Вот так все было.

Когда на следующее утро Вива сообщила Розе и Тори, что намеревается поехать на поезде в Шимлу и забрать родительский сундук, она старалась, чтобы ее голос звучал спокойно и ровно, иначе они догадаются, как ей страшно. Они вызвались поехать вместе с ней, но она отговорила их и обещала вернуться к Рождеству.

Вот уж когда вся ее поездка в Индию представлялась ей рискованной детской забавой – все равно что нырнуть на спор в темную пещеру и, умирая от страха, поспешить поскорее выбраться из нее. «Сделай все быстро и с минимальной болью, – приказала она себе, – ни в коем случае не тяни, разделайся поскорее».

И теперь она сидела у окна в «Королеве Гималаев» и ехала по извилистой железной дороге, которую ее отец помогал строить и содержать в порядке. Бóльшую часть пути рельсы были проложены среди субтропических лесов у подножия Гималаев, а потом поднимались все выше к снежным вершинам. Маленький поезд, похожий на игрушечный, проезжал туннель за туннелем, выскакивал на яркий солнечный свет и снова прятался в тени отвесных скал. Вива старалась не впадать в панику. Она возвращалась домой… Домой?.. «Дом» – это слово ничего не значит, если ты не хочешь этого…

Но даже просто сидеть у окна было мучительно больно: этот поезд был страстью ее отца, радостью всей его жизни. (И не только отца – она смутно помнила, как некий полковник выстрелил себе в висок, когда не соединились две секции пути.)

Поезд был полон. Рядом с Вивой сидела пожилая женщина; ее мозолистые ноги не доставали до пола. На ее коленях лежало много промасленных кульков. Напротив, так близко, что их колени едва не касались, сидела молодая парочка, сиявшая невинным счастьем. Вероятно, молодожены. Девушка в новом розовом сари из дешевой ткани робко улыбалась; костлявый молодой супруг бросал на нее страстные взгляды. Он еще не верил своему счастью.

На коленях у Вивы лежала книга стихотворений Тагора, наугад взятая с полки у Тоби, – после травмы Виве до сих пор с трудом удавалось сосредоточиться.

Ее ноги стояли на старом чемодане, оставшемся от матери. Ей нравился этот грязноватый «старик» с потертыми ремнями и выгоревшими наклейками, – на его швах уже рвутся нитки, и скоро придется его заменить. Внутри лежали ключи от сундука, смена одежды и адрес Мейбл Уогхорн: «Я живу на улице за китайской обувной лавкой, – написала она дрожащим старческим почерком. – Ближе к Нижнему базару – вы легко меня найдете».

Конечно, вполне возможно, думала Вива, прислонясь головой к окну, что миссис Уогхорн уже умерла. Она видела ее в детстве один-два раза – высокую, импозантную женщину, которая была намного старше матери.

Если миссис Уогхорн уже умерла, Вива избежит мучительной встречи с прошлым. При мысли об этом она почувствовала облегчение и тут же ужаснулась. Не нужно было вообще питать какие-то надежды, хотя «надежды» – совсем не то слово для описания нараставшей в ее душе паники.

Поезд покинул очередную маленькую станцию. Вива положила на колени книгу и посмотрела в окно на картонные домики, ветки, грязь, почерневшее дерево. «Вот я дуну раз, вот я дуну два – и полетит ваш домик кувырком», – говорит Волк в «Трех поросятах». А тут и напрягаться не надо – легкого ветерка достаточно. Мимо окна проплыл сигнальный ящик, рядом с которым стояли мужчины, закутанные в одеяла, и таращились на нее. Возле окна вынырнули трое грязноватых мальчишек, босых и сопливых, и восторженно помахали руками поезду.

Ничего необычного, подумала она, помахав им в ответ. Дом – роскошь, без которой живет половина человечества. В годы ее детства, когда ее отец, железнодорожный инженер, был нарасхват, ей даже в голову не приходило мечтать о постоянном жилье, которое ты можешь назвать домом. И без того это было самое счастливое время. Все они – Вива, Джози и их мать – через каждые несколько месяцев ехали вслед за отцом, словно цыганский табор. Вива смутно помнила некоторые места – Ланди-Котал, Лакнау, Бангалор, Читтагонг, Бенарес; другие растворились в туманном прошлом, которое иногда устраивало ей сюрпризы. Так, по дороге в Ути она выставила себя в глупом виде, сказав Тори, что узнала какую-то там маленькую станцию – выцветшие синие окошки, выстроенные в ряд красные бочки, – и тут же они увидели такие же синие окна и красные бочки на следующей станции и на других.

