ГЛАВА 11

НА ЗАПАДЕ ПОДНЯЛАСЬ БУРЯ, И ПТИЦЫ УЛЕТЕЛИ НА СЕВЕР

Америка не помнила еще такого урожая хлопка. По всему Югу пышно пенилось его белоснежное море. Под тяжестью хлопка валились с ног работники-негры. По всем дорогам скрипели возы, и запряженные в них мулы с трудом тащили наложенную горами белую кладь. Хлопкоочистительные машины изрыгали пламя и дым; трещали прессы, давя и обуздывая дрожащий хлопок, пока он не превращался в застывшую, бездыханную массу; тогда его паковали в тяжелые квадратные тюки и складывали на речных пристанях вдоль железных перил и на гнилых мостках деревенских причалов. Отсюда пароходы отвозили его в Англию кормить ненасытные ткацкие фабрики и в порты-муравейники Китая. Душистое облако процветания окутывало американский Юг в 1854 году.

Уильям Фрилэнд с довольным чувством объезжал свои владения. Правда, они поубавились, но если цены на хлопок будут продолжать расти, ему обеспечена легкая жизнь на много лет. После смерти матери Фрилэнд передоверил все управление плантацией наемным надсмотрщикам. Сам он в дела не вмешивался, проводя большую часть времени то в Балтиморе, то в Вашингтоне, то в Ричмонде. Смуглый, всегда немного томный, с легкой проседью в волнистых волосах, он очень нравился дамам. Он так и остался холостяком.

С появлением надсмотрщиков порядка на плантации стало больше. Побеги рабов прекратились. Последняя беглянка была молодая мать с грудным ребенком. Собаки поймали ее возле речки и растерзали на куски. Этот случай заставил Уильяма Фрилэнда на некоторый срок уехать из имения.

Конь шел шагом, и Фрилэнд вдруг рассмеялся, заметив под кустом потешную фигурку человека, скорчившегося в три погибели и разгребавшего голыми руками землю. Рядом на земле лежали сачок и сетка, хотя кому не известно, что осень не время для ловли бабочек. Уильям Фрилэнд покачал головой. На что только люди не идут ради славы! Этот смешной человечек не кто иной, как доктор Александр Росс, — энтомолог, орнитолог и ихтиолог. Образцы удивительных насекомых, пойманных им, изображались на великолепных цветных иллюстрациях в очень дорогих книгах. Фрилэнд познакомился с доктором Россом в Ричмонде, в доме полковника Дрейка. Дочь хозяина, воспитывавшаяся на Севере, говорила о нем, захлебываясь от восторга. Она показывала одну из книг Росса, снабженную его автографом, с таким видом, словно держала в руках золото. Когда этот потешный человечек начал лепетать, что на восточном побережье Мэриленда удается иногда найти Croton Alabameses, Фрилэнд пригласил его к себе в имение.

— Уж там-то, — смеясь, сказал он, — тьма-тьмущая всяких диковинных жучков!

Впрочем, сидя в первый вечер с доктором Россом у себя на веранде, Фрилэнд узнал, что Croton Alabameses не жук, а растение. Гость восхищался старинным парком, лишайником на пнях, заросшими тропинками, густой, как стена, живой изгородью…

— Прелестно тут у вас! — Он блаженно щурился за толстыми стеклами очков и моргал ресницами.

Доктор Росс вставал с зарей и пропадал по целым дням, исхаживая громадные расстояния по лесам и болотам с неизменным сачком и сеткой. Он вел беседы с рабами. Впрочем, Фрилэнд не сомневался, что те считали его сумасшедшим. Фрилэнд решил, что надо посоветовать гостю быть поосторожнее: пустынные, нехоженые тропы и болота небезопасны.

— В былые времена мне и в голову не пришло бы предупреждать кого-нибудь на этот счет, — добавил Фрилэнд, — у нас здесь никогда ничего не случалось. А теперь негры испортились, стали опасными!

Занятый измерением крылышка какого-то мотылька, доктор Росс не слушал хозяина. Фрилэнд заговорил настойчивее:

— Совсем недавно, несколько недель тому назад, один бедный фермер — некто Коуви — найден был у себя на дворе с проломленным черепом. Рабы его не успели разбежаться — всех их почти переловили, только вот не нашли еще экономку, подозревают, что она убила хозяина. Ужасная история!

Ученый недоуменно нахмурился.

— Но почему это решили, что именно экономка его убила?

Уильям Фрилэнд пожал плечами.

— Видите ли, работорговец из их деревни рассказал, что она особенно неистовствовала, когда Коуви продал какую-то девушку. Подробностей я не знаю. Но этот торговец рассказывал, что он собственными ушами слышал, что она грозилась убить хозяина.

Гость сокрушенно цокнул языком и покачал головой.

— Теперь вы понимаете, доктор, — осторожно договорил Фрилэнд, — эта женщина где-то скрывается, и, если вы на нее набредете, вам с ней едва ли справиться.

— Как, неужели она осталась в этих местах?

У доктора Росса вдруг пробудился интерес к рассказу.

— Весь наш перешеек обложен, пробраться через кордон — не легкая штука. А вы в своих путешествиях можете иной раз забрести куда не следует. На вашем месте я не стал бы уходить так далеко.

Гость понимающе кивнул. Однако на следующий день он снова вернулся очень поздно, весь забрызганный грязью. Он сказал, что упал где-то и растерял все свои находки. Порожняя сетка для насекомых болталась у него на поясе.

«Но страшного ведь ничего с ним не случилось! Вот же он под кустом, сам похожий на какого-то жука!» Уильям Фрилэнд соскочил с лошади и вошел в дом.

— Зови доктора завтракать! — скомандовал он выбежавшему навстречу Генри.

Хотя под сводами высокой столовой с дубовыми панелями теперь уже не распевали желтые канарейки, завтракать здесь было по-прежнему очень приятно. В те редкие минуты, когда доктор Росс не сидел, уткнувшись в свой микроскоп, или не бегал по лесам, он был интересным собеседником. В это утро он сравнивал природу и насекомых этой прибрежной полосы с побережьем Средиземного моря в южной Франции.

— Природа с изумительной щедростью одарила наш Юг, — заключил он.

Обрадовавшись возможности поговорить на эту тему, Уильям Фрилэнд пустился в рассказы о хлопке.

— Благодаря новому штату Техасу у нас прибавилось много тысяч акров. Теперь уже в Калифорнии начинают сеять хлопок, и, оказывается… — голос Фрилэнда на миг прервался от волнения, — его можно выращивать даже на территории Небраски!

— О, это чудесная культура! — подтвердил доктор Росс.

— Только одна беда у нас, — лицо Фрилэнда омрачилось, — земли много, а некому возделывать ее, рабов не хватает. Янки боятся нашего хлопка. Они понимают, что если оставят нас в покое, хлопок станет решающим фактором в Америке. У них-то самих нет земли, годной под хлопок, вот они и хотят нас задушить. Они вяжут нас по рукам и ногам всякими выдумками об ограничении рабства. Ведь знают прекрасно, что, только расширяя рабство, можно расширить посевы хлопка!

— Ну, а что, если рабовладение объявят незаконным? Как сделали в Англии и Вест-Индии… — Маленький человечек подался всем туловищем вперед.

Фрилэнд самодовольно улыбнулся. Он долго не отвечал, раскуривая свою трубку.

— Соединенные Штаты, — произнес он, наконец, — всего лишь федерация штатов. Там, где рабы стали не нужны, их освободили. Но здесь на Юге они необходимы сейчас даже в большей степени, чем когда-либо прежде. И так просто, — Фрилэнд помахал трубкой, — мы их не отдадим.

— Сегодня я решил изменить свое расписание, — сказал доктор Росс, когда они вышли из-за стола. — После обеда я посплю, потому что ночью собираюсь отправиться на поиски Lepidoptera. Некоторые признаки наводят меня на мысль, что они водятся возле ручья, но они летают, только когда становится темно. Возможно, я не вернусь до утра.

Фрилэнд нахмурился.

— В таком случае я пошлю с вами кого-нибудь из ребят.

Ученый замотал головой.

— Совершенно излишне, сэр! Может быть, я даже не выйду за пределы ваших владений. Я думаю, что наловлю их в низине, за лугом.

Отправляясь на покой в эту ночь, Уильям Фрилэнд вспомнил доктора Росса. «Вот уж, право, занятие— гоняться за мотыльками во тьме кромешной!» Фрилэнд глотнул коньяку из рюмки и задул свечу.

В ту же ночь девять молодых негров встретились с Александром Россом в лесу. Все они каким-то неведомым образом получили извещение, что «тайная дорога» готова принять «пассажиров».

Доктор Росс разделил негров на три группы и дал каждой точные указания: в таком-то месте в лесу первую тройку ждет уже специальный человек. Второй тройке надлежит. пройти полмили берегом, там они увидят привязанную к раките пустую лодку, — впрочем, не такая уж она пустая: пусть пошарят на дне. Третьих ждет телега на проселочной дороге.

У всех негров была принесена с собой еда. Росс вручил каждому из них несколько долларов, компас, нож и пистолет.

Затем все разошлись. Проводив первую группу довольно далеко по лесу, Росс повернул назад в сторону имения. Он даже поймал какого-то редкостного мотылька и бережно запрятал его под сетку.

Через несколько дней этот тихий естествоиспытатель простился с Фрилэндом и покинул Юг.

Таков был Александр Росс, впоследствии указами королей посвященный в рыцари за его научные открытия, удостоенный почестей Французской Академией наук. Посещая Виргинию, Мэриленд, Южную Каролину, Джорджию, Алабаму и Миссисипи, он толковал о растениях и птицах. Пистолет в кармане и принадлежности для ловли насекомых в руках— он с беспечным видом бродил по полям и лесам; никто никогда не связывал с его визитами исчезновение рабов.

На «тайной дороге» у него была кличка «Птицелов». Благодаря его помощи Джеб, которого Фредерик Дуглас оставил в Балтиморе мальчиком, выбрался на свободу. На восточном побережье были и другие люди, которым Фредерик дал клятву много лет назад: «Я не забуду!» Теперь Дуглас послал Александра Росса по тому же маршруту, по которому уходил когда-то сам. Он свое слово выполнил.

Хлопок и рабство. К 1854 году эти два слова стали синонимами. Поддерживаемый экономическим могуществом плантаторов, рабовладельческий Юг завоевывал контроль над Америкой. Закон о беглых рабах 1850 года, согласно которому федеральным властям вменялось в обязанность ловить беглых рабов в любой местности Соединенных Штатов, зачеркивал прежние права отдельных северных штатов; на новых территориях разрешалось вводить рабство в соответствии с компромиссом 1850 года, а законопроект «Канзас — Небраска» 1854 года вообще лишал конгресс права запрещать рабство где бы то ни было.

Из-за своего холодного климата территория Канзаса и Небраски на Западе не стала рабовладельческой. Но южные плантаторы стремились легализовать рабство повсюду. Таким путем они надеялись обеспечить себе дополнительные голоса в сенате, когда эти территории будут реорганизованы в штаты. Законопроект, тайной целью которого была передача Канзаса и Небраски под контроль Юга, являлся делом рук сенатора Стефена Дугласа из Иллинойса. Дуглас — юрист, разбогатевший на земельных спекуляциях на Западе, вложил все свои капиталы в строительство железных дорог и искал случая получить землю для постройки трансконтинентальной железной дороги. В той редакции, в которой проект был представлен конгрессу, говорилось только о праве жителей Канзаса и Небраски самостоятельно решать вопросы «внутреннего устройства» на этой новой территории, то есть быть или не быть там рабству. Стефен Дуглас метил в президенты. Его законопроект был хитрым маневром: заручиться поддержкой Юга, не отпугнув при этом избирателей на Севере.

Законопроект «Канзас — Небраска» вызвал резкие возражения на Севере. Сенатор Чарльз Самнер, Джеррит Смит и Фредерик Дуглас в своих многочисленных выступлениях предупреждали Америку, что утверждение этого законопроекта явится смертельным ударом для свободы всего народа, особенно же рабочих и фермеров. Так как многие негритянские вожди в это время находились за границей или в подполье, спасаясь от террора, вызванного законом о беглых рабах, Дуглас вынужден был метаться по стране с митинга на митинг. Одновременно он редактировал свою газету и принимал активное участие в избирательных, кампаниях. О законопроекте «Канзас — Небраска» Дуглас писал:

«Идет борьба за власть. Рабовладельцы стремятся к безраздельному господству и хотят задушить свободу в нашей республике. Они изгонят из школы учителя и водворят на его место надсмотрщика за рабами, они сожгут школы и вкопают там, где они стояли, столбы для порки рабов. Они уничтожат систему свободного наемного труда и установят рабскую повинность из-под палки».

Негодование против сенатора Дугласа достигло огромного накала. Редко кого на Севере ненавидели такой жгучей ненавистью, как этого человека. В некоторых городах устроили даже «казнь»: повесили чучело Дугласа на людных площадях. В ряде штатов законодательные собрания проводили экстренные сессии и направляли протесты в конгресс.

Однако, несмотря на столь бурное выражение недовольства со всех сторон, конгресс принял проект «Канзас — Небраска» и сделал его законом для всей страны. Юг торжествовал победу. Но плантаторам этого было мало: теперь они обратили свой огонь против автора закона. «Полумера! — вопили они. — Нарушение священных принципов, на которых зиждятся права штатов!» Они не допустят, чтобы конгресс смел даже обсуждать вопросы, касающиеся рабовладения!

Закон «Канзас — Небраска» подорвал престиж Стефена Дугласа на Юге, поэтому провалилась его кандидатура в президенты от демократической партии во время избирательной кампании 1860 года.

Пятеро сыновей Джона Брауна отправились в Канзас. Они были из числа тех «маленьких людей», которые понимали, что если «внутреннее устройство» будет доверено населению новой территории, то противники рабства должны стать ее постоянными жителями. Общее имущество братьев состояло из одиннадцати голов породистого рогатого скота и трех лошадей. Понимая, как это ценно на новых землях, Оуэн, Фредерик и Сэмон повезли их по озерам в Чикаго, а оттуда в Меридозию, где оставили зимовать. С наступлением весны братья перегнали свой скот в Канзас и обосновались в восьми милях западнее города Осаватоми.

В то лето при содействии Массачусетского общества помощи переселенцам туда прибыло семьсот пятьдесят новых жителей. Одни пробирались в крытых фургонах по звериным тропам, другие плыли по реке Огайо, погрузив свои земледельческие орудия на пароходные палубы.

Их взорам представился красивейший край: нетронутая земля, холмистые прерии, лесные ручьи и над всем — бездонный, ослепительно синий небосвод. Разбили палатки и принялись за обработку целины. Каждый мечтал иметь свой скот, засеять поле кукурузой и пшеницей, посадить сад и виноградники. Земли было сколько угодно, отличной, плодородной…

Выборы в первое законодательное собрание Канзасской территории были назначены на 30 марта 1855 года. Сам Горас Грили приехал на эти выборы в качестве корреспондента своей газегы «Нью-Йорк трибюн».

Но сторонники рабства хлынули тысячами на территорию Канзаса из соседнего штата Миссури и захватили избирательные участки.

