Вива играла в теннис со своей лучшей подружкой Элеанор, когда явилась монахиня и сообщила о смерти ее мамы. Сестра Патриция, костлявая молодая ирландка, поманила ее рукой с корта. Они шли по дорожке к школе, и Виве запомнилось лишь, как она старалась не наступать на трещины. Еще то, что внутри у нее было глухо и пусто – словно там намело снежные сугробы.

Это было за месяцы до того, как она зарыдала по-настоящему – накануне Рождества, которое, как было договорено, она проведет под Норвичем у дальней кузины ее мамы. Кузина, высокая, сухопарая дама, совершенно непохожая на маму, напоила ее чаем в соседнем отеле. За чуть теплым чаем и черствыми булочками она дала Виве понять, что не хочет обременять себя лишними хлопотами и что она почти не знала ее родителей. «Они все время жили в Индии, – с упреком заявила она, – и говорили, что им там нравится». Как будто смерть стала проявлением их беспечности.

Вива мало думала об этом – в те дни она вообще мало обращала на себя внимание, – но за два дня до той встречи с теткой группу девочек возили в Честер на постановку «Белоснежки». Вива сидела в полутемном зале с пачкой лакричного ассорти и наслаждалась жизнью, но потом принц уселся на украшенном блестками дереве и запел Белоснежке «Красивая девушка словно мелодия». Это была любимая песня папы. Чтобы успокоиться, Виве пришлось выбежать из театра с недовольной послушницей, которая так недолго наслаждалась спектаклем – такой редкой радостью в ее жизни. Послушница дала Виве старенький носовой платок и хмуро смотрела на подрагивающие плечики девочки, стоя под рождественскими огнями возле универмага «Дебенхамс». А Вива делала вид, что разглядывает манекены в витринах, а сама рыдала и рыдала, но потом все-таки взяла себя в руки и вернулась к их группе.

Все считали, что милосерднее всего не обращать внимания на этот ее взрыв, и на обратном пути в автобусе ей было так стыдно, что она запретила себе так распускаться. Она сказала себе, что жизнь и дальше станет расставлять свои ловушки и ей нужно всячески их избегать, что лучший способ их избежать – держать свою душу холодной. Что ж, до недавнего времени это ей помогало. Главное – опасаться песен и сентиментальных сюжетов.

Эта въевшаяся в нее привычка заставила ее радоваться и испытать облегчение, когда они с Фрэнком расстались, радоваться, что он больше не написал ей ни строчки. Дейзи как-то мимоходом упомянула, что, по слухам, он уехал в Лахор и что там у них замечательный проект. Гемоглобинурийная лихорадка – ужасная вещь, и чем быстрее они смогут найти способ лечения, тем лучше.

Он не позвонил и не попрощался с ней, и этому она тоже была рада.

Работа – вот что теперь было важнее всего. Теперь она долго сидела за своим столом возле окна ночами, когда все дети давно уже спали. Какое-то время она слушала урчание древней канализации, уханье сов в кроне тамаринда, крики детей во сне. И потом писала, нередко до рассвета, истории этих детей. Эти дети были у нее часто жизнестойкими и мужественными – как сама она когда-то, – но давно научились не наступать на трещины.

Писать эту книгу оказалось труднее, чем Вива думала. Хотя Дейзи не раз предостерегала ее от поверхностных суждений, где-то в глубине души Вива всегда считала, что для многих из этих детей жизнь в «Тамаринде» стала невероятной удачей, знакомством с другим образом жизни, о котором многие из них могли только мечтать. Теперь она видела, что ее представления были одновременно сентиментальными и невежественными. Некоторые дети, это верно, были благодарны за еду и постель; другим не нравилась такая жизнь между двух миров. Они скучали по бурлящей, богатой событиями, суровой жизни в трущобах; они опасались, что люди из окрестных улиц подумают, что они сделались «рисовыми христианами» и продают свою душу за горячую похлебку. Пара мальчишек сказали ей с вызовом, что они какое-то время поживут здесь, но прежде всего они принадлежат Ганди-джи.

Но что бы они ни говорили, она твердо решила записывать все точно и скрупулезно, понемножку, день за днем. Пачка таких записей уже лежала на столе. Дейзи уже показала некоторые рассказы своей подруге из издательства «Макмиллан», и та сказала, что если и другие главы будут такого же качества, то их это, возможно, заинтересует.

