Эмерсон медленно натягивает джинсы обратно. Смотрит на меня, а потом неверяще качает головой.

— Иисус, — говорит он, все еще тяжело дыша. — Ты хочешь меня убить?

Я ухмыляюсь, лучась самодовольством и удовлетворением. Он смеется и притягивает меня к себе, укладывая на сгиб руки. Я подчиняюсь и расслабляюсь. Мое учащенное сердцебиение выводит энергичную песню возле его горячей, потной груди.

Постепенно наши дыхания успокаиваются. Я закрываю глаза, окунаясь в безопасный мир его объятий и ощущая, как через меня несутся волны спокойствия. Я чувствую себя просто потрясающе, каждый мой нерв и клеточка тела мерцают торжеством. Я как будто могу перепрыгнуть одним махом небоскреб или спрыгнуть с огромной высоты, широко развести руки и полететь.

Эмерсон заправляет выбившуюся прядь потных волос мне за ухо и нежно целует меня в висок.

— Все хорошо? — интересуется он.

— Угу, — это все, что я могу выдавить в ответ.

Он смеется мне в шею, но неожиданно немного напрягается. Я изворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.

— Что?

Он внимательно меня изучает, переполняемый невысказанными вопросами.

— Твой парень... — говорит он наконец.

— Мы расстались, — отвечаю тихо. — Давай не сейчас.

— Хорошо, — оживляется Эмерсон. — Потому что если ты думаешь, будто я позволю ему к тебе прикоснуться после этого...

Я хихикаю.

Он мрачнеет.

— Что смешного?

— Ты, — улыбаюсь я, во мне еще тлеет удивительное спокойствие. — Мне кажется, я сама не смогла бы... заниматься этим с ним, после... — я замолкаю, оглядываясь по сторонам. — Дерьмо! — вскрикиваю, увидев беспорядок. — Во что мы превратили это место?

Пол усеян банками и пакетами с едой, которые мы снесли с полок, когда врезались в них.

Эмерсон усмехается:

— Да уж, в тот момент я был занят более важными вещами.

Я смеюсь и тянусь, чтобы подарить ему нежный поцелуй. Эмерсон глубоко и медленно целует меня в ответ, кладет ладонь на мою щеку, поглаживая грубой подушечкой большого пальца, пока я тону в поцелуе.

Вот это, прямо здесь. Это все, что я когда-либо хотела. Это для меня — все.

Вдруг раздается какой-то шум. Я отрываюсь от Эмерсона и смотрю вверх. Двери распахиваются, и в подсобку проникает свет, когда кто-то заходит внутрь. Брит. С зачесанными назад волосами и в фартуке, под которым надета футболка и мини-юбка.

— Какого хрена? — говорит она, изумленно глядя на то, как мы, полуобнаженные, лежим на полу.

Я ахаю от смущения и хватаюсь за свою блузку.

— Убирайся! — кричит раздраженно Эмерсон, вскакивает на ноги и пытается застегнуть ширинку.

Брит выскакивает из комнаты, шокировано оглядываясь.

— Прости! — восклицает она и захлопывает за собой дверь.

Я рывком возвращаю лифчик и блузку на место, пылая от смущения. О, Боже, что она успела увидеть?!

Раздается стук в дверь, и из-за нее доносится нервный голос Брит.

— Эм? Там в баре ждет компания парней, а я не достаточно взрослая, чтобы продавать пиво...

— Отвлеки их немного, я сейчас выйду! — отвечает Эмерсон. Затем поворачивается ко мне и неловко говорит: — Э-э, извини. Я забыл, что эта дверь не запирается.

— Ты чем вообще думал?! — возмущаюсь я. Удостоверяюсь, что одежда в порядке и немного успокаиваюсь.

— Мне лучше поторопиться, пока там не разразился бунт. — Он направляется к двери, а я — следом за ним.

— Как я выгляжу?

Я вспоминаю о том, что Брит видела меня в таком виде, и еще больше краснею. Черт, она, наверное, уже растрезвонила об этом всему бару!

— Словно я только что занимался с тобой кое-чем неприличным, — отвечает Эмерсон с опасным блеском в глазах.

— Нет! — визжу я, судорожно приглаживая волосы — теперь спутанные и грязные.