«Накануне выборов, — писал Грили, — в Лоуренс прибыло около тысячи миссурийцев кто верхом, кто на телеге, все хорошо вооруженные ружьями, пистолетами, кинжалами, а один отряд даже притащил два орудия с картечью». По свидетельству Грили, никто из них не пытался соблюдать и видимости законных действий. Точно так же обстояло дело на территории всего Канзаса, и захватчикам удалось провести всех своих ставленников в законодательное собрание, за исключением одного конгрессмена и одного сенатора. Эти были членами партии Свободной земли из какого-то глухого района, который миссурийцы просто упустили из виду. Хотя на всей территории было зарегистрировано только 831 человек законных избирателей, бюллетеней было подано ни больше ни меньше, как 6 320!

Население Канзаса отказывалось признавать и самозванных представителей и их законы. Тогда для «укрепления законности» Канзас наводнили преступными элементами. Это и заставило сыновей Джона Брауна обратиться к отцу с просьбой прислать им оружие и боевые припасы, чтобы защитить и себя и своих соседей.

Джон Браун закрыл свою лавку в Спрингфилде и переехал на маленькую горную ферму близ Норт-Эльбы в штате Нью-Йорк. Перед отъездом сыновей на Запад Браун писал сыну Джону: «Я не возражаю ни единым словом, если ты или другие члены моей семьи хотите ехать в Канзас или Небраску для того, чтобы помочь победить Сатану и его легионы; что же касается меня, то я чувствую, что мой долг — посвятить себя иной деятельности».

Несколько месяцев Браун не получал никаких известий от сыновей. Наконец пришло первое письмо с просьбой об оружии. Джон Браун стоял во дворе и держал в руке письмо из Канзаса. Взгляд его был устремлен на вершины гор, худощавая фигура и желтое морщинистое лицо резко вырисовывались на фоне неба. Потом он направился в конюшню и оседлал свою лошадь.

— Я съезжу в Рочестер, — сказал он жене. — Хочу посоветоваться с Дугласом.

Жена стояла в узком дверном пролете на пороге дома и долго смотрела ему вслед. Он не оглянулся. Джон Браун никогда не глядел назад.

Жители Рочестера теперь указывали приезжим на дом Фредерика Дугласа, как на местную достопримечательность. До того, как Дугласы заняли неказистый двухэтажный домик на Александр-стрит, это была обыкновенная тенистая улица на краю города. Новые соседи-негры вызвали среди населения уйму толков, впрочем без открытой враждебности.

Теперь на Александр-стрит нередко появлялись знаменитые люди из Бостона, Нью-Йорка, Филадельфии. Кто-то рассказывал, что узнал в лицо нью-йоркского редактора Гораса Грили, другой уверял, что видел собственными глазами известного священника Уэнделла Филиппса. Для соседей перестало быть новостью, что в воскресный день к дому подкатывала огромная коляска Даниеля Антони и все семейство Дугласов рассаживалось в ней, чтобы ехать в имение Антони за несколько миль от города. Дочь мистера Антони, Сюзен, была тоже на виду: к этому времени она уже разъезжала по стране, имя ее фигурировало в газетах. Мужчины укоризненно качали головами, но представительницы прекрасного пола с торжествующим видом перекусывали нитку на своем шитье и многозначительно переглядывались. «Женский съезд по борьбе с алкоголизмом прошел с большим успехом», — напоминали они своим супругам. А те спешили возразить: «Борьба с алкоголизмом — это ладно, но к чему вся эта болтовня о женском равноправии?!»

Одна дама с Александр-стрит слышала выступление Фредерика Дугласа в защиту прав женщин. «Он произнес великолепную речь», — восторженно рассказывала она. «Можно подумать, что у него мало собственных, негритянских забот!» — недовольно комментировал ее супруг.

И впрямь у Дугласа было немало собственных забот. «Полярная звезда» становилась большой еженедельной газетой, каждый номер обходился в восемьдесят долларов. К большой радости всех сочувствующих, тираж ее достиг трех тысяч. Но Дуглас не раз оказывался без денег, и выпускать газету было очень трудно. К работе была привлечена вся его семья. Льюис и Фредерик научились наборному делу, они же сами доставляли номера подписчикам. На улицах Рочестера стало привычным видеть двух мальчуганов с пачками газет под мышкой и со школьными ранцами на спине.

Но выпуск газеты составлял лишь часть обязанностей Дугласа. Одну зиму он каждый вечер выступал в Крринтиен-холл. Остальное время разъезжал с докладами по окрестным городам. Приедет, бывало, вечерним поездом в Виктор, Фармингтон, Канандейгу, Женеву, Ватерлоо, Буффало или Сиракузы, проведет собрание в церкви или в наемном помещении, а ночью возвращается в Рочестер. Его помощник, приходя утром в редакцию, всегда заставал своего шефа за столом: тот или писал, или готовил к отправке газеты.

Спать удавалось очень мало. В любое время дня и ночи являлись «пассажиры» «тайной дороги» — кто в экипаже, завернувшись в плащ квакера, кто на возу под дровами, кто обложенный мешками с мукой. Находились смельчаки, ехавшие поездом, а случалось, что к дверям редакции подкатывала телега с большим ящиком, на котором было написано: «Открывать с осторожностью!»

Каждый агент «тайной дороги» рисковал штрафом и тюремным заключением. Все понимали, что их помощь — только капля в море, и все же ликовали, если удавалось освободить из неволи еще одного раба. Однажды одиннадцать беглецов собралось у Дугласа в доме. Им пришлось пересидеть там довольно долго, пока Дуглас не собрал достаточно средств для переправки их в Канаду. Анна готовила в огромных котлах пищу, которая поглощалась молниеносно. Гости спали на чердаке и на сеновале.

Многие жители Рочестера помогали скрывать беглых негров. Как-то вечером, когда уже стемнело, в двери Дугласа постучал хорошо одетый человек средних лет и назвал себя помощником местного правительственного уполномоченного по делам беглых негров.

— Я явился предупредить вас, — сказал он, не присаживаясь, — что час назад нашу контору посетил владелец трех рабов, бежавших из Мэриленда. Располагая сведениями, что они в Рочестере, он получил ордер на их арест и собирается сюда к вам.

Дуглас глядел на пришельца, не веря своим глазам. Фамилия, которой тот себя назвал, не оставляла сомнений, что это весьма видный деятель демократической партии: уж от такого-то меньше всего можно было ожидать помощи! Дуглас попытался что-то ответить, но гость прервал его:

— Счастливо оставаться, мистер Дуглас! Советую не терять ни минуты! — и с этими словами поспешил уйти.

Один из разыскиваемых беглецов был в это время у Дугласа на сеновале. В ту же ночь пара вороных коней проскакала куда-то во тьме. Потом прогромыхала к пристани телега Азы Антони, а утром трос молодых негров находились уже в свободных водах озера Онтарио на пути в Канаду.

Дуглас и его «Полярная звезда» являлись тем центром, вокруг которого развертывалась основная деятельность аболиционистов-негров. Среди новых знакомых Дугласа были: внук вождя африканского племени Генри Хайленд Гарнет, высокообразованный человек, не примыкавший к лагерю Гаррисона, ибо он с самого начала предпочитал политическую деятельность; доктор Джеймс Мак-Кюн Смит, получивший медицинское образование в Шотландии, Джеймс Пеннингтон, окончивший Гейдельбергский университет, Генри Бибб, Чарльз Редмонд и двоюродный брат Гарнета Сэмюэль Рингголд Уорд, которому особенно симпатизировал Дуглас. Все эти люди были старше Дугласа по возрасту, он гордился, что есть такие негры, и общение с ними придавало ему больше уверенности в себе.

Когда в 1850 году вошел в силу закон о беглых рабах, ни один негр, даже самый образованный, талантливый или богатый, не мог больше чувствовать себя в безопасности на территории Соединенных Штатов. У Дугласа имелась вольная грамота, за его свободу были заплачены деньги. Но Гарнет и Уорд благоразумно решили покинуть родину.

Они разъезжали вдвоем по Европе до самой смерти Уорда. Гарнет приобрел там кличку «негритянского Томаса Пейна». Смерть Уорда была тяжелым ударом для Дугласа: он считал, что этот человек неизмеримо выше всех остальных своих единомышленников — и как мыслитель и как оратор.

«По глубине мысли, — писал Дуглас на смерть своего друга, — по ораторскому таланту, остроумию, железной логике и общему развитию едва ли найдется среди негров человек, равный Уорду».

В этот период Дуглас напрягал все свои силы, буквально захлестываемый работой. Он видел судьбу негров, бывших рабов, которые до сих пор жили спокойно и безбоязненно на западе штата Нью-Йорк и в других местах: потрудившись изрядно на своем веку, кое-кто из них имел сбереженья, собственные домики. И вдруг пришлось покинуть все и спасаться бегством в Канаду. Многие умерли там, не выдержав первой тяжелой зимы. Священник африканской методистской церкви Даниель Пейн предложил Дугласу бежать вместе со всеми.

— Мы побиты, — жалобно твердил Пейн, — так хотя бы отступим в порядке.

Дуглас покачал головой.

— Нет, мы должны держаться!

Наступила весна 1855 года. Никогда еще огромные фабрики и кожевенные заводы Рочестера не были так загружены. Сплошным потоком двигался по реке Дженеси сплав с Аллеганских гор, и на лесных пристанях росли штабеля могучих сосновых стволов. Вверх и вниз по течению канала Ири плыли плоты, и мулы с трудом вытягивали их вдоль берега; в речном порту скапливались горы товаров в ожидании погрузки на пароходы. Рочестер гордился тем, что стал также одним из самых важных пунктов недавно законченной железной дороги «Нью-Йорк сентрал».

Плантаторы, ездившие на воды в Саратогу, заглядывали и в Рочестер, расположенный неподалеку. Им нравились чистые широкие улицы и красивые здания, но они ужасались, когда встречали там прилично одетых негров. Южане щедро тратили свои деньги, интересовались строительством новых текстильных фабрик. Одного только не могли они понять: как это разрешается Фредерику Дугласу жить в таком прекрасном городе?

Однако в народе крепко держалось здоровое чувство справедливости. Когда Фредерик Дуглас приехал в соседний городок Гомер и враги подняли стрельбу, чтобы помешать его выступлению, Орен Карват отказался в знак протеста от места дьякона Независимой церкви, продал свою ферму и переехал жить в Оберлин. Его сын Эрастус посвятил всю жизнь распространению знаний среди негров. Он был первым ректором университета Фиск, учрежденного в штате Теннесси после гражданской войны для негров, которые только что обрели свободу.

Темной, безлунной ночью Дуглас ехал верхом по Ридж-Роуд. Он возвращался домой из Дженеси, где выступал по поводу законопроекта «Канзас — Небраска» и тактики аболиционистов.

Дуглас любил эти поездки в одиночестве. Он называл их «проветриванием мозгов». Но сегодня из головы у него не шло одно гневное письмо, автор которого обвинял Дугласа в том, что он покинул своего друга Гаррисона «в самую трудную минуту». Дуглас вздохнул. Он понимал, что «Полярная звезда» все больше отклоняется от курса «Либерейтора». Он был преисполнен чувства благодарности к Гаррисону, знал его лично как отважного человека, живущего благородными принципами. «Если есть один порядочный человек на свете, так это Гаррисон. Но я не могу быть во всем с ним согласен!» — Эту фразу Дуглас незаметно проговорил сейчас вслух.

Последняя стычка между ними произошла по поводу толкования конституции Соединенных Штатов. Гаррисон считал, что этот документ играет на руку рабовладельцам. Теперь, когда даже в Бостоне и в Нью-Йорке усилилась борьба с ними, Гаррисон настаивал на новом девизе: «Никакого союза с рабовладельцами»— для выражения протеста против конституции.

Что же касалось Дугласа, то он считал, что конституция Соединенных Штатов преследовала цель «упрочить союз, укрепить правосудие, обеспечить спокойствие и безопасность внутри страны, поднять уровень благосостояния и предоставить народу возможность пользоваться всеми благами свободы». Поэтому Дуглас и его группа не соглашались признать, что конституция поддерживает рабство, она казалась им, наоборот, верной гарантией повсеместного уничтожения рабства. Дуглас призывал американский народ к политической борьбе за соблюдение конституции по всем статьям.

Итак, учитель и ученик расходились все больше и больше. Дуглас знал, что Гаррисон стал последнее время прихварывать. «Надо бы съездить в Бостон навестить его», — подумал он. Но тут же вспомнил, что для этого, к сожалению, нет никаких денег.

Настроение было испорчено окончательно. Дуглас ехал, погруженный в мрачные думы. Стук копыт позади на дороге вывел его из задумчивости. Дуглас обернулся и заметил поднимавшихся на холм трех всадников. Осадив коней, они сгрудились и что-то обсуждали. Дуглас почувствовал, как разом напряглись все мускулы, его тела. Он поспешно свернул вправо и, стараясь спрятаться во тьме придорожных деревьев, поехал шагом. Не померещилось ли ему это? Нет, они явно следуют за ним. А когда он доедет до вершины, то лучшей мишени и не придумаешь. Что ж, была не была… Дуглас дал шпоры своему жеребцу, конь отделился от деревьев и взлетел на гребень холма. Сзади раздался выстрел, мимо прожужжала пуля — Дуглас едва успел пригнуть голову.

Никаких сомнений уже не оставалось: это погоня, и его преследователи вооружены, а он нет. Конь несся во весь опор по извилистой дороге. Впереди Дуглас увидел рощу и, вспомнив, что за ней овраг, круто свернул в ту сторону. И тотчас что-то больно ударило его за ухом. Он весь изогнулся, опустил поводья, и конь сам пошел искать тропу между деревьями. Тяжелая ветка зацепила Дугласа, он с трудом удержался в седле. Конь то и дело спотыкался, но все же через некоторое время вынес его в поле. Напротив на бугре высился большой дом. Вдруг Дуглас опять услышал за спиной крики и подумал, что будет хорошо виден, если поскачет сейчас по открытому полю, но этот дом — его единственная надежда. Почему-то пришла на ум неоконченная статья, оставленная на письменном столе. «Ничего, я ее окончу!» — подумал он с остервенением, крепко стиснув зубы, чтобы не потерять сознания.

Конь и всадник тяжело дышали, когда очутились у широкого крыльца. Дом был погружен во мрак. Что удивительного, ночь, все спят мертвым сном! Дуглас чувствовал странное головокружение, но его душил почему-то смех: «С ума сошел человек, ломится посреди ночи в незнакомый дом!»

Но Гидеон Питс услышал его стук. Он вскочил с постели и зашлепал по полу босыми ногами.

— Смотри, Гидеон, простудишься! — крикнула жена, но сама стала тоже поспешно накидывать на себя капот. Она зажгла лампу и, держа ее обеими руками, поспешила за мужем на лестницу.

Он уже был внизу и ощупью в темноте возился с чугунной скобой. Наконец она упала, массивная дверь распахнулась, и плечистая мужская фигура заполнила собой весь пролет. Незнакомый человек жадно ловил ртом воздух. Он шагнул вперед и, прохрипев: «Я… я Фредерик Дуглас», — повалился на пол у ног Гидеона Питса.

Гидеон выглянул наружу. Он ясно увидел каких-то людей, скачущих верхом вдоль самого края поля, и захлопнул дверь.

Жена Гидеона сбежала вниз, от ее лампы по стенам запрыгали причудливые тени.

— Что с ним, что с ним, Гидеон? Что он говорит?

— Тише! Это Фредерик Дуглас. Он ранен. За ним гонятся, — быстро зашептал Питс. Он нагнулся к Дугласу.

