, разговаривая с Тоби, она лгала – слишком больно ей было говорить об этой катастрофе.

Угрюмое молчание длилось долго.

– Я остановилась у Тори под Амритсаром, – выговорила она наконец. – Не знаю, слышал ли ты, но Тори вышла замуж, ее мужа зовут Тоби. Роза приехала туда со своим малышом. Все они просили уговорить тебя приехать на Рождество.

– Я знаю, – сказал он. – Тори как раз и сообщила мне, что у тебя все в порядке. – На его щеке заходили желваки. – Она уже звала меня, но я отказался.

– Ты куда-нибудь пойдешь?

– Пока не знаю.

Внезапно на нее снова нахлынула грусть.

«Я потеряла его, – думала она, – это моя вина».

– Что ж, тебе решать, – сказала она.

– Мне даже мысль об этом была невыносимой. Так! – Он попробовал улыбнуться, потом взглянул на часы, словно не мог дождаться, когда она уйдет.

В комнате накопилось столько боли, столько невысказанных слов, что она встала и охватила руками плечи.

– Я могу что-то сказать, что помогло бы тебе переменить решение? – спросила она. – Еще есть время.

– Нет, – ответил он. – Не думаю. Понимаешь, я не люблю людей, которые притворяются.

У Вивы похолодело под ложечкой.

– Я не притворялась.

– А-а, ну что ж, уже лучше, – сухо сказал он.

– Ладно. Слушай! – она почти кричала. – Прости меня. Тебе стало лучше?

– Нет, – ответил он с такой грустью, что она поняла – он не пытался обидеть ее. – Как ни странно, но нет, не стало.

Она взяла его за руку.

– Послушай, я нечестно себя вела после Ути. Тогда я просто испугалась.

– Что? – Он тряхнул головой.

– Ты можешь это понять?

– Нет.

Подняв глаза, она заметила, что он похудел за эти месяцы. Возле его рта залегли морщины. «Это из-за меня, – подумала она. – Из-за меня он выглядит старше и недоверчивее».

За стеной хижины плескалась вода. Лаяла собака. Взглянув на Фрэнка, Вива поняла, что если она не оправдает себя в его глазах сейчас, скоро будет уже поздно.

– Пожалуйста, Фрэнк, приезжай к нам на Рождество, – попросила она. – Я не могу сказать тебе все вот так, сразу.

Он встал и прислонился головой к оконной решетке.

– Нет, – заявил он, – я не могу ничего поменять из-за твоего каприза. Тут у меня пациенты, много дел.

Ему передалась ее обида. Она видела это по тому, как он держался, по выражению его глаз. Никогда еще она не понимала это так ясно.

– Фрэнк… – Она набрала в грудь воздуха и решила пойти в наступление. – Не хочу и не могу перед тобой оправдываться. Наверное, нехорошо с моей стороны напоминать о таком, но ты, может, помнишь, как я сказала тебе на пароходе, что моя семья погибла в автомобильной аварии? Это неправда. Они умерли порознь. – Она крепко сжала спинку стула, ее била дрожь. – Сестра умерла от лопнувшего аппендикса. Если бы мы жили ближе к больнице, ее бы спасли. Она была на тринадцать месяцев старше меня, и мы с ней были почти как близнецы.

Он долго смотрел на нее печальным взглядом, потом сказал:

– Я знаю, что это такое. Ты помнишь наш разговор на пароходе?

– Да, конечно.

Она заметила, как он побледнел даже при воспоминании об этом.

– Вива, – в его голосе вновь звучал гнев, – почему ты не сказала мне тогда? Я бы понял.

– Я не могла.

– По-моему, ты даже не сознаешь, какая ты закрытая. Вокруг тебя прямо-таки крепостной ров. Но продолжай. Теперь – твой отец. Расскажи про него. – Он внимательно слушал.

Она снова вздохнула.

– Отец был убит вскоре после этого. Его нашли с перерезанным горлом на железнодорожных путях возле Канпура вместе с семью рабочими, его подчиненными. Все решили, что их убили бандиты.

– О господи. Это ужасно.

– Да. Хуже не бывает. Я мало его видела, он был одержим своей работой, но я его очень любила. Он всегда присутствовал в моей жизни. Превосходный человек и всегда старался быть хорошим отцом. – Она растерянно посмотрела на Фрэнка. – Самое ужасное, что я не помню ни его голоса, ни как он выглядел. Если бы Джози не умерла, мы бы напоминали это друг другу, а моя память такая непрочная. Как это неприятно.

– А твоя мать? Она умерла тогда же?

– Нет-нет, через год. – Она крепко зажмурилась. – Кто-то сказал, что от разрыва сердца – такое возможно с точки зрения медицины? – Она попыталась улыбнуться, но он не ответил ей тем же. – И вообще, мы никогда не были близки, – продолжала она. – Я даже не помню причины – скорее всего, что-то простое, – возможно, она больше любила мою сестру… Вскоре после гибели папы она пошла со мной на железнодорожный вокзал в Шимле, мы сели на поезд, и я вернулась в Англию, в свою школу-пансионат. Не знаю, почему она не захотела, чтобы я осталась с ней. Больше я ее никогда не видела.

– Ты должна была рассказать мне об этом раньше.

– Я не могла.

– Почему?

Разговор вымотал ее.

– Не знаю – отчасти из-за того, что не выношу, когда меня жалеют.

– Ты думаешь, я занимался с тобой любовью в Ути, потому что мне было тебя жалко?

– Нет. – У нее пропали все слова. Так много всего проносилось в ее голове, боль и нежность, злость на мать за то, что отправила ее прочь от себя.

Когда она взглянула на него, он снова отвернулся.

– Слушай, – сказала она снова, – пожалуйста, приезжай на Рождество. Мы все хотим, чтобы ты приехал.

Он допил бренди.

– Нет, – сказал он. – Я рад, что ты смогла рассказать мне все, но не могу.

Они опять помолчали.

– Знаешь, – сказал он, – когда ты ушла, я много думал обо всем. Даже об этом. – Он сердито показал на ее глаз. – Ты ведь не доверяешь никому, правда? И это так утомительно.

– Я… – Она начала что-то говорить, но он приложил пальцы к ее губам и тут же отдернул руку, словно обжегся.

– Не говори ничего, – сказал он. – Дай мне закончить. То, что случилось тогда в Ути, не удивило меня. Я знал, что это случится, и думал, что ты тоже знаешь. Но после этого ты заставила меня… заставила почувствовать себя… – его голос оборвался. – каким-то насильником, хотя я уже так тебя полюбил.

– Нет, нет, нет! – воскликнула она. – Все было не так.

Он взял ее за руки, привлек к себе, потом оттолкнул.

– Ты столько месяцев не вспоминала обо мне, пусть даже и не получила мои письма. Сначала я ждал, а потом подумал, что ты медленно убьешь меня, если так будет продолжаться и дальше.

Она взяла его лицо в ладони и тут же замерла: за окном она увидела Тори и Розу. С минуты на минуту они ворвутся в комнату, и все снова переменится.

– Слушай, – торопливо сказала она, слыша хруст гравия у них под ногами, – я вот что решила. До Рождества я съезжу на север, в Шимлу. Там похоронены мои родители. Я получила письмо от одной старой девы. Мне надо было давным-давно забрать сундук. Раз уж я решила, может…

Он не успел ей ответить, как дверь распахнулась.

– Фрэнк! – Тори обняла его за шею. Роза стояла рядом, держа в руке два пакета.

– Ой, Вива, у тебя все в порядке? – спросила Тори, по обыкновению не очень-то церемонясь. – Ты бледная как полотно.

Фрэнк предложил им бренди, но, казалось, не огорчился, когда они отказались. Роза, всегда тонко чувствовавшая момент, и теперь поняла все без слов. Она направилась к двери и сказала, что хочет посмотреть на звезды, которые уже показались на небе. Да и безопаснее было бы вернуться домой до наступления темноты.

 

Глава 54

Вот так все было.

Когда на следующее утро Вива сообщила Розе и Тори, что намеревается поехать на поезде в Шимлу и забрать родительский сундук, она старалась, чтобы ее голос звучал спокойно и ровно, иначе они догадаются, как ей страшно. Они вызвались поехать вместе с ней, но она отговорила их и обещала вернуться к Рождеству.

Вот уж когда вся ее поездка в Индию представлялась ей рискованной детской забавой – все равно что нырнуть на спор в темную пещеру и, умирая от страха, поспешить поскорее выбраться из нее. «Сделай все быстро и с минимальной болью, – приказала она себе, – ни в коем случае не тяни, разделайся поскорее».

И теперь она сидела у окна в «Королеве Гималаев» и ехала по извилистой железной дороге, которую ее отец помогал строить и содержать в порядке. Бóльшую часть пути рельсы были проложены среди субтропических лесов у подножия Гималаев, а потом поднимались все выше к снежным вершинам. Маленький поезд, похожий на игрушечный, проезжал туннель за туннелем, выскакивал на яркий солнечный свет и снова прятался в тени отвесных скал. Вива старалась не впадать в панику. Она возвращалась домой… Домой?.. «Дом» – это слово ничего не значит, если ты не хочешь этого…

Но даже просто сидеть у окна было мучительно больно: этот поезд был страстью ее отца, радостью всей его жизни. (И не только отца – она смутно помнила, как некий полковник выстрелил себе в висок, когда не соединились две секции пути.)

Поезд был полон. Рядом с Вивой сидела пожилая женщина; ее мозолистые ноги не доставали до пола. На ее коленях лежало много промасленных кульков. Напротив, так близко, что их колени едва не касались, сидела молодая парочка, сиявшая невинным счастьем. Вероятно, молодожены. Девушка в новом розовом сари из дешевой ткани робко улыбалась; костлявый молодой супруг бросал на нее страстные взгляды. Он еще не верил своему счастью.

На коленях у Вивы лежала книга стихотворений Тагора, наугад взятая с полки у Тоби, – после травмы Виве до сих пор с трудом удавалось сосредоточиться.

Ее ноги стояли на старом чемодане, оставшемся от матери. Ей нравился этот грязноватый «старик» с потертыми ремнями и выгоревшими наклейками, – на его швах уже рвутся нитки, и скоро придется его заменить. Внутри лежали ключи от сундука, смена одежды и адрес Мейбл Уогхорн: «Я живу на улице за китайской обувной лавкой, – написала она дрожащим старческим почерком. – Ближе к Нижнему базару – вы легко меня найдете».

Конечно, вполне возможно, думала Вива, прислонясь головой к окну, что миссис Уогхорн уже умерла. Она видела ее в детстве один-два раза – высокую, импозантную женщину, которая была намного старше матери.

Если миссис Уогхорн уже умерла, Вива избежит мучительной встречи с прошлым. При мысли об этом она почувствовала облегчение и тут же ужаснулась. Не нужно было вообще питать какие-то надежды, хотя «надежды» – совсем не то слово для описания нараставшей в ее душе паники.

Поезд покинул очередную маленькую станцию. Вива положила на колени книгу и посмотрела в окно на картонные домики, ветки, грязь, почерневшее дерево. «Вот я дуну раз, вот я дуну два – и полетит ваш домик кувырком», – говорит Волк в «Трех поросятах». А тут и напрягаться не надо – легкого ветерка достаточно. Мимо окна проплыл сигнальный ящик, рядом с которым стояли мужчины, закутанные в одеяла, и таращились на нее. Возле окна вынырнули трое грязноватых мальчишек, босых и сопливых, и восторженно помахали руками поезду.

Ничего необычного, подумала она, помахав им в ответ. Дом – роскошь, без которой живет половина человечества. В годы ее детства, когда ее отец, железнодорожный инженер, был нарасхват, ей даже в голову не приходило мечтать о постоянном жилье, которое ты можешь назвать домом. И без того это было самое счастливое время. Все они – Вива, Джози и их мать – через каждые несколько месяцев ехали вслед за отцом, словно цыганский табор. Вива смутно помнила некоторые места – Ланди-Котал, Лакнау, Бангалор, Читтагонг, Бенарес; другие растворились в туманном прошлом, которое иногда устраивало ей сюрпризы. Так, по дороге в Ути она выставила себя в глупом виде, сказав Тори, что узнала какую-то там маленькую станцию – выцветшие синие окошки, выстроенные в ряд красные бочки, – и тут же они увидели такие же синие окна и красные бочки на следующей станции и на других.

Поезд начал подъем к подножиям Гималаев; к дороге подступили густые зеленые леса. В нескольких купе от нее грохочущий английский бас объяснял кому-то – вероятно, жене, – что ширина колеи здесь всего два фута и шесть дюймов, и что вся эта дорога – чудо инженерной мысли, и что они проедут через сто два туннеля, пробитых в скалах. «Сто два! Господи! – воскликнул ленивый театральный голос. – Поразительно».

Внезапно ей ужасно захотелось похвастаться, сообщить всем: «Эту дорогу строил и мой папа. Он был одним из лучших железнодорожных инженеров в Индии, а это кое-что да значит!»

Но их голоса уже заглушил гудок паровоза. Поезд нырнул в туннель и снова вынырнул на свет.

Как же ей нравилось в детстве путешествовать; она жалела детей, у которых не было новых домов, которые предстояло обживать, новых деревьев, на которые еще предстояло забраться, новых друзей. Она была дитя Империи и теперь это понимала.

Еще одна мысль поразила ее как удар. Ее дом был там, где были они – папа, мама и Джози, – а с тех пор она, бесприютная, просто мечется по свету.

Папа, мама, Джози – давно уже она не осмеливалась произнести их имена вместе. Она посчитала на пальцах: ей было восемь, может, девять лет, когда она в последний раз сидела вместе с ними в этом поезде. Как странно, что она живет без них столько лет. Мать всегда собирала специальные корзинки для таких поездок: с лимонадом, булочками, сэндвичами, «Аппетитным» кексом. Во время той памятной последней поездки Джози сидела рядом с мамой, а Вива – напротив них в полоске солнечного света возле папы. Ей снова вспомнилось солнце на ее волосах, радость оттого, что сидит рядом с ним. Стройный, сдержанный человек с ласковыми руками и умным лицом. Он никогда не говорил ей, что любит ее, – это было не в его обычае, но он любил, и она знала это, знала всегда; это как будто ты находишься внутри незримого магнитного поля.

Честно говоря, они с мамой ждали мальчика, а когда он не получился, папа без раздумий отдал свое сердце Виве. Больше всего на свете ей нравилось слушать, как папа рассказывал о восхищавших его вещах – паровых двигателях. Он говорил, что они избавляют лошадей от тяжелой работы и сами перевозят груз, и что пар, выходящий из котла, – это энергетический танец молекул: «Если бы ты могла их увидеть, они бы летали вокруг – миллиарды шариков».

