Поздним утром Вива сидела под тамариндом в середине двора и резала бумагу – она собиралась вместе с детьми делать змея. До нее доносилось нежное журчание детских голосов, говоривших на разных языках: хинди, маратхи, английском, слышались фразы на тамильском и гуджарати. Они смешивались с нежным воркованием голубей, живших под крышей.

И сквозь все это пробивался певучий голос Дейзи, разговаривавшей с ними.

– Как забавно, – говорила она, – мало кто из взрослых останавливается и смотрит на небо – мы торопимся, бежим, полные забот, будто насекомые. На небо регулярно смотрят только сумасшедшие, либо дети, либо… Нита, ты можешь закончить эту фразу?

– Нет, я не знаю как, – прошептала Нита, робкая девочка с грустными глазами.

– Люди, запускающие змеев. – Судай, толстый мальчик, хотел, чтобы все знали, что прежде у него был свой собственный змей.

– А взгляд на небо чему нас учит?

– Что небо голубое, – осмелилась Нита.

– Правильно, Нита. Да и когда мы смотрим вверх, это расширяет горизонт нашего сознания. Мы видим, какие мы песчинки во Вселенной, такие крошечные, хотя относимся к себе так серьезно. В небе нет границ, нет кастовых различий – осторожнее с этим клеем, Судай, – нет религий или рас. Вот чему оно нас учит. «На небе и на земле, Горацио, есть более вещей, чем нашей философии мечталось». Так написал дядя по имени Шекспир.

Глядя на то, как внимательно дети слушали слова Дейзи, Вива ощутила боль. Какое небо и какая земля ждут их в будущем?

Потом Дейзи сообщила о дальнейших планах на этот день: когда змеи будут готовы, девочки с Вивой пойдут запускать их на пляж Чоупатти. Тут многие дети посмотрели на Виву огромными, удивленными глазами; некоторые из них никогда еще не видели моря. От этого она почувствовала себя волшебницей, магом.

Вива взглянула на Талику. Девочка сидела на краешке скамьи, абсолютно поглощенная своей работой; маленькие ручки деловито работали ножницами, темные ресницы почти касались ее щек, худенькие ножки болтались над землей. Никто не узнал бы в ней жалкую кроху, которую Вива отмывала от грязи несколько месяцев назад, но она по-прежнему была слишком тоненькой и хрупкой.

– Смотри, смотри на меня, Уиуа-джи, – сказал Талу, худой мальчик с заметной хромотой. Никто из них не мог правильно произнести ее имя. Они называли ее либо мадам сахиб, бомбейская версия мэмсахиб, либо мисс Уиуа, либо иногда ласково Уиуа-джи. Самые маленькие называли ее мабап («ты моя мать и мой отец»), комплимент, от которого неизменно сжималось ее сердце.

– Я вырезаю хвост павлина, – сообщил Талу.

– По-моему, он больше похож на хвост от дохлой крысы, – усмехнулся Судай, известный насмешник, схватил его и покрутил над головой. Талика засмеялась, и это был звонкий детский смех.

Она соскочила со скамейки, держа в руках наполовину сделанного змея.

– А у меня птичка! – воскликнула она, держа его за нитку. – Глядите!

Она скинула сандалии и стала танцевать, выбивая ногами точные ритмы; ее змей кружился над головой в красочном вихре. Кружась, прыгая, забывшись в танце, она закрыла глаза и запела пронзительным, с вибрациями, детским голосом. В эти моменты она была великолепна, от нее невозможно было оторвать взгляд. Вива даже не заметила, когда Дейзи присела рядом с ней.

– Похоже, кое-кто уже чувствует себя лучше, – сказала Дейзи, кивая на кружащееся сари Талики.

– Разве не удивительно? – спросила Вива. – Интересно, где же она научилась так петь?

– Вообще-то, Вива, я имела в виду тебя, – улыбнулась Дейзи. – Ты выглядишь гораздо веселее, чем в первый рабочий день.

Хвост змея зацепился за ветку тамаринда. Вива вскочила и отцепила его.

