Стелла Дэниэлс жила в крохотной деревушке в восьми милях от адаптационного центра «Лейтон-манор». В таких населенных пунктах любят снимать кино по произведениям Агаты Кристи – зелень, цветы, коттеджики теснятся вокруг живописного паба, единственного на всю округу. Впрочем, хрупкая пожилая женщина, открывшая Уиллу и Джесс дверь увитого глициниями домика, едва ли годилась для роли мисс Марпл – слишком она была элегантна в сером кашемировом кардигане, слишком изящно серебристые волосы обрамляли тонкое, до сих пор красивое лицо.

Уилл не знал и не мог знать, какова собой нынешняя Стелла, но увидеть женщину столь собранную и грациозную точно не ожидал. Стелла Дэниэлс выглядела более чем достойно. Худощавая, с отличной осанкой. Лицо изрезали морщины, но оно было одухотворенное, с яркими молодыми глазами.

Молча она впустила гостей в крохотную прихожую, пронизанную лучами вечернего солнца и пропитанную запахом лаванды. Взяла Джесс за руки.

– Спасибо, что приехали, – мягко произнесла Стелла Дэниэлс. – Как он себя чувствует? Есть новости?

Джесс облизнула губы.

– Он пока не приходил в сознание, но это не так уж страшно. Его наблюдают лучшие специалисты. Медперсонал делает все возможное. Надежда остается, миссис Дэниэлс.

На миг Стелла сомкнула веки, затем стиснула пальцы Джесс.

– Правильно. Если я что-то усвоила за свою жизнь, так только одно: нельзя терять надежду. Ну, входите же, располагайтесь. Сейчас будем пить чай.

Вслед за Стеллой они прошли в светлую уютную кухоньку с французским окном, за которым благоухал сад. Из мебели там был диван, стул, кресло-качалка, журнальный столик. На столике стоял поднос с фарфоровым чайным сервизом. Уилл и Джесс сели на диван. Медленно закипал чайник. Сразу заговорить о важном язык не поворачивался, нужно было вступление, и Уилл принялся расхваливать дом.

– Я выбирала его по принципу близости к адаптационному центру, – сказала Стелла. Выговор до сих пор выдавал в ней уроженку Лондона. – Джорджина наверняка сообщила вам, что там содержалась моя дочь Дэйзи? Сама Джорджина тогда была совсем малюткой. Джесс, деточка, будьте так добры, заварите нам чаю. Чайник стал для меня почти неподъемным. Артрит, ничего не поделаешь.

Пока Джесс заваривала чай, Уилл рассматривал фотографии на миниатюрном белом столике рядом с креслом-качалкой. Газета, увеличительное стекло, потертые подушки – все говорило о том, что в этом кресле Стелла проводит большую часть свободного времени. Поэтому она и фотографии так разместила – чтобы были на виду. С одной, напечатанной на зернистой бумаге, широко улыбалась молодая женщина с монголоидными, совершенно счастливыми глазами. С другой, выцветшей, смотрели молодожены. Белокурые волосы новобрачной были уложены в прическу столь старомодную, что сейчас она сошла бы за особый ретрошик.

– Это мои дочери – Дэйзи и Вивьен, – пояснила Стелла, поймав взгляд Уилла. Она уселась в кресло и лишь затем продолжила: – Совершенно разные, правда? Дэйзи была такая милая, такая ласковая. Лучилась счастьем. Хотя, по мнению большинства людей, причины для счастья в ее жизни отсутствовали. А Дэйзи находила прелесть в самых обычных вещах. Увидит птичку на кормушке – смеется-заливается от восторга, лижет мороженое – блаженствует. Для меня это ее свойство было огромным утешением. Я не уставала удивляться Дэйзи и радоваться на нее. Разительный контраст с требовательной Вивьен. Той было не угодить. Купишь ей платье – а она кривится, потому что хотела еще и юбку. Вся в свою мать.

– В кого? – опешил Уилл.