Образ отца снова завладел всеми ее мыслями. Когда ее глаза видели пыльные деревни, городки, выжженные солнцем пространства между ними, ей с такой страстью, какой она не испытывала уже давным-давно, хотелось, чтобы папа вернулся. Тогда они поговорили бы с ним о многом, и об этой железной дороге тоже. Дома, когда он размышлял над сложными проблемами эксплуатации дороги, он вытаскивал из шкафа большой деревянный ящик с надписью «Королева». Высыпал его содержимое на травяную циновку, постеленную в его кабинете: миниатюрные фигурки парижских мостов, крутые откосы, деревья, валуны из папье-маше. Как мудро он придумал – жизнь для него была как детская игра. И какой безнадежной затеей, должно быть, казалось ему строительство этой амбициозной дороги – с такими крутыми горами и огромными скалами, сквозь которые приходилось пробиваться с помощью взрывов.

Вива так шумно вздохнула, что ей пришлось извиняться перед своей соседкой. Зачем она едет в Шимлу, если это так больно? Не считая Фрэнка, который не очень-то и понимает, что это для нее значит, кому какое дело, если она сойдет с поезда на следующей станции и вернется в Амритсар? Последние следы ее дорогого сердцу прошлого можно устранить, выбросив в окно письмо Мейбл Уогхорн и ключи от сундука.

Поезд стучал колесами, упорно набирая высоту. На Калке, крошечной станции, прилепившейся к скале, мужчина с корзинкой продуктов вскочил в вагон и стремглав побежал по нему, крича: «Вода, фруктовый пирог, лимонад», но Вива не могла есть, еда не лезла в глотку.

Молодой супруг, сидевший напротив Вивы, спрыгнул с поезда, нырнул под платформу и купил в ларьке плошки с супом дхал. Его молодая жена застыла в боязливом ожидании и не отрывала от него глаз.

В конце-то концов все просто, подумала Вива при виде ее облегчения, когда он вернулся.

Дом – это когда ты знаешь, что находишься в центре мира другого человека. Вива утратила эту опору вместе со смертью родителей. После их ухода из жизни никто в общем-то не был к ней ни жесток, ни груб – ее не били, не отправляли в работный дом, так что скрипки пускай не рыдают. Изменилось вот что: она начала чувствовать на себе – как это там называется? – избыточную требовательность со стороны окружающих.

В домах родственников она ночевала в спальнях выросших детей; их пыльные куклы и деревянные поезда глядели на нее с гардероба. Во время школьных каникул, когда она оставалась в монастыре, ей приходилось спать в лазарете, где она особенно остро ощущала свое одиночество и казалась себе маленьким дебилом с какой-то неприятной болезнью. Когда она повзрослела настолько, что стала сама себе хозяйка и поселилась в той крошечной квартирке на площади Неверн, ее опьянила свобода. Наконец-то она была по-настоящему одна и ей больше не нужно было испытывать ни к кому благодарность.

В полудреме она думала о Джози. Как ужасно, что память о ней начала тускнеть, словно музыкальная пьеса, которую играют и играют столько, что она уже теряет свою власть над человеческой душой. Черные кудряшки, голубые глаза, длинные ноги, скачущие с камня на камень. «Быстрей, копуша, прыгай!»

Ее лучшим воспоминанием был поход с Джози и родителями в предгорья Гималаев; вся семья ехала верхом, за ними следовали слуги и пони с припасами и походными кроватями. Они спали в палатках под яркими алмазами звезд и слушали рев горного ручья. Возле палаток пони щипали траву. Родители сидели у костра и рассказывали по очереди истории. Героем любимой отцовской истории был Паффингтон Блоуфлай – сильный и храбрый мальчишка, который никогда не ныл и не жаловался.

Потом они переехали в Кашмир; точное название городка она уже не припомнит, как не может вспомнить многие дома, в которых им доводилось жить, школы, друзей. Зато помнит мост, который где-то рухнул и нуждался во внимании их папы. В дни какого-то праздника они ездили на озеро в Шринагар, где наняли дом-лодку. Они с Джози (она отчетливо это помнила) были в восторге от их веселого маленького суденышка с ситцевыми занавесками и бумажными фонариками на палубе, от их собственной миниатюрной спальни с красиво раскрашенными койками. Но Вива помнила, что ей доводилось и плакать – вроде по собаке, которую им пришлось оставить, а она ее любила с детской безоглядностью и понимала, что расстается со своим другом навсегда. Чтобы ее развеселить, мама разрешила им спать на палубе. Они с Джози сидели под общей москитной сеткой и смотрели, как солнце залило кровавым светом все небо, а потом нырнуло в озеро, словно расплавившаяся ириска.

В какую-то ночь Джози, у которой был такой же математический ум, как у папы, вычислила – на основании чего, Вива уже не помнит – невообразимую катастрофу: что одна из них умрет и оставит другую в одиночестве.

– В Индии умирает один из четырех, – сказала Джози. – Мы можем не дожить до старости.

– Если ты умрешь, то я умру вместе с тобой, – заявила Вива.

Нет, она не умерла. Еще одно шокирующее открытие, равнозначное предательству – она смогла жить без сестры, без родителей.

Когда у Джози лопнул аппендикс и ее отнесли на гарнизонное кладбище, Вива много месяцев была одержима мыслью о том, что ее сестра превращается в скелет. Она видела свежую землю на других маленьких могилах; выспрашивала у матери подробности смерти других детей. Какой-то маленький мальчик наступил на змею и потянулся к ней ручонками; другой умер от тифа на следующий день после Джози.

Может, Вива задавала слишком много вопросов? Вполне вероятно. Или, может, маме было просто тяжело видеть ее, так похожую на Джози? Или потому что она какое-то время упрямо отказывалась мириться с тем, что Джози ушла от них. Перед сном она клала на постель пижаму сестры и печенье, чтобы та не осталась голодная, когда вернется. Она шептала молитвы Христу и Деве Марии, она ходила в индуистский храм и возлагала цветы перед статуями богов, сыпала рис, пока вообще не разуверилась во всем.

Вскоре после смерти Джози Виву снова отправили в монастырь. В памяти осталось, что она ехала одна – но разве такое возможно? Для десятилетнего ребенка? Наверняка была компаньонка. Почему не поехала мама? Поцеловала ли она ее на прощание? Все это стерлось в памяти, Виве казалось, что она лжет себе и другим. Фрэнк был прав насчет этого, но теперь она злилась на него за то, что он ткнул ее носом в это; да, именно ткнул носом – в нечто ужасное и непоправимое.

У нее полились из глаз слезы, и она не могла с ними совладать. Нет, не нужно ей было приезжать сюда, она знала это с самого начала, она знала это. Вива кое-как утерла слезы, взяла себя в руки, подавила рыдания, сделав вид, что просто закашлялась. И потом уснула, а проснулась оттого, что соседка похлопала ее по руке. Поезд прибыл на конечную станцию. Она вернулась в Шимлу.

Сойдя с поезда, она какое-то время стояла на месте. Смотрела на деревья, припорошенные снегом, на худых лошадей, накрытых рогожей в ожидании ездоков. Это место она никогда не забудет.

Снежные хлопья упали на ее волосы. Она смотрела, как англичанин, по-прежнему яростно жестикулируя и что-то бубня своей жене, сел в такси и умчался куда-то на холм.

Перед ней на станционном пятачке стояла тонга; в ней, развалившись, сидел парень и пил чай с позеленевшим от холода лицом. Он позвонил в серебряный колокольчик, привлекая внимание Вивы.

– Ты ждать свой сахиб? – спросил он.

– Нет, – ответила она, – я одна. Мне нужно вот сюда, – она протянула ему листок бумаги, – а потом в отель «Сесил».

Нахмурившись, он долго разглядывал схему, нарисованную Мейбл Уогхорн.

– Отель «Сесил» хорошо, – сказал он. – Это не хорошо. – Он вернул ей бумажку. – Нижний базар – никакой английский люди там не жить.

– Мне плевать, – ответила она и, пока он не передумал, сама положила свой чемодан в тонгу. – Я поеду туда. Эта улица находится за китайской лавкой, – добавила она, но он уже схватил вожжи и хлестнул лошадь по крупу.

Они проехали половину пути, когда он обернулся и начал свою привычную игру:

– Обезьяны. – Он показал на серых лангуров, дрожащих от холода на дереве. – Очень большой тигр и лев вон там, в лесу.

Она сидела, замерзшая до немоты.

– Да. Я знаю.

– Завтра я везу тебя в очень специальный поездка за хороший цена. – Он отпустил вожжи и скорчил многообещающую гримасу. Лошадь резво тащила повозку в гору. Она знала свое дело и сотни раз слышала эти слова.

– Нет, спасибо. – Она с трудом узнала свой голос.

Они пересекли оживленную улицу, где англичане шли возле симпатичных домов с деревянным верхом. На билборде висела киноафиша, сообщавшая о демонстрации фильма «Роковая нимфа» в кинотеатре «Гайети». В просвете между домами виднелись снега, горы, леса, скалы.

Теперь лошадь тащила тонгу с усилием, ее дыхание сразу превращалось в белый дымок. Они поднялись на крутой холм, поросший соснами и елями, и оказались на мощенной булыжником площадке, вероятно, излюбленном местом туристов. Родители или няньки водили под уздцы пони, на которых восседали озябшие европейские дети. На узкой площадке над обрывом стоял огромный медный телескоп.

– Я говорить хорошо английски. – Парень переложил вожжи в одну руку, а другой зажег сигарету биди. – Этот сторона очень харош восток от залив Бенгал. Тот сторона, – он махнул рукой с сигаретой, – Араби океан. Очень харош тоже.

Она мельком глянула вниз на две реки, на леса и горы, припорошенные снегом.

– Я не просила тебя ехать сюда, – сказала она ему, испуганная и злая. – Зачем ты привез меня?

– Хороший, безопасный место для мэмсахиб, – обиделся он.

– Я не для этого сюда приехала. – Она снова показала ему адрес. – Вези меня туда, куда я просила.

Он пожал плечами, и они снова спустились по крутой дороге в городок. Оттуда была видна россыпь ярко раскрашенных домиков и лжеготических построек, лепившихся на горном склоне. Казалось, достаточно ветру дунуть сильнее, и все они посыплются вниз. Проезжая по улице, Вива слышала голоса прохожих: высокая, хорошо одетая белая женщина в бело-коричневом твидовом пальто с лисой на шее шла с армейским офицером; чуть поодаль шагали еще несколько военных, но в целом тут было на удивление малолюдно.

Они остановились перед следующим перекрестком. Черная корова с медным колокольчиком на шее безмятежно делала лепешку на углу улицы. Вива перегнулась через край тонги и разглядывала вывески: лавка «Империя», портной Рам, «Армейская одежда», лавка «Гималаи».

– Стой! – Она увидела обувную лавку с вывеской «Та-Тун и Со. Пошив обуви». В витрине были выставлены полуботинки и роскошные сапоги для верхней езды, обувь чукка, бархатные шлепанцы с пришитыми спереди маленькими лисичками. «Пошив по мерке. Носите всю жизнь», – гласила табличка, прислоненная к паре деревянных колодок.

Она опять достала схему.

– Я выйду, – сказала она парню, протягивая ему деньги. – Моя подруга живет за этой лавкой на соседней улице.

Он что-то пробормотал и покачал головой, словно предупреждая ее, что она скоро пожалеет о своей ошибке.

Она немного постояла, собираясь с духом. Справа от нее виднелась опрятная европейская улица, выметенная, с веселыми небольшими вазонами для цветов; ниже, за длинной, крутой и извилистой лестницей начинался туземный квартал, кроличий лабиринт из узких улочек и крошечных лавок, освещенных лампой.

Она спустилась по первому пролету лестницы.

Я сделала ошибку, подумала она, заглядывая в неровную дыру в стене, за которой сидел старик. Двинувшись дальше, она миновала ветхую лавку шерстянщика, где яркие мотки шерсти были укрыты мешковиной для защиты от снега. Озябшими руками она снова развернула листок.

Мейбл Уогхорн была, скорее всего, учительницей, возможно, даже директрисой. Эта схема, вероятно, врала – улица была нищей и вонючей. Вива в растерянности села на ступеньку и тут же за корявыми жестяными крышами лачуг увидела дом, который, возможно, и был ей нужен.

Немного пройдя дальше, она остановилась перед двухэтажным домом, прилепленным к горе, и задумалась. Нет, вряд ли. Из дома был роскошный вид на дальние горы, но от его оштукатуренного фасада отваливались куски, а изящные кованые балконы были завалены ведрами, птичьими клетками, мешками и прочим хламом.

Она недоверчиво подошла ближе, но вот – «Номер 12». Надпись сделана осыпающейся зеленой краской на двери, в которую была врезана ржавая решетка, как в монастыре кармелиток. Справа от решетки висел бронзовый колокольчик с веревочкой, под ним табличка, написанная дрожащей рукой Мейбл Уогхорн: «Я на втором этаже». Когда Вива позвонила в колокольчик, никто не ответил.

Вива позвонила еще. Из темного дверного проема вышла китаянка. За ее спиной в тусклом желтоватом свете стоял мужчина в жилетке.

– Я ищу немолодую леди. – Вива протянула китаянке листок. – Ее имя миссис Уогхорн.

Китаянка убежала с бумажкой в дом. Через несколько мгновений Вива услышала стук деревянной палкой в потолок.

– Она спит очень много, – хмуро сказала женщина, когда вернулась. – Подождите. – Она закрыла дверь.

Вива ждала около пяти минут, притоптывая ногами, потому что дул ледяной ветер. Горы в клочьях тумана, орел, бесшумно летающий над головой… Внезапно Виве показалось, что она проваливается куда-то сквозь время…

– Здравствуйте. – Старая дева вышла на веранду с затуманенными сном глазами, словно ее только что выдернули из глубокого сна. На босых ногах были шлепанцы, а когда ветер распахнул полы твидового пальто, Вива увидела ночную рубашку. Они смотрели друг на друга. Виве даже не верилось, что эта хрупкая персона была Мейбл Уогхорн. При звуках ее имени она представляла себе особу с теннисной ракеткой, крепкими икрами и не менее крепкой памятью, ожидая от нее услышать какие-то факты, о которых она не знает.

– Боже милостивый!

Старуха подошла к краю веранды и посмотрела вниз. С ее ноги слетела тапка; древняя нога, словно лиловая птичья лапа, выглядывала из-за железной решетки.

– Боже мой! – Какое-то время они глядели друг на друга.

– Нет! – Старуха выставила челюсть и пристально уставилась на нее. – Не может быть! Это ты, моя дорогая?

– Нет-нет! Мое имя Вива, я ее дочь! – закричала Вива, чтобы избежать катастрофы.

У миссис Уогхорн мгновенно сменилось выражение лица. Казалось, она внезапно закрылась. Может, она почувствовала себя обманутой и оскорбилась, или, может, была слишком старой, чтобы осмыслить что-либо, выходившее за рамки обычной ее жизни.

Она нашарила ногой тапку и сунула в нее ногу.

– Мне ужасно жаль, – сказала она, – но разве я просила вас приехать?

Новый порыв ветра открыл ее тонкие птичьи ноги c синими венами. Вива уже продрогла.

– Мне надо было написать вам, – извинилась она. – Вы просили меня об этом уже давно. – Старая дева приложила ладонь к уху, и Вива прокричала: – Можно я поднимусь к вам? Я ненадолго. Простите, если я вас напугала.