– Мне тут нравится, Дейзи, – сказала она, снова садясь. – А к детям я всегда была равнодушна, во всяком случае, мне так казалось.

– Что ж, ты умело скрываешь свое равнодушие, – пошутила Дейзи. – И все-таки можно тебя предостеречь? Приятно видеть детей такими свободными и веселыми, но даже тут мы должны проявлять осторожность. Теперь всюду шпионы, и если они увидят что-то подобное, они могут сказать местным, что мы обучаем девочек, чтобы они стали храмовыми проститутками.

– Ты шутишь?

– Нет, хотелось бы, чтобы это была такая веселая шутка. Но это не так. Первые стычки с местными произошли у нас в прошлом году. Люди не всегда понимают, что мы делаем. Да и как им понять?

– Господи! – Вива и прежде слышала подобные истории, но не верила – думала, что их рассказывают трусы, которым везде мерещится опасность. – Но ведь танец был такой невинный, мне ужасно не хотелось его останавливать.

– Понимаю. Неприятно, когда искажается очевидное, но что делать? Мы живем в несовершенном мире.

– Несколько месяцев назад одного из старших мальчиков арестовал местный хавилдар (полицейский констебль) и допрашивал насчет ив-тизинга, ну, так они называют приставания… – Дейзи чуточку смутилась. – Это когда мальчишки хватают девочек, щиплют их… за грудь. Обвинение было раздутое, но мы ничего не могли с этим поделать, и приют чуть не закрыли… И второй совет… – Дейзи ласково положила ей руку на плечо. – Не перерабатывай. В прошлом году половина нашего персонала разбежалась, потому что сотрудницы устали. В этом году мы настояли на том, чтобы каждый сотрудник делал перерыв в работе – отдыхать нужно обязательно. Разве ты не говорила, когда мы с тобой познакомились, что планируешь отправиться на север и взглянуть на дом, где жили твои родители?

– Правда? – Вива невольно напряглась. – Я что-то не припомню, когда сказала вам об этом.

– Ах, прости. – Глаза Дейзи заморгали за стеклами очков. – А мне казалось, что это ты говорила. – Они обменялись странными взглядами. – Тогда другое предложение. Жара будет доводить нас до сумасшествия, пока не начнутся дожди. Если ты хочешь недельку отдохнуть, то у меня такое предложение: мои друзья содержат восхитительный пансионат в Утакамунде, превосходное место, где ты сможешь спокойно поработать – читать и писать, и это совсем недорого. Я с радостью оплачу твой отдых, если у тебя туго с финансами.

– Спасибо, ты очень добра, – сказала Вива. – Но странное дело, я чувствую, что не могу сейчас уехать.

– Поначалу так бывает со всеми, – сказала Дейзи. – Впервые в своей жизни ты не думаешь о себе. И это такое облегчение, верно?

Когда Вива подняла глаза, Дейзи как ни в чем не бывало пришпиливала хвост змея и избегала ее взгляда.

– Известно ли тебе, – сказала она, – что первые змеи были запущены в четырнадцатом столетии в Греции, чтобы проверить зрение слепого принца? У меня есть превосходная книга об этом, если хочешь, возьми и почитай – религиозная символика просто потрясающая.

– Возьму, – сказала Вива, потом спросила: – Дейзи, ты считаешь, что я более эгоцентричная, чем другие?

Дейзи пристально посмотрела на нее сквозь толстые стекла очков и после долгого молчания ответила:

– Эгоцентричной, если подумать, тебя не назовешь: ты всегда наблюдаешь за жизнью, и тебе все интересно. Мне это в тебе нравится. Тебя скорее можно назвать закрытой, замкнутой. Ты очень скупо рассказываешь о себе, или, может, ты оберегаешь свой внутренний мир для своего творчества? – Дейзи снова шутила.

– Возможно. – Вива не хотела обижаться, но эти слова задели ее за живое. Порой она уставала от обвинений в том, что у нее есть какие-то секреты, которых она и сама не понимала.

За ленчем она размышляла о том, почему же ей так не хочется рассказывать новым знакомым о своем прошлом и о родителях. Прямо неврастенический синдром какой-то. Ведь в их смерти нет ничего позорного.