— Я пойду позову… — начала было миссис Питс, но муж схватил ее за капот.

— Никого не зови! Не дай бог, если слуги узнают! Смотри, он, кажется, очнулся.

Жена сразу же превратилась в расторопную хозяйку.

— Надо бы теплой воды, — сказала она, ставя лампу на стол, — а потом перенесем его наверх. — И миссис Питс исчезла в темном углу передней.

Наверху заскрипели ступеньки. Детский голос окликнул:

— Папа, что там? Ой!

— Иди спать, Эллен! Вам лучше, мистер Дуглас? — Гидеон Питс озабоченно нагнулся к ночному посетителю.

Дуглас присел и потрогал свой лоб. Рука стала липкой. Он смотрел по сторонам и, вдруг поняв, что опасности больше нет, улыбнулся.

— Да, благодарю вас!

— Лежите спокойно, мистер Дуглас. Вы ранены. Жена сейчас принесет теплой воды.

— Спасибо за вашу доброту, сэр. — Дуглас начинал приходить, в себя. — Меня подстрелили.

— А-ах!

Оба подняли головы. Перегнувшись через перила, на них глядела испуганными голубыми глазами маленькая девочка в длинной, до пят, ночной сорочке.

— Эллен, — строго сказал отец, — кому я велел идти спать!

— Но, папа, я ведь тоже могу помочь! Бедненький, он ранен!

— Да нет, детка, это пустяки! — Дуглас улыбнулся ребенку.

Вернулась миссис Питс, неся таз с водой и полотенце. Она обмыла кровь, и Гидеон Питс, осмотрев Дугласа, заявил, что это только царапина. Пока очи возились с ним и делали ему перевязку, Дуглас рассказал, что произошло. Потом хозяйка убежала приготовить комнату для гостя.

— Мы почтем за честь, если вы согласитесь переночевать у нас, — заявил Питс.

Дугласу ничего не оставалось, как принять это приглашение.

— А поутру я отвезу вас в город, — заверил его хозяин. Он помог гостю подняться наверх в комнату и уложил его на широкую старинную кровать, украшенную по бокам высокими столбиками.

Утром вся семья была в сборе, чтобы проститься с Дугласом. Миссис Питс заставила его перекусить перед дорогой.

Захватив в руки вожжи, Дуглас уселся в бричку рядом с Гидеоном Питсом.

— Пожалуй, мне лучше проводить вас до самого места, — сказал тот. — Ведь кто знает, может быть, эти бандиты подкарауливают вас где-нибудь у дороги.

Стояло погожее, благоуханное майское утро. Фруктовый сад Питса был в цвету. Все дышало весенней благодатью. Дуглас улыбнулся маленькой Эллен, стоявшей на крыльце, и девочка помахала ему рукой.

— До свидания, мистер Дуглас! Непременно приезжайте к нам опять!

Прощаясь с великим Фредериком Дугласом, она и сама чувствовала себя важной персоной.

Когда на следующий день приехал Джон Браун, Дуглас ходил с забинтованной головой.

— Капитан Джон Браун, — возвестил Чарльз, вводя гостя в дом.

Анна Дуглас вышла из кухни и приветливо поздоровалась.

— Мы как раз садимся завтракать, капитан Браун. Милости просим к столу.

Маленькая Анни подала на стол еще одну порцию, застенчиво улыбаясь старику. Он погладил ее по шелковистым волосам.

— Потом поедем с тобой кататься, — пообещал он, и глазенки девочки заблестели.

— На вас напали, да? — воскликнул Джон Браун, когда появился Дуглас с забинтованной головой.

— Ничего, к счастью, это только царапина. — Дугласу не хотелось вспоминать о происшествии. — Лучше, дорогой друг, расскажите о себе. Ведь вас, наверное, привело сюда важное дело.

— Пусть он раньше поест! — взмолилась Анна.

После завтрака Дуглас прочел письмо из Канзаса.

— Может быть, сам господь бог посылает меня в Канзас, — произнес с большим чувством Браун. —

Может быть, путь мой в Виргинию лежит через Канзас. Не правда ли, а?

Дуглас покачал головой.

— Право, не знаю. — Минутку он помедлил, потом сказал, оживившись — Завтра я еду на съезд в Сиракузы. Давайте отправимся вместе. Покажите это письмо всем аболиционистам. Ведь вам понадобятся деньги. Наш долг — помочь Канзасу.

Через несколько дней Джон Браун писал домой:

«Дорогие мои жена и дети!

Я приехал сюда в первый день съезда и слава богу, что приехал, ибо здесь я встретил радушнейший прием, не ошибусь, если это скажу. Почти все, за исключением нескольких друзей (да и те ведь из искренних побуждений), горячо одобряют мое намерение вооружить моих сыновей и остальных друзей в Канзасе. Сегодня я получил пожертвований более чем на 60 долларов: 20 — от Джеррита Смита, 5 — от одного старого английского офицера и разные мелкие суммы от других людей, отданные ими с таким искренним, горячим чувством, что это было для меня дороже денег. Я показал им оба письма нашего Джона, и Джеррит Смит прочитал их вслух столь проникновенно, что вызвал слезы у большинства присутствующих на этой многолюдной сессии. За всю свою жизнь я, кажется, не был на более интересном съезде, и у меня прибавилось очень много честных и отзывчивых друзей».

Жребий был брошен; Джон Браун отправился в Канзас.

«Вместо того чтобы прислать нам оружие и деньги, — писал его сын Джон, — он явился сам, в сопровождении своего шурина Генри Томсона и моего брата Оливера. В Айове он купил крытый фургон с лошадью и, запрятав оружие под наваленными сверху для вида землемерными приборами, переехал из Миссури в Канзас возле Уэйверли, выкопал там из могилы тело внука и провез все благополучно. Явился он к нам в поселок 6 октября 1855 года, если я не ошибаюсь».

 

ГЛАВА 12

АНГЕЛ МЕСТИ СЕЕТ БУРЮ

— Вас посылало туда Общество по оказанию помощи переселенцам? — четыре года спустя спросили Джона Брауна на суде.

— Нет, сэр, — твердо ответил он. — Меня посылал Джон Браун, направленный рукою господа.

От этого поселка веяло романтикой. Индейцы, сновавшие по реке в своих стремительных челноках, видели в зарослях восточного Канзаса красивых птиц и называли это место Лебединым болотом. Отсюда по вспаханной земле, которая начиналась за темной илистой рекой, Джон Браун со своим младшим сыном Оливером проехал к «колонии Браунов».

«Мы застали наших в очень тяжелом положении, — писал он, — ни у кого из них не было еще жилища, корм для скота не был заготовлен; по утрам и вечерам они кое-как согревались у костров, и в те дни, когда разгуливалась непогода, это был их единственный источник тепла».

Итак, Джон Браун прибыл в Канзас, готовый начать борьбу за свободу. Но, едва ступив на эту землю, он понял, что его цель отличалась от цели большинства переселенцев, которые вовсе не намеревались рисковать ни своей жизнью, ни имуществом. Джон Браун выразил открытый протест против составленной прорабовладельческими элементами резолюции, лишавшей прав всех негров — не только рабов, но и свободных. Протест его, однако, поддержки не получил.

Пришло письмо с деньгами от Фредерика Дугласа. Он сообщал:

«Мы стараемся привлечь к Канзасу внимание всей страны: Чарльз Самнер с непревзойденным красноречием выступает в сенате; Генри Уорд Бичер превратил свою церковную кафедру в аукцион, на котором он призывал выкупать рабов на свободу; Джеррит Смит и Джордж Стернс пообещали на это деньги; Льюис Таппан и Гаррисон отказались от прежних разногласий. Гаррисон больше не сердится на меня за мою тактику: он видит, что мы кое-чего добиваемся. Происходит слияние партий Свободной земли, вигов, либералов и той части демократов, которая против рабства. Партия, организованная нами некоторое время тому назад в масштабах одного штата, уже выросла до размеров общенациональной… Мы приняли название «Республиканская», — так называлась — вы, наверно, помните — партия Томаса Джефферсона».

Джон Браун сложил письмо. Лицо его пылало.

— От кого это, отец? — спросил его Оуэн.

— От Дугласа. Пути господни неисповедимы! — больше он ничего не сказал, но ветер степей ощущался в его голосе.

В декабре пронесся слух, что губернатор и его прорабовладельческая клика собираются захватить Лоуренс. Услышав это, Брауны тотчас же собрались туда. Приближаясь в час заката к городу, экспедиция выглядела довольно странно: старая кляча, запряженная в ветхий фургон, и семеро крепких рослых мужчин с кирками, саблями, пистолетами и ружьями. Джон Браун взял на себя командование маленьким отрядом. Начались переговоры между губернатором Шэнноном и теми, кто возглавлял движение против рабства. Человек пятьсот волонтеров собралось защищать Лоуренс. Они трудились дни и ночи, сооружая баррикады и редуты вокруг города. В воскресенье губернатор Шэннон приехал в город для переговоров, после чего было объявлено, что стороны достигли соглашения. Хотя условия его оставались еще в тайне, Браун, ликуя, написал в Нью-Йорк, что вторжение рабовладельцев и их сторонников в Канзас отражено. Миссурийцев отправили восвояси без боя, без драк, они даже не успели поджечь ни одного новорожденного города, не разгромили ни одной типографии аболиционистов. «Для всех противников рабства главная задача в настоящее время, — писал Браун, — не отступать ни на шаг, и тогда Канзас станет свободным штатом».

Но события в Канзасе пришлись не по душе рабовладельческой олигархии. Срочно были направлены в Вашингтон представители плантаторов, дабы выразить правительству их гнев. И президент Пирс, пославший в свое время военный корабль в Бостон за тем, чтобы доставить оттуда одного-единственного, дрожащего, закованного в цепи беглого раба, назвал тех, кто хотел сделать Канзас свободным штатом, «революционерами и анархистами» и отказал им в поддержке федерального правительства, пригрозив тюрьмой за «бунт и измену». Наоборот, для подкрепления рабовладельческих сил в Канзас были посланы регулярные войска; вслед за ними территория наводнилась вооруженными отрядами южан, — один такой из Джорджии разбил лагерь вблизи Лебединого болота, в том районе, где находился хутор Браунов.

Майским утром с землемерными приборами в руках, сопровождаемый «помощниками», Джон Браун проник к ним в лагерь. Южане приняли его за государственного землемера, стало быть, человека «проверенного», и говорили с ним, не таясь:

— Мы отсюда никуда уходить не намерены. С теми, кто занят своим делом, мы драться не будем. Но аболиционистам, таким, как эти чертовы Брауны, мы зададим перцу, выгоним их всех отсюда, а кое-кого прихлопнем, зато уж избавимся от них, как бог свят!

Они называли по именам намеченные жертвы, а Джон Браун с преспокойным видом записывал каждое слово в свой землемерный журнал.

21 мая рабовладельческие силы ворвались в Лоуренс, разграбили его и сожгли. Жители города с ужасом наблюдали это, но даже не подняли рук, чтобы защищаться.

Разбойничьи действия рабовладельцев вызвали волну всеобщего гнева в Америке. Великан Чарльз Самнер в своей громовой речи заявил, что это «преступление, не имеющее прецедента в истории». Он не побоялся назвать сенатора из Иллинойса Стефена Дугласа и Мэтью Батлера из Южной Каролины убийцами жителей Лоуренса. На следующий день, когда Самнер что-то писал, сидя на своем месте в зале сената, Престон Брукс, молодой конгрессмен из Южной Каролины, зашел сзади и ударил его толстой палкой по голове. Чарльз Самнер, истекая кровью, упал без сознания в проходе между креслами.

А тем временем Джон Браун, не мешкая, прискакал в Лоуренс. В ярости стиснув зубы, смотрел он на пепелище. Он был вне себя от возмущения: как это жители города не дали головорезам никакого отпора!

— Что же вы сделали? — гневно вопрошал он.

Кто-то попробовал заикнуться насчет «осторожности».

— Осторожность, осторожность! — презрительно усмехнулся Браун. — Надоела мне до смерти ваша «осторожность». Трусость это, и больше ничего!

Однако теперь уже поздно было что-нибудь делать, и Браун стал собираться домой, когда к нему подъехал паренек верхом на лошади и сообщил новость: на хутор Браунов явились молодчики с разъезда Датч Генри и предупредили женщин, что все, кому не нравится рабство, пусть убираются прочь из этих мест к субботе, самое позднее — к воскресенью, иначе их прогонят силой. Они сожгли два дома и магазин неподалеку, в Немецкой колонии.

Это переполнило чашу терпения Джона Брауна.

— Я сам займусь этой компанией, — сквозь зубы сказал он.

Настало время действовать. Браун созвал своих сыновей: Уотсона, Фредерика, Оуэна и Оливера — и договорился с соседом, что тот даст лошадей и подводу. Долго и тщательно готовили оружие. Тяжелое предчувствие охватило тех, кто наблюдал эти приготовления. Все знали, что Джон Браун намерен начать активную борьбу за свободу Канзаса, но никто еще не понимал, какие формы примет эта борьба. Наконец подвода тронулась, провожаемая напутственными возгласами.

Театр Форда в Вашингтоне, где был убит А. Линкольн.

Негритянские пехотинцы в армии северян.

Теодор Паркер (1810–1860).

Горас Грили (1811–1872).

Джон Браун развязал гражданскую войну. Последующие события еще больше расширили ее масштабы. Джон Браун понял, какой ценой завоевывается свобода. Он это увидел в ту страшную ночь, когда вместе со своими сыновьями подъезжал туда, «где темнел длинный неприветливый илистый ручей — Лебединое болото, запомнившееся ему как кровавое болото. Сорок восемь часов провели они в засаде и вышли оттуда лишь на третий день на рассвете, оставив позади пять изрубленных, изуродованных, окровавленных тел и плачущих вдов и сирот… Но впереди скакал высокий страшный всадник с суровым смуглым лицом и красными руками. Его звали Джон Браун. Свобода добывалась дорогой ценой» (У. Б. Дюбуа).

Джона Брауна объявили вне закона. Его дом сожгли, все хозяйство, какое он с детьми успел создать, уничтожили. Но Джон Браун только начинал свою войну с рабовладельцами. По ночам он возникал из тьмы в самых неожиданных местах и всюду сеял смерть.

Его называли сумасшедшим, маньяком, но многие его враги начали опасливо покидать Канзас.

А негры простирали руки к небу в немом экстазе: «Грядет свобода!» Они прокрадывались через границу и шли искать Джона Брауна. Крохотный степной городок Тейбор в штате Айова, с тремя десятками домов, превратился в главную станцию «тайной дороги» на западной границе. Здесь Джон Браун организовал повстанческий лагерь и начал готовиться к рейду. Старик был полон энергии, все его существо дышало силой.

Дуглас осунулся и похудел от непрерывных поездок в Бостон, Нью-Йорк, Сиракузы и Кливленд. Во вновь созданной республиканской партии не было единства: какие бы пункты ни включала она в свою программу, южные отделения тотчас же выдвигали контртребования о расширении рабства и возобновлении торговли африканскими невольниками.

В довершение всего верховный суд вынес приговор по делу Дреда Скотта, явившийся новой безусловной победой Юга.