Миссис Уогхорн все еще смотрела на нее, словно видела призрак.

– Ладно, поднимайтесь, – разрешила она после долгой паузы. – Сейчас я пришлю Гари.

Через несколько мгновений Гари, красивый, улыбчивый мальчик, распахнул дверь и, позвав ее жестом, подхватил ее чемодан и повел по коридору, провонявшему кошками.

– Пожалуйста, идите за мной, – сказал он, подражая своей хозяйке. – Миссис Уогхорн наверху, в ее кабинете.

Лестница, по которой они поднимались, освещалась, словно в средневековой темнице, свечами в канделябрах. На площадке Вива услышала тявканье маленькой собачки.

– Гари? – послышался голос. – Это она? Я здесь.

Гари озорно, заговорщицки взглянул на нее, словно говоря: сейчас сами увидите.

– Заходите, – пригласил он. – Она вас ждет.

В кабинете было так темно, что Вива, зайдя туда, приняла миссис Уогхорн за груду белья, оставленного в кресле. Когда глаза привыкли к полумраку, она увидела пожилую леди, сидящую возле парафинового обогревателя. На ее колене притулилась крошечная, похожая на летучую мышь собачка с трагическими глазами.

– Заходите, – сказала она, – и сядьте там, где я могу вас видеть.

Она махнула рукой на продавленный диван, заваленный бумагами. Ее голос, хоть и слабый, звучал властно.

Несколько секунд они глядели друг на друга.

Вива решила прямо перейти к делу:

– Я дочь Александра и Фелисити Холлоуэй. Вы меня помните? Вы любезно написали мне несколько лет назад про сундук, который остался от моих родителей. Извините, что я так долго не приезжала за ним.

Она заметила тот же самый панический взгляд в глазах старой девы, что и прежде. Ее руки вцепились в ошейник собачки, словно ища спасения.

– Если вы пришли из больницы, уходите, пожалуйста, – сказала она. – У меня все в порядке, я уже вам говорила.

Ой-ой-ой, подумала Вива, не зная, огорчаться ей или радоваться. Ку-ку или что-то вроде того – надо быть осторожнее.

– Я не из больницы, честное слово. Мое имя Вива Холлоуэй. Несколько лет назад вы любезно прислали мне в мой пансион в Уэльсе чемодан, принадлежавший моим родителям. И написали, что сундук с их вещами останется у вас, пока я не приеду за ним в Индию. И вот я приехала – впервые с моего детства.

– Послушайте! – Старушка сверкнула глазами и погрозила ей пальцем. – Я не уеду отсюда. Я имею полное право жить здесь.

Собачка спрыгнула на пол и уселась возле Вивы, поджав хвост.

– Вы напугали Бренди.

– Какой милый. – Вива посадила его на колени и погладила по спине, надеясь таким образом снять напряжение. – Он чихуа-хуа?

– Да, – гордо ответила старуха. – Вам известно, что эту породу вывели в годы правления династии Мин, чтобы они ловили мышей во дворце императора? Если вам интересно, у меня куча книг об этом.

Вива на мгновение повеселела. Может, этим дело и ограничится? Она прочтет в Шимле про собачек чихуа-хуа. И все.

– Вы можете сделать мне одно одолжение? – Старушка пристально посмотрела на нее. – Мы держим лакомства за подушкой, на которой вы сидите. Вы можете угостить его? Он так хорошо вел себя этим утром, а теперь разнервничался.

Она показала на ярко-красную подушку с вышитой птицей. Отодвинув ее, она чуть не вскрикнула, там лежало что-то ужасное – маленькая лапка, то ли кошачья, то ли кроличья. На ней были клочки шерсти и обрывки мяса.

– Здесь какая-то кость, – сказала она, не решаясь дотронуться до нее.

– Вы можете передать мне ее? Хороший человек на рынке отдает мне это даром.

Содрогнувшись от отвращения, она протянула миссис Уогхорн вонючую лапку – кролика, теперь она была в этом уверена, а старушка сунула ее в острые зубки Бренди.

– Знаете, это самые добрые люди на свете. Я думаю, мы несправедливы к ним.

Вива посмотрела в ее водянистые глаза.

– Я рада, что они хорошо к вам относятся, – сказала она.

При других обстоятельствах Вива с удовольствием позволила бы немолодой леди подробно рассказать о своей работе учителем, а в ответ рассказать о своем доме в Бомбее, но в тот момент об этом не могло быть и речи.

– Вам холодно? – Агрессивный взгляд миссис Уогхорн немного смягчился. – Если да, то мы можем вывернуть фитиль на парафиновом обогревателе или дать ему хорошего пинка. Вообще-то вы можете мне помочь. Фитиль давно нужно подрезать. Вон там ножницы.

Вива опустилась на пол и почувствовала песок и камешки под коленями. Маленький обогреватель пыхтел, выбрасывая клубы едкого черного дыма.

– У меня был такой же в Лондоне. – Она подняла стеклянный колпак и отстригла верх почерневшего фитиля, потом повернула маленькое колесико. – Они бывают коварными. Вот, готово. – Она зажгла фитиль, и он загорелся ярким желто-лиловым пламенем. – Вот так хорошо.

– Ой, спасибо, дорогая. – У миссис Уогхорн слезились глаза. – Ужасный дым! Вы очень любезны. Простите, что я грубо разговаривала с вами; понимаете, они посылают ко мне женщин из клуба.

Вива повернулась к ней.

– Вы уверены, что не помните меня? – спросила она. – Я дочь Фелисити. Мой отец, Александр Холлоуэй, был железнодорожным инженером. Когда вы меня видели, мне было восемь или девять лет. Я вас помню – я тогда чуточку вас боялась, потому что вы были директором школы.

– Да-да, вы абсолютно правы. Много лет я тут возглавляла школу. – Упоминание о школе, казалось, взбодрило старую леди. – Мы с моим супругом Артуром управляли тут всем. У нас было сорок детей на пансионе, тридцать дневных учеников, индийцев и англичан. Наша школа называлась «Уайлдерн». Замечательное было место. Там я встретила Гари… – Она внезапно осеклась, сложила руки под подбородком и посмотрела на Виву долгим суровым взглядом. Потом зажмурила глаза и задумалась. – Знаете, я не помню вас. Мне жаль. Так много детей прошло через нас.

– Это не важно, – успокоила ее Вива. – Это моя вина. Правда.

Бедная старушка расстроилась, и Вива поняла, что расплачется и сама, если не возьмет себя в руки, и это будет невыносимо.

– Вы мне писали. Мне надо было приехать раньше.

– У меня слабеет память, – бубнила старушка, – но я помню Фелисити. Милая, прелестная женщина. Можно я расскажу вам о ней подробнее, когда буду не такой усталой?

Собачка стала рыться за другими подушками и извлекла розовый корсет из китового уса, пыльные зажимы для волос и лифчик. Вива сунула их обратно, радуясь, что старушка ничего не заметила.

– Боюсь, что я утомила вас, – сказала Вива. – Я могу вернуться к вам завтра.

Старая леди посмотрела на нее, потом на часы, которые прикалывала к платью.

– Нет, – сказала она. – Останьтесь и попейте чай. Гари сейчас придет. Где он там?

Она закашлялась, судорожно, долго. Вива обвела взглядом комнату, пачки старых газет, пыльные граммофонные пластинки, грязные пепельницы. Теперь хотя бы парафиновые пары стали не такими едкими.

– Простите, дорогая. – Миссис Уогхорн перестала кашлять, вытерла губы большим пятнистым носовым платком и любезно улыбнулась. – Ах, какой мне сюрприз. Такая хорошенькая девушка в такой мрачный день. Скажите мне, вам очень нужны деньги? – Она посмотрела на нее так пронзительно, что Вива могла бы сосчитать поры на ее лице. – Вот я гляжу на вас, – сказала она, – и вы не очень похожи на Фелисити, скорее на вашего отца.

Вива затаила дыхание, но тут открылась дверь и вошел Гари с подносом. Миссис Уогхорн потеряла нить разговора.

– Превосходно! – сказала она. – Поставь его здесь. – Она показала на табурет.

– Я только что сказала этой молодой особе, – объяснила она ему, – что я учила тебя в «Уайлдерне». Теперь я не могу без него жить, – сказала она Виве. – Он прирожденный джентльмен.

Гари сложил ладони и поклонился миссис Уогхорн.

– Она мой учитель, – сказал он Виве. – Учитель моей жизни.

– Ой, какой прелестный чай ты нам принес. – Миссис Уогхорн встрепенулась при виде сэндвичей с джемом, двух ломтиков фруктового пирога, большого, грязноватого серебристого чайника и двух фарфоровых чашек. – Ты молодец, что не забыл подать нож для пирога.

– Простите. – Дрожащей рукой она налила чай и протянула Виве стучавшую о блюдце чашку. Молоко свернулось в комочки. – Я ненавижу буйволиное молоко, – сказала она. – Скучаю по настоящему чаю. Теперь скажите мне вот что, – продолжала она, когда Гари вышел и они остались одни. – На какой позиции вы стоите в индийском вопросе? Но прежде я вам скажу. – Она поставила чашку и подняла кверху большой палец, как бы в подкрепление своих слов. – Вы сейчас видели Гари. Видели, какой он замечательный, из хорошей семьи и все такое. Он был очень хорошим учеником, одним из лучших, а после школы мог устроиться только водителем или слугой – дело в том, что у его семьи нет денег. – Глаза у миссис Уогхорн наполнились слезами. – Он уверяет меня, что ничего страшного, но я глубоко обижена этим. Вы согласны?

– Конечно, согласна, – ответила Вива. – Это неправильно.

– Ну хорошо. Тогда договоримся вот о чем. Если хотите, вы можете остаться на ужин. Давным-давно я пыталась поговорить об этом с одной женщиной из клуба. С ужасной особой. Они думают, что я выжила из ума и теперь подсылают мне людей из больницы.

Миссис Уогхорн снова разволновалась.

– Я не имею к ним никакого отношения, – мягко объяснила Вива, – клянусь вам. Спасибо за приглашение на ужин, но не сегодня. Я вернусь в свой отель, приму ванну и лягу пораньше спать.

В окне над головой Мейбл Уогхорн небо окрасилось в багрово-серые цвета, пошел снег крупными хлопьями.

Подчиняясь мимолетному импульсу, она наклонилась вперед и взяла старушку за руку. Рука была легкая, словно листок, и от нее еле заметно пахло сигаретным дымом.

– Я бы хотела прийти завтра утром, если можно.

Старушка посмотрела на нее.

– Только не приходите слишком рано, – предупредила она. – Утром мы с Гари читаем книги.

– Я не хочу вмешиваться в ваш распорядок. – Когда Вива встала и надела пальто, в ее кармане зазвенели ключи. – Но я приехала в Шимлу ненадолго и очень хочу взглянуть на сундук моих родителей. Я для этого и приехала. – Она заметила, что в глазах старушки опять мелькнуло смущение.

– Господи, конечно, конечно. Боже мой! Дайте-ка мне подумать. – Она поставила чашку и приложила палец к виску с такой нарочитостью, что Вива заподозрила, не стратегия ли у нее вся эта игра в забывчивость. – Я надеюсь, что найду этот проклятый сундук, – сказала она. – Я вам писала про этих проклятых красных муравьев в прошлом году?

Словно красные муравьи могли сожрать целый сундук – все воспоминания о жизни ее родителей.

– Я переночую в «Сесил». – Вива старалась говорить спокойно и внятно. – В одиннадцать утра можно к вам прийти?

Ответа не было. Голова старой леди упала на грудь, веки опустились. Когда Вива подняла голову, в дверях стоял Гари и ждал, чтобы вывести ее на улицу.

 

Глава 55

– Можно убить много людей, но невозможно убить жизнь, – объявила миссис Уогхорн на следующее утро, вскоре после прихода Вивы. Было десять минут двенадцатого. По ее словам, они с Гари читали «Махабхарату» – они делают это почти каждое утро.

– Вы читали ее? – спросила она у Вивы. – Там полно удивительно мудрых вещей. Это не единственный ключ от жизни, – добавила она, – но, несомненно, один из них.

Чтение ее явно взбодрило. В это серое зимнее утро старушка надела ярко-оранжевое домашнее платье и красивые янтарные бусы. Она даже слегка нарумянила щеки.

– Сегодня я гораздо бодрее, – сообщила она Виве, когда шла впереди нее в гостиную, где на низком табурете стояла в вазе ветка свежей бугенвиллеи. – Вчера я слишком много говорила о себе. Теперь мне интересно послушать вас.

Прикосновение руки старой леди было одновременно успокаивающим и неприятным. Вива чувствовала себя неважно после ужасно скверной ночи. Ей приснился дом-лодка в Сринагаре. В каюте вместе с ней жила Талика, более взрослая и упитанная. По озеру бежали огромные волны, такие бурные, что суденышко качалось, и они с Таликой не могли устоять на ногах и падали на пол. Талика злилась. «Почему тут не на что повесить одежду?» – кричала она, сверкая глазами и зубами. Она бросала охапки сари и блузок чоли на пол и топтала ногами нежный шелк, оставляя на нем грязные следы. Вива беспомощно смотрела, сгорая со стыда.

Она попыталась извиниться; Талика дотронулась до ее волос.

– Ничего, мабап, – она снова сказала это нежное индийское слово. – Ты моя мама и мой папа. – И она поцеловала ее, вещь немыслимая для индийской девочки – она никогда не поцелует англичанку, такое можно увидеть разве что во сне.

– Вероятно, я напугала вас вчера, – сказала Вива миссис Уогхорн. – Я действовала под влиянием момента.

– «Под влиянием момента». Какое замечательное выражение, правда? Это Шекспир? – Старая леди наклонила голову набок, словно насторожившаяся птица. – Шпоры в бока, вперед, вперед в атаку. Вы действительно хотите сделать это сегодня? – Ее глаза округлились, их заволокло молочным туманом. – Только там ужас, сплошной ужас.

– Что именно сделать?

– Господи, я забыла вам сказать? – У миссис Уогхорн задрожал голос. – Мы отыскали его. Сундук. По крайней мере, Гари думает, что это он. На нем имя вашей матери.

У Вивы заколотилось сердце.

– Вы уверены, что это тот самый? Вы открыли его?

– Нет, конечно. Ведь это не наш сундук.

– Где он.

– В сарае. Вчера я так волновалась. Гари искал несколько часов. Все жильцы дома сваливают туда свой хлам. Но он такой милый мальчик, не жаловался. Боюсь, что сундук очень грязный.

– Ничего, ничего. – Вива не знала, радоваться ей или огорчаться.

– Во время муссонов сарай часто заливает. Я уже много лет туда не заходила. – Старушка прерывисто дышала.

– Пожалуйста, не волнуйтесь, – сказала Вива. – Все хорошо.

Миссис Уогхорн села и пошевелила ногами в шлепанцах; она снова ненадолго ушла в себя.