В Индии в самом деле бывает так, что люди умирают внезапно, это жизненный факт, кладбища полны могил. Делать из этого специальную тайну – все равно что вести себя как дети, которые верят, что они тайные, незаконные наследники королей или принцев, потому что не хотят считать себя обычными людьми.

Подробностей было мало: отец погиб во время набега бандитов на железную дорогу, мать умерла через несколько месяцев (от горя, как сказали Виве монахини) – вероятно, только потому, что никто в Англии не знал ее родителей достаточно хорошо. Они уехали очень давно, почти не общались с оставшимися в Англии родственниками и друзьями. Когда немного утихла боль от потери, она ничего не могла ни понять, ни выяснить – знакомая ситуация для многих людей, живущих далеко от дома. Такую вот цену они платят.

Повзрослев, в восемнадцать лет ей отчаянно захотелось найти кого-то, кто мог бы говорить с ней о ее родителях нормально, без поспешных выводов или хитрости. Конечно, тут-то и возник Уильям. Поначалу ей казалось, что это подарок судьбы! Ведь он не только исполнял волеизъявление ее родителей, но и так ей сочувствовал, складно говорил – он был ведущим барристером. К тому же он был неотразим! Они проводили много времени вместе – обеды, долгие прогулки, вечера за бутылкой вина в его холостяцкой квартире на Иннер-Темпл.

При первой встрече он сказал ей, что знал их очень хорошо. Жил с отцом в одном кваде в Кембридже, гостил у них в Кашмире еще до ее рождения.

Он вспоминал Джози, рыженькую и забавную в младенчестве – ее прозвали набобом за властный жест, с которым она отталкивала бутылочку с молоком. В тот вечер, когда Уильям рассказал ей о Джози, он нежно-нежно утер ей слезы, дал немного вина и положил к себе в постель.

Потом, гораздо позже, она совершила большую ошибку, спросив его о матери.

Они с Уильямом поднимались на лифте в его квартиру, когда она внезапно спросила: «А что, у мамы уже было слабое сердце, когда ты знал ее?» Об этом ей когда-то сказала одна из монахинь.

Он повернулся – она помнит все, словно это было только вчера, – и ответил ледяным тоном: «Откуда мне знать? Я был ее душеприказчиком, а не врачом». А когда лифт остановился наверху, возле его аккуратной квартиры, – где он повесит в гардероб свой костюм, положит в коробку уголки для воротничка и лишь после этого приступит к своим холодным, но умелым поцелуям, – он сказал: «И вообще, в конце концов, какое твое дело?» – словно она сунула нос в дела каких-то случайных знакомых.

Даже сейчас она морщилась от досады, вспоминая, с какой покорностью приняла тот упрек. У него был бойкий язык, и он умел им пользоваться. В конце концов ей стало казаться, что она со своей податливостью настолько утратила собственную волю, что отдала ему часть своего языка и половину мозгов.

Она привстала, чтобы стряхнуть с коленей обрезки бумаги. К ней подбежала Талика и передразнила ее, скорчив серьезное лицо.

– Уиуа-джи, не грусти, – сказала она на маратхи. – Солнце светит, и мы пойдем на море.

Пляж Чоупатти был на удивление пуст, когда под вечер Талика, Судай, Талу, Нита и Вива вышли из автобуса. На набережной сидели старики и глядели на море. Поодаль по пляжу медленно бродили несколько семей, ужасно худой пони катал желающих, а под чахлым деревом сидел старый морщинистый йог в набедренной повязке и выделывал со своим телом невесть какие чудеса, чтобы привлечь внимание прохожих.

Поначалу Талика и Нита побаивались и, вытаращив огромные глазенки, цеплялись за «мисс Уиуа».

– Рам, рам. Хелло, хелло, – с благоговением забормотала Талика, словно океан мог ей ответить, потом спросила у Вивы: – Он не обидит меня?

