Я жду ребенка; мой отец разорился

Во время короткой осады Оксфорда, которой командовал сэр Томас Фейерфакс, у нас случилось два несчастья. Я узнала об этом только год спустя, поэтому расскажу об этом в следующей главе. Могу только сказать что к 21 мая 1645 года в город совершенно перестали поступать припасы, и солдаты генерала Фейерфакса построили новый мост через реку Червел. Полковник сэр Вильям Легг, губернатор города, боялся атаки и приказал затопить луга и поджечь дома в пригороде, чтобы было легче защищать город. Но все равно в обороне были уязвимые места, особенно на севере. Караульные дремали на посту, оружие было не в таком порядке, как при прежнем губернаторе, сэре Артуре Эштоне. [Полковник Легг занял место сэра Артура Эштона после того, как сэр Артур похвалялся перед дамами мастерством всадника, но его лошадь споткнулась, он сломал ногу, которую ему потом ампутировали. А после этого по городу пошла шутка - когда селяне приезжали на рынок с продуктами, они спрашивали караульных у ворот: "Дружище, кто теперь у вас губернатор?", а те им отвечали: "Один человек по имени Легг", и тогда селяне восклицали: "Неужели все еще он! А мы слышали, что этот сукин сын уже вас покинул!" Соль шутки состоит в том, что по-английски "Лег" - нога, стражи отвечали крестьянам, что у них остается одноногий губернатор. (Примеч. автора.)] Сэр Артур был папистом, суровым и прилежным офицером, строго наказывал солдат за пьянство и не позволял пить после отбоя. Жители города были недовольны тем, что им за все платят только обещаниями, а не деньгами. Они очень страдали от расквартированных солдат, понимали, что дело короля не победит, и плохо выполняли требуемую от них работу.

Но город не подвергался штурму, потому что когда генерал Фейерфакс узнал, что король покинул Оксфорд и, отправившись на север, снял осаду Честера, где так туго приходилось Myну, генерал также снял осаду Оксфорда и последовал за королем. Вскоре, 14 июня Его Величество окружили и разбили в Нейзби в деревушке неподалеку от Девентри, и от этого поражения ему не удалось оправиться, хотя оно не было последним сражением в этой войне, и даже Оксфорд продержался еще год.

По поводу сражения в Нейзби было много споров. В битве принц Руперт почти полностью разбил конницу генерала Айертона на одном фланге, а генерал Кромвель разгромил конницу, сопротивлявшуюся ему на другом фланге. Отряды нападали с отчаянной храбростью, и солдаты иногда дрались прикладами мушкетов. Парламентская армия выкрикивала: "Бог - наша сила!" А королевские войска кричали: "Да здравствует королева Мари!" Генерал Скиппон был тяжело ранен в бок, и пуля внесла в рану кусок его нагрудника и даже тряпицу от рубашки. Генерал Айертон был серьезно ранен в бедро пикой, а лицо ему поранила алебарда. Под ним убили коня. Генерал Кромвель с риском для жизни сражался один на один с капитаном королевской кавалерии. Тот ударом меча рассек шнур, что держал на голове Кромвеля шлем, и сорвал его прочь. Он мог бы убить генерала вторым ударом, направленным в подбородок, если бы на помощь тому не подоспели солдаты, а один из них во время схватки швырнул ему свой шлем, и генерал Кромвель поймал его и нахлобучил на голову, хотя и задом наперед, и носил шлем весь день. Король храбро сражался с неприятелем, и это признавали даже его враги. Он вел себя так же храбро, как и обычные солдаты, но ему не повезло, и он не погиб во время сражения.

Было весьма удивительно, что в таком сражении, которое продолжалось много часов, из королевской армии в семь с половиной тысяч человек погибло шестьсот, а из парламентской армии нового образца в пятнадцать тысяч человек погибло всего двести солдат. По этим показателям эту битву считали не такой важной по сравнению с теми, которые произошли в Эджхилле и Марстон Мур, потому что великим полководцем считается тот, кто пролил больше крови. Помпею присвоили определение "Великий", а Юлий Цезарь не удосужился получить подобный титул - Помпей погубил в сражениях более двух миллионов людей, а Цезарь - всего один миллион. В войнах, происходивших в наше время, сталь убила больше людей, чем порох, хотя порох наводил страх на плохо обученных солдат. Болезни, такие, как оспа и лагерная лихорадка, погубили больше людей, чем сталь и снаряды вместе взятые.

Население Лондона торжественно отпраздновало победу в Нейзби, как мне стало известно, - звонили в колокола, читали и пели псалмы на всех улицах. Спустя несколько дней четыре тысячи пленных провели по улицам города, и при этом демонстрировали захваченные штандарты и знамена, которые потом вывесили в Вестминстер-Холле.

Мне не хотелось видеть это шествие, потому что душа у меня сострадала этим беднягам, и мне было бы неприятно слышать, как их оскорбляли и освистывали на улицах. Когда их собрали на плацу в Тотхилл-Филдс, парламент обещал отпустить их домой, если они обещают в будущем не вступать в сражения. Но эти люди настолько верили в дело короля, что большинство из них отказались дать подобную клятву, и после этого их сослали в далекие колонии.