– Если вы не возражаете, – сказала она, помолчав, – я не стану спускаться с вами вниз. Гари отведет вас, а потом вы, если хотите, останетесь на ленч. Мать Гари принесла цыпленка бирьяни, он очень вкусный.

У Вивы сжался желудок при мысли об этом.

– Я лучше погляжу, сколько времени у меня уйдет на сундук, – сказала она.

Чиркнула о коробок спичка; глаза миссис Уогхорн снова сделались туманными и отрешенными – она закурила сигарету «Крейвен А».

– Конечно, – ответила она. – Удачи.

Когда Вива и Гари вышли из дома, она взглянула на небо – там летели грачи.

– Сегодня опять холодно, – сказала она, хотя дрожала не от холода – но ей не хотелось, чтобы Гари понял настоящую причину этой дрожи.

В сарай трудно было пробраться, тихим голосом объяснил Гари, перешагивая через велосипед. Такое хранилище надо делать в доме. Он повел Виву по щербатой дорожке, которая огибала дом.

– Только несколько жильцов дома пользуются этим сараем, – сказал он, пропуская ее вперед к короткой лестнице. – Мы запираем его, чтобы защитить вещи от негодяев. К сожалению, один из жильцов устроил там невесть что, потому что хранил там сено и конский корм.

Она представляла себе настоящий прочный амбар, но Гари вскоре показал на ветхий сарай с дырявой крышей. Он был прилеплен к задней части дома. Из-под дома выползла собака, ее соски почти волочились по земле. Она залаяла, Гари поднял камень и швырнул в ее сторону.

– Ужасно надоедливая, – сказал он, когда они двинулись дальше по скользкой красной глине. – Соседская. Извините за грязь. – Он посмотрел на забрызганные грязью лодыжки и туфли Вивы.

У хлипкого сарая были огромные черные железные петли, одна из которых почти отвалилась. Гари взял ключ, висевший на цепочке у него на груди, и отпер дверь. Внутри сарая было темно и пахло илом.

– Минутку, – сказал Гари, прежде чем закрыть за ними дверь, и поднес спичку к масляной лампе, которую нес в руке. – Тут очень темно и много мохнатых друзей.

– Что? – глупо переспросила она.

– Крыс, – сказал он, – из-за лошадиного корма, о котором я говорил.

Вива чихнула несколько раз подряд. Гари поднял лампу выше, и она увидела в желтоватом свете несколько развалившихся тюков соломы, перевязанных гнилой веревкой. Сквозь дыру в крыше проникали слабые полоски света, а когда глаза привыкли, она увидела на соломе несколько поломанных лестниц и какую-то грязную одежду.

– Пожалуйста, идите за мной. – Лампа Гари двигалась мимо тюков к задней стенке сарая. Под ногами было скользко. В темноте виднелись какие-то белые очертания, возможно, мебель, а на них несколько старых чемоданов.

– Это наши? – спросила она. – Я думала, что тут только сундук.

– Пожалуйста. – Он показал рукой куда-то за чемоданы. – Нам туда.

Он подождал, когда она пройдет мимо связки удочек и нескольких теннисных ракеток, и показал ей сундук. Она пригляделась к нему и громко вскрикнула. Большой, ободранный сундук показался ей в тот момент похожим на только что вырытый из земли гроб. Он стоял на низком столе, покрытый грязью и зеленой плесенью. На его крышку кто-то – вероятно, добрый Гари, чтобы придать этому моменту церемониальный оттенок, – положил свежий цветок.

Гари поставил лампу на сундук. Вива увидела, что крышка влажная, и на ней вырос мох.

Гари стоял рядом, вежливый, безучастный.

– Ладно, хорошо, – сказала она ему. – Я сейчас быстро посмотрю, что в нем.

Ой, мамочка! Ой, Джози – я слишком долго не приезжала.

Она слышала свое свистящее дыхание. Вот уж не ожидала, что почувствует себя расхитителем могил.

Она вынула ключи из кармана. Из замка торчали какие-то соломинки и чуть ли не птичий помет, а когда она вставила ключ, его тут же заклинило. Она подергала его, но он застрял в ржавчине и соре.

– Мне требуется ваша помощь, Гари, – сказала она. – Ключ не поворачивается.

Когда он шагнул к ней, в темноте что-то зашуршало.

– Надоели проклятые крысы, – вежливо сказал он. – Пожалуйста, мэмсахиб, подержите свет, а я попробую.

Он пошевелил ключом влево, вправо, еще раз, уже с большей силой.

– Отойдите назад, мэмсахиб, пожалуйста, – попросил он. Достал нож из кармана и вставил его под крышку. Уперся ногой в стену и навалился на сундук. Когда крышка открылась, они оба вскрикнули.

Глядя на ворох старой одежды, она пыталась настроить свои мысли на циничный и легкомысленный лад. Вот он – знаменитый старый семейный сундук. Ее очень личный альбатрос.

– Я уверена, что тут ничего нет, – с улыбкой сказала она Гари. – Сейчас я все быстро просмотрю и выйду.

Теперь ей хотелось, чтобы он ушел, а он спокойно стоял рядом. Она слышала свое прерывистое дыхание. Она наклонилась над сундуком, и ее пальцы ухватились за что-то влажное. Липкий свитер, брюки, порванные штаны для крикета, пуховая шаль с комочками мышиного помета. Она сунула руку глубже; запах сырости и камфоры, а потом еще чего-то похуже – дохлой крысы? – сделался почти невыносимым. Она нащупала что-то твердое и холодное. Это была седельная сумка – отцовская, как она догадалась, хотя и не помнила ее, – заскорузлая от плесени. Внутри лежал ржавый пробойник для очистки копыт, маленький моток бечевки и несколько почерневших монет. Рядом лежала доска для настольной игры «парчизи», разбухшая от сырости и обглоданная по краям. Когда Вива достала ее, она разломилась.

О боже, о боже, не надо думать ни о чем. Слишком поздно! Слишком поздно!

Гари начал беспокойно переминаться с ноги на ногу.

– Вы можете оставить меня ненадолго одну? – попросила она.

– Конечно, – ответил он с явным облегчением. Вероятно, он знал или чувствовал, что это такое. – Я оставлю вам лампу и запру дверь, ради безопасности. Когда вернуться за вами?

– Через полчаса, спасибо, Гари, – поблагодарила она. Ей хотелось сказать ему что-то еще, поблагодарить за доброту и деликатность, за ласковое сочувствие, которое она видела в его глазах, но за ним уже захлопнулась дверь, и она услышала тихое шлепанье его ног по ступенькам.

Оставшись одна в полумраке, она переборола удушливую панику. Она так долго ждала этого, что не имела права струсить, но кислый запах разложения был ужасен. Джодпуры без двух пуговиц, грязный пробковый шлем, некогда красивый синий бархатный жакет с большим желтым пятном на вороте, ночная рубашка Джози, жестяная пудреница, пачка писем, слишком промокших, чтобы что-то разобрать.

– Все на выброс, – громко сказала она бодрым голосом, который показался ей чужим.

Ее пальцы ухватили нечто мягкое и эластичное, завернутое как мумия во что-то вроде кухонного полотенца. Она узнала эту вещь еще до того, как развернула ткань. Это была Суси, любимая кукла Джози. Сестра любила эту потрепанную куклу в клетчатом платье с тугими как сосиски ногами. Вива даже ревновала: Джози все время с ней сюсюкалась, целовала, катала в коляске, укладывала на ночь в кроватку под маленькую москитную сетку. Суси была для нее настоящей младшей сестрой, не то что она.

Однажды Джози забыла Суси в поезде, и вся семья ждала на раскаленной платформе, пока слуга ходил ее искать. Из-за этого у мамы с отцом произошла большая ссора.

Теперь на руках куклы виднелись вмятины, словно от крысиных укусов; ватная набивка куда-то исчезла. Когда Вива сжала Суси, кукла развалилась, и от ее тряпок запахло гнилью. Ужас. Во рту Вивы собралась слюна. В ту ночь, когда Джози умирала, Суси лежала у нее в руках; Вива помнила крики, волна за волной доносившиеся из ее комнаты. Звуки рвоты, мольба: «Сделай что-нибудь, мамочка! Помоги мне!» Всю ночь слышался топот ног – они бегали вверх и вниз по лестнице, когда все поняли, что это не просто обычный понос. Айя закрывала Виве уши ладонями, чтобы девочка не слышала крики, но Вива вырвалась и сидела на корточках в шкафу возле двери Джози. После полуночи крики сделались слабее, потом еще слабее, теперь напоминали кроличий писк, а потом вообще затихли. Ради Христа, кто-нибудь, сделайте хоть что-то! Пронзительный, звериный крик матери разорвал тишину. И дверь захлопнулась.

Дорогая, дорогая Джози. Кукла рассыпалась под ее пальцами, оставляя серый пыльный след на пальто. Моя сестренка. Моя единственная сестренка.

Она отложила куклу. Должно же быть тут хоть что-то, что она захочет взять на память, что сможет хранить. Она сунула руку немного глубже и вытащила несколько старых писем, какие-то счета и маленький блокнот, куда записывались расходы. Напрягая глаза, она с трудом разобрала аккуратный мамин почерк: крем «Даггетт и Рамсделл» 2/6, крем для бритья 3/6, две пары шерстяных чулок 6. В другой жестянке с портретом королевы Виктории лежал розовый зубной протез с двумя искусственными зубами. Отцовский. Вива сунула их в карман. Анастезия заканчивалась; Вива опять задыхалась от тоски. Зубы отца. Как это понять?

На дне сундука была дыра, обросшая большими красными грибами. Последний слой одежды – большое пальто, атласное вечернее платье, заскорузлое, покрытое плесенью и абсолютно бесполезное. Гари придется много всего сжечь.

Вот так. Обида, шутка, огромная трата времени. Вива закрыла крышку, скрестила руки на груди и опустила голову; какие-то голоса внутри ее кричали ненужные советы. Ничего не случилось – она пыталась внушить себе это. Ничего не случилось. Но если бы и случилось, ведь она только что слышала собственные обиженные крики – чего она ожидала через столько лет? Момент какого-то необычайного преображения? Мешки, наполненные отсыревшими, но пригодными банкнотами? Родительские письма с того света, полные трогательных советов, как ей жить дальше? Так много энергии потрачено на ворох гнилой одежды – это даже смешно, если подумать…

Возле сундука валялась пара маминых туфель из змеиной кожи. Она подняла одну, поднесла к лицу. В ней застрял маленький деревянный вагончик с надписью «Королева Гималаев», аккуратно написанной сбоку рукой отца. Она сунула вагончик в карман, где уже лежали зубы.

– Вива? Мисс Холлоуэй. – Вива вздрогнула от неожиданности. – Вы тут? – Миссис Уогхорн стояла в дверях, держа в руке фонарь «молния», – призрачная фигура в полумраке. – Все в порядке?

Всхлипывая, Вива шла между тюков со старой соломой.

– Да, спасибо, – холодно ответила она. Ей было нестерпимо досадно, что ее кто-то видит плачущей. Они стояли и смотрели друг на друга.

– Пожалуйста, не плачьте. – Невесомая рука старушки коснулась ее головы. – Это моя вина, но я нашла кое-что и хочу вам показать.

Она извлекла из кармана какой-то предмет.

– Тут слишком темно, – резко сказала Вива, – я не вижу. И под ногами тут очень скользко, вы можете упасть.

– Да-да, вы посмотрите потом. – В голосе миссис Уогхорн не было обиды. – Давайте поднимемся наверх, и вы выпьете со мной. Вы слишком переволновались в это утро.

– Я не знаю, что вам рассказать. Что вы хотите услышать от меня? – спросила миссис Уогхорн, когда они вернулись в хаос ее гостиной. Она сидела спиной к окну, Вива напротив нее. Гари дал им в руки бокалы с бренди.

– Как умер мой папа? – спросила Вива. – Расскажите мне все, что вам известно.

Миссис Уогхорн удивленно посмотрела на нее.

– Но ведь вы наверняка знаете.

– Нет. Не очень. Все так туманно.

– Он умер от переутомления, – сказала миссис Уогхорн. – Он много мотался по всей стране, везде был нужен, решал какие-то проблемы на железной дороге. Однажды утром его обнаружили мертвым; это случилось в Кветте, в местном клубе.

– Это точно? – Виве показалось, что она тоже говорит из могилы. – А мне сказали, что его убили бандиты, перерезали ему горло.

– Кто вам сказал такую чушь? – удивилась миссис Уогхорн. – Абсолютная чепуха. Он умер, надевая ботинки. Смерть была мгновенная.

– Я уж и не помню, откуда я это взяла, – ответила Вива. – Я была тогда в Уэльсе, в школе… Теперь не могу вспомнить, но ведь кто-то же сказал…

– Взрослые часто говорят детям не то, что было на самом деле. С таким же успехом они могли бы сказать, что он сидит на облаке с ангелами. Или что Боженька потеснился и забрал его к себе.

– Пожалуйста, – торопливо проговорила Вива, – расскажите мне все. У меня рассыпается вся картина, которая сложилась за эти годы, и это невыносимо. Я хочу знать, что было на самом деле, а что я придумала сама.

– Но ведь ваши английские родственники наверняка что-то вам рассказывали. – Миссис Уогхорн недоверчиво посмотрела на Виву.

– Нет, не рассказывали. Во всяком случае, я не помню. Мои родители почти не общались с ними.

Долгое молчание.

– Ну послушайте, я не очень хорошо их знала… – осторожно начала миссис Уогхорн. – Но у нас была взаимная приязнь. – Она постучала пальцами по своей ладони. – Впрочем, я плохой рассказчик.

– Прошу вас. – Вива схватила обеими руками ее дрожащую руку. – Расскажите мне все. Для меня хуже всего – чувствовать себя отрезанной от них.

– Ну… – Миссис Уогхорн достала из портсигара сигарету и закурила. – Я много думала об этом; сейчас я говорю о вашей матери. Когда думаешь о причинах, то голова идет кругом. Ничего не понятно. И вот к какому выводу я пришла. Ваша мать красивая женщина, это видно по фотографиям. Она остроумная, компанейская, хорошее дополнение к вашему отцу. Но я всегда считала ее субботним ребенком. Ну, понимаете, трудолюбивым, честным. Но ей было страшно тяжело постоянно переезжать с места на место вслед за вашим отцом. А он, конечно, – миссис Уогхорн тяжело вздохнула и посмотрела на Виву, – он, конечно, был потрясающий мужчина. Мы все были по уши в него влюблены.

Серые глаза миссис Уогхорн устремились на Виву. Ты любила его. Ты тоже любила его.

– Разумеется, работа всегда была для него на первом месте, поэтому он всегда был в отъезде. Но у вашей матери были собственные таланты. Она замечательно рисовала и, вы, конечно, знаете, делала такие чудесные вещи! Вы видели их?

Он наклонилась и вложила в ладонь Вивы что-то маленькое и твердое. Сначала Виве показалось, что это синяя пуговица, продолговатая, с причудливым рисунком. Но, приглядевшись, она увидела силуэт женщины, закутанной в шаль, – она была вырезана из темно-синего камня, похожего на мрамор.

