Глава 1. Дежавю

Это странное ощущение дежавю начинает порядком подбешивать. Оно никогда не сулило ничего хорошего, теперь же это чувство щедро отдаёт кислым привкусом вынужденной благодарности. Эйса просыпается от затхлой вони давно заброшенного помещения. К запаху пыли примешивается запах ржавого железа, мужского пота и почему-то крови, хотя Эйса цела, не считая зверской головной боли. Похоже её здорово приложило в аварии.

Она чувствует, что ни черта не выспалась, только хуже стало. Приподнимаясь на локте, Ривера брезгливо осматривается. Вытертый, продавленный диван, облезлые стены в плесени и потеках, пыльный цементный пол, железный верстак, старый ящик с инструментами и серебристый футляр, в котором Ривера видит перчатки, шприцы и ампулы. Несложно догадаться, что это за набор. Когда в комнатушку через щель приоткрытой двери врывается сдавленный стон боли, Эйса убеждается, что не ошиблась.

Маячившая за дверью тень чутко реагирует на движение – в помещение входит молодой мужчина с бритыми висками. Он весь в цветастых татуировках, как чёртова клумба, и здоровенный, как обожравшийся стероидов бык на мясоферме.

— Она следующая? – спрашивает он кого-то за дверью. Странно, но мужчина смотрит на неё с каким-то сочувствием, будто он по принудиловке её тут караулит и всё это дерьмо, происходящее за его спиной, ему особого удовольствия не доставляет.

Эйса невольно вжимается в диван, когда видит за дверью, в соседней клетушке с решетчатыми окнами под потолком Лару Кинг, привязанную к стулу. Её губы сшиты железными скобами, глаз заплыл, с рук, сцепленных за спиной, мерно капает кровь. У неё под стулом этой крови целая лужа. Ривера волком смотрит на мужика в цветастых розах. Ей не хочется на место Лары Кинг от слова совсем. Да и с какой стати, чёрт бы его побрал?

— Не-е-ет, она моя. – В фокусе её взгляда появляется Данэм. На нём рубашка с закатанными рукавами и резиновые перчатки, а в руках строительный степлер сплошь в бордовых, подсыхающих пятнах. На идеально-белую рубашку не посадил ни капли — аккуратный, чёртов мясник.

Эйса выдыхает и позволяет себе чуток расслабиться. Препарировать её никто не собирается, а этот цветастый, наверное, просто не в курсе. Рангом, видимо, не вышел.

— Расставь своих парней по периметру и свободен, — не глядя в его сторону, приказывает Данэм. — Коул? — Оливер резко поворачивается к нему, видя, что тот мешкает.

Опять этот обеспокоенный взгляд. Эйса ловит его на себе, а в ответ мысленно желает этому самому Коулу убраться поскорее. Пусть спасает кого-нибудь другого, она не дама в беде, а от чужого сочувствия у неё случается изжога, что бы за этим сочувствием не стояло. Эйса привыкла, что обычно всем друг на друга срать, а помощь всегда имеет цену. С Данэмом ей теперь за всю жизнь не расплатиться, для других она уже не кредитоспособна.

— Ага, — кивает Коул и исчезает в коридоре.

Тем лучше.

— Ты в норме? — бросает он из-за плеча, аккуратно поддевая пальцем упаковку со шприцем и ампулу.

— Бывало и лучше, — едко отвечает Ривера, усаживаясь на вонючем, замасленном диване в самую непринуждённую позу, хотя на деле ей хочется вскочить с него, пока клопы не облепили, и принять душ. Показывать Данэму свою растерянность и нервозность она не станет, он и так себя героем чувствует, можно не сомневаться. Облизывать ему пятки Эйса не собирается, даже если он и впрямь герой. Гораздо приятнее думать, что он с завидным постоянством вытаскивает её из дерьма, в которое сам однажды макнул от всей души. — Ты мне скажи, нельзя было как-то попроще всё организовать? У меня башка не железная.

— Прости, дорогая, я мог положить тебя рядом с Беккетом, чтобы ты перестала, наконец, путаться у меня под ногами, но, как видишь, я этого делать не стал, — невозмутимо отвечает он, снося пальцем стеклянный наконечник.

— Нахрен ты кокнул федерала?

— Конечно же, потому что он тебе угрожал, дорогая.

Бессовестное вранье, хорошо приправленное издёвкой, Эйса внутренне напрягается, подбирается, готовясь к ответному выпаду. Хочется эти блядские шуточки пресечь на корню и плевать что не в её положении выпендриваться.

— Не слышу благодарностей, — он улыбается, надавливая на поршень шприца. Тоненькая струйка препарата взмывает в воздух, описывая над его головой дугу. Очень двусмысленно.

— Иди нахуй, — цедит сквозь зубы Ривера.

— Ну, вот так всегда. Умоляешь, клянчишь, подставляешь зад, а потом — иди нахуй. — Данэм занимает собой всё пространство комнаты — он тяжёлый, липкий, как запах крови, которым тянет из-за приоткрытой двери в пыточную. От его ядовитой улыбки у Эйсы темнеет в глазах — снова хочется взять и двинуть по этой ухмыляющейся роже. Хуже уже не будет. Ривера не помнит, в какой момент перестала его бояться. Наверное, после той случки в машине она почувствовала какое-то подобие власти над ним. Чем чёрт не шутит, может правда? Иначе она не была бы здесь.

— Иди нахуй ещё раз, — огрызается она в ответ своим мыслям. Данэм скользит взглядом по её острым, голым коленям, подбитым ссадинами и молча возвращается к Кинг. Дверь остаётся открытой.

— А потом всё пошло не по плану и Беккет вывел вас на ваш же товар? — Эйса слышит, как он продолжает прерванный допрос. Она неспешно поднимается с дивана, чтобы скрипом старых пружин не перебить звук его голоса. Ривера жадно вникает в каждое слово. Ей хочется знать всё. — Назови мне имя и я облегчу твою боль, Лара? Или Луиза? Как тебе больше нравится?

Агент Лара Кинг, эта крутая баба с кулаками начинает часто дышать, когда Оливер выпрямляется и медленно заходит ей за спину. Эйса чувствует себя отмщенной, когда видит её красные от боли глаза. Лара Кинг смотрит на неё с ненавистью, с изумлением тому, что Ривера её обыграла при минимальных на то шансах. Как же мало ей было нужно, чтобы сломаться — пара вырванных ногтей и один откушенный секатором палец. Ривера чувствует моральное удовлетворение, когда видит ужас в её глазах. Ужас от ожидания новой порции боли. Эйса самодовольно улыбается ей в ответ. Выкуси, сука.

Она не видит, что Оливер делает за спинкой её стула. Глухой щелчок, озверевшие от боли глаза Кинг и частая капель, звонко бьющаяся о полиэтиленовую подстилку особого простора для фантазии не дают. Обыкновенный строительный степлер в руках Оливера Данэма превращается в орудие изощренного искусства пыток.

— Если передумаешь, скажи. Хотя вряд ли ты сможешь говорить с этим, — выпрямившись, он проводит пальцами по неровному ряду из пяти скоб соединяющих губы Лары Кинг в одну тонкую кровавую линию. — И не смотри на меня так, иначе сошью тебе веки.

Грубым движением он наклоняет ей голову в сторону и забивает ей в шею короткую иглу.

— Это чтобы ты раньше времени не откинулась от заражения, — он бросает пустой шприц в мусорное ведро, обернутое голубым пакетом с коричневыми пятнами по ободку, хлопает её на прощание по щеке, словно собаку, снимает перчатки, отправляя их следом за шприцем. На лице Кинг остаются алые отпечатки её же собственной крови. — Не скучай.