Дред Скотт был рабом одного жителя Миссури, который вывез его с србой сначала в штат Иллинойс, а потом в форт Снеллинг в северной части Луизианы, находившийся на свободной территории. Будучи возвращен в Миссури, Скотт возбудил судебное дело о предоставлении ему свободы на том основании, что, проживая на свободной территории, он обрел статус свободного человека. Скотт выиграл процесс в первой инстанции, но его бывший владелец апеллировал в верховный суд штата Миссури и в Верховный суд Соединенных Штатов. В январе 1857 года председатель Верховного суда США Роджер Б. Тани объявил решение. В нем говорилось, что негры есть низшие существа по сравнению с белыми, что они не являются и не могут стать частью американского народа, что у них «нет никаких прав, которые белый человек был бы обязан уважать».

Это решение ошеломило негров. Аболиционистов охватило отчаяние. Многие считали, что теперь продолжать борьбу бесцельно и безнадежно.

Один только Фредерик Дуглас не желал впадать в уныние. Голос «Полярной звезды» среди общего пессимизма прозвучал бодро и громко:

«Верховный суд Соединенных Штатов не единственная сила на свете. Мы, аболиционисты и негры, должны принять спокойно это решение, несмотря на всю его неожиданность и чудовищность. Сама попытка уничтожить навеки у порабощенного народа надежды, возможно, представляет собой закономерное звено в цепи событий, предшествующих полному свержению всей рабовладельческой системы».

Месяц шел за месяцем, а из Канзаса не было писем. Единственные вести, что доходили до Дугласа, были страшные рассказы о партизанских набегах Джона Брауна. Дуглас не участвовал в спорах насчет того, правильно ли поступает Браун. И все же про себя он думал, не разрушает ли этот человек то, что удалось создать аболиционистам? Ведь это же война! Неужели нет иного пути, кроме того, который избрал Джон Браун?.. На выборах в сенате республиканская партия потерпела поражение. Для аболиционистов выспренные декларации новой партии были как ушат холодной воды. И вдруг из Канзаса пришло сообщение: губернатор объявил этот штат свободным. В Канзасе началась мирная жизнь.

Однажды ночью в январе 1858 года Дуглас работал в типографии. Скованный студеной тишиной зимней ночи, дом спал. За окном крупными хлопьями падал снег, застилая улицу белой пеленой, стирая контуры и углы, пряча дорожки и ограды, приглушая все звуки. Вдруг Дуглас услыхал, что кто-то стучится в окно. Он тотчас задул огонь: на улице не должно быть видно теней, когда впускаешь в дом беглого раба. Но даже в темноте он сразу узнал плотно закутанную фигуру.

— Джон Браун! — тихо и радостно воскликнул Дуглас.

Он втащил гостя в комнату и кинулся стряхивать с «его снег. Дрожащими руками зажег лампу. Потом повернулся и оглядел человека, который для борьбы с рабством не пожалел ни репутации, ни собственной жизни, ни жизни своих детей. Браун отощал, и без того легкая его плоть еще больше высохла. Но, несмотря ни на что, казалось, что кости его высечены из гранита и в бренном теле горит мощный неугасимый дух.

— Вы живы, Джон Браун! — Эти наивные слова вырвались непроизвольно, но Браун наградил Дугласа улыбкой — одной из тех редких улыбок, знакомых лишь немногим людям и всегда покорявших сердца детей.

— Да, Дуглас. И теперь я могу выполнить свою миссию.

Сердце Дугласа радостно замерло. Джон Браун не бежал ниоткуда, он явился не за тем, чтобы прятаться, — не в его это характере!

— Фредерик умер! — Браун произнес это сухо и отрывисто, но лицо его судорожно передернулось от боли.

— О Джон, Джон!

Дуглас бережно усадил старика в кресло и, став перед ним на колени, стянул с него тяжелые сапоги, потом поспешил принести ему поесть. Браун был страшно голоден: он глотал куски, не пережевывая, и жадно запивал теплым молоком.

— Як вам из Чикаго. Был в Национальном обществе помощи Канзасу. Они собираются вооружить один отряд. Я привез письма от губернатора Чейза и губернатора Робинсона. Оба поддерживают мой план.

Дуглас выразил радостное удивление. Браун вытер свою растрепанную бороду; что-то похожее на усмешку скользнуло по его лицу.

— Канзас объявили свободным, и добрые люди рады были избавиться от меня, — сухо пояснил он.

Дуглас подумал: «Все-таки посадить такого человека в тюрьму они не посмели!»

Браун привез с собой окончательно выработанный план. Он расстелил на столе карты и начал объяснять, показывая тупым карандашом направления будущих рейдов.

— Когда господь создавал здесь Аллеганские горы, он знал, что им еще придется стать убежищем для рабов. Мы пойдем туда, в горы, расставим посты через каждые пять миль и бросим клич. Рабы сбегутся к нам, и в этой естественной крепости мы их будем прятать.

Дуглас следил за скользящим карандашом.

— Мы вооружим каждую группу по всем правилам, — объяснял Браун, — хотя насилия будем избегать, разве только в порядке самозащиты. Но уж если придется прибегнуть к оружию, то тем, кто на нас нападет, это дорого обойдется; мы не посчитаемся, кто они: гражданские или военные. Мы переломим хребет рабству, заставим плантаторов понять, что рабовладение — ненадежное дело. Кому охота будет вкладывать деньги в такую собственность, которая в один прекрасный день возьмет да сбежит от хозяина! — Браун лукаво подмигнул. — Мне не жаль ни денег, ни сил, потраченных в Канзасе, — продолжал он, — но все мои средства исчерпались. Нам нужны ружья, патроны, продовольствие и одежда. Потом-то мы будем доставать все на месте. Ядро моей группы замечательное! — Какая-то тень скользнула по его лицу. — Эти люди сумели уже доказать свою преданность делу.

Браун еще долго говорил о том, что надо организовать три военные школы: одну в Айове, вторую — в северной части штата Огайо и третью — в Канаде. Последняя должна стать постоянной.

— Ведь беглых негров будут переправлять в Канаду, и каждый из них должен научиться охранять «дорогу», — пояснил он.

— Сколько же потребуется лет, если мы намереваемся таким образом освобождать рабов? — заметил его друг.

— Не так уж много! Ведь с каждым месяцем наши опорные пункты будут продвигаться все дальше на юг! — Карандаш Брауна заскользил по Теннесси, потом спустился к Джорджии, Алабаме и, наконец, уткнулся в Миссисипи. — Дойдем до дельты. Рабы сами вырвутся из неволи.

Уже рассвело, когда они поднялись в квартиру Дугласа.

— Вам необходимо хоть немного поспать, Джон Браун!

Но старик не ложился. Он пытливо вглядывался в широкое коричневое лицо. Дуглас понимающе кивнул:

— Я с вами, Джон Браун. Но отдохните хоть немножко. А после поговорим. — И с этими словами Дуглас на цыпочках вышел из комнаты.

Через несколько дней Джон Браун покинул дом на Александр-стрит; его ждали в других местах. Первым делом он отправился в Бостон на средства Джорджа Стернса — лидера массачусетсских аболиционистов. Стернс, до сих пор не имевший случая познакомиться с Брауном, прислал ему приглашение на встречу с Друзьями свободы. Их знакомство состоялось на улице возле помещения Общества при посредстве одного канзасца; оттуда Стернс повез Брауна к себе домой.

Когда жена Стернса вошла в гостиную поглядеть на человека, чье имя летом 1856 года передавалось из уст в уста, он в ту минуту говорил: «Господа, я считаю, что Золотое правило и Декларация независимости— это одно неделимое целое».

«Мне почудилось, — писала она позднее, вспоминая глубокое впечатление, произведенное моральным магнетизмом Брауна, — что среди нас очутился герой эпохи Кромвеля».

По воспоминаниям этой женщины, Эмерсон назвал Брауна «самой идеальной личностью, ибо он стремился претворить все свои замыслы в действия». Но сам он с поразительной скромностью оценивал свои дела.

Стернс никак не мог выбрать удобный всем Друзьям день для встречи с Брауном и потому был вынужден назначить ее на воскресенье. Опасаясь, что Браун, как религиозный человек, не согласится, Стернс заранее рассыпался в извинениях.

— Мистер Стернс, — прервал его Джон Браун, — если у меня есть овечка, которою надо вытащить из ямы, то мне и святая суббота не помешает.

Браун ездил в Конкорд к Генри Торо. Вдвоем они сидели за столом, заваленным еловыми шишками, ветками, птичьими гнездами и чучелами птиц. Брали из большой миски орехи, раскалывали их зубами и вели задушевный разговор. Тощий, узкогрудый Торо поднимал некрасивое длинноносое лицо и буравил собеседника взглядом, стараясь разгадать тайну этого стального характера. В эту встречу Браун сказал с большим чувством писателю-отшельнику свои знаменитые слова, впоследствии повторенные им в тюрьме:

— Когда в Стране Свободы одна шестая часть населения томится в рабстве, все свободные люди обязаны немедля восстать против этого!

Добрейшая душа — Джеррит Смит гостеприимно встретил своего старого друга, когда тот приехал к нему погостить на несколько дней.

— Будьте очень осторожны с подбором людей, — советовал он Брауну.

— Мои люди вне всяких подозрений, сэр, — суховато ответил гость.

Подавив вздох, Джеррит Смит с грустью подумал: «У него просто какая-то сверхъестественная вера в бога и человека!»

Молодой униатский священник Томас Хиггинсон приступил самостоятельно к сбору средств для Брауна. В Гарвардском университете, его alma mater, Хиггинсона освистали, но он не отступил ни на шаг.

На митинге в Астор-хаузе в Нью-Йорке Национальный комитет помощи Канзасу вынес решение «пожертвовать капитану Брауну… 12 ящиков с одеждой на 60 человек, 25 револьверов «кольт» и 5000 долларов для расходов на любую защиту, какая может понадобиться». Впрочем, из этой суммы Брауну выдали только 500 долларов.

Браун был огорчен. Он надеялся, что ему помогут полностью обмундировать и вооружить отряд повстанцев. Он оставил своих товарищей раздетыми и без пищи, среди них были больные и раненые. Браун нанял некоего Хью Форбса, служившего прежде, по его словам, лейтенантом у Гарибальди. Ему Браун собирался поручить всю военно-техническую сторону дела. Форбс потребовал на расходы 500 долларов, и Браун дал ему эту сумму.

— Я возвращаюсь к себе в отряд, — сказал Браун Дугласу во время однодневной остановки в Рочестере, — а вас прошу продолжать вашу деятельность: собирайте средства, напоминайте им без устали о нашем деле. У меня ничего нет — ни телег, ни палаток, ни инструментов, вообще никакого лагерного оборудования. И не хватает боевых припасов. А семью свою я не обеспечил даже самым необходимым.

Джон Браун перепоручил Форбсу все военное обучение партизан, а сам занялся тем, что считал своим главным делом. Не хотел он тратить времени и на сбор пожертвований. У него было одно желание: посвятить себя всецело организации негров для предстоящих действий.

Пожалуй, ни один из белых современников Брауна не знал лучше его, как живут негры в любом уголке Северной Америки. Он был знаком с их газетами, посещал их церкви и школы. В ту пору для большинства его соотечественников все люди с темной кожей подразделялись только на рабов и на беглых. А Джон Браун с начала своей деятельности стремился узнать душу каждого негра. Он посещал их на дому, вел с ними дела, подолгу беседовал и слушал их рассказы о пережитом, сочувствовал их мечтам, давал им советы и прислушивался к тому, что советовали они. Самых бесстрашных и отважных он стремился вовлекать в свою группу.

В марте в Филадельфии в доме негра-лесоторговца Стефена Смита состоялась встреча Джона Брауна и его старшего сына с Генри Гарнетом и негром — секретарем Филадельфийского общества борьбы с рабством Уильямом Стилом. Браун провел в Филадельфии десять дней и очень много часов посвятил беседам в негритянских церквах.

Тем временем его чернокожий адъютант Каги, в рваной одежде, сгорбленный и неприметный, бродил по горам, осматривал местность, делал зарубки и заводил полезные знакомства. Каги был хитер и обладал тонкой смекалкой, в свое время он немного учился и, когда хотел, мог говорить толково и ясно. Смелый план Брауна был ему известен во всех подробностях— он только этим и жил. Он был ранен вместе с Брауном в Канзасе и без колебаний пошел с ним на смерть.

Каги считал, что Джон Браун совершает ошибку, атакуя Харперс-Ферри, тем не менее он удерживал мост, пока не свалился, весь изрешеченный пулями, в ледяную реку.

Весной 1858 года Браун отправился в Канаду для установления личного контакта с тамошними неграми. Их было тысяч пятьдесят. Большое количество негров проживало в главном городе графства Кент Чатаме; у них имелось несколько церквей, своя газета и частная школа. Здесь 10 мая капитан Браун выступил на конференции, созванной якобы для организации масонской ложи. На этой конференции была принята конституция, состоявшая из 48 пунктов, — американские власти были ошеломлены, найдя ее впоследствии на заброшенной ферме неподалеку от Харперс-Ферри.

До этого времени Фредерик Дуглас был хорошо осведомлен о всех планах Джона Брауна. Дом Дугласа являлся его штаб-квартирой в Рочестере (он настаивал на плате, и Дуглас был вынужден брать с него три доллара в неделю!).

«Находясь у меня, он проводил основное время за своей корреспонденцией, — писал потом Дуглас. — То время, которое он не был занят письмами, он посвящал работе над конституцией, намереваясь претворять ее в жизнь при помощи тех, кого он поведет с собой в горы. Он говорил, что во избежание анархии и беспорядка необходимо иметь правительство по всем правилам, которому каждый из его партизан должен будет принести присягу. У меня сохранился экземпляр этой конституции, написанной рукой капитана Брауна в моем доме.

Браун пригласил своих друзей из Чатама заслушать и утвердить его конституцию. Все свои помыслы, все свое время он отдавал задуманному делу. День его этим начинался и этим кончался. Иногда он говорил, что можно было бы при помощи нескольких человек захватить правительственный арсенал в Харперс-Ферри и запастись таким образом оружием, впрочем, никогда не выражая точного намерения это сделать. Все же, по-видимому, он об этом подумывал. Я не придавал особого значения этим словам, хотя не сомневался, что он верит в то, что говорит. По приезде ко мне он попросил у меня две гладко обструганные доски, чтобы начертить на них план фортификаций, которые он собирался возвести в горах.

Эти форты он намечал соединить тайными ходами сообщения: если один из них окажется захваченным, можно будет перенести оборону на соседний и разить оттуда врага в те минуты, когда тот уверится, что уже побеждает. Признаюсь, мои дети больше увлекались этими чертежами, чем я сам; все же они служили доказательством, что Браун заботится не только о цели, но и о средствах достижения этой цели и ищет всевозможных путей, чтобы наилучшим образом провести задуманную операцию».

Май 1859 года Джон Браун провел в Бостоне, собирая пожертвования, и в Нью-Йорке, совещаясь с негритянскими друзьями; потом поехал в Коннектикут поторопить с выполнением своего заказа на тысячу пик. На некоторое время его задержала болезнь, и только 20 июня пять человек — Браун, его два сына, Джерри Андерсен и Каги — отправились авангардом на Юг.