Вива подозрительно посмотрела на старушку, решив, что она предлагает ей это как утешение за заплесневевшую одежду в сундуке. Крошечная, с большой палец руки, фигурка, казалось, излучала жизнь. И это было важно.

– Кажется, я помню, что мама занималась керамикой, – сказала Вива, крутя в руках камешек. Воспоминания были неясными, почти стерлись из памяти, но Виве было важно, чтобы миссис Уогхорн продолжала говорить. – Но при нас этого никогда не было. Вы уверены, что это ее работа? Такие вещи я видела только в музеях.

– Когда она дала мне это… – Миссис Уогхорн забрала фигурку и нежно погладила ее, словно та действительно была ей дорога. – …Она не позволила мне ее отблагодарить. Она сказала: «Это дар огня». Знаете, как-то раз я вошла в ее мастерскую незваная. Ну, это была не настоящая мастерская, а так, хижина на нашем школьном участке. Ваша матушка стояла вся в слезах на коленях перед печью. Жара огромная, а после долгих часов работы получились лишь какие-то обгоревшие куски глины. Мы выпили по чашке чая, и я сказала ей – точных слов не помню, примерно так, – что, мол, зачем она так старается, если не получает от этого удовольствия. Тогда она ответила мне с такой страстью, какой я у нее никогда не замечала, что иногда ты открываешь печь и видишь нечто волшебное – горшок, фигурку или что-то другое. Что получается намного прекраснее, чем ты ожидаешь. И ты потом долго не можешь унять дрожь восторга.

– Дрожь восторга! – Миссис Уогхорн восхищенно засмеялась. – Она сказала мне, что керамисты называют такие божественно прекрасные ошибки даром огня. Ужасно жалко, что она перестала этим заниматься, правда?

– Я не знаю. – В душе у Вивы была пустота, а еще ощущение, что ее обманом лишили чего-то, чего у нее никогда не было. – Я как-то никогда не задумывалась об этом. Но почему она бросила керамику? После смерти папы? Или Джози?

– Я не помню. Правда не помню. Но почему человек бросает какое-то занятие? Из-за мужей, детей, постоянных переездов. Я могу лишь сказать, что она оставила после себя настоящие произведения искусства и что она упорно трудилась над ними.

Виву все-таки терзали сомнения: слишком уж горячо заговорила миссис Уогхорн, да и рассказ показался ей чуточку придуманным, слишком сладким перед каким-то кислым блюдом; именно таким, какой нужно говорить осиротевшей дочери.

– Я вообще не помню маму такой, – сказала она, – впрочем, я всегда была скорее папиной дочкой. В моей памяти она осталась заботливой хозяйкой, которая заботилась о том, чтобы нас накормить, устраивала поездки, пришивала на наши платья тесьму с фамилией.

Зарисовки. Внезапно она вспомнила, как на пикнике часто появлялись карандаш и блокнот и как она злилась – они отвлекали маму, отнимали ее у семьи.

– Она была увлечена своей работой – керамикой, живописью, скульптурой малых форм. И одновременно ее не покидало чувство вины, – продолжала миссис Уогхорн. – Поэтому она по возможности скрывала свои занятия. Они считались чем-то несерьезным, недостойным солидной женщины. И сейчас тоже, но тогда все было гораздо хуже. Для женщин, потому что мужчин это никогда не останавливало. Так что она была белой вороной. Я тоже с моей школой. Возможно, поэтому мы и дружили. – Неожиданно она захохотала как озорная девчонка. – Ко всему прочему, она была ужасно забавная. Превосходная мимика. Мне очень в ней нравилось, что она не относилась к себе слишком серьезно. Но это была, в общем-то, и ее беда.

Вива пыталась скрыть свое удивление; за эти пять минут разговора у нее возникло ощущение, что речь шла о совершенно незнакомой женщине.

Она вспоминала мать в двух ипостасях – шуршащую шелками или тафтой, с легким дуновением духов, мерцанием серег, когда она спешила в клуб, или утреннюю маму, часто усталую, в постоянной спешке и всегда в тени отца.

– Я слишком много всего наговорила? – спросила миссис Уогхорн. – Скажите мне, если вы устали.

Нет, нет, нет, нет.

– Пожалуйста, продолжайте.

– Ну ладно. – Собачка прыгнула на колени старой леди. Она погладила ее, и Виве показалось, что она на несколько секунд опять стала вчерашней странноватой старушкой – она ушла в себя, что-то бормотала и поглядывала на нее из своих глубоких морщин. – Я вот что хотела вас спросить, дорогая, – проговорила миссис Уогхорн. – А чем вы сами занимаетесь?

Вива чуть не закричала от нетерпения. В нескольких словах, как можно короче она рассказала о детском приюте, о том, как она пыталась написать об этом книгу.

– Это ужасно хорошая идея, – отозвалась миссис Уогхорн. Она снова была бодрой и адекватной. – Я не припомню никого, кто позволил бы индийским детям говорить самим. Очень, очень хорошая идея. Когда мы ее прочтем?

– Я перестала ее писать.

– Перестали! – Слово прозвучало как резкий шлепок. – Почему?

– Ох, тут много причин.

– Вы не должны останавливаться, ведь идея такая замечательная. Я бы сошла с ума, если бы перестала преподавать после смерти Артура.

У Вивы не было сил объяснять про неприятности с властями или про Азима и Гая.

– Это долгая история, – вздохнула она. – Лучше вы расскажите мне про вашу школу. Вы скучаете без нее?

– Ужасно, – ответила старая леди. – Любимая работа – это бесценное сокровище, правда? Но разве вы не можете продолжить работу над книгой? Дети будут рады, увидев, что о них написано в книге.

– Да, могу. Хотя потеряны некоторые записи.

– Но ведь вы всегда можете их восстановить, верно? – Старая леди неотрывно смотрела на нее. – Когда вы улыбаетесь, вы очень похожи на нее, – заметила она. – Думаю, вам все это говорят.

– Нет, не говорят, – вздохнула Вива. – В том-то и дело. Никто их моих знакомых не помнит их.

– Ох, – сказала миссис Уогхорн, – это ужасно. – Она закурила сигарету и на миг скрылась в пелене дыма. – Чем ты старше, тем хуже, – пробормотала она. – Ты все больше и больше живешь в прошлом, и это тебя удручает.

– Меня удручает тоже: оно всегда со мной, и я постоянно пытаюсь забыть о нем.

– Когда-то у меня был случай с моей матерью, – проговорила миссис Уогхорн, – который я никогда не забуду. Когда полк моего отца базировался в Калькутте, мы видели его и мать раз в два года. Она приехала домой, а я вообразила себя большой и то ли подстриглась, то ли что-то еще, но я стояла с чемоданом у билетной кассы на вокзале Сент-Панкрас и ждала ее. Она появилась на платформе и направилась прямо ко мне. Я так обрадовалась, что еле дышала. Она взглянула на меня и прошла мимо. Я так никогда и не смогла простить ей это, не знаю почему. Если подумать, то я очень несправедлива к ней. Но, по-моему, в тот день в моей душе что-то умерло.

Она погладила собаку и подняла глаза. Снова долго молчала, и Вива чувствовала себя подвешенной на веревочке – неужели старушка все еще взвешивала ее, как бы прикидывала, как надеть на нее платье, если неизвестно, захочет ли она его носить. И вот момент наступил.

– Я бы выпила еще, – сказала миссис Уогхорн. – Налейте и себе. Ну, вы из тех людей, которые предпочитают услышать правду?

– Да, – ответила Вива. – Я из таких. – У нее тревожно забилось сердце.

– Вы уверены?

– Да.

– Видите ли, вчера я растерялась. Я очень удивилась, увидев вас, и не знала, что делать.

– Я знаю.

– Ох, дорогая моя. – Миссис Уогхорн взяла ее за руку. – Дорогая моя девочка, пожалуйста, не надо плакать. Тут нет вашей вины.

– Нет, есть. – Вива больше не могла сдержать слезы, и они потекли по ее щекам. – Мне надо было приехать раньше.

– Вы не должны чувствовать себя виноватой, – с напором заявила миссис Уогхорн. – Вина – это удовольствие для бедных. Вы тут ни при чем. Они не хотели, чтобы вы приезжали сюда, потому что никто не хотел, чтобы вы узнали.

– Узнала о чем? – Вива похолодела.

Миссис Уогхорн что-то взволнованно забормотала себе под нос – то ли уговаривала себя, то ли отговаривала.

Вива налила себе еще.

– Скажите мне… – Вива утерла глаза и сделала огромное усилие, чтобы взять себя в руки. Нельзя, чтобы миссис Уогхорн отвлеклась и потеряла нить разговора.

Старая леди сделала глоток и поставила бокал.

– Ваша мать покончила с собой, – сообщила она.

Вива застонала.

– Нет, – сказала она. – Нет.

– Да. – В глазах миссис Уогхорн стояли слезы. – Но я вот что должна вам сказать: она была последней, кто, на мой взгляд, был на это способен. О-о, у нее были взлеты и падения, конечно, но она была полна жизни и так вас любила… Но на нее обрушилось сразу столько несчастий. Конечно, это слабое утешение, но такое происходит тут со многими. Они теряют себя.

– О господи… – Вива уронила голову на руки. Ей казалось, что она плавает в тумане над собственным телом.

– Это точно?

– Да, точно, – ответила миссис Уогхорн. – Это я нашла ее.

– Скоро мои уста замкнутся, – проговорила миссис Уогхорн через несколько секунд. У нее побагровели веки; казалось, она опьянела. – Но я твердо верю, что для хорошего брака нужны цветок и садовник, чтобы поддерживать его… как это называется… как это?.. в непрерывном цветении. Я никогда бы не справилась в одиночку с моей школой, если бы рядом не было Артура – такого практичного. Недостаточно верить в других людей – надо тянуть тяжелый воз вместе с ними.

Ее багровые веки упали совсем.

– Как это утомительно, – внезапно сказала она. – Вы могли бы вернуться позже? Мы поговорим о дорогом прахе и других вещах.

Она казалась изможденной: пустой бумажный пакет, из которого вынули все содержимое. Так она и сидела в полумраке, держа в руке бокал бренди.

Вива накрыла ее пледом, взяла из руки бокал. Прошла мимо нее на цыпочках, с кружившейся от шока головой. Ей ужасно хотелось поцеловать ее в лоб, но старые привычки не так-то легко перебороть. Да и сама Вива была еле живой от усталости. Так что она убавила фитиль в лампе, прикрыла дверь и сказала Гари, что мэмсахиб пора лечь в постель.

 

Глава 56

Вернувшись в отель, Вива лежала на кровати, оцепенев от ужаса, а потом, немного придя в себя, зарыдала. Она так долго злилась на мать и никогда не думала о ней как о личности, у которой была собственная сложная жизнь. Ей было стыдно за собственную глупость. Как могла она настолько ошибаться – драматизируя смерть отца и похоронив мать под грудой бережно лелеемых старых обид?

Когда она встала, опустошенная, с красными глазами, день давно закончился, в окно светили яркие звезды. Было почти десять часов.

Вива пошла в ванную и повернула краны. Все ее тело ломило, словно от побоев, а на руках остался запах сундука – сырости, камфары плюс сладковатая мясная вонь разложения.

Она глядела на стекавшую с нее грязь; она была погребена заживо. Она оттирала шею, ноги, грудь, руки; вымыла голову, а потом лежала в воде, пока та не остыла, снова думая о матери.

Она уже чувствовала, что скоро вынырнет из темноты. Уже брезжил какой-то просвет.

Во всяком случае, теперь она знала о маме гораздо больше. Прежде она винила ее, даже ненавидела за многое: за то, что она не уберегла папу, что не хотела ее видеть, не оставила ее рядом с собой в Индии.

Вива вылезла из ванны и потянулась за полотенцем. Увидела свое неясное отражение в запотевшем зеркале. Может, она была много лет призраком, даже не подозревая об этом? Давным-давно, еще в школе, ей врезалась в память строчка стихотворения, что-то вроде: «Я в смерть бывал мучительно влюблен».

Да, половина ее души была мучительно влюблена в смерть, летала, мечтая скользнуть в темноту, как лодка скользит с берега на воду, скользнуть туда, где ее ждут Джози и папа с мамой.

Она забралась в постель и положила на столик маленькую синюю фигурку женщины, сделанную мамой. В конце их разговора миссис Уогхорн вложила фигурку ей в ладонь.

– Возьмите. – Она загнула пальцы Вивы вокруг своего подарка. – Это вам. Я хочу, чтобы это было первое, что вы увидите, когда проснетесь завтра утром.

Теперь Вива немного успокоилась и могла разглядеть ее: тщательно прорисованные складки шали, загадка и ум в глазах женщины, как будто она задумала какую-то шутку. Совершенство работы восхитило и больно задело Виву – как удалось маме вложить столько жизни в такую маленькую вещицу?

Она загасила лампу и лежала в темноте, вспоминая свою беседу с миссис Уогхорн.

– Мы с мамой страшно поссорились в тот последний раз, когда были вместе, – призналась Вива за чаем. – Я даже не могу вспомнить, из-за чего, почему я так злилась. Возможно, я заявила, что ненавижу ее. Я не дождусь, когда уеду в школу. Я хотела причинить ей такую же боль, какую она причинила мне. Это был последний раз, когда я ее видела.

– Вам было десять лет. Все дети в этом возрасте бывают иногда отвратительными, – заметила миссис Уогхорн. – Особенно когда их отправляют в школу, отрывают от семьи. Ваша мама это понимала.

– Вы не знаете этого.

– Знаю.

– Послушайте, не надо специально говорить что-то мне в утешение.

– Я и не говорю.

Сказав это, старая леди пристально посмотрела на нее, поднесла согнутые пальцы к губам, словно что-то обдумывала.

– Она была страшно расстроена.

– Нет – не говорите это, не надо.

– Я скажу. Попрощавшись с вами, она пришла в школу и выпила со мной. Она была в отчаянии; она понимала, что была несправедлива к вам, что напрасно сорвалась. Я это хорошо помню, потому что она мне сказала: «Я даже не поцеловала ее на прощание», а ей так хотелось. Все было ужасно печально. Для всех. Но вы виноваты меньше всего. Зачем вам возлагать всю вину на себя?

Миссис Уогхорн и сама разволновалась, сцепила руки и несколько раз тяжело вздохнула.

– Понимаете, он и меня так многому научил, – прошептала она, – и он хотел, чтобы она работала, но ей приходилось так много скрывать и так упорно работать, и потом, когда он умер… Ох, как все глупо…

Вива сидела, застыв от горя, и смотрела, как по глубоким морщинам старой леди текли слезы и падали на воротник платья. Она догадывалась, что нечаянно вторглась в чужую личную драму, сопряженную с драмой ее родителей, что перед ней витают запутанные тайны, которые так и останутся нераскрытыми.

Придя в себя, миссис Уогхорн прошаркала к шкафчику со стеклянными дверцами и показала ей еще несколько вещей, сделанных матерью. Чайник цвета морской волны, тарелка, чаша. Прекрасные, совершенные.

