Выйдя из госпиталя, Саба поселилась у Арлетты, которая сняла жилье на улице Шария Антихана. Пятиугольные комнаты с круглыми окнами создавали очаровательную иллюзию, что ты находишься на верхней палубе океанского лайнера. При этом квартира была недорогая.

Арлетта настояла на том, что будет платить за аренду одна, без участия Сабы, и даже готовила для них на газовой плите еду в своем эксцентричном духе: блюдо номер один – рис, бобы и мясо, тушенные на слабом огне; блюдо номер два – рис, бобы, рыба и любые свежие овощи. Иногда салат с добавленной в заправку капелькой джина. Арлетта также непременно приносила каждый день какие-нибудь лакомства и подарки – булочки и пирожные с кремом от «Гроппи», как-то раз купила на рынке сногсшибательную светло-зеленую ночнушку с бахромой, а в нее положила кулек с фисташковой халвой.

Но, что лучше всего, большую часть дня Арлетта была ужасно занята репетициями, визитами к парикмахеру, свиданиями, вечеринками (в тот месяц Каир был набит молодыми офицерами, которые возвращались из пустыни и жаждали потратить накопленное денежное довольствие), и Саба могла побыть в одиночестве, так как понимала, что лишь испортит любую компанию. Иногда она целыми днями чувствовала себя так ужасно, что даже не вылезала из ночной рубашки. Горе казалось ей похожим на грипп души – оно делало непреодолимо трудными даже самые простые вещи – еду и прогулки. Иногда эмоции душили ее, а душа горела, словно кто-то облил ее бензином и поджег.

К тому же горе сделало ее слабой, безвольной и неспособной принимать решения. Иногда мысль уехать из Каира, так и не узнав, что же случилось с Домом, казалась ей возмутительным предательством. Иногда она считала, что оставаться тут бессмысленно, и стремилась домой.

За день до выписки из госпиталя она пережила еще один удар. Сиделка Энид вошла в палату со своей профессиональной улыбкой и положила ей на постель авиаписьмо, сказав, что оно обязательно подбодрит ее. В каком-то роде в этом был невольный комизм. Письмо было от отца, он ничего не знал о ее травме. Вот что он писал:

«Дорогая Саба,

с огромной болью и после долгих страданий я пишу тебе это письмо, так как твоя мать говорит, что мне нельзя и дальше оставлять без ответа твои письма. Ты создала огромную трещину в нашей семье и навлекла позор на нас всех, потому что ослушалась меня и уехала. Ты оскорбила мою честь, и я не могу найти в моем сердце прощения. Отныне будет лучше и для твоей матери, и для меня, если ты останешься при своем выборе и не вернешься домой. Ты приняла свое решение, я принял свое. Для меня ты больше не дочь. Сейчас я в море, плыву из … в …, и пока еще не говорил твоей матери о своем решении, но скажу ей, как только вернусь домой. Для всех нас будет лучше, если ты не будешь видеться с матерью и бабушкой.

Мне жаль, что все так получилось».

Ниже стояла его аккуратная подпись: «Ремзи Таркан».

Ее первой реакцией на это письмо была клокочущая злость. «Лицемер, лжец, самодур. Почему ты выбрал для себя вечное плавание вдали от семьи? Почему ты отказываешься меня понимать?» Ведь она тоже воевала. Теперь-то она знала разницу, которую война приносила в человеческую мораль, – это уже не бутафория, это правда. И как он смел написать ей так тривиально, так неправильно? Когда улегся ее гнев, ей захотелось прижаться лицом к коленям матери и сказать: «Прости меня». Она знала, что мама после этого письма будет в смятении – ей захочется написать Сабе, но она побоится это делать, чтобы не вступить в конфликт с мужем и даже в драку, потому что в гневе он способен пустить в дело кулаки.