Поезд начал подъем к подножиям Гималаев; к дороге подступили густые зеленые леса. В нескольких купе от нее грохочущий английский бас объяснял кому-то – вероятно, жене, – что ширина колеи здесь всего два фута и шесть дюймов, и что вся эта дорога – чудо инженерной мысли, и что они проедут через сто два туннеля, пробитых в скалах. «Сто два! Господи! – воскликнул ленивый театральный голос. – Поразительно».

Внезапно ей ужасно захотелось похвастаться, сообщить всем: «Эту дорогу строил и мой папа. Он был одним из лучших железнодорожных инженеров в Индии, а это кое-что да значит!»

Но их голоса уже заглушил гудок паровоза. Поезд нырнул в туннель и снова вынырнул на свет.

Как же ей нравилось в детстве путешествовать; она жалела детей, у которых не было новых домов, которые предстояло обживать, новых деревьев, на которые еще предстояло забраться, новых друзей. Она была дитя Империи и теперь это понимала.

Еще одна мысль поразила ее как удар. Ее дом был там, где были они – папа, мама и Джози, – а с тех пор она, бесприютная, просто мечется по свету.

Папа, мама, Джози – давно уже она не осмеливалась произнести их имена вместе. Она посчитала на пальцах: ей было восемь, может, девять лет, когда она в последний раз сидела вместе с ними в этом поезде. Как странно, что она живет без них столько лет. Мать всегда собирала специальные корзинки для таких поездок: с лимонадом, булочками, сэндвичами, «Аппетитным» кексом. Во время той памятной последней поездки Джози сидела рядом с мамой, а Вива – напротив них в полоске солнечного света возле папы. Ей снова вспомнилось солнце на ее волосах, радость оттого, что сидит рядом с ним. Стройный, сдержанный человек с ласковыми руками и умным лицом. Он никогда не говорил ей, что любит ее, – это было не в его обычае, но он любил, и она знала это, знала всегда; это как будто ты находишься внутри незримого магнитного поля.

Честно говоря, они с мамой ждали мальчика, а когда он не получился, папа без раздумий отдал свое сердце Виве. Больше всего на свете ей нравилось слушать, как папа рассказывал о восхищавших его вещах – паровых двигателях. Он говорил, что они избавляют лошадей от тяжелой работы и сами перевозят груз, и что пар, выходящий из котла, – это энергетический танец молекул: «Если бы ты могла их увидеть, они бы летали вокруг – миллиарды шариков».

Образ отца снова завладел всеми ее мыслями. Когда ее глаза видели пыльные деревни, городки, выжженные солнцем пространства между ними, ей с такой страстью, какой она не испытывала уже давным-давно, хотелось, чтобы папа вернулся. Тогда они поговорили бы с ним о многом, и об этой железной дороге тоже. Дома, когда он размышлял над сложными проблемами эксплуатации дороги, он вытаскивал из шкафа большой деревянный ящик с надписью «Королева». Высыпал его содержимое на травяную циновку, постеленную в его кабинете: миниатюрные фигурки парижских мостов, крутые откосы, деревья, валуны из папье-маше. Как мудро он придумал – жизнь для него была как детская игра. И какой безнадежной затеей, должно быть, казалось ему строительство этой амбициозной дороги – с такими крутыми горами и огромными скалами, сквозь которые приходилось пробиваться с помощью взрывов.

Вива так шумно вздохнула, что ей пришлось извиняться перед своей соседкой. Зачем она едет в Шимлу, если это так больно? Не считая Фрэнка, который не очень-то и понимает, что это для нее значит, кому какое дело, если она сойдет с поезда на следующей станции и вернется в Амритсар? Последние следы ее дорогого сердцу прошлого можно устранить, выбросив в окно письмо Мейбл Уогхорн и ключи от сундука.

Поезд стучал колесами, упорно набирая высоту. На Калке, крошечной станции, прилепившейся к скале, мужчина с корзинкой продуктов вскочил в вагон и стремглав побежал по нему, крича: «Вода, фруктовый пирог, лимонад», но Вива не могла есть, еда не лезла в глотку.

