Когда Фрэнк позвонил Виве и сообщил, что он вернулся в Бомбей и хотел бы с ней повидаться, она ответила не сразу.

– Ну, я Фрэнк, с парохода, – сказал он. – Вы помните меня?

– Конечно, помню. – Она улыбнулась и почувствовала, как ее слегка бросило в жар.

– Я хочу встретиться с вами и поговорить насчет Гая Гловера, – осторожно сказал Фрэнк. – Думаю, вам будет интересно узнать кое-что о нем.

– Ой нет, только не Гай! – с отчаянием в голосе воскликнула она. – Что еще он натворил? – Она услышала в трубке дыхание, что-то вроде вздоха.

– Расскажу при встрече, но не волнуйтесь.

– А я и не волнуюсь, – ответила она. – Я стараюсь вообще не вспоминать о нем. – На другом конце провода послышался стук, словно он хотел положить трубку.

– Как у вас дела, Фрэнк? – спросила она. – Где живете? Удалось найти работу? – Почему она говорила с ним так формально, словно брала интервью? Ведь на самом деле она улыбалась, потому что была рада слышать снова его голос, хотя он звучал чуточку странно.

– Я проводил исследования на севере, – ответил он. – Мы открыли пункт медицинской помощи в деревне под Лахором, в основном лечили детей. Но теперь наши гранты закончились, и я на несколько месяцев вернулся в Бомбей. Теперь работаю в больнице «Гекулдас Теджпал».

– Где это?

– Недалеко от Круикшанк-Роуд. А как у вас дела? – Отрывистый тон его голоса смягчился.

– Все замечательно, спасибо. – Она решила никому не рассказывать, какими ужасными были те первые недели – никогда в жизни она не была так близка к нервному коллапсу. – Поначалу было тяжеловато, но теперь я работаю в детском доме и немного пишу. В Бикулле у меня есть своя комнатка – ничего шикарного, но моя. У Гая есть мой телефон? – спросила она, когда его молчание затянулось. – Что-то случилось, о чем мне нужно знать?

– Это не телефонный разговор. – Голос Фрэнка понизился до шепота. – Можно я приду к вам? Когда вы вернетесь с работы?

Она быстро прикинула, сколько времени у нее уйдет на то, чтобы помыться после работы, нарядиться, причесаться и выглядеть презентабельно, а потом разозлилась на себя. Какое имеет значение, как она выглядит?

– Сегодня вечером я занята, – сказала она. – Как насчет завтра?

Он ответил, что ему было бы удобно.

Она продиктовала ему адрес, и разговор был закончен. Когда она положила трубку, на ней остались влажные следы от ее пальцев, словно от морской звезды на песке.

После этого разговора Вива встала и окинула взглядом свою комнату, стараясь посмотреть на нее его глазами. Когда она впервые вошла сюда, меньше месяца назад, эта крошечная комнатка показалась ей ужасной, даже пугающей, верным признаком того, что она опустилась вниз по социальной лестнице и падет еще ниже.

Комнатка была бесплатной, как Дейзи и обещала, а ее местоположение над лавкой мистера Джамшеда на Джасмин-стрит было очень удобным. Однако неряшливо покрашенные стены, по которым ночью бегали ящерицы, голая лампочка, низкая складная кровать чарпой, тонкая тростниковая циновка и такая же занавеска, загораживавшая газовую плиту, напомнили ей лондонские комнатки самого низкого пошиба, разве что в этой было жарко. В первую ночь она сидела на крошечном балконе, курила сигарету и глядела вниз на невзрачную улицу, удивляясь, какая нелегкая занесла ее сюда.

На следующий день она отмыла комнату до безукоризненной чистоты. Зажгла палочку с запахом сандала, чтобы убрать запах прогорклого масла. Положила на чарпой родительское лоскутное одеяло – его красные, зеленые и лиловые шелковые квадратики загорелись как витражное стекло, когда на них упали лучи солнца.

На второй вечер зашла Дейзи с вышитой подушкой, персидским стихотворением и букетиком гиацинтов.

Вива вставила это стихотворение в резную рамку и повесила на стене над постелью.

В выходной день они с Дейзи пошли на Чор-базар – Воровской базар – и купили столовые приборы, чайник и приличного вида кресло, которое она накрыла старой кашмирской шалью. Еще она нашла там старинное зеркало в оправе из эмали с синими и зелеными узорами и повесила его над раковиной. Наконец-то комната начинала ей нравиться.