Он выходит из комнатки, закрывает чемоданчик и щёлкает замком, берёт со стола ключ от машины и телефон, не обращая внимания на Риверу, стоящую у него за спиной.

— Ты слил федералам наркоту? Зачем? — цепляясь за ускользающий от неё смысл разговора, спрашивает она.

— Ты лучше спроси, наша она или нет.

— Зачем тебе эта баба?

— Так много вопросов, — лениво тянет Данэм, разворачиваясь к ней лицом. Он устойчив на широко расставленных ногах в то время как Ривера, словно голая ветка на ветру, в положении беззащитном и крайне невыгодном. Обладание информацией понижает шансы остаться не у дел, вот только Эйса мечется между её крупицами и не знает, с какой стороны зайти. Она чувствует себя бесполезным куском дерьма на чужой милости и это чувство совсем не нравится ей.

— Рассказывай, — Ривера бесстрашно перекрывает ему путь. Маленькое препятствие, хлипкая, фанерная створка против тарана из твёрдых, тренированных мышц. Либидо не подскакивает, страха нет, ощущение опасности не заставляет её прикрыть рот, как то бывало раньше. Эйса не чувствует сейчас ничего, кроме запаха крови вперемешку с древесными нотками его одеколона — в голове мутно после удара о стойку, а желчь ползает по пищеводу от горла до пустого желудка. Хреновее некуда.

— Поехали, жрать охота, — он берёт её за плечо, разворачивает спиной и лёгким шлепком по заднице задаёт направление прямо по коридору. — Ты мексиканскую кухню уважаешь?

— Итальянскую предпочитаю, — фыркает она в ответ через плечо. Подкисших фахитос и тухлых буррито из помойки она наелась до блевоты в родном Синалоа. Пока есть выбор, она всегда выбирает лучшее. А жрать действительно хочется.

— Годится.

Пока они спускаются вниз по железным ступеням из решетчатого полотна, Данэм звонит в ресторан и делает заказ. Три бутылки неплохого красного вина в конце длинного списка блюд заставляют Риверу улыбнуться в предвкушении — разогнать кровь хорошей порцией алкоголя кажется весьма неплохой идеей. Голова станет яснее. Он называет адрес доставки, Эйса этого адреса не знает.

Когда они выходят на улицу, Данэм открывает ей дверцу старого «Фольксвагена» — видимо, свой шикарный «Мерседес» он решил не светить. Когда они молча выезжают за ржавые ворота с табличкой «Частная территория» Эйса оглядывается назад, пытаясь вычислить, где они только что были. Здание, где осталась подыхающая от боли Лара Кинг, похоже на заброшенный завод. «Авиамоторы Кеннет-Брауна» — очертания здоровенных отвалившихся букв на фасаде становятся видны лишь когда они отъезжают на четверть мили.

Они едут не больше десяти минут. Малоэтажка из красного кирпича находится рядом с железной дорогой, в паре кварталов от завода. Стратегически верно — не слишком далеко и не слишком близко на случай, если придётся уходить.

— Любишь ты клоповники, — Эйса входит следом за Оливером в квартиру и брезгливо озирается. Номер дешёвого мотеля, в котором они были с ним в Вегасе, кажется ей в разы лучше.

Квартира после пожара, на стенах копоть, лопнувшее окно в кухне наглухо забито сизой от плесени фанерой. Обеденный стол и мягкая мебель кажутся вполне новыми, наверное, кто-то пожертвовал погорельцам. С желтого, местами подкопченного потолка свисает пыльная, обсиженная мухами лампочка на длинном проводе — она покачивается прямо у её лица, паркет раздулся от воды и рассыпался в щепку, плотная полиэтиленовая плёнка изображает дверь в туалет.

— Ты ещё на голой земле не спала, — хмыкает Оливер, наверняка припоминая своё армейское прошлое. Эйса многозначительно хмыкает в ответ.

— Откуда ты знаешь?

Она спала на камнях, нагретых солнцем за день и воровала корм из коровников до тех пор, пока Энрике не вывез их в город и не помог остальным братьям пристроиться в картель. Мать зарабатывала, как могла: спала с мужчинами за деньги, пока её красота и молодость ещё котировались, меняла мужей, чтобы те кормили её детей, попутно делая ещё детей. О предохранении в их деревне никто не слышал. Эйса не знала, что после третьего ребёнка Мария желала каждому следующему сдохнуть, ей рассказала об этом Лупе. Но они оказались слишком живучими, кто ж виноват?

Данэм смотрит на неё пристально, изучающе. Он ничего не говорит ей на это, но в его глазах Ривера видит понимание.

— Лара Кинг, она же Луиза Мария — ещё хренова туча имён — Ортега Диаз работает на твоего бывшего босса, а Франко, как ты помнишь, начал борзеть и продолжает это делать — значит, за ним кто-то стоит, — он расстегивает пуговицы рубашки, бегло перебирая пальцами по кромке ткани, стаскивает ее с плеч, комкает, метко бросая её в угол дивана. — Эта сделка прошла мимо нас. Я позвонил своим людям в АБН и те закинули удочку Беккету. Ну, а звонок тебе стал эдаким финальным штрихом. И я немного подыграл тебе, чтобы твоя якобы полезность не пошла прахом, иначе, сидеть бы тебе, дорогая, в мексиканской тюрьме. Я слышал, условия там так себе, — он улыбается, на лице у него выражение хитрожопого благодетеля. В совокупности с идеально скроенным телом это похоже на вызов. Но Ривера его не принимает, оставаясь стоически невозмутимой. Да и что она может? Затрахать его до смерти? — Я слил партию, чтобы посмотреть, у кого гореть начнёт. Беккет тупой до мозга костей законник, он не при делах, а эта дамочка, как я предполагаю, не последнее звено в цепи.

— Человека хотят подсидеть?

— Хотят, — Данэм открывает свою незаменимую дорожную сумку, достаёт чистую рубашку, идёт в сторону ванной. — Беккет плотно сел ему на хвост. Ублюдок не побоялся подкинуть в «Таити» наркоту, чтобы задержать его хотя бы за это. Но босс успел уйти.

Зашумела вода. Эйса останавливается в коридоре, переваривая сказанное. Плёнка вообще ничего не скрывает — полосы воды скользят по его телу, собирая тёмную дорожку волос от пупка и ниже в извилистую змейку. Его вялый член в облаке пара выглядит ярким светлым пятном. Эйса вдруг отчётливо вспоминает ощущение его внутри, от этого по спине пробегает лёгкая дрожь и жар.

В дверь звонят. На пороге стоит кудрявый пацан с лицом сплошь в ямах от акне. На нём бейсболка с логотипом «Солерно Траттория».

— Прими заказ. Наличку возьми в чемодане, — кричит ей Данэм из душа.

Эйса просит парня подождать минуту. Она склоняется над распахнутой сумкой, с азартом проверяет каждый карман. Два паспорта, чеки, талон на парковку, свернутые тугими рулетами боксеры, носки, три белые рубашки, джинсы, ноутбук в чехле. В отделении поменьше — флакон «Хьюго Босс», спиртовой гель для рук, пачка презервативов и антисептик на случай, если резина не выдержит нагрузок. Эйса усмехается. Продуманный, зараза. В нижнем отделении две обоймы для пистолета, лежащего на кухонном столе, в маленьком кармане под замком — золотое кольцо и два армейских жетона.

