На следующее утро после завтрака Джейн Стефенсон вошла к ним с пекинесом под мышкой и предложила съездить на пикник на озеро Пикара – она с радостью предоставит им свою тонгу.

– А лошадь спокойная? – забеспокоилась Роза.

– На сто процентов, – ответила их хозяйка и, не удержавшись, добавила: – Знаете, по-моему, ваш супруг очень смелый, раз отпустил вас сюда.

Тори, сидевшая в кресле за спиной у Джейн, закатила глаза и развела руками.

– Правда? – вежливо отозвалась Роза.

Когда Вива, Тори и Роза вышли на утреннее солнце, все вокруг сверкало чистотой: каждый листик и цветок были промыты ночным дождем, а воздух звенел от птичьего пения.

– Любите ли вы птиц так, как любим их мы? – Банти вынесла из дома большую, массивную книгу. – Если да, то вот, поглядите, какая прелесть: кашмирская мухоловка, варакушка, кустарница – удивительно шумная особа, вы слышите, как она кричит. Вот, возьмите.

Розе сунули в руки книгу и бинокль. Приехала тонга, запряженная ухоженным валлийским пони, про которого Банти сказала, что его выкормили из бутылочки после смерти матери.

Их возница, красивый парень в красном тюрбане и белых обмотках, сказал им салам и помог залезть в маленькую повозку. Чуть дотронулся до толстого крупа пони, и тонга резко покатилась по извилистой дороге, с которой открывался вид на синие холмы, голубые озера и на огромное голубое небо.

Тори дурачилась с биноклем.

– Батюшки, – восклицала она, подражая интонации Банти, – да это сероспинная вилохвостка! Клянусь, это она и есть!

Услышав их смех, парень оглянулся и запел тягучую и вибрирующую песню, которая, по его словам, должна понравиться мэмсахиб. Допев, начал другую. Все понемножку присоединились к нему. Вива даже знала слова некоторых песен – она пела их с детьми. Это поразило и восхитило возницу.

Когда пришло время ленча, парень нашел прекрасное место под баньянами с видом на окрестности. Как только они принялись за еду, стая крупных серых обезьян, мускулистых и нахальных, мгновенно спустилась с верхних ветвей ближе к ним.

Тори встала и повернулась к стае.

– Полагаю, вы удивляетесь, почему я обращаюсь к вам сегодня, – проговорила она тоном их бывшей классной дамы, мисс Айрис Масгрейв-Джонс. – Итак, с этого момента я запрещаю вам выкусывать блох под мышками во время собрания. Я понятно говорю?

Одна из обезьян загнула верхнюю губу и пронзительно застрекотала.

– Не спорить со мной! Не смотреть так нагло. Не мыть зад при посторонних!

– Не дразни их, – взмолилась Роза. – Тори, пожалуйста, это не смешно. Я их боюсь.

– Спокойно, Роза, – заявила Тори. – Они нас больше боятся, чем мы их.

– Откуда ты знаешь?

– Я и не знаю, – призналась Тори. – Просто люди так говорят.

На крики обезьян вскочил возница. Одарив девушек своей белозубой улыбкой, он ударил палкой по дереву и от души расхохотался, когда обезьяны обратились в бегство.

– Хануман, обезьяний бог, – сказала Вива, – говорят, исполняет просьбы молящихся.

Но Роза никак не могла прийти в себя.

– Какие они ужасные, – сказала она. – Я их боюсь, честное слово.

– Все убежали, – сказала Тори, разворачивая шотландский плед и открывая корзину для пикника. – Давайте есть – я, как обычно, умираю с голода.

Они достали свежие булочки, завернутые в бело-синие клетчатые салфетки, тонкие ломти жареной говядины, вареные яйца с карри, свежие манго, огромный кусок бисквита «Виктория» и домашний лимонад, аккуратно завернутый в листы газеты «Утакамунд таймс», чтобы не протекал.

– Самый лучший пикник в моей жизни, – заявила Тори, пережевывая сэндвич. – Да, кстати, Вива, почему наш кучер показал тебе тот жуткий кинжал, который висит у него на поясе?

– Он нужен ему, чтобы в случае чего защитить нас от бадмаш, бандитов, на этих дорогах. Но вообще-то мы в безопасности, сказал он. Ведь это Снути Ути, и местные любят англичан.

