Ле Корбюзье, Роберт Мозес и рациональный город

 

Вы можете обойти весь Нью-Йорк или другой крупный город мира – и не увидеть их, хотя во многих частях города они повсюду. Они возвышаются как огромные, покрытые решеткой коробки из кирпича, бетона или стекла. Они стоят по отдельности или тянутся целыми кварталами – и всегда напоминают надгробия: дома-пластины. Обычно они отделены от улиц, окружены парковками, огороженными газонами, настоящими лабиринтами из тротуаров, клумб и дорожек. Все это напоминает парк, но в действительности это совсем не парк. А иногда они высятся над просторными, продуваемыми всеми ветрами площадями, цель которых неясна. В них располагаются офисы разных компаний или обычные квартиры. А класс обитателей таких построек можно определить только по качеству или полному отсутствию пространства между зданием и улицей – архитектурная форма дома-пластины всегда одинакова. Порой такие дома выглядят негостеприимно – сразу ясно, что они спроектированы с тем, чтобы отделить обитателей от тех, кто проходит по городской улице. В Нью-Йорке большие площади всех пяти округов отданы целым рядам таких домов-пластин, объединенных в суперкварталы – огромные кварталы без пересекающих их улиц, с газонами, деревьями, дорожками и парковками. Дома-пластины могут быть частными зданиями, находящимися под постоянной охраной швейцаров и охранных фирм, а могут быть муниципальными и заброшенными, отданными в полное распоряжение уличных банд и полиции. В них могут располагаться банки, страховые компании или отели. Они кажутся современными, но в то же время являются доказательством полной неспособности ХХ века реализовать свои урбанистические мечты. Будь такие дома богатыми или бедными, они всегда указывают на бездонную пропасть между двумя архитекторами, в значительной степени повлиявшими на современный мир. Такие дома могут находиться в Нью-Йорке или Санта-Монике, Токио или Каракасе. Стоит вам их заметить, и вы поймете, что они повсюду, что их можно увидеть практически в любом крупном городе на нашей планете. И тогда у вас возникнет вопрос: почему это произошло?

Явная повсеместность домов-пластин говорит о почти механическом их происхождении. Кажется, что они неизбежны и предопределены. Кажется, что они возникли сами собой вместе с приходом современности, что они связаны с той таинственной бетонной плитой, которая появляется в фильме «2001: Космическая одиссея». Дома-пластины были повсюду или, по крайней мере, широко распространены более ста лет. Десятки тысяч архитекторов, градостроителей, планировщиков строили их, чтобы обеспечить жильем растущее население и приспособить города к новым видам транспорта, в особенности к машинам. В этом отношении дома-пластины были «рациональным» выбором, который люди делали в самых разных местах в ответ на складывающиеся современные условия.

Но эти дома были не единственным, а всего лишь одним из множества возможных выборов. Их обилие говорит об общих желаниях, равно как и об общих потребностях. Люди хотели участвовать в современном мире через принятие современных строительных приемов и форм. В основе привлекательности домов-пластин лежит тот факт, что пластины появились из сильного, как любой утопический канон, желания спасти мир от урбанистических ошибок. Интересно, что распространение подобных домов-пластин во многом связано с влиянием одного человека, харизматичного и скуповатого. Одни считали его пророком, другие презирали. Но его идеи сформировали наш мир.

Шарль-Эдуард Жаннере-Гри родился 6 октября 1887 года в богатой семье в городе Ла-Шо-де-Фон в швейцарском кантоне Невшатель в горах Юра примерно в 8 километрах от границы с Францией. В этом регионе говорили по-французски. Население преимущественно исповедовало протестантизм – здесь жили потомки катаров, в свое время бежавших с юга Франции. Регион был исключительно буржуазным. Карл Маркс, который некогда побывал в Невшателе, называл его «гнездом часовщиков»1. Компактный городок состоял из фабрик, студий, банков, дешевого съемного жилья для рабочих и роскошных особняков, где жили люди состоятельные. Культура города отражала его экономическое положение: респектабельная регионально-синдикалистская деловая политика, консервативная и умеренно коммунитарная. Город всегда ощущал на себе сильное влияние франкмасонства, весьма распространенного в то время во франкофонном мире. Масонство привлекало смешением размытого христианского мистицизма, оккультных ритуалов и инициаций, объединением духовности с геометрическими формами и сосредоточенностью на моральном совершенствовании. Шарль-Эдуард с юности был знаком с масонством – с деятельностью ложи Дружбы, основанной на шотландском реформаторском ритуале, признающем существование Великого Архитектора Вселенной2. В социальном кругу семьи Жаннере эти идеи были весьма популярны. Благотворительная деятельность ложи была общеизвестна. Масоны построили в городе библиотеку, детские сады и школы, занимались просвещением и осуществляли продуктовые программы для бедного населения. Несмотря на весьма обширную картотеку французской тайной полиции правительства Виши, мы не знаем, прошел ли Шарль-Эдуард формальную инициацию. Но франкмасонство оказало серьезное влияние на его работу и философию.

Шарль поступил в художественную школу и учился у нескольких преподавателей, увлеченных новыми тенденциями в искусстве и архитектуре, которые в то время распространились по всему континенту. Еще в юности он стал получать архитектурные заказы – строил жилые резиденции. В облике его первых творений явственно ощущалось влияние европейского движения «Искусства и ремесла», в том числе влияние венской школы и германского движения ремесел. Построенная в 1912 году вилла Жаннере-Перре выдает влияние Джона Рёскина, который когда-то побывал в Ла-Шо3. Одну резиденцию отличает сознательно выполненная в швейцарском стиле крыша. Другая построена в неоклассическом стиле – высокий прямоугольный блок примыкает к полуцилиндру, дом украшен карнизами, изящными овальными окнами и тонкими колоннами на первом этаже, напоминающими стиль голливудского регентства 40-х годов ХХ века. Эту резиденцию Шарль-Эдуард построил, когда ему было всего 17 лет.

Во время Первой мировой войны Шарль-Эдуард жил в нейтральной Швейцарии, учился в художественной школе и, как и многие архитекторы своего поколения, строил планы перестройки регионов, разрушенных в ходе военных действий. В 1914 году он разработал концепцию здания «Дом-Ино» – бетонные перекрытия, поддерживаемые укрепленными стальными балками и бетонными колоннами. Колонны встраивались в края перекрытий, делая структурную систему поддержки независимой от внешней кладки, что позволяло, к примеру, создавать длинные цепочки окон. В идеях Жаннере явственно чувствовалось влияние инженерных новаций американского промышленного строительства, ставших известными в Европе. Кроме того, на него явно влияли более изысканные европейские течения, в частности немецкий Баухаус.

Чтобы продолжить образование, Шарль-Эдуард отправляется в путешествие по Европе4. Он посещает Вену, где знакомится с трудами архитектора-модерниста Адольфа Лооса, а затем едет в Грецию, где 18 дней проводит у монахов православного монастыря на горе Афон. Живописные горы и суровая монастырская архитектура производят на него глубокое впечатление. Знакомство с новыми авангардными течениями заставляет Жаннере забыть о стилях XIX века, которые он изучал в школе. Он вернулся в Ла-Шо другим человеком. Новые идеи, профессиональные трудности и личный конфликт с бывшими учителями и коллегами убедили его в том, что нужно начать все сначала. В 1917 году он отправился в Париж, поселился в доме 20 по улице Жакоб в квартале Сен-Жермен-де-Пре и вошел в группу швейцарских банкиров и другой молодежи, которую как магнитом притягивали энергия и новые идеи французской столицы.