Я довезла раненых офицеров к ним домой в Бишопсгейт, каждый из них желал приобщить меня к своей религии. Один, со сломанным плечом, был анабаптистом и считал, что всем необходимо еще раз пройти крещение, в второй, с воспалившейся ногой, был социанцем. [Последователь Лелиуса и Фауста Социнуса, теологов шестнадцатого века, считавших, что Христос был Человеком, а не Богом.] Анабаптист рассказал мне о том, как много пособников парламента находилось в Оксфорде, начиная с полковников и далее ниже в чине. Они постоянно собирали нужную информацию о том, что происходило в городе и передавали ее генералу Фейерфаксу. Они оставляли свои записки в тайниках, и эти записки сразу же изымались двумя людьми, делавшими вид, что они обычные огородники, и передававшими их агенту парламента. После того, как я рассталась с ранеными офицерами, я отправилась на лодке к Вестминстеру в дом сэра Роберта Пая Старшего, члена парламента, у которого в залоге было наше поместье. В этом доме меня ждал господин Агар. Он очень обрадовался, увидев меня, и сказал, что его родственник господин Абрахам Блекборо уже приготовил для меня комнату.

Вместе с Транко я отправилась в карете к господину Блекборо. Это был тот самый дом в переулке Святого Мартина, где три года назад жили мои братья и сестры. Мы приехали туда в сумерках. Решено было все хранить в тайне от мужа, и мне не советовали подходить к окну, а Транко запретили называть кому-либо мое настоящее имя.

Господин Блекборо был приятным и ироничным джентльменом, он мне рассказал, что мой муж совершал ежедневно прогулку в полдень и часто заходил к нему, чтобы узнать, не вышла ли его новая статья-памфлет. Господин Блекборо обожал покупать все памфлеты, а мужу нравилось спокойно их прочитывать у господина Блекборо, а не торопливо перелистывать у продавцов книг на улице святого Павла, где ему могли грубо заявить: "Покупай или убирайся!", да и кресла там не было. Мы надеялись, что он явится на следующий день, и господин Блекборо станет с ним мило беседовать, обсуждая новую книгу Брак и удовольствия.

- Когда ваш муж придет, - сказал он, - и если я увижу, что у него хорошее настроение, я вам дам сигнал, громко сказав: "Сэр, памфлет ждет вашего внимания!", и вам придется выступать на сцену. Сударыня, должен вам признаться, что мы сотни раз обсуждали ваше положение, и он к вам относится, как бы точнее это определить - со страстной неприязнью. Он все ваши недостатки видит как бы сквозь увеличительное стекло. И вам будет весьма нелегко с ним помириться. Но мне кажется, что в подобном преувеличении лежит ключ к вашей победе. Он так долго плохо думал о вас, что теперь вы в его глазах стали похожи на Медузу Горгону со змеями вместо волос и чертами лица лисицы с холодным неприязненным взглядом. Но когда он увидит, что на самом деле вы сильно отличаетесь от образа, созданного его воображением, может, вам и удастся с ним помириться.

- Как вы мне советуете вести себя? - спросила я. - Потому что, признаться вам по чести, я вернулась не потому, что безумно в него влюблена, и не потому, что когда-то была перед ним виновата, а теперь хочу покаяться. Нет! Я вернулась потому, что считаю: место жены подле мужа, если он даже весьма плох, мне кажется, что господин Мильтон - лучше многих других мужей. Я уже сказала сэру Роберту Паю, что оставила мужа не по своей воле, а он меня послал на два месяца отдохнуть в отцовском доме. Потом началась война и с ней грянула беда, и я провела у отца три года и не смогла вернуться к мужу, а он, наверно, из-за войны не смог поехать за мной.

- О сударыня, это ваша точка зрения, - заметил господин Блекборо, - но в его настоящем настроении господин Мильтон может ее не принять. Ему кто-то сказал, что ваш отец считает, что допустил мезальянс, позволив дочери выйти замуж за "Круглоголового предателя". Он ненавидит это прозвище, потому что гордится тем, что защищает великое дело свободы, и обожает свои длинные кудри. Постарайтесь залечить его раны и поруганную гордость и оросить их сладким потоком слез раскаяния, если только вам удастся зарыдать "по заказу". Вам лучше пасть перед ним на пол и не спорить, когда он станет вас отчитывать в своей суровой манере строгого учителя. Я очень уважаю его ученость, но мне кажется, что в обыденных вещах он настоящий простак!

- Моя матушка тоже так считает, сэр, и она дала мне тот же самый совет. Я вам очень благодарна за вашу доброту и обязательно воспользуюсь советом.

На следующий день в два часа я следила за прохожими, скрывшись за занавеской, и увидела мужа, который приближался к дому господина Блекборо. Он шагал быстро, держал трость, как пику. У него, похоже, было хорошее нестроение, и он быстро взбежал по ступенькам дома.

