Порывистый, кудрявый, белозубый, — На шутку щедр и на язык остёр!.. Ах, эти африканистые губы! Ах, чувства необузданный простор! В кругу друзей – шумит и верховодит, Но вдруг замкнётся – кончен хоровод: В чём повод? Всемогущая природа Его к свиданью с Музой призовёт! И он уйдёт в свой потаённый замок, Доступный изначально лишь ему. Где с одухотворёнными глазами Его ждёт Муза в светлом терему! В лицейских классах строгая система, Да вот беда – весенняя пора: В аллеях царскосельского Эдема Прогуливают барышень с утра. А гувернантки здесь совсем некстати, Но можно строить барышням глаза… Вчера «Декамерона» воспитатель Из-под подушки Сашиной изъял! Но он не сник и жить ему так любо! В его груди – божественный костёр!.. Порывистый, кудрявый, белозубый, На шутку щедр и на язык остёр!

Храм Покрова на Нерли! Тише! Не молви – внемли Гимну святой тишины, Музыке робкой весны! В чудо из камня всмотрись: Храм над землёю повис! Сложен из каменных плит И вознесён из молитв! Тише! Не молви – смирись, Не улетел бы он ввысь!

Осенний дождик капли сеял… Как угадать бы – отчего День зарождения лицея Стал в жизни главным для него? Каким бы день в грядущем ни был — Ласкал ли свет, темнила ль тень, Он окружал священным нимбом Благословенный этот день! Да чем же он благословенен? Никто не скажет нам, увы! Чем дорожил наш юный гений — Друзьями, клятвой на крови? Союз – прекрасен, но доколе? На целый век не сохранить! И обрывалась с лютой болью Его привязанностей нить! Не назовёшь картину грозной, Но от разлук не жди добра: Созвездье рассыпалось в звёзды, — Их вновь в созвездье не собрать! Вдруг тесно стало в хороводе. В упряжке с золотой уздой!.. Ему сиять на небосводе Солнцеподобною звездой!

Еду с Ростроповичем по проспекту Ленина, Он машину водит ловко, как смычок. С ним якшаться, говорят, вроде бы не велено: Живо попадёшь ты, брат, под колпачок! «У него на даче-то – диссидентов уймища, Что-то замышляют там – всё властям во вред! Ходят, не хоронятся, в бородах и рубищах Да романы стряпают, глянешь – чистый бред!» Мы свернули далее влево, на Почтовую. Едем, поспешаем в хлебосольный дом. Завтра он программу нам обещает новую (Власти разрешение выдали с трудом!). С ним – легко и весело, он раскован начисто, И рассказчик классный: слушай, не зевай! Всё, что он ни делает – мирового качества, Даже трудно лестные подобрать слова! Будет много сломано, многое – потеряно. Дверь за ним закроют крепко, на крючок… Еду с Ростроповичем по проспекту Ленина, Он машину водит ловко, как смычок!

Мстиславу Ростроповичу Окрылять – дар Божий, не профессия. Под смычком вращается Земля! Ты рождён – раскованно и весело Окрылять! В звуках струн – услада благовестил!.. Раздари свой музыкальный клад, Роль виолончельного кудесника — Окрылять! Жизнь – в бореньи ангела и демона. Для тебя – и радость, и петля… Как отрадно – в смутное безвременье Окрылять! Струны к нам протянуты из древности. Но Гварнери современен лад!.. Мне бы так стихом (дрожу от ревности!) Окрылять!

Господи! Где твоё око? Где твой заботливый нрав? Боже! Избавь от упрёка, — Нет от меня нынче прока: Горе настигло с утра! Смотрит с тоской из киота Взглядом немеркнущим Спас… Век фантастических взлётов! Что же его ты не спас? Песни с божественной искрой, Вот и иссяк ваш родник!.. Голос, знакомый и близкий, Издавна в сердце проник. Господи! Как всё жестоко! Ты, Всемогущий, не смог (Может, ты очень высоко?) Жизнь сохранить бы до срока, Смерть не пустить на порог! Ты ушёл, растворясь во Вселенной. В звёздах, ветрах, цветах и ручьях, — Только песня осталась нетленной, Только стих не рассыпался в прах! Сиротливо гитара повисла: Присмотрись-ка, распятый Христос! Ты любим от Амура до Вислы, Ты нам песню в подарок принёс! На Ваганьковском кладбище – свечи И людской молчаливый прибой… Будто звёзды любви человечьей Не хотят расставаться с тобой!