– Ох, извините, я вас запутала. Вивьен – дочка Нэнси. Нэнси Прайс. Когда Джорджина сказала, что у вас для меня известие о старом друге, я подумала, вы что-то знаете о Нэнси. Мы с ней давно потеряли связь, но это вполне в ее стиле – как ни в чем не бывало появиться после долгого отсутствия.

Уилл подался вперед, понизил голос:

– Так случилось, что у меня есть информация и о Нэнси. Она умерла два года назад в доме престарелых. Никто не знал, кому принадлежит дом на Гринфилдс-лейн. Примите мои соболезнования.

Стелла, протянувшая было руку за чашкой, застыла.

– Вот оно что! А ведь мы с Нэнси были не просто подругами – мы были как сестры.

– Почему же вы потеряли друг друга из виду?

Стелла улыбалась светло и печально – похоже, старые обиды так и не были ею прощены.

– Это долгая история.

Джесс напряглась. До сих пор она сидела, прижимая к груди объемистую сумку. Теперь расстегнула замок и достала пачку писем.

– Прежде чем вы начнете рассказывать, миссис Дэниэлс, я верну ваши письма. Возьмите. Они и так слишком долго пробыли вдали от вас. А вот это, что сверху лежит, пришло несколько недель назад. С него и начались наши поиски.

Стелла охнула, с минуту смотрела на письма, прикусив палец. Закрыла глаза, прижала потрепанную пачку к груди. Резче обозначились морщины на лбу, между бровями появилась двойная черточка – признак душевной боли. Оставаться рядом со Стеллой было теперь просто бестактно.

Уилл поднялся, протянул руку Джесс.

– Миссис Дэниэлс, у вас чудесный сад. Можно, мы выйдем, полюбуемся цветами?

– Извините меня. Я, как увидела его почерк, самообладание потеряла. Будто и не было всех этих лет.

Уилл и Джесс прошлись по саду и теперь пили слегка перестоявший чай. Письма были сложены аккуратной стопкой, Стелла нет-нет да и прикасалась к ним. Она после их прочтет, когда останется одна; не нарушит этого действа ни спешкой, ни присутствием посторонних. Когда гости деликатно вышли в сад, Стелла прочитала только последнее письмо Дэна. Его она не выпускала из рук. Гладила бумагу, которой касался Дэн, слышала каждое его слово, написанное так недавно.

«Милая моя девочка…»

Стелла слабо улыбнулась. Ее гостям, конечно, не терпится узнать, почему она исчезла из жизни Дэна. Как неумело и старательно они скрывают любопытство!

– Мы очень любили друг друга, – начала Стелла и усмехнулась – до того тоскливо прозвучали ее слова. – Мы искренне верили, что любовь способна преодолеть все. Пожалуй, кроме смерти. Нам казалось, одна только смерть может нас разлучить.

– А вышло иначе, – вставила Джесс. Она успела расположиться по-домашнему – сняла туфельку, поджала ногу, прислонилась к Уиллу. Стелла отлично помнила эту потребность – обнять, прижаться, хотя бы прикоснуться к возлюбленному. Противиться бесполезно, это она знала по опыту.

– Да, для нас все вышло иначе, – эхом отозвалась Стелла. – Не война нас разлучила, не какой-то там далекий враг. Несчастье таилось куда ближе, можно сказать, подстерегало под боком.

Стелла провела пальцами по выведенному Дэном адресу на конверте, задумалась: как объяснить этой юной паре, что такое домашняя тирания, общественное мнение, женское бесправие?

– Раньше не было такого понятия, как равные права мужчин и женщин, – начала она. – Женщины трудились в тылу, выполняли мужскую работу на фабриках и фермах – но оставались собственностью своих мужей. Родив ребенка, женщина и мечтать не могла о помощи со стороны мужа, все заботы о малыше были на ней, однако в случае развода законодательство лишало мать почти всех прав на дитя. – Стелла глотнула остывшего чаю, поморщилась. – А в моем случае речь не шла вообще ни о каких правах.