В Париже провинциальный швейцарский буржуа Шарль-Эдуард Жаннере-Гри стал совершенно другим человеком. Он познакомился с художником Амеде Озанфаном, работавшим в собственном стиле «пуризма» – более прямолинейном варианте кубизма Леже и Пикассо. Вместе с Озанфаном они начали издавать небольшой журнал L’Esprit nouveau(«Новый дух»), в котором печатали откровенно авангардные статьи об искусстве и жизни. Жаннере начал подписывать свои статьи различными псевдонимами. В 1920 году он впервые использовал псевдоним Ле Корбюзье – по-видимому, в этом сказалось наследие его далеких южнофранцузских предков, а может быть, ему просто захотелось использовать слово corbeau (ворона). Ему всегда нравилось говорить о себе в третьем лице. Многим из тех, кто его знал, было ясно, что у юного Жаннере грандиозные планы, для которых Ла-Шо-де-Фон просто мал. Когда он покинул Швейцарию, друг написал роман, герой которого был списан с него: «Он сбрасывает балласт. Только так можно подняться»5.

Позже Жаннере писал другому своему другу:

ЛК – это псевдоним. ЛК неустанно создает архитектуру. Он отвергает неинтересные идеи; он не хочет поступаться своими принципами, идя на предательство и компромиссы. Он совершенно свободен от груза похоти. Он никогда не должен разочароваться (но удастся ли ему это?). Шарль-Эдуард Жаннере – воплощение человека, который пережил бесчисленное множество сияющих или безотрадных событий жизни, полной приключений. Жаннере Ш.Э. еще и рисует, потому что, хотя он не художник, его всегда страстно увлекала живопись, и он всегда рисовал – как любитель.

Ш.-Э. Жаннере и Ле Корбюзье вместе подписывают это письмо.

С наилучшими пожеланиями.

Париж, 18 января 1826 г.6

Нового человека влекли бескомпромиссные, идеалистические решения. Возможно, на него повлиял суровый кальвинизм родного города или масонская увлеченность геометрическими и абстрактными концепциями духовного и морального порядка. И он решил сделать свою судьбу достойной этой новой личности. Он написал «Поэму прямого угла» – своего рода манифест формальной четкости и моральной и духовной праведности прямого угла и прямой линии. Он предложил систему пропорций «Модулор», основанную на «вечной гармонии» человеческого тела, тем самым перефразировав антропометрические идеи древних греков и римского архитектора Витрувия. Один из биографов Ле Корбюзье, Чарлз Дженкс, писал, что «он попытался найти героическую роль в осознании личной судьбы в некоей могучей безличной силе» и что «всю жизнь Корбюзье искал такой вид универсального символизма, который был бы внеисторическим и нетрадиционным»7. Сам Ле Корбюзье писал о себе совсем по-ницшеански: «Я хочу бороться с самой истиной».

В 20-е годы Ле Корбюзье получил несколько заказов на строительство частных домов, преимущественно от знакомых – банкиров и промышленников, связанных со Швейцарией. Его дома были белыми и агрессивно суровыми, с круглыми лестницами, поручнями из труб и горизонтальными полосами окон. В его проектах явственно чувствовалась эстетика промышленного минимализма – германского Баухауса и других течений. Сочетание этих течений стало фирменным стилем архитектора. В 1922 году ему предложили разработать проект дома для парижского «Осеннего салона». Кроме того, его попросили высказать свои соображения по уличному городскому дизайну Парижа. Ответ его был поразительным – «План современного города с тремя миллионами жителей», диорама ультрасовременного города площадью 100 м2. Современный город представлял собой ряд одинаковых 60-этажных крестообразных башен из стекла и металла, стоявших на расстоянии 400 метров друг от друга и разделенных зелеными парковыми пространствами. В середине располагался многофункциональный транспортный центр и коридор разноуровневых дорог, предназначенных для определенных видов транспорта, с выделенными пешеходными платформами. С одной стороны города находился аэропорт. Расположенные в центре башни были окружены повторяющимися кварталами невысоких шестиэтажных зданий зигзагообразной формы – «вилл». Виллы тоже располагались в окружении зелени и односторонних виадуков. Основной принцип архитектора заключался в разделении: разделялись функции города (промышленная, коммерческая, жилая и рекреационная), виды и скорости транспорта, виды зданий8. Здания должны были занимать лишь 85 процентов площади города, а все остальное предназначалось для циркуляции и «садов». Ле Корбюзье разделил и жителей: в центральных башнях жили богатые, виллы предназначались для рабочих. В Современном городе не было ни ратуши, ни суда, ни собора.

Было совершенно ясно, что после войны Париж столкнулся с серьезным перенаселением, скученностью и ухудшением инфраструктуры и жилого фонда. Город отчаянно нуждался в новом жилье, офисных помещениях и транспортной системе. Но Современный город Ле Корбюзье полностью отвергал Париж, каким он был: многослойный город, раскинувшийся вокруг средневекового центра, с нерегулярными кварталами и улицами, заполненный множеством машин и людей, занятых самыми разными занятиями. Ле Корбюзье этот Париж не любил. Как и многие другие критики не имеющих четкого плана, традиционных городов до него, он видел в этом смешении и пестроте архаичный беспорядок. «Отсутствие порядка в этих городах нас оскорбляет; их деградация ранит нашу самооценку и унижает наше достоинство. Они недостойны своего времени; они больше недостойны нас», – писал он.9 Больше всего Ле Корбюзье ненавидел традиционную улицу: «Это улица пешехода тысячелетней давности, это пережиток веков; не функционирующий, отживший свое орган. Улица истощает нас. Она просто отвратительна! Почему же она все еще существует?»10 Ле Корбюзье хотел избавиться от традиционных улиц и заменить их рациональными, упорядоченными и абсолютно прямолинейными. Он писал: «Прямая линия – это линия человека, кривая – линия осла». Прямолинейные улицы Современного города идеально соответствовали духу нового общества и «нового человека» века машин.

Не вызывает сомнений желание Ле Корбюзье, чтобы его город воспринимали как визионерский и радикальный, но во многих отношениях его проект безнадежно устарел. В башнях не было ничего нового: американские небоскребы уже несколько десятилетий вдохновляли архитекторов всего мира. Чикагский пионер небоскребов на стальных балках Луи Салливен предложил крестообразные башни еще в 1890 году11. Не новым был и железобетон. Французский архитектор Огюст Перре строил высокие здания из железобетона уже в 1903–1904 годах. Его постройки украшают выступы и углубления, которыми впоследствии пользовался и Ле Корбюзье. Несомненно, Ле Корбюзье был знаком с работами итальянских футуристов. Он наверняка видел план Citta Nuovà («Нового города») Антонио Сант-Элиа – план железнодорожного вокзала в Милане, где транспортные потоки были разведены по разным уровням. Но и этот план был вдохновлен идеями американских архитекторов, уже планировавших вертикальные современные города, которые обслуживались бы новыми видами транспорта, например дирижаблями12. Идея разделения транспортных потоков возникла еще в 1870 году и к 20-м годам ХХ века широко использовалась в художественной литературе и иллюстрациях. В больших городах, особенно в Америке, появлялись эстакады и туннели. Европейские архитекторы не хотели отставать. В 1921 году Ганс Пёльциг предложил построить в Берлине на Фридрихштрассе Y-образный небоскреб13, а в 1924 году Людвиг Хильберзаймер спроектировал свой Высотный город, где дома-пластины стояли рядами, а транспорт и пешеходы передвигались по отдельным дорогам и поднятым на высоту тротуарам14.