Вот так и получилось, что все ее недавнее счастье – что она пела, что у нее был Доминик, были интересные поездки, и даже ее мысли о родном доме на улице Помрой, да и просто восторг, что она жива, – теперь казалось ей если не ошибочным, то крайне наивным и заслуживающим наказания. Как могла она не видеть жестокость и неразборчивость войны, не понимать, что люди почти всегда оказываются не такими, какими ты их считала? Жестокая правда была в том, что она разрушила свою семью, приехав сюда.

За долгие дни безделья, одинокая и отрезанная от работы, она начинала ненавидеть свой талант, благодаря которому она попала сюда. Ее поглотило это глупое бурление самодовольства, и теперь пузыри лопнули, и она получила по заслугам за все.

После нескольких дней отдыха она зашла к Фернесу в офис ЭНСА на улице Каср-эль-Нил, чтобы узнать у него о возможности улететь в Англию. Она уже почти решила, что после войны вернется в Уэльс и найдет приличную работу в офисе или, может, устроится нянькой в какой-нибудь семье. Встретились они в своеобразной атмосфере – Фернес казенно улыбнулся и выразил свое сожаление в связи с ее травмой. Во время их беседы он раздраженно перекладывал с места на место папки на своем столе, словно не мог дождаться, когда она уйдет. В завершение их разговора он со вздохом сказал, что сделает все возможное, но сейчас в Египте застряло множество артистов ЭНСА, у которых нет выездных виз, плюс к этому в ближайшее время ожидается официальный визит этого чертова короля, так что проблем хватает.

Потом объявился Клив, прежде так строго следивший, чтобы их встречи проходили в незаметных местах. Это была их первая встреча, после того как он вытащил ее из разбитого всмятку автомобиля на стамбульской дороге.

Он вошел в ее квартиру, респектабельный мужчина в приличном плаще и мягкой фетровой шляпе. В это время она пыталась разжечь сырые дрова, и в квартире было полно дыма.

– Господи, Саба, – ворчал он, разгоняя дым рукой. – Что ты затеяла? Обряд самосожжения?

– Ты о чем? – Она удивленно смотрела на него. Вероятно, она опять забыла запереть дверь, и он неожиданно появился перед ней в гостиной.

– Ну, знаешь, индийские вдовы бросаются в погребальный костер, на котором сжигают тело их мужа.

Он тут же поправился с удрученным видом:

– Боже, какой я бестактный! Я с сожалением услышал о твоем парне. Не самый удачный старт. Жаль, жаль.

– Как ты узнал об этом? – удивилась она.

– Ну, понимаешь, все это – часть моей работы. Слушай, давай пойдем куда-нибудь и выпьем по чашке чая или чего-нибудь другого? В принципе, я не должен был появляться здесь.

В кафе он дважды пересаживался, прежде чем выбрал для них подходящее место.

– Саба, – сказал он, нервно крутя в пальцах ложечку, – прости, что я так долго не навещал тебя. Я был ужасно расстроен из-за случившегося в Турции, но не мог сюда приехать – это было небезопасно.

В его глазах появилось новое выражение – обиды и, возможно, сильной озабоченности. Вероятно, он не знал, кому теперь можно доверять.

– Где ты обнаружил меня? – спросила она. – Ну, тогда, в Турции.

– Под деревом, во рву. Рядом с тобой горела машина, так что тебе чертовски повезло.

У него задрожала нижняя губа, и он прикусил ее зубами. Саба отвела глаза.

– Саба, это было жутко. Я сознаю свою вину. Не знаю, что было бы там минут через десять. Даже думать об этом не хочется.

– Не надо. – Ей не хотелось видеть его эмоции или говорить о Фелипе – пока что она не могла это выдержать.

– Что там с Йенке? – поинтересовалась она. – Мне интересно. Он взял документы. Ему удалось уйти?

– Да.

Она ждала подробности.

– И все? Ты сказал «да» и ничего больше? – Она повысила голос.

– Нет.

– Но его информация была полезной?

– Думаю, что да.

Клив закурил и вздохнул.