Я услышала звук его шагов по лестнице и его голос в соседней комнате. У него созрел план основания новых военных академий, где дети благородных родителей могли бы проходить обучение, чтобы позже управлять йоменами и ремесленниками. Я слышала, как он громко говорил о том, что университеты плодят лень и предрассудки, и это невозможно искоренить. Господин Блекборо с ним не спорил и отвечал ему только: "Вы правы, сэр!" и "Абсолютно точно, сэр!". Тут я подумала, что, несомненно, муж считал атрибутом хорошей беседы с женой подобную покорность: "Вы правы, муж мой!" и "Как вы хорошо сказали, муженек!".

В ожидании сигнала к выходу я пыталась вспомнить все самые грустные сцены из книг или пьес, такие, как смерть Гектора и ослепление короля Лира, чтобы у меня создался соответствующий настрой. Но мне ничего не помогало, пока я не вспомнила маленького белого спаниеля по кличке Бланш. Собачку мне подарили в день рождения, когда мне исполнилось семь лет. Я с ней играла, и Бланш сломала лапку и жалобно скулила, а мой братец Джеймс, чтобы прекратить ее страдания, прикончил бедное животное. При этом воспоминании у меня защипало глаза и полились слезы. В этот момент дверь приоткрылась, и господин Блекборо воскликнул:

- Сэр, вас ожидает новый памфлет! Я надеюсь, что вы его прочитаете с удовольствием, более того, я вам гарантирую, что страницы его девственно чисты!

Я, спотыкаясь, вышла из комнаты, продолжая рыдать и прижимая руки к груди. Муж, не веря собственным глазам, радостно шагнул ко мне, но потом спохватился. Я встала перед ним на колени на коврике и преклонила голову. От этого движения капюшон соскользнул с головы и перед ним предстали мои великолепные волосы. Я продолжала горько рыдать и что-то бормотать:

- Прости меня, прости!

Это были те самые слова, которые я обращала к моей бедной скулящей собачке. Потом в комнате оказались старый господин Мильтон, моя свояченица миссис Агар и вдова Веббер, мать жены господина Кристофера Мильтона. Они ждали своей очереди в другой комнате, а теперь все молили господина Мильтона, чтобы он простил меня. По их словам я была так молода, красива и покорна! Господин Блекборо стоял несколько в стороне и с мягкой насмешливой улыбкой наблюдал, как развивается представление. Отец господина Мильтона молил сына не винить меня в том, что я приехала без приданого, ибо я в этом не виновата. Если он станет со мной хорошо обращаться, то мой отец постарается ему все выплатить.

Муж был поражен и никак не мог прийти ни к какому решению. Все вокруг плакали вместе со мной, рыдал даже старый джентльмен.

Господин Мильтон не мог далее упрямиться: его отец рыдал. Он поднял меня с пола и обнял, чтобы успокоить, но целовать не стал. Все потихоньку удалились в другую комнату, и мы остались одни.

Я молила мужа, чтобы он сказал, что простил меня, и обвиняла во всем мать, как она мне велела делать. Я продолжала рыдать; наконец он сказал:

- Бог желает, чтобы я тебя простил. Мне это сделать не так легко, потому что слишком тяжела твоя вина, и мне ненавистна твоя неблагодарность. Но кто посмеет спорить с волей Божьей? Я говорю: "Женщина, я тебя прощаю!"

- Вы меня берете снова в жены? - продолжала я его спрашивать тихим голосом, захлебываясь от рыданий, - Я все еще девица и хорошо усвоила свой урок. Я буду вам беспрекословно повиноваться до конца жизни.

Он пришел в себя и ответил:

- Я возьму тебя снова, но не сразу, потому что мне нужно время, чтобы подготовиться, я должен быть уверен, что ты искренне раскаялась и приехала сюда не для того, чтобы подсунуть мне ублюдка какого-нибудь капитана или сержанта, а потом заявить, что он - мой!

- Я стану ждать, - ответила я, вытирая глаза платком. - Я буду ждать двадцать лет, только примите меня.

Он крепко поцеловал меня в губы, и этот поцелуй был смесью любви и ненависти. Потом муж вызвал родственников и объявил им о своем прощении. Они стали радоваться и превозносить его мудрость и щедрость души. Все расходились в прекрасном настроении. Я ликовала: мне удалось великолепно исполнить роль кающейся жены! Но в то же самое время я себя ненавидела, и называла лгуньей, мошенницей, и мне были неприятны мрачные и насмешливые поздравления господина Блекборо.

Муж сказал мне, что он теперь вместо пяти учит двенадцать мальчиков, они - дети знатных прихожан, живут вместе с ним. Он сказал еще, что будет продолжать занимать свою спальню один и допускать меня туда только по особым случаям, и поэтому для меня пока нет комнаты в его доме. Он добавил, что уже присмотрел себе дом из двенадцати комнат в Барбиконе, на улице, ведущей из Олдерсгейта, и собирается там разместиться в Михайлов день. Он приказал мне терпеливо ждать три месяца и добавил, что если будет доволен мною и если вдова Веббер, у которой я стану жить в ее доме на Улице святого Клемента, станет хорошо отзываться обо мне, то муж подпишет "Акт Амнистии" и станет выполнять условия мирного договора со мной.