Она так сосредоточилась на своей работе, так старалась сделать ее как можно лучше, что, развернув однажды газету «Пайонер майл» и увидев объявление, что у супруги капитана Джека Чендлера, Розы, родился сын Фредерик, она… Что? Виву удивила и ужаснула собственная реакция – ну а какая она была? Вива пыталась определить это чувство и не могла. Сказать, что она ревновала, несправедливо, но все равно – в ней зашевелились сильные и неприятные эмоции. Отказавшись от Фрэнка и сосредоточившись на своей книге, она надеялась найти более чистую и стойкую версию себя самой, и в чем-то ей это удалось. Долгие часы сосредоточенной работы приносили ей спокойную радость, ощущение того, что ты опустошаешься и наполняешься вновь благодаря собственным усилиям. Но порой, особенно на кромке сна, где все дозволено, она снова вспоминала его сильные руки, интимность его поцелуев, все те вещи, которые проникли глубоко в ее сердце и так сильно испугали.

Она немедленно поздравила Розу в письме и послала ей красивый платок, сделанный одной девочкой из их приюта. Потом немедленно вернулась к работе, ведь ей еще надо было работать и работать над книгой, прежде чем она поймет, что ее можно показать издателям. Так прошел сентябрь, потом октябрь, началась бомбейская зима с ясными, теплыми и солнечными днями и внезапными закатами; иногда по ночам, когда ветер дул с Гималаев и Деканского плоскогорья, даже хотелось накрыться лишним одеялом.

В начале ноября дети с восторгом ждали новолуния, потому что в месяце картика, в новолуние, будет самый большой праздник индусов Дивали, Фестиваль огней. Он устраивается в самую темную ночь года и означает наступление зимы и возвращение царевича Рамы, время победы света над силами тьмы.

Уже несколько недель уроки прерывались криками местных торговцев, собиравших пожертвования на сооружение пандалов (временных навесов и шатров) и огромных носилок, на которых вскоре понесут богов по улицам Бикуллы. Спальня над головой Вивы вибрировала от усердия, с которым дети отмывали полы, белили стены и делали собственную статую Дурги – высокое сооружение из блесток, бумаги и огоньков. Дети несколько раз звали к себе Виву, чтобы она восхищалась и давала советы.

Фейерверки начались сразу после наступления темноты и не давали никому уснуть. За школьными воротами, на углу Джасмин-стрит, торговцы сладостями продавали традиционные сладости на молочной основе, такие как барфи и ладду, и готовили на угольных печках восхитительные свежие джалеби.

Во вторник, 3 ноября, вечером накануне открытия фестиваля, Виджай в роли царевича Рамы носился, размахивая картонным мечом; Чинна, сирота из Бандры, играла Зиту.

Пока все бурно аплодировали, Дейзи заглянула в дверь и попросила Виву, миссис Боуден и Ваибхави, их индийскую сотрудницу, зайти к ней в офис.

– Я знаю, как вы невероятно заняты, – извинилась она, когда все четверо втиснулись в маленькую комнатку, – и не стоит принимать это близко к сердцу, но вчера тут кое-что случилось, и я не имею права замалчивать это происшествие.

Она встала и вынула из книжной полки несколько книг.

– Все вы знаете, что это сейф. Денег там немного, увы, но хранятся важные документы, касающиеся дома. Два дня назад, когда я пришла на работу, он был взломан. Кто-то взял мою адресную книгу и списки детей и оставил довольно наглую записку.

– Я не хочу сегодня портить детям праздник, – Дейзи сняла очки и тщательно протерла их, – и после фейерверков, как всегда, устрою наш праздник Дивали, на который вы все, конечно, сердечно приглашаетесь. Но все-таки помните о некоторой осторожности.

– Что вы имеете в виду? – спросила миссис Боуден, которая любила определенность, черное или белое, и уже дала понять, что не пойдет на праздник.

– Только это, – сказала Дейзи. – Первое: будьте осторожны со своими личными вещами. Второе: соблюдайте наше строгое правило и пересчитывайте детей, когда выходите с ними на улицу. Дивали восхитительный праздник, и хотя вокруг нас живут прекрасные люди, не всем нравится то, что мы тут делаем. Вот и все.

Она широко улыбнулась. Никто особенно не встревожился. Когда Дейзи рядом, всем было проще думать, что не может случиться ничего плохого.

Дети настояли, чтобы Вива нарядилась для праздника. В пять часов она надела свое красное шелковое платье. На улицах уже били барабаны, звучали надтреснутые звуки рога, крики и смех, а над ее головой раздавался быстрый топот ног восторженных ребятишек.