– То же самое англичане думали в Амритсаре, – пошутила Тори, – пока им не отрезали голову.

– Им не отрезали голову, – возразила Вива, – им…

– Ой, давайте не говорить об этом, – внезапно рассердилась Роза. – Я устала от них. В Пуне только и говорят всякие страсти.

– Ты права, Роза. – Тори налила ей лимонад, – в такой веселый день нечего рассуждать на мрачные темы, поэтому не будем также говорить о пароходе, доме и моей матери. Давайте выпьем за нас. За наши биши.

На звон их стаканов большая серая обезьяна соскочила на нижние ветви; ее маленькие глазки смотрели на них сквозь листву. Потом она спустилась совсем низко, оскалила зубы и беззвучно засмеялась

– Ужас. – Роза застыла в испуге. – Мой доктор рассказывал, что они похищают детей.

Она чуть не плакала, и Тори забеспокоилась. Она никогда не видела Розу такой нервной, и ей хотелось узнать причину.

Когда они поели, Вива достала свой блокнот и начала что-то писать.

– Ой, Вива, ради бога, – насмешливо воскликнула Тори, – отложи свой кондуит и побудь хоть чуточку нормальным человеком.

Вива почти не слышала ее слова. В тонге она думала о Талике, как вечером накануне ее отъезда Талика, вероятно, боясь, что Вива не вернется, зашла под каким-то предлогом в офис, забралась на стул напротив Вивы и спросила, могут ли они, когда она вернется, пойти вместе в город и поискать ее маму.

– Попробуем, – обещала Вива, но сердце ее упало. Дейзи уже предприняла несколько попыток, но все напрасно.

Талика иногда заговаривала о матери, «потому что я ее забываю», поясняла она, устремив на Виву черные угольки глаз.

Она показала ей картинку хижины, окруженной черточками дождя.

– Мой дом, – сказала она. Возле дома были три фигуры с горшками на голове. – Это место, где моя мама варила чапати. – Она ткнула пальцем в маленький огонь на земле. – Это я ей помогаю. Это моя бабушка. – Она показала на фигуру, лежащую на койке-чарпой. – Я делаю для нее дхал.

В ее глазенках светилась грусть, когда она рассказывала Виве о доме.

– Вот мои добрые bhoot kal. – Она сложила пополам листок и убрала его в карман платья.

– Что такое bhoot kal? – спросила потом Вива у Дейзи.

– Время призраков, – ответила Дейзи.

Вива ненадолго перестала писать и задумалась. Холмы вдали, вкус лимонада во рту пробудили в ней какие-то смутные, словно просвет в тумане, воспоминания, неуловимые, неприятные: какое-то другое дерево с обезьянами, женщина, которая их боится, голоса англичан, один голос испуганный, другой смеющийся.

Внезапно сквозь этот туман лучом солнца пробилась мысль – ее собственная мать плакала в разгар семейного пикника. Зачем отец отвел ее в сторону под деревья? Чтобы отругать? Чтобы утешить? Почему Виве больно думать об этих вещах?

– Вива. – Тори выхватила у нее карандаш. – Ты слишком серьезная. Вот, поешь. – Она вложила ей в руку кусок бисквита.

Вива откусила немного. Бисквит был восхитительный – сочный, упругий, с терпкой лимонной глазировкой.

– Само совершенство, верно? – Тори смотрела с улыбкой, как она ест. – Теперь твоя душа точно запоет.

– Восхитительно. – Вива улыбнулась ей. Среди многих черт, которые нравились ей в Тори и, она это знала, которых ей будет остро не хватать после ее отъезда, был ее энтузиазм в отношении мелочей – лимонных бисквитов и негритянского певца Джелли Ролл Мортона, собак и закатов.

Энтузиазм. Вива поглядывала на гряду сланцево-серых облаков, проплывавших над ее головой. Какая ирония, что именно Уильям, сам напрочь лишенный энтузиазма, объяснил ей значение этого слова. Разумеется, на греческом.

– Это означает быть одержимым богом, – сказал Уильям своим ясным и четким голосом.