Как-то в один из первых вечеров мистер Джамшед, образованный парс, огромный, веселый и шумный, нетерпеливо поманил ее через порог своего дома, словно она была какая-нибудь запоздалая блудная дочь. Усадил ее в кресло возле окна, откуда ей были видны голуби, стремительно летавшие на фоне закатного неба, и угостил чаем. Он представил ее своим дочерям, Долли и Каниз, красивым и уверенным в себе девушкам, которые коротко стриглись, красили губы и, вероятно, намного опередили по «цивилизованности» своего отца. «Они часто меня дразнят», – сообщил он Виве, а глаза его светились гордостью и восторгом.

Миссис Джамшед, полная и поначалу робевшая, настояла на том, чтобы Вива осталась на обед. Они сидели во дворике за длинным столом. Виву угощали фаршированной рыбой, завернутой в виноградные листья, рисом, овощами, а потом сладким пудингом с заварным кремом. В результате она чуть не лопнула от обжорства. Впоследствии миссис Джамшед познакомила ее с индийским словом русса – это когда блюда готовят и подают на стол с любовью. Еще она предостерегла ее – если в индийском доме ты не оставишь на тарелке немного еды, твою тарелку так и будут пополнять, пока ты не лопнешь.

В тот вечер, сытая и довольная, она лежала в своей новой постели, глядела на звезды, светившие сквозь потрепанные занавески, и со стыдом думала о том, как еще недавно, живя в Лондоне, она с таким недовольством отзывалась на просьбы тех, кто бывал в ее квартирке на площади Неверн, даже если речь шла о чашке сахара. Особенно если она что-то писала! Она поежилась при мысли о том, какой ледяной прием Джамшеды, такие образованные люди с хорошими манерами, получили бы в Лондоне, где лишь немногие домовладельцы предоставили бы им ночлег. Доброта, проявленная ими, поразила ее. Ей еще многому нужно учиться.

Ее работа в детском приюте «Тамаринд» началась два дня спустя. На эту работу она согласилась с абсолютно циничным намерением зарабатывать достаточно денег, чтобы иметь возможность что-то писать и, пожалуй, узнать какие-то подходящие истории, а затем отправиться в Шимлу и забрать «тот чертов сундук», как она теперь его называла. Но вышло по-другому.

В то первое утро она с тревогой вышла из автобуса. «Тамаринд», казавшийся издалека темным и ветхим, когда-то принадлежал богатому торговцу цветами. Вблизи Вива увидела элегантные окна, полуразрушенную лепнину, изысканные кованые балконы, теперь ржавеющие, – признаки былой красоты.

Джоан, жизнерадостная шотландская акушерка, провела ее по темным коридорам и спартанским спальням. Она сказала, что скоро отправится в экспедицию – исследовать уровень материнской и детской смертности в провинции и квалификацию деревенских повитух.

Джоан сообщила, что у них хватает места для пятнадцати-двадцати девочек, что они в основном сироты, некоторых подбросили к воротам приюта, а кого-то нашла группа волонтеров, которые три раза в неделю выходят на поиски детей, временно нуждающихся в крыше над головой. Можно бы взять и немного мальчиков, но они предпочитают раздельное содержание полов. «Так всем проще жить», – пояснила она, весело подмигнув.

Приют был открыт и для мусульман, и для индусов, его цель – со временем либо вернуть детей в их семьи, либо пристроить в подходящие дома.

– Только не думайте, что мы делаем им большую услугу, – сказала Джоан. – Если они голодали, то они рады еде, но некоторые не хотят зависеть от нашего милосердия, особенно те, что постарше. Кто-то из них предпочитает жить в жутчайших условиях, лишь бы не идти сюда.

Джоан сказала, что четверг – день врачебного приема, когда местных бедняков принимают блестящие специалисты-волонтеры, европейские и индийские. Детей, нуждающихся в особом внимании специалистов, можно бесплатно показать в больнице «Пестонджи Хормусджи Кама», расположенной дальше по улице.

По отслаивавшейся со стен штукатурке и отсутствию необходимой мебели было видно, что все заведение влачило скудное существование. Благотворительные сборы тратились на клиники для больных детей. Пока англичанки шли по двору, их неожиданно окружила порхающая, воркующая группа маленьких девочек в ярких сари; они хватали за руки Джоан, улыбались Виве.