– Думаю, что там все в порядке, – негромко заверил он. Потом потянулся через стол, взял ее за руку и заглянул ей в глаза. Ей было не по себе.

– Саба, – сказал он, – у тебя правда все в порядке? Я ужасно волновался за тебя.

Он сжал ее руку; ей захотелось, чтобы он поскорее ее отпустил.

– Я не уверен, что нам надо было посылать тебя туда.

– Ты ни в чем не виноват, – сказала она. – Тут моя вина. Я любила путешествовать, петь – у всех есть своя ахиллесова пята, вот и у меня тоже.

– У тебя до сих пор не прошли синяки. – С виноватым видом он показал на ее лоб. Она сжала под столом кулаки – его сочувствие было невыносимым.

– Слушай, – сказала она. – Я хочу улететь домой. Помоги мне. На той неделе я просила об этом капитана Фернеса, но он даже не захотел говорить со мной на эту тему. Ничего не спросил и про несчастный случай, да и вообще, ему явно не терпелось от меня отделаться. – В ее голосе звучала злость. – Не кажется ли тебе странным, что…

– Нет, Саба, не кажется, – перебил он ее, – потому что это может загубить его карьеру: структура ЭНСА невероятно хрупкая. Медным шлемам не нравится, что там тратятся деньги на транспорт и прочие вещи, а на актеров они смотрят как на непослушных детей. Поэтому в случае ухудшения ситуации они постараются прикрыть лавочку.

– Дермот… – Все это время она собиралась с духом, чтобы произнести эти слова. – Мне очень нужно попросить тебя об одной вещи. Мой друг… пилот… он пропал и, вероятно, погиб. Есть ли какой-нибудь шанс…

– Нет. – Клив отодвинулся от нее. – Вообще никакого… прости, но абсолютно никакого. – Его глаза остановились на выгоревшем постере, на нем женщина плыла по Нилу и пила овалтин. – Не кажется ли тебе, что лучше всегда говорить правду?

– Но ведь наверняка кто-нибудь может мне помочь – Йенке или…

– Нет, извини, Саба… давай говорить откровенно. В нашем деле не действуют правила «услуга за услугу». Я вообще не должен быть здесь. – Он теребил пояс своего плаща.

– Что ж, передай от меня привет Йенке, когда его увидишь, – сказала она, вставая.

– Не думаю, что увижу его когда-либо, – ответил он. – Вот так тут заведено – корабли проходят ночью.

На следующий день к ней заглянул Макс Бэгли. По его словам, он был рад, что вернулся в Каир, просто до слез рад. Они были под этой чертовой Исмаилией, и гастроли получились такими, что впору повеситься. Из-за страшной жары у половины танцоров на ногах появился грибок, у одного из комиков началась эпилепсия.

Он пригласил ее к «Гроппи», заказал миндальное печенье и мороженое, а после обмена незначительными фразами и пары комплиментов направил на нее свой умный, расчетливый взгляд.

– Я вот тут говорил про шоу. У нас впереди несколько абсолютных хитов. Нет шансов, что ты вернешься к нам?

Его улыбка была милой и невинной, как мороженое, испачкавшее его губы. Но у Сабы в последнее время появилась подозрительность.

– Нет, Макс, боюсь, что никаких шансов. Я жду оказии, чтобы поехать домой.

– Да, я слышал. – Он подвинул к ней печенье. – Вот, попробуй, оно божественное.

– Нет, благодарю. Я только что позавтракала. – Это была ложь, но она не хотела выслушивать его очередную лекцию.

– Тогда позволь мне пощекотать твою фантазию, Супер-Саба, – сказал он с набитым ртом. – Дело в том, что я написал мюзикл… – Пауза и пронзительный взгляд. – Вполне возможно, это лучшее, что я когда-либо делал. После Рождества я начинаю кастинг. Может, ты изменишь свое решение?

– Спасибо, Макс, – спокойно ответила она, – но я не стану ничего менять. Спасибо, что ты вспомнил обо мне.

