После концерта все тротуары на Корниш были забиты людьми. Саба взяла извозчика и попросила его ехать быстрее. Испуганные лошади не слушались вожжей, а когда экипаж подъехал к отелю «Сесил», где по просьбе Клива Саба должна была встретиться с ним в последний раз, их остановили пьяные солдаты, отплясывавшие «конгу».

Клив просил ждать его в коктейль-баре, справа от администратора и лифтов. Там спокойно, все еще будут на празднике, а у него есть для нее несколько новостей. Теперь уже нет необходимости соблюдать секретность, и они просто явятся в бар как супружеская чета.

Войдя в вестибюль отеля, с его неярким мерцанием отполированной меди, мраморными полами и изысканными цветочными композициями, Саба отметила, что Клив вернулся в свою привычную среду обитания. В освещенном свечами баре элегантный негр в смокинге играл под пальмой на пианино. Она услышала звон бокалов, приглушенные голоса воспитанных людей. Клив был уже там, элегантный, длинноногий, томный – прекрасно одетый англичанин, делающий вид, будто ему наплевать на то, как он одет.

Но первое впечатление небрежности и умудренности длилось недолго. При виде Сабы Клив вскочил и включил на лице радостную улыбку – словно неловкий мальчишка на первом свидании. Чуть выше безупречно белого ворота рубашки виднелась подсохшая полоска крови – следы неловкого и поспешного бритья. Саба приехала, не переодевшись после концерта, в том же прекрасном серебристом платье, в каком выходила на поклон к публике; на ее плечах была тончайшая шелковая стола.

– Саба, – сказал он, – ты чудесно выглядишь. Господи, ты совсем взрослая.

Такой чрезмерный комплимент сильно удивил ее, а его улыбка, кривая и сентиментальная, насторожила. Может, он пьян?

– Извини, что задержалась, но я ненадолго. – Она села рядом с ним на банкетку. – Озан устраивает грандиозный прием, пригласил всех местных тузов, и я не могу его подвести.

– Конечно-конечно… просто я уезжаю из Александрии и хотел… Думаю, это моя последняя… – Он замолк, потом смущенно пробормотал. – Слушай, Саба, прежде чем я скажу… ну, я должен… я вот что хочу сказать: для тебя это был абсолютно фантастический вечер. Я и раньше слышал тебя, но это… ты необыкновенная – я никогда не забуду этого, вот и все. Вот я и сказал.

– Спасибо. – Ей было неловко выслушивать его восторженные комплименты, когда сама она была совершенно пустая.

– Дорогая, ты молодец… со мной что-то не… ты выпьешь? – Он взмахнул рукой, подзывая официанта. – Ведь это страшно утомительно. – Прежде он никогда не называл ее «дорогая». Слово неловко повисло между ними.

– Официант, – сказал он. – Шампанского, закуску, меню для мадемуазель.

– Я не могу тут долго задерживаться, – повторила она. – Ты говорил, что у тебя есть какие-то новости для меня.

– Да. Но все-таки тебе надо немного перекусить – тут фантастический новый шеф…

– Дермот, честное слово, не могу, – твердо заявила она. – Сегодняшняя ночь у меня рабочая.

– Ладно, извини, делай свою работу. – В его голосе зазвучала деловая нотка. – Вот мои новости.

Он огляделся по сторонам и убедился, что другие посетители сидят вне пределов слышимости. На его лице трепетали отблески пламени свечи.

– Йенке вернулся в Лондон и доложил о результатах. По известным причинам я не могу вдаваться в детали, но его информация, не только из Турции, но также из Северной Африки, была жизненно важной… а что касается тебя… – он устремил на нее многозначительный взгляд, – я должен сообщить тебе, что твое участие в операции было отмечено на очень, очень высоком уровне. Как тебе это нравится?

Из-под пальмы лились звуки фортепиано; явился официант и положил на колени Сабы салфетку. Она дождалась, когда он уйдет.

– Что? Что я должна чувствовать?

– Ну, это… не знаю… как бы это сказать… мне кажется, что с твоей стороны это героизм, без преувеличения…

– Ничего, – ответила она наконец. – Я ничего не чувствую.