В тот самый вечер – они сидели в Сохо, в ресторане «Уиллер», и ели очень приличный шоколадный мусс – Уильям заявил, что страдание – это основа человеческой жизни, ее сердцевина. Что это один из немногих фактов, на котором сходятся буддисты и христиане.

Когда она возразила ему, что наслаждается многими вещами в своей жизни и порой не может дождаться утра, он лишь поморщился от вульгарности ее слов.

– Я не говорю, – продолжал он с раздражением, – про… ну там… кукол, лошадей или запах свежесваренного кофе, про все подобные вещи, о которых говорится в подобных случаях. Я говорю о настоящем и долговременном счастье. Убежден, что оно если и существует на свете, то его приносят работа и самодисциплина, когда ты не ждешь от других людей больше, чем они могут дать, потому что они обычно, так или иначе, подводят тебя.

Теперь она удивлялась, зачем она так покорно слушала его унылые лекции, раз часть ее души восставала против них и знала даже в то время, что они справедливы лишь частично. Конечно, замечательно, когда у тебя есть любимая работа, это всем известно, но это еще не все. Тут она снова подумала про Талику, как девочка танцевала на песке босая, держа в руках змея, несмотря на все свои утраты и невзгоды – иногда счастье бывает таким вот простым, нехитрым.

Она вытянулась на пледе, закрыла глаза и перестала думать об Уильяме. Как приятно после суеты и жары Бомбея дремать вот так, зная, что рядом с тобой твои подруги, видеть на веках красноватые узоры солнечного света, слушать шум ветра в маковках сосен, похожий на плеск ласковых волн моря. Уплывая в сон, она ощущала вкус лимона на губах и, прежде чем успела воспротивиться этому, почувствовала нежное прикосновение губ Фрэнка.

– Господи!

Она быстро села, задев локтем лежащую рядом Тори.

– Что с тобой? – сонно спросила Тори. – Пчела ужалила?

– Все в порядке, – ответила Вива, обхватив себя за плечи. – Все в порядке. Я чуть не заснула.

Она снова легла, но ее сердце бешено колотилось, словно она еле-еле избежала какой-то катастрофы.

Больше не надо думать о нем, приказала она себе и попыталась сосредоточиться на тех его чертах, которые ей не нравились. Прежде всего: слишком красивый, и какая-то пуританская частица ее самой подозревала, что это может привести к самомнению, тщеславию, беззаботности или лени, потому что такое преимущество перед другими несправедливо и незаслуженно, словно каждый день своей жизни, пока не уйдет в небытие твоя красота, ты достаешь из рукава пятую, незаконную карту. Она допустила, что, пожалуй, несправедливо забыла про печальные события в его жизни и о том, что он относился к своей профессии врача серьезнее, чем хотел это показать… и – о-о, одевался довольно небрежно, и волосы его, казалось, постоянно нуждались в стрижке. Но его улыбка, чудесная, неожиданная улыбка – она видела еще на пароходе, как от нее таяли женские сердца. Да, надо держаться подальше от него. Да, точно надо, ведь она не доверяет никому. Шарм – Уильям объяснил ей происхождение и этого слова тоже – шарм, сказал он, не какая-то там блестящая, поверхностная вещь, шарм означает способность наводить чары. Так, может, именно это она чувствовала, когда танцевала с Фрэнком, – легкое головокружение, легкую раскованность, но ничего такого, чего нельзя исправить. Пускай он наводит свои чары на слабых, думала Вива, погружаясь в сон. А ей, для того чтобы выжить, потребуются все силы.

Опять начался дождь. Возница подошел к ним и махнул рукой на другой склон долины, где собирались серые тучи.

– Проклятье! – воскликнула Тори. – Сейчас мы промокнем.

Серый пони резво бежал всю дорогу, и все-таки в отель они вернулись промокшие до нитки.

Они побежали под зонтиками к веранде. Вдруг Роза остановилась так внезапно, что Вива ударилась носом о ее затылок.

Возле двери стоял улыбающийся Фрэнк. На нем был тот же самый мятый полотняный костюм. Шляпу он держал в руке.

При виде его сердце Вивы оборвалось, а в следующий момент она его уже едва ли не ненавидела. Кто его звал? Явился сюда в самый разгар их отдыха, как будто он здесь кому-то нужен.

– Мадам. – Он склонился к руке Розы и слегка коснулся ее губами. – В Бомбее сейчас волнения. Я решил, что мне нужно приехать и проводить вас домой.