Год отшумел и стих, как звук Трубы пророческой и скорбной. Дни окаянные плывут, Уставам вечности покорны. И мы, в нестройной суете Клянёмся, веруем, и плачем, И жаждем лишь благих вестей, Благих – и никаких иначе! Чтоб нам войти в грядущий век, — Судьба потребовала плату: Отныне мне держать совет Придётся с бронзовым Булатом! Срок выйдет – всех нас призовут Аккорды ангельского горна… Год промелькнул, как жизнь, под звук Трубы пророческой и скорбной.

Неласково время – жестоко оно и спесиво. Но тянется к прошлому воспоминания нить: Булат обещал угостить нас грузинским сациви И мне перечислил, – что надо на рынке купить. Но всё недосуг нам: то жатва на творческой ниве, А то вдруг Россия совсем потеряла покой… Уже не придётся (о, Боже!) отведать сациви. Что было б его приготовлено лёгкой рукой!

Скорей этюд рисуй, художник, Природа не умеет ждать: То солнце скроется, то дождик. То прояснится вдруг опять! Схвати мгновения жар-птицу, Оставь в руке её перо: Оно для кисти пригодится И мне, как вечное стило. Этюд – не слепок и не фото, Он смесь натуры и души, Он для себя, не для кого-то… Спеши, художник мой, спеши! Этюд – как жизненная веха (Пусть краски празднично трубят!) — Осколок прожитого века. И даже самого себя!

Две октавы в этом мире отзвучали… Разве вы не ощущаете печали? По какому справедливому уставу Окрылили нас, бескрылых, две октавы? С ними жили, с ними радовались свету, — Две октавы подарили радость эту. Чаровали нас не трубы и не струны — Женский голос, дар небесный, вечно юный! Не заманит мишура с дешёвой славой… Жизнь прожить бы дай мне, Боже, в две октавы!

Художник кисть держал в зубах За неименьем рук… Попридержите слово «крах», Оставьте ваши «ох» да «ах». Сочувствие – неверный шаг, Когда владычит дух! Трактуй как чудо или сон, Как мыслимый предел, Но буйный рост зелёных крон, И ярость океанских волн, И облаков могучий гон — Он всё запечатлел! Увы! Судьба лишила рук, — Жесток её удар! Но не замкнулся жизни круг, — Сквозь годы горестей и мук, Под вдохновенный сердца стук Прорвался светлый дар!

Я держал твою руку в руке, Ожидая любого приказа. Ты была лаконичней Марке, Непонятнее Пабло Пикассо. Мир молчанья – огромен и тих, Будто дремлющий витязь из сказки. Не из круга жеманных франтих — Ты пришла без рисовки и маски. Ветер мая, задорен и пьян, Краски дней и ночей перепутал… Мне тогда был по духу Сарьян, Было по сердцу светлое утро! А под вечер стучался закат Красной лапой в закрытые двери, Ты сказала: «Смотри – это Рерих!» — Это Рерих был наверняка!

За статью не дам и пару гривен, Испытав сомнение и шок: Разве Пиросмани примитивен? Изотрите термин в порошок! Он наивен, как трёхлетний мальчик. Как птенец, как просинь среди туч! Он творил, не требуя подачек, Верный сын долин и горных круч! Он любил приезжую актрису. Но её не тронули слова! Даже всеми розами Тифлиса Он не мог её очаровать! С тюфяка поднявшись утром рано, В сумку краски положив и кисть, Уходил расписывать духаны, Воспевать безоблачную жизнь. На полотнах мир не затуманен. Весел человек и ярок цвет… Разве примитивен Пиросмани. Коль такого в мире больше нет?!

«Знаю Пушкина лучше лучшего!..» За кичливость себя кляня, Вижу – школьница Надя Рушева Вводит в пушкинский мир меня. В детских опытах отразится ли Жизни гения широта? Восторгаются композицией… Что же тени скорбят у рта? Говорим о проблемах времени, О недетском её мазке… Не к дождю ли болит у темени? Не к грозе ли стучит в виске? По Фонтанке гуляет девочка, Чертит профили на снегу. И не кисть в руках – просто веточка. Ею Бог выводил, – я не лгу! Где-то живы её игрушки, но Покорилась, вдруг, высота: Я предсмертные стоны Пушкина Слышу с Надиного листа! Что судьбина ей напророчила? Триумфальные миражи? Детство кончено, детство кончено, — Вместе с детством уйдёт и жизнь!