Во Франции явным предшественником Ле Корбюзье был архитектор Тони Гарнье, который в 1904 году показал план Промышленного города на 35 тысяч жителей. Его город был организован по принципу разделения функций в пространстве и являлся одним из самых ранних примеров зонирования. Ле Корбюзье восхищался этим проектом, видя в нем «благотворные результаты порядка. Там, где правит порядок, начинается благосостояние»15. С одной стороны, эти слова звучат совершенно по-фашистски; с другой – они соответствуют догмам современных социалистов. В них сквозит убеждение в том, что дизайн может сделать людей лучше – этакое лекарство из железобетона, прописанное человечеству доктором-архитектором. В те времена подобные убеждения были широко распространены в архитектурной среде. Гарнье находился под сильным влиянием утопической книги писателя XIX века Эмиля Золя «Труд». Бесчисленные архитекторы рационализированных утопических коммун разделяли убеждения Роберта Оуэна и Шарля Фурье в том, что новый индустриальный рационализм может изменить общество к лучшему. Оуэн называл свои кирпичные четырехугольные конструкции «моральными четырехугольниками»: одна сторона являлась образцовой фабрикой, вторая – общественной столовой, на третьей располагались помещения для отдыха, а на четвертой – жилье16. Фаланстер Фурье включал в себя театры, сады, променады и, как у истинного француза, «изысканную кухню для всех», но по сути он был идеально упорядоченным городом-фабрикой, где в одном здании размещались 1620 человек17.

Идеи Ле Корбюзье прекрасно вписывались в давнюю традицию объемных государственных проектов строительства и перестройки, осуществляемых во Франции со времен Людовика XIV. К ним можно отнести и Версаль, и жестокую перестройку Парижа в середине XIX века, осуществленную бароном Османом. Ле Корбюзье был знаком с работами Эжена Энара, архитектора Школы изящных искусств, который руководил продолжением грандиозных работ Османа в Париже в «позолоченном веке», участвовал в планировании Всемирных выставок в Париже 1889-го и 1900 годов и опубликовал восемь трудов по перестройке городов в классическом стиле Прекрасного города в период с 1903-го по 1906 год18. Проспекты, оси и широкие транспортные артерии Современного города Ле Корбюзье были типичным примером классического планирования Прекрасного города – несмотря на модернистскую внешность, резко противоречащую духу Школы изящных искусств. Иным можно было считать бескомпромиссную форму американизма. Американские небоскребы всячески скрывали свою новаторскую современную структуру, маскируя ее историческими деталями: готическими, классическими, разнообразными карнизами, скульптурами и всяческими украшениями. Ле Корбюзье подобные уловки были отвратительны. Его привлекала только лежащая в основе промышленная рациональность: «Мы должны прислушиваться к советам американских инженеров, но всячески остерегаться американских архитекторов»19. Его собственные дома-пластины были белыми, безликими и утилитарными, как фабрики, организованные на тейлоровских и фордовских принципах максимальной эффективности. Эти доктрины всегда вдохновляли архитектора.

Самым поразительным в плане Ле Корбюзье было то, что архитектор обещал дать людям все, чего они, по его мнению, хотели: город и природу в одном флаконе. Он утверждал, что лучшее лекарство от городских болезней – это концентрация, а не рассеяние. Наилучшим выходом он считал сосредоточение людей в плотно заселенных башнях, разделенных зелеными пространствами. Разногласия между городом и деревней он предлагал решить путем их объединения. Его план получил название «башен в парке». «Мы должны увеличивать открытые пространства и сокращать расстояния, которые необходимо преодолевать. Таким образом, центр города следует строить вертикально», – писал он20. План Ле Корбюзье был гиперурбанистическим – в центре его лежал бизнес и новые технологии скоростного транспорта, те самые, что сделали возможным пригородное рассеивание. Вторя футуристам, которые поклонялись скорости, Ле Корбюзье позже писал: «Город, построенный для скорости, это город, построенный для успеха»21. В то же время в нем сохранялась давняя аркадская мечта бегства из города на живописную зеленую природу – Ле Корбюзье разместил зеленые оазисы между зданиями и под скоростными трассами. Новый человек нового общества имел сверкающие американские небоскребы, уютно устроившиеся в обширных французских парках. Ле Корбюзье всегда восхищался Версалем – идеальной моделью упорядоченной вселенной, находящейся под полным контролем своего создателя. В своих книгах он часто использовал образы парижских садов Тюильри и Люксембургского сада – они были основой для его собственных планов. Большое влияние на него оказали живописный Булонский лес и парк Монсо, разбитый французским архитектором XVIII века Франсуа-Жозефом Беланже (1744–1818).

[Ле Корбюзье всегда восхищался Версалем – идеальной моделью упорядоченной вселенной, находящейся под полным контролем своего создателя. Архитектор хотел положить конец городу, каким он его знал. Но его город будущего стал настоящим убийством городов.]

Это была смелая и блестящая ловкость рук: Voilà! Tous les deux à la méme fois – и то, и другое одновременно. Все преимущества современности и ни одного ее недостатка. Ле Корбюзье называл этот и другие ключевые моменты своей карьеры «вспышками прозрения». Надо сказать, что это были не вспышки оригинальности, а проявления уникальной способности архитектора замечать определенные аспекты всего, что он видел вокруг себя, и включать их в новую канву, привлекательную для новых эмоций, а затем триумфально ставить на всем свое имя. Современный город оставался причудливым сплавом противоречивых принципов, этот план не был последовательным и понятным. Он основывался на прямых линиях, но при этом целиком и полностью зависел от живописной природы, которой прямизна была чужда. Скорость в этом плане была необходима, чтобы замедлить темп городской жизни и сократить поездки. Он требовал колоссальной плотности для сохранения открытых пространств. В фундаментальном смысле слова Ле Корбюзье предлагал несопоставимые вещи, но это не лишало его планы привлекательности в глазах многих – и тогда, и сейчас.

Современный город Ле Корбюзье не был построен, но закрепил репутацию архитектора как радикального современного визионера. Его популярность продолжала расти. В 1923 году он опубликовал манифест «К архитектуре» (Vers une architecture). По словам британского критика Рейнера Бэнема, этот труд «был одним из наиболее влиятельных и читаемых, но в то же время наименее понятым архитектурным трудом ХХ века»22. Поколения молодых архитекторов увлекались прагматичной модернистской эстетикой машин и четкой программой, которую Ле Корбюзье разбил на пять принципов: здания, поднятые на колонны (пилоны), сады на крышах; «свободная» планировка интерьеров без разделяющих стен; горизонтальная полоса окон и «свободные» фасады без структурной или орнаментальной фактуры. Разные архитекторы понимали эту программу по-своему – отчасти в силу безумного характера трудов Корбюзье, в которых причудливым образом соединялись изображения, тексты, диаграммы и афоризмы. Такими были все 50 книг, опубликованных им при жизни. Чарлз Дженкс писал, что труды Ле Корбюзье «оказывали гипнотическое воздействие», несмотря на свою форму (или в силу этой формы): «короткие главы, начинавшиеся с «аргумента» в чистом виде, который повторялся в тексте настолько убедительно, что читатель напрочь забывал и о его сомнительности, и о его нелогичности»23.