Через несколько мгновений в дверь постучали. Там стояла нарядная Талика – в красивом сари персикового цвета, на худеньких руках стеклянные браслеты, глаза подведены углем, в маленьких ушах тяжелые золотые кольца. Она выглядела одновременно такой гордой, робкой и сияющей, что Виве захотелось обнять ее, прижать к себе, но она сдержалась. Несколько недель назад, когда Вива спросила ее, скучает ли она без объятий мамы, Талика гордо ответила: «Моя мама никогда меня не обнимала. Она приходила с фабрики слишком уставшая». Словом, еще одна кошка, которая гуляет сама по себе.

За Таликой стоял маленький Савит, мальчик с ужасающими ожогами на ноге. Он был одет в новенькую курту, на голове золотая корона. Рядом была Нита в пурпурном сари с маленькой тиарой, усеянной самоцветами; ее лоб тоже украшали рубины и жемчуг.

– Я красивый? – спросил ее Савит.

– Ты выглядишь чудесно, – ответила Вива. – Как сам бог Рама.

Он крепко зажмурился и чуть не задохнулся от восторга.

Через час, когда Вива вышла на улицы со своими маленькими подопечными, они смотрели ей в лицо, а когда она ахнула от восторга, они засмеялись и захлопали в ладоши. Ветхие лавки и покосившиеся веранды преобразились в светящиеся шары, которые были ярче звезд на небе. Каждая хижина, каждая повозка, каждый дюйм, который можно было осветить, горел огнем; окна были полны горящих свечей, тощие деревья украшены гирляндами и горели на фоне неба словно рождественские елки. Толпы людей, разодетых в пух и прах и сверкающих драгоценностями, приветствовали друг друга на улице.

Какое-то время она бродила с детьми между лотков, ломившихся под тяжестью липких сладостей, морковной халвы и миндальных пирожных. Савит мучился со своей картонной короной, но отказался ее снимать. Он хромал рядом с ней сквозь густую толпу и, крича, объяснял, что пришла Ума, богиня света.

– Она принесла свет в нашу темноту, – сказал он.

Она слышала барабаны, нестройные звуки труб, а потом над головами толпы проплыл кривоватый помост с величественной богиней, украшенной гирляндами магнолий и окруженной лепестками роз и жасмина.

Мужчина, державший на плечах толстого карапуза, загородил Савиту весь вид. Мальчик терпеливо ждал.

Теперь ее тянула за рукав Талика.

– Мамджи, мамджи! – воскликнула она. (Когда Талика была взволнована, она часто называла ее мамой.) – Сегодня придет Лакшми.

Лакшми была богиня благополучия и богатства. Вива уже знала, что сегодня в Бикулле будут открыты настежь все двери, чтобы богиня могла войти в дом и принести в него процветание. Потом начался фейерверк: огненные колеса разбрасывали сверкающие брызги в оранжевом ночном воздухе, взлетали стремительные ракеты, окрашивая лица синим, желтым и розовым светом и заставляя людские толпы ахать от восторга.

Две недели назад местные торговцы стали донимать людей, чтобы те сдавали деньги в фонд Дивали, звонили в колокольчик у ворот приюта, прерывали уроки, выпрашивая деньги на фейерверк. Вива посетовала Дейзи, что считает все это ненужной тратой средств. Зачем пускать деньги на дым? Но теперь она увидела, что ошибалась.

Суть праздника вот в чем: в эту ночь, самую темную ночь в году, в одной из беднейших стран на земле празднуется надежда. И она тоже празднует вместе со всеми, стоит в толпе, ахает, пораженная радостной надеждой этих бедняков, верой в то, что их жизнь станет лучше.

– Занятно, правда? – Возле нее появилась Дейзи; с ее шляпы свисала канитель. – Я надеюсь, ты придешь ко мне на вечеринку?

– Только попробуй меня не пустить, – усмехнулась Вива. После многих недель изматывающей работы ей внезапно захотелось повеселиться.

К полуночи праздничная суета стала затихать. Вива уложила детей спать и снова вышла на улицу. Люди шли домой в мареве разноцветного дыма от фейерверков. Под столами бродила собака и подбирала объедки.

Сойдя с тротуара, она услышала звяканье колокольчика, шуршание колес; кто-то осторожно дотронулся до ее плеча.