Мне кажется, что ему не нравилось, что придется отказаться от замысла жениться на дочери доктора Дэвиса. Мне ее как-то показали на улице и, должна признаться, она была очень хороша. Ему было тем более неприятно, потому что она посмеялась над ним, а он ненавидел, когда над ним кто-то смеялся. Но Мильтону ничего иного не оставалось, и он вынужден был примириться с нашим браком.

Он не стал больше писать статей на тему о разводах, заявив, что написал их достаточно и выполнил свою роль и что он желает, чтобы в будущем о нем помнили по другим книгам, а не только по подобным статьям. Он занялся "Историей Британии", [Первые книги напечатаны в 1648 году.] моделью для которой взял исторические произведения Тацита. Кроме того, муж составлял антологию своих поэм на английском, итальянском, греческом и латыни. Было удивительно, как ревностно он старался, чтобы публика не забывала ни единой строки из всего, что ему удалось написать, даже пары стихотворных упражнений, написанных в колледже на тему Порохового Заговора, и двух элегий на смерть епископов, о которых говорил господин Рори. Он включил даже перевод в стихах псалмов Давида, сделанный им еще школьником. Но когда книга была напечатана, на титульном листе располагалась скромная цитата из "Эклоги" Вергилия":

Увенчайте чело мое зеленой аралией,

Дабы злые языки не судили поэта!

Он имел в виду, что если его увенчают аралией, то следующим почетным венцом для него станет плющ или лавровый венок - за драматическую поэзию.

С Транко муж обращался хорошо. За несколько месяцев до моего возвращения он узнал, что Джейн Ейтс обманывала его и поворовывала постельное белье, посуду, и к тому же выяснилось, что она продала некоторые книги из его библиотеки. Муж ее выгнал, хотя и не отдал под суд, потому что об этом попросил его отец. После этого экономкой у него была миссис Кэтрин Томсон. Вела она хозяйство не очень хорошо, но была честной женщиной, и наконец Транко воцарилась у него в кухне. Он стал ей неплохо платить, когда понял, сколько денег она ему экономит каждый месяц, мудро ведя хозяйство. Ему нравилось, как она разнообразила простую пищу. До того как она стала хозяйничать у него на кухне, самые храбрые из его учеников в открытую жаловались на плохую пищу.

Вдова Веббер отнеслась ко мне хорошо, как к дочери. Ее дочь после того как Ридинг взяла армия парламента, переехала с мужем в Эксетер. Господин Кристофер был в то время специальным уполномоченным короля по конфискации поместий членов парламента. Сама вдова тайно поддерживала Его Величество и поэтому была очень добра ко мне, зная, что наше семейство придерживается тех же самых взглядов. По поручению мужа она меня никуда не отпускала без себя, и я даже не могла сходить к булочнику, который жил за четыре дома от нас. Но она всегда была мила со мной, и поэтому я не жаловалась. Когда мы с ней отправлялись на прогулку, она часто брала меня с собой в гости к милым людям. Они жаловались, что Лондон стал тоскливым городом: никаких театров, скачек, нигде не травили медведей и не ставили пьесы в стихах, за городом убрали Майские Шесты. Церкви стали мрачными, как тюрьмы. Нельзя было полюбоваться яркими материями в текстильных лавках, фаэтоны исчезли из Гайд-парка. Лондон вымирал после девяти часов вечера. У меня не было совершенно никаких денег, не на что было купить себе цветную ленточку, которую мне потихоньку предлагал уличный разносчик. Церковь тогда запретила и прокляла все красивые и яркие украшения.

Муж мой приходил к нам почти каждый день и обычно приносил книги, которые, как он считал, я должна была прочитать. Он беседовал со мной, но ни разу не провел со мной ни одной ночи. Мне казалось, что он несколько смягчилась во взглядах на то, как муж должен обращаться с женой.

- С женой, - говорил он, - не следует обращаться как со служанкой. Нет, жену надо вежливо ввести в империю ее мужа. Конечно, жена не ровня мужу, но она может стать его отражением и даже льстить ему.

Он написал в книге, что если жена превосходит мужа в мастерстве и умение, что ж, пусть более мудрый руководит менее мудрым. Если муж это признает, тогда все будет в порядке.

Пока я жила с вдовой, я узнала печальную весть, что капитан сэр Томас Гардинер, муж леди Кэри, погиб в засаде рядом с Айлсбери. Леди Кэри ждала ребенка, и все родственники мужа надеялись, что у нее родится мальчик, чтобы род продолжался, но родилась девочка, и Гардинеры обвиняли бедную леди Кэри в том, что она их подвела.

