Николас уже долгое время был молчалив и угрюм. Лицо его казалось застывшим, он постоянно хмурился. «Либо он сердит, либо глубоко погружен в какие-то неприятные воспоминания», – подумала Фейт, но затем заметила нервный тик у него на скуле.
– У тебя опять болит голова? – мягко спросила она.
Он вздрогнул, возвращаясь мыслями к реальности.
– С чего ты это взяла?
Она посмотрела на дергающуюся жилку чуть пониже уха.
– Да так, ни с чего... просто предчувствие... и ты как-то побледнел. И с каждой минутой становишься все бледнее.
Он покачал головой и поехал дальше. Фейт внимательно наблюдала за ним. Он же болен, упрямый человек! И когда он в конце концов начал щуриться, словно стал плохо видеть, и чуть-чуть покачнулся в седле, она сказала:
– Тебе нужно лечь. Я попрошу мистера Мактавиша поехать вперед и найти для нас гостиницу.
– Глупости! – Он поморщился. – Я просто слегка вздремну под вон теми деревьями и через пару часов буту в порядке.
Фейт нахмурилась.
– Уверена, что от яркого солнца тебе будет еще хуже. Моя сестра во время приступов мигрени всегда спала в темной комнате, и это помогало.
– Мне это не поможет.
– Ты не можешь знать, пока не попробуешь, – твердо сказала она. – Твои головные боли, похоже, очень сильные и болезненные, но по крайней мере они проходят относительно быстро. Бедная малышка Грейс иногда болела по несколько дней.
– Мои боли скоро прекратятся.
– Тем больше резона найти место, где ты сможешь поспать. Мистер Мактавиш! – Она проехала вперед и быстро поделилась с Мактавишем проблемой. – Видите вон тот фермерский домик? – Она указала рукой. – Поезжайте вперед и спросите, не смогут ли они приютить нас. Мы заплатим. Не знаю, сколько на этот раз пройдет времени, прежде чем голова Николаса перестанет болеть. Эти приступы, похоже, становятся дольше.
Мактавиш открыл рот – чтобы возразить, Фейт была уверена, поэтому она резко бросила:
– Поезжайте немедленно и не спорьте! У меня нет времени на ваши глупости. Николас болен!
Он бросил на нее взгляд исподлобья.
– Ладно, девочка, это я могу.
– Ну так поспешите! – приказала она и он поскакал в сторону фермерского домика.
Через десять минут Фейт, Николас и Стивенс подъехали к маленькому, аккуратному фермерскому домику, но к тому времени лицо Николаса было уже пепельно-серым. Он держался в седле исключительно силой воли, Фейт была уверена.
Мактавиш и дородный француз стояли во дворе и спорили. Пухлая женщина в переднике встревоженно смотрела на их перепалку.
– Он не пустит нас в дом, – объявил Мактавиш и подошел, чтобы помочь Николасу спешиться. – Но говорит, мы можем воспользоваться амбаром.
– Амбаром? – воскликнула Фейт. – Но Николасу нужен полумрак и тишина. – Она подбежала к хозяевам, представилась им, объяснила проблему и попросила их о помощи, закончив предложением заплатить.
Мужчина начал качать головой, в отчаянии Фейт повернулась к женщине, схватила ее за руку и взмолилась по-французски:
– О, пожалуйста, мадам, мой муж очень болен. Если бы мы могли просто положить его в постель в темной комнате... Уверена, это ему поможет. Мы не доставим вам никаких хлопот, обещаю...
Женщина взглянула на Николаса и неуверенно проговорила:
– Он слишком плохо выглядит. Я не хочу неприятностей.
Она имела в виду, что не желает иметь дело с какой-нибудь заразной болезнью, пьянством или рвотой, поняла Фейт.
– О нет, мадам, никаких неприятностей, это просто головная боль, мигрень, ему всего лишь нужно поспать в темной, тихой комнате. Хорошо бы еще кружку отвара ивовой коры. У меня есть иво...
– Я знаю, что такое мигрень.
– Ну, тогда... – Фейт неуверенно стиснула руки.
Лицо женщины смягчилось.
– Вы такая юная, девочка. Давно ли вы женаты?
Фейт воззрилась на нее. Какое это может иметь значение?
Но все-таки ответила:
– Две недели, мадам. Мы поженились две недели назад.
Женщина решительно кивнула и что-то быстро и неразборчиво сказала своему мужу. Он кивнул.
– Ваш муж может лечь наверху. Скажите своим людям, чтобы помогли ему подняться, видно же, что он не сможет сам подняться по лестнице в таком состоянии, но сначала пусть снимут сапоги. Я не хочу, чтобы они натоптали на кухне.