«О. Данэм» «М. Холт»

«М. Холт». Ривера задумчиво вертит в руках. Дохрена сентиментально носить с собой жетон своего босса. Если это, конечно, его жетон. А ещё кольцо…

— Ты заблудилась? — Данэм, в полотенце, обернутом вокруг пояса, заходит в комнату. Парнишка с коробками мнется на пороге, явно желая поскорее получить деньги и убраться из этого неприглядного дома. Одним чётким отработанным движением уличной воровки Эйса прячет жетон между пальцев, прикрывает цепочку ладонью, передаёт Данэму бумажник, а после аккуратно бросает жетон обратно в родное отделение. Он ничего не заметил, иначе вряд ли бы промолчал.

Салат, цыпленок, ризотто, нарезка из сыров и ветчины, овощи на гриле, джелато на десерт, вино и бутылочка лемончелло в качестве комплимента от ресторана — услужливый доставщик с резиновой улыбкой складывает весёлые цветные коробки на комоде в прихожей. Эйса берёт бутылку вина и открывает его ржавым штопором, найденным на дне кухонного ящика. Она прикладывается к ней прямо из горла. Чистота местных стаканов вызывает у неё сомнения.

— Что, даже свечей не зажжём? — глумится Данэм, видя, как Ривера на ходу цепляет два ломтика сыра с плесенью и закидывает в себя следом за большим глотком вина.

— Здесь уже однажды зажгли, похоже. Ну их к чёрту, — она многозначительно обводит взглядом подкопченный потолок, игнорируя очередной данэмовский подъеб.

— И то верно, — Данэм плюхается на табурет и вгрызается в ножку цыпленка.

Эйса не понимает, что именно не даёт ей покоя: переделка сфер влияния где-то на недостижимом для неё верху, её собственные перспективы или тот жетон в чемодане. Она подходит к окну, вглядывается в мутные сумерки через щель в фанере, пытаясь сообразить, с какого боку зайти. Алкоголь пьётся, как вода, легко и приятно, ненавязчиво растворяется в крови, развязывает язык и, как ни странно, убавляет головную боль и собирает мысли в кучу. Налицо первые признаки алкоголизма — без бутылки хреново думается, но это волнует Риверу в последнюю очередь.

— И что потом? Ты узнаешь имя, и что потом?

— Всё то же.

Эйса резко оборачивается к Оливеру, видя, как тот невозмутимо облизывает жирные после цыпленка пальцы. Он приехал сюда убивать. Убивать того, кто посмел встать на пути Человека. Одним трупом Беккета и перспективой трупа Кинг дело не ограничится. Ривера не понаслышке знает, как далеко он готов зайти.

— А если он не один? Если он тебе не по зубам, что тогда?

Закон противодействия никто не отменял, особенно учитывая то, как крепко взялись за Холта федералы. Правительство США не рядовой мексиканский наркокартель, его не напугать парой заказных убийств. Эйсе до дрожи в руках хочется знать, что будет, если всё рухнет. Если эта пищевая цепочка с Человеком во главе перестанет существовать. И что будет делать Данэм, если это случится.

— Что ты хочешь?

Оливер оставляет коробку и смотрит на неё взглядом, не сулящим ничего хорошего. Но Эйса, как скоростной состав, летящий с горы с отказавшими тормозами, уже не может остановиться.

— Хочу знать, что у вас с ним? Что у вас с Человеком? — она со скрипом отодвигает стул и садится напротив. Найденный жетон не даёт ей покоя, и пусть Данэм от этих вопросов явно теряет аппетит. Она глядит на него в ответ нагло, с вызовом, как дворовая кошка, которую пригрели по зиме и которая теперь считает себя полноправной хозяйкой квартиры. Ей нечего терять, кроме гордости. Да и её уже почти нет.

— Переживаешь, кто будет спасать твой зад, если план не сработает? — Оливер чётко считывает её волнение, облекает в слова причины, по которым она вообще завела этот разговор и которые сама никак не могла обозначить. Славный у них тандем, ничего не сказать, вот только обстоятельства, при которых он сложился, дерьмовее некуда.

— Я не верю, что ты с ним, потому что он вытащил тебя из-под трибунала. Тебе всё это нахер не надо. Ты бы жрал, пил, курил, трахал шлюх, а после героически захлебнулся бы собственной блевотиной где-нибудь под мостом.

— Не будет его, не будет меня. Всё просто, — Данэм пожимает плечами, со стоическим спокойствием выдавая очередную отмазку. Но что-то ей подсказывает — дрогнувший мускул на лице или на мгновение помрачневший взгляд — что в ней есть доля правды.

— Слишком даже, — фыркает Ривера, подтаскивая к себе одну из коробок. Не прерывая с Данэмом зрительного контакта, она втыкает в вилку в салат, словно в сердце заклятому врагу.

— Милая, ты не сможешь продать эти сведения. Они ничего не стоят. Займи лучше свою голову чем-нибудь другим, — выдаёт Оливер, заставляя Риверу подавиться воздухом от возмущения.

— Не думай, что знаешь меня хорошо.

— Ты тоже.

Данэм встаёт из-за стола, отнимает у неё бутылку и делает несколько больших глотков. Вина остаётся меньше половины, Эйса смотрит в сторону второй, нераспечатанной, понимая, что одной сегодня ограничиться не выйдет. Их чудовищно сложные взаимоотношения напоминают сделку, в которой стороны никак не могут сойтись в цене, и Эйса впервые не может предложить свою ставку. Она утыкается в салат, решив, что проигранный раунд аппетиту не помеха.

Данэм берёт ключи и мобильник, явно намереваясь покинуть квартиру.

— Попытаешься уйти, сама знаешь, что с тобой будет, — предупреждает он, и Ривера разворачивается к нему всем корпусом, зло бросая вилку на стол.

— Тебе в кайф, что я от тебя завишу, да?!

— Мне забавно, как ты пытаешься всеми силами доказать, что это не так, — с едкой улыбкой он закрывает за собой дверь. Ривера насилует штопором бутылку до тех пор, пока пробка не превращается в крошево.

***

То, что происходит между ними, похоже на безумие.

Утро лениво наползает на город, солнце проникает сквозь задернутые шторы, погружая спальню в мягкий, рассеянный полумрак. Ветер приносит с океана запах соли, а с улиц — асфальтовую пыль и жар разгорающегося дня. Лень дотянуться до пульта и лень надавить на кнопку, чтобы включить кондиционер, несмотря на то, что по спине уже течёт пот. Кайлу не хочется возвращаться в реальность ради мелких бытовых вопросов, ему хочется провести в этом безумии как можно больше времени.

Кали жарко, но она словно расплавилась, растеклась по промокшей простыне и по подушке, не в силах пошевелиться. Она давно потеряла счёт времени. Уже забыла, каково это вообще, когда колени сомкнуты, а ноги сведены вместе. Как это ходить без опоры на чью-то руку и как это вообще ходить, а не лежать. Безумие давно выбило её из реальности, Рейес не представляет, как будет вытаскивать себя на улицу — она ощущает себя одичавшей, словно год прожила в лесу.

Не вынимая из неё пальцев, Кайл отвлекается, чтобы коснуться губами внутренней стороны её бедра. Кали там самая чувствительная — от одного невесомого поцелуя она ахает и вздрагивает, от следующего смеётся, пытаясь вырваться, потому что щекотно. Его горячий язык возвращается обратно, раздвигает налитые кровью складочки, начинает двигаться быстрее, настойчивее. Кали чувствует, что у неё шумит в голове и сохнет в горле, до разрядки остаётся пара ударов сердца. Тело рефлекторно вздрагивает, рот кривится в беззвучном крике — у неё, кажется, начинает пропадать голос. Колени сгибаются, поджимаются к груди, тело гнется дугой и мечется по постели, Кали едва сдерживает себя, чтобы не отпихнуть Кайла ногой — организм инстинктивно защищается от слишком сильных ощущений.