– Правда? – Он глотнул виски и удивленно посмотрел на нее. – Почему?

– Не знаю, – уклончиво ответила она, а сама подумала: потому что цена оказалась слишком велика, потому что я не проявила особой храбрости, а была скорее ребенком, втянутым во взрослые игры, потому что вся эта история в итоге показалась мне скользкой, потому что я потеряла из-за нее Доминика… Все это промелькнуло в ее голове.

Клив покачал головой с видом педагога, жалеющего, что у одаренного ученика пропадает даром его талант.

– Ну, – ворчливо заметил он, – конечно, не мне тебя учить, но на твоем месте я бы оценил такую честь.

– Ты мне вот что скажи… – вырвалось у нее, прежде чем мысль приобрела законченную форму. – Это действительно стоило тех жертв? Или это делалось, потому что так полагается делать? Что чувствуют люди, попавшие в подобную ситуацию? Особенно когда по их вине погибают другие?

– Я не понял твой вопрос.

– А надо бы понять или хотя бы попытаться это сделать.

Он осушил свой бокал.

– Тише, Саба, – предостерег он ее и смерил очень странным взглядом – осторожным, недобрым и уязвленным. – Нет, серьезно, нажми на тормоза, потому что у меня есть для тебя и другие новости, – а ты можешь сейчас ляпнуть то, о чем потом пожалеешь.

Она тяжело вздохнула и уставилась в узкий фужер. Успокойся, Саба, не его вина, что все так вышло.

– Правда?

Он понизил голос, потому что пианист перестал играть.

– Правда.

– Какие новости?

Он набрал в грудь воздуха и позвал официанта.

– Еще виски, пожалуйста. А для мадемуазель?

Она накрыла ладонью фужер.

– Нет, Дермот, пожалуйста – заказывай только себе. Я скоро уйду.

– Саба, я думаю, что ради такого известия ты останешься.

Он наклонился к ней и облизал губы.

– Его нашли, – прошептал он. – Твой бойфренд – он в Алексе.

– Какой бойфренд? Кто?

Он смотрел на нее так серьезно, что на мгновение – безумное мгновение – ей показалось, что он имел в виду Северина Мюллера.

– Твой пилот.

– Мой пилот? – По выражению лица Клива нельзя было подумать, что он приготовил для нее хорошую новость. – Йенке?

– Нет, не Йенке, – сказал он наконец. – Доминик Бенсон. Он остановился в отеле «Ватерлоо». Это маленький частный отель возле вокзала. Он жил там почти две недели.

– Ты шутишь? – Она онемела, одеревенела, окаменела, словно разом отказали все ее рецепторы. – Откуда ты знаешь?

– Потому что я искал его. По просьбе Озана.

– Но ведь ты говорил мне, что не можешь или не станешь это делать.

Он погонял пальцем кусочек льда в бокале виски.

– Мне так приказали. Перед концертом тебе нельзя было сказать – это вышибло бы тебя из колеи на сто процентов. Но ради бога, Саба, не говори никому, что ты узнала об этом от меня.

– Это правда?

Он кивнул со вздохом.

– Я сам видел его вчера на улице. А он видел, как я разговаривал с тобой. Так что, Саба, – он залпом допил виски и придавил окурок, – как говорит добрая фея, «моя работа закончена». В один вечер я сообщил новости об оказанной тебе чести и о твоем бойфренде. Или, пожалуй, в этой антрепризе я скорее вдова Туонки. Кстати, если у тебя будут проблемы, ты знаешь, как меня найти. Скоро я вернусь в Англию.

Он встал, все еще улыбаясь, и попытался надеть плащ, но долго не мог попасть в рукава. Потом осоловело поглядел на часы.

– Надо же… tempus fugit. Время летит. Думаю, тебе не терпится поскорее добраться до «Ватерлоо». Боюсь, что не смогу тебя подвезти – меня ждут в другой части города. Вот адрес. Передай ему от меня, что он счастливчик.

Пока он царапал на листке бумаги адрес, новость наконец-то просочилась в ее мозг, оттуда в кровь и по позвоночнику добежала до нервных окончаний.

– Дермот. – Она одарила его сияющей улыбкой. – Это правда?

