Когда Вива сообщила Тори, что купила до Ути билеты в третий класс, Тори ответила, что ее это устраивает. Денег у нее тоже немного, а если их похитят работорговцы и они окажутся белыми рабынями, то это будет веселее, чем Рождество в Миддл-Уоллопе.

Но когда они сели в поезд на вокзале Виктория-Терминус, оглушительная майская жара, немилосердная даже в утренние часы, обеспокоила Виву, и она засомневалась, что поступила правильно.

Они пораньше пришли в роскошное здание вокзала, больше похожее на дворец, с устремленными ввысь контрфорсами и витражными окнами, чтобы избежать толпы, но их вагон уже больше напоминал шевелящееся, ревущее людское море: семьи, направлявшиеся на пикник, резвые школьники, бабушки в сари; один мужчина держал на коленях свернутый матрас, покрытый грязными пятнами.

Тори сидела у грязного окна, Вива в середине; напротив них пухлая молодая мать с бесчисленными промасленными пакетами – ее семья ехала на пикник. Вива с облегчением почувствовала легкое шевеление воздуха, когда поезд медленно отбыл с вокзала и, стуча колесами, нырнул в мерцающую пелену жары.

Вива забавлялась, наблюдая, как большие васильковые глаза Тори полезли на лоб при виде голого садху, монаха со сморщенной кожей и еле прикрытыми ягодицами, прыгнувшего в поезд на первой станции. Потом по поезду стремительно, словно на них горели штаны, промчались чай валахи и торговцы едой, торговавшие чаем, омлетами, печеньем, супом дхал и чапати.

Но прошли три часа, и жара смешала запахи пота, масла для волос, пряной пищи и газов из кишечника, а оконное стекло нагрелось так, что не дотронешься. Тори, которую мутило после выпитых накануне коктейлей, стала стонать и жаловаться, что ей плохо.

Вива почти не слушала ее. Впервые после своего приезда она покинула город, и в ее душе нарастало странное, веселое возбуждение, когда она видела в окне крошечные станции, женщин с горшками на головах, а потом, на краю равнины, поросшей кустарником, караван верблюдов, вынырнувший из облака пыли и тотчас же скрывшийся в ней.

Дейзи была права – замечательно, когда ты снова срываешься с насиженного места. Как раз то, что Виве сейчас нужно.

Поезд стучал колесами – тук-тук-тук, ныряя в узкие долины, пересекая обожженные солнцем равнины. Вокруг Вивы стоял гул разговоров на хинди, маратхи. Вива закрыла глаза и погрузилась в неверный сон, в котором вместо Тори с ней ехал Уильям.

Вообще-то они почти никуда толком не ездили вместе. Лишь в начале знакомства он брал ее с собой два раза. Один раз – в Швейцарию, где они останавливались в серии предсказуемых, безупречных отелей, знакомых ему. Однажды – на берегу озера в кантоне Берн – он страшно скандалил, когда по ошибке аннулировали их бронь.

Тогда она сидела одна на балконе; именно в тот момент она поняла, что Уильям, при всей его солидности и быстром уме, был робким человеком и хотел путешествовать как можно спокойнее, без всяких там приятных и неприятных неожиданностей, и по возможности чувствовать себя всюду комфортно, как дома. Она не осуждала его за это, но внутри нее что-то требовало больше воздуха, больше света.

В полусне ей чудилось, что он сидит напротив нее, положив локти на промасленные пакеты их попутчицы, – а ведь на нем аккуратнейший дорогой пиджак. Он злился на нее за то, что она втянула его в эту авантюру, за ее энтузиазм. «Зачем все это, – ворчал он, – когда мы вполне можем себе позволить билеты в вагон первого класса? Что ты пытаешься доказать?» И постепенно ее восторженное состояние улетучивалось.

Фрэнк не такой. Его восхищают маленькие неожиданные открытия – ему понравилось в тот раз кафе Мустафы, он с восторгом рассказывал ей про неожиданные места, на которые он натыкался в Бомбее, например про Воровской базар и… О господи. Она проснулась и поглядела на чахлые колючие деревья. Нельзя ей думать о нем. Когда они танцевали с ним у Дейзи, ей было так сладко, так легко, она ощущала его запах, терпкий и лесной, словно от древесины лимонного дерева, и что-то другое, более глубинное и веское, что притягивало ее к нему.

