«Я ослепла», – была первая мысль Сабы, когда она проснулась, окруженная полнейшим мраком. Она решила ощупать себя, понять, что у нее болит, но в запястьях и лодыжках тут же возникла жгучая боль, словно от укуса гигантской пчелы, а кровать громко заскрипела.

Ее оглушенный мозг вспомнил топот ног, стук дверей, рев машин. Стараясь не шуметь, она изо всех сил пошевелила ногами, но бесполезно – они были крепко привязаны. Окончательно придя в себя, она почувствовала, как напряглась кожа на ее голове. Скоро за ней вернутся; ей ничего не оставалось, как лежать и ждать, словно пойманный зверь.

– Где же все? – пробормотала она в свой кляп. В доме стояла мертвая, смертельная тишина. От повязки, закрывавшей ей глаза – что это, чулок? – воняло чем-то затхлым, вроде как сыром. Саба слышала лишь собственное неровное дыхание и шум ветра, а еще что-то напоминавшее удаленный птичий щебет. Она готовилась к смерти, ведь теперь всем ясно, что она сообщница Фелипе. Ее пристрелят так же, как пристрелили его, – теплый, медный запах его крови до сих пор наполнял ее ноздри, а воспоминание о робком изумлении, появившемся в его глазах, прежде чем они погасли, наполняло ее жалостью к нему и одновременно отвращением к такой смерти. Если застрелят и ее, никто из тех людей, кого она знала и любила, не будет знать, что с ней случилось и куда она пропала.

Она крепко-крепко зажмурила глаза, и темнота превратилась в крутящийся вихрь, в нем появились слабые точки света. Ей вспомнилось, как Дом однажды описал ночной полет и сравнил его с ощущением, будто ты находишься на краю мира… Теперь Дом подумает, что она разлюбила его и встречается с кем-то другим.

– Прости, Дом, – пробормотала она. – Я так виновата перед тобой.

Вероятно, она проспала около часа – в темноте было трудно определить время. По ее лицу текли слезы. Она строго приказала себе держаться. Повязка на глазах могла вызвать у нее истерический приступ – такое уже случалось. Надо было что-то придумать. Для начала она попыталась превратить ее в экран, на котором она могла смотреть любой фильм, какой хотела. Вот они с Домом сидят в ресторане над морем, за столом, накрытым клетчатой скатертью. После ланча они бредут по галечному пляжу, потом сидят, разговаривают и едят мороженое. Вот они едут на велосипеде по тополиной аллее, ведущей к деревенскому пабу. Вот входят в родительский дом на Помрой-стрит. Все обнимают ее и целуют, даже отец. Тан готовит обед – Саба даже почувствовала запах жареной баранины с рисом и приправами.

Она играла в эту игру, когда внизу раздался пронзительный свист, словно где-то закипел чайник. Заскрежетал по полу отодвинутый стул, звякнула чашка. Значит, она не одна – внизу кто-то был. Она лежала, слушая, как громко стучит ее сердце. Вскоре тяжелые мужские шаги неторопливо загремели по ступенькам. Скрипнула открывшаяся дверь.

– Кто это? – пролепетала она, но шарф заглушил ее голос.

Ответа не последовало. Дверь закрылась, шаги приблизились, человек сел в кресло возле кровати. Тяжело вздохнул.

– Пожалуйста, ответьте мне.

Жаркое дыхание коснулось ее лица; пальцы, не грубые, но и не ласковые, поправили повязку на глазах и туже затянули державшие ее веревки.

В ее ноздри ударил аромат кофе, звякнула чашка; человек отпил глоток, аккуратно, спокойно, потом кашлянул. Начал медленно жевать. Судя по запаху, ржаной хлеб, намазанный джемом. Жевал он тоже аккуратно, не чавкая. Глотнул еще кофе. Саба чувствовала, что он внимательно разглядывал ее. Чашка вернулась на поднос. Человек отнес поднос к двери, поставил его на пол и вернулся. На этот раз шаги были решительные.

Она ахнула, когда возле нее на матрас село массивное тело.

– Кто вы? – пробормотала она в ткань шарфа.

Чужие волосы пощекотали ей ухо. Саба ощутила жар и запах кофе на губах мужчины.

– Северин. – Голос звучал тихо и неуверенно. – Не бойся.