Снова после перерыва в несколько месяцев был осажден Честер. Но Мун продолжал яростно сопротивляться и удерживал город под властью Его Величества короля. В сентябре принц Руперт сдал город Бристоль генералу Фейерфаксу, и король был этим ужасно удручен. В тот же месяц Его Величество направилось на помощь Честеру, и потерпели поражение под стенами города. Гарнизону приходилось очень трудно - не было пороха и провианта, но сэр Мун не сдавался, и вдова Веббер и ее друзья очень хвалили его за выдержку и упорство. Потом до меня дошли слухи, что Мун женился, но никто не мог сказать, кто же его жена. Мне стало очень грустно от этих новостей, но я, разумеется, ничего не могла поделать. Мне казалось, что его женой стала Долл Лик.

За день до того, как я переехала в новый дом мужа в Барбиконе, мне приснился Мун. Мун лежал один на постели, грустно посмотрел на меня и спросил: "Милая, неужели ты надеешься стать счастливой? Как я могу быть счастливым? Но мы еще встретимся, несмотря ни на что, и будем счастливы вместе".

Я не стану подробно описывать первую брачную ночь. Но должна отметить, что муж не забыл ничего из того, что было раньше приготовлено для меня. Он даже позаботился о золотой пудре на покрывале. Моя матушка, наверно, была права, говоря, что мужчины девственники должны жениться только на вдовах. Но он сумел мною овладеть, и я не сделала ничего, что бы могло его прогневить. Муж был таким эгоистом, что не заметил отсутствия во мне любви к нему, когда я ему покорилась. Господин Мильтон приказал мне молчать, пока он дарил мне ласки, чтобы я неловким словом не спугнула его желание и не нарушила священный обряд, где он был священником, а я немой жертвой.

Хватит об этом. Вскоре я забеременела, и тогда он перестал ко мне прикасаться, и я спала отдельно. Он мне приказал ради любви к нему вести новый и странный режим жизни.

Ночью я спала на соломенном матрасе, а не на пуховой перине, ела простую пищу и мылась только холодной водой, читать я могла только те книги, где описывались битвы и суровые испытания. Он сделал из моей спальни оружейную, развесив кругом сабли, пики и пистоли. На стенах он повесил красные драпировки и вокруг разместил множество гербов. Джон Мильтон часто ходил со мной смотреть военные упражнения на Поле святого Мартина. Все эти странности происходили у него не от отсутствия доброты, а потому что у него в голове зрела новая идея.

Он считал, что подобные вещи помогут зачатию сына, и мальчик родится смелым и стойким, и впоследствии сделается великим главнокомандующим и тем самым сбудется старинное предсказание, переведенное с греческого на латынь во времена Клавдия Цезаря о том, что весь мир покорится британской расе. Предсказание начиналось словами:

Brute, sub occasum so lis, и кончалось

…Ipis To tius terrae subditus orbis erit.

Это высказывание он четко написал крупными буквами на доске, прикрепленной к изножью моей твердой постели, и я волей-неволей выучила его наизусть. Нашего сына он собирался назвать Артур, и у моего изголовья висел шелковый флаг святого Георгия, на котором золотой нитью была вышита огромная буква "А". Я старалась ни в чем не перечить мужу, и результаты вскоре были налицо.

Барбикан был шумной улицей, но комната, где обучались мальчики, располагалась в задней части дома, и поэтому им во время занятий не мешали крики разносчиц рыбы или продавщиц пудинга, продавцов метел, пение уличных певцов и перебранка извозчиков и кучеров. Мне наконец доверили вести хозяйство. Муж был доволен и соизволил сказать, что Транко и я хорошо потрудились. Несмотря на то что сильно возросли цены на топливо и продовольствие, я смогла прилично содержать дом и снабжать нас всем необходимым. И тратить гораздо меньше, чем тратила Джейн Ейтс, делавшая вид, что экономит каждый пенни, и это несмотря на то, что сильно увеличилось количество членов семьи. Муж иногда делал мне небольшие подарки - кусок шелка спокойного цвета или хороший льняной материал на платье, когда наконец на свет появится ребенок. Один раз он даже подарил мне, чтобы я носила дома, серебряную брошь с гранатами в форме сабли. Но он никогда не позволял мне выбрать в лавках что-нибудь самой, кроме башмаков, чулок и нижнего белья.

