Вернувшись в отель, Вива лежала на кровати, оцепенев от ужаса, а потом, немного придя в себя, зарыдала. Она так долго злилась на мать и никогда не думала о ней как о личности, у которой была собственная сложная жизнь. Ей было стыдно за собственную глупость. Как могла она настолько ошибаться – драматизируя смерть отца и похоронив мать под грудой бережно лелеемых старых обид?
Когда она встала, опустошенная, с красными глазами, день давно закончился, в окно светили яркие звезды. Было почти десять часов.
Вива пошла в ванную и повернула краны. Все ее тело ломило, словно от побоев, а на руках остался запах сундука – сырости, камфары плюс сладковатая мясная вонь разложения.
Она глядела на стекавшую с нее грязь; она была погребена заживо. Она оттирала шею, ноги, грудь, руки; вымыла голову, а потом лежала в воде, пока та не остыла, снова думая о матери.
Она уже чувствовала, что скоро вынырнет из темноты. Уже брезжил какой-то просвет.
Во всяком случае, теперь она знала о маме гораздо больше. Прежде она винила ее, даже ненавидела за многое: за то, что она не уберегла папу, что не хотела ее видеть, не оставила ее рядом с собой в Индии.
Вива вылезла из ванны и потянулась за полотенцем. Увидела свое неясное отражение в запотевшем зеркале. Может, она была много лет призраком, даже не подозревая об этом? Давным-давно, еще в школе, ей врезалась в память строчка стихотворения, что-то вроде: «Я в смерть бывал мучительно влюблен».
Да, половина ее души была мучительно влюблена в смерть, летала, мечтая скользнуть в темноту, как лодка скользит с берега на воду, скользнуть туда, где ее ждут Джози и папа с мамой.
Она забралась в постель и положила на столик маленькую синюю фигурку женщины, сделанную мамой. В конце их разговора миссис Уогхорн вложила фигурку ей в ладонь.
– Возьмите. – Она загнула пальцы Вивы вокруг своего подарка. – Это вам. Я хочу, чтобы это было первое, что вы увидите, когда проснетесь завтра утром.
Теперь Вива немного успокоилась и могла разглядеть ее: тщательно прорисованные складки шали, загадка и ум в глазах женщины, как будто она задумала какую-то шутку. Совершенство работы восхитило и больно задело Виву – как удалось маме вложить столько жизни в такую маленькую вещицу?
Она загасила лампу и лежала в темноте, вспоминая свою беседу с миссис Уогхорн.
– Мы с мамой страшно поссорились в тот последний раз, когда были вместе, – призналась Вива за чаем. – Я даже не могу вспомнить, из-за чего, почему я так злилась. Возможно, я заявила, что ненавижу ее. Я не дождусь, когда уеду в школу. Я хотела причинить ей такую же боль, какую она причинила мне. Это был последний раз, когда я ее видела.
– Вам было десять лет. Все дети в этом возрасте бывают иногда отвратительными, – заметила миссис Уогхорн. – Особенно когда их отправляют в школу, отрывают от семьи. Ваша мама это понимала.
– Вы не знаете этого.
– Знаю.
– Послушайте, не надо специально говорить что-то мне в утешение.
– Я и не говорю.
Сказав это, старая леди пристально посмотрела на нее, поднесла согнутые пальцы к губам, словно что-то обдумывала.
– Она была страшно расстроена.
– Нет – не говорите это, не надо.
– Я скажу. Попрощавшись с вами, она пришла в школу и выпила со мной. Она была в отчаянии; она понимала, что была несправедлива к вам, что напрасно сорвалась. Я это хорошо помню, потому что она мне сказала: «Я даже не поцеловала ее на прощание», а ей так хотелось. Все было ужасно печально. Для всех. Но вы виноваты меньше всего. Зачем вам возлагать всю вину на себя?
Миссис Уогхорн и сама разволновалась, сцепила руки и несколько раз тяжело вздохнула.
– Понимаете, он и меня так многому научил, – прошептала она, – и он хотел, чтобы она работала, но ей приходилось так много скрывать и так упорно работать, и потом, когда он умер… Ох, как все глупо…
Вива сидела, застыв от горя, и смотрела, как по глубоким морщинам старой леди текли слезы и падали на воротник платья. Она догадывалась, что нечаянно вторглась в чужую личную драму, сопряженную с драмой ее родителей, что перед ней витают запутанные тайны, которые так и останутся нераскрытыми.
Придя в себя, миссис Уогхорн прошаркала к шкафчику со стеклянными дверцами и показала ей еще несколько вещей, сделанных матерью. Чайник цвета морской волны, тарелка, чаша. Прекрасные, совершенные.
Вива рассмотрела их, отчаянно пытаясь что-то понять.
– Почему вы оставили их у себя? – спросила она.
– Они были ей дороги, а она так много теряла при переездах – и хотела, чтобы я их сохранила.