Не раз за эти месяцы Фредерик Дуглас предавался раздумью насчет правильности тактики Джона Брауна и приходил к выводу, что, пожалуй, это единственная возможность вызволить негров из неволи. Борьба против рабства истощалась. Север отлично понимал моральный и физический ужас рабства. Понимал это и Юг, но цены на хлопок продолжали расти. По логике вещей плантаторы не могли отказаться от своих рабов. Между тем многих старых, испытанных аболиционистов уже не было на свете. Преждевременно сгорел Теодор Паркер, отдав борьбе против рабства все свои силы. Пораженный чахоткой, он уехал в Италию, но ни солнце, ни южное тепло уже не могли ему помочь.

А Юг с каждым днем все больше наглел. Поняв, что доктрина «народного суверенитета» не поможет превратить Канзас в рабовладельческий штат, южные рабовладельцы стали искать для себя почву поустойчивее. Теперь они решили демагогически прибегнуть к конституции. Отныне Юг стал ратовать за тот принцип, что население присоединенных территорий должно быть лишено права голоса в отношении рабства. Южане утверждали, что конституция Соединенных Штатов допускает рабство на любой территории, присоединяемой к американскому государству, и охраняет эту систему до тех пор, пока данная территория не превратится в штат. Практически эта доктрина грозила сделать все будущие штаты рабовладельческими, ибо система рабовладения, насажденная в новых местах и закрепленная многолетним опытом, накопила бы достаточно сил, чтобы отвратить свою гибель.

Охваченный гневом, Гаррисон публично сжег экземпляр конституции, называя ее «порождением дьявола». Дуглас уехал от него, едва не заболев с горя.

В сердце Аллеганских гор, между штатами Мэйн и Флорида, открываются широкие ворота. С юга бурно бежит серебряная Шенандоа, сверкая под лучами солнца, с запада лениво течет в широких берегах Потомак. Они сливаются в ущелье, образуя водопад, и оттуда несутся в море. Здесь-то и находится Харперс-Ферри.

Почему Джон Браун избрал именно эту точку, чтобы атаковать рабовладельческую систему? Что это было, поступок безумца или мечтателя? В чем состояло его преступление?

На суде Джон Браун не ответил на эти вопросы. Его адъютант Каги был мертв. Грин, Копок, Стивенс, Коплэнд Кук и Хэзлит последовали за своим капитаном на виселицу, тоже не сказав ни слова. Пожалуй, в живых остался лишь один человек, который мог бы правильно ответить. Это был Фредерик Дуглас.

Дугласа осуждают за то, что в Харперс-Ферри он не был рядом с Джоном Брауном, что во время суда не выступил в защиту Брауна и что он скрывался от ареста, который грозил ему по этому делу. Но спасти Джона Брауна и его боевых друзей он все равно не мог бы. Каждое слово правды только туже затянуло бы петлю вокруг их шеи. А самого Дугласа привело бы на виселицу с ними вместе.

В погожий сентябрьский день пришло письмо от Джона Брауна. Оно было весьма лаконично.

«Я вынужден выступить раньше предполагаемого срока. Прежде чем уехать, я хочу повидать вас».

Браун жил под вымышленным именем, с двумя дочерьми (одна из них была действительно его дочерью, а другая — женой сына Оливера), выдавая себя за фермера, чьи интересы сосредоточены только на одном: как бы выгоднее использовать недавно купленный клочок земли. Все его соратники были в подполье. Брауны делали все, чтобы их ферма ничем не отличалась от обычного хозяйства земледельцев.

Браун назначил Дугласу встречу в Чемберсбурге. Там ему надлежит найти парикмахера-негра по фамилии Уатсон, который проводит его на место. В конце письма была приписка: «Привезите с собой Императора. Скажите ему, что час настал».

Браун имел в виду Шилдза Грина, беглого раба, с которым он познакомился у Дугласа. Великан Грин бежал из Южной Каролины. Кличку «Император» он заслужил благодаря своему росту и царственной осанке. Браун мгновенно ухватился за него, поведал ему свой план, и Грин обещал вступить в отряд, когда начнется рейд.

Дуглас и Грин поехали вместе. В Нью-Йорке они остановились у священника Глосестера. Услыхав, куда они направляются, жена священника сунула Дугласу десять долларов.

— Передайте это капитану Брауну с моими наилучшими пожеланиями, — сказала она.

Поезд несся на юг мимо зеленых полей и больших ферм зажиточных голландцев. Дуглас сидел у окна, свесив голову, не глядя ни на что. Состав, извиваясь, огибал Голубой хребет. Уже начался сосновый массив, и вот, наконец, остановка — Чемберсбург.

Первый попавшийся на станции человек указал им, как пройти в парикмахерскую Уатсона. Он долго глядел вслед удаляющимся неграм.

— Ишь, черти, шествуют так, будто они хозяева земли! — ворчливо проговорил он.

Когда они пришли в парикмахерскую, Уатсон велел своему сынишке отвести их к себе домой. Жена его приняла гостей с величайшим почтением: не знала, куда посадить великого Фредерика Дугласа и его друга.

— Располагайтесь как дома, — сказал им Уатсон. — Вечером, когда стемнеет, я отвезу вас на старую каменоломню. Там он вас ждет, но, пока светло, ехать нельзя.

Оставив телегу с возницей на дороге, Дуглас и Грин стали взбираться на гору. Кругом возвышались скалы, в свете луны похожие на огромные человеческие лица, и, когда из тьмы выступил Джон Браун, Дугласу померещилось, что это скала движется к нему навстречу. Потрепанная одежда Брауна была вся в пыли, седые волосы и резкие черты лица казались высеченными из гранита. Сердце Дугласа болезненно сжалось, когда он увидел перед собой худого, изможденного старика с горящим, воспаленным взглядом. Да, тут какая-то беда…

— Что с вами, Джон Браун? Что случилось?

Старик молча посмотрел на него. Он долго вглядывался в темное лицо, точно видел его в первый раз. Потом сказал:

— Идемте!

Они прошли в щели между двумя большими камнями, и Браун, низко пригнувшись, ввел их в пещеру. Внутри находился Каги. В углублении стены горел факел, кругом громоздились камни. По знаку Брауна все присели. Никто не заговаривал, ожидая, чтобы начал он. Старик нагнулся вперед, положил худую узловатую ладонь на колено Дугласа и, наконец, сказал:

— Ждать больше невозможно. Надо предпринять решительный шаг.

Дуглас мысленно выругал себя за то, что не приехал раньше. Видимо, эти месяцы крепко подточили силы старика. Ему необходима помощь.

— Но мне помнится, вы говорили, что начнете сзывать рабов ближе к рождеству, после уборки урожая, — мягко заговорил Дуглас. — Тогда их владельцы не сразу бы хватились, даже если многие и ушли бы. А боевые припасы вы уже распределили? А форты ваши готовы, где беглые смогут спрятаться?

Браун покачал головой.

— Ничего у нас не готово! — Он испустил глубокий вздох; было видно, что этот разговор причиняет ему страдания. — Вы оказались правы насчет Хью Форбса, — помолчав, сказал он. — Малый дезертировал и… — Браун словно боялся досказать свою мысль. — Боюсь, что он проболтался.

Лицо Дугласа не скрывало его чувств. Эх, жаль, что не задушил этого фигляра собственными руками!

— За нами следят, мои партизаны в этом убеждены. Арест возможен в любую минуту. Не забудьте, что я до сих пор числюсь в Канзасе вне закона, — добавил Браун сухим, почти безразличным тоном.

В этот миг вдруг разгорелся тускло светивший факел, Джон Браун вскочил и гордо тряхнул головой, откидывая назад седые пряди волос.

— И все-таки господь не оставляет нас своею милостью! Он отдал нам ворота и ключ к этим горам. И это наша самая верная, самая надежная защита!

Дуглас пристально посмотрел на него. Неужели это пламя факела смогло так изменить его друга? Браун был похож сейчас на ангела мести — он весь светился внутренней силой. Она зарядила все его существо энергией, влила металл в его негромкий голос.

— Я готов!

Дуглас перевел взгляд на Каги. Тот смотрел, не отрывая глаз, на вдохновенное лицо. Дуглас повернулся к Грину и на лице чернокожего гиганта увидел то же зачарованное выражение. Дуглас провел языком по дрожащим губам. Словно ледяная рука сжала его сердце. Это был страх.

— Карту, Каги! — отрывисто приказал Джон Браун.

Каги сразу же подал ее. Браун опустился на колени, и Каги расстелил перед ним на земле большой лист бумаги. Он поднес факел и светил им, стоя на коленях, пока Браун показывал пальцем план рейда.

— Эта линия — наша горная крепость, — пояснил он кратко. — Здесь, к востоку от Шенандоа, горы поднимаются почти до двух тысяч футов, а то и больше. Природа создала естественную защиту у самого перевала. Вот смотрите: один час ходу отсюда, и сто человек будут за такой стеной, которую никому не пробить. С этого места любая атака будет отражена Вот здесь Лоудон-Хайц, тут от перевала до самого сердца рабовладельческого края рукой подать. Нам бы только добраться вот до этого места, а сюда уж к нам побегут рабы.

Палец задержался на какой-то точке. Дуглас наклонился вперед, сдерживая дыхание. Он чувствовал на себе пристальный взгляд Джона Брауна.

— Помилуйте… это же Харперс-Ферри, — сказал он дрогнувшим голосом.

Дуглас видел, как преобразился Браун, охваченный приливом сил.

— Да, — ответил Браун, — это самые безопасные естественные ворота в горы. Мы пройдем через Харперс-Ферри и запасемся в арсенале оружием, возьмем все, что нам требуется.

Так могли говорить лишь дети, безумцы и боги!

На несколько минут в пещере воцарилась тишина. Потом Дуглас встал, ударившись головой о низкий потолок. Не обратив на это внимания, он схватил Брауна за руку.

— Выйдемте на воздух, капитан, — сказал он. — Там поговорим. Я… я тут задыхаюсь.

Они вышли. Теперь их было только двое. И горная ночь, и звезды над головой, и островерхие голые скалы, выбеленные луною…

— Нельзя этого делать, Джон Браун! — возбужденно заговорил Дуглас. — Вы хотите напасть на федеральный арсенал, то есть начать войну с правительством! Вся страна поднимется против нас!

— Что вы, Дуглас! Мы не намерены никого убивать. Арсенал охраняет горстка солдат. Мы их ненадолго захватим в плен. Нам только взять оружие, и мы сразу уйдем в горы. Конечно, поднимется шум. Тем лучше: услышат рабы. Им станет известно, что мы в горах, и они начнут стекаться под наше знамя.

— Неужели вы в это верите? Положа руку на сердце, верите, что вам удастся так легко захватить арсенал?

— Фредерик Дуглас, разве я ищу легкого пути? От вас ли я это слышу? — сурово возразил старик. — Наша миссия — освободить рабов! И это наш план!

— Нет, такого плана не было! — с жаром возразил Дуглас. — Вы говорили, что допускаете борьбу только с целью самозащиты. А это же нападение!

Джон Браун отвечал с такой же горячностью:

— Когда я кружил по канзасским болотам, я тоже нападал! Но тогда вы этого не осуждали! Отнеситесь таким же образом к этой операции по форсированию перевала.

— Но ведь это государственное преступление! Мятеж! Война! Я отказываюсь поддерживать вас!

Ответ Брауна хлестнул как бич:

— Что ж, сами-то вы давно уже спаслись от рабства, вам теперь все равно! Ваши рубцы на спине помогли вам пробраться весьма высоко, потому и память стала коротка! Вы смеете болтать о каком-то преступлении! Да вы просто боитесь ружья!

— Джон, прекратите, ради бога! — взмолился Дуглас.

Он, пошатываясь, отошел в сторону, опустился на камень и закрыл лицо ладонями. Через некоторое время он почувствовал руку у себя на плече. Смущенно и ласково Браун проговорил:

— Сын мой, простите старика!

Дуглас схватил эту руку и прижался к ней лицом. Рука была жесткая, узловатая, но еще очень крепкая.

— Сейчас не время любезничать и произносить громкие слова, — сказал Браун. — Нам предстоит серьезное дело. Господь повелел мне спасти его чернокожих детей, несчастных страдальцев. Двадцать пять лет ушло на подготовку. Если я сейчас не перейду к действиям, все труды этих лет пойдут насмарку. Я возьму этот форт. Я удержу перевал. Я освобожу рабов.

Звезды блекли и постепенно угасали, серое небо сначала окрасилось в пурпурный цвет, потом порозовело и, наконец, стало голубым, а они все еще продолжали разговор. Каги вынес им поесть.

После Дуглас прилег в пещере; он закрыл глаза, но заснуть никак не мог: мозг лихорадочно работал, отвергая один план за другим…

Днем Браун разложил перед ним еще несколько карт. У него было все продумано до мельчайших подробностей, и он излагал операцию шаг за шагом: вот здесь он расставит своих людей, в этом месте он захватит мост, тут будут перерезаны телеграфные провода, а таким вот образом захватят пожарный сарай в арсенале…

— И все без единого выстрела, Дуглас! Поверьте, без единого выстрела!

Дуглас обрушил на него всю силу своей логики. Он убеждал Брауна, взывал к его разуму, умолял понять.

— Вы уничтожите все, чего мы достигли за это время!

Джон Браун холодно посмотрел на него и спросил ледяным тоном:

— Интересно знать, чего вы достигли?

Слова эти вонзились, как кинжал.

Так провели они весь день. Ночью разразилась гроза. Все сидели в пещере, тесно прижавшись друг к другу. Дождь молотил по камням, ураганный ветер вырывал с корнями деревья, оглушительные удары грома сливались в сплошную канонаду. А Джон Браун спал сном праведника, не слыша ничего вокруг.

Когда гроза кончилась, Дуглас вылез из пещеры. Было утро. Под ногами бежали широкие ручьи. На соснах еще висели клочья облаков, и с горных вершин сползал туман, но небо уже очистилось, и вот-вот должно было выглянуть солнце. Чудесно пахло землей, омытой дождем. Все обещало великолепный день — природа смеялась над Дугласом!

Позади послышались шаги. Не оборачиваясь, Дуглас догадался, что это Джон Браун. Он знал его решительную походку, его упругий шаг.

— Дуглас, — спросил Браун, и по голосу его чувствовалось, что за ночь он хорошо отдохнул. — К какому решению вы пришли?

Дуглас продолжал стоять к нему спиной. Ощущая неимоверную усталость, телесную и душевную, он ответил:

— Я еду обратно.

Старик не проронил ни слова. Дуглас порывисто обернулся, и в глаза ему бросилась прямая, стройная, озаренная светом фигура; легкий ветерок шевелил мягкие седые волосы, морщинистое лицо на фоне неба казалось выточенным. С горестным стоном Дуглас упал на землю и обхватил руками худые колени старика.

— Джон, не делайте этого! Вас убьют! Вас там всех уничтожат! Живыми вам оттуда не выбраться! Умоляю вас, Джон Бруан, не делайте этого! Не надо!

Рыдания сотрясали его тело, он никак не мог успокоиться.

— Полноте, Дуглас! — Браун поднял его за плечи и, прижавшись к нему лицом, заговорил, как с ребенком. — Стыдно вам! Все обойдется прекрасно. Пойдемте со мной тоже, — сказал он, заметив, что друг его начинает успокаиваться. — Пойдемте со мной, увидите, как все будет хорошо!

Но Дуглас только повел головой и снова припал к жестким, узловатым ладоням.

— Это для меня самое трудное! Я не могу пожертвовать своей жизнью. Много лет назад, еще в Мэриленде, я дал себе клятву жить. Это мой долг, Джон!