– Они хотят спеть для нас песню, – объяснила Джоан. И девочки запели, а Вива подумала, что никогда не встречала европейцев с такими умными глазами и широкими улыбками. Какими бы они ни были бедными, но в них бурлила жизнь.

Во время ленча, который они ели вместе с детьми во дворе за раскладными столами, ее познакомили с Кларой, ирландской сиделкой, долговязой, бледной, веснушчатой, которая показалась ей чуточку ворчливой. Она шлепнула дхал (голубиный горох) в миски и, пока дети ели, сердито сообщила, что работала в другом бомбейском приюте и «конечно, этот просто «Ритц» по сравнению с тем».

Джоан объяснила, что некоторые индийские приюты – страшные места, где детей жестоко бьют, а девочек продают старикам.

– Мы очень долго завоевывали доверие местных. Мы всегда должны быть очень и очень осторожными, правда, Клара? – Но Клара отказывалась улыбаться. Она странно посматривала на Виву, словно говоря: «тебе тут не место», и впоследствии всякий раз, оказавшись в одной смене с Кларой, Вива чувствовала ее высокомерие и враждебность.

Да и верно, что она тут делала? Ведь она не сиделка, не сотрудница благотворительной службы; она даже не была уверена, что любит детей. В те первые дни ее не покидало ощущение, что она от кого-то бежит – в основном от себя.

Все менялось. На второй день Клара показала ей очередь детей, ждущих врачебного осмотра. Дети стояли за запертыми воротами, босые и оборванные, некоторые глядели на нее с диким отчаянием в глазах. Они здоровались с ней, раскрывали рот, словно что-то жевали, показывая, что голодны, пытались дотянуться до нее сквозь прутья. Все, казалось, говорили: «Помоги мне».

Одна девочка стала что-то торопливо рассказывать Кларе.

– Ее мать умерла несколько месяцев назад, – объяснила Клара. – Девочка прошла семьдесят пять миль, чтобы попасть сюда. Отец тоже умер, а родственникам она не нужна.

Виве стало стыдно; она с тоской подумала, что помощь детям – очень важная вещь, а вот она ничего не умеет делать.

Поначалу ей давали простые поручения. Джоан велела ей сидеть за столиком во дворе, и, когда прибывали дети, она, с помощью индийской переводчицы, записывала их имена в большой журнал в кожаной обложке. Записывала дату их прибытия, адрес, если таковой имелся, кто их осматривал, какие лекарства им давать и хотел ли доктор отправить их назад. Но последнего они почти не делали.

Докторов не хватало. Джоан, Клара и иногда Дейзи делали все, что могли, при постоянной нехватке медикаментов и лекарств, а тяжелых больных направляли в больницу.

В первый день, где-то еще в утренние часы, в ворота вбежала замечательная Дейзи Баркер. Здесь она чувствовала себя как дома. Ее окружили девчушки и тут же заспорили, кто принесет ей стакан воды. Дейзи села рядом с Вивой.

– Как, жива? – спросила она.

– Нормально, – ответила Вива, но сама была потрясена до глубины души.

Ведь в то утро толпа бедствующих детей распалась для нее на отдельные личности. Она познакомилась с Рахимом, худым мусульманским мальчиком с настороженными, злыми глазами и лицом в оспинах; его отца облили бензином и сожгли, как считала Клара, в бандитских разборках. Рахим хотел оставить в приюте свою шестилетнюю сестру и попытаться зарабатывать деньги. Он больше не мог ее кормить: она заболела гриппом, и он боялся ночевать с ней на улицах. Когда они расставались, мальчик нежно погладил сестру по руке, а она глядела ему вслед, пока его худенькая фигурка не скрылась в толпе.

– Разве он не мог остаться тут тоже? – спросила Вива у Джоан.

– Ему стыдно, – ответила она. – Он хочет как можно скорее забрать ее отсюда.

Она познакомилась с двенадцатилетней Сумати. Когда ее мать умерла от туберкулеза, она пыталась прокормить четырех младших братьев и сестер, собирая на свалке и перепродавая тряпье, но не смогла.

Днем в приют ворвались шумные босоногие мальчишки, голые, не считая набедренных повязок, – здесь в середине дня варили еду, в основном силами местных женщин. Дейзи объяснила, что большинство мальчишек спали в картонных ящиках возле железной дороги. Каждый день они проходили много миль ради маленькой миски риса или дхала и кусочка фруктов и для того, чтобы во дворе почистить пальцем зубы под краном с водой и помыться, что они делали с большим старанием и скромностью. По словам Дейзи, они считали себя счастливчиками, оттого что им это позволяли.