Молодой супруг, сидевший напротив Вивы, спрыгнул с поезда, нырнул под платформу и купил в ларьке плошки с супом дхал. Его молодая жена застыла в боязливом ожидании и не отрывала от него глаз.

В конце-то концов все просто, подумала Вива при виде ее облегчения, когда он вернулся.

Дом – это когда ты знаешь, что находишься в центре мира другого человека. Вива утратила эту опору вместе со смертью родителей. После их ухода из жизни никто в общем-то не был к ней ни жесток, ни груб – ее не били, не отправляли в работный дом, так что скрипки пускай не рыдают. Изменилось вот что: она начала чувствовать на себе – как это там называется? – избыточную требовательность со стороны окружающих.

В домах родственников она ночевала в спальнях выросших детей; их пыльные куклы и деревянные поезда глядели на нее с гардероба. Во время школьных каникул, когда она оставалась в монастыре, ей приходилось спать в лазарете, где она особенно остро ощущала свое одиночество и казалась себе маленьким дебилом с какой-то неприятной болезнью. Когда она повзрослела настолько, что стала сама себе хозяйка и поселилась в той крошечной квартирке на площади Неверн, ее опьянила свобода. Наконец-то она была по-настоящему одна и ей больше не нужно было испытывать ни к кому благодарность.

В полудреме она думала о Джози. Как ужасно, что память о ней начала тускнеть, словно музыкальная пьеса, которую играют и играют столько, что она уже теряет свою власть над человеческой душой. Черные кудряшки, голубые глаза, длинные ноги, скачущие с камня на камень. «Быстрей, копуша, прыгай!»

Ее лучшим воспоминанием был поход с Джози и родителями в предгорья Гималаев; вся семья ехала верхом, за ними следовали слуги и пони с припасами и походными кроватями. Они спали в палатках под яркими алмазами звезд и слушали рев горного ручья. Возле палаток пони щипали траву. Родители сидели у костра и рассказывали по очереди истории. Героем любимой отцовской истории был Паффингтон Блоуфлай – сильный и храбрый мальчишка, который никогда не ныл и не жаловался.

Потом они переехали в Кашмир; точное название городка она уже не припомнит, как не может вспомнить многие дома, в которых им доводилось жить, школы, друзей. Зато помнит мост, который где-то рухнул и нуждался во внимании их папы. В дни какого-то праздника они ездили на озеро в Шринагар, где наняли дом-лодку. Они с Джози (она отчетливо это помнила) были в восторге от их веселого маленького суденышка с ситцевыми занавесками и бумажными фонариками на палубе, от их собственной миниатюрной спальни с красиво раскрашенными койками. Но Вива помнила, что ей доводилось и плакать – вроде по собаке, которую им пришлось оставить, а она ее любила с детской безоглядностью и понимала, что расстается со своим другом навсегда. Чтобы ее развеселить, мама разрешила им спать на палубе. Они с Джози сидели под общей москитной сеткой и смотрели, как солнце залило кровавым светом все небо, а потом нырнуло в озеро, словно расплавившаяся ириска.

В какую-то ночь Джози, у которой был такой же математический ум, как у папы, вычислила – на основании чего, Вива уже не помнит – невообразимую катастрофу: что одна из них умрет и оставит другую в одиночестве.

– В Индии умирает один из четырех, – сказала Джози. – Мы можем не дожить до старости.

– Если ты умрешь, то я умру вместе с тобой, – заявила Вива.

Нет, она не умерла. Еще одно шокирующее открытие, равнозначное предательству – она смогла жить без сестры, без родителей.

Когда у Джози лопнул аппендикс и ее отнесли на гарнизонное кладбище, Вива много месяцев была одержима мыслью о том, что ее сестра превращается в скелет. Она видела свежую землю на других маленьких могилах; выспрашивала у матери подробности смерти других детей. Какой-то маленький мальчик наступил на змею и потянулся к ней ручонками; другой умер от тифа на следующий день после Джози.

Может, Вива задавала слишком много вопросов? Вполне вероятно. Или, может, маме было просто тяжело видеть ее, так похожую на Джози? Или потому что она какое-то время упрямо отказывалась мириться с тем, что Джози ушла от них. Перед сном она клала на постель пижаму сестры и печенье, чтобы та не осталась голодная, когда вернется. Она шептала молитвы Христу и Деве Марии, она ходила в индуистский храм и возлагала цветы перед статуями богов, сыпала рис, пока вообще не разуверилась во всем.