Его ученики были очень милыми мальчиками и вскоре начали относиться ко мне, как к собственной матери. Генрих Лоуренс и Сирияк Скиннер, внук сэра Эдуарда Коука, юриста, и юный граф Барримор нравились мне больше всех. Муж учил их искусству сражения на саблях и показывал приемы борьбы, и иногда отправлялся с ними на экскурсии или занимался греблей на реке. Он стал меньше пользоваться линейкой, чтобы наказывать провинившихся учеников с тех пор, как снова начал жить со мной. У нас были очень приятные соседи, среди них граф Бриджвотер, бывший президент Уэльса, в чьем замке в Ладлоу была поставлена пьеса мужа в стихах "Комус". Вместе с графом жила его дочь, леди Алиса Элджертон. Она была настоящей леди. И с ними жил Томас Элджертон, его сын. Они неплохо относились ко мне. В Барбикане также проживал музыкант господин Генрих Лоуз, сочинивший музыку и исполнявший роль Тирсиса в той же самой пьесе. Он был милейшим, внимательным и уважаемым человеком, и муж посвятил ему сонет: "Гарри, твоя мелодичная и приятная музыка…" Так что мне приходилось слушать много музыки в то время. Но муж не позволял мне присутствовать, когда исполнялась мягкая, приятная музыка. Он мне заявил, что ради неродившегося сына я должна слушать военные марши, которые станут возбуждать и стимулировать его характер. Он решил, что наш ребенок должен родиться в конце июля, под знаком Льва, который помогает прославиться офицерам, как ни один из небесных знаков.

Сонет господину Лоузу появился слишком поздно, и его не включили в сборник поэм, опубликованный в 1646 году. Но среди других сонетов я обнаружила один, посвященный дочери доктора Дэвиса, хотя там не упоминалось ее имя. В нем говорилось о чистой девственнице, отринувшей непорочный путь и отправившейся по дороге, ведущей к разрушению. Автор обещал женщине только место на брачной церемонии, когда жених распрощается со своими милыми друзьями, чтобы вкусить блаженства в полночь, и поэтому я не обижалась на это стихотворение. Муж, когда писал сонет, придерживался странных примет и обычаев. Прежде всего, он мылся с головы до ног и надевал чистое белье и лучший камзол, но без шпаги. Потом он брал чашу с чистой водой и входил в комнату, которую предварительно приказывал чисто вымести, и там стояли только стол и стул. Мильтон запирал дверь и приказывал сохранять абсолютную тишину. Там, верно, он выпивал воду и приступал к работе. На двери комнаты висел лист бумаги, где в лавровом венке было написано имя Музы Каллиопы, кому он обещал служить.

Парламент запретил праздновать Рождество в Лондоне, потому что сладкие пирожки, каша со сливой и остролист считались папистскими идолами. Муж с удовольствием ничего не устраивал, потому что, как он сказал, праздники всегда мешали ученью и делам. Каким холодным было начало нового, 1646 года!

8 декабря, с рождением новой луны начались морозы, с каждым днем становилось все холоднее, и так продолжалось целый месяц. Лед достиг небывалой толщины. Вода в трубах замерзла, нам приходилось покупать воду ведрами по очень высокой цене! Три недели мы прожили без угля и вполне могли остаться без дров, если бы не граф Бриджвотер. Он разрешил мужу выкорчевать старое дерево у него в саду. Я показала мальчикам, как это можно сделать, и как потом разрубить пень на мелкие куски с помощью колуна и клиньев. Во дворе подтаивало днем и снова замерзало по ночам, дороги стали ужасно скользкими, и было очень опасно выходить. Но муж приказал мне не бояться, чтобы наш сын родился смельчаком. На третий день февраля он отправился со мной, чтобы послушать военную музыку в Поле святого Мартина, но я дошла только до ворот нашего дома. Там я поскользнулась на льду, упала и не могла подняться. Я очень испугалась, что у меня может случиться выкидыш, потому что говорят, что женщина при этом испытывает такую же ужасную боль, как при родах, а в результате… нуль! Мне повезло, и хотя у меня появились боли в животе, выкидыша не было. Но я повредила себе лодыжку. Муж не позволил мне отлежаться, а приказал забинтовать ногу с помощью намоченных в холодной воде тряпок и хромать, двигаясь по дому, пока нога не пришла в норму. Это делалось для того, чтобы наш сын научился выдержке.

Третьего февраля Муну пришлось сдать Честер: у него кончилось продовольствие и порох. Он храбро оборонялся и сдался на почетных условиях. Мун вывел гарнизон под развевающимися знаменами, барабанную дробь, солдаты держали пули наготове в губах. Ему позволили отплыть в Ирландию, чтобы там соединиться с лордом маркизом Ормонде, которому король поручил объединить папистов для защиты его интересов перед парламентом.

В Англии война подходила к концу, и в марте сдался сэр Ральф Хоптон со своей армией из Корнуолла. Страна обнищала после войны, кое-где жизнь стала как в Ирландии. Королевские солдаты обирали тех, у кого они были расквартированы, эти люди голодали, но им ничего не платили. Солдаты шатались по стране, грабили дома и пассажиров карет, угоняли скот на глазах у хозяев. Даже офицеры превращались в грабителей. Один из тех, кто перебежал в армию парламента, сказал, что ему было стыдно смотреть в лицо честным людям, лучше уж получить пулю в грудь. Солдатам парламента хорошо платили, им не было нужды становиться мародерами и грабителями. Их больше уважали люди в деревнях, соответственно, они не знали горя.