Он смеется:

— Расслабься, ты выглядишь великолепно. Как и всегда, — и протягивает ко мне руку.

Смотрю на него несколько секунд, поражаясь, как я здесь оказалась после всего, что было в прошлом. Еще неделю назад я бы только посмеялась, если бы кто-то сказал, что вернусь к Эмерсону или что буду стоять перед ним на коленях в подсобке. Сказала бы, что они сошли с ума, и никогда не буду столь безрассудна и глупа, чтобы снова наступить на те же грабли. Но вот я здесь, и не чувствую ничего постыдного.

Я чувствую себя свободной.

Я беру Эмерсона за руку и выхожу с ним в бар, предельно смущенная, ведь каждый может понять, чем мы только что занимались. Но никто даже не поворачивается в нашу сторону.

— Когда ты освободишься? — спрашиваю Эмерсона, переплетая наши пальцы. Это безумие, но, до сих пор ощущая его во рту, я уже снова его хочу — на этот раз по-настоящему. Целиком.

— Когда захочешь, — усмехается Эмерсон, и по тому, как потемнели его глаза, я могу сказать, что подумал он то же самое. Потом он наклоняется так близко, что его губы нежно царапают мочку моего уха, и соблазнительно шепчет низким голосом: — Я могу закрыть это место в течении пяти минут. Только попроси.

Я ощущаю дрожь восторга, но знаю, что мне нужна передышка. Время, чтобы обдумать все произошедшее. Поэтому я отступаю на шаг, слегка упираясь руками в его грудь.

— Нет, давай пока повременим. Приезжай, когда закончится твоя смена.

— Да, мэм.

Я разворачиваюсь, чтобы уйти, как вдруг Эмерсон хватает меня за руку и притягивает обратно. И, прежде чем я успеваю подумать, обнимает меня и наклоняет низко над полом, захватив мои губы в обжигающем поцелуе. Я слышу радостные возгласы и свист. Затем Эмерсон поднимает меня и ставит обратно на ноги. Я моргаю несколько секунд, пытаясь отойти от головокружения и привести дыхание в порядок.

Он подмигивает:

— Увидимся позже.

Я тупо киваю. Не знаю, как мне удается повернуться и уйти, но каким-то чудом я все же возвращаюсь к машине. Открываю дверь и сажусь на водительское сиденье, до сих пор дрожа от умопомрачительного поцелуя.

Боже, этот парень умеет целоваться.

«И многое другое тоже...»

Я мысленно снова переношусь в кладовку, в тот момент, когда он посасывал мой сосок, сводя с ума своими пальцами. Съезжаю на сиденье ниже. Меня бросает в жар только при одной мысли о том, что я с ним делала!

И что хочу делать сегодня вечером...

Позже.

Я стряхиваю с себя эти мысли и запускаю двигатель. Но, даже слушая радио на предельной громкости, всю дорогу до домика я не могу остановить расползающуюся на лице улыбку чистого удовольствия, от которой моим щекам становится больно. Я словно ребенок в ночь перед Рождеством, охваченная волнением от предвкушения. Если не брать в расчет, что Эмерсон не только подарок на Рождество, но и на дни рождения, все праздники, летние каникулы: он олицетворяет собой все прекрасные события, которые я жду с нетерпением.

Сегодня вечером.

***

Вернувшись в домик, я заношу свою сумку внутрь и на этот раз распаковываюсь в одной из гостевых спален наверху, в которой я всегда раньше останавливалась. Эта комната самая маленькая из четырех спален, поэтому другим она никогда не нравилась. Я же любила крошечные пространства, ютясь на чердаке под самой крышей, где стоит слишком большая для комнатки кровать и сломанный комод. Наклееные на стенах обои с цветочным узором уже выцвели, но на окнах сохранились прозрачные голубые занавески, развевающиеся на ветру. Из окна открывается вид на берег.

Я распахиваю окна пошире, чтобы впустить теплый послеполуденный ветерок, и начинаю развешивать одежду в шкаф. Потом спускаюсь в ванную на первом этаже, чтобы положить свои туалетные принадлежности и зеркало для макияжа. И все это время я подпеваю радио, вдыхаю аромат соленого воздуха и лета. Теперь, когда меня не сковывает томительный страх встретить Эмерсона, я стала спокойной и расслабленной, а в доме исчезли скрывающиеся по углам тени.