Вива рассмотрела их, отчаянно пытаясь что-то понять.

– Почему вы оставили их у себя? – спросила она.

– Они были ей дороги, а она так много теряла при переездах – и хотела, чтобы я их сохранила.

Был и трагикомический момент, когда миссис Уогхорн взяла трясущимися руками чашку с блюдцем, и они ужасно дребезжали. Тоже мне «хранительница шедевров»! С большим трудом она поднесла их к лампе, чтобы Вива оценила качество работы. А потом Виве стало не до смеха. «Почему эти горшки были ей дороги, а не я?» Но этот вопрос она так и не задала – в нем было столько откровенного нытья.

– И все-таки я не понимаю, почему она отправила меня в школу? – спросила она вместо этого. – Я в чем-то провинилась, может быть, сделала что-то плохое?

– Нет-нет, ничего подобного. – Миссис Уогхорн наклонила голову и долго молчала. Потом посмотрела на Виву. – Дело в том, что тут есть и моя вина. Это я посоветовала и, вероятно, говорила тогда о свежем воздухе, об общении с другими детьми, о том, чтобы у вас не появился этот здешний акцент «чи-чи». Все это я обычно говорила обеспокоенным родителям, и в этом моя ужасная ошибка. И, разумеется, я думала о том времени, когда она приедет в Англию и вы будете там вместе. Я даже не подозревала, в каком она отчаянии. Мне ужасно жаль, – еле слышно проговорила она.

Вива глядела на склоненную голову, на белые кудельки и просвечивающий сквозь них розовый скальп. Потом выполнила обычный ритуал прощения – сжала руку миссис Уогхорн, сказала, что это не ее вина, что она следовала общепринятым правилам и прочее… Но душа Вивы кричала от муки.

Ей вспомнился тот день после их ссоры, когда они расстались с матерью: их сдержанные объятия, колючие шутки, и как потом она выла от боли, согнувшись пополам, в дамской комнате на какой-то железнодорожной станции. Мама не должна была отправлять ее в Англию. И в этом была правда, простая и ужасная.

В конце концов они умерли друг для друга, не сразу, а постепенно становясь все более равнодушными друг к другу. Ужасная, нелепая и бессмысленная трата любви.

Белые муслиновые шторы, еще больше звезд, серебристо-зеленый месяц над горизонтом. Снизу доносилась музыка, играл джазовый данс-бэнд, слышался смех. Ее родители, скорее всего, тоже бывали здесь. «Твоя мать любила танцы», – сказала миссис Уогхорн.

Теперь она представила себе мать – смеющуюся и ослепительно красивую, в зеленом шелковом платье и туфлях из змеиной кожи, темные волосы летают вокруг лица, – и что-то снова стронулось в ее душе. Теперь она знала нечто важное и не должна забывать об этом. Это как деньги в банке.

Какой бы печальной ни была ее смерть, в ее жизни было и много радостей: обожаемый муж, любимая работа, в которой она достигла немалых высот, дочери, когда-то радовавшие ее. Миссис Уогхорн смеялась как девочка, вспоминая о веселых забавах, которые они устраивали. А когда она говорила о работах матери, Виве казалось, что она молодела на глазах – так она восхищалась ее талантом и так дорожила посудой, оставшейся ей на память. Все это были реальные вещи.

Она встала, чтобы задвинуть шторы. На луну наползли облачка, и небо сделалось мраморным. Легкий ветерок взметнул кверху легкую ткань, и Вива поскорее захлопнула окно.

Ей пришла в голову мысль, настойчивая и ясная. Надо рассказать Фрэнку обо всем, что случилось в тот день. Если она не расскажет ему все сейчас, то найдет другие способы это скрывать, и правда смажется или исказится, как следы ног на песке. Тогда они и дальше не будут делиться своими сокровенными секретами. Это было опасно и даже могло оказаться роковой ошибкой. «Слабая детализация», – как сказал бы ее отец.

Она торопливо оделась, натянула чулки, провела щеткой по волосам. Что надо сделать, то надо сделать теперь, пока боль так реальна – если она протянет с этим слишком долго, у нее пропадет решимость.

Она посмотрела на часы. Десять сорок. Стойка регистрации скорее всего закрыта, портье уже не работает. Она выскочила из своего номера в коридор, пересекла холл и почти бросилась на кнопку лифта. Ее сердце бешено стучало, когда за ее спиной с легким стуком закрылись латунные дверцы.

Лифт медленно полз вниз. Когда он останавливался на этажах, ей хотелось кричать. Когда перед ней открылось пространство вестибюля с полированным кедровым полом, она метнулась к мужчине в тюрбане, сидевшему за стойкой.

– Я хочу послать телеграмму, – сказала она и едва не выхватила из его руки карандаш. – В Лахор, сегодня.

Он протянул ей бланк, и она написала:

ВСЕ ПОЗАДИ ТЧК ВСЕ СДЕЛАНО ТЧК ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ РОЖДЕСТВО

Сердце так и норовило выскочить из ее груди, словно большая рыба.

 

Глава 57

Поскольку Тори абсолютно не умела хранить секреты, Роза с Тоби запретили ей встречать Виву на вокзале. Но в конце концов они смягчились – ведь идея (как она неустанно повторяла) принадлежала ей и было бы подлостью лишить ее такого удовольствия.

– Что случилось? – спросила она, увидев Виву, почти летевшую по платформе. – Ты выглядишь по-другому.

– Я и чувствую себя по-другому. – На этот раз Вива радостно пожала ей руку.

– Ну, рассказывай. – Тори игнорировала предостерегающий взгляд Розы. – Как, сундук был набит сокровищами? Ты видела кого-нибудь из знакомых?

Вива пыталась улыбнуться, что-то говорила о том, что она слишком голодная и пока не может говорить, а когда они шли к машине, словно невзначай спросила:

– Ой, кстати, мне никто не оставлял сообщений?

– Нет, – хором ответили все.

– Впрочем, я и не ждала ничего, – сказала Вива и тут же добавила: – Честное слово, не верится, что через два дня уже Рождество, – словно они только об этом и говорили.

Тори не понравилось, что Вива внезапно сделалась усталой и расстроенной. Она по-прежнему энергично шла по платформе, но как-то стала меньше ростом.

Ее волосы запылились, на чулке виднелась дырка.

Тори посмотрела на Розу.

– Но у нас приготовлен для тебя маленький сюрприз. Можно сказать, первый подарок на Рождество.

– Тори, честное слово. – Роза покачала головой. – Иногда хочется заглушить твой моторчик.

– Почему? – возразила Тори. – Что я такого сказала?

О сюрпризе больше не упоминали. Вива искупалась, помыла голову, и они сели пить чай на веранде. А когда допили, Тори подняла брови и с невинным видом сказала, что неплохо бы им прогуляться к конюшням и посмотреть, как кормят лошадей, и что это ее любимое занятие.

Вива, все еще немного бледная и напряженная, сказала, что не прочь размять ноги после поезда и подышать свежим воздухом. Она все еще не сказала ни слова о Шимле, но все уже привыкли, что она не очень охотно делится такими вещами, и не приставали к ней больше с расспросами.

К тому времени, когда они собрали Фредди с его айей и сообщили Тоби, что пойдут на прогулку, солнце уже садилось. Небо преобразилось в палитру розовых, малиновых, оранжевых и желтых красок. Девушки шли под руку по красной грунтовой дороге, и свет заката окрасил их лица. Они засмеялись, увидев, что светлые волосы Розы сделались ярко-розовыми.

Потом они свернули на тополиную аллею, которая вела к площадке поло. За их спиной остались спортивные площадки, школа, темнеющий лес, из которого вылетела стая попугаев, похожая при свете зари на миниатюрную радугу.

Дойдя до деревянных скамеек, они присели, чтобы отдохнуть, и стали смотреть, как двое мужчин играли в стикбол. Слыша их крики, грохот копыт, Роза тяжело вздохнула.

– Ты скучаешь по Джеку? – спросила Вива. Раньше она избегала спрашивать о таких интимных вещах.

Но Роза, выглядевшая в своем белом газовом платье поразительно юной и хорошенькой, не возражала против такого вопроса. Она ответила, что да, ужасно скучает – а потом шепнула:

– Не говори Тори, потому что она мечтает, чтобы мы все веселились, но я вижу плохие сны про него. Не знаю, к чему бы это.

Потом, поскольку Тори уже насторожила уши, сказала, по-женски капризно, что Джек сумел вчера прислать им телеграмму и сообщил, что нет никаких шансов на то, чтобы кого-то из полка отпустили домой на Рождество. И еще что-то о жутких снегопадах к северу от Пешавара, возле какой-то горной деревни, и что это секрет, поэтому он не может написать ее название. Джек будет торчать в какой-то жалкой хижине неизвестно где с двумя своими полковыми друзьями. Что ж, такова жизнь, но жалко, что он пропустит первое Рождество своего сына.

– Мы боялись, что ты застрянешь в Шимле, – добавила Роза. – Наверное, тебе там было одиноко. – Она посмотрела на Виву, как бы говоря: ну давай, расскажи.

Но Вива все еще не могла говорить об этом. Она чувствовала себя ошеломленной и беззащитной, словно человек, который сломал ногу, и теперь ему нужно придумать, как он будет ходить.

Пальцы Розы сжали ее руку.

– Все нормально, – мягко сказала она. – Если тебе не хочется, то и не говори.

– Я не пытаюсь казаться загадочной, – через силу улыбнулась Вива. – Обещаю, что расскажу. Но позже.

– Я понимаю.

Потом они молча стояли и любовались птицами, летавшими на фоне красного неба. Мужчины мчались по длинной стороне поля.

Роза улыбалась.

– Индия кажется мне иногда самым волшебным местом на земле, – заметила она, когда они входили на конный двор. – Честное слово, Вива, ты скучала бы без всего этого? Даже несмотря на неприятности.

– Нет. То есть да. – Вива слушала ее невнимательно и не сразу нашлась с ответом. – Я не знаю. – Она немного волновалась. Что за сюрприз устроили ей девчонки?

Они подошли к конюшням. Там все было красиво и опрятно: свежая побелка на стенах, недоуздки на медных крюках возле денников, свернутые в аккуратные кольца веревки. Там было мирно: лошади хрумкали сеном, метлы с тихим свистом мели двор.

Два крошечных шетландских пони тянули шеи над дверцами денника и ржали. Тори сказала, что их привезли морем из Ирландии с Дублинской конной выставки, где они были призерами, для одного из сыновей махараджи, но мальчишкам больше нравятся их игрушечные автомобили и они почти не ездят верхом. Бедные лошадки страдают от одиночества.

– Какая ты сентиментальная, – пошутила Роза. – Они что, сказали тебе об этом?

– Я просто чувствую это, – ответила Тори и добавила: – дело в том, что я знаю лошадиный язык.

Краски заката сделались темнее, и теперь уже дюжина розовых лошадей с любопытством глядела на них через дверцы, розовые голуби кружили над их головой.

– Что за вечер! – воскликнула Роза. – Давайте завтра еще до завтрака прокатимся верхом.

В глазах Тори светился восторг.

– Как я рада, что не забыла его заказать, – сказала она.

Роза засмеялась. Они с Тори принялись читать вслух имена лошадей на латунных табличках: Джезри, Треже, Рут, Санья. В последнем деннике за железными прутьями стоял красивый черный арабский жеребец, бешено сверкал глазами и бил копытом по цементному полу. Ему вся эта суета нравилась не больше, чем Виве.

Тори ходила взад-вперед, что-то говорила одним лошадям, угощала кусками сахара других.

Потом она остановилась. Повернулась к Виве.

– Наступает тот час, Вива, – объявила она. – Смотри и слушай.

Вива слышала лишь легкий звон в ушах, хруст сена на зубах лошадей да свист метелок.

– Синие сумерки, – сказала Роза.

– Пора тебе спать.

– Еще не пора, потому что… – Тори закрыла Виве глаза ладонями, – …здесь есть сюрприз для тебя. – Она подтолкнула ее к двери конюшни. – Погляди, – тихо шепнула она ей на ухо. – Он все-таки здесь.

У Вивы дрогнуло сердце в груди, в ушах зазвенело, но когда она заглянула в денник, у нее была только секунда, чтобы овладеть своим лицом.

Там был жеребенок. Всего лишь жеребенок – еще не совсем оправившийся после рождения, он лежал недалеко от кучки коричневой от запекшейся крови соломы. Над ним стояла довольная кобыла с мокрым хвостом и влажными боками.

Всю дорогу сюда, светясь изнутри, взбудораженная закатом, она представляла себе – ох, теперь уже не важно, – что он все-таки будет здесь, что она сможет поговорить с ним, рассказать ему про Шимлу и про новые факты, которые она там узнала. Она сгорала от желания избавиться от всей этой новой информации. Она чувствовала, что он выслушает ее, что он все поймет, что она будет прощена, а потом они все вместе весело встретят Рождество. Глупо, глупо, глупо.

Есть жизнь такая, как она есть, и есть жизнь такая, какие мы есть, и она всегда путала то и другое.

Жеребенок был буланый, с большими темными глазами и смешным хвостом, похожим на пуховку. Она заставила себя улыбнуться ему, потому что ее подруги – какими юными они казались – взялись за руки и прыгали от восторга.

Он встал на ноги, затопал к ним и обнюхал их руки; они погладили его маленький нос и сказали, что он бархатный.

– До этого кобыла потеряла жеребенка, и теперь она счастлива, – шепнула Тори. – А она очень породистая – Тоби говорит, что родословная жеребцов прослеживается веками.

Вива заставила себя сосредоточиться. Если она сейчас заплачет, то уже не остановится, и ее позор будет полным.

Тонкие ножки жеребенка задрожали. Мать подтолкнула его носом и тихонько заржала. Он спрятался за ней, а когда начал сосать, кобыла направила на них странный взгляд, полный гордости и угрозы. «Мой, – казалось, говорила она. – Мой, мой, мой. Любуйтесь, но не подходите близко».

– Он родился прошлым вечером, – сообщила Тори, – и самое странное, что вчера днем мы ездили на его матушке Турмалин – так ее зовут – на верховую прогулку. Никто из нас вообще ни о чем не догадывался, конюхи тоже – не было никаких признаков. Потом, уже поздно вечером, я пришла угостить ее яблоком и увидела огромный шар – он вылезал у нее из попы, ну, не совсем попы, но вы понимаете, что я имею в виду.

– Это было страшно? – спросила Вива и тут же почувствовала толчок в бок. Ее собственные ноги дрожали почти как у жеребенка. Глупо, глупо. Глупо. Хватит, надо перестать думать о нем.

– Нет, мы совсем не испугались. – Тори странно смотрела на нее.

– Нам повезло, потому что с нами был профессионал. – И тут Вива почувствовала, как ногти Розы вонзились в ее ладонь. Она оглянулась – и увидела Фрэнка.