– Почему?

– Потому что я совершила адюльтер, или прелюбодеяние. Изменила мужу. А значит, мне нельзя доверить воспитание ребенка. В те времена разведенная женщина автоматически считалась запятнанной, грязной. Чтобы развестись с Чарлзом, мне пришлось бы объявить о своей неверности, а это значило, что мне не позволили бы не только забрать Дэйзи, но даже видеться с ней.

Джесс от возмущения даже выпрямилась:

– Это же несправедливо!

– Особенно если учесть, что Чарлз тоже был неверным мужем.

Увидев, как опешили Уилл и Джесс, Стелла горько улыбнулась.

– О да, Чарлз состоял в любовной связи, еще когда женился на мне. Знал, что я слишком наивна, ничего не заподозрю. Его любовник был шафером на нашей свадьбе.

Уилл даже чашку до рта не донес.

– Чарлз был геем?

– Вот именно. Хотя никому это и в голову не приходило. А если бы я вздумала просветить общественность, меня сочли бы сумасшедшей. Как можно, священник, семейный человек – и вдруг гомосексуалист! Вдобавок все прихожанки души в нем не чаяли. Он умел быть очень обаятельным. В то, что Чарлз избил меня и изнасиловал, тоже никто не поверил бы. Сколько раз я спрашивала себя: неужели нельзя было быть смелее, открыть правду в тот день, когда Дэн вернулся за мной?.. В любом случае я опоздала. Я молчала слишком долго. После избиения я сидела дома, прятала синяки. И преуспела в этом – никто их не видел. Я позволила обращаться с собой как с неумехой, которая собственного ребенка обиходить не в состоянии. Я даже Нэнси не рассказала правду о своем замужестве. Думала, что веду себя правильно, – а на самом деле поставила печать на собственной судьбе. Я…

Стелла замолчала.

Много лет она словно балансировала на краю пропасти – подавляла желание спрыгнуть, теряла и находила равновесие, бросала все силы на то, чтобы не смотреть вниз, на острые скалы и пенящиеся волны, шла дальше. Постепенно она притерпелась к опасности, научилась ступать увереннее, свыклась со страхом. А теперь у нее было чувство, что она видит всё ту же пучину – но только впервые, и годы, потраченные на адаптацию, ничего ей не дали.

– Совсем необязательно говорить об этом, если вам тяжело или неприятно, – сказала Джесс.

Стелла кивнула. Только что она впервые озвучила свою историю. До сих пор она старалась избегать даже мыслей о прошлом. Герметично запечатала их, задвинула в глубину сознания. Может, лучше – по крайней мере безопаснее – там их и оставить, не вскрывать упаковку. Стелла взглянула на письмо, сердце сжалось при виде знакомого, дорогого почерка. «Пожалуй, очень скоро все это утратит значение, наша с тобой любовь станет достоянием истории…»

Нет, их любовь не утратила значения. Ни на йоту.

Стелла вдохнула, медленно выпустила воздух из легких. И начала рассказывать.

Из сада в кухню ползли тени. Замолчали птицы, все в мире замерло.

Стелла рассказала о том, как вернулся Дэн – словно Бог услышал ее молитвы, – и как Чарлз лишил их с Дэном надежды, испепелил их будущее. Рассказала о выборе, к которому была принуждена Чарлзом; о том, как невыносимо было смотреть вслед Дэну. О докторе Уолше с его таблетками, чуть смягчившими боль, но отнявшими у Стеллы дочь.

– Под конец войны возобновились бомбежки, – тихо говорила Стелла. – После высадки в Нормандии, когда союзные войска готовы были торжествовать победу, здесь, в Лондоне, начался сущий ад. Конечно, нас и раньше бомбили, в сороковом и в сорок первом, и это было ужасно, но тогда мы как-то привыкли к ночному вою сирен, к тому, что, заслышав этот вой, надо спешить в убежище. В то лето все было по-другому. Самолет появлялся непонятно откуда. Просто в чистом небе вдруг возникала точка – и люди не знали, куда именно угодит бомба. В такой вот день я уложила Дэйзи в коляску и пошла за покупками. Было очень жарко. Из-за таблеток я плохо видела и почти ничего не соображала. Услышала звук – вроде жужжания. Мне показалось, это в голове моей жужжит, это я с ума схожу. Пришлось выйти из мясной лавки. Я только пыталась избавиться от источника шума. Убежать от него. И я… я оставила Дэйзи на улице. А потом грянул взрыв.