– Ой да ладно, Фрэнк! – У Тори покраснело лицо, с нее ручьями стекала вода. – Кого ты обманываешь? Я прекрасно знаю, почему ты здесь.

Вива сердито сверкнула на нее глазами и вонзила ногти в ее ладонь.

– Фрэнк, – холодно поинтересовалась она, – расскажи, почему ты приехал.

– Я заказал чай, – сказал он ей, – в гостиной; там и поговорим.

Они побежали наверх, быстро переоделись в сухую одежду и вместе явились в гостиную, где за окном дождь лил как из ведра. Фрэнк уселся спиной к огню и вытянул свои длинные ноги.

Появилась Банти с подносом, на котором принесла чай и булочки. Она переоделась в цветастое платье – первое со времени их знакомства – и слегка припудрила свои обветренные щеки. В душе Вивы опять забурлила злость. Да как смеет этот тип держать себя так самоуверенно, так раскованно? Ведь он же чувствует наверняка, что пульс в доме участился после его появления.

Банти протянула Фрэнку чашку чая – самому первому – и суетилась с булочками и джемом для него. Вива слушала тиканье старинных часов, висевших у окна, а потом поняла, что он глядит на нее поверх чашки. Смутившись, она отвернулась и стала рассказывать Банти, какая у них получилась интересная поездка. Спросила ее про варакушку, о которой прочла в определителе птиц. Они что, такие же бойкие, как английские дрозды?

Как она фальшивила – даже сама это понимала, – словно чья-то незамужняя тетка.

– Да, они замечательные, просто великолепные. – Банти слышала все это миллион раз от других гостей, и ей явно хотелось поговорить с Фрэнком о его докторской работе, как она это называла. – Надо же, вы действительно работаете в бомбейской больнице! – восхитилась она, словно он спустился в последний круг ада. – Какой вы молодец, честное слово! Вы из тех, кого туземцы называют нисвартхи?

– Что это еще такое? – спросила Тори. Она не сводила с Фрэнка глаз.

– На хинди это означает «бескорыстный человек». – Банти сияла.

– Господи, нет, нет. – Фрэнк вытянул ноги и улыбнулся своей неотразимой улыбкой. – Я работаю за пиво и сигареты.

Да, вот он весь – породистый молодой самец, окруженный прайдом восторженных самок. Тот самый Фрэнк, к которому она испытывала инстинктивное недоверие на пароходе. Что ж, по крайней мере, ей уже легче.

После чая Банти ушла посмотреть, как работники прочищают водостоки, и проверить, не протекла ли крыша конюшни. Иногда в мае, сказала она – обращаясь только к Фрэнку, – у них случается нечто, близкое к муссону, и это просто жуть. В прошлом году во время грозы за сутки выпало двадцать дюймов дождя, и ливневые потоки размыли большой кусок дороги почти возле дома.

– Боже! – слабым голосом отозвалась Роза. – Ничего себе!

После ее ухода явился слуга. Он задернул красные шторы, зажег лампы, поправил фитили и удалился.

– Ну, Фрэнк, – сказала Роза, когда они снова остались одни, – расскажи нам, что там творится в Бомбее? Или это только предлог, чтобы приехать сюда, в нашу веселую компанию?

– К сожалению, нет. – Фрэнк перебрался в удобное кресло, стоявшее возле окна. Его игривая манера исчезла. – Уже два дня как мусульмане и индусы бесчинствуют на улицах, воюют друг с другом. Ничего нового в этом нет, но отдельные эпизоды вызывают ужас. Я сам видел, как они подожгли на улице какого-то мужчину. Облили бензином и подожгли. Он вспыхнул словно Гай в Ночи костров.

– О боже! – Вива подумала о приюте, о Судае, Талике, Дейзи и мистере Джамшеде с его семьей.

– Не волнуйся, – успокоил ее Фрэнк. – Пока все это локализовано в трущобах вокруг Мандви. В Бикулле спокойно, на Малабарском холме тоже. И все скоро закончится. Но мне не понравилось, что вы одни поедете домой, и я взял два дня отпуска.

Говоря все это, он смотрел на Виву.