Как-то раз в ее детстве в открытое окно влетела стая летучих мышей. Она увидела крошечную перепончатую лапку, вцепившуюся в чердачную дверь, и пережила такое же отвращение и ужас, как и теперь, когда его рука погладила ее волосы.

– Я развяжу шарф, если ты не будешь кричать.

– Не буду… но пожалуйста… – Со сдавленным стоном он погладил ее по голове; пальцы двигались кругами. – Пожалуйста, сними с меня и это. – Она сморщила лицо. – Я ничего не вижу.

«Спокойно, спокойно, иначе тебе крышка», – твердил ее внутренний голос. Рука Северина передвинулась на ее затылок, погладила его.

– Пожалуйста, говори со мной. – Никакого ответа, ничего, лишь легкая струя дыхания вырывалась из его ноздрей, когда его рука направилась к ее животу. Направилась, но вдруг остановилась. Казалось, Северин взвешивал одновременно разные варианты, словно мальчишка, который поймал птицу и еще не знает, убить ее или нет.

– Северин, – сказала она. – Пожалуйста, не делай этого. Ведь тебе не хочется.

Он ослабил повязку и сдвинул ее наверх, на волосы Сабы. При красноватом свете лампы его грудь казалась гладкой и безволосой, как у девушки. Звякнул поясной ремень, упав на пол. От шарфа, наброшенного на лампу, пахло паленым, и в голове Сабы мелькнула безумная мысль, что, пожалуй, лучше всего, если бы сейчас загорелся дом.

Полоска светлых волос шла от его пупка вниз, к брючному поясу, который он расстегивал. Шея, слишком длинная для мужчины, придавала ему сходство с удивленным жирафом.

– Они уехали, – сообщил он. – Я буду присматривать за тобой, пока они не вернутся. – Он наклонился к ней. У него были красные глаза – неужели он плакал? – и очень странное выражение лица, среднее между сочувствием и местью.

– Извини за беспорядок в комнате и за шум, который поднялся, – мягко сказал он.

Она закусила губу, чтобы не закричать.

– Он был хорошим музыкантом, твой друг, – вздохнул он.

Она крепко зажмурилась, прогоняя из памяти звуки смерти Фелипе и картину, как его тело волокли по лестнице. Как глухо стучала его голова по деревянным ступенькам.

– Почему меня оставили тут?

– Я же сказал, что присмотрю за тобой, пока они не вернутся. – Он неожиданно замер и наморщил нос, словно впервые ощутил запах смерти. Потом грубо отвязал ее от кровати и, дернув за руки, заставил встать. Она впервые окинула взглядом всю комнату – с медной кроватью и продавленным диваном, над которым висел ковер. Над комодом висела пара репродукций в дешевых рамках. Северин подвел ее к одной из них, где человек стоял перед морем тумана, из которого торчали деревья.

– Мне нравится эта картина, – тихо сказал он. – Перед тем как меня призвали в армию, я изучал историю искусства. Это «Странник над морем тумана», ее написал Каспар Давид Фридрих, – добавил он механическим голосом лектора.

– Странник над морем тумана. – Его голос неожиданно дрогнул. – Сейчас я чувствую себя именно так. Мне нравился твой друг, я даже восхищался им и вовсе не хотел, чтобы все так получилось.

Ремень он держал в руках; в его глазах были невинность и печаль. В какой-то момент Сабе даже показалось, что он готов разрыдаться.

Потом он поцеловал ее. От него воняло сигаретами и колбасой.

– Нет-нет, пожалуйста, нет.

– Оно красивое, – сказал он деревянным голосом и сжал ее грудь. – Твое платье. Красивое. Мне нравится. – Они оба уставились на зеленый шелк, где на подоле остались брызги крови Фелипе. Саба попыталась оттолкнуть Северина, потом скрестила на груди руки.

– Не надо, не надо.

– Я не обижу тебя, – сказал он. На его горле прыгал кадык. – Ты просто сними платье, пожалуйста. На нем слишком много крови. Ляг на кровать лицом вниз. Я просто хочу на тебя посмотреть.

Застежка-молния была на правом боку. Саба делала вид, что никак не может ее расстегнуть, а ее мозг лихорадочно работал.

– Так ты изучал историю искусства? – Она заставила себя взглянуть ему в глаза. В это время он поправлял своими длинными белыми пальцами шарф на лампе. – Где, можно тебя спросить?