Король снова начал переговоры с парламентом Вестминстера, но его требования были слишком велики и неприемлемы. В Палате Общин обсуждалось, какие награды, чины и премии будут даны лидерам, принесшим им победу: в руках короля оставалось лишь несколько замков и гарнизонов. В апреле из Эксетера приехали господин Кристофер Мильтон и его жена. Эксетер сдался парламенту. Господин Кристофер Мильтон потерял все, кроме дома в Ладгейте, за который он получал сорок фунтов ежегодно, и они стали жить у вдовы Веббер, а мой муж давал ему немного денег, пока господин Кристофер не вернулся к занятиям юриспруденцией. В мае я была на седьмом месяце беременности, и мы узнали, что дом в Вудстоке был взят штурмом, а король удрал из Оксфорда, переодевшись слугой дворянина, и отправился в Шотландию, где обратился к помощи шотландского парламента, сказав, что со своими любимыми шотландцами у него не может быть неразрешимых расхождений.

Снова осадили Оксфорд, и в июне король написал из Ньюкасла, предложив губернатору сдаться на взаимовыгодных условиях, потому что он опасался за жизнь молодого герцога Йоркского и своих племянников - принца Руперта, которого он простил за потерю Бристоля и принца Мориса. Но сэр Томас Глемхем, губернатор, не собирался сдаваться. Генералу Скиппону поручили возвести мощные укрепления на Хедингтон Хилл и фортификации вокруг города. Началась артиллерийская подготовка с двух сторон, снаряды попадали в Форест-Хилл и один убил господина Роберта Хикса, когда он играл в шары на лугу. Потом было решено прекратить пальбу, чтобы не повредить старинные церкви и колледжи Оксфорда: древность следует уважать.

Сэр Роберт Пай Старший в письме отцу посоветовал покинуть поместье и спрятаться в Оксфорде до начала осады. Если так произойдет, он и его сын-полковник по условиям закладной станут владельцами нашего дома. Они имели на это право, потому что им не были выплачены проценты и не возвращена основная сумма. Но при этих условиях поместье не будет реквизировано парламентскими комиссионерами, как это произойдет в противоположном случае. Сэр Роберт обещал позаботиться, как хороший сосед отца, обо всем, что находилось в доме и в постройках и возвратить все отцу, как только обстановка стабилизируется. Вдали гремела канонада, и отец с домочадцами второпях покинул дом, оставил ключи полковнику Паю и со всем семейством отбыл в Оксфорд.

Там они устроились в открытом сарайчике для скота на Виф Лейн, а в конце июня губернатора уговорили сдать город.

Генерал Фейерфакс предложил гарнизону из семи тысяч человек выйти из города с оружием. Имущество всех роялистов города должно было быть секвестировано, но владельцы могли прийти к соглашению с парламентом - заплатить штраф, не превышающий доход, собранный за два года, и тогда им могли вернуть поместье, а пока они могли жить, как арендаторы парламента при условии, что не станут заниматься военными делами.

Но бедному отцу не удалось воспользоваться подобной щедростью. В воскресенье 28 июня, спустя неделю после подписания условий сдачи, он выехал из Оксфорда, подъехал к дверям нашего дома и постучал в дверь. Старик с распухшим лицом высунулся из окна и нацелил в отца пистолет, спросив, в чем дело.

- Я - мировой судья Ричард Пауэлл, и это мой дом. Кто вы такой? - спросил отец.

- Я - Лоуренс Фарр, слуга сэра Роберта Пая Старшего, это его дом.

- Неужели для меня не оставили послания сэр Роберт Старший или его сын полковник или господин Джон Пай не оставили мне записки?

- Нет, сэр, - ответил старый слуга, - молодой сэр Роберт проезжал здесь 15 числа, потому что он был в церкви в Холтоне, когда полковник Айертон женился на дочери генерала Оливера Кромвеля, он мне приказал охранять дом от воров и мошенников, а сейчас он снова уехал со своим полком.

- Надеюсь, ты оправдал его доверие, - заметил отец.

- Я старался изо всех сил, потому что сюда никто не приходил, кроме четырех человек с судебным распоряжением от Комитета Секвестра в графстве Оксфордшир, расположенного в Вудстоке. Три клерка, составлявшие списки и оценивавшие ваши вещи, а четвертый - дворянин, член Комитета. Он протестовал, говоря, что они слишком высоко оценивают вещи, и тогда они снижали цену. Снаружи его ждал брат. Я его не пустил в дом, потому что у него не было позволения на вход, хотя именно он покупал, а потом забрал все вещи…

Бедный отец с ужасом воскликнул:

- Что ты говоришь, добрый человек? Все было куплено и увезено?

- Конечно, сэр, - радостно подтвердил Ферр. - Они полностью очистили дом, жаль, что здесь не было моего господина сэра Роберта, все задарма продали - ведь был всего-то один покупатель, господин Томас Эпплтри и действовал он от имени собственного брата. Я никого внутрь больше не пускал, как мне и было приказано. Я уверен, что сэр Роберт хотел бы купить ковры и кресла, столы и изголовья кроватей, комоды и посудные буфеты по такой низкой цене или даже в два раза выше, потому что тогда ему было бы легче сдавать дом на более выгодных условиях. Да и постельное белье не помешало бы ему.