Она резко тряхнула головой. Ее тело до сих пор хранило память о том танце: о его руке на ее талии, о свете, исходящем от его кожи (или это ей лишь казалось?), о том, как он на миг зажмурился, словно от боли, когда она нечаянно коснулась щекой его щеки.

Она принудила себя снова думать об Уильяме, как о необходимой коррективе. Когда он бросил ее, она еще долго, много месяцев, чувствовала себя разбитой и грязной, словно ее переехал грузовик, и, что хуже всего, ее было некому собрать по кусочкам, ведь родители умерли. Она потеряла гордость – бродила вокруг его дома будто раненое животное, ожидая, что он вспомнит о ней, скажет, что это была лишь глупая шутка. Если бы не работа – к тому времени она устроилась машинисткой к миссис Драйвер и начала писать сама, – она просто сошла бы с ума.

Лучше вспоминай об этом.

Поезд нырнул во мрак, они ехали через туннель, пробитый в скалах. Если Фрэнк все-таки приедет в Ути (потому что Тори проснулась и, услышав ее слова, что это девичник, сонно запротестовала, что Фрэнк тоже должен поехать), если он все-таки приедет, Вива должна четко понимать, что его интерес к ней носит братский характер, что он просто стремится ее защитить. Или что он приедет, чтобы повидаться с Розой и Тори – как самонадеянно с ее стороны считать, что она пуп земли и что все вокруг делается исключительно ради нее. Что бы ни случилось, она не намерена терять над собой контроль, тем более с таким позорным итогом, как в случае с Уильямом. Она должна это твердо знать.

Поезд снова выскочил на солнечный свет, паровоз издал пронзительный гудок, и Вива открыла глаза. Полная молодая женщина, сидевшая напротив, стучала деликатно, но настойчиво по ее колену. Она вынимала еду из пакетов, лежавших на ее коленях – орехи и жареный нут, маленькие, страшноватые на вид оладьи, оставлявшие масляные круги на коричневой бумаге, в которую были завернуты.

– Поешьте с нами, – предложила женщина. Ее одежда и сандалии были дешевые; ее улыбка светилась счастьем – ведь она предлагала еду совершенно чужим людям.

– Спасибо. Вы очень любезны, – ответила Вива. – Куда вы едете?

– Мы жили недалеко от Бомбея, а теперь едем в Кунор, это возле Мадраса, – сообщила женщина. Они намеревались побывать у родственников, а еще надеялись увидеть Ганди-джи. – Сегодня я проснулась рано, чтобы приготовить эту еду. – Она не видела никакого парадокса в том, что угощала англичанок. – Это бомбейские деликатесы, пожалуйста, попробуйте. – Она развернула еще бхел пури (воздушный рис, приправленный луком и кориандром) и протянула Виве на лепешке несколько пряных картофелин.

Проснулась Тори и открыла один глаз.

– Вива, – сказала она, приятно улыбнувшись женщине, – если я положу это себе в рот, из него хлынет нечто другое.

Вива взяла оладью и разжевала ее.

– Вкусно, – сказала она женщине, – но, к сожалению, моя подруга болеет. Хотите наш сэндвич?

Она развернула сверток, который они приготовили утром – сэндвичи с сыром и маринованными овощами. Женщина отвернулась, явно смущенная. Возможно, ее религия не позволяла есть пищу неприкасаемых. «Здесь так много возможностей сделать что-то не так», – подумала Вива.

Когда они покончили с едой, женщина вытерла руку Вивы влажной фланелью, лежавшей в ее сумке, потом показала на толстую девочку лет пятнадцати, которая сидела рядом с ней и флегматично ела. Дочка, сказала она, хочет спеть для вас. У нее хороший голос; она может петь четыре часа, не переводя дыхания. Поясняя свои слова, мать положила руку на грудь и мощно вдохнула воздух.

– Ты должна выразить свой восторг, когда я скажу тебе это, – заявила Вива Тори. – Эта девочка собирается спеть для нас, и это большая честь.

Девочка направила свои огромные бархатные глаза на Виву и, набрав в грудь воздуха, запела. Ее голос звучал высоко, чисто и печально.

Виве удалось выхватить на слух лишь несколько слов: я обожаю, ужасное отчаяние, я люблю, я хочу.

– Это любовная песня из кино «Зита и Рам», – объяснила ее гордая мать. – Это ее подарок для вас.

Девочка, без тени смущения увлекшаяся пением, подвинулась к Виве так близко, что Вива могла разглядеть гравировку на ее носовом кольце и даже дрожащие гланды. «Мы такие разные, – думала Вива. – Ты можешь жить тут сто лет, но никогда не научишься их понимать».