Был и трагикомический момент, когда миссис Уогхорн взяла трясущимися руками чашку с блюдцем, и они ужасно дребезжали. Тоже мне «хранительница шедевров»! С большим трудом она поднесла их к лампе, чтобы Вива оценила качество работы. А потом Виве стало не до смеха. «Почему эти горшки были ей дороги, а не я?» Но этот вопрос она так и не задала – в нем было столько откровенного нытья.
– И все-таки я не понимаю, почему она отправила меня в школу? – спросила она вместо этого. – Я в чем-то провинилась, может быть, сделала что-то плохое?
– Нет-нет, ничего подобного. – Миссис Уогхорн наклонила голову и долго молчала. Потом посмотрела на Виву. – Дело в том, что тут есть и моя вина. Это я посоветовала и, вероятно, говорила тогда о свежем воздухе, об общении с другими детьми, о том, чтобы у вас не появился этот здешний акцент «чи-чи». Все это я обычно говорила обеспокоенным родителям, и в этом моя ужасная ошибка. И, разумеется, я думала о том времени, когда она приедет в Англию и вы будете там вместе. Я даже не подозревала, в каком она отчаянии. Мне ужасно жаль, – еле слышно проговорила она.
Вива глядела на склоненную голову, на белые кудельки и просвечивающий сквозь них розовый скальп. Потом выполнила обычный ритуал прощения – сжала руку миссис Уогхорн, сказала, что это не ее вина, что она следовала общепринятым правилам и прочее… Но душа Вивы кричала от муки.
Ей вспомнился тот день после их ссоры, когда они расстались с матерью: их сдержанные объятия, колючие шутки, и как потом она выла от боли, согнувшись пополам, в дамской комнате на какой-то железнодорожной станции. Мама не должна была отправлять ее в Англию. И в этом была правда, простая и ужасная.
В конце концов они умерли друг для друга, не сразу, а постепенно становясь все более равнодушными друг к другу. Ужасная, нелепая и бессмысленная трата любви.
Белые муслиновые шторы, еще больше звезд, серебристо-зеленый месяц над горизонтом. Снизу доносилась музыка, играл джазовый данс-бэнд, слышался смех. Ее родители, скорее всего, тоже бывали здесь. «Твоя мать любила танцы», – сказала миссис Уогхорн.
Теперь она представила себе мать – смеющуюся и ослепительно красивую, в зеленом шелковом платье и туфлях из змеиной кожи, темные волосы летают вокруг лица, – и что-то снова стронулось в ее душе. Теперь она знала нечто важное и не должна забывать об этом. Это как деньги в банке.
Какой бы печальной ни была ее смерть, в ее жизни было и много радостей: обожаемый муж, любимая работа, в которой она достигла немалых высот, дочери, когда-то радовавшие ее. Миссис Уогхорн смеялась как девочка, вспоминая о веселых забавах, которые они устраивали. А когда она говорила о работах матери, Виве казалось, что она молодела на глазах – так она восхищалась ее талантом и так дорожила посудой, оставшейся ей на память. Все это были реальные вещи.
Она встала, чтобы задвинуть шторы. На луну наползли облачка, и небо сделалось мраморным. Легкий ветерок взметнул кверху легкую ткань, и Вива поскорее захлопнула окно.
Ей пришла в голову мысль, настойчивая и ясная. Надо рассказать Фрэнку обо всем, что случилось в тот день. Если она не расскажет ему все сейчас, то найдет другие способы это скрывать, и правда смажется или исказится, как следы ног на песке. Тогда они и дальше не будут делиться своими сокровенными секретами. Это было опасно и даже могло оказаться роковой ошибкой. «Слабая детализация», – как сказал бы ее отец.
Она торопливо оделась, натянула чулки, провела щеткой по волосам. Что надо сделать, то надо сделать теперь, пока боль так реальна – если она протянет с этим слишком долго, у нее пропадет решимость.
Она посмотрела на часы. Десять сорок. Стойка регистрации скорее всего закрыта, портье уже не работает. Она выскочила из своего номера в коридор, пересекла холл и почти бросилась на кнопку лифта. Ее сердце бешено стучало, когда за ее спиной с легким стуком закрылись латунные дверцы.
Лифт медленно полз вниз. Когда он останавливался на этажах, ей хотелось кричать. Когда перед ней открылось пространство вестибюля с полированным кедровым полом, она метнулась к мужчине в тюрбане, сидевшему за стойкой.
– Я хочу послать телеграмму, – сказала она и едва не выхватила из его руки карандаш. – В Лахор, сегодня.
Он протянул ей бланк, и она написала:
ВСЕ ПОЗАДИ ТЧК ВСЕ СДЕЛАНО ТЧК ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ РОЖДЕСТВО
Сердце так и норовило выскочить из ее груди, словно большая рыба.