Его пальцы липкие, а губы сладковатые от её смазки — когда он возвращается к ней, Кали сцеловывает с них свой вкус.

— У меня такого не было никогда, чтобы пару минут… — и чтобы так часто и так бурно. На остаток фразы Кали не хватает дыхания, слова срываются на бессвязный шёпот. — Ты мне снишься, тебя не существует.

— Кали… — он словно забывает что хотел сказать. В голове абсолютная пустота, редкие вспышки сознания заполняются её дыханием, ощущение горячего, мокрого тела под его телом, её ладонями, ласкающими его лицо, её голосом, произносящим его имя так, что можно сойти с ума.

Расставив колени по обеим сторонам её головы, Кайл имеет её в рот так глубоко, как она позволяет. Её беззащитность вместе со взглядом грязной, пресытившейся девки сводят с ума, раззадоривают ещё сильнее, как и то, что Кали такая для него одного. Он кончает ей на шею, на лицо, на приоткрытые губы, стараясь не попадать на веки, иначе зальет глаза, они покраснеют, как после хорошего удара. Вряд ли Кали это понравится. Хотя какое там старается, соображалка ни черта не работает.

— Кали, ты нечто. Просто нечто.

Она смешно фыркает, стирая вязкие капли со своего лица прямо ладонью, улыбается, говоря, что эта штука вроде как омолаживает кожу. Кайл улыбается тоже, хватая забытое на столике кухонное полотенце, чтобы помочь ей.

— Когда тебе на работу? — Кали обнимает его, кладёт голову ему на плечо. В этом её движении ощущается необъяснимая грусть. Реальность неумолимо надвигается, обязательства напоминают о себе, мир вокруг никуда не девается, как бы ей того ни хотелось. Придётся расстаться, пусть даже на время его смены.

— Завтра. К шести утра.

Кали обнимает его крепче. Кайл, прикрыв глаза, выдыхает аромат её волос, гладит по спине. Опустошенность, умиротворение и лёгкая грусть от того, что безумие отступает — Кайлу хочется отмотать время назад, чтобы пережить его снова или наоборот, погнать вперёд, чтобы узнать, что будет дальше.

— Хорошо, — она чмокает его в губы, поднявшись на вытянутых руках. — Надо бы в прачечную бельё закинуть.

Это верно. Если простынь хорошенько просушить, её можно будет ставить, облокотив о стену, как кусок фанеры.

Кали встаёт с постели, лениво протягивается, вставая на носочки. Её тёмные волосы сильно кудрявятся от влаги. Когда она поднимает над головой руки, её округлая, упругая грудь становится ещё привлекательнее. Немыслимо красивая девчонка.

— Мне нужно в бар заглянуть, — заметив, как посерьёзнел его взгляд добавляет. — Я знаю, тебе это не очень нравится, но сам понимаешь, — она пожимает плечами, надеясь, что объяснять не придётся. Лезть в бутылку и доказывать свою независимость смысла не имеет никакого, Кали просто не хочет, чтобы он взваливал её проблемы на себя. — Что делать с ключами?

— Оставь себе. Я вторые у брата возьму.

Неплохо бы забрать ещё одни у Риты. Ей-то они точно уже не нужны, да вот пересекаться с ней ради такой мелочи совсем не хочется. Он давно отпустил её с миром, теперь здесь живёт Кали. В его квартире и в его сердце.

— Спасибо за то, что помогаешь мне. Я ценю это. Очень, — говорит Кали начистоту, словно чистосердечное признание делает, которое, как известно, облегчает вину. А она чувствует вину. Стоило сказать это раньше, а не изображать из себя каменную стерву, которой она вовсе не была. Но всё случилось, как случилось, и хорошо, что именно так.

— Я знаю, — отзывается Кайл. Такое бывает, когда видишь человека впервые и сразу же понимаешь, что он твой. Наверное, в тот день, когда он впервые увидел её, произошло именно это. Наверное, будь это не так, он забрал бы Суареса и никогда больше не вернулся в её бар.

— Ты яичницу с беконом любишь? У меня здорово получается. — По пути в душ Кали заглядывает на кухню. — Кстати, не помнишь, куда я пучок зелени сунула? Мне кажется, в машине остался.

— Кали. Выходи за меня. — Вырывается изо рта само, как результат сентиментальных размышлений, которыми до отказа заполнился размягченный после секса мозг. Кайлу вдруг начинает казаться, что всё это уже было с ним, что Кали всегда была здесь, что они знакомы всю жизнь. Он хотел бы чтобы Кали родила ему детей. Он любил бы их больше жизни.

— Ты спятил? — с кухни доносится удивлённый голос. Кайл готов согласится с этим утверждением. Пусть это глупо, не вовремя и не в их положении. Кайл уверен, что никогда ничего правильнее в жизни не говорил.

Трель телефона обрывает затянувшееся молчание. На экране высвечивается телефон Коула.

— Через час у Рори в «Раз, два». Этот говнюк согласился только на своей территории, когда я ему про тебя сказал. Зассал, что ли? — хмыкает в трубку брат. Кайл косится на дверь ванной — Кали успела проскочить туда без него. Завтракать ей придётся одной, он успеет только душ принять. И конечно же, куда и зачем он едет, он ей не скажет.

— Я понял.

— Только давай сначала к нам, — Кайл отключается и сгребает постельное белье на пол. В прачечную действительно стоит заскочить на обратном пути.

***

— Рассказывай, — лениво роняет Кайл, падая на диван мягкой зоны. Следов крови здесь больше нет, обивку сменили, сменили стулья. В груди зудит какое-то паршивое чувство. Здесь недавно умер человек, а ему хоть бы хер.

Кайл никогда не считал, сколько трупов разной степени разложения перевидал на своей работе — успел привыкнуть, очерстветь. Даже будучи в банде он столько дерьма не видел, сколько видел сквозь прицел табельного пистолета. В первый год стажерства его пару раз вывернуло прямо на асфальт, а потом всё пошло по накатанной. И всё это как-то грустно. Как грустно и то что он, по сути, снова возвращается к истокам. Назначенная «стрела» с Диего тому подтверждение.

— Данэм, короче, собирался этот товар слить, у них там многоходовка какая-то наверху. Говорит, так надо было. — Коул плюхается напротив, остервенело тряся шейкером с протеиновым коктейлем. Он рассказывает ему о той заварухе с наркотой, из которой «Хантеры» едва ушли на своих ногах. Но не все. — Человек, говорю, мой погиб, нельзя было предупредить? Он, сука, сказал мне, что не натурально бы вышло. Им там наверху вообще похуй на нас, хоть все мы тут передохнем, — Коул едко, зло усмехается, глядя куда-то в сторону. Наверное, прокручивает в уме разговор. — Двести кусков дал на всех. Мы, конечно, матери его большую часть скинули, — он неосознанно бросает взгляд на место, где умирал его человек, опустошает шейкер в три больших глотка и с грохотом ставит его на стол.