Через несколько минут они, разувшись, уже носились по песку и визжали от восторга. Судай, толстый мальчик, гордо надувал щеки – он уже видел море и до этого, ничего нового, – немного побегал со змеем в руках, но потом положил его, тщательно придавив камнем, и стал уговаривать девочек побегать по воде. Те, подобрав подолы сари, робко зашли в море. Солнце светило сквозь ткань, и малышки казались расцветшими цветами. Какие они милые и нежные, полные невинного удивления – они казались похожими на молодых ланей, впервые пришедших попить воды.

Сначала все пытались запускать своих змеев, но теплый и влажный воздух был почти неподвижен, лишь изредка налетал ветерок. Талика тут же шлепнулась в воду, и ее пришлось вытаскивать и обтирать. Но потом Судай заставил Ниту пробежать шагов двадцать с ниткой, а сам бежал со змеем. И вот под его радостные крики змей взлетел в небо, поймал воздуха и повис там, крутясь, под детское улюлюканье, потом стал было падать, но снова взмыл в огромное голубое небо.

– Я летаю, – кричал толстый маленький Судай, бегая босиком по пляжу, – я летаю!

Через час все проголодались. Под пляжным зонтиком они расстелили простыню. Мальчики побежали купить в небольшом киоске воздушный рис и мягкие лепешки чана бхатура, бомбейские лакомства. Вернулись они с бумажными кульками, где лежали горячий жареный картофель, гороховые пирожки самоса и липкое на вид печенье харфи. Еду выложили на расстеленную простыню, и все уселись в кружок, ерзая от с трудом сдерживаемого восторга.

Когда-то такой маленький пикник напугал бы Виву, в Индии она боялась заразиться: так много болезней – тиф, желтуха, дизентерия – могли таиться в этой безобидной на первый взгляд еде. Но сегодня вокруг нее мелькали маленькие детские ручонки, жадно хватая лакомства, и она забыла про свои тревоги.

Пока они ели, Талика льнула к Виве, как плющ. Взяв маленький кусочек пирожка, девочка тщательно его пережевывала. Возле нее сидела кукла.

– Возьми еще. – Вива протянула ей липкое печенье, которое любила Талика.

Но она покачала головой.

– Ты что, заболела?

– Нет, – ответила девчушка, но когда они поели и Вива встряхнула простыню и снова расстелила на песке, она сразу легла вместе с куклой и закрыла глаза.

Пока Талика спала, остальные дети снова стали бегать и, весело смеясь, тащить за собой красочных змеев. Все выше и выше взлетали змеи, кувыркаясь в небе. «Kaaayyypoooche, – кричали дети. – Мы лучше всех, мы лучше всех!»

Вива бегала по берегу вместе с ними. После ее приезда в Бомбей бывали дни, когда она просто ненавидела город – за то, что он слишком жаркий, слишком многолюдный, слишком вонючий, слишком безжалостный, – но сегодня как можно было не любить его? Прекрасный пляж, на небе солнце, безумное мужество детишек, так легко забывших о своем сиротстве, о своей нищете, живущих в одном из самых немилосердных городов на свете.

К ним прибился бродячий пес: он с веселым лаем носился за змеями, а дети визжали от восторга.

– Осторожнее, ребятки! – крикнула Вива; бешенство было постоянной угрозой в Индии, где в городах бегали стаи собак.

Талика проснулась, удивленно захлопала глазенками при виде пляжа, неба и играющих детей. Положила свою ручонку на ладонь Вивы и снова заснула.

Вива держала липкую от пота крошечную кисть и пыталась что-то вспомнить. Сколько раз она бывала в детстве на пляже Чоупатти? Раз, два раза, полдюжины раз?

Посещение Чоупатти было их семейной традицией. Место, куда они приходили в последний день каникул, перед возвращением в монастырь. Дни печали и отчаяния, замаскированные под дни веселья и радости. Или нет? Наблюдая за Судаем, старавшимся швырнуть камешек так, чтобы он прыгал по воде, Вива подумала, что дети намного успешнее, чем взрослые, смешивают удовольствие с болью. Вполне возможно, что в те дни она тоже бегала по теплым и ласковым волнам и не испытывала ничего, кроме радости; возможно, этим и объясняется расплывчатость и скудость ее воспоминаний. Она слишком запечатала свою память, отгородилась от них.