Некоторые, но не все.

Я прохожу мимо закрытой двери, ведущей в родительскую спальню. Это единственная комната, куда я до сих пор не могу заставить себя войти. Я замираю и прикасаюсь кончиками пальцев к деревянной поверхности, будто чувствуя призраков, таящихся по ту сторону.

Это была мамина комната. Папа никогда не приезжал в домик надолго, поэтому я всегда думала об этой комнате, как о маминой. Она выбрала розовое одеяло и расписала в таком же стиле комод, когда я была еще ребенком. Я помню заляпанные краской газеты на крыльце. Она даже поместила несколько моих фото в рамки и повесила их над кроватью. Перед моими глазами как наяву встает тот день.

Тот день, когда я ее нашла.

Я чувствую боль, разрывающую грудь, но на этот раз не пытаюсь запихнуть ее поглубже. Вместо этого позволяю ей остаться, медленно вдыхая и выдыхая. Вдох-выдох.

Я наклоняюсь вперед и прикладываю голову к двери. Мои глаза застилают слезы, прокладывая дорожку по щеке. Я хочу открыть эту дверь, действительно хочу. Хочу войти внутрь и посмотреть на голый матрас и пустое пространство — доказать себе, что все осталось в прошлом. Что призраков здесь больше нет.

Но что-то во мне противится этому, желая, чтобы дверь оставалась закрытой. Потому что пока я могу представить ее там, за дверью, она по-прежнему жива. Могу себе представить, как вхожу и вижу ее застывшее, неподвижное тело на кровати. Я представляю, как несусь к ней так, как делала это четыре года назад. С отчаянием хватаю ее за плечи и панически встряхиваю. Кричу ее имя, умоляя проснуться. Но на этот раз мой отчаянный крик прорывается сквозь ее беспамятство, ее веки шевелятся, и она открывает глаза.

Я нахожу ее вовремя. И спасаю.

Как не смогла спасти на самом деле.

Никто не понимает, какое чувство вины гложет меня все это время, да и зачем им это? По официальной версии ее убил рак, но это не правда, не правда. Конечно, в конце концов она бы умерла по этой причине, но мама покончила с жизнью, проглотив горсть обезболивающих и запив их бутылкой вина.

Самоубийство.

Отец договорился с доктором держать это в тайне. Я даже не успела рассказать обо всем Эмерсону перед похоронами. После врач сообщил, что мы в любом случае ничего не могли сделать: заболевание было слишком запущено. Не спасли бы ни химиотерапия, ни хирургическое вмешательство. Мама знала об этом, все это время. Вот почему она привезла нас сюда, чтобы мы провели последнее лето вместе.

А когда лето закончилось, она ушла от нас, даже не попрощавшись.

Я провела много времени, ненавидя ее за это и негодуя от того, что она врала мне в лицо. Что просто сдалась, даже не пытаясь бороться, а пошла легким путем. Но когда ярость сошла на нет, я поняла, что ее выбор тоже был нелегким. Она хотела избавить себя от медленной, мучительной смерти, которая постепенно превращала ее в кожу да кости. Она хотела избавить нас от зрелища собственного увядания.

Я простила ее за этот поступок, но не уверена, что смогу когда-нибудь простить себя.

Потому что с наступлением темноты приходит шепот, жестокий и издевательский. Возможно, если бы я была лучшей дочерью, ей было бы ради кого жить.

Я тяжело вздыхаю и медленно отхожу от двери. Социальный педагог в колледже, к которому я обратилась на первом курсе, сказал мне, что каждый раз, когда вспоминаю о смерти мамы, я должна попробовать думать о чем-то хорошем, связанным с ней, чтобы уравновесить негатив. Я посещала всего несколько сеансов: после того получения рецепта на успокоительные таблетки, я решила просто опустить голову и со всем смириться, вместо того, чтобы бесконечно говорить о прошлом. Но теперь, когда в моей голове вновь всплыло видение маминого тела на кровати, я решаю внять ее советам. Я волочусь вниз, на кухню, перебирая в памяти моменты, которыми можно было бы это заменить.

Мясной рулет.