– Но ведь ваша дочь не пострадала? Ее осколком не задело? – мягко спросил Уилл.

Стелла распахнула глаза. До сих пор она не сознавала, что рассказывает с закрытыми глазами.

– Нет, она осталась целехонька. Но это я сейчас знаю. Тогда я ничего не знала и не понимала. Вокруг царил хаос. Бомба угодила в дом, развалины дымились, народ лез в автобус, мне там места не было. Если бы не таблетки, если бы я соображала как нормальный человек, я бы вычислила, что Дэйзи осталась в другом районе, который не пострадал от бомбежки. Но я была все равно что безумная. Меня нашли поздно вечером, у реки, мокрую до нитки, облепленную грязью. Не знаю, что со мной произошло. Помню, что тряслась от холода, помню, как доктор Уолш делал укол. Лекарство потекло по венам, согрело меня.

Стелла прислушалась к собственному голосу – он звучал на удивление обыденно.

– Меня забрали в психиатрическую лечебницу. Заперли там, словно в тюрьме. Но я не роптала, наоборот – считала, что заслуживаю такое наказание. Ведь я убила родную дочь.

– Неужели никто вам не сказал, что Дэйзи жива? – воскликнула потрясенная Джесс.

– О Дэйзи вообще не упоминали. А я не спрашивала, страшась услышать от чужого человека обвинение в убийстве. Меня накачивали транквилизаторами так, что я в течение нескольких недель почти не просыпалась. Я хотела умереть; наверное, так и случилось бы, если бы не Нэнси.

Уже почти стемнело. Стелла протянула руку к выключателю, зажгла торшер. Свет упал на искаженное от ужаса лицо Джесс.

– Что сделала Нэнси?

– Нэнси попала в затруднительное положение. Да-да, в то самое, в какое так просто попасть девушке, – с грустной улыбкой ответила Стелла. – Больше ей не к кому было обратиться. Она пришла ко мне в лечебницу. Она взывала о помощи. Что Дэн купил для меня дом, я сама ей обмолвилась. И вот Нэнси попросила ключ от моего дома. Сначала я не хотела ее пускать. У меня только этот дом и остался. Дом, да еще воспоминания о счастливых часах, которые мы с Дэном там провели. Но потом я подумала: если помогу Нэнси и ее будущему ребенку, это будет первым шагом к искуплению моей вины перед Дэйзи.

Лицо Джесс осветилось догадкой.

– Вот, значит, почему Нэнси жила в вашем доме!

– Предполагалось, что она пробудет там только до рождения ребенка. Изначально мы с Нэнси планировали жить на Гринфилдс-лейн вместе. Разумеется, этим планам не суждено было осуществиться, – с усмешкой продолжала Стелла. – Я оправилась настолько, чтобы выйти из больницы, но не представляла, как уйти от мужа. Поэтому, как ни претило мне это, я вернулась в приходской дом.

– И Дэйзи там… не было?

– Именно. Детская была пуста, пеленки и распашонки сложены в коробку из-под чая, кроватка разобрана. Я пыталась узнать, нашли ли тело Дэйзи, где ее похоронили, однако Чарлз отказывался отвечать на такие вопросы. Я сначала думала, он слишком подавлен горем, и не донимала его, зная, что сама во всем виновата. Только мысли о будущем ребенке Нэнси держали меня на плаву. Наверное, то, что началось как попытка искупления, определило всю мою дальнейшую жизнь…

Вошла кошка по имени Руби, выгнув спину, с изяществом арфистки вонзила когти в диванную обивку. Прыгнула к Стелле на колени. Стелла положила последнее письмо Дэна поверх остальных, принялась гладить кошку и продолжила рассказ: о том, как Нэнси родила девочку в спальне на Гринфилдс-лейн, о ее полном равнодушии к дочери, об отвращении ко всему, что связано с материнством.