– Саба, можно я скажу тебе одну вещь? – Он оперся подбородком на руки и заглянул ей в глаза. – Я знаю, что был резковат с тобой во время репетиций. Иногда меня заносит, потому что я хочу все довести до совершенства. Но я позволяю себе резкость только с людьми, которых высоко ценю. И хочу тебе сказать, что ты была… нет, не была, что ты есть, – поправился он, – талантливая, очень талантливая певица. Думаю, что впереди у тебя большое будущее. Вот с такой апологией я выступил. Если хочешь, могу поклониться тебе.

В шутливом «салам» он коснулся своего лба, уст и груди.

Она не ощутила радости и торжества, когда он это сказал. Ей уже было все равно.

– Прости, Макс, – ответила она. – Я не хочу стать примадонной.

Он обтер губы салфеткой и посмотрел на нее.

– Саб, у творческих людей как у спортсменов – ты не должна позволить мышцам сделаться дряблыми. Талант нуждается в тренировке.

– Я знаю.

– Тут не явится волшебница и не взмахнет своей палочкой.

– Да что ты говоришь? Неужели? – Она сгребла пальцами крошки в горку и посмотрела на него.

– Я что, взял неверный тон?

– Совсем чуточку, Макс. Но спасибо за внимание.

Когда он залпом допил кофе, она почувствовала, как одним щелчком выключился его шарм. Теперь она знала, как работали у Макса мозги. Там уже крутились колесики – кого взять взамен нее; потом, возможно, найдется какая-нибудь более-менее подходящая сучонка, и он скажет, что Саба Таркан была не так хороша, какой себя воображала, и что он сразу заметил ее огромные изъяны. Ведь внутри Макса Бэгли пылал огонь его Эго, в который требовалось постоянно подбрасывать хворост.

– Как там Янина? – поинтересовалась Саба, пока Бэгли искал свою шляпу.

– Она поехала в Индию, а оттуда ее вроде отправили домой. – Он угрюмо посмотрел на нее. – Она вообще ничего не умела. – Они помолчали. – Ведь Янина была жуткая размазня, верно? – добавил он. – В чем-то симпатичная, но без всякого чувства юмора.

– Когда я думала о ней, – сказала Саба, – ну, после своего отъезда, мне было ее жалко. Как-то она рассказала, что с трех лет занималась балетом, что семья тратила на нее все деньги. У нее не было детства, а теперь не сложилась и карьера – когда перед ней стали открываться двери театров, началась война. Она уверена, что ее лучшие годы проходят впустую, ведь балерины в этом отношении несчастные люди.

– Да, война искорежила много жизней, – равнодушно подтвердил Макс. – Что тут говорить? Надо жить дальше.

Он все-таки настоял, что проводит ее до дома. Посыпался мелкий дождь, небо заволокло темными тучами.

– Забавно работать в труппе, верно? – заметил он, когда они шли по разбитой мостовой, обходя ямы. – В какой-то момент тебе становится необычайно уютно, ты в курсе всех любовных дел, знаешь слабости своих артистов и что они любят есть на завтрак, знаешь про состояние их кишечника, знаешь их возможности на сцене, их предел – а потом бац! – и все разбежались. Когда ты работаешь в шоу, для тебя это самая важная вещь на свете. – Его голос устало оборвался.

– Макс, что ты будешь делать, когда закончится война?

– Не знаю. Может, найду другую работу, – мрачно буркнул он. – Опять буду ездить с гастролями.

Саба ужаснулась безнадежности, с какой он это проговорил.

– Почему ты не хочешь поехать домой и немного отдохнуть? – Он рассказывал о своей квартире в Лондоне.

– В мою-то конуру в Масуэлл-Хилле? – ответил он тем же безразличным тоном. – Если она еще цела. Что за радость?!