Я вижу форму для запекания, выглядывающую из верхнего ящика, и вспоминаю. Тем летом у мамы появилась странная идея фикс научить меня готовить. У нее была куча старинных рецептов, которые передавались от бабушки к маме, и она третировала меня, чтобы я училась. Но меня это мало заботило — я была поглощена Эмерсоном и фотосъемкой. Поэтому стоять на какой-то жаркой кухне, чтобы готовить, в то время как я могла в это время быть с любимым на пляже, было последним, чего я хотела. Но мама продолжала на меня давить, и в один дождливый день, когда Эмерсон был на работе, я решила позволить ей меня обучить.

Мы поехали по дождю в магазин, потом я плелась за тележкой и смотрела, как она выбирает ингредиенты. Мама рассказала мне, как договариваться с продавцом мясного отдела насчет говядины, выбрать не водянистые помидоры, какие специи подойдут для правильного соуса. В ее энтузиазме было что-то маниакальное, почти бешеное. Всю дорогу она болтала о том, как ее бабушка привезла этот рецепт еще до войны из Европы, и что ее мама в нем изменила. Честно говоря, я по большей части игнорировала ее рассказ, слишком занятая печатанием игривых СМС Эмерсону. Теперь я понимаю, почему она была так настойчива и взволнована. Она хотела передать семейный рецепт, пока не стало слишком поздно.

Мама знала, что у нее осталось мало времени.

Мы провели целый день, готовя на кухне, пока снаружи лил дождь. Мама включила на магнитофоне старую классику кантри, и вскоре я начала подпевать, нарезая и перемешивая продукты у стола. Все наши ссоры из-за Эмерсона и моего выбора колледжа отошли на второй план, как будто мы нажали на паузу в нашей войне поколений. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что это был идеальный день: никаких серьезных вынужденных бесед или чего-то подобного, просто уютное чувство единения.

Я никогда не испытаю подобного с ней снова.

Я оглядываю кухню и ловлю себя на мысли, что как будто бы чувствую аромат орегано и базилика, вижу маму, курсирующую между холодильником и плитой. Я обнимаю себя, пытаясь удержать эту радостную картину в голове. Не могу вспомнить, когда в последний раз позволяла себе думать только о ней. После того, как все случилось, и моя душа распалась на куски, я решила, что единственный способ идти дальше — блокировать эти воспоминания: как хорошие, так и плохие. Я так долго работала над тем, чтобы игнорировать любые мысли о маме, потому что до смерти боялась того, что как только позволю этим видениям заполнить мои мысли или вызвать в воображении звук ее голоса, то снова увижу ее тело, лежащее на кровати. И, что еще хуже, почувствую знакомые стальные пластины, затрудняющие мое дыхание, и прилив горячей паники, которая убивает меня заживо.

Но сейчас, думая о ней, я чувствую себя хорошо. Мне грустно. Тоскливо. И я по-прежнему сожалею, чувствуя привычные вину и гнев. Но ничего ужасного, что я не смогла бы контролировать.

Может быть, я готова начать вспоминать.

Я выхожу в кухонную дверь и иду через газон, направляясь к моей фотолаборатории. Внутри я нахожу все, как и оставила: химикаты в бутылках на полке, пластиковые емкости в раковине. И герметичные боксы со старыми пленками, ожидающие, когда их распакуют после стольких лет.

Я чувствую, как меня охватывает спокойствие, и прежде, чем как следует подумать, уже раскладываю свое оборудование в порядке, который знаю наизусть. Я проверяю, чтобы сквозь тяжелые портьеры не проникал свет, и купаюсь в теплом красном свечении ламп безопасности. Послеобеденное время проходит в тихом, спокойном тумане. Я разматываю пленки, смешиваю, мою, добавляю химикаты и промываю негативы, чтобы потом развесить их тонкими янтарными полосами вокруг себя, и, наконец, переношу первые фотографии на плотную глянцевую бумагу.