Он поднял кверху два пальца.

– Честное слово скаута.

– В самом деле?

– Угу.

Она вздохнула с облегчением.

– Спасибо тебе, от всего сердца спасибо. – Она уже простила его за то, что он молчал про эту новость и сообщил ее только после концерта. Ясное дело, ведь Озан четко дал ей понять, какие у него приоритеты.

– А если у тебя что-то не заладится… – Он положил на стол несколько грязноватых купюр для официанта и сунул ей в руку листок. – Позвони своему старенькому дядюшке Дермоту. – Он взял шляпу. – Это адрес моей сестры в Англии. В принципе, я не должен давать его тебе, но черт с ним. Я все равно сомневаюсь, что ты им воспользуешься.

Живой! Она вышла на улицу, взглянула на адрес и не знала, смеяться ей, кричать от радости или плакать. Дом живой! Он в Александрии. Улицы вокруг нее пульсировали весельем – играли уличные музыканты, люди пели, танцевали, кричали. В одном из парков горел костер, искры летели в ночное небо. Никаких шансов поймать такси. Она торопливо шла по улице, полная воодушевления и одновременно ужаса. Вдруг она упустила свой шанс? Вдруг у него появилась другая и он не захочет ее видеть?

Она остановилась возле статуи Мухаммеда Али-паши; ее грудь тяжело вздымалась.

– Отель «Ватерлоо», – прочла она в записке, которую ей написал Клив. – В районе улицы Наби Даниэль, вблизи вокзала.

После получаса отчаянных поисков в грязноватом переулке она нашла отель, вклинившийся между парикмахерской и сирийской пекарней.

В пустом вестибюле ночной портье читал вечернюю газету.

– Где он? – спросила она, еле переведя дыхание. – Доминик Бенсон. Он остановился тут.

Мужчина удивленно глядел на нее. Богиня в серебристом платье и грязных туфлях? Потом он узнал ее.

– Мадам, мадам? – У него загорелись глаза. – Вы очень хорошо пели. Напишите ваше имя, мерси. – Он сунул ей листок бумаги. – Специально для меня.

Она торопливо нацарапала свое имя.

– Помогите мне, – попросила она. – Пожалуйста. Помогите. Я ищу одного человека.

– Кого? – Он озадаченно нахмурился.

– Доминика Бенсона. Он ваш постоялец.

Портье выдвинул ящик стола, вытащил пыльный гроссбух и мучительно долго искал страницу и день.

– Нет, мадам, – с сожалением сообщил он, качая головой, – его у нас нет. Уже нет. Сегодня ночью… – Он изобразил, что несет тяжелые чемоданы. – Он уехал в Каир.

– Когда, когда? – Она схватила его за руку и показала на часы. – Когда поезд?

Он пожал плечами.

– Один час. – Снова пожал плечами. – Может, два часа. Поезд специально для тех, кто был на концерте. Мне очень жаль.

Главный железнодорожный вокзал Александрии, Миср, находился примерно в миле от отеля. Она взяла такси, выскочила из него, когда они застряли в пробке, и побежала к вокзалу, не обращая внимания на мусор, конский навоз, выбоины и камни.

У вокзала стояли лошади, запряженные в экипажи, и ели зерно из мешков, надетых им на голову; это придавало им сходство с узниками перед казнью. Хватая ртом воздух, она пробежала мимо них и влетела на набитый людьми вокзал. Поискала в толпе европейские лица и увидела возле билетной кассы группу солдат-шотландцев.

– Каирский поезд, – выпалила она.

– Не сломай ногу, милая, – предупредил ее парень в килте. – Поезд ушел, только что… Подожди-ка… подожди. – Он вытянул шею, огляделся и махнул рукой. – Нет, он еще там…

– Где? Где? – закричала она.

– Платформа номер два, – в унисон ответили солдаты.

Она побежала туда, мимо спящих попрошаек, подвыпивших гуляк, юных влюбленных, солдат, крестьянина с одеялом на спине, и увидела последний вагон поезда, уходившего в переплетение проводов, в разбитые предместья, а потом в никуда.

Она стояла на платформе в красивом серебристом платье, испачканном грязью; ее белая накидка трепетала на ветру.