В 1925 году Ле Корбюзье показал на Международной выставке декоративного искусства и художественной промышленности в Париже новую модель города, на этот раз не абстрактную, но пугающе конкретную: он предложил пойти дальше Османа и разрушить большую часть исторического сердца Парижа, чтобы заменить его упорядоченной, рациональной, пуристской версией абсолютно американского будущего. План получил название «Плана Вуазен» в честь французского автопроизводителя Габриэля Вуазена, согласившегося спонсировать его (Пежо и Ситроен этот план не поддержали). План предусматривал снос исторической застройки Правого берега на 3 километра. На этом месте планировалось возвести 50 или более суперкварталов с 26 мощными офисными башнями. Как и в Современном городе, башни имели крестообразную форму, но на этот раз они были 60-этажными и целиком покрытыми стеклом. Башни должны были устанавливаться на расстоянии 400 метров друг от друга. Деловой центр с офисами на «400 000 клерков» был четко отделен от жилищ рабочих. На сей раз рабочие селились не в «виллах» в традициях города-сада, но в соединенных между собой линейных домах-пластинах. Все здания были подняты на пилоны, благодаря чему 95 процентов территории делового квартала и 85 процентов жилых кварталов оставались открытыми. Подземные вокзалы под каждой башней соединялись с 7-уровневой системой железной дороги, пригородных электричек, метро, наземного транспорта, аэропортом и поднятыми пешеходными платформами и тротуарами. Вся территория была пронизана скоростными раздельными дорогами, что делало автомобиль королем будущего. Архитектор сам был очарован своим проектом: «Между высокими блестящими вертикалями домов тянутся в виде восхитительных низко бегущих горизонталей в три ряда возвышающихся друг над другом «садов Семирамиды» – улиц отдыха… Тонкие горизонтальные линии ярусов пронизывают интервалы между огромными вертикальными башнями из стекла и соединяют их вместе в разреженную паутину. Посмотрите сюда! Эта величественная колоннада, которая исчезает за горизонтом, как истончающаяся нить, – это поднятая на эстакаду односторонняя автострада, по которой автомобили пересекают Париж со скоростью молнии. Двадцатикилометровая прямая диагональ этого виадука опирается на пары стройных опор»24. Наконец-то «мрачные расщелины улиц, которые уродуют наши города», будут стерты с лица земли так же уверенно, как барон Осман снес средневековые кварталы Парижа. «И тогда, – заключал Ле Корбюзье, – улица, какой мы ее знаем сегодня, перестанет существовать»25.

Несмотря на все усилия, архитектору не удалось найти тех, кто согласился бы финансировать эту урбанистическую идею. Он много лет обращался к капиталистам (ведь все его швейцарские друзья в Париже были банкирами), убеждая их в том, что благодаря плотности заселения стоимость земли невероятно возрастет, что оправдает огромные затраты на перестройку столицы. «Урбанизация – это валоризация, – утверждал Ле Корбюзье. – Урбанизация – это не трата денег, но зарабатывание денег, это получение доходов». Инвесторов заинтересовать не удалось, и тогда архитектор обратился к французским властям: «Идея реализации [этого урбанистического плана] в сердце Парижа – не утопический полет фантазии. Этот тезис подкрепляется холодными цифрами. Колоссальное повышение стоимости земли принесет государству прибыль, исчисляемую миллиардами франков. Приобретение центральной части Парижа и перестройка его в соответствии со скоординированным планом означает создание нового бесконечного источника богатств»26.

И все же банкиры и бюрократы не могли не замечать более тревожных последствий осуществления подобной программы. И главным последствием было бы массовое разрушение существующих городов мира: «Мое твердое и бесстрастное мнение заключается в том, что центры наших великих городов должны быть снесены до основания и перестроены, что никчемные существующие пояса пригородов должны быть разрушены и уничтожены. А на их местах мы должны строить, этап за этапом, защищенную и открытую зону»27. Во-вторых, для осуществления такого плана следовало действовать если не революционно, то уж точно авторитарно. Ле Корбюзье предписывал три основных «решения» по выполнению плана: «1. Реквизирование земли во имя общественного блага. 2. Осуществление переписи населения городов: дифференциация, классификация, перераспределение, переселение, интервенция и т. п. 3. Составление плана производства дозволенных товаров; стоическое запрещение производства всех бесполезных продуктов. Занятие высвободившихся в результате этих мер сил в перестройке города и всей страны»28.

Поскольку на Западе планы Ле Корбюзье успехом не увенчались, его взоры обратились на Советский Союз. Он разработал сходный план для Москвы, назвал его Лучезарным городом и показал в Брюсселе в 1930 году. В 1933 году он опубликовал свой план в форме книги и посвятил ее «Власти». Совершенно ясно, что архитектор прекрасно понимал уровень разрушительной силы, необходимой для осуществления его мечты. Высотное строительство основывалось на идее о том, что каждый житель должен получить 14 квадратных метров – стандартная келья, подобная тем, которые так восхищали Ле Корбюзье в монастыре на горе Афон. Хотя в своих книгах он упорно критиковал западную теорию города-сада и поносил американскую систему пригородов за пособничество «организованному рабству капиталистического общества»29, советские власти тоже не поддались на его уговоры. Советы уже соблазнились идеей рассеяния – радикальной децентрализацией и переселением людей из городов в некие пригороды-сады. В Советском Союзе Ле Корбюзье получил единственный заказ: здание Центросоюза (Наркомлегпрома) в Москве. Этот скромный невысокий дом на пилонах был построен в 1928–1936 годах. Ле Корбюзье был неразборчив в своих идеологических взглядах, и в годы Второй мировой войны он обращался со своими предложениями к фашистскому правительству Виши, – но тоже безрезультатно.

В сложной обстановке конца 20-х – начала 30-х годов Ле Корбюзье получил ряд заказов. Чаще всего он строил пригородные виллы. В 1932 году он построил в Париже дом Ла-Рош Жаннере с садом на крыше. В том же году разработал проект жилого дома в Цюрихе, но он так и не был осуществлен. В 1929–1931 годах он строил виллу «Савой» в Пуасси, близ французской столицы. Он всегда утверждал, что дом – «это машина, в которой нужно жить». И это его утверждение в общественном мнении неразрывно связано с этим массивным зданием, напоминавшим машину и ставшим модернистской иконой ХХ века. Здание буквально противостоит природе. Оно оторвано от земли, его окна запечатаны. Оно совершенно не зависит от земли, словно космический корабль. И все же оно зависит от живописных эффектов: вид на свободное от людей зеленое пространство создает ощущение своего рода девственной изоляции. С одной стороны, Ле Корбюзье можно счесть неблагодарным, а то и бесчестным – ведь он внедрил свое творение Машинного века прямо в романтизированную природу. С другой – он понимал, что подобный парадокс будет безумно соблазнительным для все более увеличивающейся группы людей, которые хотели жить «по-современному», в храме техники, чистоты и богатства, но в то же время в обстановке пасторальной роскоши, как можно дальше от любых признаков существования других людей.

Интересно отметить (на это указывал Свен Биркстед30), что источником вдохновения для Ле Корбюзье наверняка послужила вилла XVIII века, построенная Беланже для графа д’Артуа. Современные эскизы выдают поразительное сходство: белая вилла с плоской крышей, квадратный план и белые колонны на зеленом холме в окружении живописного ландшафта, идеально подходящего для охоты на лис. Помимо этого, есть свидетельства того, что Ле Корбюзье скопировал многие свои чисто модернистские здания с работ классициста-романтика XVIII века Беланже. Книги Беланже Ле Корбюзье хранил всю жизнь, хотя и не признавал их влияния на свое творчество. У Беланже он позаимствовал и франкмасонский символизм, словарь форм, имеющих универсальное, абстрактное значение, что позволяло архитектору соединять, казалось бы, несовместимые категории. Он мог сравнить свои плотно заселенные небоскребы с афинским Парфеноном, а пригородные виллы для промышленников – с древними храмами. Он был готов работать для кого угодно и использовал формулу сочетания для того, чтобы быть «многозначным, гибким и универсальным». Биркстед писал: «Эта символика… позволяла достичь непревзойденной, истинной оригинальности, в которой была тайна, не поддававшаяся расшифровке».