– Нэнси с самого начала страшилась родов, а беременность и последующий уход за ребенком считала досадной помехой в жизни. Мне пришлось бегать на молочную кухню, ведь Нэнси и слышать не хотела о том, чтобы кормить дочку грудью. Вивьен родилась за неделю до Дня Победы. Нэнси ужасно переживала, что из-за слабости не может пойти в центр Лондона, принять участие в празднествах. Она не брала девочку на руки, не могла слышать ее плач. И, конечно, не озаботилась приданым. Не покупала пеленки, не вязала пинетки. Для меня естественно было принести ей вещи Дэйзи. А потом, когда стало ясно, что Нэнси все равно не собирается воспитывать девочку, для меня естественно было забрать ее к себе. В Лондоне хватало беспризорников – кто осиротел, кто потерялся; немало было и внебрачных детей, рожденных от американских солдат. Приюты не могли вместить всех нуждающихся.

– И Чарлз согласился взять в дом чужого ребенка? – спросила Джесс.

– Да, причем согласился охотно. Для него все устроилось как нельзя лучше.

Кошка громко, размеренно мурлыкала от хозяйской ласки.

– Превыше всего Чарлз ценил собственную репутацию. Ведь за репутацией так удобно прятать пороки. – Стелла закатила глаза. – Чарлз хотел считаться примерным семьянином, но не желал делать никаких телодвижений для того, чтобы стать таковым. Удочерение дало ему прекрасную возможность прослыть филантропом. Как же, ведь он предоставил кров и отеческую заботу невинной жертве войны. Таким образом, сделка состоялась. Я отдала Нэнси дом, а она мне – ребенка. Мы обошлись без юридического оформления, подписей, обязательств и прочего… – Стелла помолчала. Именно в эти годы она максимально приблизилась к краю пропасти, заглянула в бездну. И бездна показалась ей желанной целью. – У меня появилась дочь. Не родная, но все-таки. Мы с Чарлзом заботились о ней, как могли.

– А Дэйзи все это время находилась в «Лейтон-манор», – произнес Уилл. Он сидел, откинувшись на спинку дивана, за пределами светового круга, с непроницаемым лицом. – Чарлз в очередной раз предал вас, да? Он не позволил вам уйти вместе с Дэйзи, однако нашел способ избавиться от нее. Он годами внушал вам, что Дэйзи погибла, причем по вашей вине.

Стелла только кивнула. Говорить она была не в силах.

– Чарлзу казалось, он знает, чего хочет. Когда же он получал желаемое, выяснялось, что оно ему не нужно. Доктор Уолш с самого начала говорил об отклонениях в развитии Дэйзи, но Чарлз только посмеивался над ним. Узнав про нас с Дэном, он, вероятно, заподозрил, что Дэйзи – не его дочь. Таким образом, предположение насчет ее «ненормальности» дало Чарлзу отличный повод избавиться от девочки.

– А вы ничего не знали.

– Даже не подозревала. Так шли годы. Потом все открылось, однако целых двадцать лет я тащила бремя утраты и вины. Поэтому-то я не могла поехать к Дэну, даже когда Чарлз умер. Да, я освободилась, но знала, что не имею права на счастье.

Стелла опять замолчала. Ей вспомнилось одно из первых писем Дэна: «Стелла, не корите себя, не надо… чувство вины недалеко ушло от злобы и зависти. Оно отравляет счастливые моменты, внушает человеку, что он недостоин счастья…»

Это письмо Стелла перечитывала сотни раз, а потом спрятала в коробку, вместе с остальными письмами, и отдала Нэнси. Не только на хранение, но и чтобы никогда больше их не читать. Дэн предлагал прощение, на которое у Стеллы не было никаких прав.