Я нежно лью химикаты на бумагу в емкости, наблюдая, как на ней начинают появляться слабые очертания изображений. Я уже забыла, как успокаивающе действует на меня вся эта рутина. Большинство людей считают это занятие скучным: они с большим удовольствием прибегают к помощи цифровой камеры, на которой изображения можно увидеть сразу на экране, и загрузить их на компьютер в одно мгновение. Последние четыре года я поступала точно так же: делала снимки на свой телефон, чтобы в следующую секунду их отправить. Я говорила себе, что так лучше, проще и менее обременительно. Но теперь понимаю, что эти слова были ложью, в которую верила, чтобы забыть тот необычный комфорт, который ощущала, находясь здесь, в темноте, делая картинки из ничего, как будто волшебник, способный взять воспоминания и перенести их на лист.

Эта пленка состоит из фотографий, сделанных тем летом, четыре года назад. С каждым новым фото я совершаю путешествие во времени. Смотрящая исподлобья Карина, которая уткнулась носом в свой телефон, чтобы оповестить друзей о том, что ее отпуск, оказывается, переносится. Иногда проскакивает отец, всегда за своим ноутбуком, раздраженный из-за направленной на его лицо камеры. И мама, которую я снимала только во дворе, потому что она часами сидела на пляже, вглядываясь в горизонт.

Я аккуратно переношу ее изображение на бумагу и вешаю фотографию на веревку для просушки. Как мы могли этого не заметить? Мама угасала прямо у нас на глазах, но мы никогда об этом не догадывались. Я думаю, она была полна решимости скрыть правду: всегда накрашенная, одетая в мешковатую льняную одежду, она заставляла свой голос звучать громко и восторженно, чтобы скрыть дрожь неопределенности. На этом снимке она запечатлена на шезлонге, стоящем на песке. Волосы падают ей на глаза, в то время как она накладывает солнцезащитный крем на лицо. Она смеется в камеру, о чем-то меня спрашивая. Мама выглядит счастливой. Умиротворенной.

Я мысленно улыбаюсь и продолжаю свое занятие. Нахожу целые рулоны пленок, заполненные фотографиями Эмерсона. Вот мы вдвоем, обнимаемся на пустынном пляже. А это он за рулем по дороге обратно. Здесь — лежит на своей кровати, наполовину прикрытый смятыми простынями. Эти фрагменты снова отправляют меня в прошлое, но на этот раз приходят воспоминания о том времени, когда я жила в постоянном нервном возбуждении, а мой пульс подскакивал от малейшего прикосновения.

Страсть...

В аккуратных линиях фотографий я вижу бессонные ночи, которые провела, затаив дыхание и прильнув к любимому на переднем сиденье грузовика; тайные вылазки к Эмерсону через черный ход; сдавленный смех под одеялом. Взгляд Эмерсона пронзает меня даже через снимки: темный, волнующий, полный свирепой ласки. Обвожу контуры его лица, более молодого, но такого же мятежного, и чувствую, как из моих глубин поднимается желание.

Боже, как мы были поглощены друг другом. То чувство отличалось от всего, что я до этого знала. Мне было просто необходимо тонуть в его прикосновениях и никогда не подниматься наверх, чтобы глотнуть воздуха. В наших отношениях не было постепенного привыкания: никакого нежного конфетно-букетного периода и застенчивого флирта. С самого начала моя любовь к нему была похожа на прыжок с высокой скалы, во время которого можно только надеяться, что, черт возьми, он будет стоять внизу, чтобы смягчить падение. И когда я ударилась об землю и оказалась одна на всем белом свете, без него, без мамы, я постаралась забыть это лето вообще. Притворилась, что этого никогда не случалось. Чтобы остановить бесконечные страдания, жалкое чувство вины, боль и медленно разрастающееся подозрение, что это моя ошибка.

Что они оставили меня, потому что я оказалась недостаточно хороша для того, чтобы заставить их остаться.

Я думала, что такой подход нормальный. И двигалась дальше. Но сейчас, глядя на фотографии, висящие вокруг меня, я понимаю, что в моем сердце есть одно место, которое до сих пор было пустым и замерзшим. Онемевшим.

Но теперь оно постепенно оттаивает.

Налаживание отношений с Эмерсоном — это только начало, первый осколок, направленный на мою жесткую оборону. Он сломал стальную скорлупу, и теперь я чувствую все эмоции, которые так долго игнорировала: грусть и радость, боль и сожаление. И даже страсть.

Особенно страсть.