В тяжелый период экономического краха 1929 года и до самой войны Ле Корбюзье разрабатывал гипотетические планы городов – полную противоположность своим пригородным виллам. Он не делал даже попытки интегрировать или примирить противоположности. В 1929 году в поисках заказов он отправился в Южную Америку. Планы его развивались. Он много летал самолетами и был поражен разнообразием местной топографии. Плавные формы Рио-де-Жанейро он сравнивал с женским телом. Наброски плана Буэнос-Айреса показывают, что архитектор принимал во внимание холмы и расположение города на реке Рио-де-ла-Плата. Конечно, это не кардинальная смена взглядов, но уже шаг вперед от более ранних плоских гипотетических схем. На планах Рио, Буэнос-Айреса и Монтевидео появились крупные транспортные артерии, идущие вдоль береговой линии – изогнутые, «ослиные», по его собственному выражению. А повторяющиеся небоскребы на этих планах разделяют разные интервалы. Ле Корбюзье немного смягчился. Четыре года он разрабатывал план для Алжира. Небоскребы строились рядами на асимметричных планах и изменили форму. Теперь они были не крестообразными, а Н-образными, Y-образными и ромбовидными. Он работал над планами для Стокгольма, Немура, Боготы, Москвы, Измира и других городов31. Чарлз Дженкс пишет: «Количество разработанных им планов городов поразительно – не только по размерам, но и по тщетности затраченных усилий. Заказано из них было немного, оплачено еще меньше. И почти ни один из них не имел ни малейшего шанса на осуществление. Возможно, поэтому в трудах Ле Корбюзье появился новый тон: рассеянный, повторяющийся, иногда высокопарный. Почти всегда он писал в безумной спешке»32.

Ле Корбюзье занимался пропагандой собственной профессии. В июне 1928 года он собрал 27 архитекторов-модернистов в арендованном швейцарском замке и основал Международный конгресс современной архитектуры (CIAM). Постепенно в группе появлялись новые члены. Конгрессы проходили в 1929, 1930 и 1932 годах. Члены группы обсуждали роль современной архитектуры не только в строительстве зданий, но и в переустройстве экономической и политической системы общества. Четвертый конгресс должен был пройти в Москве, но планы изменились, когда Ле Корбюзье не смог победить на конкурсе на проект Дворца Советов. Встреча архитекторов прошла на корабле, шедшем из Марселя в Афины. Придерживаясь программы Ле Корбюзье, архитекторы обсуждали разделение городов на четыре «функциональные» зоны: жилую, рабочую, предназначенную для отдыха и транспортную. Хотя обнародована была эта идея лишь десять лет спустя, причем лично Ле Корбюзье. Принципы функциональной сегрегации в городском планировании, изложенные в «Афинской хартии», стали частью архитектуры международного стиля как обязательной дозы модернистского лекарства от болезней мира.

Осенью 1935 года Ле Корбюзье провел почти два месяца в Соединенных Штатах, читая лекции на востоке и Среднем Западе33. Турне организовал Нью-Йоркский музей современного искусства (Мо МА). Работы Ле Корбюзье были включены в экспозицию выставки 1932 года «Современная архитектура». Архитектору было уже сорок восемь лет, у него давно сложилось предубеждение против Америки, хотя он ни разу не ступал ногой на американскую землю. В ранних книгах он превозносил американский индустриализм, демонстрируя снимки складов и фабрик. Но при этом он никогда не восхвалял великие города Америки, считая их слишком хаотичными. Для него эти города были естественным отражением беспорядка и деструктивности, свойственных американскому капитализму. Нью-Йорк он называл «варварским городом»34 и писал о нем в 1923 году так: «Если говорить о красоте, так ее тут нет вовсе. Это сплошная сумятица, хаос и беспорядок»35. Приехав в США, он с удовлетворением отмечал: «Да, рак находится в хорошем состоянии»36 – такова была его любимая биологическая метафора, связанная с городами. Ле Корбюзье находил удовлетворение в провокационной риторике, называя Нью-Йорк и Чикаго «мощными штормами, торнадо, катаклизмами… абсолютно лишенными гармонии»37. Знаменитые небоскребы его разочаровали – они были слишком низкими и стояли чересчур близко друг к другу. За два дня до первого выступления архитектора в Мо МА 24 октября газета «Herald Tribune» напечатала интервью с ним под заголовком «Небоскребы недостаточно велики, говорит Ле Корбюзье, увидев их впервые. Французский архитектор, который приехал проповедовать свое представление о “Городе радостного света”, считает, что они должны быть огромными и стоять на большем расстоянии друг от друга»38. Ле Корбюзье использовал диаграммы, на которых показал развитие Нью-Йорка: сначала город постепенно строился и приобретал свою текущую, хаотичную форму, а «завтра» превращался в Лучезарный город с огромными башнями-пластинами, отстоящими на большом расстоянии друг от друга. Он проповедовал свое евангелие разделения и скорости, рисуя перед слушателями будущую Утопию, во имя которой следовало разрушить существующие города. Архитектор убеждал слушателей, что города, в которых они живут, – это лишь «временное» явление.

Отправляясь в Нью-Йорк, Ле Корбюзье ожидал получить заказы в США. Ведь во Франции у него были американские клиенты. Он старательно выискивал в Нью-Йорке и других городах состоятельных и влиятельных людей, которые могли бы способствовать реализации его замыслов39. Он обращался к мэрам городов, руководству нью-йоркской жилищной комиссии, к миллионерам – в том числе к Нельсону Рокфеллеру. Необходимость решения проблем американских городов была несомненна. Американцев уже давно беспокоило состояние трущоб. Но большинство из них считали, что решить эту проблему можно строительством зданий, а не путем создания новых рабочих мест, повышения зарплат и улучшения состояния экономики. Взгляд Джейкоба Рииса был весьма типичным: «Бедные будут существовать всегда, но трущоб быть не должно»40. Конгрессмен от Огайо заявил: «Если мы построим лучшие дома для обитателей трущоб, то трущобы исчезнут»41.

Судя по отношению американцев, идеи Ле Корбюзье должны были бы быть им близки, но в Соединенных Штатах архитектор столкнулся со множеством препятствий на пути реализации своего урбанистического видения. Во-первых, он был иностранцем, а в эпоху Великой депрессии все считали, что имеющуюся работу должны выполнять граждане собственной страны. Во-вторых, его идеи всеми считались слишком современными и слишком европейскими. Муниципальное жилье по-прежнему строилось по традиционным образцам – например, застройка прибрежной зоны в Гарлеме. Городские власти строили в этом районе низкие кирпичные дома, и Ле Корбюзье приехал как раз когда они строились. В-третьих, значительные масштабы сноса и строительства были непрактичны в существующих экономических условиях, весьма далеких от благополучия. В-четвертых, в американском движении за реформы в строительстве доминировали децентралисты – Генри Райт, Льюис Мамфорд и Кэтрин Бауэр. Они считали, что обитателей трущоб следует переселить в особые кварталы, построенные на дешевой земле на окраинах города, а не в дорогом центре. И, наконец, идеи экспроприации земель и совместного владения ими подрывали основополагающие американские догмы частной собственности. Об идеях Ле Корбюзье Генри Райт говорил, что «они требуют революции в наших представлениях о градостроительстве и землевладении». Даже те, кто считал возможным существование муниципального жилья, с большим подозрением относились к мысли о том, что правительство может вторгнуться на священную территорию частного сектора. Впрочем, большинство американцев считало муниципальное жилье идеей социалистической или, хуже того, тоталитарной.