– Мы решили, что вам нужно вернуться до вторника – тогда будет большое заседание конгресса и вокруг вокзала ВТ могут начаться беспорядки. Роза, твой супруг звонил из Пуны миссис Маллинсон. Он намеревался приехать за тобой в Бомбей, но теперь не может – все увольнительные у них отменены.

Лицо Розы осталось бесстрастным.

– Ты поедешь в Пуну в вагоне для женщин, и все будет хорошо, – заверил ее Фрэнк. – В конце концов, те действия направлены не против нас, они дерутся между собой, но твой муж, конечно, волнуется.

– Естественно, – сухо отозвалась Роза. – Как любезно с вашей стороны позаботиться об этом, но я уверена, что тут нет ничего страшного.

Роза встала, ее желтые локоны повисли над лампой и едва не коснулись пламени. Она сказала, что очень устала и хочет лечь. В дверях она обернулась и сказала, что день был чудесный и она его никогда не забудет.

– Волноваться не о чем, – снова повторила она.

– А кто волнуется? – заявила Тори, вставая. – Все, что помешает мне уехать домой, меня устраивает. – Все засмеялись, приняв ее слова за шутку, но она не шутила.

Дождь хлынул с утроенной силой. Казалось, что по стеклу бьют камешки.

– Я тоже пойду. – Вива встала.

– Задержись на минуту, – сказал Фрэнк. – Мне нужно сказать тебе кое-что. Сядь.

Он взял ее за руку.

– Боюсь, что сказать мне это будет нелегко, но я скажу. Ходят слухи, что Гай убит. Мне жаль.

– Что? – Какое-то время она тупо глядела на него. – Что ты сказал?

– Это только слух, – повторил он. – Возможно, он ошибочный, но полиция утверждает, что Гай не появляется в своем съемном жилище, а когда позвонили его родителям, те ответили, что не видели его уже много недель. Обгоревшее пальто с его именем было обнаружено на улице неподалеку от твоего дома. Кажется, он переехал туда месяц назад.

– Он приезжал сюда на прошлой неделе. – У Вивы похолодело под ложечкой. – Я не знаю зачем.

– Я тоже не знаю.

– Почему же ты тогда сказал, что в Бикулле все спокойно?

– Там правда спокойно, кроме этого случая.

– А мистер Джамшед об этом знает?

– Нет. Во всяком случае, я не думаю, что знает. Возможно, все не так плохо, но я решил, что тебя нужно в любом случае предупредить.

– Кто тебе это сказал?

– Полицейский, один из местных в Бикулле. Он следил за Гаем.

– Ох, не может быть! – К ее горлу подступила волна дурноты. – Так ты говоришь, что его сожгли? – Она побледнела и пошатнулась.

Фрэнк посадил ее в кресло.

– Я ничего не знаю точно, – повторил он.

Она тряхнула головой и потерла лоб.

– Расскажи мне все по порядку.

– Никто по-настоящему ничего не знает, но полицейский рассказал, что брата парня, которого Гай ударил во время плавания, зовут Анвар Азим. Он богач и очень влиятельный политик из Всеиндийской мусульманской лиги, в которой по еще неясным мотивам участвовал и Гай. Азим провел собственное расследование инцидента – вероятно, заплатил нескольким матросам-индийцам – и затем взял дело в свои руки.

– Но ведь полиция что-нибудь предпримет?

– Необязательно. Честно говоря, сейчас слишком непонятная обстановка. Так что время для разборки самое неподходящее.

– Так все плохо?

У нее задрожал голос. Он обнял ее за плечи, но она вырвалась.

– Я еще раз говорю – никто ничего не знает. – Он пытался ее утешить.

– Нет, пожалуйста, – запротестовала она. – Не приукрашивай ничего. Скажи мне правду. Ох Гай! – Внезапно она представила себе его: куклу, охваченную пламенем.

– Я пока не знаю всего, – сказал Фрэнк. – Только отдельные факты.

– Какие?

– Ну… – он с беспокойством посмотрел на нее, – скоро в партии может произойти раскол, и тогда все может случиться или ничего, точно не знает никто.

– Так кто сказал тебе все это, про Гая, я имею в виду? – снова спросила она. В ее голове метались бессвязные мысли.