Вскоре после смерти Джози Виву снова отправили в монастырь. В памяти осталось, что она ехала одна – но разве такое возможно? Для десятилетнего ребенка? Наверняка была компаньонка. Почему не поехала мама? Поцеловала ли она ее на прощание? Все это стерлось в памяти, Виве казалось, что она лжет себе и другим. Фрэнк был прав насчет этого, но теперь она злилась на него за то, что он ткнул ее носом в это; да, именно ткнул носом – в нечто ужасное и непоправимое.

У нее полились из глаз слезы, и она не могла с ними совладать. Нет, не нужно ей было приезжать сюда, она знала это с самого начала, она знала это. Вива кое-как утерла слезы, взяла себя в руки, подавила рыдания, сделав вид, что просто закашлялась. И потом уснула, а проснулась оттого, что соседка похлопала ее по руке. Поезд прибыл на конечную станцию. Она вернулась в Шимлу.

Сойдя с поезда, она какое-то время стояла на месте. Смотрела на деревья, припорошенные снегом, на худых лошадей, накрытых рогожей в ожидании ездоков. Это место она никогда не забудет.

Снежные хлопья упали на ее волосы. Она смотрела, как англичанин, по-прежнему яростно жестикулируя и что-то бубня своей жене, сел в такси и умчался куда-то на холм.

Перед ней на станционном пятачке стояла тонга; в ней, развалившись, сидел парень и пил чай с позеленевшим от холода лицом. Он позвонил в серебряный колокольчик, привлекая внимание Вивы.

– Ты ждать свой сахиб? – спросил он.

– Нет, – ответила она, – я одна. Мне нужно вот сюда, – она протянула ему листок бумаги, – а потом в отель «Сесил».

Нахмурившись, он долго разглядывал схему, нарисованную Мейбл Уогхорн.

– Отель «Сесил» хорошо, – сказал он. – Это не хорошо. – Он вернул ей бумажку. – Нижний базар – никакой английский люди там не жить.

– Мне плевать, – ответила она и, пока он не передумал, сама положила свой чемодан в тонгу. – Я поеду туда. Эта улица находится за китайской лавкой, – добавила она, но он уже схватил вожжи и хлестнул лошадь по крупу.

Они проехали половину пути, когда он обернулся и начал свою привычную игру:

– Обезьяны. – Он показал на серых лангуров, дрожащих от холода на дереве. – Очень большой тигр и лев вон там, в лесу.

Она сидела, замерзшая до немоты.

– Да. Я знаю.

– Завтра я везу тебя в очень специальный поездка за хороший цена. – Он отпустил вожжи и скорчил многообещающую гримасу. Лошадь резво тащила повозку в гору. Она знала свое дело и сотни раз слышала эти слова.

– Нет, спасибо. – Она с трудом узнала свой голос.

Они пересекли оживленную улицу, где англичане шли возле симпатичных домов с деревянным верхом. На билборде висела киноафиша, сообщавшая о демонстрации фильма «Роковая нимфа» в кинотеатре «Гайети». В просвете между домами виднелись снега, горы, леса, скалы.

Теперь лошадь тащила тонгу с усилием, ее дыхание сразу превращалось в белый дымок. Они поднялись на крутой холм, поросший соснами и елями, и оказались на мощенной булыжником площадке, вероятно, излюбленном местом туристов. Родители или няньки водили под уздцы пони, на которых восседали озябшие европейские дети. На узкой площадке над обрывом стоял огромный медный телескоп.

– Я говорить хорошо английски. – Парень переложил вожжи в одну руку, а другой зажег сигарету биди. – Этот сторона очень харош восток от залив Бенгал. Тот сторона, – он махнул рукой с сигаретой, – Араби океан. Очень харош тоже.

Она мельком глянула вниз на две реки, на леса и горы, припорошенные снегом.

– Я не просила тебя ехать сюда, – сказала она ему, испуганная и злая. – Зачем ты привез меня?

– Хороший, безопасный место для мэмсахиб, – обиделся он.

– Я не для этого сюда приехала. – Она снова показала ему адрес. – Вези меня туда, куда я просила.