– О, merci, madam. Огромное вам спасибо.
– He madam, s'il vous plait! Зовите меня Клотильдой, девочка.
Дом был идеально чистый, выдраенный и сверкающий, и у мужчин не возникло никаких возражений по поводу того, чтобы снять сапоги. Хозяйка и Фейт тоже поднялись по лестнице в маленькую комнату с кроватью в алькове. Клотильда откинула толстое пуховое одеяло и помогла Фейт снять с Николаса бриджи и сюртук. К тому времени боль стала настолько сильной, что он почти ничего не видел. Он не сказал ни слова; вес его силы уходили на то, чтобы справляться с болью. Он выглядел угрюмым и отчужденным.
С явной неохотой он выпил немного отвара ивовой коры и лег, закрыв глаза, не шевелясь. Фейт присела на краю кровати, с тревогой наблюдая за ним. Она протянула руку и отвела со лба спутанные волосы. На его лбу залегли глубокие складки боли.
Ей не хотелось оставлять его в одиночестве. Она легонько погладила лоб. Ей показалось, что напряженные мышцы чуть-чуть расслабились. Она боялась дотрагиваться до головы, чтобы не сделать ему еще больнее, поэтому гладила сжатую в кулак руку.
Такая большая, сильная рука. Предупредительная и властная, стиснутая так крепко против временной слабости. Он явно ненавидел эту свою уязвимость, эти головные боли. Они были единственной трещиной в его доспехах.
Она сидела, прижимая его кулак к своей груди, моля Бога, чтобы боль ушла, наблюдая за его лицом. Губы сжаты от боли. Глаза зажмурены. Зажмурены от боли. От Фейт.
Как ей хотелось, чтобы он любил ее!
Когда она была совсем еще юной девочкой, мечтающем о любви, все казалось так просто. Она ошибалась.
Она была ослеплена Феликсом, но теперь поняла, что не любила его. Фейт взглянула на Николаса, на его загорелое узкое лицо в морщинах боли, на его красивый, плотно сжатый рот, и у нее защемило сердце от любви к нему.
Любви, которой он не хочет.
Почему он не хочет ее любви?
Он желает ее тело, и эго чудесно, но этою мало. Как если бы умирающему с голоду ребенку дали попробовать восхитительного яства, а потом выгнали на улицу смотреть на пир через окно. Потому что для Фейт желание было лишь частью любви, которую она испытывала к нему.
Неужели ее можно желать, но нельзя любить? Она далеко несовершенна, она знала это. Дедушка говорил ей, говорил всем им, твердил снова и снова, что они в душе отвратительные, ущербные, презренные создания.
Фейт поежилась. Ненависть старика настигала ее даже здесь, сейчас. Как ей хотелось, чтобы сестры были с ней; они могли изгнать пагубное влияние деда. Яд его ненависти наносил удар, только когда ей было очень плохо.
Так почему же ей сейчас так грустно? Это глупо, молча, ободряюще сказала она себе. Она плавала в море. Она даже занималась любовью в море и чувствовала такую близость с Николасом, как никогда прежде. Это было восхитительно, совершенно восхитительно.
Прекрасный день, и если она и чувствует некоторую подавленность, то это понятно, ведь Николасу так больно, а она не в силах облегчить его боль. Она не поддастся отравляющему влиянию деда. Она не должна мечтать о чем-то несбыточном, когда то, что она имеет, так прекрасно...
Вот только... Она взглянула на его сильное, мужественное лицо. Она так хочет его любви, так жаждет ее, почти до боли.
Позади нее раздался тихий голос Клотильды:
– Он уснул.
Фейт осторожно положила его руку, в последний раз погладила лоб и встала.
– Ты очень любишь своего мужа, да, девочка?
– Ода! – Любит. Она любит Николаса Блэклока. Очень. И от этого тихого признания Фейт почувствовала, как сморщилось лицо. Слезы, которые она сдерживала, потекли по щекам.
Клотильда поспешила к ней и заключила в утешающие объятия.
– Ну-ну, девочка. Не стоит так расстраиваться. Ох, правда, со мной было то же самое, когда я только вышла замуж. То плачу, бывало, то смеюсь.
Слезы все текли и текли, и, выведя Фейт за дверь, Клотильда спросила:
– Ты же плачешь не из-за мигрени, правда? Тут что-то серьезнее, да?
Фейт покачала головой и вытерла глаза платком.