– Это наводит тебя на раздумья? – спросила она. «Да, конечно», – мысленно призналась Вива.

– Знаешь, – сказала Дейзи перед уходом, – когда-нибудь ты напишешь больше, не только их имена в этом журнале. Ты напишешь их истории.

В понедельник – шла вторая рабочая неделя Вивы – все снова изменилось. Толстушка Джоан, запыхавшаяся и красная от бега через двор, явилась с новостью о том, что в трущобах за хлопкопрядильной фабрикой «творится какой-то ад».

Прорвало водопровод, двадцать человек уже утонули. Через полчаса появились обитатели трущоб – пешком, на рикшах, в старых такси, на повозках, испачканные в грязи; многие рыдали и молили о помощи.

Взрослых направили в местную больницу, где им предоставили временное убежище; детей, рядом с которыми не было взрослых, оставили в приюте. Во дворе появились цинковые ванны, зажгли керосиновые лампы, чтобы подогреть пищу.

– Ты бы лучше отложила это и помогла нам. – Клара сердито захлопнула журнал записей и протянула Виве фартук. – Видишь, что у нас тут…

Семилетнюю девочку по имени Талика взяли из толпы детей, сидевших на корточках возле железных ворот. Она была страшно худая, с огромными карими глазами и спутанными волосами, в цветастом платье, слишком большом для нее. На ее шее висела табличка: «Hari kiti».

Талика упала перед Вивой, уронив маленькую тряпичную куклу. А Вива, когда головка девочки ударилась о ее туфли, испытала противоречивые чувства. Жалость к этой несчастной крохе, гнев на ее тяжелую участь, отвращение, потому что простуженный ребенок оставил сопливый след на ее чулках; а еще страх, что теперь именно она должна будет что-то с этой крохой делать.

Во дворе спешно поставили в ряд полотняные кабинки. Дейзи и Клара носились, расставляя в них тазы и раздавая мыло и полотенца.

Вива отвела Талику в одну из кабинок. Она была растеряна, потому что никогда не делала ничего подобного.

– Сними. – Она показала на грязное платьице. Девочка удивленно посмотрела на нее, положила куклу на пробковый коврик и сняла одежду. Вздрогнула, шагнув в холодную воду, но послушно намылилась, закрыв глаза и деловито работая маленькими пальчиками. В соседней кабинке Дейзи уже смеялась и пела вместе с ребенком; Вива же была как замороженная.

Она лила воду на головку девочки, ужасаясь, сколько грязи стекало с ее волос. Намылила волосы специальным карболовым мылом – от головных вшей. Талика не плакала, даже когда ей в глаза попало мыло. Она стояла, онемев от шока. Когда ее обтерли полотенцем, пришла Джоан и дала ей новое платье и новую куклу – старую унесли на дезинфекцию. После этого ее отвели в спальню на первом этаже, где она будет жить вместе с десятью другими девочками, пока не станет ясно, то ли ее кто-то заберет, то ли она останется здесь. Дали ей матрас, одеяло и первый в ее жизни собственный карандаш.

В конце того дня Вива стояла у ворот, ошалевшая от усталости, и снова увидела во дворе Талику. Малышке дали метлу, которая была вдвое больше ее, и она с суровым и сосредоточенным лицом подметала листья, упавшие с тамаринда. Ей поручили работу, и она старалась выполнить ее на совесть. Вива подумала: «Если такая кроха может собрать из осколков свою жизнь, сумею и я».

Фрэнк заглянет к ней вечером, и она, идя в тот день на работу, гадала, почему он говорил так серьезно и отчужденно. Вполне вероятно, подумала она, сойдя с растрескавшегося тротуара на дорогу, что он хотел предостеречь ее не только насчет Гая; возможно, у него в Лахоре начался роман с другой женщиной. Не то чтобы у нее с Фрэнком было что-то серьезное, напомнила она себе и помахала рукой мужчине из чайной лавки, который здоровался с ней каждое утро. Просто ситуация с Гаем странным образом заставила их общаться теснее обычного, во время их бдений в каюте мальчишки они были обречены узнать друг друга лучше, словно оказались вместе на необитаемом острове. Это вызвало у нее занятное, возможно, иллюзорное ощущение того, что она его знает по-настоящему и что он тоже понимает ее.