– Полиция. Мне отдали вот это. – Он протянул ей тощий бумажник и пачку фотографий. – Они сказали, что это его вещи, и просили отдать его родителям.

– Пожалуй, прежде мы посмотрим их.

– Я уже смотрел. Там и твои тоже. Гляди. – Он показал снимок крупным планом, где Вива идет по улице возле детского приюта. На ней летнее платье, она улыбается Партхибану, продавцу манго, у которого она покупала манго по дороге на работу. Внизу подпись черными чернилами и детским почерком: Матаджи – моя мама.

На другом снимке Вива сидит на пляже Чоупатти, рядом спит на песке Талика. За ними в небе несколько змеев. Снова подпись, причем ее имя написано неправильно: «Мисс Вива Халауэй» и вопрос «Она Каин или она Авель?».

– Он следил за мной, – сказала она.

– Не будь тебя, он ходил бы за кем-нибудь еще, – сказал Фрэнк. – Ему отчаянно хотелось кого-то любить или ненавидеть.

– Какой ужас! – Ее начала бить дрожь. – Я ужасно не любила его, почти ненавидела. Не надо мне было вообще с ним связываться, зря я тогда согласилась.

Рука Фрэнка легла ей на плечи.

– Тут нет твоей вины, – ласково возразил он. – Его отправили в Англию в шестилетнем возрасте, одного. С этого момента у него началось искривление личности – даже он это знал. Я тоже все больше убеждаюсь, что у него были серьезные проблемы с психикой.

В камине вспыхнуло пламя. Она увидела в нем Гая – его выпученные глаза, его зубы, оскаленные в усмешке.

– Думаю, что не нужно говорить Розе и Тори, пока мы не получим подтверждение, – сказала она. – Зачем их пугать понапрасну?

Фрэнк поморщился.

– Я всю дорогу думал об этом. Но ведь тогда тебе придется нести одной этот груз.

– А Дейзи знает?

– Еще нет.

Она встала, решив пойти спать, но снова пошатнулась и снова он ее поддержал.

– Дай-ка я помогу тебе, – предложил он.

– Я живу в домике на той стороне лужайки.

Они шли по мокрой траве. Порывы ветра трепали полы ее плаща. На другой стороне долины над холмами висело туманное пятно луны.

– Надвигается сильная гроза, – сказал он.

– Ужас, ужас, ужас. – Теперь она рыдала, думая о том, как горели волосы Гая, горела его одежда. – Он не заслужил этого.

Она чувствовала руку Фрэнка на своем плече.

– Мы еще ничего не знаем, – повторял он. – Подожди – может, все это только слухи.

Вдали послышался гром, сверкнула молния, новый раскат грома, и вдруг на них обрушились потоки дождя, и оба мгновенно промокли до нитки.

У нее так дрожали руки, что она не могла отыскать в сумочке ключ. Нашла, протянула ему и увидела, что его рубашка прилипла к телу и под ней обозначились все ребра, все мышцы, плавный изгиб его крепкого торса.

– Ты вся мокрая, Вива. – Когда он дотронулся до нее, она вскрикнула, но он снова дотронулся и стал ласково гладить ее плечи, руки, живот, а она закрыла глаза и положила голову ему на плечо.

В комнате горела маленькая лампа. На полу валялось ее платье, на письменном столе лежали ручки, блокноты, стоял графин с водой.

Он снял полотенце с напольной вешалки и вытер ее лицо и волосы. У нее не осталось слов, по лицу текли слезы, дрожь не утихала. Он стащил с нее промокший плащ, потом кардиган и бросил на пол, а ее закутал в сухое полотенце.

– Побудь со мной немного, – попросила она, стуча зубами, видя, что он собирался уйти.

Когда он лег на кровать, она прижалась к нему как ребенок, крепко зажмурив глаза. Где-то краем сознания она слышала резкие звуки дождя, падавшего на железную крышу, слышала стоны ветра. Но внезапно все стало простым, когда она положила его на себя: все проблемы и беды куда-то ушли, остались только ее голод и его молодое тело, лежащее на ней, прогнавшее смерть.

Когда все закончилось, он взглянул на нее, потряс головой, и они оба смотрели друг на друга боязливо и удивленно. Тогда он обнял ее, и застонал, и снова тряхнул головой.

– Только не говори, что ты меня любишь, – сказала она.