– Мадам сахиб. – Жилистый одноглазый человечек (другой его глаз напоминал засахаренный миндаль) показал рукой на свою повозку. – Мисс Баркер прислала за вами. Садитесь, пожалуйста.

Он тронулся с места, его костлявые ноги ритмично отталкивались от дороги, и Вива, уставшая за вечер, откинулась на ветхую спинку кресла и чуточку задремала. Проснувшись, она приподняла парусиновую ткань, отделявшую ее от улицы, и увидела, что они движутся по грязной улице, по обе стороны которой висело белье.

– Не туда, – сказала она. – Мисс Баркер живет возле больницы «Амбрелла». Остановитесь, пожалуйста.

Но он не оборачивался; колеса продолжали крутиться.

– Остановитесь немедленно! – крикнула она, но он не ответил. Потом она почувствовала резкий толчок, и ее сердце тревожно забилось – она огляделась по сторонам и ничего не узнала. – Извините! Извините! – Ей казалось важным сохранять вежливый тон. – Мне надо было не сюда. Это не та улица!

Она попыталась наклониться вперед, но ее отбросило на сиденье скоростью, которую он развил.

Они мчались вниз по какой-то узкой улице, мощенной булыжником, от тряски у Вивы стучали зубы. Справа она видела трущобы, которые местные называли чолс, угрюмые строения, где жили сезонные работники. Они были погружены в темноту, кроме слабых пятен света от керосиновых ламп. Рикша рывком повернул направо; на углу улицы она увидела двух женщин в сари, стоявших в круге света перед узким зданием с зарешеченными окнами. «Уличные девицы», – подумала она.

Резво пробежав еще некоторое время, рикша замедлил бег – дорога пошла в гору. Снова откинув ткань, она решила, что тут безопасно выпрыгнуть. Подобрав концы шали, она приготовилась к прыжку, но поворот влево лишил ее равновесия, и она уронила сумочку. На пол упали помада, компактная пудра, блокноты и ручки.

Рикша остановился. Из-за занавески показался белесый глаз. Она увидела неровные зубы, испачканные соком бетеля.

Она почувствовала за своим ухом острие ножа.

– Выходи, – сказал он.

Черный блокнот упал к ее ногам. Там были записи, которые она планировала набрать завтра на машинке.

– Мне нужно это, – сказала она, стараясь не шевелиться и не моргать. – Пожалуйста, можно я подниму?

Кончик его ножа уткнулся глубже в ямку между челюстью и ухом.

– Не двигаться, – сказал он.

Ободранный башмак отшвырнул блокнот в кучу мусора возле открытой канавы.

– Пожалуйста, – сказала она, – возьми все деньги из сумочки, но отдай мне мой блокнот.

На этот раз нож уткнулся ей в шею.

Она услышала его вздох. Его правая нога подвинула к ней блокнот.

Он нагнулся и отдал ей блокнот, ненадолго убрав нож.

– Спасибо, – сказала она, но он покачал головой и толкнул ее в спину.

– Иди.

В этой части города не было никаких праздничных украшений, только ночное небо слегка окрасилось в оранжевый цвет. По обе стороны дороги темнели мрачные трущобы.

Он вел ее по такой узкой дорожке, что ей пришлось идти впереди него. С одной стороны от них была открытая канализация, от которой воняло мочой, а по другую кучи хлама, обломки велосипедов и нечто похожее на труп животного средней величины, возможно, осла. Проходя мимо, она увидела шерсть и неподвижный глаз.

Напрягая слух, она уловила приглушенные звуки за окнами: крик ребенка, звяканье бутылки, дребезжание музыки. Время от времени он больно толкал ее, бормоча гора (чужестранка) – и грязные ругательства, которые она узнала от уличных мальчишек.

В конце улицы рикша остановился перед узким и высоким домом с крепкой дверью. Окна были закрыты грязными жалюзи; за ними не было огней.

– Пришли, – буркнул он.

Дверь открылась. Чьи-то руки втащили ее в коридор, освещенный масляной лампой. Мягко застучали ноги. Кто-то схватил ее за волосы и, прежде чем она успела закричать, ей в рот засунули тряпку, пропахшую бензином.

Открылась еще одна дверь; ее так резко пихнули в липкий мрак, что она стукнулась головой обо что-то деревянное, стул или подоконник. Падая, она услышала скрежет ножек стула по полу и крик мужчины. Последнее, что она почувствовала, были веревки, которые затянули вокруг ее запястий и шеи, потом удар и темнота с привкусом металла.