Был базарный день, и толпа на улице становилась все гуще. Только что мимо нее прошел мужчина, который нес двух живых цыплят, – она улыбнулась ему в ответ. «Халлоо, – сказал он, – юная мисс!» На следующем углу мальчишка, с которым она виделась в приюте, при виде нее пустился в спонтанную пляску.

Фрэнк. Если он придет сегодня вечером, решила она, сворачивая на Тамаринд-стрит, она выпьет с ним, может, поужинает, и ничего больше. На этой неделе Уильям прислал ей холодное письмо, написанное его аккуратным почерком; он настойчиво убеждал ее вернуться в Англию, когда она заберет сундук.

«Я уверен, что именно этого хотели бы твои родители, – не представляю, как бы им понравилось то, что ты разъезжаешь по Индии одна».

Вспомнив его слова, она молча покачала головой: да как он смел говорить от лица ее родителей, когда на самом деле его интерес к ней был в основном плотским! Когда она вспоминала его черные носки, белые ноги, напряженную улыбку, с какой он ложился в постель рядом с ней, – ее тошнило. В какую ужасную неразбериху все превратилось! Впрочем, она больше не винила его, это была ее ошибка; виной всему было ее одиночество, и только теперь она видит, какой потерянной и неуверенной в себе она была в то время.

– Больше такое не повторится, – пробормотала она под нос, подходя к приюту.

Жара волнами отражалась от бетона. Был четверг, день, когда «Тамаринд» открывал двери для местных жителей. На улице тянулась длинная очередь людей, мечтающих показаться доктору. Молодая мать сидела на бордюре под сломанным зонтиком, на ее коленях словно листок распластался ребенок. Рядом с ней мужчина махал веером на жену, опиравшуюся на поручни. Эта шаркающая очередь несла с собой все болезни бедности: глисты и чирьи, туберкулез, гастроэнтерит, тиф, холеру, даже проказу – все складывалось у ног двух многострадальных докторов-волонтеров, которые принимали пациентов на веранде в занавешенных кабинках.

Через восемь часов, когда Вива выкупала детей, приготовила постели и помогла в конторе, она снова шла домой по пыли, казавшейся розовой на закате. Фрэнк. Мысли о нем не оставляли ее весь день, но теперь у нее гудели ноги, а платье липло к спине, и она боялась, что он явится слишком рано. Ей нужно время, чтобы помыться, вздремнуть и больше не чувствовать себя такой уязвимой.

Она поднялась по лестнице, слабо надеясь, что из двери выглянет мистер Джамшед, как он иногда делал, и настоит на том, чтобы она зашла к ним «выпить и поболтать».

Обычно в это время, помывшись и перекусив, она зажигала лампу и садилась писать, но сегодня легла на постель, закрыла глаза и стала думать, что ей надеть к приходу Фрэнка. Красное платье – слишком празднично, слишком многозначительно для такого события. Ну а синяя юбка с блузкой – скучно. Тут она рассердилась на себя – какое ей дело до того, понравится ее наряд Фрэнку или нет. С этой мыслью она и заснула.

Она резко села в постели, услышав стук, и посмотрела на дверь. За матовым стеклом вырисовывался темный силуэт. Она надела шелковое кимоно и попыталась включить свет. Не получилось.

– Подождите секунду. – Она возилась со свечкой. – Свет выключили. Вот всегда у них так!

– Вива, – раздался из-за двери его голос.

– Фрэнк, подожди.

Когда она открыла дверь, он стоял в желтоватом свете керосиновой лампы, которую мистер Джамшед выставил на лестницу. Он похудел, в нем стало меньше мальчишеской прыти, но улыбка была прежняя, как и копна волос цвета жженого сахара.

– Я опоздал, – сказал он. – Привезли тяжелого больного, и меня было некому заменить.

Он глядел на нее, словно не веря своим глазам.

– Можно мне войти?

– Подожди минутку. – Она плотнее запахнула кимоно. – Я неожиданно заснула. Я… – Ей очень не нравилась мысль о том, что он примет за какой-то намек ее легкомысленный наряд. – Ой, подожди секундочку.

Она захлопнула перед ним дверь, повернулась в темноте и ударилась локтем о стенку, когда надевала красное платье. Заколола серебряным гребнем волосы и зажгла две свечи.

– Теперь можно, – сказала она, открывая дверь. – Заходи! Только тут у меня ужасный беспорядок.