– Нет, извините, мадам. Я сама не знаю, что на меня нашло. Нет, это просто мигрень. У моей младшей сестры тоже были такие приступы, хотя не так часто, как у Николаса. Возможно, они были вызваны жизнью с дедушкой. Мы точно не знаем. Они прекратились после того, как наша старшая сестра Пруденс вышла замуж и Грейс перестала бояться, что ее отправят обратно к деду.
Она нахмурилась, когда это сравнение пришло ей в голову. Если чрезмерное беспокойство вызывало у Грейс головные боли...
– У вас много сестер?
– Нас пятеро.
Клотильда в ужасе вскинула руки.
– И ни одного мальчика?
– Ни одного. С одной из сестер мы близнецы, – улыбнулась она.
Вот так всегда. Люди, похоже, считают, что это неправильно. Когда в семье так много девочек и ни одного мальчика, как будто тут можно выбирать.
– Близнецы? – заинтересовалась Клотильда. – У моей дочки девочки-близнецы.
– Правда? А сколько им?
– Пока только шесть месяцев. Хорошенькие, но сущее наказание!
– Хотелось бы мне посмотреть на них! – воскликнула Фейт. – Мы с сестрой – зеркальное отражение друг друга; я – правша, она – левша, у меня родинка здесь, а у нее точно в том же месте, только слева. Мы очень близки. Это чудесно – быть близнецами.
Клотильда просияла, ее красноватое лицо засветилось от удовольствия.
– Ну тогда, может, ты и увидишь моих внучек. А теперь мне надо бежать, детка. Работа на ферме никогда не прекращается.
После того как она ушла, Фейт задумалась о Николасе. Не вызваны ли его головные боли беспокойством и страхом, как у Грейс? И если так, что его тревожит?
Если так, это то, что он должен сделать или с чем должен столкнуться после Бильбао. Она не могла представить, что это. Война давно закончилась, Наполеон сослан на остров Святой Елены. В любом случае Фейт не могла поверить, что он боится какой-то военной миссии. Кажется, он не боится ничего и никого.
Но бывают моменты, когда что-то, какая-то тяжесть давит на его сознание.
Что же такого важного в этой поездке по Испании и Португалии? Похоже. Маку все об этом известно, но она последний человек, кому он расскажет. Возможно, Стивенс...
Но когда она вышла во двор, Стивенса нигде не было видно. Только мистер Мактавиш стоял, глядя на холмы и пастбища. Это кое о чем напомнило Фейт. Она решительно подошла к нему.
– Мистер Мактавиш, мне нужно выяснить с вами один вопрос. – Она была решительно настроена раз и навсегда уладить свои разногласия со сварливым шотландцем.
Мактавиш медленно повернулся.
– Да ну, и чго же это? – Его кустистые брови сардонически поднялись, как всегда, отнюдь не дружелюбно.
Фейт холодно выпрямилась.
– Почему вы так враждебно настроены по отношению ко мне?
Он фыркнул.
– Ты еще не знаешь, что такое враждебность.
– Нет, знаю. Я выросла в атмосфере враждебности, и это просто ужасно. Поэтому сообщаю вам, мистер Мактавиш, что больше этого не потерплю. Вы меня слышите?
– Не потерпишь, говоришь, а?
Фейт не позволила запугать себя.
– Нет. И это подводит меня к вопросу: объясните мне, будьте любезны, чем я вас обидела, чтобы я могла извиниться и мы бы покончили с этой неприятностью?
Ее вопрос настолько застал его врасплох, что он переспросил:
– Чем ты меня обидела?
– Да. Очевидно, я сделала что-то – намеренно или ненамеренно, – чтобы заслужить вашу неприязнь. Другие, кажется, считают, что дело не во мне, что причина вашей враждебности – какая-то испанка, которая ужасно с вами обошлась, но я считаю, что это чепуха. Такой мужчина, как вы, просто не может быть настолько мелочным и злопамятным. Или таким крайне несправедливым. Шотландцы известны своей страстью к справедливости.
Он был слишком огорошен, чтобы ответить, поэтому Фейт продолжала:
– Значит, я что-то сделала, когда мы только познакомились. Итак, что же это?
Он наморщил лоб и растерянно посмотрел на нее.
– Не стесняйтесь, мистер Мактавиш. Любой, кто жил с моим дедом, привычен к самым ужасным эпитетам в свой адрес. Не нужно бояться.
Он насупился. Фейт улыбнулась:
– Вижу, вы склоняетесь к тому, чтобы быть джентльменом, но я правда хочу знать. – Мгновение она с надеждой смотрела на него, затем продолжила, вполне довольная своей тактикой: – Я много думала о том случае на берегу. О том, почему вы посчитали меня бесстыжей вертихвосткой...
– Нет! Нет, я не...