Кайл краем глаза замечает, что в бар начинают сходится любители промочить горло с утра пораньше. Их обслуживает миловидная блондинка. Новенькая. Наверное, очередная любовница брата, такие куклы в его вкусе. В последнее время. Отчего-то Кайл вспоминает первую любовь брата — Андреа Маршалл. Она была темненькой, долговязой и худой, как мальчишка. С тех пор, как она исчезла из их жизни, Коул стал избегать таких типажей. *

— Он сейчас там бабу одну допрашивает. Знаешь, что он с ней сделал? — Коул кривит рот, пропускает сквозь зубы комок слюны, смачно плюёт в пепельницу. В подробности не вдаётся. — Упырь долбаный.

Кайл мрачнеет. Всё это звучит как-то неутешительно. Без протекции Старших «Хантеры» были сами по себе, плавали мелко, зато знали, за что огребают и что, в случае чего, их ждёт. Сейчас брат и его парни становятся тупым мясом, которое не жаль отправить на бойню. Банду они создавали, чтобы выжить и чуть упорядочить то дерьмо, в котором им приходилось существовать. У них были идеалы. Сейчас же цели «Хантеров» изменились. Болезнь с симптомами «пожрать, навариться, потрахаться» заразила и их. И Коула, похоже, подтачивает тоже.

— Ладно, погнали. Мне с амиго Диегито тоже побазарить надо, — Коул поднимается с дивана, Кайл следует его примеру.

— На предмет?

— Отмашку дали. Кончать Гарсию, убирать их нахуй с улиц. Нам людей подгонят. Оружие, если надо. Я тебе сейчас всё это говорю, чтобы ты в курсах был. И ещё, — Коул заводит брата в оружейную, звенит ключами, набирает код, открывает железный сейф, стоящий прямо на полу, в углу.

— И я вот ещё что прихватил, когда эта заваруха началась с федералами. Моральный ущерб, чтоб его, — он вертит в руках чёрный прямоугольник размером с кирпич, обмотанный чёрным полиэтиленом. — Я хер знает сколько тут точно, но кусков на триста минимум.

— Да ты охуел?!

При виде здоровенного бруска наркоты Кайл взрывается. В «Логове» никогда ничего подобного не держали. Да и вообще не связывались с этим, потому что наркота — удел Старших. Такой объем Коулу в руках держать-то не положено, не то, что хранить. Кайлу отчего-то хочется, как в детстве, хорошенько съездить брату по уху, чтобы вставить мозги на место. Пока ещё не слишком поздно.

— Ты в моей тачке это гавно вёз? По улице с ним шёл? У тебя башка вообще есть?!

— Выключи ты копа. Всё нормально.

Коул то ли слишком самонадеянным стал, то ли расслабился, почувствовав вкус власти. Скоро на улицах снова начнётся стрельба. Работы будет до чёртовой матери. И как бы Кайл не желал Гарсии сдохнуть, эта перспектива его мало радует. Как и два кило героина в руках у брата.

— А если кто прочухает? — Кайл не собирается сдаваться, несмотря на то, что это бессмысленно. Если только самому из рук вырвать и в унитаз спустить. Только вот ему даже касаться этого дерьма не хочется. — Выкинь эту дрянь.

— Я его в пять пакетов завернул, средством от моли пересыпал, ни одна собака не учует, — Коул суёт свёрток обратно в сейф, обращается к брату, присаживаясь на краешек стола. — Слушай, я в курсе, что делаю. Это подушка безопасности. Сам видишь, херня случается. Вот ты выпендриваешься сейчас, а сам сто пудов согласен со мной, — Коул говорить беззлобно, не спорит, не доказывает. Он спокоен, будто действительно знает, что делает.

Ярость прогорает так же быстро, как вспыхнула. Кайл ощущает себя рыбой, выброшенной на берег — трепыхаться бесполезно. Вряд ли какая-нибудь добрая душа пинком ботинка отправит её обратно в море, всем просто насрать. Всем вокруг насрать друг на друга, только вот ему вечно есть до всего дело.

Коул вдруг щурится, пытаясь разглядеть что-то на уровне его груди. Он подходит ближе к брату и поддевает пальцами край рукава его футболки.

— Ого. Прям медали за заслуги! — Коул меняется в лице, разглядывая потемневшие следы чужих зубов. Похоже, рад не на шутку, может, даже больше него самого — Кайл до сих пор до конца не осознает того, что Кали Рейес теперь с ним. — Кусачая какая! Ты с Гарсией насчёт неё собираешься перетереть? — дождавшись молчаливого кивка головы, продолжает. — Ну, всё ясно. Познакомишь когда? Я мясо пожарю, вино там, семейный ужин, все дела. Отметим вашу состыковку, — Коул воодушевлен не на шутку, идёт, чуть ли не подпрыгивает. Кайл видит, брат переживает за него больше, чем он сам за себя. Так же, как он сам переживает за него. И так всегда. Хотя бы что-то остаётся неизменным.

— Ты только не матерись при ней, — с улыбкой добавляет Кайл когда они выходят из «Логова» и грузятся в его «Мустанг». В припаркованный рядом «Додж» садятся четверо «Хантеров» — сопровождение на случай неприятных сюрпризов на земле «Кобрас».

— Буду аки агнец божий, — выдаёт Коул фразу, совершенно для его лексикона не типичную, едва сдерживаясь от смеха. Кайл знает, он может быть весьма мил, если захочет. — Её как зовут-то?

— Кали.

Кали. Хочется повторять это имя про себя. Оно отдаёт чем-то неуловимо сладким, тягучим, как карамель. Кайл понимает, что улыбается, как идиот, лишь когда выруливает с парковки и вклинивается в уличное движение.

— Кали и Кайл, надо же, как в сказочке, — Коул проезжается по созвучности их имён, хмыкает, отворачиваясь к окну.

Их вправду, словно судьба свела, если эта сука вообще существует. Ради Кали он едет на встречу со своим заклятым врагом для того чтобы, вот умора, дать ему денег, а не по роже. Кайл вдруг понимает, что это меньшее, что он готов сделать ради неё. Он готов ради неё на всё.

***

«Раз два», похоже, не закрывается круглые сутки. На улице солнце в зените, а стриптизерши уже лениво вышагивают вокруг шеста. Глазам темно после яркого света. Флуоресцентен и неон вонзаются в сетчатку острыми иглами — светятся даже трусики у танцовщиц. У одной из них вереница крупных бусин блестит между ягодиц, врезается в припухшие половые губы и сходится на лобке, соединяясь со световой лентой, висящей на бёдрах. У другой между ног путается шикарный лисий хвост, который, если приглядеться, обратным концом воткнут глубоко в анус. Сквозь нитяные шторы, скрывающие вход в приват-комнату, виднеется стоящая на коленях женская фигура в одних только туфлях. Она яростно работает ртом, пристроившись между мужских ног в спущенных до колен джинсах. Если приглядеться, то и шторы выдержаны в соответствующем стиле: бусины в виде членов, вагин, грудей и задниц весело бьются друг о друга, когда кто-то проходит мимо.

Форма официанток простора фантазии не даёт: на сосках стикини с бархатными кисточками, вместо трусов три блестящие нитки и кусок ткани на лобке, который среди прочего выглядит почти стыдливо. Задницы абсолютно голые — вход доступен, стоит одной из них чуть наклониться. Кайл слышал, что здесь дают все: от этих самых официанток до тошнотно-худых парней с подведенными глазами, которые торгуют за стойкой бухлом. Здесь проводят свингерские тусовки, играют с верёвками, цепями и секс-машиной в «комнате пыток», а в подвале играют в блек-джек и покер. Рори не боится рейдов — всё проплачено на год вперёд не без участия Гарсии.

Девчонки улыбаются им, и Коул, проходя в зал, улыбается каждой в ответ, попутно делая брату знаки рукой — большой палец вверх, вбок или вниз, что значит «вообще нормас», «сойдёт под пивко» или «страхуебище сраное». Выходит равномерно.