– Как вы узнали о поступке Чарлза?

– Когда Чарлз умер, я разбирала его бумаги и наткнулась на заявление, подписанное им и доктором Уолшем. Еще были письма из «Лейтон-манор» – требование денег на одежду для Дэйзи, сообщение, что она заболела корью и прочее. Все бумаги Чарлз вложил в конверт с моим именем. Вероятно, он сохранил их в приступе великодушия, ведь прочие документы – как и себя самого – Чарлз уничтожил.

– Он покончил с собой?

– Да. Ведь все эти годы он тоже тащил бремя вины, хоть и втайне от меня. В какой-то момент бремя стало неподъемным. Чарлз не выдержал. Коронер проявил доброту, которой Чарлз не заслуживал. Объявил, что смертельная доза снотворного была принята Чарлзом по ошибке. Что он просто не рассчитал.

– Причина смерти – роковое стечение обстоятельств, – тихо произнес Уилл.

– Именно. Согласитесь, констатировать такое было очень гуманно со стороны коронера, ведь самоубийство – страшный грех.

Сама Стелла определила бы причину смерти как отравление. Двадцать таблеток снотворного плюс двадцать лет с чувством вины.

– Значит, вы все-таки нашли Дэйзи, – вмешалась Джесс, чтобы вернуться к основной теме. – Как вы встретились с ней? Как это было?

– У меня чуть сердце не разорвалось.

Рассказывать о первой встрече с дочерью Стелла привыкла. В течение многих лет она почти ни чем другом не говорила, она излагала эту историю всякому, кто соглашался слушать. Пыталась донести до людей правду, размахивала, фигурально выражаясь, знаменем перед теми, кто отворачивался, зажмуривался, отрицал.

– В мое время помещать детей в подобные заведения считалось правильным. Но в каких условиях содержались эти несчастные! Вы представить себе не можете – и слава богу! С больными детьми обращались как с животными, привязывали к кроватям, чтобы не напрягаться, не поднимать их утром, не одевать, не умывать, не кормить завтраком.

Несмотря на то что фразы давно сложились в голове, что интонации были продуманные, а акценты – выверенные, история по-прежнему причиняла Стелле боль.

– Конечно, я хотела сразу забрать Дэйзи, увезти далеко-далеко от этого кошмарного места… Увы, для родной дочери я была чужим человеком. Дэйзи выросла, не зная ни материнской любви, ни хотя бы адекватного отношения. Она была полностью замкнута в себе. Просто обнять ее я смогла лишь через год посещений и трудов – настолько Дэйзи дичилась людей. Еще два года понадобилось, чтобы Дэйзи заговорила. Она забыла человеческую речь, ведь никто никогда с ней не разговаривал. Я делала все, что было в моих силах, и не только для дочери, но и для всех пациентов. Много времени уделяла детям – играла с ними, беседовала. Это стало смыслом и главным делом моей жизни. Вернувшись из «Лейтон-манор», я садилась за письма. Я писала в разные инстанции, задавала вопросы, предъявляла требования – словом, всячески мешала чиновникам работать по-старому. Мне удалось кое-чего добиться. Дэйзи умерла, когда ей только-только сравнялось тридцать шесть. У нее было больное сердце. К тому времени «Лейтон-манор» совершенно преобразился, стал для пациентов домом. Но сколько по всей стране оставалось подобных заведений, а значит, и работы для меня! Я учредила фонд, получила официальный статус консультанта. В молодости я и не мечтала, что буду заниматься такими делами.

– Вас наградили орденом Британской империи, – торжественно сказал Уилл. – В Интернете нет информации о Стелле Торн, зато полно статей о Стелле Дэниэлс. Я нашел даже ваши фото в королевской резиденции.

Стелла засмеялась – восторг в голосе молодого человека растрогал ее.