– Остановите проклятый поезд! – заорала она зычным валлийским криком, каким ее предки переговаривались из долины в долину. – Остановите! Остановите! Остановите! Немедленно! – Она побежала за поездом по полутемной платформе, споткнулась и чуть не упала. Поезд продолжал медленно удаляться в ночь, но в самую последнюю минуту носильщик, стоявший на тормозной площадке последнего вагона, заметил орущую гурию в светлом платье, которая бежала сквозь паровозный дым.

Он тоже закричал, вбежал внутрь вагона и дернул за красный шнур срочной остановки. Поезд со скрежетом остановился.

В обычное время за такие вещи грозит наказание, но в ту ночь у всех было праздничное настроение. Люди высунулись из окон, смеялись, шутили, а она вскочила в поезд, все еще шипевший тормозами и протестовавший против своей остановки. Она стремительно шла по набитым людьми проходам, звала Доминика и глядела сквозь стеклянные двери на пассажиров: мужчин в фесках, котелках и тюрбанах; на семьи, готовившиеся ко сну; на весело махавших солдат.

Доминик сидел у окна в предпоследнем вагоне. Сначала она даже не узнала его, так он похудел и постарел. Но он оглянулся и увидел ее. И вздохнул.

– Дом. – Она подошла к нему и дотронулась до его щеки. Локомотив уже пыхтел, готовый продолжить свой путь. Перекликались проводники. – Пойдем скорее отсюда.

– Саба. – Он смотрел на нее, и в его глазах были лишь боль и смятение. – В чем дело?

– Ради бога, Дом, пойдем скорее. Поезд уже тронулся. – Под ногами постукивали на стыках колеса.

– Нет, – ответил он. – Ни к чему все это.

Она вскочила на сиденье, схватила с полки его чемодан и выбросила в окно на платформу.

– Я все тебе объясню, – закричала она, когда платформа поплыла мимо окна. – Пойдем скорее отсюда!

Несколько солдат высунулись из окон уходящего поезда и с интересом смотрели, как красивая девушка в дивном платье спорила на платформе со своим парнем.

– Я не вижу никакого смысла, – кричал Дом сквозь грохот локомотива. – Для меня это просто глупая игра.

– Дом, пожалуйста, – молила она. – Замолчи и иди со мной.

Нормально поговорить на вокзале не было никакой возможности. Они направились к его отелю. Саба по-прежнему несла его чемодан.

На углу улицы он остановился. Под уличным фонарем его глаза казались совсем черными.

– Саба, слушай, – сказал он. – Я уже все решил. Я не хочу, чтобы все было так, как теперь… это просто невозможно. Я ждал тебя тогда и чуть не умер от тоски. Куда же ты тогда делась, скажи, пожалуйста? Хоть раз скажи мне честно.

– Хорошо. – Она со стуком поставила чемодан. – Отвечаю честно: я пошла на вечеринку.

– На вечеринку?

Они с истерическим недоверием глядели друг на друга.

– Вот оно как, – сказал он. – Что ж, теперь мне все абсолютно ясно. Спасибо хотя бы за то, что ты мне не врешь.

– Дом… – У нее расстегнулась пряжка на туфельке, и ей приходилось подволакивать ногу, чтобы не отстать от него. – Вечеринка была в Турции.

– Прекрасно. – Он нахмурился и ускорил шаг. – Потрясающе! Просто фантастика! Вечеринка, оказывается, была в Турции. Мне от этого стало легче.

– Послушай, идиот ты проклятый, – закричала она. Они проходили мимо небольшого бара, где сидели морские офицеры. – Давай зайдем к тебе в номер, и я расскажу тебе обо всем подробно.

– О-го-го, – загоготали моряки, услыхав ее слова. – Нельзя отказываться от такого предложения, приятель!

– Пошли вы все! – заорал на них Дом.

В отеле «Ватерлоо» они поднялись на свой этаж по полутемной лестнице. Новый портье, дремавший за стойкой, дал им новый номер, новый ключ и не задал никаких вопросов. В номере Дом включил настольную лампу. Там был лишь один-единственный стул, и они сели на кровать.