— Я могу обещать вам надежного телохранителя, — с усмешкой предложил Браун.

Дуглас сделал протестующий жест и умоляюще посмотрел на старика.

— Неужели нет никакого способа убедить вас отказаться от этого плана? — воскликнул он.

— Нет, никакого! — ответил Джон Браун. Он осторожно высвободился и, любуясь красотой лучезарного утра, отошел на край ущелья.

А Дуглас тяжело опустился на землю.

— Даже если вы и правы, — медленно заговорил Браун, — даже если операция в Харперс-Ферри провалится и меня ждет там смерть, я все равно обязан это сделать. До нынешнего дня мне никогда не приходилось думать, что я останусь без вашей поддержки. Но сейчас, когда этот факт стал для меня ясен, я понял другое: что могу спокойно умереть только в том случае, если вы останетесь живы. Так что предлагаю кончить этот разговор. Может быть, такова воля божья!

Дуглас заставил себя сесть. Он был совершенно обессилен.

— Я должен сказать Грину, — проговорил он.

Джон Браун повернулся к нему. Лицо его было спокойно.

— Ах, да — четким голосом сказал он. — Что ж, забирайте его!

В эту минуту из пещеры показались Шилдз Грин и Каги. Оба несли в руках рыболовные принадлежности.

— Шилдз, я уезжаю, — сказал Дуглас. — А ты?

В разговор вмешался Джон Браун. Просто и без лишних слов он пояснил:

— Вы оба слышали, что Дуглас против моего плана. Он предсказывает нам неудачу в Харперс-Ферри, говорит, что нас там всех перебьют. — Он помолчал, потом договорил: — Может быть, это и правда.

Дуглас ждал, что скажет Шилдз Грин, но тот лишь молча глядел на него. Тогда Дуглас спросил:

— Ну, как ты решаешь?

Император переложил удочку с плеча на плечо и перевел взгляд на Джона Брауна. Дуглас понял все и без слов, но Шилдз Грин посмотрел ему в глаза и ответил:

— Нет уж, я пойду со стариком.

С этими словами он повернулся и вместе с Каги побежал вниз к ручью.

Джон Браун протянул Дугласу руку и, помедлив, сказал:

— Уходите скорее и ни о чем не жалейте! У вас свое дело, а у меня — свое.

Дуглас не оглядывался, спускаясь по мокрым и скользким камням. Ни разу еще за прожитые годы не чувствовал он себя таким несчастным, ни разу еще жизнь не казалась ему такой пустой и мрачной, как в тот час, когда он уходил из горного убежища, чтобы жить во имя свободы. Он оставил Джона Брауна и Шилдза Грина умирать во имя свободы. Чья доля была завиднее?

 

ГЛАВА 13

ДАЙТЕ ИМ ОРУЖИЕ, МИСТЕР ЛИНКОЛЬН!

Сообщение о событиях в Харперс-Ферри потрясло Вашингтон.

«Нападение на федеральный арсенал! Рабы обращены в бегство!», «Безумец из Канзаса неистовствует!», «Рабы вооружены!»

Паника охватила весь Юг, на Капитолийском холме весть была воспринята как землетрясение.

Джек принес домой «Нью-Йорк геральд», и Эмилия прочла о том, как Джон Браун лежал на соломе, истекая кровью, а рядом с ним бездыханные, холодные тела двух его сыновей. Губернатор Уайз, приготовившийся произнести «Виновен!», отступил и не посмел ничего сказать, столкнувшись с такой смелостью, силой духа и искренней верой.

— Позади у нас вечность и впереди вечность, — недрогнувшим голосом заявил Джон Браун. — А этот миг посередине, каким бы долгим он ни показался, занимает всего лишь какую-нибудь минуту. Вы меня ненамного переживете, поэтому я советую вам приготовиться. Я-то готов. На вас лежит огромная ответственность, и вы обязаны подумать о ней. Со мной вам легко разделаться, но главный вопрос все равно должен быть решен… То, что происходит сейчас, это еще не конец.

Люди спрашивали друг друга:

— Что он, в самом деле, сумасшедший?

Но все объяснения Брауна были предельно просты:

— Я пришел сюда освободить рабов! Я действовал из чувства долга, и я готов подчиниться своей судьбе, но я считаю, что местный народ отнесся ко мне несправедливо. Я мог вчера убить кого хотел, но у меня не было намерения убивать, и я бы не убил никого, если бы они не стали первыми стрелять в меня и в моих товарищей. Я мог бы разграбить и сжечь весь город, но я этого не сделал; я хорошо обращался с заложниками. Если бы мне удалось собрать негров, в следующую операцию мы были бы в двадцать раз сильнее. Но я потерпел поражение.

Со стариком разделались («Что о нем толковать, безумец!»), не пощадили и его соратников («Тоже безумцы!»): одних убили, других взяли в плен. Все благополучно кончилось, потери оказались невелики. Скоро неприятный инцидент забудется…

Но он не забывался. Газеты разнесли гневные слова Джона Брауна по всем городам и деревням, проповедники повторяли их с амвона, люди собирались группами на дорогах и — кто бесстрашно и громко, а кто боязливым шепотом — передавали их из уст в уста; чернокожие мужчины и женщины оплакивали Джона Брауна, обливаясь горючими слезами. Уильям Ллойд Гаррисон, этот «непротивленец», всегда проповедовавший мирный путь решения негритянского вопроса, заявил: «Какая замечательная перемена произошла в общественном мнении за тридцать лет агитации против рабства! Десять лет тому назад тысячи людей не желали слушать ни слова критики в адрес Юга; а теперь их даже не удивляет, что Америка получила Джона Брауна, с ружьем в придачу».

Истерический страх обуял всех рабовладельцев Соединенных Штатов. Слухи разрастались. Людей — и белых и негров — хватали, избивали и уничтожали. Рабы спасались бегством. Поднялась новая волна травли аболиционистов.

«Это все они! Хватайте аболиционистов! Джон Браун тоже действовал по их указке!»

Эмилия прочла о письмах и бумагах Брауна, найденных на заброшенной ферме близ Харперс-Ферри. «Установлено участие многих лиц! Они будут привлечены к уголовной ответственности!»

Вся побледнев, Эмилия посмотрела на Джека.

— Как вы думаете, а вдруг… вдруг и его втянут тоже? — спросила она, покусывая дрожащие губы.

Джек Хейли нахмурился. Он уже слышал кое-что в этом роде у себя на работе. Он знал, что власти разыскивают Фредерика Дугласа. Разумеется, они повесят этого ненавистного негра, который для них страшнее, чем десяток белых… Но для этого надо прежде его поймать!

— Можете не беспокоиться, — успокоительно сказал Джек, потрепав Эмилию по плечу. — Ваш Фредерик — человек с головой!

— Его могут вызвать в качестве свидетеля, у него, наверно, есть что сказать. — Эмилия была убеждена, что Фредерик Дуглас не откажется выполнить свой долг.

— Нашли дурака! — ответил Джек, покачав головой. — После решения по делу Дреда Скотта разве станут его слушать? Никакие его речи не помогут Джону Брауну!

Эмилия почуяла глубокую горечь в словах Джека и вздохнула.

Время пощадило эту женщину. В шестьдесят лет лицо ее было глаже, фигура стройнее и походка энергичнее, чем двадцать с лишним лет назад, когда она покидала усадьбу Коуви. Воинственной журналистки миссис Ройял уже не было на свете. Эмилия сохранила за собой ее дом, переписав на себя закладную, и устроила в нем пансион для двух десятков мелких клерков из государственных учреждений, расположенных неподалеку. «Меблированные комнаты мисс Эмилии» пользовались хорошей репутацией, они никогда не пустовали.

Джек женился и первое время говорил об отъезде, у него была мысль организовать собственную газету или поступить в какое-нибудь новое издательство, где он сможет оказывать влияние на политику. Но вдруг в одну гнилую зиму в Вашингтоне вспыхнула эпидемия. Уже потом начали кампанию по очистке города: в некоторых районах провели канализацию, вывезли мусор. Но жена Джека умерла в ту зиму. И мрачный, разом постаревший Джек переехал к Эмилии. Так он и остался работать в той же самой газете, хотя вся обстановка там вызывала у него отвращение. В жизнь Джека Хейли, да и многих других граждан Америки Джон Браун внес свежую струю. «Слава тебе господи, хоть кто-то что-то делает!»

Эмилия, как всегда, читала газеты от корки до корки, боясь наткнуться там на имя Фредерика Дугласа. Один раз все-таки это случилось, но улыбка тут же осветила ее лицо. В газете было напечатано забавное высказывание губернатора Виргинии Уайза против Фредерика Дугласа, выскользнувшего, по его словам, из рук властей. «Есть сведения, — заявил он, — что Дуглас сел на пароход и в настоящее время находится на пути в Англию. Если бы я мог захватить это судно, я бы этого Дугласа достал оттуда любой ценой».

В жестокий мороз пароход «Шотландия» обогнул Лабрадор и со скрипом, напрягая всю свою мощь, вышел в бурный океан. Эта борьба с разбушевавшейся стихией доставляла какое-то жестокое наслаждение одному из пассажиров. Шагая по обледенелой палубе, ворочаясь без сна на койке в своей каюте, Фредерик Дуглас говорил себе, что небо должно быть черным, что океан должен кипеть и бурлить под бешеное завывание ветра, если раненый Джон Браун лежит в тюрьме, а его отважные сыновья мертвы!

А в Америке, в Конкорде, кроткий Торо бил в городской колокол и кричал на улицах: «Джон Браун умер! Джон Браун будет вечно жить!»

Когда Дуглас высадился, наконец, в Ливерпуле, Англия была не менее возбуждена событиями в Харперс-Ферри, чем Соединенные Штаты. Дугласа наперебой приглашали в Шотландию и Ирландию, все хотели услышать о смельчаках, которые сделали отчаянную попытку освободить рабов и поплатились за это жизнью.

Дуглас принял приглашение выступить в Париже, и ему понадобился иностранный паспорт. В это время французы по какой-то причине подозревали, будто в Англии затевается покушение на жизнь Наполеона III, и власти стали строже относиться к паспортам. Чтобы не задерживать дела, Дуглас написал послу Соединенных Штатов в Англии Джорджу Далласу. Сей джентльмен, однако, отказался выдать паспорт по той причине, что Дуглас не является гражданином Соединенных Штатов. Английские друзья смотрели, не веря своим глазам, на письмо из посольства. А «человек без родины» только пожал плечами.

— Видно, у меня короткая память, — сказал он. — Что ж, попробую написать французскому послу.

Через несколько дней Дугласу пришел ответ со «специальным разрешением» посетить любую часть Франции, причем срок пребывания не ограничивался. Дуглас уложил вещи и уже собрался ехать, как вдруг ему подали телеграмму.

Из дому сообщали, что умерла Анни. Внезапная смерть маленькой дочки переполнила чашу страданий и горя, пережитых за последние месяцы. Не думая об опасности, Дуглас сел на первый же пароход, который отправлялся в Портленд, штат Мэн.

Пробыв в океане семнадцать мучительных суток, Дуглас решил по дороге домой заехать еще в одно место. Кроме могилы дочери, надо было поклониться праху Джона Брауна. Покойная Анни тоже любила старика. Она не обиделась бы на отца, узнав, что он прямо с парохода направился в Адирондакские горы.

Никто не встречал изможденного негра, когда он сошел с поезда на станции Норт-Эльба. Не нашлось даже свободного извозчика, но, к счастью, он сумел нанять в одной конюшне верховую лошадь. Держа путь через Индейское ущелье — высокий сумрачный скалистый коридор, он въехал под облака, туда, где вершины сиреневых гор тонули в светлой дымке. Возле тихого зеленого пруда, в котором отражались горы, Дуглас увидел дом и заброшенную лесопилку.

Вдова Брауна не удивилась, когда Дуглас предстал перед нею. Память о Джоне Брауне давала ей силы жить. Теперь и он и сыновья принадлежали не ей одной, а всему человечеству. Она улыбнулась Фредерику Дугласу.

— Я ждала вас, мой друг. Прошу вас, пожалуйста, в дом!

Тихим голосом она пересказала Дугласу последние слова Джона Брауна, его предсмертные распоряжения. Потом она поднялась со своего места.

— Он кое-что оставил и вам.

— Бедный Джон! — непроизвольно вырвалось у Дугласа. До сих пор он только слушал, не перебивая и не сводя глаз с выразительного лица женщины.

По ее знаку он последовал за ней наверх в комнату, служившую ей и ее мужу спальней. Косая крыша низко спускалась по бокам, и Дугласу пришлось пригнуться, когда она провела его в угол и указала на выцветший истрепанный флаг и заржавленный мушкет. Не в силах заговорить, она только кивнула головой.

— Это мне? — хриплым шепотом спросил Дуглас.

— Он хотел, чтоб это хранилось у вас.

Она открыла ящик комода и протянула ему конверт.

— А это я получила в одном из его писем. Он просил передать вам, когда вы вернетесь.

Дрожащими руками Дуглас достал из конверта лист белой бумаги. Все письмо заключалось в трех строках:

«Я знаю, что, пока вы живы, я не побежден. Шагайте вперед, настанет день, и вы водрузите мой флаг в стране свободных людей. Прощайте».

Внизу торопливой рукой было подписано: «Джон Браун».

Дуглас увез с собой мушкет. И флаг тоже, аккуратно свернув его и положив себе на плечо. Жене Брауна часто приходилось провожать с этого порога уезжавшего из дому мужа. Тот не имел привычки оглядываться. Но человек, которого она провожала в этот вечер, въехал на гребень холма и, остановив коня, долго смотрел назад на расстилавшуюся перед ним долину, пока не нашел глазами то место, где покоился Джон Браун рядом с сыновьями. Издали женщине не было видно, как шевелились его губы, не слышно было и слов, которые подхватил горный ветер и унес с собой:

— Обещаю вам, Джон Браун! Жизнью клянусь, что я сдержу свое слово!

На сей раз возвращение домой было печальным. Но в горах Норт-Эльбы Дуглас обрел новые силы. Для убитой горем жены и старших детей он находил какие-то слова утешения. Впервые он оказался домоседом и проводил все свое время с тремя славными сыновьями. Розетту он нашел очень миловидной и сказал ей, что она напоминает мать, когда та носила свадебное платье цвета спелых слив. Горе еще теснее сплотило семью, посторонних они избегали. Поэтому о приезде Дугласа стало известно лишь почти через месяц. Гаррисон вызвал его письмом.

«Конгресс решил распустить свою комиссию по расследованию, — сообщал он. — Шпионская сеть, раскинутая по стране, не принесла результатов. Как вам известно, капитан Браун не назвал никаких имен. До самого конца он утверждал, что он и он один отвечает за все, что произошло, что у него было много друзей, но никаких подстрекателей. Все попытки что-либо узнать закончились провалом, поэтому расследователи сами попросили о роспуске своей комиссии. По моему мнению, эти лица, проводившие расследование, собираются сами вскорости поднять мятеж, только не в защиту свободы, как Джон Браун, а, наоборот, в защиту рабства. Возможно, они понимают, что, используя свое звание сенаторов в поисках бунтовщиков, они точат нож для собственного горла. Так или иначе, но страна в скором времени избавится от сенатского капкана, и уже ничто не будет угрожать вашей свободе. Мы собираемся устроить в Бостоне вечер памяти великого старца и хотим, чтобы вы выступили. Я знаю, что вы приедете».