Он постоял в дверях, словно в нерешительности. Его взгляд задерживался то на чарпое, низкой индийской кровати, то на пишущей машинке, то на картинке, которую нарисовала для нее Талика – она висела на стене над рабочим столиком.

– Раз уж мы сегодня встретились в такой домашней обстановке, то можно, пожалуй, перейти на «ты». Как считаешь? Кстати, ты что же, не запираешь дверь? – скороговоркой спросил он.

– Иногда запираю, не всегда. Хозяин дома запирает на засов уличную дверь.

Казалось, его не убедил ее ответ, и она почувствовала досаду. Какое ему дело до ее комнаты?

– Свет часто гаснет?

– Все время. Но мистер Джамшед сказал, что погода становится жарче, и скоро начнут дохнуть крысы, которые перегрызают электрические кабели. Честно говоря, не очень-то верится. По-твоему, так и будет?

Она слишком много говорит… мелет всякий вздор…

– Возможно. – Судя по тому, как он выпячивал губы и делал вид, что обдумывает ее вопрос, она заподозрила, что он тоже робел. И это тоже ее раздражало. Исчезла былая непринужденность в их отношениях, и Вива не была уверена, что хотела бы ее вернуть.

Зажегся свет, опять замигал. Его мигание, казалось, подчеркивало напряженность и неуверенность, возникшие между ними. Когда свет снова погас, Вива даже почувствовала облегчение.

– Я не могу думать в темноте, – сказал Фрэнк. – Лучше давай поужинаем где-нибудь. Я приглашаю.

Вечер был теплый. На Джасмин-стрит на щербатые тротуары из окон падали квадратики желтоватого света. Мужчины в длиннополых одеждах неторопливо шли домой из закрывшихся базаров. На углу улицы слонялись уличные девицы с огромными накрашенными глазами, в броских украшениях.

– Если не возражаешь, давай пройдемся, – предложила она. – В нескольких улицах отсюда есть заведение под названием «У Мустафы». Там делают лучшие пани пури в Бомбее. Это займет минут десять – не больше.

– Нормально, – ответил он и улыбнулся ей, почти как раньше, хотя его лихая самоуверенность куда-то исчезла.

На следующем углу в кафе мужчины играли в шашки в клубах табачного дыма. Когда один из них повернулся и посмотрел на Виву, она почувствовала, как напряглась рука Фрэнка.

– Ты ходишь здесь одна? – спросил он.

– Да. Я не боюсь.

– Может, и стоило бы.

– Какой смысл бояться того, что ты все равно не можешь держать под контролем? – возразила она и мысленно добавила: «Когда самое плохое все равно уже случилось». – И вообще, большинство людей тут невероятно добрые, – продолжала она вслух. – Нам должно быть стыдно перед ними.

– Ты тут совсем одна, – сказал он, – и не слишком доверяй незнакомым людям.

Его замечание вызвало досаду. У него нет права так разговаривать с ней, подумала она и, высвободившись, пошла впереди него. Ей надоели мужчины, делающие вид, что заботятся о ней – вот как Уильям, – а на деле лишь выпендривающиеся или стремящиеся уложить ее в постель.

– Слушай, – сказал он, догнав ее, – я беспокоюсь за тебя, и ты поймешь причины, когда я все тебе расскажу. Гай Гловер пытался тебя отыскать?

– Нет. – Она остановилась под фонарем, окруженным абажуром из мошкары и бабочек. – Но Роза написала мне, что они с Тори наткнулись на него в яхт-клубе. По-моему, он что-то сказал насчет своего долга, который хочет мне вернуть.

Фрэнк повернулся к ней.

– Не бери!

Она удивленно подняла брови.

– Почему не брать? Я их заработала. Он остался мне должен, кроме того, теперь он может себе это позволить – Роза пишет, что он устроился фотографом на киностудии.

– Не бери, – снова предупредил он. – Обещай мне, что не возьмешь. Если тебе нужны деньги, я дам тебе взаймы или попроси у своих родителей.

– У меня нет родителей, – ответила она. – Они давно умерли.

– Извини.

– Ничего, ты в этом не виноват, – как обычно, ответила она.

– Я понимаю, – согласился он, погрустнев, и хотел сказать что-то еще, но она его остановила жестом.

– Мы пришли, – сказала она. – Это кафе «У Мустафы».