Я испытываю прилив волнения снова и снова, но меня это пугает. Потому что, несмотря на то, как сильно я люблю то, что дарит мне Эмерсон, знаю, что бывает после этого — когда врезаешься на полной скорости в конце пути. Это похоже на то, какой разбитой я ощущала себя первое время, когда находилась в безумном отчаянии и депрессии, и тонула в черном облаке безысходности. Лейси была права, когда разговаривала со мной во время возвращения в город: я не могу вернуться сюда, в это место. Поклялась, что никогда не сделаю это снова, и я действительно так думала. Так как я могу вернуться сюда с Эмерсоном, не рискуя снова упасть?

И есть ли способ любить его, не отдавая свое сердце полностью?

***

Я даже не замечаю, как летит время, пока тихий стук в дверь не выбрасывает меня из воспоминаний, и я смотрю на часы, которые показывают восемь вечера. Эмерсон!

— Можно войти? — пробивается его голос сквозь закрытую дверь.

Я ухмыляюсь. Он учится на своих ошибках. Придя в первый раз ко мне в лабораторию, он распахнул дверь без предупреждения и испортил целый рулон пленки, которую я разворачивала. За этим последовала длительная борьба, которая длилась до тех пор, пока он не швырнул меня к стене, заставляя полностью забыть о впустую использованной пленке.

В этот раз мне нужно проявить больше самоконтроля, решаю я. Конечно, несколько часов назад я рыдала в его объятиях, полностью опустошенная, но я не могу открыться ему целиком. Я должна быть неприступной.

— Можно! — наконец откликаюсь я, вешая свежие отпечатки сушиться на веревку.

Дверь открывается, впуская небольшой луч света, но Эмерсон быстро ее закрывает за собой, и мы остаемся наедине в полумраке красного света.

Мой пульс зашкаливает, стоит лишь увидеть его, идеально заполняющего пространство.

— Прости, я потеряла счет времени, — извиняюсь поспешно. Он рассматривает висящие вокруг отпечатки. — Я нашла пару старых пленок, — объясняю пристыженно. — И подумала, что было бы неплохо посмотреть...

— Я помню это, — Эмерсон показывает на фото, снятое под углом, потому что я держала фотоаппарат как можно дальше от наших лиц. Мы стоим, укутаные в кофты и шарфы, на фоне пасмурного неба. — Мы поехали к озеру, но пошел дождь, и пришлось вернуться обратно.

— Мы вынуждены были остановиться на обочине, потому что он лил как из ведра, — вспоминаю я события того ненастного дня. — И переждать в машине.

Эмерсон издает низкий смешок:

— Мы не только ждали.

Я чувствую, как начинают алеть щеки. Кто угодно мог остановиться рядом и застать нас, полуголых и задыхающихся, но мне было все равно.

Эмерсон меняет положение, потянувшись за новым фото. Он касается меня рукой, и я задерживаю дыхание. Мой вдох эхом отдается в тишине, и я замечаю, как Эмерсон слегка искривляет губы в улыбке.

Блин. Хватит быть ледышкой. Он и так знает, как влияет на меня.

Эмерсон рассматривает фото, пока я жду в напряженном молчании. Я чувствую, как желудок завязался в узел. Не знаю, как вести себя дальше. Все во мне кричит только о том, что я должна дотянуться до него и погрузиться в этот экстаз с головой снова, но он не делает попыток дотронуться до меня опять — во всяком случае, намеренно.

Мое сердце сжимается от страха. Значит, он передумал? Быть может, того, что произошло в подсобке достаточно, чтобы унять его любопытство и желание? Возможно, когда это ослепляющая страсть спала, он понял, что ворошить прошлое — плохая идея.

— Как работа? — выпаливаю я, отчаянно пытаясь заполнить тишину. — Все в порядке?

Эмерсон игнорирует мой лепет и наконец поворачивается ко мне.

— Я рад, что ты сюда вернулась, — он не отрывает от меня глаз. — Я всегда любил смотреть на тебя здесь. В твоей стихии.

Я моргаю, задерживая дыхание. Внезапно вспоминаю, как Эмерсон стоял позади меня, склонившейся над рабочим столом, и скользил руками по моему телу дразнящими движениями, пока я не отрывалась от своего занятия, оставляя отпечатки на потом, чтобы слиться с ним в сладком, горячем поцелуе. Здесь, в этом самом сарае, я впервые отдалась ему полностью. Без страха, чувствуя лишь голод, который, по моему мнению, не мог быть удовлетворен, пока я не оказалась прижата тяжестью его тела, чувствуя его глубоко внутри.