Другими словами, Америка, которая всегда служила источником вдохновения для архитектора, оказалась не готова к идеям Ле Корбюзье.

* * *

Хотя и медленно, но неприятие идеи муниципального жилья слабело. Впервые правительство построило такое жилье для рабочих военных заводов в конце Первой мировой войны. Во время Великой депрессии президент Франклин Рузвельт в 1937 году издал акт о муниципальном жилье, согласно которому города должны были финансировать расчистку трущоб и переселять их обитателей в более пристойные условия. Эта программа в большей степени была связана с занятостью населения, а не с жильем, и влияние она оказала довольно скромное. Осуществлялась она в крупных городах, вроде Нью-Йорка, власти которых действительно хотели снести трущобы и заменить их новыми домами – впрочем, по-прежнему малоэтажными, кирпичными и небольшими42. Когда появилось федеральное финансирование, расчистка трущоб стала более привлекательной для крупного бизнеса. Предвестником новых веяний стал Майами, где лидеры белой и черной общин совместно разработали план сноса 138 гектаров Цветного города (позже получившего название Овертаун), расположенного к северо-западу от центра города. В этом районе жила большая часть 25-тысячного чернокожего населения Майами. Обитателей трущоб переселили на 8—10 километров в сторону, на окраину города, где был осуществлен проект Либерти-сквер из 243 домов. Это было первое муниципальное жилье, построенное для чернокожих. Для белых собственников жилья это была уступка: американские налогоплательщики согласились заплатить, чтобы удалить нежелательное население из центра города. Это способствовало повышению стоимости недвижимости и открывало возможность для более перспективной застройки центра. Для чернокожего населения Америки это событие ознаменовало начало десятилетий массового выселения из центров на окраины и в пригороды. Казалось, что покоренное индейское племя уходит из своих домов в резервации.

Во всех городах Америки уверенность в неизбежном доминировании центральных деловых кварталов начала вытеснять тревожность по поводу расширения пригородов. Люди стали меньше приезжать в центр. В пригородах появились коммерческие центры, где можно было сделать покупки, воспользоваться услугами банков и посмотреть кино. Стоимость недвижимости в центре города и уровень розничных продаж в центре стали снижаться, освобождающиеся площади росли. Владельцы коммерческой недвижимости оказывались в окружении жилых кварталов, заселенных бедными темнокожими людьми, а вовсе не своими потребителями. Подобное соседство потенциальных потребителей не могло не тревожить. Нужно было как-то привлечь белое население, в особенности белых женщин, из пригородов в центр. А для этого им нужно было предложить нечто похожее на пригороды, но со всеми преимуществами близости к центру. И башни Ле Корбюзье, расположенные в парках, оказались идеальным решением: суперкварталы, вырезанные из уличной решетки, стали безопасными зелеными оазисами, отделенными от городских улиц и их обитателей, да еще и до всего интересного в центре можно было дойти пешком.

И капиталисты постепенно (по крайней мере, в центре) стали интересоваться идеями Ле Корбюзье. Высокие бетонные дома-пластины уже широко использовались в промышленном и коммерческом строительстве, а теперь начали проникать в строительство жилищное, даже в частном секторе43. Три Y-образных жилых башни с традиционной отделкой были построены в Олден-парк на окраине Джерментана в Пенсильвании в 1925–1928 годах. По заказу нью-йоркской жилищной комиссии уроженец Швейцарии Уильям Леказ и его помощник Альберт Фрей (еще один швейцарец, работавший в ателье Ле Корбюзье в Париже) подготовили проекты архитектора муниципального жилья в начале 30-х годов. Леказ построил дома Вильямсбурга в Бруклине (1934–1937) – двадцать кирпичных башен были построены в международном стиле. Через 4 года нью-йоркская комиссия завершила строительство домов на Ист-Ривер в Гарлеме: 6-, 10– и 11-этажные дома были объединены в суперкварталы. Это был первый проект башен в парке в Нью-Йорке, но далеко не последний.

Европейские архитекторы стали первыми «импортерами» модернизма. В 1928 году австриец Ричард Нойтра, перебравшийся в Лос-Анджелес, продемонстрировал свой проект – своеобразный Лучезарный город на стероидах. Ряды одинаковых домов-пластин уходили к горизонту. Это было сделано за 9 лет до того, как модернисты Баухауса Людвиг Мис ван дер Роэ, Вальтер Гропиус и Марсель Брейер прибыли в Америку с благой вестью. Провозглашенные Конгрессом современной архитектуры принципы функциональной сегрегации, поддержанные растущим и все более влиятельным сообществом европейских архитекторов, работавших во всем мире, постепенно приобретали популярность у градостроителей. Авторитет Гропиуса, Алвара Аалто и Жузепа Льюиса Серта был достаточно велик. К концу 30-х годов машинная эстетика захватила всеобщее воображение. Всемирную выставку 1939 года в Нью-Йорке посетили 44 миллиона человек. Выставка была посвящена «завтрашнему миру». Промышленный дизайнер Норман Бел Геддес продемонстрировал свою Футураму: 36 000 квадратных футов тщательно спланированной Утопии, профинансированной компанией General Motors. Автоматизированные скоростные трассы соединяли буколические сельские ландшафты с пригородами и чисто корбюзьевским «городом будущего» с небоскребами в парках, скоростными трассами на эстакадах и высокими пешеходными тротуарами. «Жилая, коммерческая и промышленная зоны были разделены для повышения эффективности и большего удобства», – говорилось в рекламном фильме проекта. Такой «мир чудес» должен был стать «американским образом жизни»44.

Проект захватывал воображение. Проблема состояла в его стоимости. В фильме предлагалось заменить «устаревшие коммерческие зоны и нежелательные кварталы трущоб» чем-то новым, но этот проект стоил очень дорого. Трущобы приносили неплохой доход, владельцы подобной недвижимости рассчитывали дорого продать свою собственность расширяющимся центральным деловым кварталам. Подобные запросы были не по плечу частным застройщикам, даже если бы им и удалось собрать достаточно расположенных по соседству участков, чтобы построить суперквартал. На периферии городов было достаточно дешевой земли, и никому не хотелось строить в центре. Решение было очевидным: правительству следовало выкупить землю по завышенной рыночной цене и продать ее частным застройщикам со скидкой, достаточной для того, чтобы строительство принесло прибыль. Экономика не поддерживала строительство жилья для бедных. Субсидии редко доходили до самых ужасных городских трущоб, которые чаще всего находились вдали от центра. Порой застройщики нацеливались на кварталы, которые вообще не были трущобами. Это привело бы к переселению тысяч и даже десятков тысяч рабочих и городской бедноты для строительства жилья для среднего и высшего класса на миллиарды федеральных субсидий. И все это должно было делаться для того, чтобы повысить стоимость недвижимости в деловых центрах городов.

Идея была замечательной, но продать ее было нелегко. Сторонники ее изобрели новую концепцию – они обратили внимание на районы, которые не считались (или пока не считались) трущобами, на кварталы со старыми, ветхими домами. Впрочем, это условие было необязательным. Застройщикам подходили кварталы, где стоимость недвижимости снижалась, оставалась на постоянном уровне или даже повышалась, но медленнее, чем в других районах. Один градостроитель из Филадельфии сформулировал требования к району так: «квартал, который не таков, каким должен быть»45. Но все большее количество американцев считали подобные кварталы опасными. Они потенциально могли превратиться в трущобы и, следовательно, стать угрозой для общественной морали, здоровья и даже для самого существования города. Эти кварталы стали называть «общественным раком», «инфекцией». Зараженную часть города следовало отсечь «хирургическим скальпелем», пока зараза не распространилась. Судья из Филадельфии заявлял: «Если города хотят жить, им следует избавиться от подобных районов, поскольку метастазы этого рака могут просто уничтожить их»46. Кроме того, подобные районы представляли угрозу для фискальной цельности: они потребляли услуг больше, чем платили налогов, причем, по мнению некоторых специалистов, в три-пять раз. Заменив потенциальные трущобы жильем для богатых граждан, город мог бы собрать налоги на недвижимость, которые без подобных действий оседали в пригородах.