Она оставила без внимания это сдавленное восклицание:
– В тот момент я не поняла. Я подумала, что у вас нет чувства скромности, раз вы появляетесь совершенно голым на людях, а когда вы назвали меня подглядывающей вертихвосткой... ну, я вышла из себя, о чем теперь очень сожалею. Но Николас заверил меня, что вы, в сущности, ужасно застенчивы и скромны...
Мактавиш смахнул пот со лба и пробормотал по-шотландски что-то неразборчивое.
Фейт вдруг поняла, что он гораздо моложе, чем она полагала.
– Я, увы, не приняла во внимание вашу тонкую, чувствительную натуру. Вы были шокированы – и вполне понятно – при виде леди в нижнем белье. Теперь я понимаю, что, должно быть, сильно задела вашу тонкую чувствительную натуру...
– Ох, да хватит уже талдычить про мою тонкую чувствительную натуру...
– Извиняюсь за то, что оскорбила ваше чувство скромности. И за крабов. – Она протянула ему руку.
Он издал какой-то сдавленный горловой звук и после минутного колебания взял ее руку в свою большую лапу и пожал.
Фейт продолжила бодрым тоном:
– Я очень ценю то, что вы защищаете интересы моею мужа, теперь вы уже наверняка должны понимать, что я не причиню ему зла. Напротив, мое единственное желание – сделать его счастливым.
– Ага. – Это прозвучало совсем не как согласие.
Она нахмурилась:
– И что же в этом плохого, скажите на милость? У меня сложилось впечатление, что у Николаса была тяжелая жизнь, в которой было мало радости и счастья. Он заслуживает лучшего.
– Может, и так, но не в этом суть.
– Не в этом? Да главная цель жизни как раз и заключается в том, чтобы быть счастливым и приносить счастье другим. И именно для этого и существует лю...
Она внезапно осеклась, заметив, что он уставился на нее.
– Любовь, ты хотела сказать?
– Любовь? Ничего подобного. Я хотела сказать... люди. Да, для этого и живут люди.
– Ты хотела сказать «любовь».
– Нет. Я не собиралась говорить никаких таких слов. А если вы хотя бы намекнете мистеру Блэклоку, что я так сказала, я... я придушу вас, Мактавиш! Понятно? Я совершенно не люблю Николаса Блэклока и ни капельки к нему не привязана! Это ясно?
Он бросил на нее загадочный взгляд.
– Ага, ясно. – Выражение его лица было не слишком убедительным.
– Вы ничего ему не скажете?
Его ответом были тяжелый взгляд и молчание.
– Мактавиш?
– Ладно. Я не скажу капитану, что ты любишь ею.
– Вот и славно.
Он угрюмо покачал головой:
– Ты мутишь воду, женщина.
Фейт наморщила лоб.
– В каком смысле?
Но он лишь покачал головой и отказался объяснять.
– Если я каким-то образом причиняю ему боль, я хочу эго знать.
Он печально вздохнул, затем сказал:
– Боюсь, ты делаешь его жизнь намного тяжелее, девочка.
– Что вы имеете в виду? Вы хотите сказать, что ему тяжелее выполнить свою миссию?
– Да.
– Но я ведь не замедляю ваше путешествие... ну, не слишком сильно. Я все делаю наравне со всеми. И не жалуюсь.
– Нуда, попутчик ты неплохой.
Ворчливая похвала немного подняла ей настроение.
– Тогда каким образом я усложняю ему жизнь?
– Это не развлекательное путешествие, девочка. Когда оно подойдет к концу, ему придется кое-что сделать, кое с чем столкнуться; это очень нелегко для любого человека. Из-за тебя ему будет трудно сделать то, что он должен сделать.
Его тон встревожил ее.
– А что он должен сделать?
Мактавиш только покачал головой и замолчал. Ей не узнать от него никаких секретов.
– Что ж, прекрасно. Я понимаю, что вы не можете довериться мне, но по крайней мере посоветуйте, как облегчить Нику ту задачу, которая ему предстоит.
Он окинул ее долгим, угрюмым взглядом.
– Уезжай сейчас же.
– Это не выход, – твердо сказала она. – У меня и так есть лишь короткое время до Бильбао, и я не откажусь от него.
Мак пожал плечами.
Должно быть, это что-то ужасное – то, что Николас должен сделать. Она могла понять это по выражению лица Мактавиша.
– Так вот что порой таким тяжелым грузом давит на него, да? – тихо спросила она. – Делает его молчаливым и замкнутым. – Единственным, что вытягивало его из этого настроения, была музыка. И иногда Фейт. Иногда она все же помогала.
– Да.
– Это что-то настолько ужасное, что об этом страшно даже думать?