С пустыми яйцами хреново оценивать — Кайл смотрит не на сиськи, а в глаза и видит в них туман. Девки словно под чем-то. Алкоголь, или наркота, или таблетки, после которых подставишься под любой хрен без разбора, потому что начинает зудеть — какой только химии сейчас нет. Они с Эрнандесом как-то вытащили пару мешков такой дряни из одной квартирки. Вместе с тремя проститутками, которых скручивало так, что они готовы были насадиться хоть на рычаг передач в полицейской тачке. В этих туманных взглядах ни капли осмысленности, одна похоть, и где-то здесь, среди всей этой мразоты тусуется Рита, ведь «Раз, два» по слухам, любимый клуб Гарсии. Глухая злоба тяжёлым камнем давит где-то внизу груди. Он лучше взорвёт здесь всё к чертям собачьим, взорвёт и сядет, чем позволит Кали хоть раз переступить этот порог.

— Здорово, Рори, мудак ты сраный, как житуха? — Коул ощутимо бьёт по плечу высокого худощавого мужчину неопределенного возраста, стоящего возле стойки.

Рори можно дать как тридцать, так и пятьдесят — зависело это от освещения и количества косметики на его лице. У него высветленные, тщательно ухоженные волосы, красная рубашка и короткие джинсовые шорты. Очень гейские.

— Приветствую, рад что ты ещё не сдох, Коул, — ровным меланхоличным голосом отвечает Рори, протягивая ему руку. На остроты и оскорбления не реагирует, он знает Коула слишком давно и слишком хорошо.

— Ой, да пиздишь, — с улыбкой отмахивается Коул, сгибаясь над барной стойкой, чтобы посмотреть ассортимент. «Раз, два» — пионер по части нового бухла для клиентов. Всегда есть, чему поучиться.

— Кайл, давно о тебе не слышал, — Рори тянет ему ухоженную ладонь. Кайл замечает большой темно-красный, под цвет рубашки, перстень на безымянном пальце.

— Привет я Лили-Роуз, да-да, как дочка Джонни Деппа, я собираю деньги на операцию по смене пола.

Между ними протискивается чернявенький худой мексиканец с мелкими чертами лица и высоким голоском, явно задавленным гормональными таблетками. У него портупея на голом торсе и кожаные штаны в облипочку. Пацан, похоже, тоже здесь танцует и, кроме того, подплясывает лично Рори, судя по тому, как тот по-свойски прихватывает его за талию. Ладонь у «Лили-Роуз» холодная и влажная, как рыба. Кайлу хочется вытереть руку о штаны.

— Вообще круто, — игнорируя протянутую для рукопожатия ладонь, бросает Коул, продолжая скалиться. — Ну что заднеприводные, как дела? Народ прёт?

— Давай без этого Коул, — не меняя тона отвечает Рори, только чуть глаза закатывает. — Диего только что подъехал. В вип-зоне.

Рори указывает своей тонкой, как каноэ, ладонью в сторону комнаты, отгороженной от основного зала такими же весёлыми шторами, как в привате.

С каждым шагом в груди у Кайла всё сильнее начинает чесаться. У входа в вип-зал Коул притормаживает, берётся за бусинку в виде задницы, задумчиво крутит её в руках. Оборачивается к брату, одними глазами спрашивает «Всё нормально? Готов?». Кайл кивает.

— Чем обязан?

Диего сидит, развалившись на бордовом кожаном диване в компании трёх девиц. У входа толпятся четверо «Кобрас». Особо борзый одними губами произносит «Суарес» и проводит пальцем себе вдоль шеи, глядя Кайлу прямо в глаза. Кайл лишь криво ухмыляется ему в ответ. Гаденько так.

— Оставь своих собак на улице, Диего, как договаривалась, — Коул ведёт плечом в сторону его бойцов. Диего нехотя кивает им и они уходят. Их остаётся всего трое, не считая трёх девиц, которые здесь, скорее, в качестве мебели — судя по их невменяемым глазам и широким зрачкам, они сейчас хреново воспринимают речь на слух. Кайл смотрит каждой в лицо — Риты среди них нет, и останавливает взгляд на лице Гарсии. В груди начинает зудеть всё сильнее. Надо поскорее закончить дела и уебывать отсюда.

— Озвучь мне остаток долга Рейес, — Кайл вынимает из кармана тугую пачку наличности, которую он снял в нескольких банкоматах. Должно хватить на пару месячных выплат. Девица с радостным визгом ловит её на подлете к лицу Гарсии. Откуда только такая реакция после кокса? — Больше к ней не подходи.

— Вау, так ты её трахнул?! — Диего аж перегибается через стол, хлопая в ладоши. — А то ведь жадина, не даёт никому! И как она?

У Гарсии глаза блестят. Вся его бесячая, смазливая рожа с плешивой, козлиной бородой выражает такой бешеный интерес, что хочется по этой роже пройтись носком ботинка. Кайл переоценил себя. В присутствии Гарсии вся его хваленая стрессоустойчивость катится к херам.

— Тебе никогда не узнать.

— Ошибаешься, — тянет Гарсия, откидываясь на диван. Он вытаскивает из портсигара сигарету. Одна из девчонок ловко подносит ему зажигалку с гравировкой в виде двух змей. — Я ту твою тёлку трахнул и эту тоже трахну.

Диего выпускает кольцо дыма, невозмутимо глядя Кайлу в глаза. Дальше Кайл ничего не помнит. Слышит только, как визжат девки, как матерится Коул, как стонет Гарсия, когда вырванная изо рта сигарета шипит у него в ухе.

— Не встревать! — на периферии слышится голос Рори, на удивление жёсткий и командный. Он координирует охрану клуба, чтобы те сдержали людей Гарсии от повальной драки, а Кайл всё бьёт и бьёт, пока не ранит себе руку осколком зуба.

— Ну всё, хорош, — Коул жёстко берёт брата за плечо и оттаскивает от Диего, барахтающегося по полу между диваном и столом.

Девицы разбежались, Рори стоит в дверях с пистолетом в руках, направленным дулом вниз. Странно, Рори будто чувствует что-то. Может, он за справедливость, а может, понимает, что «Кобрас» на этой земле хозяйничать недолго. Слухи расходятся быстро.

— Ты даже сосать свою малолетку нормально не научил, дерьма кусок. Знаешь, как она вопила, когда я её в зад имел? Ты вообще что-нибудь делал с ней или ты, может, инвалид? — даже катаясь по полу, Гарсия не унимается, словно унизить Хантеров для него дело чести. Хотя откуда ему знать, что это такое. Кайл делает рывок, выдирает руку из крепкого хвата Коула и от души бьёт Гарсию ногой в горло. Такой удар мог и убить, приложи он чуть больше силы. Эта мысль ненадолго отрезвляет его. Дождавшись, пока Диего начнёт нормально дышать, Кайл выходит из зала, сорвав по дороге пару ниток с херами и вагинами. Они путались у него в ногах.

— Пидарас ты, Рори, — изрекает Диего охрипшим голосом, усаживая свой зад обратно на диван. Рори молчит. Коул смотрит на Гарсию сверху вниз, презрительно, как на дерьмо, в которое досадно так вляпался на улице.

Как же ему хотелось позволить брату убить его прямо здесь, но сесть из-за этой мрази он ему не позволит. Сам разберётся. Обычными методами.

— Сумму озвучь, — повторяет Коул, когда они остаются наедине.