Дуглас поспешил в Бостон. Многолюдный массовый митинг вышел далеко за пределы «траурного». Это был общественно-политический конклав. Споры и разногласия были забыты. Присутствующие приняли единый план действий. Дуглас понял, что он вернулся в Соединенные Штаты вовремя: его участие в борьбе было крайне необходимо.

«Это дало мне возможность включиться в самую памятную и значительную предвыборную кампанию, какую когда-либо наблюдали у себя Соединенные Штаты, — вспоминал впоследствии Дуглас в своей книге «Жизнь и эпоха Фредерика Дугласа», — и потрудиться ради избрания того, кому силой последующих событий довелось принести больше пользы своей стране и всему человечеству в целом, чем любому человеку, занимавшему до него пост президента. Для меня оказалось великой честью то, что и мне позволили принять в этом скромное участие. Добиться независимости американских колоний, когда население составляло три миллиона, было великим делом, но еще важнее казалось спасти страну от раскола и гибели, когда нас стало уже тридцать миллионов. Из всех наших президентов только он сумел добиться отмены рабства и вернуть облик человеческий миллионам своих соотечественников, которых держали в оковах и числили рабочим скотом».

За все свое существование — без малого сто лет — Соединенные Штаты не видели ничего равного президентской кампании 1860 года.

Гаррисон был вовлечен в борьбу с самого начала. Он подверг осмеянию демократов, которые раскололись на своем съезде в Чарльстоне и провозгласили «Независимую Южную республику». Благодаря расколу в демократической партии у республиканцев появилась возможность победить; в республиканскую партию вошли аболиционисты, даже Гаррисон. Дуглас ликовал.

За несколько недель до съезда республиканской партии в Чикаго к Дугласу явился в дом один незнакомый человек. Он отрекомендовался коммерсантом из Спрингфилда, штат Иллинойс.

— Я приехал к вам в город понаблюдать за отправкой кое-каких товаров и кстати позволил себе заглянуть к вам, мистер Дуглас, — пояснил он, складывая на худых коленях руки.

— Очень приятно, сэр. — Дуглас наклонился вперед в ожидании, что гость изложит цель своего посещения.

— Я не мастер произносить речи, мистер Дуглас. Я человек дела.

Дуглас поощрительно улыбнулся. Собеседник заговорил потише:

— Я не раз перевозил товары для его преосвященства Рэнкина.

Дуглас сразу понял смысл этой фразы. Джон Рэнкин был одним из наиболее отважных агентов «тайной дороги» в Огайо. Лицо Дугласа просияло, и он еще раз потряс руку гостя.

— Я готов принять любого человека от Рэнкина с распростертыми объятиями! Чем могу служить?

— Тогда выслушайте меня и подумайте. Есть человек в наших краях, которого мы хотим выдвинуть в президенты.

Эта новость застала Дугласа врасплох.

— Но я-то думал…

Гость не дал ему договорить:

— Я все понимаю. Вы здесь, на Востоке, уже наметили себе кандидата. Я не хочу сказать, что мистер Сьюард плох. Я просто его не знаю. Зато мы все на Западе хорошо знаем, каков Эйб Линкольн, и собираемся поддержать его кандидатуру.

— Эйб Линкольн? — недоуменно переспросил Дуглас. — Первый раз о нем слышу,

— Ничего, еще услышите!

Посетитель ушел, заронив у Дугласа сомнения. Что-то в этом есть. Сенатор Уильям Сьюард, стойкий, испытанный борец против рабства, был выдвинут в кандидаты республиканцев. Но поддержит ли вся республиканская партия человека, зарекомендовавшего себя таким радикалом, вот в чем вопрос!

Дуглас приехал в Чикаго накануне выдвижения кандидатов. Он застал город в состоянии раскола — жители шутливо говорили, что все это «честный Эйб» виноват. По всему было видно, что его здесь знает простой люд: извозчики, окрестные фермеры. Они сторожили на всех углах и, останавливая мастеровых, спешивших по домам с работы, принимались агитировать их за «представителя народа».

В воздухе чуялись перемены. Обстановка съезда напоминала бедлам. Еще не смолкли аплодисменты, сопровождавшие выдвижение Уильяма Сьюарда, как Норман Джэдд, поднявшись на трибуну, предложил кандидатуру человека, который называл себя сам «мелким адвокатишкой». Приветственный гул, с которым было встречено имя Линкольна, прокатился по залу и выплеснулся на улицу, где был подхвачен толпой. Крики, приветствия, возгласы «ура» не умолкали до тех пор, пока в них не потонули голоса сторонников Сьюарда. Зал притих, когда началось третье голосование, но неумолчный гул на улице отозвался эхом в зале и сделал свое дело: Линкольн получил 231½ голоса — только на полтора меньше того, что требовалось для утверждения. Но штат Огайо уступил ему свои четыре голоса, и, таким образом, «лесной великан» стал кандидатом в президенты Соединенных Штатов от республиканской партии.

В этой политической кампании соревновалось три кандидата. Стефен Дуглас, лидер демократической партии на Западе, был выдвинут в Балтиморе после ожесточенной, бесплодной борьбы в Чарльстоне. Южное крыло демократов, подготовлявшее отделение южных штатов от союза, высказалось за Джона Брекинриджа. Три кандидата, и один вопрос — рабовладение.

Стефен Дуглас стоял на такой позиции: белое население каждой территории должно самостоятельно решить, желает оно или нет установить у себя систему рабства. Если да, то оно вправе это осуществить, если же нет, оно может отказаться от нее или полностью запретить. Конгресс и народ Соединенных Штатов, проживающий за пределами данной территории, не правомочны не только вмешиваться в это дело, но даже обсуждать его.

Западные демократы смеялись над своими южными коллегами, поддерживавшими Брекинриджа из Кентукки. Но тот представлял весьма мощное объединение плантаторов, выдвигавших следующее требование: всякий житель Америки имеет право переехать на какую угодно территорию и вывезти с собой любую вещь, являющуюся его собственностью согласно законам того штата, где он ее приобрел, и держать ее при себе и пользоваться ею на новой территории под охраной закона. А конгресс обязан предоставить ему такую охрану через посредство местных законодательных органов и даже вопреки их воле.

Американский народ никогда еще не слыхал голоса Авраама Линкольна. Жители восточных штатов ждали с некоторой опаской, что скажет им долговязый адвокат из лесной глуши. Оказалось, что он говорит прямо и без обиняков: рабовладение может существовать только при наличии соответствующего правительственного закона, а такого закона для новых территорий нет и никто не властен вводить его там. Конгресс не имеет права устанавливать или узаконивать рабство где бы го ни было; наоборот, он обязан запрещать его и не допускать его внедрения на новых территориях.

Линкольн привлек Фредерика на свою сторону не только речами, но главным образом тем, что он был, несомненно, избранником народа, успевшего уже с ним познакомиться. И Дуглас поставил свое перо и свой ораторский талант на службу Линкольну, хотя многие из аболиционистов воздерживались до поры до времени, а часть политических деятелей, «старая гвардия», высказывала недовольство Линкольном. Уэнделл Филиппс где-то выкопал доказательство того, что Линкольн поддерживал в Иллинойсе ненавистный закон о беглых рабах.

Но Дуглас только встряхивал своей львиной гривой и продолжал поездки по городам, в которых негров допускали к избирательным урнам, и всюду — в Бостоне, Филадельфии, Кливленде, Чикаго и во всех городах штата Нью-Йорк — он выступал, агитируя за Линкольна.

— Это человек, который понимает ваше плачевное положение, — говорил он своим соплеменникам. — Благодаря ему услышится ваш голос. Помогите провести Линкольна в Белый дом! Помогите ему обрести силы, и тогда он сумеет бороться за вас!

Юг был охвачен страхом. Южане называли Линкольна «черным республиканцем». Но теперь Север уже не был разобщен. Молодые члены республиканской партии организовывали клубы и устраивали уличные марши; по ночам в городах было светло как днем от факельных процессий. «Тело Джона Брауна гниет в земле, но душа его шагает и шагает». Даже на Юге, в глухих медвежьих углах запели по-новому:

6 ноября, после выборов, Уэнделл Филиппс прислал Фредерику Дугласу поздравительную телеграмму, в которой говорилось:

«Впервые в истории нашей страны рабы избрали президента Соединенных Штатов».

Гаррисон и Дуглас условились поехать вместе на церемонию вступления Линкольна на пост президента.

— Хочу показать вам Белый дом, Дуглас. Вы должны повидать Капитолий, в который Линкольн попал при вашей помощи.

Вид у Гаррисона был далеко не здоровый. За зиму он заметно сдал. После избрания Линкольна Север поостыл к освободительному движению и осуждал всех тех, кто «наносил оскорбление кровным братьям» — Южным штатам. Печать начала говорить о рабстве в примирительных тонах, но зато довольно озлобленно — о борцах против рабства и об их требованиях. Митинги аболиционистов забрасывались камнями повсюду — от Массачусетса до Миссури. В Бостоне в храме Тремонт произошли беспорядки: группа городских богачей напала на Дугласа и других ораторов, сорвав траурное собрание по поводу второй годовщины казни Джона Брауна. Банды хулиганов три дня преследовали Уэнделла Филиппса на улицах его родного города, в Рочестере погромщики выбили стекла в редакции «Полярной звезды».

Все это чрезвычайно угнетало Гаррисона. Некоторое время он поддерживал в себе дух надеждами на то, что путем убеждения можно привлечь на свою сторону широкие слои американцев. Ныне же он увидел, как трепещет каждый за свое имущество и никому, нет ни до чего дела, кроме «богом данного» права наживать доллары.

Но теперь Америка обрела новую надежду. Обратив хмурое лицо на восток, в сторону восходящего солнца, этот худой, угловатый великан стоял, крепко упираясь в землю ногами в растоптанных огромных башмаках.

А на далеком Юге, там, где росли одинокие сосны с замшелыми стволами, в жалких хижинах на хлопковых плантациях темными ночами шептались рабы. И шепот их барабанным боем разносился по всей земле: «К нам идет масса Линкум! Господу слава!»

Юг хвастливо заявлял, что не допустит Авраама Линкольна занять президентское кресло. Со всех сторон неслись злобные угрозы лишить его жизни. «Он не посмеет сунуться в Вашингтон!» — презрительно говорили южане.

Генерал Скотт дал обещание, что «вновь избранный президент будет находиться под защитой военных сил Соединенных Штатов». Генерал приготовился к любым неожиданностям. Вашингтон был превращен в вооруженный лагерь. «В день вступления новоизбранного президента на пост…» генерал Скотт сдержал слово. Но народ, толпившийся вокруг Белого дома, встретил появление Авраама Линкольна торжественным молчанием. Все замерло, будто весь мир понимал важность этой минуты.

Дуглас любовался суровой и необычной красотой худощавого лица, удивительно напоминавшего Джона Брауна. Когда Линкольн обнажил голову, Дуглас пробормотал:

— Джон Браун, он наш! Это наш человек!

Эмилия заметила в толпе Фредерика Дугласа. Вне себя от возбуждения, она стала дергать Джека Хейли за рукав:

— Глядите! Глядите! Это он!

Джек поискал глазами и узнал Дугласа, которого ему довелось слышать много лет тому назад в Провиденсе, в штате Род-Айленд. Да, возмужал, стал шире в плечах, но, что это он, можно не сомневаться: его голова, его пышная львиная грива.

Толпа уже расходилась, когда Дуглас вдруг почувствовал, что кто-то тянет его за рукав; обернувшись, он увидел невысокую седую женщину, чье красивое лицо с голубыми глазами показалось ему знакомым.

— Мистер Дуглас? — взволнованным голосом обратилась она к нему.

— К вашим услугам, сударыня, — со всех сторон зажатый толпой, Дуглас слегка склонил стан.

Тут вмешался высокий мужчина, стоявший рядом с женщиной:

— Вы нас извините, мистер Дуглас. Моя фамилия Джек Хейли, а эта дама — миссис Эмилия Кемп.

— Забыли меня, а, Фредерик? — Она печально улыбнулась.

И вдруг словно рухнула преграда лет. Фредерик вспомнил георгины.

— Мисс Эмилия! — Он схватил ее за руку, и его сосредоточенное лицо осветилось радостью.

— Может быть, вы уделите нам немножко времени? Может быть, вы поедете с нами? — торопливо заговорила Эмилия.

Дуглас повернулся к Гаррисону, наблюдавшему эту сцену с некоторым неудовольствием. Он понимал, какой риск для их жизни представляет это пребывание в Вашингтоне.

— Я считаю, что нам необходимо уехать, и чем скорее, тем лучше, — сказал Гаррисон, хмуря брови,

Дуглас явно опечалился.

— Мне очень жаль, мисс Эмилия, — ответил он тоном сожаления.

В этот момент Джек Хейли полушепотом обратился к Гаррисону:

— Я понимаю обстановку, сэр. Но я гарантирую вам безопасность, если вы согласитесь поехать с нами. Вы нам окажете большую честь.

Дуглас опять взглянул с надеждой на Гаррисона. Тот лишь пожал плечами.

У обочины стояло ландо с крытым верхом, отделанным бахромой. Гаррисон помог Эмилии сесть сзади и занял место подле нее. Дуглас взгромоздился на переднее сиденье рядом с Джеком.

Миновали Пенсильвания-авеню, запруженную солдатами, конгрессменами и гостями из других городов. Потом поехали по Луизиана-авеню, любуясь прелестными широкими газонами и первыми фиалками.

Но отдыхать на тихой тенистой улочке близ Луизиана-авеню долго не пришлось. Через два дня южные мятежники обстреляли форт Самтер.

На Севере землю еще сковывал мороз, а здесь уже пахло весной. Стоя во дворике с Эмилией, Дуглас рассказывал ей о своих взрослых сыновьях, которые сами выпускали газету во время его частых отлучек.

Из кухни струились дразнящие запахи: там готовились куры по-мэрилендски с белоснежными горами риса, румяные пирожки и вишневый пирог. Привлеченные этим ароматом, жильцы Эмилии выглядывали из своих комнат и недоуменно спрашивали друг друга: «Что здесь происходит?»

Под честное слово, что они никому не выдадут тайну, Эмилия рассказала им о своих гостях. Все спускались на цыпочках в переднюю и украдкой заглядывали в гостиную. На следующий день Эмилия уступила их мольбам.

— Небольшая группа молодежи, моих друзей, просит разрешения познакомиться с вами, Фредерик. Вы позволите?

Собрались вечером, после ужина. Расспросам не было конца. До поздней ночи продолжалась беседа бывшего раба с молодыми американцами, в служебное время сортировавшими почту, бегавшими по поручениям конгрессменов и писавшими под их диктовку письма.

Это были те юноши, которым вскоре пришлось тащить свои измученные тела по колючему жнивью и валяться в грязи, истекая кровью. Это были те молодые женщины, которым суждено было остаться бездетными и вдовами, превратиться в старух, не начав еще жить…

— Мне было очень хорошо здесь у вас, миссис Эмилия, — сказал Дуглас, пожимая на прощание руку хозяйки.

— Для меня ваш визит — большая честь, Фредерик! — Голубые глаза смотрели ему прямо в лицо, и Дуглас заметил в них слезинку.

Он наклонился и поцеловал увядшую щеку Эмилии.