– Да.
– Но должно же быть что-то, чем я могу помочь?
– Нет.
Фейт закусила губу. Не в ее натуре сдаваться.
– Мактавиш, вы видите этот период до нашего приезда в Бильбао как период ожидания, нечто такое, через что нужно пройти, прежде чем начнется настоящая работа, да?
– Настоящая работа?
– Это дело. То, что вам с Николасом нужно сделать.
– Ага. Все остальное – не более чем прелюдия.
– Да, но как вы не понимаете, что для меня это тоже прелюдия? Это мой шанс создать что-нибудь.
Он опустил взгляд на ее живот.
– Ребенка?
Она покачала головой:
– Нет, хотя если бы это случилось, это было бы... просто чудесно. – Она вздохнула. – Но я говорю о Николасе. Я обещала ему, что, когда мы доберемся до Бильбао, я покину его и вернусь в Англию, и я сделаю это. – Она посмотрела на Мака. – Я не нарушаю своих обещаний. Но я думаю о том, что будет после, когда он сделает то, что должен сделать. Если я могу построить что-то между нами сейчас, что-то хорошее, крепкое и прочное, тогда, что бы ни принесло Бильбао, мы сможем двигаться дальше. До Бильбао у нас есть только короткое время, но после Бильбао... ну, у нас будет вся жизнь.
Последовало долгое молчание.
– Пока смерть не разлучит вас?
Она кивнула, радуясь, что он наконец понял глубину ее привязанности к Николасу.
– Да.
Он пожал плечами и горестно проговорил:
– Что ж, так тому и быть.
– Вы поможете мне?
– Если ты хочешь построить что-то с капитаном Ником до Бильбао, давай, действуй. Я мешать не стану.
– А после вы мне тоже поможете?
Он поджат губы, затем покачал головой:
– Нет, девочка. После Бильбао ты уж как-нибудь сама.
Фейт кивнула, не утратив присутствия духа:
– Значит, только Николас и я.
Она вздохнула. Как же трудно разговаривать с мужчинами! Ей нужны сестры. Ей нужна Хоуп. Она вернулась в комнату Николаса и достала свои письменные принадлежности. Она поделится своими тревогами с Хоуп. Сестра ее поймет.
Мак нашел Стивенса в конюшне.
– Плохи дела, Стивенс. Малышка таки влюбилась в него по уши.
– Я понял.
– Когда она узнает, это убьет ее.
– А она узнает, и скоро, – угрюмо сказал Стивенс. – Нас предупреждали, что это случится.
– Может, нам ее подготовить?
Стивенс покачал головой:
– Это дело мистера Ника, а ты же знаешь, он не хочет говорить ей. Зачем зря расстраивать девочку? Дадим ей время до Бильбао.
– И то верно.
Ник проснулся, не понимая, где он. Раздвинув шторы алькова, он выглянул наружу. Все казалось незнакомым. Комната была маленькой и очень просто меблированной. Дверь легко открылась. Значит, он не заперт. Слава Богу!
Он прошел босиком к окну и посмотрел на аккуратную мозаику полей. Ферма. Он на ферме. Он не помнил, как приехал сюда. Судя по положению солнца, уже вторая половина дня; тени длинные, а свет мягкий. Голова все еще пульсировала от остаточной боли. Но где он? Как попал сюда? И как долго спал? Или он опять отключился?
От головных болей у него и раньше случались провалы в памяти, но этот был самым сильным.
Ник нашел кувшин, полный чистой воды, и большой таз. Он поплескал на лицо водой и вытерся чистым полотенцем, сложенным рядом. Голова чудесным образом прояснилась, хотя Ник по-прежнему не помнил, как приехал сюда. Сапоги его стояли на полу, а сюртук и бриджи висели на крючках у двери. Ник оделся и спустился вниз в поисках ответов.
Николас уловил запах мясного рагу и направился в большую, открытую кухню.
Фейт сидела у камина с золотоволосым ребенком на руках. Она тихонько напевала малышке какую-то незнакомую песню и мягко раскачивалась взад-вперед.
Ник остановился как громом пораженный. Ощущение дезориентации усилилось. Эта сцена не имела для него никакого смысла. Фейт выглядела безмятежной, счастливой и слишком красивой, чтобы быть настоящей. Но она настоящая. Она его жена. Только... откуда взялся ребенок?
Она подняла глаза и улыбнулась ему. Как всегда, когда их глаза встретились, он почувствовал тяжелый удар в области груди.
– А, Николас, как твоя голова? Ты очень долго спал.
– Терпимо, благодарю, – ответил он. Она же знает, что он не любит говорить об этом. Ник уставился на ребенка. – Э-э?..