Следующим гостем был Богуслав, навестивший ее перед тем, как отправиться в Индию. Его привычный леотард сменился на блестящий, чуть великоватый костюм, сшитый, как сообщил Бога с гордостью, портным на базаре. Он стоял в середине комнаты, незаметно напрягая и сгибая разные мышцы, и сбивчиво произносил речь, очевидно, приготовленную заранее. Он сказал Сабе, что она очень приятная и красивая и что после войны им надо поехать в Бразилию и выступать там вместе. А если ей очень хочется, то они могут пожениться.

В ответ она произнесла собственную речь – замечательное предложение, мило с его стороны, но она поедет домой и т. д. Она необычайно обрадовалась, когда внезапно вернулась Арлетта. После двухчасовой репетиции у подруги хватило энергии восхититься его костюмом, сшитым явно для этого случая, и ущипнуть его за щеку. Потом она пригласила Богу отведать с ними вместе блюдо номер один. Саба смотрела на нее с благоговением.

Когда Бога ушел, Арлетта рухнула на диван словно тряпичная кукла и пробормотала:

– Господи, я чувствую себя жутко. Уверена, что я простудилась либо у меня грипп или еще какая-нибудь гадость. Поэтому у меня к тебе огромная, огромнейшая просьба.

Она сползла на пол, сложила молитвенно руки и попросила Сабу помочь ей завтра вечером в небольшом концерте, который состоится на авиабазе под Суэцем.

– Встань, глупая женщина! – У Сабы не было настроения ни шутить, ни уж тем более выступать. – Что ты задумала?

Она знала, что не готова петь. Но Арлетта настаивала. Только парочку дуэтов, умоляла она. Получится забавно. Старый добрый доктор Огни-Рампы вылечит ее.

Но испытанное актерское средство не помогло. Саба согласилась спеть ради Арлетты, а та, с красным носом и совсем охрипшая, была счастлива, что вернула подругу на сцену. Она придумала весьма взрослую версию «Молитв Кристофера Робина» («Ведь забавно было сегодня в бане? Холодное было очень холодным, а жаркое о-о-очень жарким»). Они спели вместе пару легкомысленных дуэтов: «Makin’ Whoopee» («Кричим ого-го») из мюзикла, потом комический номер «Щека к щеке», где они изобразили рядового Джейнса, у которого щеки склеились жевательной резинкой. Арлетта, уже благополучно выздоровевшая, чуточку отошла от сценария, сопровождая припевы экстравагантным танцем шимми, но военным это нравилось, и актрисы покидали сцену под пронзительный свист и аплодисменты.

А Саба, глядя со сцены на море парней в хаки, на одиночество и тоску в их глазах, сделала для себя невеселое открытие: ей не нужны были ни сердце, ни душа, чтобы заставить зрителей ликовать и хлопать, – еще немного, и она начнет выступать механически, словно дрессированный пони в цирке.

После паузы Арлетта, которой предстояло петь соло, вбежала за кулисы, драматически сжимая горло, словно собиралась себя задушить.

– Я не могу. Не могу. – Она еле хрипела. – Голос у меня пропал окончательно.

Ну, может, это была хитрость, а может, и нет, но Сабе ничего не оставалось, как выступить без подготовки и репетиции. Все шло нормально, пока парнишка из первого ряда не попросил ее спеть «Туман застилает твои глаза». Последний раз она пела ту песню на Рю Лепсиус, когда они лежали в постели, она прижалась щекой к его груди, а он расчесывал пальцами ее волосы.

К концу песни ее захлестнула волна черной тоски и перехватило дыхание. Мальчишка, заказавший песню, худенький, коротко стриженный, удивленно смотрел, как она убегала со сцены, когда музыканты еще доигрывали последние аккорды.

Она сбежала по ступенькам и побрела вдоль грязных палаток, ниссеновских бараков из рифленого железа, контейнеров. В ту ночь не было звезд, только черное небо, много миль грязи и колючей проволоки. Арлетта нашла ее в проходе между рядами палаток – Саба сидела в грязи и рыдала, рыдала.

– Прости, дорогая, – сказала она, садясь рядом. – Я ошиблась. Да, тебе пора ехать домой.