Говорили, что война неизбежна. Безумцы не способны слушать голос разума! Но в одном вопросе Линкольн оставался непреклонным: Штаты должны сохранить единство. По мере того как делалась одна уступка за другой, становилось все очевиднее, что единства-то как раз и не желают рабовладельцы. Им до смерти надоел союз! В Джорджии, Теннесси, Северной Каролине и Виргинии многие белые вели борьбу со спрутом рабовладельчества, делали все, что могли, для предотвращения разрыва. Но у рабовладельцев была власть, у них была сила, у них были деньги, им принадлежали рабы.

Началась война, и рабов заставили рыть окопы и сооружать баррикады.

С самых первых дней войны Фредерик Дуглас понимал, что она положит конец рабству. Но события первых двух лет изрядно поколебали его веру. Государственный секретарь Уильям Сьюард поручил всем послам Соединенных Штатов за границей заявить соответствующим правительствам следующее: «Чем бы ни кончилась война, в любом случае исключено, что какой-нибудь класс в США изменит свое положение путем революции: рабы останутся рабами, а хозяева — хозяевами». Генералы Макклеллан и Батлер предупреждали рабов, что «если они предпримут какие-нибудь шаги, чтобы добиться освобождения, все их попытки будут пресечены огнем и мечом». Дуглас впал в отчаяние, когда президент Линкольн положил под сукно прокламацию об освобождении, предложенную генералом Джоном Фримонтом в Миссури. Федеральные войска были расставлены по фермам в Виргинии, чтобы охранять рабовладельцев и помогать им удерживать негров в неволе.

Военная обстановка складывалась неблагоприятно. Со страниц «Полярной звезды» и с ораторской трибуны Дуглас подчеркивал, что Север воюет одной рукой, вместо того чтобы успешно воевать обеими. Мягкая белая рука держала оружие, а могучая черная рука оставалась прикованной и бездейственной. Север боролся со следствиями, защищая в то же время причину. Дуглас заявлял, что союз не выиграет войну, пока не начнет принимать в армию негров.

Эти слова воспринимались с величайшим негодованием:

— Да, только дайте оружие чернокожим, и верные воины Северной армии сложат доспехи и разойдутся по домам!

— Америка — страна белых, и это война белых!

— Гордости и духу белых воинов будет нанесен непоправимый удар, если они увидят черномазых в военной форме Соединенных Штатов.

— Да все равно, черномазые и воевать-то не будут: достаточно хозяину щелкнуть бичом, как все они разбегутся как зайцы!

Выдумывали всевозможные небылицы на этот счет.

Белые солдаты гибли в боях при Булл-Ране, Боллз-Блаффе, Биг Бетеле и Фредериксберге. Армии северян требовались подкрепления. Была объявлена мобилизация мужчин, но только белых. В слепой ярости белые набросились на несчастных негров.

— С какой стати должны мы воевать из-за вас? — вопили они. На улицах Нью-Йорка избивали негров и негритянок, громили их мастерские и магазины, поджигали дома. В Нью-Йорке сожгли приют для негритянских сирот. Не всех детей удалось спасти из пылающего здания.

Дуглас писал письма конгрессу, составлял петиции.

— Разрешите неграм принять участие в военных действиях! — молил он. — Дайте нам оружие!

Дуглас указывал на то, что Юг держится благодаря тому, что он использует труд невольников. Наконец командующий фортом Монро предложил считать беглых рабов «контрабандой», которую надо использовать в интересах союза. Командующий фортом Каролтон в Луизиане поддержал Батлера.

Заняло бы слишком много места рассказывать, как пробирались рабы в лагеря северян, с каким усердием трудились, как, несмотря на крайнее истощение, довольствовались остатками солдатского пайка и терпели бесконечные лишения, лишь бы помочь победить «масса Линкуму». И правительство убедилось, что от негров может быть большая польза.

Затем встал вопрос о форме для негров, какая хоть и указывала бы на их причастность к армии, но в то же время резко отличалась бы от установленной военной формы. И еще одна проблема требовала разрешения: надо было дать растущим легионам негритянских добровольцев оружие понадежнее, чем огородные лопаты!

По этому поводу Дуглас писал:

«В конце концов было предложено числить их солдатами, но не выдавать им синей формы, а вместо нее такую, какая была бы снабжена специальными отличительными знаками и подчеркивала, что носители ее — люди низшего сорта. Однако, вступив в армию в качестве рабочего, облаченный в красную рубаху, с пистолетом у пояса, негр очень скоро появился на поле битвы в качестве солдата. Но все же не на равных условиях с белыми. Существовал приказ не пускать негров в атаку в одном строю с белыми против их прежних владельцев… не давать им участвовать в победах северян… Рекомендовалось посылать их в те форты и гарнизоны, где свирепствовала желтая лихорадка, и в разные другие нездоровые районы Юга, считавшиеся опасными для белых. Усугубляя дискриминацию, солдатам-неграм выплачивали вдвое меньшее жалованье, чем остальным, и ставили их только под начальство командиров-белых».

Негры лишь печально переглядывались.

Казалось, что горькая чаша страданий уже испита до дна. Но негры, бежавшие из южного рабства, с готовностью шли в рабство в армию союза, не боясь рассказов о страшных наказаниях в случае поимки и вопреки слухам о военных поражениях северян.

Но вот президент Линкольн разрешил губернатору штата Массачусетс Эндрью сформировать два негритянских полка. В тот день, когда это стало известно, Дуглас явился домой, ликующе размахивая газетой. Анна побледнела как полотно. Два сына — Льюис и Чарльз — вышли из-за стола.

— Мы будем первыми! — И они поспешили на призывной пункт.

Младший — Фредерик — в это утро ездил в Буффало. Вернувшись домой и узнав, куда ушли братья, он побежал было вслед за ними.

— Погоди! Погоди! — вне себя от горя закричала мать.

— Погоди! — сказал и отец. Потом объяснил: — Это только начало, сын. У нас будут и другие полки. До конца войны, до победы будет еще много полков.

Нам придется вербовать негров повсюду — не только на Севере, но и на Юге. — Он оглядел своего рослого сына и вздохнул. — Меня, к сожалению, знают в лицо, я не смогу туда пробраться. Имей в виду, тут нужна смелость.

Отец и сын стояли лицом к лицу. Ни тот, ни другой не испытывал страха.

— Я все понимаю, отец. Я поеду!

Спустя несколько дней в переполненном зале «Коринтиен-холл» в Рочестере Фредерик Дуглас произнес речь, которую перепечатали все ведущие северные и западные газеты под заголовком: «Негры, к оружию!»

«Сейчас надо не критиковать, а работать и работать — это наш единственный долг. Сейчас полезны только те слова, которые помогают наносить удары, только те слова, которые указывают, где, когда и как атаковать с наилучшим результатом». Так говорил Дуглас, Дуглас-трибун, в свое время умевший зажечь тысячи сердец в Англии, Ирландии и Шотландии. «С востока на запад и с севера на юг. на небе начертано: «Сейчас или никогда!» Если победа будет достигнута только благодаря белым, то результат ее снизится наполовину. Кто хочет для себя свободы, тот должен за нее бороться!»

Вся страна аплодировала Дугласу. Белые читали эти слова и начинали стыдиться своих предрассудков, рабочий люд читал их и благодарил бога за то, что он послал Америке Фредерика Дугласа; негры читали их и спешили на призывные пункты.

В то утро, когда 54-й массачусетский полк уходил из Бостона, Фредерик и Анна были в толпе на плацу. Они провожали на войну двух сыновей. Дуглас даже не думал о том, что создание первого негритянского полка — его заслуга. Почему-то вспоминалось совсем другое: в детстве Льюис всегда хотел иметь пони, у Чарли была привычка разбрасывать свои башмаки посреди комнаты, и все спотыкались о них. Фредерик прижимал к себе руку жены, стараясь успокоить ее дрожь. Да, жаль, что он так и не сумел наскрести денег и купить сыну пони.

Стоя в группе новобранцев, Чарли заметил мать. Он помахал ей рукой, и, хоть он ничего не крикнул, она прочла по его губам: «Здравствуй, мама!» Она видела, как Чарли толкнул брата и…

В эту минуту колонна двинулась, знамена взвились, солнце зажгло ярко начищенные штыки и блеском отразилось в глазах солдат. Они ушли, печатая шаг, ведомые отважным капитаном Шоу, и долго еще была слышна их песня:

 

ГЛАВА 14

1 ЯНВАРЯ 1863 ГОДА

Высокий мужчина устало ходил взад и вперед по комнате; пышный, густой ворс ковра не приминался под ногами, шаги были неслышны.

Все, что он делал до сих пор, было подчинено одной-единственной цели — сохранить союз. Во имя сохранения союза он предлагал уступку за уступкой, посылал людей на смерть, собственными глазами видел страшные картины их гибели. И все-таки конца этому нет.

Президент убеждал южан, как только мог. В своем последнем послании конгрессу он предложил поправку к конституции, согласно которой любой штат, упразднивший рабство к 1900 году или ранее, получал право претендовать на полную компенсацию от федерального правительства. Вот как далеко отодвигал он черный день рабовладельцев! Но ничего не вышло из этого предложения, ничего решительно.

Сохранить союз! Но если объявить об освобождении негров, не вспыхнет ли революция в пограничных штатах? Не вызовет ли это разгул темных страстей, который обречет страну на террор, разграбление и гибель? Ведь его достаточно предупреждали на сей счет! А может быть, правы аболиционисты? Уж очень убедительно говорил об этом англичанин Джордж

Томсон. Президент беседовал также с Уильямом Ллойдом Гаррисоном — вот человек, который за всю жизнь ни разу не отступил от своих принципов! И в этом же кабинете он принимал негра — Фредерика Дугласа.

Дуглас изложил суть вопроса так хорошо, так всесторонне, с такой железной логикой, что президент нежданно-негаданно ощутил необходимость защищаться перед бывшим рабом. Тот спокойно и терпеливо выслушал его, а потом сказал:

— Но это единственный способ, мистер Линкольн, единственный способ сохранить союз!

За окнами потемнело и стало пасмурно. Солнце скрылось за тяжелыми темно-серыми тучами, грязный снег лежал вокруг Капитолия. Высокий мужчина опустился на колени и закрыл руками изможденное лицо.

— Да будет твоя воля, господи, да будет твоя воля!

Он, Авраам Линкольн, четырнадцатый президент Соединенных Штатов, готов пожертвовать своей честью, своим добрым именем, всем своим достоянием ради того, чтоб сохранить союз. История будет судить о нем по одному этому дню. Он встал с колен, повернулся и дернул шнур звонка, вызывая секретаря.

В Бостоне напряженно ждали. Сегодня правительство должно произнести свое веское слово о рабстве. Хотя отколовшиеся штаты отвергли ультиматум Линкольна и не воспользовались его обещанием задержать декларацию об освобождении рабов, негры и их союзники сомневались и тревожились не без причины: мистер Линкольн мягкосердечен, беспредельно терпелив, и нет предела уступкам, на которые он готов идти во имя мира. Сейчас, как никогда, необходима декларация об освобождении негров: она положит конец компромиссам с рабовладельчеством, изменит весь ход войны, даст ей иную цель.

В канун Нового года негры дежурили в своих церквах, а оттуда направились в храм Тремонт на массовый митинг. В музыкальной аудитории был назначен праздничный дневной концерт. Декларацию президента ждали в Бостоне к двенадцати часам дня. Но время близилось уже к вечеру, и возникали опасения, что, может быть, вообще-то ждут напрасно.

Восемь часов, девять, десять — ничего! Фредерик Дуглас шагнул к краю трибуны и остановился, не промолвив ни слова. Напуганная его убитым видом, публика замерла. Наконец Дуглас заговорил хриплым, срывающимся голосом:

— Леди и джентльмены, я знаю, что сейчас не время для дискуссий. Мы в этот момент не в состоянии воспринимать многословие, со всей его силлогистикой и красотами стиля. Мы ждем иного — трубного гласа, возвещающего ликование.

Дуглас постоял с минуту, склонив голову. Затем он продолжал:

— Мы ждем зари нового дня. Мы ждем отклика на наши исступленные молитвы. В течение веков мы… — Вдруг Дуглас заметил, что толпа возле дверей раздвинулась. У Дугласа сперло дыхание.

По проходу бежал человек.

— Пришла, пришла телеграмма! Несут! — кричал он.

Восторженные возгласы слились в гул ликования, и скоро счастливая весть разнеслась по городу. Мужчины и женщины кричали от радости, в воздух летели шляпы, незнакомые люди обнимались и плакали. Гаррисону, стоявшему на галерее, устроили бурную овацию, Гарриет Бичер-Стоу подняли и поставили на скамью — капор ее съехал набок, по щекам струились слезы… А с трибуны читали текст: «…получают свободу отныне и навсегда», и все затихли, чтобы не пропустить ни слова.

Потом священник Чарльз Ру (он стоял за спиной Дугласа) запел своим великолепным голосом, и все ему вторили:

По подводному кабелю весть об освобождении негров перелетела Атлантический океан. Толпы людей высыпали на улицы Лондона и Ливерпуля. В Манчестере три тысячи ткачей, большинство которых не работало из-за отсутствия хлопка, приняли на митинге решение послать поздравление президенту Линкольну. Джоржд Томсон провел такое же собрание в Ланкашире, а в Эксетер-холле с речью на многолюдном митинге выступил Джон Стюарт Милль.

Но самая прекрасная музыка неслась с глухого, далекого Юга. Это была древняя песня, столь же древняя, как первый человек, поднявшийся из трясины, с грязного темного речного дна, и ощутивший на лице своем солнечное тепло; древняя, как та песня, которую пел народ, переходивший Красное море, древняя, как бой барабана в джунглях, древняя, как песня людей, везде и повсюду стремящихся к свободе. Но это была и новая песня, юная, простая, безыскусная; чудесный гимн, рожденный по ту сторону океана, напоенный соками молодой Америки — плодородного чернозема дельты Миссисипи, могучих великанов-деревьев на бесчисленных горных склонах, сказочной изумрудной зелени болот, холмистых лугов вдоль великой реки. Негры создали этот гимн в день своего освобождения от рабства.

Они сидели, прижавшись друг к другу в хижинах, притихшие, неподвижные. Немощные старики и старухи, одной ногой стоявшие в могиле, всю жизнь молившиеся об этой минуте, ждали. Ждали и молодые мужчины и женщины, скованные по рукам и ногам путами неволи. Ждали матери, прижимая к груди своих младенцев.

Одни прислушивались, не ударит ли гром, не разверзнется ли земля. Другие всматривались в небо, не спускается ли господь бог на облаке, чтоб даровать им свободу. Бормотали: «Все может быть!» — и ждали.

И они узнали явившихся к ним лучезарных божьих ангелов: грязного, измученного солдата в рваном, растерзанном мундире, старика с седой щетиной на лице, через силу приковылявшего из города, женщину, которая с трудом добрела до них, едва не утонув в болоте, тощего белого бедняка, рисковавшего жизнью ради того, чтобы обрадовать их, быстроногого юношу-негра, бежавшего без устали всю дорогу. Все это были посланцы, спешившие к ним с доброй вестью.

И сразу же взмыла в поднебесье песня радости. Свобода! Свобода! Свобода! Негры и негритянки простирали вверх дрожащие руки, оглашая просторы полей радостными возгласами. И эхом вторили скалы, деревья, реки и горы — вся вселенная радовалась, что на Юге воссияла заря свободы.