Фейт покачала малышку на руках.
– Прелесть, правда?
– Очень милая, – осторожно сказал он. – Э-э... а где Стивенс с Маком?
– Точно не знаю, наверное, где-то во дворе. – Она даже не взглянула на него, просто улыбнулась малышке и снова замурлыкала песенку.
Ник поспешно ретировался.
На улице к нему мало-помалу стала возвращаться память. Он даже смутно припомнил расположение фермерских построек. Но Стивенса и Мака нигде не было видно. Ник вернулся на кухню и остолбенел.
Теперь детей было уже двое: две золотоволосые малышки. По одной в каждой руке Фейт. Она, казалось, была на верху блаженства.
Должно быть, он издал какой-то сдавленный звук, потому что она подняла глаза.
– Иди посмотри, Николас. Мы с Хоуп, наверное, выглядели точно так же, когда были крошками.
Чувствуя себя так, словно вступает в какой-то причудливый сон, Ник подошел ближе и присмотрелся. Да, их определенно двое. Одинаковые. Обе светловолосые и голубоглазые, как его жена. Он сглотнул.
– Я никогда раньше не видела других близнецов, – сказала она. – Между мной и Хоуп очень сильная связь. – Она мягко посмотрела на малышек. – Интересно, у этих малышек так же? Ах, как бы мне хотелось, чтобы Хоуп тоже их увидела.
Ник издал какой-то нечленораздельный звук.
– Вот эта, которая прячет личико у меня на шее, Клотильда, названная в честь нашей Клотильды, конечно, а эта, пускающая пузыри, Марианна, названная в честь другой бабушки.
Нашей Клотильды? Насколько Ник помнил, у него никогда не было никакой Клотильды. И его мать зовут не Марианна. Ее зовут Матильда Джейн Августа Блэклок, урожденная Олкотт. Слава тебе Господи, что он хотя бы это помнит.
– Клотильда, добрая душа, попросила свою дочь принести малышей, чтобы я посмотрела на них. Это очень мило с ее стороны, правда?
Волна облегчения омыла его с головы до ног.
– Я же их никогда раньше не видел?
Она удивленно взглянула на него.
– Откуда? Их принесли, когда ты спал.
– Да, верно, – удовлетворенно вздохнул он. Одна из малышек помахала крошечным кулачком, и, не задумываясь, Ник протянул к ней руку. Крошка тут же решительно ухватила Ника за палец и так победоносно взглянула на него, что он громко рассмеялся. – Сильная крошка, а?
Фейт засмеялась.
– Да, и решительная. Мне раньше никогда не приходилось иметь дела с маленькими детьми. Просто поразительно, сколько в них индивидуальности, даже в таком возрасте. Я вижу, что Марианна – та, которая держится за твой палец, будет храброй и безрассудной, а Клотильда – робкой.
– А что, всегда бывает одна храбрая, а другая робкая?
Фейт покачала головой:
– Не знаю, как насчет всегда, но у нас с Хоуп определенно так.
– Значит, Хоуп робкая?
Она удивленно взглянула на него.
– Нет, Хоуп храбрая.
Он вскинул брови.
– Тогда она, должно быть, сила, с которой приходится считаться.
– Нет, если ты имеешь в виду, что Хоуп самоуверенная и напористая, то она не такая. – Фейт горячо бросилась на защиту своей сестры-близнеца: – Она замечательная. Храбрая и умная, и... – Она быстро заморгала, и он заметил, что глаза ее наполняются слезами.
Руки у нее были заняты детьми, поэтому Ник вытащил носовой платок и вытер ей щеки.
– Извини, – сказала она, когда смогла говорить. – Я не собиралась расклеиваться. Просто эти малышки заставили меня вспомнить о Хоуп, я сильно по ней скучаю. Она такая необыкновенная, моя Хоуп. Всю жизнь она пыталась защищать меня.
– В таком случае она, должно быть, чудесная девушка, – мягко проговорил он. – Почти такая же чудесная, как и ее сестра.
Она улыбнулась ему сквозь слезы, занялась детьми, а минуту спустя спросила:
– А почему ты решил, что из нас двоих я безрассудная?
Она была так серьезно, так искренне озадачена, что он не мог не улыбнуться.
– Не знаю. Должно быть, это имеет какое-то отношение к твоей жизни в дюнах и тому, как ты училась удить и плавать. Ты предпочитаешь долгими часами болтаться в седле и спать на холодной, твердой земле в чужой стране, в место того чтобы с комфортом проживать в Англии.