Идея постепенно начала осуществляться, что способствовало объединению самых разных сил: сторонников жилищных реформ, владельцев недвижимости в центрах городов, профсоюзов, строительной индустрии, градостроителей и ученых, городских властей и даже некоторых защитников интересов городской бедноты, которые понимали необходимость решительных мер. Известная сторонница строительства муниципального жилья Кэтрин Бауэр писала: «Если мы собираемся строить дома и города, соответствующие потребностям ХХ века, то начать нам нужно с самых низов»47. Она и другие сторонники такой точки зрения утверждали, что цель любого сноса – это переселение, но владельцы недвижимости в центральных деловых кварталах и большинство американцев стремились снести трущобы не для того, чтобы переселить бедных (по мнению многих, это был чистый социализм), но чтобы перестроить и расширить центр для более состоятельных граждан. Был принят ряд законов. В 1942 году в Нью-Йорке был принят закон о компаниях по реконструкции жилых кварталов. Закон давал право государственным компаниям использовать значительные средства для выкупа больших территорий и переселения жителей с возможностью дальнейшей перепродажи земли частным застройщикам со скидкой, которая позволила бы им строить жилье с прибылью. Это был социализм для богатых.

Первым крупным подобным проектом стал Стайвесант-Таун, построенный крупной страховой компанией Metropolitan Life Insurance Company – крупнейшей американской корпорацией того времени. Компания занялась строительством жилья, потому что руководство считало, что люди, живущие в хороших условиях, будут жить дольше, а это улучшит положение компании. Один журналист назвал подобную модель застройки «государством делового благосостояния»48. Застроить планировалось восемнадцать кварталов в районе Газ-Хаус, промышленно-жилом квартале Нижнего Ист-Сайда. Когда-то здесь селились иммигранты, но к 20-м годам население сократилось вполовину49. Влиятельный нью-йоркский политик Роберт Мозес во времена Великой депрессии занимался общественными работами, способствовал строительству автодорог на Лонг-Айленде, моста Триборо и Джонс-Бич. Он выкупил значительные площади, передал их застройщикам с большой скидкой и предоставил компаниям замораживание налогов на 25 лет. Утопия страховой компании была построена в стиле Ле Корбюзье: весь район был снесен (свидетели говорили, что он выглядел так, словно его бомбили), 10 000 жителей переселены (большинству пришлось уехать довольно далеко, поскольку доступного жилья поблизости почти не было), а затем весь район был превращен в единый суперквартал площадью 24 гектара, который тянулся от Четырнадцатой до Двадцатой улицы и от Первой авеню до Авеню Си. Когда строительство завершилось, 24 000 человек поселились в 35 домах-пластинах, построенных среди газонов, деревьев, асфальтированных дорожек и парковок – настоящий «пригород в городе». Согласно политике компании, жить здесь могли только белые. Расовая сегрегация всегда была главным достоинством престижных пригородов. Газетный заголовок гласил: «Гигантский проект строительства жилья привел к уничтожению трущоб и стал настоящим столичным шедевром».

Параллельно осуществлялось еще несколько сходных проектов. Питсбургское страховое общество построило на 9 гектарах в центре города Гейтвей-Центр50. Однако застройщики и банки не спешили инвестировать средства в строительство. Необходима была федеральная программа, и она началась с подписания президентом Трумэном летом 1949 года Закона о жилье. Суть закона была изложена в первой же статье, которая не только устанавливала государственную субсидию в две трети от стоимости земли, но и позволяла застройщикам строить то, что они считали нужным, если это можно было назвать «наилучшим использованием» приобретенной земли51. А это означало не только жилье, но и конференц-центры, офисные здания, стадионы и роскошное жилье. Многие стали строить парковки, потому что серьезной проблемой для города были не только бедные жители и представители рабочего класса, но и автомобили.

К началу 30-х годов большинство центральных деловых кварталов американских городов были забиты автомобилями. Пробки и поиски места для парковки превратились в настоящий кошмар. Жители пригородов попросту перестали ездить в центр, не желая пользоваться общественным транспортом52. Застройщики центра полагали, что решить проблему можно путем строительства дорог: новые трассы с ограниченным доступном радиусами расходились из центра города в пригороды, обеспечивая жителям необходимую скорость передвижения. Критики морщились, указывая на сомнительные достоинства строительства на эстакадах скоростных трасс, по которым в час могли проезжать 6000 человек. Ведь по железным дорогам на эстакадах в час проезжали 40 000 человек53. Многие предсказывали, что постройка дорог шириной 90 метров отпугнет тысячи жителей и сделает обстановку в и без того угасающих районах еще хуже. Стоимость строительства могла составить три миллиона долларов за километр. Даже в городах средних размеров цена осуществления подобной программы исчислялась бы сотнями миллионов долларов. Но сторонники развития центра не отступали: градостроители строили планы, а власти успешно добывали средства из налогов на бензин и федеральных грантов. Окленд получил трассу Нимица, Бостон – Центральную артерию, Нью-Йорк – Вест-Сайд-Хайвей и Гованус-Парквей, которую Роберт Мозес построил, снеся старую железнодорожную ветку, которая вела в рабочий квартал Бруклина Сансет-Парк, и заменив ее четырехполосной дорогой, проходящей по эстакаде над 10-полосной трассой, для чего потребовалось уничтожить 100 небольших предприятий и переселить 1300 семей. Этот квартал так никогда и не восстановился54.

В общенациональных масштабах результатом стала трехсторонняя атака на города, проходившая под лозунгом «городской модернизации» (хотя термин этот появился лишь в 1954 году): перестройка городов путем финансируемого правительством сноса и частной застройки; строительство муниципального жилья по Закону о жилье и самостоятельное; кампания массированного строительства дорог, соединяющих города с многополосными трассами, а также строительство радиальных артерий из центра города в пригороды и кольцевых дорог. Осуществление проекта ускорилось после принятия в 1956 году федерального Закона о дорогах, подписанного президентом Эйзенхауэром. Этот закон поднимал долю федеральных расходов до девяти десятых – устоять было невозможно. И города не устояли. Городская модернизация, продолжавшаяся несколько десятилетий, кардинальным образом изменила облик, характер, демографию, экономику и политику американского городского ландшафта.