– В Берлине – теперь мой колледж превратился в груду кирпичей. – Он шумно вздохнул. – Снимай-снимай, я вижу все твои хитрости. – Он сказал это грубо и нетерпеливо и резко сдернул с нее платье. Она осталась в поясе и шелковых чулках. – Ложись в постель. Сними бюстгальтер и трусы.

– Я не удивилась, узнав, что ты занимался историей искусства, – ответила она, глядя на него, и расстегнула крючки на поясе. – У тебя очень выразительное лицо.

Ее сердце громко стучало.

Казалось, он удивился.

– Я хочу только посмотреть на тебя, – неуверенно сказал он.

– Как на натурщицу из класса живой натуры? Которая хочет остаться в живых?

– Которая хочет остаться в живых, – повторил он. Ей опять показалось, что он размышлял, не зная, как поступить.

– Ну, если ты натурщица, допустим, в классе скульптуры, – продолжал он, – мне надо тебя измерить, чтобы выдержать верные пропорции.

Он провел по ее позвоночнику чем-то твердым – пряжкой ремня, пистолетом? – и она еле удержалась от крика.

– Сначала север и юг. – Холодная сталь ползла по ее ягодицам. – У тебя красивая спина. Потом запад и восток…

Северин был пьянее, чем она думала, – его язык заметно отяжелел.

– Оп-па! – Он споткнулся и рыгнул; запахло водкой и колбасой. – Пардон, пардон!

– Ничего страшного, – сказала она. – Когда они вернутся?

– Скоро, ждать осталось недолго. А пока заткнись. – В его голосе звучала обида – Саба испортила ему всю игру.

Впрочем, Сабе теперь было не до шуток – он сунул ей руку между ног. Скоро она либо закричит, либо ударит его – в ней нарастала истерика.

– Северин… – Она заставила себя говорить спокойно и тихо. – Ты ведь слишком хороший для таких вещей. Ради тебя самого, не надо, не делай этого.

Он что-то пробормотал по-немецки, потом сказал ей:

– Заткнись. Ты меня не знаешь.

Он резко перевернул ее на спину, снова завязал ей глаза и сунул под спину подушку.

– Спокойно.

У нее свело челюсти от ужаса, когда он залез на нее. Пару секунд слепо барахтался, со стонами и руганью, потом обмяк, будто тряпичная кукла.

– Ты не можешь это сделать, потому что ты хороший человек, – сказала она ему, с трудом разжав челюсти. – У тебя хорошая жена, и ты сам хороший человек.

– Не говори о ней! – закричал он. – Вообще ничего не говори.

Он сунул в нее пальцы.

– Это я, – кричал он, – и это тоже я, и это тоже.

Это было больно, это было ужасно, и когда все было позади, несмотря на тяжесть его тела и его жидкость, стекавшую с ее ляжек, она тут же подумала: «Этого не было, нет, не было! Он не насиловал меня». И пожалела, что у нее нет оружия, иначе бы она немедленно его пристрелила.

Он пошевелился и хрюкнул – недовольно, сердито.

– Надо было всем рассказать про тебя, – буркнул он, словно в этом была виновата она. – Они знают только про Фелипе. Надо было все им рассказать. – Он резко встал и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Она ждала и с бешено колотившимся сердцем прислушивалась, ожидая, что на лестнице вот-вот послышатся его шаги. Но все было тихо. Тогда она решила, что он стоял на площадке и ждал момента, чтобы снова наброситься на нее.

Через пару секунд дверь открылась. Он подошел к кровати и грубо дернул ее за руку.

– Вставай, одевайся и причешись.

У нее дрожали коленки, когда она встала на голые доски. Словно во сне оделась, пригладила волосы и ужаснулась, увидев себя в зеркале. Обойдя пятно темной крови, он повел ее, босую, вниз, в небольшой холл рядом с кухней.

Она не выдержала и закричала, и он больно ткнул ее пистолетом в спину.

– Еще раз это сделаешь, – негромко сказал он, – и я тебя пристрелю.

На кухне, на облезлом пластиковом столе, лежали недоеденные остатки закусок, полупустая тарелка с сыром, залитым вином, кусок масла, в который были вдавлены окурки. Там же стояли грязные бокалы и рюмки. Северин запер дверь.