Она задумалась над его словами, затем покачала головой, не соглашаясь с ними:
– По большей части у меня не было выбора. А плавать, рыбачить и путешествовать так забавно – если, конечно, кто-то другой убивает и потрошит рыбу. А что касается ночевок на твердой земле, мы больше ни разу не спали на улице после той первой ночи. Это так великодушно с твоей стороны.
Великодушно? Он почувствовал, как лицо его вспыхнуло, и отодвинулся, чтобы она не заметила. Была лишь одна-единственная причина, по которой она ни одной ночи не спала на земле, и она не имела ничего общего с великодушием. Так он мог заниматься с ней любовью каждую ночь. К своей досаде, он, похоже, никак не мог насытиться ею.
Он откашлялся.
– Пойду посмотрю, вернулись ли Мак и Стивенс.
Ник вышел во двор, радуясь тишине, в которой можно подумать. Провалы в памяти тревожили его.
Это означает, что он не может доверять своей памяти.
Вероятно, ему приснилось, как жена сказала, что любит его. Он не хотел, чтобы его кто-то любил. Эта мысль была невыносимой. Его бремя и без того велико.
Является ли сон о том, что она любит его, какой-то формой безумия, гадал он.
Одна из лошадей потеряла подкову, и Стивенс повел ее в ближайшую деревню к местному кузнецу, чтобы подковать. Путешественникам пришлось остаться на ферме на ночь. Мак и Стивенс устроились в амбаре, а Фейт и Николас воспользовались комнатой, в которой Николас спал днем.
– Замечательные простыни, правда? – сказала Фейт, забираясь в постель.
На взгляд Ника, простыни были как простыни, он так и сказал.
– Но они выстираны с мылом и высушены на солнце. Чувствуешь запах? – Она понюхала. – Божественно! В Англии белье часто сушат на кухне или перед огнем. И иногда остается слабый запах сырости. Солнце не выжаривает их. Уверена, этот свежий запах поможет тебе лучше спать.
– Верю тебе на слово. – Он скользнул в постель и непроизвольно потянулся к Фейт.
Она повернулась к нему с легким румянцем и приветливой улыбкой, и этот удар в груди случился снова. Она смотрела на него... почти нежно.
Это заставило его задуматься. Осталась всего неделя или около того до Бильбао. Он нахмурился. Для нее было бы лучше, если б они спали в сарае. Или если бы он спал в сарае, оставив ее с этими драгоценными, высушенными на солнце простынями.
– Ты начинаешь привязываться, да?
Какое-то мгновение она ничего не говорила, только испытующе смотрела на него.
– Нет, я не привязываюсь. – Она произнесла это тихо, спокойно, но что-то в ее голосе встревожило его.
– Ты, уверена?
– Уверена. – И на этот раз в ее голосе прозвучала уверенность. Это должно было успокоить его. Но не успокоило.
– Хорошо.
Ее лицо было свежеумытым и мерцало в свете свечи. На ней снова та самая ночная рубашка, которую подарила Марта, с кружевом на груди. От Фейт слабо пахло розами. И как только ей это удавалось – пахнуть свежо и сладко, где бы они ни были, он не знал, да и не хотел знать. Единственное, что он хочет, – снять с нее эту рубашку, почувствовать теплую шелковистость кожи и вкусить ее сладости и ее тепла. Он хочет погрузиться в любовь, не думая о Бильбао и о том, что оно принесет, не думая ни о чем, кроме Фейт и восхитительного забвения.
Он выбросил из головы все сомнения и неуверенность и придвинулся ближе, и вдруг картинка на кухне встала перед ним. Фейт с малышкой, двумя малышками на руках.
Он заколебался.
– А что, если ты забеременеешь?
Она заморгала.
– Это было бы чудесно. Я бы хотела иметь ребенка. Но я об этом не думаю!
Он был слегка удивлен ее безразличным тоном.
– Не думаешь об этом? Совсем?
– Разумеется, нет. – Она улыбнулась ему. – А почему я должна об этом думать?
На взгляд Николаса, ничего разумеющегося в этом не было.
Она объяснила:
– Мы ведь живем одним мгновением, помнишь? Не строим никаких планов и не задумываемся о будущем. Разве не этого ты хотел? – От вопросительного взгляда ее широко открытых глаз ему сделалось не по себе.
Да, это то, чего он хотел, но его беспокоило, что она понимает его слишком уж буквально. Она должна быть готова, когда...
О Боже, ему следовало быть более ответственным. Он просто хотел помочь ей: жениться, спасти ее доброе имя и отправить своей дорогой. Вместо этого она оказалась втянутой в его проблемы. Да, она сама виновата в неподчинении его приказам, но ответственность лежит на нем. Если бы он не оказался таким слабым, таким неспособным оттолкнуть ее резкими словами...