– Когда Чарлз умер, я сменила фамилию, потому что больше не чувствовала себя забитой, беспомощной девочкой. Что касается ордена, меня не отпускает ощущение, что я не заслуживаю такой чести. Я ведь руководствовалась личными мотивами. Старалась ради Дэйзи, хотела искупить вину. Хотела заполнить пустоту, оставшуюся после Дэна.

– Вы – удивительная, – тихо молвила Джесс. Поднялась, обняла Стеллу. – Нет, правда. Вы – чудо. Я таких людей еще не встречала.

Стелла обняла ее в ответ, прослезилась.

– Нет, милая, ты ошибаешься. Я была самой обычной женщиной, а под конец жизни мне повезло, и только. Я нашла дочь, я нашла силы заговорить.

Высвободившись из объятий, Стелла смахнула слезы, рассмеялась.

– Давайте-ка я вам чаю сделаю, а то этот давно остыл…

Но подняться она не успела – Уилл оказался проворнее.

– Я сам поставлю чайник. Мы и так уже вас утомили, миссис Дэниэлс.

Они сидели в круге света, защищенные от густых сумерек, и пили свежий горячий чай. Пошли другие истории – о матери Джесс, которая, подобно Нэнси, отстранилась от своей дочери; о парне, который, подобно Чарлзу, изнасиловал доверившуюся ему девчонку. Стелла не переставала удивляться, как много общего у нее с Джесс – представительницей другого поколения. Хорошо, что Джесс открылась ей.

Когда чай был выпит, Уилл и Джесс взялись за посуду. Джесс мыла чашки, Уилл вытирал их.

– Дэн утверждает, что после войны написал вам гору писем, – сказала Джесс. – Чтобы вы знали: он вас любит и ждет. Наверное, Нэнси эти письма выбрасывала. Как у нее только рука поднималась на такое?

Стелла чувствовала себя неважно. Она столько говорила сегодня, что голос сел, вдобавок начиналась мигрень.

– Нэнси была из тех, кто думает прежде всего о себе. Она не знала жалости и всегда делала исключительно то, что соответствовало ее интересам. Видимо, Нэнси боялась, что я решусь бросить Чарлза и уехать к Дэну, а Вивьен отошлю обратно к ней. Или что Дэн вздумает переселиться в Англию и потребует освободить дом на Гринфилдс-лейн…

«Впрочем, возможно, Нэнси думала обо мне». Умозаключение появилось бог знает откуда – вот как эта ночная бабочка, что возникла из темноты, впорхнула в открытое окно и бьется в абажур. Ведь Нэнси видела Стеллу в психиатрической лечебнице, наблюдала, какого труда Стелле стоило вернуться в нормальный мир. Сама отнюдь не склонная углубляться в психологию, Нэнси – этакий образчик здравого смысла – решила раз и навсегда, что письма Дэна будут только расстраивать Стеллу и, чего доброго, снова подведут ее к роковой черте. Соорудив эту теорию в собственной голове (и в собственных интересах), Нэнси искренне поверила, что спасает подругу.

Да, наверное, так и было. Теперь уже не узнать – Нэнси мертва, как и многие другие люди, названные нынче Стеллой вслух впервые за полвека.

В оконном стекле отражалась кухня, плавно двигались силуэты Уилла и Джесс. Полушепот этой парочки Стелла слышала будто сквозь водную толщу. За пределами дома сгущалась ночь. Стелла зависла между настоящим и прошедшим, между ярко освещенной кухней и темным садом.

Встреча с Уиллом и Джесс утомила Стеллу, но она была довольна, что выговорилась. Ей определенно полегчало, словно она сбросила тяжелое пальто, которое таскала на себе в течение долгого душного дня. Озвученные события ее жизни предстали в ином свете, Стелле они казались похожими на бусины в ожерелье: каждая – самостоятельный предмет. Выяснилось, что, нанизанные на нить времени, они являют собой неизменяемую последовательность. Помимо надтреснутых, полурасколотых бусин имеются и гладкие, цельные, идеальной формы. Закрываясь молчанием от дурного, Стелла совершенно напрасно позабыла о хорошем.