Он пожал плечами, и они снова спустились по крутой дороге в городок. Оттуда была видна россыпь ярко раскрашенных домиков и лжеготических построек, лепившихся на горном склоне. Казалось, достаточно ветру дунуть сильнее, и все они посыплются вниз. Проезжая по улице, Вива слышала голоса прохожих: высокая, хорошо одетая белая женщина в бело-коричневом твидовом пальто с лисой на шее шла с армейским офицером; чуть поодаль шагали еще несколько военных, но в целом тут было на удивление малолюдно.

Они остановились перед следующим перекрестком. Черная корова с медным колокольчиком на шее безмятежно делала лепешку на углу улицы. Вива перегнулась через край тонги и разглядывала вывески: лавка «Империя», портной Рам, «Армейская одежда», лавка «Гималаи».

– Стой! – Она увидела обувную лавку с вывеской «Та-Тун и Со. Пошив обуви». В витрине были выставлены полуботинки и роскошные сапоги для верхней езды, обувь чукка, бархатные шлепанцы с пришитыми спереди маленькими лисичками. «Пошив по мерке. Носите всю жизнь», – гласила табличка, прислоненная к паре деревянных колодок.

Она опять достала схему.

– Я выйду, – сказала она парню, протягивая ему деньги. – Моя подруга живет за этой лавкой на соседней улице.

Он что-то пробормотал и покачал головой, словно предупреждая ее, что она скоро пожалеет о своей ошибке.

Она немного постояла, собираясь с духом. Справа от нее виднелась опрятная европейская улица, выметенная, с веселыми небольшими вазонами для цветов; ниже, за длинной, крутой и извилистой лестницей начинался туземный квартал, кроличий лабиринт из узких улочек и крошечных лавок, освещенных лампой.

Она спустилась по первому пролету лестницы.

Я сделала ошибку, подумала она, заглядывая в неровную дыру в стене, за которой сидел старик. Двинувшись дальше, она миновала ветхую лавку шерстянщика, где яркие мотки шерсти были укрыты мешковиной для защиты от снега. Озябшими руками она снова развернула листок.

Мейбл Уогхорн была, скорее всего, учительницей, возможно, даже директрисой. Эта схема, вероятно, врала – улица была нищей и вонючей. Вива в растерянности села на ступеньку и тут же за корявыми жестяными крышами лачуг увидела дом, который, возможно, и был ей нужен.

Немного пройдя дальше, она остановилась перед двухэтажным домом, прилепленным к горе, и задумалась. Нет, вряд ли. Из дома был роскошный вид на дальние горы, но от его оштукатуренного фасада отваливались куски, а изящные кованые балконы были завалены ведрами, птичьими клетками, мешками и прочим хламом.

Она недоверчиво подошла ближе, но вот – «Номер 12». Надпись сделана осыпающейся зеленой краской на двери, в которую была врезана ржавая решетка, как в монастыре кармелиток. Справа от решетки висел бронзовый колокольчик с веревочкой, под ним табличка, написанная дрожащей рукой Мейбл Уогхорн: «Я на втором этаже». Когда Вива позвонила в колокольчик, никто не ответил.

Вива позвонила еще. Из темного дверного проема вышла китаянка. За ее спиной в тусклом желтоватом свете стоял мужчина в жилетке.

– Я ищу немолодую леди. – Вива протянула китаянке листок. – Ее имя миссис Уогхорн.

Китаянка убежала с бумажкой в дом. Через несколько мгновений Вива услышала стук деревянной палкой в потолок.

– Она спит очень много, – хмуро сказала женщина, когда вернулась. – Подождите. – Она закрыла дверь.

Вива ждала около пяти минут, притоптывая ногами, потому что дул ледяной ветер. Горы в клочьях тумана, орел, бесшумно летающий над головой… Внезапно Виве показалось, что она проваливается куда-то сквозь время…

– Здравствуйте. – Старая дева вышла на веранду с затуманенными сном глазами, словно ее только что выдернули из глубокого сна. На босых ногах были шлепанцы, а когда ветер распахнул полы твидового пальто, Вива увидела ночную рубашку. Они смотрели друг на друга. Виве даже не верилось, что эта хрупкая персона была Мейбл Уогхорн. При звуках ее имени она представляла себе особу с теннисной ракеткой, крепкими икрами и не менее крепкой памятью, ожидая от нее услышать какие-то факты, о которых она не знает.

– Боже милостивый!

Старуха подошла к краю веранды и посмотрела вниз. С ее ноги слетела тапка; древняя нога, словно лиловая птичья лапа, выглядывала из-за железной решетки.