От страха ее стошнило, и он протянул ей посудное полотенце. «Спокойно, – уговаривала она себя, – не теряй хладнокровия».

– Они увезли твоего дружка. – Лицо Северина побледнело и дергалось. – Хотели забрать и тебя, но я сказал, что сначала допрошу тебя сам.

Он явно злился из-за своих не слишком впечатляющих действий в спальне и старался не смотреть на Сабу. Его движения были судорожные и неточные. Он побросал в раковину посуду и объедки, разбив несколько бокалов. Потом, пошатываясь, подошел к ней и так грубо заставил залезть на стол, что едва не вывихнул ей руки. Взял пистолет, прицелился в нее, а сам попятился в сторону граммофона, стоявшего на другом столе среди грязной посуды.

После нескольких попыток ему удалось опустить иглу на пластинку.

– Не двигайся, турецкая дрянь, – приказал он заплетающимся языком. – Стой там и пой свои песни.

Из граммофона полилась музыка. Саба так напряглась, что у нее закружилась голова.

Она чувствовала себя грязной и оскверненной. Она была оскорблена. Но ей хотелось жить – сейчас это было для нее самым важным на свете. Пластинка была старая, звук был плохой, раздавался треск, словно от лесного пожара. Но потом зазвучало задорное вступление к «Мази», песне в ритме танго, заставлявшей когда-то Тан вздыхать и закатывать глаза. «Прошлое – рана в моем сердце. Моя судьба чернее, чем цвет моих волос». Слава богу, она знала эту песню.

– Пой.

Ее губы пересохли и болели от кляпа, но она чисто и уверенно, как только могла, спела первый куплет и сама удивлялась своему голосу – словно пела не она, а кто-то еще. Правда, когда пришел черед первого припева, ее замешательство стало очевидным, а голова кружилась от страха – еще немного, и все, остальных слов она просто не знала.

Завывания скрипок сменились тишиной. Северин снял иглу с пластинки и, качая головой, поглядел на Сабу. Его лицо было таким белым, что, когда он говорил, на его виске вздувались синие вены.

– Я переводчик, мадам, – тихо сказал он. – По-моему, мой турецкий лучше вашего.

Он налил себе бренди и быстро выпил. Позади него на стене висели часы. Было уже пять утра. «Мой последний день, – подумала Саба, – теперь они точно знают, что я не из Турции».

– Почему ты не сказал им про меня? – спросила она.

Он сунул в рот кусок недоеденной кем-то салями и долго жевал, глядя на нее.

– Надо было сказать.

– Фелипе уже нет в живых. – Она все еще не могла этому поверить.

– Да.

Кусочек салями повис на его губе. Северин высунул язык и с мокрым чавканьем втащил колбасу в рот.

– Почему ты выступала с ним? – спросил он почти ласково. – Ты с ним спала?

– Нет. Мы совсем недавно выступаем вместе.

– Зачем ты приезжала с ним сюда?

– Нам так велели.

Она тупо глядела на него. Ей пришло в голову, что надо было бы сказать ему про мистера Озана, что она стала выступать в Стамбуле по его приглашению, сказать про ЭНСА… Но они сейчас дошли до такой точки, когда она могла говорить только самые простые вещи.

– Что же остальные? Когда они вернутся?

– Не знаю. – Он слил недопитую водку из нескольких рюмок в одну. – Ты всегда была невнимательной ко мне, не хотела петь песни, которые мне хотелось послушать, – пожаловался он, отодвинув в сторону гору грязных тарелок.

– Извини, – ответила она с механической вежливостью официантки, разговаривающей с докучливым клиентом. – А что ты хочешь послушать? Я спою эти песни сейчас.

Он зажмурил глаза.

– Да. – С его подбородка стекала струйка. – Спой для меня что-нибудь хорошее. Наконец-то.

Его сильно шатало, и она заподозрила, что он с кем-то ее перепутал, когда заказал ей две немецкие песни.

– Да, это приятная песня, – поспешно согласилась она и, не отрывая от него глаз, спела «Две любви».

– Еще песен. Хочу еще, – пробормотал Северин сонным голосом. За его спиной стрелки часов показывали половину шестого. Возможно, скоро вернутся остальные.