Кошка дремала, грея колени. У Стеллы тоже глаза слипались. Она устала бодрствовать. Опустила веки, как когда-то давно опускала плотные шторы. Затемнение – полезная штука. Можно без помех навести порядок в мыслях, в воспоминаниях. Удивительно, до чего это занятие похоже на распаковывание ценных безделушек, завернутых в папиросную бумагу. Вот Нэнси, постоянно разрывающаяся между великодушием и завистью, поддергивает голубое атласное платье, чтобы вытащить из-за чулочной подвязки пачку сигарет, поглощает консервированные персики, хвалится элегантным пальто. Все это было как вчера – краски ничуть не поблекли, контуры не размылись. Вот Ада в цветастом переднике, способная даже при карточной системе соорудить из пустяка шляпку, пудинг и хорошенькое платье. Вот прожорливый Эрнест Стоукс, вот Фред Коллинз с неизменным фотоаппаратом. Марджори и ее сконы. Хильда Гудолл, многодетная и многоопытная мать. Дэн.

Дэн…

Мелькание кадров прекратилось, пленка оборвалась.

Нельзя сейчас заново прокручивать в уме воспоминания, связанные с Дэном. Потому что воспоминаний Стелле мало. Как бы ни были они бесценны, как бы ни были прекрасны, хочется большего.

Она взяла последнее письмо Дэна, прижала к щеке. После многих лет жизни и работы в приходском доме Стелла, как и в ранней юности, не слишком ладила с Богом, поэтому направила мольбу непосредственно к Дэну.

«Я нашлась… Держись. До конца вечности еще есть время».

«Спитфайр» позолотил фарами тускло-белые соцветия купыря, вклинившегося в живую изгородь; кошка встрепенулась, приоткрыла янтарные глаза. Ночь была холодная.

– Вдруг мы опоздали?

Джесс говорила чуть слышно, едва сдерживала нервную дрожь. Уилл, думая, что она озябла, включил в машине обогреватель на полную мощность.

– Вспомни, что он написал. Он никогда не терял надежду. Значит, и мы должны надеяться.

Рука замерла на рычаге переключения передач. Вглядываясь во тьму слева – нет ли машин, – Уилл видел Джесс в профиль. Бледный силуэт на фоне густо-чернильного заоконья. В свете фар чужой машины сверкнули слезинки на ее щеках.

– Джесс, девочка моя, только не плачь…

Она поспешно смахнула слезы рукавом рубашки. Рубашки Уилла, той самой, что он дал ей в родительском доме.

– Мы хотели помочь… По-моему, надеяться впустую – последнее дело. Уж лучше смириться, тогда хоть не разочаруешься. Так ведь?

Уилл дернул рычаг, вырулил с подъездной аллеи на проселок. Перед ними простиралась тьма.

– Мы сделали что смогли. Остальное не в наших силах.

Еще не закончив фразы, он почувствовал ничтожность этих слов. Какие они с Джесс незначительные, крохотные, жалкие! И машина – вроде утлого челнока в бескрайнем чернильно-лиловом море, под тяжким темным куполом.

– А вдруг мы сделали недостаточно? – продолжала Джесс. – Вдруг Дэн умрет и даже не узнает, что мы нашли Стеллу?

Свет фар выхватил ворота. Уилл заглушил мотор. Обрушилась тишина – полнейшая, внезапная.

– Все равно Дэн будет знать, что ты пыталась найти его возлюбленную, – прошептал Уилл, в тесном пространстве машины неловко подавшись к Джесс. – Он умрет с мыслью, что в далекой Англии одна чудесная девушка прониклась его историей и взялась помогать в поисках. Вдобавок и Стелла теперь знает, что Дэн всегда помнил о ней. – Уилл погладил Джесс по щеке. – Все эти годы, пока она страдала, работала, плакала и терзалась чувством вины, Дэн любил ее. В конце концов, это ведь самое важное, правда? Знать, что тебя любят?