Она уже задремывала, когда в ее памяти вынырнула другая картинка. Мать сидит на этом пляже. На ней темные очки, а рот прикрыт шарфом, словно у нее болят все зубы сразу. Из-под очков катятся крупные, как горошины, слезы. Мама сердится – Вива не должна была видеть ее слезы. Вива сердится тоже – маме вообще нельзя плакать. Это недопустимо.

Вива села так стремительно, что Талика тоже открыла глаза. Да, так было в тот самый последний раз, не в прежние дни прощания. С ними не было Джози. Ее вообще уже не было. Папы тоже не было с ними, она почти уверена в этом: были просто они с мамой – сидели на пляже на краю Индии накануне возвращения Вивы в школу. Она была напугана и очень, очень сердита, она так злилась, что ей даже хотелось ударить маму, и это было неправильно. «И раз одна зеленая бутылка может случайно упасть, на стене должны стоять две зеленых бутылки». Эта песенка до сих пор пугала ее.

Вдоволь набегавшись, дети вернулись и сели на простыню, положив на колени свои летающие игрушки. Вива с каким-то облегчением смотрела на них. «Веревочка змея похожа на душу, рвущуюся к небесам, – сказала как-то раз Дейзи. – Всемогущ тот человек, который держит в руке эту веревочку». Нита сердито сверкнула глазами на Судая за то, что он хвастался своей победой.

– Это было хорошо? – спросила Талика.

– Бурра (хорошо), мисси королева, – буркнул Судай, ревновавший девочку за то, что та лежала рядом с мисс Уиуа.

В пять приехал автобус, но никто не хотел ехать домой, кроме Вивы, уставшей и мечтавшей вечером поработать за письменным столом. Приехала группа рыбаков, чтобы забрать соленую рыбу, сушившуюся на решетках. Вива с детьми возвращалась в автобусе на улицу Тамаринд по улицам, порозовевшим в лучах закатного солнца. Когда автобус подъехал к воротам приюта, дети спали, крепко сжимая своих змеев.

Вива с радостью передала их миссис Боуден, пухлой и прагматичной уроженке Йоркшира, жене военного, которая работала волонтером два раза в неделю. Миссис Боуден потеряла в Индии двух родных детей и говорила, что волонтерская работа облегчает ее тоску.

– Господи, какие вы грязные, – проворчала миссис Боуден. – Но помыться нечем, увы. Проклятый водопровод снова задурил, – объяснила она Виве.

– Что с тобой, деточка? – Миссис Боуден нагнулась к Талике, по-прежнему бледненькой. – Ты что-то киснешь. Наверно, переела чего-нибудь.

Сказала и занялась другими делами, все привыкли, что в приюте дети иногда грустят и замыкаются в себе.

Через полчаса Вива шла по улицам к своему дому, полная солнца и свежего воздуха. Слишком уставшая, чтобы испытывать голод, она взяла манго с уличного лотка – она съест его за письменным столом, когда будет записывать впечатления от сегодняшнего дня.

В такие вечера, когда гудели ноги, а голова казалась ватной от жары, писать было мукой, но теперь это стало такой же потребностью, как утренний подъем и чистка зубов: без этого она не чувствовала себя собой.

Пока она шла, на город с обычной внезапностью упала ночная тьма; хрупкие, сказочные нити света протянулись от уличных лотков с фруктами и дешевой одеждой, пальмовым соком и богами из папье-маше. Внезапно все огни погасли, послышался негромкий смех кого-то из торговцев – когда в Бикулле горело электричество, это вызывало большее удивление, чем когда оно гасло.

Войдя в дом, она увидела, что мистер Джамшед зажег на лестнице масляную лампу. Она поднималась наверх, и ее тень металась по стенам.

Ее вышитая сумка была набита книгами и оттянула все руки. Вива остановилась на секунду на площадке и поставила ее. Подняла глаза на свою дверь и заметила, что за матовым стеклом мелькнула чья-то тень.

– Мистер Джамшед, – негромко крикнула она, – это вы?