— Двести двадцать кусков, — выхаркивает Гарсия вместе с кашлем. — И десятку мне лично.

— С хуя?

— Херово она дела ведёт, — Диего, держась за горло, пытается откинуть голову, но снова сгибается пополам от боли, — просрочки у неё, заебался свои за неё вносить. Проценты типа.

— Десятку свою сам себе прости. Я вообще тебя предупредить пришёл, чтобы по чесноку и по понятиям. Чтобы ты потом не говорил, что я, как сука, втихую, — Коул чуть склоняется к нему, глядит прямо в глаза, чтобы тот понял, насколько всё серьёзно. — Я тебя и твою шайку скоро прикрою начисто, хочешь жить, вали нахуй подальше за железку.

— Да отсоси, — Гарсия смачно сплевывает кровь прямо на стол, не сводя с Коула глаз.

— Не говори, что не предупреждал. «Приход» теперь под «Хантерами», чтобы я тебя там не видел, усек?

— Вот только карточный долг это святое. Скажи уёбку этому, что баба его не жилец, если бабло зажопит, — хрипит ему в спину Гарсия, но Коул не оборачивается. Война объявлена, и первая задача в ней — доехать до «Логова», не нарвавшись на наспех организованную засаду. И насчёт долга он прав — уйдёт Гарсия, придёт другой, ведь боссы остаются боссами, а отец Кали связался, по слухам, с самим Франко. Однако, проблемы надо решать по мере поступления.

От Кайла приходит смс.

«Жду в машине»

Выходя из зала, Коул видит ярко-алый всполох в толпе, похожий на волосы Риты.

 

Глава 2. На чистую воду

— Может, ты лицо попроще сделаешь?

Александра ничего не отвечает, только отворачивается, чтобы господин директор её лицо не видел вообще. Лицемеры хоронят лицемера, как интересно.

Если бы Александре Маккормик сказали что она станет ненавидеть мужчину, с которым собиралась создать семью лишь за то, что он нравится её отчиму, она бы рассмеялась. Она не представляла, как сильно Джон Беккет станет похож на него. Теперь же глядя на гроб, укрытый флагом, на скорбящую толпу в парадной форме, на его рыдающую мать с орденом «посмертно» в трясущихся руках, Сандра чувствует облегчение. И даже совесть не мучает.

«Обрати внимание на этого молодого человека».

Сказал ей Маккормик на одном из светских приёмов. Спорить с отчимом было чревато.

«Называй меня отцом, Сандра. Мне не нравится, как звучит слово отчим».

Отцом, который распускал руки, который лез ей в трусы. Который довёл её мать до психлечебницы, а после до самоубийства, чтобы прибрать к рукам их семейное состояние. Чтобы прибрать к рукам её будущее. Чтобы на обломках её будущего собрать своё будущее. Директор Агентства по борьбе с наркотиками — крупнейшей сети по сбыту этих самых наркотиков во всей Восточной части страны.

Она не знала, почему всё ещё жива с такими познаниями. Может, потому что Бредфорт не верил, что у неё есть доказательства, может, потому что не верил, что у неё хватит духу свои доказательства обнародовать. Духу у неё хватит, вот только Александра не знает, кому можно доверять. А сколько раз она срывалась на крик, обвиняя его в преступлениях. «Отец» на это только устало обмахивался буклетом из психиатрической клиники. Ему хватит связей сунуть туда и её.

Бред Маккормик обложил её со всех сторон. Он оплачивал ей Медицинский Университет — единственную возможность рано или поздно выйти из этой зависимости. Он положил её под своего протеже, чтобы она не выдала его грязные тайны кому-нибудь со стороны. У неё — наследницы одной из влиятельнейших семей — за душой не было ни цента и ни одного рычага давления. Работа, учёба, курсы самообороны и анонимный клуб для переживших сексуальное насилие, разумеется, в тайне от него — длины поводка, на котором держит её Маккормик, хватает только на это.

— Мы найдём ублюдка, который сделал это, — клятвенно обещает Бредфорт не то себе, не то ей. И лицо его при этом такое одухотворенное, такое преисполненное жаждой справедливости. Тошно. Сандра сухо обнимает безутешную миссис Беккет и удаляется с кладбища, опираясь на руку личного водителя-телохранителя — с недавних пор его присутствие стало обязательным, конечно же, по приказу «отца». Пусть думают, что ей стало нехорошо.

— Как расследование продвигается?

— Не очень. Выстрел был с расстояния больше полутора миль. Скорее, всего это военный снайпер, слишком хорошая подготовка. Точку определить практически невозможно — в том месте бизнес-центр, много высотных зданий. Но парни носом роют.

— Понятно.

Джон не был в курсе дел её отчима — Бред Маккормик не любит делиться ни властью, ни знаниями, однако, и такому, как он, требовался человек, которому можно доверять. Именно в Джоне он взращивал такого человека. И именно это день за днём убивало в Сандре желание продолжать с Джоном отношения.

— К миссис Беккет?

— Нет, на работу. Не могу это выдержать.

На прощальный обед она не явится. Пусть все думают, что ей тяжело, что работа с пациентами — ее спасение и так далее по списку. Хотя на самом деле ей никак. Александра позвонит миссис Беккет лично. Она её поймёт — мать Джона была, пожалуй, самым адекватным человеком из её окружения. Она была бы прекрасной свекровью, а Джон — неплохим мужем. Он всегда был мил с ней. Если бы не куча но, главным из которых была близость к её отчиму. Двух таких она бы не вынесла — двинулась бы ко всем чертям.

Она и так едва не двинулась. Вслед за матерью. Маккормик всегда был мастером психологического давления. Он сумел убедить жену в том, что во всём, что с ней происходит, виновата только она сама. В алкоголизме, в нервных срывах, в депрессии, в биполярном расстройстве. В самоубийстве. Он убедил её, что она не способна распоряжаться своим состоянием, что она не способна воспитывать собственную дочь.

И Сандра почти поверила в это. Она верила, что он желает ей только добра. Она верила в то, что плохо ведёт себя и за это покорно несла наказание. Ей было четырнадцать, когда она гоняла в кулаке его омерзительный скользкий член, думая, что сама в этом виновата. Стоически терпела, когда он приглашал её «просто посидеть у него на коленях». Она верила, что сама его провоцирует. Проклятая сволочь. Сандра не помнит, в какой момент у неё открылись глаза, но с тех пор глухая ненависть и жажда мести придаёт её жизни смысл.

***

Кали запирает квартиру и ловит на улице такси — трястись в автобусе нет ни времени, ни желания. Прощание вышло скомканным. Кайлу позвонил брат, и он тут же скрылся в душе, а после поцеловал её в макушку и умчался, сделав два глотка кофе на бегу. Что стряслось, не сказал, да и она не стала спрашивать — растерялась.

«Выходи за меня».

Кали не успела ответить ему ничего толкового. Это было слишком неожиданно. Она и не знала, что ответить, кроме банального «я подумаю». Эта мысль зудит теперь в голове всю дорогу до бара, не даёт покоя, не позволяет сосредоточиться — Кали еле соображает, сколько нужно заплатить таксисту. Цифры в голове упорно встают шиворот навыворот — она настойчиво пытается сунуть водителю двадцать три доллара вместо тридцати двух.

Суета в «Приходе» отрезвляет её. Кали сразу же отмечает, что столы грязные, что пустые бутылки стоят в углу у входа вместе со сломанным, вероятно, об чью-то голову стулом, в ведре блестят осколки пивных кружек вместе с россыпью чипсов и сухарей. Выяснить бы, что тут произошло, но Кали знать ничего не хочет — наверное, сутки ничегонеделания взрастили в ней нездоровый пофигизм. Благо, что ещё потолок не обвалился. Без хозяйского надзора дела всегда ведутся спустя рукава.