– Боже мой! – Какое-то время они глядели друг на друга.

– Нет! – Старуха выставила челюсть и пристально уставилась на нее. – Не может быть! Это ты, моя дорогая?

– Нет-нет! Мое имя Вива, я ее дочь! – закричала Вива, чтобы избежать катастрофы.

У миссис Уогхорн мгновенно сменилось выражение лица. Казалось, она внезапно закрылась. Может, она почувствовала себя обманутой и оскорбилась, или, может, была слишком старой, чтобы осмыслить что-либо, выходившее за рамки обычной ее жизни.

Она нашарила ногой тапку и сунула в нее ногу.

– Мне ужасно жаль, – сказала она, – но разве я просила вас приехать?

Новый порыв ветра открыл ее тонкие птичьи ноги c синими венами. Вива уже продрогла.

– Мне надо было написать вам, – извинилась она. – Вы просили меня об этом уже давно. – Старая дева приложила ладонь к уху, и Вива прокричала: – Можно я поднимусь к вам? Я ненадолго. Простите, если я вас напугала.

Миссис Уогхорн все еще смотрела на нее, словно видела призрак.

– Ладно, поднимайтесь, – разрешила она после долгой паузы. – Сейчас я пришлю Гари.

Через несколько мгновений Гари, красивый, улыбчивый мальчик, распахнул дверь и, позвав ее жестом, подхватил ее чемодан и повел по коридору, провонявшему кошками.

– Пожалуйста, идите за мной, – сказал он, подражая своей хозяйке. – Миссис Уогхорн наверху, в ее кабинете.

Лестница, по которой они поднимались, освещалась, словно в средневековой темнице, свечами в канделябрах. На площадке Вива услышала тявканье маленькой собачки.

– Гари? – послышался голос. – Это она? Я здесь.

Гари озорно, заговорщицки взглянул на нее, словно говоря: сейчас сами увидите.

– Заходите, – пригласил он. – Она вас ждет.

В кабинете было так темно, что Вива, зайдя туда, приняла миссис Уогхорн за груду белья, оставленного в кресле. Когда глаза привыкли к полумраку, она увидела пожилую леди, сидящую возле парафинового обогревателя. На ее колене притулилась крошечная, похожая на летучую мышь собачка с трагическими глазами.

– Заходите, – сказала она, – и сядьте там, где я могу вас видеть.

Она махнула рукой на продавленный диван, заваленный бумагами. Ее голос, хоть и слабый, звучал властно.

Несколько секунд они глядели друг на друга.

Вива решила прямо перейти к делу:

– Я дочь Александра и Фелисити Холлоуэй. Вы меня помните? Вы любезно написали мне несколько лет назад про сундук, который остался от моих родителей. Извините, что я так долго не приезжала за ним.

Она заметила тот же самый панический взгляд в глазах старой девы, что и прежде. Ее руки вцепились в ошейник собачки, словно ища спасения.

– Если вы пришли из больницы, уходите, пожалуйста, – сказала она. – У меня все в порядке, я уже вам говорила.

Ой-ой-ой, подумала Вива, не зная, огорчаться ей или радоваться. Ку-ку или что-то вроде того – надо быть осторожнее.

– Я не из больницы, честное слово. Мое имя Вива Холлоуэй. Несколько лет назад вы любезно прислали мне в мой пансион в Уэльсе чемодан, принадлежавший моим родителям. И написали, что сундук с их вещами останется у вас, пока я не приеду за ним в Индию. И вот я приехала – впервые с моего детства.

– Послушайте! – Старушка сверкнула глазами и погрозила ей пальцем. – Я не уеду отсюда. Я имею полное право жить здесь.

Собачка спрыгнула на пол и уселась возле Вивы, поджав хвост.

– Вы напугали Бренди.

– Какой милый. – Вива посадила его на колени и погладила по спине, надеясь таким образом снять напряжение. – Он чихуа-хуа?

– Да, – гордо ответила старуха. – Вам известно, что эту породу вывели в годы правления династии Мин, чтобы они ловили мышей во дворце императора? Если вам интересно, у меня куча книг об этом.

Вива на мгновение повеселела. Может, этим дело и ограничится? Она прочтет в Шимле про собачек чихуа-хуа. И все.