Утром он сказал, что зайдет к ней попозже, чтобы взглянуть на неисправный кран. Снизу, из хозяйских покоев, доносился шум льющейся воды. Зашипело горячее масло, запахло специями.

– Мистер Джамшед? Это Вива! – снова крикнула она.

Подняла сумку и открыла дверь.

Она увидела темную фигуру, лежавшую на ее кровати в темном углу комнаты.

Фигура встала. Это был Гай Гловер. В своем черном пальто. Он ждал ее.

– Тише, тише, тише, тише, – с мягким упреком проговорил он, когда она испуганно вскрикнула. – Это всего лишь я.

В темноте она видела лишь окно, освещенное зеленоватым светом, и ворох одежды на кресле – она в спешке не убрала ее утром. На улице взвыла музыка, дикая, как кошачье пение.

– Гай, что ты тут делаешь? – строго спросила она. – Кто тебя пустил?

Ее глаза постепенно освоились с темнотой; теперь она видела, что у него под пальто не было рубашки, а по белой, худой груди стекал пот.

– Никто. Я сказал твоей хозяйке, что ты моя старшая сестра – ты ведь знаешь, что для них мы все выглядим одинаково.

Он улыбнулся, и она вспомнила все, что вызывало в ней неприязнь: его тонкий юношеский голос, который метался между ребенком и хулиганом, его вялая улыбка. Даже его запах, сладкий и затхлый.

Она зажгла свечу и быстро окинула взглядом комнату – не взял ли он чего; на родительском одеяле осталась ямка от его тела.

– Слушай, Гай, – она решила не показывать своего раздражения, – я не знаю, зачем ты явился, но нам нечего сказать друг другу. Уходи немедленно, пока я не вызвала полицию.

– Успокойся, Вива, – ответил он. – Я хочу вернуть тебе деньги, вот и все.

Он произнес это с обидой, и она вспомнила, как ловко он обманывал ее.

Снова загорелось электричество, и, казалось, ярче обычного. У Гая кровоточил один из его прыщей.

– Ты не сваришься в своем пальто? – поинтересовалась она.

– Уже сварился. – Его губы растянулись в кроткой улыбке. – Но я не могу его снять – никогда.

Она глядела на него, и в ее голове царила сумятица. Что это – очередная попытка подростка выглядеть загадочным и интересным или он окончательно, безнадежно свихнулся?

– Почему?

– Потому что в нем лежит мой подарок для тебя.

Порывшись, он извлек красно-желтую тряпичную куклу с выпученными глазами и острыми клыками – такие продаются на уличных лотках.

«Почему этот парень вызывает у меня ощущение, будто я играю в ужасно скверной пьесе? – В ней закипала злость, ей хотелось ударить его. – Почему он никогда не бывает самим собой?»

– Ее имя Дурга, – сообщил он, протягивая ей куклу. – Богиня войны – она позаботится о тебе.

– Спасибо, но я сама способна позаботиться о себе. – Она положила куклу на стол.

– Возьми ее, – настаивал он.

Ее терпение внезапно лопнуло.

– Слушай, Гай, – зарычала она. – Я не в том настроении, чтобы играть с тобой в игрушки; вообще, я не понимаю, как у тебя хватило совести явиться сюда. Ты страшно оболгал меня перед родителями. Я…

– Теперь я работаю, – перебил ее он. – Я…

– Мне плевать, Гай! По твоей милости я оказалась совершенно без денег, мне не на что было жить.

– Тебе повезло, что твои родители умерли, – заявил он. – А вот мои еще живы.

– На пароходе я наговорила много разных глупостей. – Теперь она рассердилась на себя. Кто тогда тянул ее за язык? – И сегодня я устала. Забирай свою куклу и уходи.

– Тебе даже не интересно узнать, где я живу?

– Нет, Гай, абсолютно не интересно. Я перестала отвечать за тебя в тот момент, когда передала тебя с рук на руки твоим родителям.

В комнате стало тихо. Вива слышала тиканье своих наручных часов, а потом шум спущенной воды внизу.