Она спела «Разодетые цыгане». Песня пришла ей в голову случайно, и она не сразу осознала ее зловещий смысл. «Сегодня она будет спать на холодной, темной земле», – пропел ее голос, тонкий и испуганный, как у заблудившегося ребенка.

– Какое забавное слово «драгл-тогл», – произнес Северин непослушными губами. – Что это значит?

– Я точно не знаю. – У нее ужасно кружилась голова и болело горло. – Мешанина какая-то из случайных, никому не нужных вещей.

– А что означают все эти песни? – Он тяжело оперся на стол, чтобы не упасть.

– Я не знаю, не знаю. – Она покачала головой.

Он спросил, знает ли она «Плач Дидоны» Перселла, и что-то пробормотал про свою сестру.

Она ответила, что не знает, и он пропел эту песню по-немецки. Мелодия была невероятно печальная, несмотря на его пьяный голос.

– Северин, что означают эти слова?

У него задрожали губы.

– По-английски это будет приблизительно так: «Помни обо мне, помни обо мне, но – ах! – забудь мою участь». Ее пели в память моей сестры.

– Твоей сестры?

– Она тоже любила музыку и училась в классе скрипки. Она шла в колледж, и тут налетели ваши бомбардировщики, и она погибла.

Он зарыдал, закрыв лицо руками. Он содрогался, стонал, яростно тряс головой, словно спорил сам с собой. Потом поглядел на Сабу, передернул плечами, и они обменялись немыслимо странным взглядом – чем-то средним между безудержным весельем и грустью.

– У меня в Германии осталась жена, – сообщил он. Теперь они сидели лицом друг к другу, а между ними валялись отвратительные остатки закусок. – Мы с детства любили друг друга. Я скучаю без нее… Я хочу домой. Жена пела эту песню на похоронах моей сестры, она училась с ней в колледже. Она бы ужаснулась… – Его лицо скривилось от ужаса, а глаза опухли и покраснели. – Они водили меня на концерты, они…

Его рука опять потянулась к рюмке. Саба остановила ее.

– Слушай, – сказала она, – если в доме остался кто-то еще, для меня это катастрофа. Я это знаю. Точно знаю.

Он направил на нее туманный взгляд.

– Я едва не совершил отвратительный поступок. Я был близок к этому. – Он свел большой и указательный пальцы. – Вот на столько.

При мысли об этом у нее подступила тошнота к горлу.

– Я хотел это сделать, – пробормотал он и уронил голову на стол.

Она погладила его по светлым волосам.

– Слушай. Помоги мне – пожалуйста! Отвези меня куда-нибудь, ну, куда угодно. Я никому не скажу, что это сделал ты.

Он поглядел на нее долгим взглядом, и это были самые долгие часы в ее жизни. Потом взглянул на часы и ужаснулся.

– Боже мой! Боже мой! Dummkopf! Dummkopf! Глупец! – Он ударил себя по лбу. – Где ключи? Ключи! – Он выдвинул ящик кухонного стола с такой яростью, что уронил его на пол. Отыскав ключи, схватил Сабу за руку и потащил за дверь.

Уже светало, когда они шли к машине. Темнота рассеялась, ее сменили тусклые, сероватые сумерки. Северин велел ей сесть рядом, на переднее сиденье, и положил между ними пистолет. Потом неожиданно передумал, снова связал ее и заставил лечь в позе зародыша в провонявший бензином багажник. Ее щека уперлась в полотняную сумку с инструментами. Он помчался по дороге, скрежеща шинами, а Сабе, лежавшей в багажнике, казалось, что она попала на худший из ярмарочных аттракционов, какие только можно вообразить. Северин гнал и гнал машину по извилистой дороге; их швыряло из стороны в сторону, тяжелые гаечные ключи били Сабу по лицу.

Она представляла его бледное, потное лицо, вспоминала, как он жадно глотал бренди перед тем, как выйти из дома, и уже готовилась к неминуемой смерти, не сомневаясь, что она вот-вот наступит.

Она пыталась вспомнить хоть какие-то молитвы, которым их учили в школе.

– Господи, я виновата и прошу прощения за мои грехи… прости меня, прости мои прегрешения. Прости, Господи… – Тут раздались треск, грохот, глухой удар, визг шин. Она ударилась головой о запаску, а потом машина вылетела с дороги и перевернулась раз, еще раз и еще.