Ей все больше нравилось это кафе с его поцарапанными столиками, старыми стульями и потускневшими от безжалостного солнца видами Акрополя. Его владелец, небритый грек, добрый и юморной, был одет в этот вечер в длинную кашемировую блузу. Он встретил их сияющей улыбкой, принес бутылку вина и, прежде чем налить, старательно протер бокалы. Еще он принес оливки, орехи и закуску меззе.

– Если ты когда-нибудь захочешь рассказать мне о своей семье, я буду рад – можешь мне довериться, – сказал Фрэнк, когда они остались одни.

– Спасибо, – поблагодарила она. Ей было жалко, что в его взгляде появилась настороженность. – Но мне правда больше нечего сказать. – Она с отвращением вспомнила тот день, когда она рассказала обо всем Уильяму, и что было потом. Ее одежда на полу, его аккуратно повешенный костюм, лживая искренность.

– Расскажи мне про Гая, – сказала она. – По-моему, мы для этого сюда и пришли.

Фрэнк чуточку помолчал.

– Ладно, – сказал он наконец – я расскажу тебе все, что знаю.

Он налил ей вина и подождал, пока она его выпьет.

– Родители выгнали Гая в прошлом месяце – подозреваю, что они начали его бояться. Мать написала мне отчаянное письмо и вроде как извинялась. Мол, они даже не представляли, в каком он был состоянии. После его ухода она прибиралась в его комнате и обнаружила много странных вещей: схемы, дневники. По ее словам, там было довольно много про тебя – что-то насчет темного ангела мести.

– Господи! – с усталым отвращением пробормотала она. – Что это значит? Он окончательно спятил?

– Трудно сказать. Я прочел много литературы по умственным расстройствам и встречался с Гаем, потому что его случай меня заинтересовал. Слышит голоса и все такое. В медицинской науке появилась новая болезнь под названием «шизофрения», о ней написал доктор по фамилии Фрейд. Это расщепление сознания. Прежде при лечении таких людей врачи исходили из того, что те либо порочны, либо озлоблены, но теперь наука пришла к выводу что это, возможно, психическое заболевание. Конечно, все это, возможно, вздор, и Гай просто хамелеон, но все же, ну… я не хочу тебя пугать, но полагаю, что он может быть опасен. В любом случае индиец, с которым он подрался на пароходе, был изрядно разукрашен.

Она с подозрением взглянула на него – не преувеличивает ли он опасность, чтобы произвести на нее впечатление.

Уильям был мастером на такие трюки: он отволакивал ее от края тротуара, якобы из-под колес автомобиля или кеба, которых там и не было, читал лекции о мужчинах, какими они бывают подлецами. Оглядываясь назад, она видела, какая в этом крылась ирония судьбы.

– Не возражаешь, если я закурю? – спросил Джек.

– Абсолютно не возражаю, – спокойно ответила она.

– Возможно, тут ничего и нет. Я просто констатирую факты.

– По-твоему, его родители знали, что он чуточку сумасшедший? – спросила она.

– Возможно. Тогда понятно, почему они решили, что он нуждается в компаньоне, несмотря на свой возраст.

– Хорошо, – проговорила она после паузы, – но я все-таки не совсем понимаю, что мне теперь делать.

– Для начала запирай дверь, будь осторожной и не пускай к себе посторонних. На одной из схем, найденных его матерью, был дом на Джасмин-стрит. Она подозревает, что он мог снять жилье по соседству. Существует реальная возможность, что у него как бы фиксация на тебе.

– Господи. – Вива покачала головой. – Ну и дела. Но я никого к себе не приглашаю, – сказала она, глядя на него.

Он пристально посмотрел на нее.

– Это хорошо.

– У тебя все? – спросила она.

– Нет, не совсем. Еще одна новость. Ко мне приходила полиция. Не представляю, как они меня нашли, но они спрашивали, знаю ли я что-либо о Всеиндийской мусульманской лиге. Это политическая партия, которая активно борется за отделение мусульманской части Индии.

– Какое Гай имеет к этому отношение? Он никогда не говорил ни слова о политике.

– Нет? Ну, возможно, он непричастен, но на лигу активно работают некоторые молодые англичане – одни из них считают себя радикалами, другие видят в этом способ блокировать борьбу Индии за независимость. Некоторые из его новых коллег по киноиндустрии не те, за кого себя выдают: они революционеры, горячие головы, которые ради своих целей проникли в среду, где многие европейцы и индийцы свободно общаются. Они ярые противники политики непротивления злу насилием, за которую выступает Ганди, если тебе это имя что-нибудь говорит.