Он ничего не мог с собой поделать. До сих нор он был таким сильным, но Фейт... она подрывала всю его решимость. Маленький кусочек рая, прежде чем...
Она приподнялась, опершись на локоть, и посмотрела на Ника.
– Я думала, что настоящий момент – это то, чего ты хочешь, Николас. – Она не застегнула большую часть крошечных пуговиц своей рубашки. Одно жемчужное плечико выскользнуло из выреза, гладкое как атлас в свете свечи. Открытый ворот рубашки соблазнительно нырнул в тень, ивзгляд Ника последовал за ним.
– О Боже, да, теперешний момент – это все, чего я хочу, – пробормотал Ник и, притянув ее к себе, начал осыпать легкими поцелуями ее шелковистую кожу.
Утром Ник проснулся раньше жены и поймал себя на том, что любуется ею спящей. Как она красива! Разметавшиеся золотистые волосы, длинные ресницы, ласкающие щеки. Во сне она выглядела такой юной, такой невинной. Нику не верилось, что это та самая женщина, которая отвечала на его желание с такой естественной чувственностью и радостью.
Он никогда не испытывал ничего подобного. Фейт заставляла его чувствовать себя таким сильным, таким всемогущим и в то же самое время смиренным... и нуждающимся.
Да, нуждающимся. Непростительно с его стороны вести себя подобным образом. Он молил Бога, чтобы она не покривила душой, когда говорила, что ничуть не привязана к нему.
Ник выскользнул из постели и начал одеваться.
Сонный голос приветствовал его:
– Доброе утро, Николас.
Она потянулась и протянула к нему руки в выжидающем жесте. Он наклонился и быстро поцеловал ее. Каким же дураком он был, что придумал эту «утреннюю обязанность», которую она воспринимала очень серьезно. Но это подрывало мужскую решимость.
Фейт откинулась на подушку и смотрела, как он одевается. Потом спросила так, словно они продолжали разговор, начатый ночью:
– А почему ты так боишься, что я привяжусь к тебе? Мы ведь женаты, в конце концов.
– Женщины привязываются.
Она посмотрела на него вопросительно.
– А ты женщина, – подчеркнул он.
– Ну да, – согласилась она задумчивым тоном. – А разве мужчины не привязываются?
Он начал было качать головой, но врожденная честность взяла верх, и он сказал:
– Некоторые – да. – Он поспешно вернулся на свои позиции. – Но не солдаты.
– Не солдаты. Ясно.
– Да, и я предупреждаю тебя снова, что в случае со мной это совершенно невозможно. Несмотря на наш брак и несмотря на нашу... э-э... близость. – Он еще не готов признать, что набрасывается на нее, как похотливый самец, при каждой возможности, поэтому лишь неопределенно махнул на смятые простыни и ее голое плечо, выглядывающее из них.
– Потому что ты солдат?
– Правильно. – Это была единственная причина, которую он смог придумать. И в ней была доля истины.
– Ясно, – повторила Фейт. Она, казалось, обдумывала это несколько секунд, затем сказала: – И все-таки я не понимаю, почему мне нельзя привязаться. То есть я, конечно, не привязалась. Нисколечко, ну ни чуточки, – заверила она его с бодрой улыбкой. – Меня просто интересует теория привязанности.
Он должен был испытать облегчение от ее заверений, но почему-то не испытал:
– Видишь ли, все это ново для меня. – Она пожала плечами, и простыня соскользнула чуть ниже. – Как ты заметил, я женщина, а не солдат, поэтому...
У него не было настроения спорить с ней.
– Существует возможность – совсем крошечная, заметь, – что я могу привязаться. Неужели это будет настолько плохо?
– Да, – твердо ответил он. – Очень плохо. Это отвлечет меня от цели, и мне придется отослать тебя в Англию.
Она откинулась на подушки.
– Что ж, значит, хорошо, что я не привязалась, потому что я получаю огромное удовольствие от этого путешествия и не имею желания отвлекать тебя от твоей цели. – Она снова сонно потянулась, и простыня сбилась вокруг талии. Венера, рождающаяся из ночных одежд.
Ник застонал и вступил в быструю схватку со своей совестью. Совесть проиграла. Он отложил сюртук, который только что взял, и начал расстегивать рубашку.
Задержка – не то же самое, что отвлечение, сказал он себе. И кроме того, осталось всего несколько дней до Бильбао. Тогда он сделает то, что должен. К тому же она сказала, что хочет ребенка. Он мог попытаться дать ей по крайней мере это.