И тогда она сделала нечто, настолько не похожее на себя, что подруги потом долго дразнили ее. «Ты!» – закричала она, обхватила его за шею и неистово прижала к себе, а потом разрыдалась. Просто при этом волшебном освещении он показался ей таким великолепным, таким красивым, самым красивым на свете, что она не смогла себя остановить. Иногда ты делаешь что-то так быстро, что это пугает тебя. Твой разум даже не пытается это понять.

На нем был его видавший виды полотняный костюм; он улыбался ей и качал головой, словно тоже не мог этому поверить.

Господи, спасибо, думала она, уткнувшись ему в плечо. Спасибо, спасибо, спасибо. Фрэнк тоже обнял ее, и она еще немного всплакнула.

А потом все рассмеялись, потому что Турмалин стала бить копытом и загораживать от них жеребенка.

– По-моему, мы пугаем лошадей, – сказал он и улыбнулся Виве. Ей показалось, что у нее сейчас лопнет сердце от счастья.

Потом она оробела, понимая, что на нее смотрят и подруги, и конюхи, которые даже перестали мести двор. Оробела и немного онемела.

– Я получил твою телеграмму, – сказал он. Она заметила, что у него выбилась из брюк рубашка. На подбородке виднелся маленький порез – это он торопливо брился и одевался тоже в спешке.

– Я хотел поехать в Шимлу, но подумал, что ты, скорее всего, уже уехала. И решил увидеться с тобой здесь.

– Он примчался как сумасшедший. – У Тори тоже навернулись на глаза слезы.

– Вива, ты точно ни о чем не догадывалась? – Роза сияла. – А я была почти уверена, что миссис Тори непременно проболтается.

– Нет, я даже не подозревала. – В голове Вивы все кружилось – слишком много эмоций.

Тори взглянула на часы.

– У меня идея, – сказала она. – До ужина еще два часа. Почему бы вам не прогуляться? Если хотите, можете не торопиться, – добавила она невинным тоном. – Ужин, как всегда, опоздает.

Снова оставшись одни, Фрэнк и Вива рассмеялись, потому что слышали, как, уходя, Тори громко сказала Розе: «Вот видишь? Я могу быть тактичной».

Потом Фрэнк легонько дотронулся до ее руки.

– Мы пойдем на прогулку, – сказал он двум конюхам, которые, опершись на метлы, откровенно таращили на них глаза. – Chee apbu lamkea?

Когда конюх вернулся с керосиновой лампой, Фрэнк повернулся к Виве и шепнул:

– У реки есть летний домик – мы можем пойти туда. Хочешь?

– Да, – ответила она. – Очень хочу.

Она шла за ним по тропинке. Когда они остановились у маленькой пристани, где были привязаны две лодки, солнце бросало на реку последние лучи. Они замерли, любуясь угасающими красками неба, багровыми камышами, багровым семейством диких уток, которые плыли по реке. Через несколько мгновений все это исчезнет, и наступит ночь.

– Тебе холодно? – спросил он, видя, что она дрожит.

– Нет, не холодно, – ответила она и закрыла глаза. – Просто я очень рада…

Она решила сказать что-то разумное и нейтральное, что дало бы ей минуту передышки.

– Я рада, что мы встретим Рождество все вместе… – начала она, но он повернул ее к себе.

– Нет, – сказал он. – Не так. Я много дней думал о том, какая ты одинокая. Мне это невыносимо. Я так больше не могу.

– Не надо. – Она положила пальцы на его губы и поразилась их мягкости. – Подожди, когда мы придем в домик. Я расскажу тебе что смогу.

Они ускорили шаг, а когда подошли к дощатому мостику, он взял ее за руку и помог перейти через речку. На другой стороне под дубом они увидели жертвенник с горевшими внутри него свечами. Перед ним стояло блюдо с апельсинами и кусочками других фруктов – белки уже съели половину даров. За жертвенником виднелась поляна с белым деревянным домиком.

– Быстрее. – Он втащил ее внутрь домика, и, когда дверь закрылась, Вива огляделась вокруг.

Домик был почти пустой; в нем приятно пахло кедром и благовониями. В середине стоял стол, на нем пачка бумаги и несколько карандашей, у окна кровать чарпой с выцветшими подушками, а в углу столбики крикетной калитки.

– Хижина принадлежит одному из преподавателей, – объяснил Фрэнк. – Он уехал в отпуск. Тори сказала, что он разрешил воспользоваться его гостеприимством.

Пока он зажигал лампу и убавил фитиль до минимума, она смотрела на его длинные смуглые пальцы, на непокорную шевелюру, и ее снова стала бить дрожь. Еще никогда она не была такой растерянной.

– Садись, – сказал он. – Сюда, ко мне. – Он снова потянул ее за руку, и она села на чарпой.

– Я так волновался за тебя, – прошептал он. – Места себе не находил. Я…

Он погрузил пальцы в ее пышные волосы и поцеловал, поцелуй получился долгим и требовал большего. Когда ей не хватило воздуха и она оторвалась от его губ, туфли упали с ее ног, а каждая клеточка тела ожила и пела. Это было так непривычно, даже страшновато.

Он обнял ее за плечи и положил голову ей на плечо. Она поняла, что готова на все, чего больше всего боялась, больше всего желала.

– Стоп, – неожиданно сказал он. – Сначала расскажи. Что было в Шимле?

Она набрала в грудь воздуха и начала рассказывать про сундук, стараясь, чтобы это звучало не скучно.

– Понимаешь, все получилось почти как шутка – какая-то сгнившая одежда, папины зубные протезы… И если подумать, сколько я откладывала эту поездку…

Она рассказала ему, что видела дом, который давным-давно арендовали родители. Гари отвез ее туда по дороге на вокзал. Каким жалким показался он ей в тумане, заброшенный, ветхий, вокруг выросли деревья, веранда покосилась и наполовину сгнила. Она не сказала ему о качелях, болтавшихся на одной веревке; в них какая-то птица свила гнездо; качелях, где они с Джози качались часами; не сказала об их спальне наверху, со старомодными обоями, на которых изображены птицы, деревья и фрукты – она разглядела их из сада, – теперь жалкими, порванными и выцветшими. Два дерева упали на садовую дорожку, а все водостоки были либо сломаны, либо забиты старой листвой.

Вот так все и было. Никаких старых слуг, которые рассказали бы ей что-нибудь из былого, никаких соседей, которые помнили бы ее. Ничего! Только густой лес, смыкавшийся вокруг старого дома, поглощавший его, словно это была его цель.

Вива рассказала ему, как в последний день они с миссис Уогхорн ездили на кладбище Санджаули и как Вива впервые видела все три могилы, вырытые в ряд. Там было тихо и спокойно. Ветер шуршал в макушках сосен, и это шуршание напоминало ласковый плеск волн. Небо было жемчужно-белым. Она выполола траву на могилах, зачерпнула воду из протекавшего по соседству ручья вазой, которую привезла с собой, и поставила цветы.

Кто-то неправильно написал мамино имя на могильном камне, а Джози назвал Джозефиной; насколько Вива помнит, так ее никто не называл.

Фрэнк внимательно слушал ее, не сводя с нее зеленых глаз. Потом крепко сжал ее руку, и ей уже не было ни стыдно, ни страшно.

– Так, – сказал он, когда она закончила свой рассказ, – в конце концов, возможно, это было и хорошо; возможно, это поможет тебе успокоиться – хоть немного, – неуверенно добавил он.

Он сказал это с такой заботой, что Вива поняла – это поворотная точка. Внутренний голос твердил ей: Люди все время скрывают что-то друг от друга, говорят друг другу утешительную ложь, не надо питать иллюзий… Нет, какая-то ее внутренняя дверца захлопнется навсегда, если она сейчас будет, как прежде, скрытничать и увиливать от прямых ответов.

Она посмотрела на Фрэнка.

– Моя мама покончила с собой.

На прощание миссис Уогхорн поведала ей другие подробности маминой смерти. Теперь Вива пересказала их Фрэнку как могла полно и просто, и это стало для нее утешением.

– Когда мне было девять или десять лет, мама болела малярией. Потом поправилась, но, вероятно, очень тосковала и упала духом. Конечно, теперь я понимаю, как ее подкосили две смерти – дочери и мужа. Раньше я как-то не думала об этом. Так вот. Она поехала верхом в хижину на хребте, в полумиле от Уайлдфлауэр-Холла, красивого места, откуда видны Гималаи и где текут две реки. Она и раньше ездила туда на этюды. Я тоже была там с ней несколько раз. Весной там можно увидеть самые невероятные цветы: чистотел, калужницу, крошечные карликовые цикламены, дикую землянику. Она оставила записку – как сильно она любила всех нас, но что ее жизнь стала невыносимой. По словам миссис Уогхорн, она сидела на вершине, пока не замерзла. А лошади положила охапку сена, чтобы та не голодала, пока ее кто-нибудь не найдет.

«Этим «кто-то», – подумала потом Вива, – мог запросто оказаться тигр или плохой человек. В конце концов, ведь это Индия».

Фрэнк обнял Виву. Гладил ей волосы, пока она говорила.

– Я подтолкнула ее к этому, – продолжила Вива с несчастным видом. – Я так долго злилась на нее, винила ее во всем. Но все, что я говорила про нее, было абсолютной неправдой. Ты был прав, когда посоветовал мне поехать туда.

– По-моему, многие дети в чем-то обвиняют своих родителей, – сказал он. – Ребенком ты не можешь их понять, а позже, если ты когда-нибудь и разговариваешь с ними, то вы говорите на разных языках. Ох, любовь моя.

Он наклонился и вытер слезы, которые потекли по ее лицу.

– Тебе не нужно рассказывать мне все, раз тебе это так больно, – сказал он. – Давай ты сделаешь это потом, понемногу.

И она согласилась, что это правильно. У них еще будет время поговорить, и она наконец сможет сказать ему всю правду. Позже, лежа в своей комнате без сна, взбудораженная, она думала вот о чем: что, если тебе повезет, очень и очень повезет, в твоей жизни найдутся один-два человека, которым ты сможешь говорить голую, без прикрас, правду. Такие, как Фрэнк, Роза и Тори. Эти люди носят в себе твою суть, как миссис Уогхорн носила в себе суть мамы. Остальное – просто пустые разговоры, которые умолкают, когда заканчивается обед или наступает ночь.

– Иди ко мне, – сказал он, когда она закончила свой рассказ. Обнял ее и стал покачивать.

– Но дело в том, – с горечью покачала головой она, – что никто толком не знает, почему она это сделала. Мы все хотим простого объяснения, а если его нет? И ты можешь сказать лишь, что ужасные вещи случаются и с самыми хорошими людьми. По-моему, лучше смириться с этим, чем строить какие-то догадки.

– Хочешь, я расскажу Тори и Розе вместо тебя о твоей поездке? – спросил он. – Они так волновались за тебя, когда ты была в Шимле, и боялись, что с тобой тоже случится что-нибудь вроде этого.

– Как они догадались? – Вива искренне удивилась.

– Не знаю, – ответил он. – Подруги – всегда загадка.

– Еще не все, – сказала она; от всех этих эмоций у нее закружилась голова. – Сначала я хочу тебе показать одну вещь. Гляди.

Она положила синюю фигурку женщины на его ладонь, и та легла между линией жизни и большим пальцем.

– Вот еще чего я не знала про нее – мама была скульптором. Это ее вещица.

Позже Вива поняла, что это была еще одна поворотная точка в их отношениях. Что, если бы он покрутил в пальцах маленькую фигурку и сказал что-нибудь вежливое и безликое, Вива бы не смогла так гордиться, не почувствовала бы, что может высоко держать голову.

Он перевернул фигурку, его волосы упали со лба и на мгновение стали завесой между ней и синей фигуркой.

По тому, как он смотрел на фигурку, ей стало ясно, что он все понял и что она, Вива, будет в безопасности в его руках, насколько можно быть в безопасности в этом неспокойном мире.

 

Глава 58

Держась за руки, Вива с Фрэнком возвращались по темной тропе; свет лампы отражался от тополей, преломлялся в серебристых струях реки. Потом они вышли на красную грунтовую дорогу. Фрэнк остановился возле деревянного мостика и, затащив Виву за куст жасмина, поцеловал, долго и страстно. Потом, когда она вспоминала этот поцелуй, у нее слабели колени.

Она знала, что до конца жизни аромат жасмина будет связан для нее с Фрэнком, и она будет помнить его сильные руки, обнимавшие ее, запах его волос, его поцелуи – сначала нежные, потом такие страстные, что они прерывали их со смехом, когда уже не хватало воздуха в легких.

Он сказал, что никогда прежде не испытывал ничего подобного. Она сказала то же самое, и у нее снова потекли по щекам слезы радости.

Дом сиял рождественскими огнями на фоне непроницаемого мрака обступившего его леса. Музыка и иллюминация делали дом похожим на маленькое прогулочное суденышко.

Хозяева и гости собрались все вместе и поужинали в маленькой столовой; Тори и Роза зажгли свечи и украсили стол цветами. Вива была готова умереть от счастья – вокруг нее были друзья, в руке бокал шампанского, а рядом сидел Фрэнк.

И странное дело, она даже тогда понимала, что электрический заряд этого момента сохранится в ней на всю жизнь. Конечно, он будет внутри ее не всегда одинаковым, но она, оглядываясь назад и вспоминая, сможет верить в него. Познав огромную силу любви, она глубже познала себя.

Ужин: жареный цыпленок, рис, шампанское, а потом и блюдо с лимонным кексом – затянулся надолго. Для праздника было много поводов. Подкрепившись, они вынесли граммофон и танцевали босиком на веранде. Танцевали университетский регтайм, потом горланили «Гудбай, Англия, хелло, Бомбей», потом Тори принесла бутылку мятного ликера и стала учить Тоби танцевать танго, как Валентино, в мелодраме «Четыре всадника Апокалипсиса». Шум разбудил Фредди, айя принесла его в столовую. На него надели выгоревший на солнце рождественский колпак и, хотя он был сонный, рассмешили, что было всегда легко сделать. Он был чудесным младенцем, и Вива, взглянув на Фрэнка, с уверенностью подумала, что рано или поздно у них тоже будут дети.

Через три недели они с Фрэнком сняли квартиру в Колабе, благополучном районе Бомбея. Маленькая трехкомнатная квартира стоила триста рупий, около десяти фунтов в месяц. Там был застекленный балкон, откуда, если посмотреть направо, были видны море, суда и туманные очертания острова Элефант.

Пещеры на этом острове были полны удивительных статуй Шивы и Парвати, датирующихся шестым веком. Колоссальные, великолепные, они изображали богов, занимающихся любовью и играющих в кости, смеющихся и ссорящихся. В середине пещеры находился гигантский каменный фаллос, который без смущения утверждал – это жизнь, все мы живем благодаря этому. Его обходят гиды с группами, в которых есть нежные, впечатлительные англичанки.

Добраться до пещер было непросто – надо было доплыть до острова и подняться на гору. Но они побывали там дважды, взяв с собой еду. Охваченная любовью, Вива обожала кормить Фрэнка, гладила его одежду, целовала ворот его рубашки.