– Не слишком.

– Ну, это означает вот что: когда наступит время вышвыривать британцев, некоторые из индийцев считают, что те должны уйти с расквашенным носом.

– Все еще не понимаю, какое я имею отношение ко всему этому, – сказала Вива.

Фрэнк выпустил облако дыма. Казалось, он был встревожен.

– Пока не знаю и могу ошибаться, но он одержимый, и ты в его списке. Я опасаюсь, что если он начнет тут болтаться, чтобы увидеть тебя, то он не остановится, и тогда полиция решит, что ты тоже с ними заодно.

Пока они разговаривали, она краешком глаза наблюдала за Мустафой. Вот он подошел к ним, вторгся в их разговор, упрекнул за слишком серьезный вид и настоял, чтобы они заказали лучшее блюдо этого вечера – пряные мясные фрикадельки с лепешкой наан.

– Знаешь, он прав, – улыбнулся Фрэнк. – Давай поедим и забудем про ужасного мальчишку.

Они подкрепились, потом вышли из кофе на улицу, где воздух стал теплым и тяжелым.

– Слышишь? Кто-то поет, – сказал Фрэнк, и она тоже услышала, как в доме на другой стороне улицы звучали индийские барабаны, вот к ним добавился женский голос, печальный и слегка гнусавый, взмывая вверх и падая вниз по регистру.

– Мне начинает нравиться такое пение, – заметила она. – Иногда даже мурашки бегут по коже от удовольствия.

– У меня тоже, – признался он. – Хотя я не знаю почему.

Теперь их обоюдная робость исчезла. За бокалом вина, когда он рассказывал ей о Чехове, рассказы которого только что прочел, его лицо сияло от удовольствия, и она снова подумала, что, пожалуй, неправильно судила о нем. Он умный, он страстно любит жизнь. Ей нравилось, что она могла наблюдать, как в его голове зрела мысль, – он обдумывал ее, словно философ, прежде чем высказать вслух. Увидев болтающуюся пуговицу на его полотняном костюме, она поймала себя на том, что ей хочется ее пришить. Она гнала от себя эту зашевелившуюся нежность. Столько девушек влюблялись в него на пароходе! Впрочем, то, что он выбрал из всех только ее, вызывало в ней, можно сказать, восторг.

Все прежние планы куда-то исчезли. Ей захотелось, чтобы этот вечер длился бесконечно.

Для поддержания разговора она спросила, каково ему работать в больнице.

– Это как видение ада и рая у Блейка, – ответил он. – В чем-то все страшно примитивно, но тоже интересно. Через пару месяцев мне доверяют такие ответственные манипуляции, каких в Англии я бы дожидался двадцать лет.

Потом он сделал то, чего Уильям почти никогда не делал: он перестал говорить о себе и стал расспрашивать Виву о ее жизни.

– Ты ездила в Шимлу? – спросил он.

Она с ужасом вспомнила, что, кажется, рассказывала ему когда-то про тот сундук, ничего не сказав про своих родителей. Как трудно держать в памяти все свои увертки и стараться, чтобы они не противоречили друг другу.

– Нет. Еще не ездила.

– А-а, – сказал он. – Это там жили твои родители. – Его слова прозвучали скорее как утверждение, чем вопрос, и она почувствовала, как он все обдумывает, пытаясь соединить факты воедино.

– Да, – сказала она. – Много лет назад.

– А-а. – Их взгляды встретились на миг, она поняла, что загнана в угол, испугалась и перевела разговор – рассказала о детях, которых видела в «Тамаринде», какие они веселые, невероятно мужественные, как стараются выжить.

– Ты напишешь о них? – спросил он. Оказывается, он помнил и об этом – и ее душу наполнила тихая волна счастья. – Тогда ведь ты говорила, что едешь сюда для этого. Чтобы писать.

– Если бы у меня получилось, – вздохнула она, – это могло бы…

– Все у тебя получится, – перебил он. – Я предвижу, что ты сможешь написать интересный роман.

Это было все, что ей хотелось услышать. И когда, провожая ее домой, он даже не попытался ее поцеловать, ее это не разочаровало.

«Он прав, – думала она, – у меня все получится».

Через час она задернула занавески, отгородившись ими от ярких звезд, и лежала в постели, больше прежнего уверенная, что в жизни ей нужна работа – а не муж.