Мелодия взмыла ввысь и перешла в пронзительный, жалобный стон, снова пробудивший у Вивы мысли об Уильяме и о невозможности счастья.

За две недели до того как они расстались, он привез ее в маленький отель под Эдинбургом. Там он сказал ей, скорее с сожалением, чем гневно, что считает ее, как он выразился, «одержимость» работой нелепой и не желает ее терпеть.

(Только потом она выяснила, что ее работа была ни при чем. У него в Бате была другая женщина. Как-то вечером она в истерике позвонила Виве и сообщила, что Уильям обещал на ней жениться.)

Но в ту ночь в отеле «Бучан» он ласково, но твердо дал ей от ворот поворот: она молодая, да и сирота, без родителей, но жизнь продолжается, и никогда фортуна не повернется к ней лицом, если Вива останется такой замкнутой и некоммуникабельной. Он рад за нее, что ей нравится труд писателя, но, если она позволит ему сказать откровенно: синий чулок, замкнутый на своей персоне, никогда не будет привлекательным для мужчин.

Она рыдала, но это были не слезы раскаяния, а скорее слезы недоумения и злости. Потом он сказал, что думал только о ее благе. В постели, когда он занимался с ней любовью, она простила его, не решившись заглянуть в черный мрак одиночества, который, как она чувствовала, ждал ее за дверями холодного отеля.

Через три недели он поселился возле Бата с молодой вдовой, которая оказалась богатой и очень большой занудой – во всяком случае, так он утверждал в письме, которое написал Виве через шесть месяцев. Нет, он не просил ее вернуться (для этого он был достаточно умен), но, будучи неофициальным опекуном, полагал, что они должны остаться друзьями и встречаться – ради памяти ее родителей.

Позже она поделилась с ним своими планами поехать в Индию, и только тогда он небрежно упомянул, что, мол, давно собирался ей сказать про мебель и два сундука, оставшиеся после родителей в Шимле. Кажется, ничего ценного, но Вива, возможно, захочет когда-нибудь взглянуть на них. Женщину, у которой они хранились, зовут Мейбл Уогхорн. У него есть ее адрес, если Виву это интересует.

– Почему ты ничего не говорил мне раньше? – спросила она.

– Твое горе было слишком свежим, – ответил он, осторожно и точно сформулировав ответ, как всегда, когда ему требовалось, чтобы он звучал правдиво.

И в чем-то он был прав. Если бы не был, тогда почему она до сих пор тянет с поездкой в Шимлу и почему ей кажется, что это самый опасный поступок, какой она может совершить?

Между тем девочка допела до конца. Вива поблагодарила и сказала, что это было прекрасно, и мать, внимательно наблюдавшая за лицом Вивы, снова ласково потрепала ее по руке. К ее губам прилипли крошки. Она явно благоговела перед талантом дочки и только теперь продолжила есть из горсти жареный нут.

Тори приподняла угол влажной фланели, которую положила на лоб.

– Все? Опасность позади? Я уж всерьез думала, что она будет петь целых четыре часа.

– Прелестно, – сказала Вива женщине. – Благодарю вас, это было чудесно.

– Я не спала, – сказала Тори, когда они опять вернулись в свой мир. – Я думала о том, как я вернусь домой, потом – об Олли. Может, я пошлю ему телеграмму, когда мы устроимся в отеле? Может, верно, что жена больше его не понимает? Ну, ведь если бы она действительно любила его, то она бы не допустила, чтобы он все время был в отъезде… Может, он ждет, когда я скажу, что простила его? Вива, мне ведь нечего терять.

«Нет, есть, – подумала Вива, испытывая к ней ужасную жалость. – Ты потеряешь свою гордость, свое достоинство, даже жизнь».

– А этот Олли в самом деле тот мужчина, о каком ты мечтала? – спросила она вместо ответа. Тори слегка покраснела.

– Ты права, ты права. – Тори снова положила на лоб фланель.

Через несколько секунд над тканью снова показались ее большие васильковые глаза. На этот раз в них было глубокое недоумение.

– Я не знаю, как люди вообще понимают, что они влюблены, – сказала она. – Ну, в книгах и кино любовь ослепительно вспыхивает, и герои бегут на пароход или поезд, звучит музыка и появляется слово «Конец фильма». Почему же в жизни все гораздо сложнее?

– Я не знаю, – ответила Вива. Абсолютно искренне.