В жаркие дни она сидела на собственной веранде, загородившись от солнца бамбуковыми жалюзи, и часто смотрела на остров, окруженный сверкающей водой. Печатала и смотрела, печатала и смотрела на остров, на гавань, на приплывавшие и уплывавшие суда.

Завершение книги было фактически условием их свадьбы. Из Амритсара она вернулась, уверенная, что большая часть ее записей погибла. Фрэнк посоветовал ей сделать еще одну попытку.

Через несколько дней, вернувшись на работу в приют, она нашла в ящике умывальника пачку своих записей, измятых и порванных. Выяснилось, что Дейзи хранила еще одну такую же пострадавшую пачку в конверте, на случай, если у Вивы когда-нибудь хватит духа продолжить писать книгу.

Когда дети узнали, что их истории найдены, их охватил восторг; они стали рисовать картинки для будущей книги и сочинять стихи. Они помогали Виве подбирать по порядку листки, заполнять пробелы. А когда все взялись за дело, задача уже не казалась Виве неподъемной.

И вот 12 апреля 1930 года Вива напечатала на машинке окончательную точку в будущей книге «Рассказы из «Тамаринда»: Десять бомбейских детей и их истории».

Фрэнк, ожидавший финансирования нового проекта их исследований и пока что вернувшийся к посменной работе в больнице «Гекулдас Теджпал», лежал в их спальне, когда она поставила последнюю точку. Она встала и потерла заболевшую поясницу. Взяла рукопись и, радостно прижав ее к себе, вошла в спальню, положила ее на столик и легла рядом с Фрэнком на кровать.

– Готово, – объявила она. – Я закончила.

– Хорошо. – Он обнял ее, крепко прижал к себе и повторил: – Хорошо.

В его глазах стояли слезы, она тоже прослезилась. Он тоже прекрасно понимал, как это важно.

Лежа на его плече, она думала о том, насколько ей стало легче в последние месяцы. В самом деле, просто невероятно, насколько легче. Словно с ее груди сняли огромный и тяжелый камень. Так многое изменилось.

На следующее утро у Фрэнка была ранняя смена. Она встала вместе с ним в половине шестого утра и приготовила для него омлет на тосте. Когда он поел, они сидели вместе на балконе, пили кофе и смотрели на рыбацкие лодки, возвращавшиеся с ночного лова. А за ними на горизонте виднелся еще один пароход компании «P&O», прибывший в Индию. Теперь они приходили только два раза в месяц. Глядя на далекие огни, Вива вспомнила, как она стояла на палубе вместе с Тори и Розой, Фрэнком и Гаем. Бедняги Найджела, молодого чиновника, который читал им стихотворение «Итака», уже не было в живых – он покончил с собой в Читтагонге во время сезона дождей, как он и пророчил. А они еще дразнили его, пели «Какая бо-о-оль, о, что за бо-оль», подражая певицам-негритянкам.

Она вспомнила сипящую фисгармонию в салоне парохода, неуверенное пение гимнов пассажирами, детскую бледность на лице Розы, бедного старину Гая – трудно представить себе, что он теперь марширует на военном плацу в Англии.

– У меня в столе лежит крафт-бумага, – сказал Фрэнк. Они обсуждали, как безопаснее всего переслать ее книгу в Лондон. – Я помогу тебе завернуть рукопись, а если хочешь, мы вместе отнесем ее в контору Томаса Кука.

– Да, – согласилась она. Ее захлестнуло головокружительное чувство облегчения, у нее выросли крылья. Он видел, что ей нужно, а она нет. Когда ты привыкла заботиться о себе, ты не всегда делаешь это правильно.

Через три недели после этого они расписались в Бомбейской регистрационной конторе. Венчаться они не стали – оказалось, что надо было записаться заранее; но их это и не волновало, они не были религиозными людьми. И решили отметить это событие в детском приюте «Тамаринд», который каким-то чудом был еще открыт, хотя власти грозили закрыть его в июне этого года.

Утром в день свадьбы, еще полусонная, она почувствовала знакомую сверлящую боль: это был день ее свадьбы, на ней могли бы быть Джози и родители… Но боль пришла и ушла, на этот раз менее острая. Индия помогла ей понять, что траур, печаль по близким – не преступление. Что не надо жалеть себя и погружаться с головой в эту печаль – надо идти вперед.

И она знала, что до конца ее жизни будут такие, как сегодня, важные моменты, когда ей захочется, чтобы Джози и родители знали что-то еще важное для нее. Например, когда у нее родятся дети или еще что-то. И она будет всегда их любить и вечно прощаться с ними.

В регистрационную контору с новобрачными пришли трое: Дейзи в новой пурпурной шляпке и красивых туфлях, и Тори с Тоби, приехавшие из Амритсара на поезде, потому что старенький «Толбет» приказал долго жить, а на новый у них не было денег. Тори была первой, кого Вива увидела, когда они приехали на тонге. Встретившись глазами с Вивой, Тори запрыгала радостно, словно девочка. Обняв ее, она шепнула, что они с Тоби ждут в октябре ребенка.

Роза прийти не смогла. Отвечая на приглашение Вивы, она сообщила, что в это время будет плыть домой. Ее отец умер перед Рождеством. Ее любимый папочка умер за шесть недель до того, как она узнала об этом. Шесть недель! Она с ужасом думала, как страдает в одиночестве ее мама.

– Я поживу дома несколько месяцев и помогу ей управляться с домом, – писала она, – покажу ей Фредди. Джек, добавила она, останется в Индии. Он постарается приехать на их свадьбу.

– Он не приедет, – сказала Вива Фрэнку. – Банну слишком далеко, и Джек постоянно занят.

– Кто знает, – возразил Фрэнк. – Он будет скучать без них. – Но Вива не была уверена в этом.

И все же когда Вива и Фрэнк приехали в «Тамаринд», Джек был там. Похудевший и постаревший, он стоял в стороне от ликующих детей и Тори с Тоби, увлеченно бросавших конфетти. Она помахала ему рукой, а он по-военному отдал честь и неуверенно помахал рукой. Вива была рада его видеть.

Но времени на разговоры не было. Талика, Судай и щебечущая, веселая толпа детей потащила Виву в ее бывшую комнатку, глядевшую на крону тамаринда. Девочки нарядили свою любимую наставницу в бледно-зеленое сари, объяснив, что это благоприятный цвет для индийской девушки, которая выходит замуж. Надели ей на руки зеленые стеклянные браслеты, сняли с нее европейские туфли, помыли ей ноги и надели на большой палец ноги тонкое серебряное кольцо. Потом прыгали и суетились вокруг нее, причесывая ей волосы, и она опять ощутила в себе невероятный душевный подъем и физическую легкость. Ей казалось, что она с детьми поднялась выше верхушек деревьев, они летали как птицы или воздушные змеи – лучшего способа выразить распиравшую их радость точно не найти.

Во дворе загремели барабаны, запела флейта. В жаровне зажгли огонь и поставили ее на камни двора.

Талика подбежала к окну.

– Все готово, – сказала она.

И Вива, глядя на Талику, вспомнила ту несчастную, маленькую замухрышку, которую она купала во второй день своей работы в «Тамаринде». Как эта кроха тщательно мела двор метлой, стараясь быть полезной.

С горящими глазами Талика держала уголки ее сари. Пока они спускались по лестнице, девочка успела сообщить невесте все их новости. Она рассказала, как она выполнила поклонение Шиве, Шива пуджа, чтобы Вива нашла себе хорошего мужа, что она нарисовала картинку и надеется, что та появится в книге. И Вива, глядя в эти глаза, полные энтузиазма, вдруг поняла, скольким она обязана этому ребенку, как многому Талика научила ее.

Во дворе Виву ждал еще один сюрприз: мистер Джамшед, еще более располневший, в расшитой тунике, вышел вперед и вручил ей цветы и коробку рахат-лукума. За ним стояли миссис Джамшед с блюдом роскошного риса, и Долли с Каниз, разодетые так, словно сошли со страниц журнала «Вог», в шелковых платьях и красивых туфельках. Они смотрели на нее со счастливыми улыбками.

По какой-то необъяснимой причине, они простили Виву. И не только простили. По словам Дейзи, миссис Джамшед встала раньше обычного, чтобы проследить за приготовлением особых угощений для свадебного пиршества: рыбы карри на листьях банана, всевозможных хрустящих лепешек пакван, десертов, сладостей модак и вареников с кокосом. Все это было разложено на длинных столах во дворе.

Пир продолжался два часа, а после этого дети долго хихикали и чем-то позвякивали за тонким ротанговым занавесом. Потом появилась Талика в оранжевом сари.

Она кашлянула.

– Мисс Вива, это специальный танец для вас, – объявила она и строго посмотрела за занавес. Оттуда вышла группа маленьких девочек в красных, оранжевых и желтых сари. Сотни маленьких колокольчиков на их лодыжках издавали звон, который ты чувствуешь даже позвоночником. Танцуя, они пошли вокруг тамаринда; мальчики мели перед ними дорогу. Явились музыканты: толстый мальчик Судай играл на барабане табла, парень из Бикуллы на трубе. Начались танцы, девочки притоптывали и кружились, грациозно взмахивая тонкими руками. Когда музыка замолкла, Талика запела своим звонким голоском:

Фрэнк крепко сжал руку Вивы, и она поняла, что он хочет поцеловать ее, но они сдержались, не желая смущать детей. Они четыре раза обошли босиком вокруг священного дерева, молясь о долгой жизни, гармонии, мире, любви.

После церемонии Вива решила поговорить с Джеком; тот сидел отдельно и казался настороженным и удивленным. Но, сев рядом с ним, она увидела, что за английскую сдержанность она приняла его старание держать под контролем сильные эмоции. Его руки были судорожно сцеплены, по лицу лился пот.

– Молодцы, – похвалил он сдавленным от волнения голосом. – Высший класс!

– Жалко, что сейчас с нами нет Розы, – сказала она. – Без нее и меня бы тут не было.

– Да. – Он бросил на нее быстрый взгляд. – Ты что-нибудь получала от нее? – Теперь его рука крошила чапати.

– Немного, – ответила Вива. – Торопливое письмо, на прошлой неделе.

«Дорогая Вива. Я так счастлива за вас. Скучаю. С любовью, Роза». Не письмо, а отписка, никаких новостей. Вероятно, у нее все нормально, и она вернулась к своей обычной жизни.

– Она ничего не написала о себе.

Джек смотрел куда-то поверх ее головы.

– Сложное время. Я решил, что ее мать сейчас нуждается в ней, да и полк постоянно в деле, так что меня почти не бывает дома. Так что… – Он заставил себя снова посмотреть Виве в лицо. – А как вы? Где вы собираетесь жить?

Она ответила, что они вернутся в Лахор – когда придет грант на исследования, Фрэнк возобновит работу над гемоглобинурийной лихорадкой. Она тоже поедет с ним – она может работать где угодно.

– Да, поезжай, – сказал он с неожиданной злостью. – Жить врозь не годится. Вы должны быть одним целым. Я не был. Я… – Он сказал что-то, но она не расслышала. Их отвлек грохот. Судай снова молотил по табле, некоторые дети играли на флейтах, другие на расческах с папиросной бумагой. Фрэнк, смеясь, подошел к ней, обнял, и она почувствовала, как в ее душе с новой силой запылала любовь.

Дейзи, сверкая на солнце своими большими очками, встала на ящик, обтянутый гофрированной бумагой, и с веселой улыбкой постучала ложечкой по стакану. Тори стояла рядом и подмигивала Виве.

– Позвольте! Позвольте! Я хочу сказать. – Склонив набок голову, она ждала тишины. – Сегодня день хороших новостей. Дактар Фрэнк и мисс Вива поженились, солнышко сияет, у нас праздник жизни. Наступают тяжелые времена. – Она закрыла глаза, и все знали, что она снова подумала о приюте. – Но не надо умирать раньше времени.

– Слушайте! Слушайте! – громко сказал Тоби.

– Мы в большом долгу друг перед другом, – тихо сказала Дейзи. – Мы в огромном долгу перед вами, – сказала она детям.

Потом Талика, которую несколько раз подталкивала миссис Боуман, тоже встала на ящик.

– Стихотворение на санскрите, – объявила она и набрала в грудь воздуха.

начала она звонким голоском, —

Но тут порыв ветра вырвал из ее рук листок и пошевелил листву тамаринда; а когда на улице заорал осел, дети расхохотались.

Талика сделала последнюю попытку быть услышанной и внести какую-то торжественность в происходящее.

Все смеялись; она спрыгнула с ящика, сунула руки в сари и робко покачала головой.

Вива взглянула на улыбавшуюся Тори. И подумала о воде, текущей мимо, об огромном небе над головой, о том, как она потеряла себя и думала, что навсегда. Тут Талика потянула ее за руку. Они снова начали танцевать.

 

Благодарности

Во-первых, я хочу поблагодарить Кейт Смит Пирс, благодаря которой возникла идея этой книги.

Искренняя благодарность моим индийским друзьям, с которыми я встречалась: Ваибхави Джейвант (Вики) поводил меня по интересным уголкам Бомбея. Судхансу Моханти, писатель и друг, и его жена заботились обо мне в Пуне и показали много растений и птиц.

Огромная благодарность генералу Стенли Менезесу, историку и военнослужащему индийской армии, за тщательность и компетентность, с которой он прочел книгу и дал много полезных советов. Доктору Рози Левеллин Джонс, профессиональному лектору по истории Индии и почетному секретарю Британской ассоциации кладбищ в Южной Азии.

Моя благодарность историку доктору Катрин Прайор за то, что в серии содержательных писем она делилась со мной своими обширными знаниями по истории Индии. Стивену Рэбсону, историку британского пароходства «P&O» (Peninsular Oriental Steam Navigation), и Иэйн Смит за бесценную помощь в поисках информации о Третьем Индийском кавалерийском полку.

Многие люди любезно делились со мной своими воспоминаниями или воспоминаниями своих родителей: Джон Гриффитс, Филипп Мосс, Элисон Лэттер, Ник Радер, Рбин Хайнс, Тоби и Аймоген Элиот.

Большое спасибо Питеру и Розмари Уогхорн за то, что предоставили в мое распоряжение записи миссис Смит Пирс, и Коринне Кинг за записи ее матери, Мэв Скотт. Вайолет Адамс за ее дневник и моей невестке Бетти за их квалифицированную редактуру.

Особая благодарность Сью Портер Дэвисон за ее моральную поддержку и помощь по поиску информации, а также Питеру Сомнеру за его книги.

Я признательна Кейт Шоу, моему агенту, за ее советы и поддержку.

Большое спасибо Клэр Александер за ее профессионализм и моральную поддержку. И всем сотрудникам издательства «Орион» – Кейт Миллс, Сьюзен Лэмб – за поддержку в издании моей книги.

Как всегда, огромная благодарность моему мужу Ричарду, рассказавшему мне про «рыболовецкую флотилию» и уговорившему написать эту книгу. Благодарю также Каролину и Делию, мою дочку Поппи за ее юный энтузиазм, а также мою большую дружную семью и моих родственников за все советы, которые я получала от них, когда вычитывала верстку этой книги.