– Полиция думает иначе. – Он проговорил это совсем тихо, и она еле расслышала его слова. – Они настоящие ублюдки, но у тебя могут быть неприятности, если ты не заплатишь.

– Бога ради, Гай, хватит паясничать! – воскликнула она.

– Я не паясничаю, я боюсь, – сказал он. – Меня преследует один человек. – Он рухнул на кровать, закрыл лицо руками и поглядел на Виву сквозь пальцы. Всхлипнул и опустил голову. – Он говорил, что я обидел его брата на пароходе, и грозится избить меня тоже.

– Что ты сделал с его братом?

– Он говорил, что я ударил его в ухо, и теперь он ничего не слышит, – тихо и жалобно ответил Гай. – Но ведь он первым меня ударил. Вот почему я думаю, что тебе надо знать об этом.

Положив куклу на колено, он аккуратно расстегнул кнопки на спине ее вышитой жилетки. Порылся внутри.

– Вот, возьми. – Он протянул ей пачку грязных рупий, перехваченных веревочкой. – Они понадобятся тебе, когда они придут. И еще совет – ходи по улицам осторожнее.

– Кто это они?

– Полиция, конечно! Понимаешь, по закону я твой ребенок.

Она перевернула рупии, лежавшие на ее ладони, ее мозг лихорадочно работал.

Ведь Фрэнк пытался предупредить ее об ужасной, невероятной возможности того, что, в глазах закона, она отвечала за него.

Она потрогала пачку – даже не считая, было ясно, что там около двухсот рупий: достаточно, чтобы предложить что-то полицейским, когда они явятся за взяткой. Но она подозревала, что это не покроет сумму, обещанную за сопровождение Гая в Индию, которую она так и не получила.

– По-моему, ты должна извиниться передо мной за свою грубость, – напыщенно заявил он. – Теперь ты видишь, что я всего лишь стараюсь тебе помочь.

– Гай, – ответила она, – я не вижу необходимости извиняться за то, что принадлежит мне.

Тут он радостно улыбнулся.

– Так, в конце концов, я твой?

– Нет-нет, что ты?! Я не это имела в виду, а вот что, – она показала на рупии. – Это причитающиеся мне по закону деньги.

Радостный огонек в его глазах потух, но ей было наплевать.

– Кто сообщил тебе мой адрес? – спросила она.

– Я искал тебя целую вечность. – Он снова превратился в обиженного школьника. – Потом позвонил Тори, и она сказала мне.

– Понятно.

Он нетерпеливо застучал ногой по полу.

– Я слышала, что ты теперь работаешь. Где же, если не секрет? – спросила она как можно спокойнее.

– Уже нигде, – пробормотал он. – Я потерял работу. А недавно был фотографом на киностудии. Компанией управляли идиоты.

– Теперь ты поедешь домой? – Эта мысль принесла ей облегчение.

– Нет. – Он покачал головой. – Теперь я живу здесь: на Мейн-стрит, за фруктовым рынком. – Он перестал топать ногой и посмотрел на нее. – Ах, и вот еще что. Перестань всем говорить, что мне шестнадцать, когда мне на самом деле девятнадцать.

– Гай, я не собираюсь ни с кем драться из-за этого. Какая разница, раз ты не способен за себя отвечать?

– Способен.

– Нет, Гай, ты безвольный парень. – Она сверкнула на него глазами, все еще злясь за его вторжение в ее комнату и за испорченный вечер. – А еще ты врешь, чтобы выйти сухим из воды.

Он попятился.

– Ты говоришь какие-то ужасы, – сказал он. – Я всегда собирался вернуть тебе эти деньги. Вот только ждал нужного момента.

– Да неужели? – Она даже не стала делать вид, что верит ему. – Ну, в следующий раз сделай это правильно: позвони в дверь и дождись, когда я тебя впущу.

Провожая его к двери, она почувствовала, что у нее на пятке лопнула водяная мозоль, и липкая жидкость потекла в туфлю.

– Но все-таки больше не приходи, – добавила она, выпуская его на улицу.

– Все в порядке, все в порядке, – ответил он, как будто его кто-то спрашивал. – Я обещал заплатить тебе долги, и я это сделаю.