– Вы можете сделать мне одно одолжение? – Старушка пристально посмотрела на нее. – Мы держим лакомства за подушкой, на которой вы сидите. Вы можете угостить его? Он так хорошо вел себя этим утром, а теперь разнервничался.

Она показала на ярко-красную подушку с вышитой птицей. Отодвинув ее, она чуть не вскрикнула, там лежало что-то ужасное – маленькая лапка, то ли кошачья, то ли кроличья. На ней были клочки шерсти и обрывки мяса.

– Здесь какая-то кость, – сказала она, не решаясь дотронуться до нее.

– Вы можете передать мне ее? Хороший человек на рынке отдает мне это даром.

Содрогнувшись от отвращения, она протянула миссис Уогхорн вонючую лапку – кролика, теперь она была в этом уверена, а старушка сунула ее в острые зубки Бренди.

– Знаете, это самые добрые люди на свете. Я думаю, мы несправедливы к ним.

Вива посмотрела в ее водянистые глаза.

– Я рада, что они хорошо к вам относятся, – сказала она.

При других обстоятельствах Вива с удовольствием позволила бы немолодой леди подробно рассказать о своей работе учителем, а в ответ рассказать о своем доме в Бомбее, но в тот момент об этом не могло быть и речи.

– Вам холодно? – Агрессивный взгляд миссис Уогхорн немного смягчился. – Если да, то мы можем вывернуть фитиль на парафиновом обогревателе или дать ему хорошего пинка. Вообще-то вы можете мне помочь. Фитиль давно нужно подрезать. Вон там ножницы.

Вива опустилась на пол и почувствовала песок и камешки под коленями. Маленький обогреватель пыхтел, выбрасывая клубы едкого черного дыма.

– У меня был такой же в Лондоне. – Она подняла стеклянный колпак и отстригла верх почерневшего фитиля, потом повернула маленькое колесико. – Они бывают коварными. Вот, готово. – Она зажгла фитиль, и он загорелся ярким желто-лиловым пламенем. – Вот так хорошо.

– Ой, спасибо, дорогая. – У миссис Уогхорн слезились глаза. – Ужасный дым! Вы очень любезны. Простите, что я грубо разговаривала с вами; понимаете, они посылают ко мне женщин из клуба.

Вива повернулась к ней.

– Вы уверены, что не помните меня? – спросила она. – Я дочь Фелисити. Мой отец, Александр Холлоуэй, был железнодорожным инженером. Когда вы меня видели, мне было восемь или девять лет. Я вас помню – я тогда чуточку вас боялась, потому что вы были директором школы.

– Да-да, вы абсолютно правы. Много лет я тут возглавляла школу. – Упоминание о школе, казалось, взбодрило старую леди. – Мы с моим супругом Артуром управляли тут всем. У нас было сорок детей на пансионе, тридцать дневных учеников, индийцев и англичан. Наша школа называлась «Уайлдерн». Замечательное было место. Там я встретила Гари… – Она внезапно осеклась, сложила руки под подбородком и посмотрела на Виву долгим суровым взглядом. Потом зажмурила глаза и задумалась. – Знаете, я не помню вас. Мне жаль. Так много детей прошло через нас.

– Это не важно, – успокоила ее Вива. – Это моя вина. Правда.

Бедная старушка расстроилась, и Вива поняла, что расплачется и сама, если не возьмет себя в руки, и это будет невыносимо.

– Вы мне писали. Мне надо было приехать раньше.

– У меня слабеет память, – бубнила старушка, – но я помню Фелисити. Милая, прелестная женщина. Можно я расскажу вам о ней подробнее, когда буду не такой усталой?

Собачка стала рыться за другими подушками и извлекла розовый корсет из китового уса, пыльные зажимы для волос и лифчик. Вива сунула их обратно, радуясь, что старушка ничего не заметила.

– Боюсь, что я утомила вас, – сказала Вива. – Я могу вернуться к вам завтра.

Старая леди посмотрела на нее, потом на часы, которые прикалывала к платью.

– Нет, – сказала она. – Останьтесь и попейте чай. Гари сейчас придет. Где он там?

Она закашлялась, судорожно, долго. Вива обвела взглядом комнату, пачки старых газет, пыльные граммофонные пластинки, грязные пепельницы. Теперь хотя бы парафиновые пары стали не такими едкими.