Я вижу вспышку в его глазах, понимая, что он тоже это помнит.

Эмерсон делает ко мне шаг и прикасается одним пальцем к моим губам. Меня обжигает его манящий взгляд, и я не могу удержаться от еле слышного вздоха, прикасаясь к его пальцу языком.

Эмерсон испускает рваный выдох, затем осторожно проталкивает его в мой рот глубже. Это невыносимо эротично. Я вздрагиваю, чувствуя, как становится влажно и тепло у меня между ног, но не отвожу глаз. Я смыкаю губы вокруг его пальца и начинаю посасывать.

Он издает стон.

— Черт, Джулс.

Я не могу больше ждать. Тянусь к нему, притягивая его голову ближе, и целую крепким, жарким, голодным поцелуем. Эмерсон, шатаясь, прислоняется спиной к столу, плотно обхватывая меня руками, и ударяется об меня великолепной стеной мускулов. Я издаю стон ему в рот, жадно хватая его за волосы, а затем опуская руки на его крепкие плечи. Я, уже влажная и готовая к продолжению, молю, чтобы он выполнил обещанное. То, что требовали сегодня наши тела. Черт, то, чего я ждала в течении четырех лет, лежа одна в холодной постели, представляя, как мои пальцы переплетаются с его, и он входит в меня, требуя разрядки.

Я тянусь к его ширинке, как вдруг Эмерсон внезапно толкает меня прочь.

— Эй, — он задыхается, хватая ртом воздух. — Подожди.

Затем отставляет меня в сторону и отходит на пару шагов, так далеко, насколько это возможно в столь крошечном пространстве.

Я стою одна, тяжело дыша, возле меня пустота там, где он только что был.

— Мы должны... — Эмерсон показывает на выход, как будто ему не терпится убраться отсюда подальше.

Меня затапливает горячая волна стыда.

«Он меня не хочет.»

— Мне… мне очень жаль, — заикаюсь я. Я хочу умереть — чтобы земля разверзлась под ногами и поглотила меня. Боже, о чем я думала? Я практически раздела его и повалила на пол. Должно быть, он думает, что я течная сука, у которой много лет никого не было! — Я… я думала... что ты...

Черт. Полностью униженная, я прислоняюсь спиной к столу. Убейте меня.

— Просто уйди, — говорю тихо, отворачиваясь. — Ты меня не хочешь. Забудь все, что тут было.

— Что? Нет, я совсем не это имел в виду. — В одно мгновение Эмерсон оказывается возле меня. — Джулс, посмотри на меня. — Он берет мое лицо в ладони и осторожно поворачивает голову так, что мне остается только смотреть на него. — Не то, чтобы я не хочу, чтобы ты... Блин, да все, о чем я мог думать сутки напролет, так это о том, как разрываю на тебе одежду и трахаю до потери сознания.

— Так что же тебя останавливает? — не выдерживаю я. — Я не понимаю.

Эмерсон нежно улыбается:

— Ты думала, что я собираюсь просто сюда войти и завалить тебя на стол?

— Ну, да! — восклицаю я смущенно.

Он смеется:

— Я пришел сюда сегодня вечером, чтобы пригласить тебя.

Я удивлена.

— На свидание?

— Да. — Теперь настала очередь Эмерсона выглядеть смущенным. — Ты сказала, что нам надо поговорить, и... я не хочу, чтобы ты думала, будто нужна мне только ради секса.

— Это была моя инициатива, — перебиваю я, снова краснея.

Он посылает мне дерзкую ухмылку.

— Поверь мне, детка, я бы не отказался раздеть тебя прямо сейчас. Но кое-что запланировал. Так что, если ты сможешь держать себя в руках и не свести меня с ума, пока не увидишь сюрприз...

— Могу попробовать, — говорю, улыбаясь. Меня охватывает облегчение. Все хорошо. Я не облажалась. — Но ничего не обещаю.

— Этого достаточно, — Эмерсон открывает дверь и, держа ее нараспашку, жестом предлагает мне выйти. — Давай продемонстрируешь это по дороге.