Ярким примером этого стал Нью-Йорк. Под руководством Роберта Мозеса, в равной степени восхваляемого и хулимого «главного строителя», возглавлявшего ряд государственных комиссий в период с 1934-го по 1968 год, в регионе прошла широкая перестройка, учитывающая интересы автомобилистов, жителей пригородов и центрального делового квартала. Хотя Мозес не занимал выборной должности, он контролировал городские доходы и на основании этого мог выпустить облигации, тем самым выведя свою программу из-под законодательного или общественного контроля. Начинал он с заказов на общественные парки. Мозес строил парки, плавательные бассейны и общественные пляжи, на которых отдыхали сотни тысяч людей (впрочем, как это было общепринято в те времена, все это было не для черных). Он давно восхищался творчеством Ле Корбюзье и со временем стал одним из его самых пылких и эффективных учеников. Он провозгласил, что «города создаются движением и существуют для него»55, и посвятил свою жизнь реализации идеи своего кумира – башни в парке, обслуживаемые региональной сетью скоростных дорог. Он построил мосты через Гудзон, Ист-Ривер и Гарлем-Ривер и ряд трасс, соединяющих Манхэттен с другими округами и пригородами Нью-Йорка. Мозес был убежден в том, что новая система скоростных трасс, соединяющих штаты, «должна проходить через города, а не огибать их»56. И на основании этого убеждения он решил построить еще больше дорог в самом сердце города. Мозес расчистил кварталы, которые мешали его замыслам. На 3600 гектаров он осуществил 17 проектов, согласно статье 1, а также целый ряд самостоятельных программ, заслужив почетный титул «короля первой статьи»57. В свое время он сказал: «На чистом листе можно нарисовать любую картину и удовлетворить любое свое желание, строя Нью-Дели, Канберру или Бразилию. Но когда приходится работать в полностью застроенном метрополисе, приходится прорубать себе дорогу топором мясника»58.

Большая часть проектов Мозеса была рассчитана на элиту. Даже при федеральной поддержке, сокращающей стоимость земли на две трети, дороговизна нью-йоркской недвижимости требовала, чтобы большая часть строящегося жилья относилась к люксовому классу59. Эксклюзивные университеты строили на месте жилых домов новые кампусы: Нью-йоркский университет переехал из Бронкса в Гринвич-Виллидж, где расположился с южной стороны Вашингтон-сквер; университет Лонг-Айленда, институт Пратта, университет Фордэма и Джульярдская школа также получили от Мозеса подарки. На Вест-Сайде было расчищено место для Линкольн-центра. Дома тысяч малоимущих ньюйоркцев уступили место Театру оперы и балета и роскошным высотным домам. Всего Мозес переселил в муниципальное жилье 200 тысяч человек – как правило, довольно далеко от их прежнего местожительства. Одно исследование первых 500 переселенных семей показало, что 70 процентов из них были вынуждены покинуть свой квартал: средняя арендная плана для них выросла на 25 процентов, и лишь 11,4 процента переселились в муниципальное жилье60. В одном лишь Манхэттене было расчищено 127 гектаров, построено 28 400 роскошных апартаментов, 30 680 муниципальных квартир по проектам статьи 1 и еще 21 дом по сходным проектам61. Новые проекты представляли собой модернистские суперкварталы с закрытыми поперечными улицами. Соседние авеню пришлось расширить, чтобы они справлялись с изменившимися транспортными потоками. И это еще больше усилило оторванность проекта от города. Если раньше жилье занимало 80–90 процентов земли, то после осуществления программы городской модернизации этот показатель сократился до 30 процентов. Значительная часть «открытого» пространства была отдана под наземные парковки и иногда – под подземные гаражи62.

Для тех сообществ, которые оказались затронутыми «перестройкой» или «обновлением», программа городской модернизации имела чудовищные последствия. Несмотря на все декларации Закона о жилье 1949 года, расчистка существенно сокращала жилой фонд, что приводило к повышению арендной платы в сохранившемся жилье. В среднем на каждые четыре разрушенные квартиры строилась всего одна. После победы на выборах 1952 года президента Эйзенхауэра строительство муниципального жилья еще более сократилось, поскольку генерала более интересовало строительство скоростных трасс. В 1954 году Закон о жилье был скорректирован, в результате чего выселяемым людям часто просто было некуда идти. Особенно тяжело пришлось афроамериканцам: городская модернизация оказалась в действительности «устранением негров», как едко замечал писатель Джеймс Болдуин63. Исчезали целые общины – например, в 1964–1970 годах квартал Африквилль в Галифаксе, Новая Шотландия, был снесен полностью ради строительства новой дорожной развязки и моста. Даже если части кварталов сохранялись, строительство трасс часто приводило к тому, что жители их становились отрезанными от части города. Люди оказывались изолированными физически и экономически, так как низкооплачиваемая работа в промышленности исчезала или перемещалась вслед за жителями и предприятиями в пригороды. Это приводило к дальнейшему обесцениванию собственности, росту безработицы и преступности. Неблагополучный квартал Трем в Новом Орлеане был отрезан от остального города из-за строительства межштатной магистрали I-10 – типичный пример. В 1965 году в Лос-Анджелесе вспыхнули беспорядки в Уоттсе. Они охватили 46 квадратных миль города и продолжались шесть дней. 34 человека погибли. Причиной волнений стала изоляция афроамериканских кварталов трассами I-110 (построена в 1962 году), I-10 и I-710 (строительство обеих завершилось в 1965 году). Из-за построенной Робертом Мозесом скоростной магистрали через Бронкс (1948–1972) этот некогда оживленный район, в котором рядом соседствовали жилые кварталы, коммерческие и промышленные зоны, начал угасать. И вскоре этот район получил международную известность, став примером урбанистической неудачи.

Многие из тех, кому пришлось покинуть насиженные места, были переселены в гигантские комплексы муниципального жилья. Эти суперкварталы были отделены от остального города, часто окружены скоростными трассами и парковками. В Сент-Луисе Минору Ямасаки спроектировал квартал Пруитт-Иго, состоящий из 33 11-этажных домов-пластин (1950–1956). В Детройте был осуществлен проект Гратиот, в Кливленде – Хох, в Чикаго – Кабрини-Грин и дома Роберта Тейлора. Это лишь самые крупные и печально известные проекты. За редким исключением состояние построенных домов быстро ухудшалось. Во-первых, дома плохо обслуживались. Во-вторых, города сокращали обслуживание этих кварталов, так как их налоговые отчисления шли не в муниципалитет, а в пригороды. Все это вело к росту безработицы и связанному с этим краху семей. Выходить в коридоры и на лестницы становилось опасно. Опасными становились и пустынные открытые пространства между зданиями, слишком большие и безликие. Более состоятельные жители старались переехать, что еще больше усугубляло проблемы. К 70-м годам расовая сегрегация, поджоги, преступность и запустение стали символами многих кварталов американских городов, расположенных за пределами ухоженных и дорогих деловых кварталов. Такие районы, как Бронкс, где домовладельцы тысячами сжигали дома, чтобы получить страховое возмещение, а сотни кварталов попросту пустовали, напоминали разбомбленные во время войны города. Городская модернизация в духе принципов Ле Корбюзье оказалась дорогостоящей авантюрой. Самые печально известные кварталы были снесены: в 1972–1973 годах исчез район Пруитт-Иго в Сент-Луисе, а в 1998 году – квартал Роберта Тейлора в Чикаго.

Сама по себе городская модернизация не могла привести к угасанию крупных городов. Стремление выйти за пределы городского центра продолжалось более ста лет, а деиндустриализация охватила весь мир. Сложная система общественной политики стимулировала и ускорила его. Жизнь определенной части населения улучшилась, положение же миллионов человек, преимущественно цветных, значительно ухудшилось. И значительная часть вины за это лежит на архитектуре и городском планировании. Архитекторам не следовало слепо полагаться на догмы пророков будущей Утопии вроде Ле Корбюзье. Его принципы (разделение, исключение, сегрегация по родам деятельности и группам населения) привели к тому, к чему и должны были привести. Типичным примером может служить проект перестройки Банкер-Хилл в Лос-Анджелесе. На месте старого обветшавшего жилого квартала появился деловой суперквартал, окруженный бетонными ограждениями и развязками скоростных магистралей. Ле Корбюзье хотел положить конец городу, каким он его знал. Но его город будущего, по меткому замечанию Маршалла Бермана и многих других, стал настоящим убийством городов64.