- Ты говоришь, что они забрали все? - переспросил бедняга отец. Казалось, он был в столбняке. - Бог мой! Как же они все увезли?

- Очень просто, сэр, на ваших четырех повозках, которые они тоже купили. Кроме этого, они забрали две ваши старые кареты и большую телегу. Они увезли с собой свиней, овец и весь скот, домашнюю птицу и даже доски. Но они не смогли сразу забрать с собой бревна. Они за ними еще вернутся. Мне кажется, что общая цена была 335 фунтов, и господин Эпплтри заплатил клерку двадцать шиллингов залога.

- Когда произошла эта распродажа?

- В понедельник на прошлой неделе. Двадцать второго июня.

- Но это было до того, как были подписаны условия сдачи и в соответствии с условиями генерала Фейерфакса по закону нельзя было секвестировать мои вещи.

- Я ничего не могу сказать, - заметил Ферр. - Мне приказали, я и подчинился. Джентльмен Эпплтри был со мной весьма любезен и даже подарил мне десять шиллингов, хотя я и не впустил его брата в дом. Теперь, сэр, уходите. Вам здесь нечего делать. Дом пуст. Кроме моей постели и горшка для варки пищи здесь ничего нет. Если станете жаловаться, вам следует обратиться к закону,

Можно сказать, все, что продавалось так второпях и втайне, на самом деле стоило, как минимум, в три раза больше. Но за этим последовало худшее. В отсутствие отца солдаты парламента пасли коней на его пастбищах - около трехсот коней, и после них не осталось травы для сена, а старик Ферр не принял у них расписки за съеденную траву, которые они ему предлагали, сказав, что это не его дело, а отряд уехал.

У нас секвестировали земли в Витли, отец был в ужасе, потому что боялся, что на свет Божий всплывут его махинации с арендой. Вот что я узнала в последнее время об этих землях. Отец сдал их в аренду, как я уже писала об этом своему кузену сэру Эдуарду Пауэллу за триста фунтов. Земли арендовались у колледжа Всех Душ с 1626 года, и этот год был годом моего рождения. В 1634 году отец возобновил аренду, но не вернул колледжу бумаги, ставшие недействительными. Спустя четыре года он передал аренду Ричарду Бейтману и получил от него двести фунтов, а на следующий год, не зная, где достать деньги, он передал старую недействительную бумагу об аренде Джорджу Хирну сроком на тридцать один год и получил от него триста сорок фунтов, а мистер Хирн позволил ему арендовать эту землю за сорок фунтов в год. Это, безусловно, было мошенничество, но отец надеялся заплатить господину Хирну и тем самым перестать мошенничать. Спустя два года, решив, что пусть лучше его повесят за то, что он украл не ягненка, а целую овцу, отец снова отправился в колледж Всех Душ, где работали люди с короткой памятью, и там подкупил клерка, чтобы тот подправил официальные бумаги. После чего, не вспоминая об аренде, возобновленной для него в 1634 году, и о его прежних делах с господами Бейтманом и Хирном, отец принес в колледж старый и недействующий договор об аренде, который до тех пор оставался у него и был датирован 1626 годом, и просил, чтобы его обновили. На него наложили небольшой штраф, и новый клерк с удовольствием представил ему новую аренду, не зная, что она уже была возобновлена в 1634 году, и именно эту, ничего не стоящую бумажку, он передал своему родственнику сэру Эдуарду Пауэллу за триста фунтов. Таким образом, от подобных махинаций он стал богаче на восемьсот фунтов, передавая в аренду землю никогда ему не принадлежавшую, и кроме того, получал с нее урожай.

Что касается старых фриголдерных земель в Витли, их тоже секвестировали, и тут все было не так просто. Мой отец не сообщил моему мужу, который имел на них главное право по договору о купле-продаже, что они уже были заложены Эшворту на девяносто девять лет. Что еще хуже, - весь лес, находившийся в лесном складе в Форест-Хилл на пятьсот фунтов был именно тем лесом, который купили братья Эпплтри, но еще не успели увезти, и кроме того, еще много леса лежало в рощах Форест-Хилла и в Стоу Вуде, а множество бревен украл у отца сам парламент. Жители города Банбери написали петицию и пожаловались, что половина их города была сожжена, и часть церкви и колокольни были разрушены, и далее они заявляли, что в доме некого господина Пауэлла есть бревна и доски, а дом расположен возле Оксфорда, и просили разрешения взять этот лес для ремонта города и церкви.

Им позволили это сделать, и мой отец остался голым и босым. Поскольку он поссорился с дядюшкой Джонсом, ему некуда было приклонить голову: Арчедейлы и Моултоны были разорены войной, многие погибли, и ему было некуда поехать и не к кому обратиться за помощью, у него было ужасное положение; отцу пришлось до конца испить чашу унижения и приехать в Лондон, прося милости у нас в доме в Барбиконе.