– Саба, послушай меня, – сказал Дом. Он держал ее за запястья и серьезно глядел ей в глаза. – Мы пришли сюда, чтобы поговорить обо всем в спокойном месте. Прежде всего я хочу тебе сказать, что видел тебя вчера с каким-то мужчиной. Если у вас с ним близкие отношения, не увиливай и скажи правду. Понимаешь, я не хочу проходить через это еще раз. Хватит с меня.

– Дом… – Чудо, что он жив и что они снова вместе, начинало рассеиваться словно утренний туман.

– Молчи, не надо. – Он встал с кровати и пересел на стул, чтобы оказаться подальше от нее.

Тогда она рассказала ему все, что могла, про Стамбул, Озана и Клива.

Он выслушал ее все с тем же недоверием, потом сказал:

– Саба, ты серьезно это говоришь? И что, они выдали тебе парик и темные очки?

– Абсолютно серьезно. – Она прижала пальцы к его губам. – Более чем.

Она рассказала ему про вечеринки в немецком доме. Правда, умолчала про Северина. Пока она не могла говорить о нем, а вероятно, и никогда не сможет.

– Я попала в аварию. В автомобильную аварию. – Он снова сел на кровать рядом с ней. Она откинула со лба волосы и показала ему свежий шрам. – Тогда немцы увозили меня из того дома.

– Боже. – Впервые за все время он прикоснулся к ней – к ее виску. – Почему ты не сказала мне ничего – не сказала мне, куда ты едешь? Я умею хранить тайны.

– Я не могла. – При свете лампы ее лицо казалось совсем худеньким. – Мне сказали, чтобы я избегала всяких близких отношений. Ведь если бы тебя арестовали или ты бы попал в плен, для тебя это было бы очень опасно.

– Что еще случилось? – Он пристально смотрел ей в лицо. – Ведь что-то точно случилось, я это чувствую.

– Много всего… я потом тебе расскажу… но и хорошие события тоже были. Сегодня Клив сообщил мне, что информация, которую узнал Йенке, повлияла на ход войны. Но сказать подробнее он не имел права. Он нарушил все инструкции, даже когда сообщил мне, что ты в Александрии.

– Возможно, ты получишь больше медалей, чем я.

– Возможно.

Он посмотрел на ямочки на ее щеках, на белозубую улыбку.

– Невероятно, – пробормотал он, обнимая ее. – Просто не верится. До смешного. Ты внезапно появилась в поезде. – Он расхохотался. – А перед этим… я был на концерте… слушал тебя… Это была такая мука.

Он достал носовой платок и вытер слезинки с ее щек.

– Что с тобой случилось? – спросила она наконец. – Ты так похудел.

– Меня сбили, – ответил он. – Я потом расскажу тебе об этом. Сейчас не хочу.

Поскольку их примирение было недавним и осторожным, она не стала настаивать.

– Мы уж решили, что ты погиб, – сказала она. – Барни передал мне твое письмо; он обнаружил его в твоем шкафчике. Он говорил тебе?

– Я не видел Барни – он уехал в другое место. После моего возвращения я почти никого не видел. Какое письмо? Ох, господи, нет. – Дом внезапно понял, о чем речь. – Глупое письмо. Тогда я страшно злился. Я не собирался его отправлять.

– Еще Барни передал мне вот это. – Она подняла руку и показала ему браслет.

– Ты его носишь?

– Все время.

Тогда он наклонился и поцеловал ее в губы. Погладил ее лицо, провел пальцами по волосам. Потом отвел ее к раковине и, посадив на стул, стал смывать грязь с ее ног, ворча, что они в ужасном виде.

– Спасибо тебе, нянечка, – поблагодарила она. Он помыл ее ноги с мылом, обтер и нежно поцеловал каждый пальчик. Она встала, он расстегнул на ней платье, и они легли в постель. Она прижалась к нему и поцеловала, и это был самый сладкий поцелуй в его жизни. Потом они оба разрыдались и не стыдились своих слез.

– Я думала, что тебя уже нет, – рыдала она. – Мне не хотелось жить после этого. Я хотела умереть вместе с тобой.

И он верил ей, потому что она всегда была искренней; какая-то часть его души знала это с самого начала.