Старый скрипач заказал себе гроб в виде                                               скрипки, Так в похоронном бюро и сказал, не таясь,                                           без улыбки! И без усмешки оформил заказ мрачноватый                                            приёмщик. Разве что плотник стучал почему-то                                 за стенкой погромче. Тихо ворчал, что народ стал совсем                                         несуразный: «…Ящик – он ящик и есть! Похороны —                                           не праздник!» Так получилось, что вскорости умер скрипач                                               одинокий. Что ж тут поделать, – законы природы жестоки! И хоронил его бедный трубач в одиночку, И в некрологах о нём не писали ни строчки! Только зеваки кричали, как шумные галки: «Эй, поглядите! Вон там – контрабас                                               в катафалке!» Что им сказать? Недотёпы! Другими мерилами                                                         мерьте! С музыкой он не хотел расставаться по смерти!

Там – зона! Запреты, табу! Угрозы нежданных напастей! Там ставим мы на кон судьбу И жизнь, начинённую счастьем! Там – зона! Да только ли там? Ведь алчна она без предела! И пусть твоя совесть чиста, — Но ты всё равно под прицелом! Но что же нас тянет туда? Недуги каких вдохновений? В чьей власти шальная узда? Кто он, этот пагубный гений? С той силой здесь нет ли родства, Которой живое не жалко?.. Ведёт нас за грань естества Угрюмый всеведущий сталкер.

Отчего грустна твоя строка, Прапорщик Тенгинского полка? Где тот лейб-гвардейский весельчак С шаловливой искоркой в очах? Где, Маёшка [7] , твой гусарский пыл? Неужели с возрастом остыл? Складка скорби залегла у губ… Отчего тебе стал демон люб? Говорят, что водятся грехи, — Не одобрил государь стихи. Высочайший следовал указ — Строго наказанье: на Кавказ! Ты влюбился в этот горный край, Там война, – и он совсем не рай! Там Мартынов будет бить в упор (Был кому-то выгоден тот спор!). Двести лет покоя нет стране, Двести лет Кавказ горит в огне!.. Жизнь кратка, но ты вошёл в века, Прапорщик Тенгинского полка!

Как выразить стихами пенье птиц? Как шум воды запечатлеть словами? Как перед чудом не склониться ниц, Услышав зов любви в скрипичной гамме? Мгновенье остановит кисть творца, И гений воссоздаст эпохи слепок, И нет у одарённости конца, — И сомневаться в сказанном нелепо!

Иконописцы палехской артели, Кудесники божественной доски! Как это вдруг вы над землёй взлетели, Нарушив притяжения тиски! А кто из вас был втайне на Голгофе И рисовал распятого Христа, В мир унеся следы невинной крови На краешке измятого листа? Далёк тот день, печальный и великий, Прошли века гонений и хулы, И разбрелись по русским избам лики — Широкоглазы, скорбны и светлы. Искусной кистью радости и муки — Всё воплотил в иконах богомаз! И к ним в мольбе протягивались руки, И губы прикасались много раз. Случись пожар, – из запылавшей хаты Их выносили первых, как детей. И прятали в земле от супостата… А мир мрачнел от тягостных вестей. Двадцатый век Голгофы вновь венчали, И люди крест страдания несли, Но осенял их в муке и печали Спасителя неугасимый лик!

Сен-Санса играл безработный скрипач, И скрипка срывалась со стона на плач, И скрипка пронзала людские сердца И всем обещала любовь до конца. Всё буднично вроде бы, всё, как всегда: Торопятся люди, бегут кто куда, Бросают монетки в скрипичный футляр (Увы! Невелик был грошовый навар!). Мужчина прошёл и подумал в пути: «А надо бы к маме сегодня зайти!» И парень рассеянно звуки ловил И вдруг: «Я сегодня признаюсь в любви!» Неужто впадают от музыки в транс, — И в этом повинны скрипач и Сен-Сане? Доступна ли нам благородная страсть? Над нами искусство имеет ли власть?

Заметная в истории страница, В ней легендарный кроется сюжет: Андровскую привозят из больницы, Чтоб отыграла роль, – дублёра нет! Эпоха, не скупясь, таланты множит, Знать, безграничен творческий простор! У гениев дублёра быть не может, Несовместимо: Пушкин и дублёр! И вспомним в продолженье разговора О долге, что «за совесть, не за страх»: Ильинского [8] в конце спектакля «скорой» В палату увозили!.. Вот ведь как! У нас, в России, те легенды стойки, Которые рождались из судьбы. В войну солдаты с госпитальной койки В атаку шли, про раны позабыв! «Искусство требует»… Прочь трафаретку! — Мы сами жертвуем, готовы жертвой стать, И подвиги случаются нередко, Когда на деле есть что защищать!