– Простите, дорогая. – Миссис Уогхорн перестала кашлять, вытерла губы большим пятнистым носовым платком и любезно улыбнулась. – Ах, какой мне сюрприз. Такая хорошенькая девушка в такой мрачный день. Скажите мне, вам очень нужны деньги? – Она посмотрела на нее так пронзительно, что Вива могла бы сосчитать поры на ее лице. – Вот я гляжу на вас, – сказала она, – и вы не очень похожи на Фелисити, скорее на вашего отца.

Вива затаила дыхание, но тут открылась дверь и вошел Гари с подносом. Миссис Уогхорн потеряла нить разговора.

– Превосходно! – сказала она. – Поставь его здесь. – Она показала на табурет.

– Я только что сказала этой молодой особе, – объяснила она ему, – что я учила тебя в «Уайлдерне». Теперь я не могу без него жить, – сказала она Виве. – Он прирожденный джентльмен.

Гари сложил ладони и поклонился миссис Уогхорн.

– Она мой учитель, – сказал он Виве. – Учитель моей жизни.

– Ой, какой прелестный чай ты нам принес. – Миссис Уогхорн встрепенулась при виде сэндвичей с джемом, двух ломтиков фруктового пирога, большого, грязноватого серебристого чайника и двух фарфоровых чашек. – Ты молодец, что не забыл подать нож для пирога.

– Простите. – Дрожащей рукой она налила чай и протянула Виве стучавшую о блюдце чашку. Молоко свернулось в комочки. – Я ненавижу буйволиное молоко, – сказала она. – Скучаю по настоящему чаю. Теперь скажите мне вот что, – продолжала она, когда Гари вышел и они остались одни. – На какой позиции вы стоите в индийском вопросе? Но прежде я вам скажу. – Она поставила чашку и подняла кверху большой палец, как бы в подкрепление своих слов. – Вы сейчас видели Гари. Видели, какой он замечательный, из хорошей семьи и все такое. Он был очень хорошим учеником, одним из лучших, а после школы мог устроиться только водителем или слугой – дело в том, что у его семьи нет денег. – Глаза у миссис Уогхорн наполнились слезами. – Он уверяет меня, что ничего страшного, но я глубоко обижена этим. Вы согласны?

– Конечно, согласна, – ответила Вива. – Это неправильно.

– Ну хорошо. Тогда договоримся вот о чем. Если хотите, вы можете остаться на ужин. Давным-давно я пыталась поговорить об этом с одной женщиной из клуба. С ужасной особой. Они думают, что я выжила из ума и теперь подсылают мне людей из больницы.

Миссис Уогхорн снова разволновалась.

– Я не имею к ним никакого отношения, – мягко объяснила Вива, – клянусь вам. Спасибо за приглашение на ужин, но не сегодня. Я вернусь в свой отель, приму ванну и лягу пораньше спать.

В окне над головой Мейбл Уогхорн небо окрасилось в багрово-серые цвета, пошел снег крупными хлопьями.

Подчиняясь мимолетному импульсу, она наклонилась вперед и взяла старушку за руку. Рука была легкая, словно листок, и от нее еле заметно пахло сигаретным дымом.

– Я бы хотела прийти завтра утром, если можно.

Старушка посмотрела на нее.

– Только не приходите слишком рано, – предупредила она. – Утром мы с Гари читаем книги.

– Я не хочу вмешиваться в ваш распорядок. – Когда Вива встала и надела пальто, в ее кармане зазвенели ключи. – Но я приехала в Шимлу ненадолго и очень хочу взглянуть на сундук моих родителей. Я для этого и приехала. – Она заметила, что в глазах старушки опять мелькнуло смущение.

– Господи, конечно, конечно. Боже мой! Дайте-ка мне подумать. – Она поставила чашку и приложила палец к виску с такой нарочитостью, что Вива заподозрила, не стратегия ли у нее вся эта игра в забывчивость. – Я надеюсь, что найду этот проклятый сундук, – сказала она. – Я вам писала про этих проклятых красных муравьев в прошлом году?

Словно красные муравьи могли сожрать целый сундук – все воспоминания о жизни ее родителей.

– Я переночую в «Сесил». – Вива старалась говорить спокойно и внятно. – В одиннадцать утра можно к вам прийти?

Ответа не было. Голова старой леди упала на грудь, веки опустились. Когда Вива подняла голову, в дверях стоял Гари и ждал, чтобы вывести ее на улицу.