За прошедшие сутки, пока Кали не было на рабочем месте, бар мог потерять нескольких клиентов с таким бедовым сервисом. Но какие это были сутки… Кали невольно улыбается своим воспоминаниям, чувствуя, как щёки начинают гореть. Ещё это предложение. Серьёзно ли? Насколько она успела узнать Кайла, несерьёзными его слова не бывают.

— Кали! — Нэнси зовёт её из дверей подсобки. Барменша выгружает оттуда ящики с пивом, ей помогает молодой парень. Кали его не знает, наверное, это тот самый работник, которого нанял Кайл.

— Привет, — Рейес выдавливает из себя виноватую улыбку. Барменша смотрит на неё укоризненно, мол, оставила ты меня одну на произвол судьбы, но обвинения выдвигать не спешит. Надо будет посчитать ей сверхурочные. — Надеюсь, всё нормально?

— Не совсем, — Нэнси уводит ее в сторонку, подальше за стойку, открывает журнал учёта. — Я не досчиталась вчера двух сотен. Пересчитала с утра, ещё сотни нет. У меня не маразм.

Кали чувствует, как всё внутри холодеет. Она смотрит в обеспокоенное лицо Нэнси и начинает нервничать сама. Дерьмово. Пока она бьётся за каждый цент, кто-то ворует из кассы.

Вряд ли Нэнси пытается сама себя выгородить. Она с ней с самого первого дня, у неё дочка-школьница, с мужем она давно разошлась. Нэнси нужна работа, любая работа, она не стала бы рисковать, подворовывая выручку. Нэнси — порядочный человек, несмотря на то, что порой любит приложиться к бутылке, на неё Кали подумала бы в последнюю очередь. Рейес бросает взгляд в сторону новенького, барменша её взгляд перехватывает и плечами пожимает мол, не уверена. Кайл — полицейский. Сомнительно, чтобы он привёл к ней в бар непроверенного человека. Сомнительно, что этот молодой человек хочет связываться с полицией, раз ему нужна работа.

— Я думаю, кто-то сделал дубликат ключей от сейфа и кассы. И таскает потихоньку, чтобы не спалиться.

— Кто-то из своих, — выдыхает Кали, потирая переносицу. Начинает болеть голова.

— Да, кто-то из своих, — подтверждает Нэнси, воровато осматриваясь по сторонам.

— Твою мать.

Кали опирается руками о столешницу, под тяжестью веса мышцы начинают ныть. Болят не только руки, болит спина, бедра, даже почему то шея. Кали почти год прожила без секса — натрудила с непривычки. Воспоминания о прошлой ночи снова вспыхивают перед глазами ярким пятном, Рейес отгоняет их. Надо менять замки. Опять деньги.

Она мысленно набирает список всех тех, кто вхож в бар далеко за границы стойки: кроме неё и Нэнси остаётся только Раиса и три её девочки. Или всё-таки это кто-то со стороны. Это был бы наилучший вариант. Одна лишь мысль о том, что её втихую обирает кто-то из тех, кому она доверяет, вызывает приступ бессильной ярости. Почему-то хочется плакать, хотя казалось бы, обычное дело в тех кругах, в которых ей приходится вращаться. Наверное, это Кайл Хантер заразил её своей порядочностью.

Что-то скрежечет по поверхности барной стойки. Телефон, который Кали бросила на неё, сразу как вошла, настойчиво требовал, чтобы она сняла трубку.

На душе становится теплее — Кали отчего-то уверена, что это Кайл. Хочется всё ему рассказать, поделиться подозрениями, спросить совета, пожаловаться, в конце концов. За какие-то считанные часы Кайл Хантер успел стать для неё необходимостью. Он, словно был с ней всегда. Долгие месяцы ожесточенной борьбы в одиночку забылись как-то слишком быстро, стерлись из памяти, как случайный кусок чьей-то жизни, не её жизни. Теперь всё наладится, Кали отчего-то верит в это всё больше и больше.

Рейес берёт мобильник в руки и разочарованно выдыхает. Номер ей отдалённо знаком, но именем он не обозначен.

— Привет, киса, а не расскажешь мне, с какого хера за тебя «Хантеры» впрягаются? — даже через расстояние, искаженное телефонными помехами, Кали чувствует, как гадко и сально ухмыляется Гарсия, попутно пытаясь сообразить, куда делся его номер из телефонной книги. — Ты с ними с обоими что ли ебешься? Мне чисто интересно.

— Какие «Хантеры»? О чём речь вообще? — услышав фамилию Кайла, Рейес напрягается. Почему вдруг Гарсия заговорил о нём, да ещё и так будто хорошо его знает? Почему пытается влезть ей под шкуру, почему пускает в ход свое излюбленное психологическое давление, которое всегда, а он это знает, всегда доводит её до истерики? Кали чувствует, что у неё в ушах начинает звенеть. Этот звон удаляет от неё скрипучий голос Диего. Похоже на защитную реакцию психики.

— Да ладно? «Хантеры». Два брата-акробата. Они западную сторону держат. Ты что, в раскладе не сечешь до сих пор?! Это очень херово, дорогая.

Стоит закрыть глаза, как Кали видит перед собой смазливую рожу Гарсии его тощую бороденку и маленькие блестящие глазки. Она почти видит, как он полушутливо грозит ей пальцем, выдумывая для неё, нерадивой, новые наказания и угрозы, хотя разнообразием они никогда не отличаются. У Гарсии вся жизнь вертится вокруг его члена, удивительно как с такими усохшими мозгами он держится во главе бандформирования.

— За моей спиной раздвигаешь ноги, насасываешь себе на новую «крышу», спихнуть меня хочешь, да? Расчетливая ты сучка, я прям зауважал тебя, — в его голосе слышится веселье, но Кали знает что это не так. Чем веселее Гарсия, тем хуже тем, на кого он своё веселье направляет. Он улыбается, а через секунду вытворяет такое, что после хочется бежать в подсобку и рыдать, как маленькой. Он — искусный манипулятор, и одному дьяволу известно, как Кали его ненавидит за это.

— Ты что несёшь?

— Может, передумаешь? Сравнишь, чей хер вкуснее? — его тон резко меняется на серьёзный, улыбка сменяется оскалом, она как перед собой это видит. Кали ищет взглядом стул. Хочется присесть. — Короче, ни с тебя, ни с «Хантеров» я не слезу, запоминай. А за то, что крысятничаешь, спрошу вдвойне. Можешь начинать себе зад растягивать, а то разорвешься, киса…

— Да пошёл ты нахуй! — Кали шлепает ладонью по стойке. Чертовски больно. — Нахуй ты звонишь мне, что за хуйню ты мелешь?! Приходи, забирай свои бабки и уебывай!

Гарсия точно дал бы ей по лицу, будь он рядом. Кали орёт на весь бар, не в силах больше держаться. Смысл его слов ещё не дошёл до неё, Кали хочет перестать его слова слышать, оглохнуть на худой конец, только не позволять им проникать в уши. Перед глазами снова возникает лицо Кайла, только теперь её воспоминания не так радужны.

— За тебя заплатили, киса. За два месяца вперёд. А вот за твоей чудесной задницей я приду лично. А то мне, знаешь ли, прямо завидно…

Рейес бросает телефон. Аппарат звонко удаляется о пол и пропадает в темноте под стойкой.

— Кали, ты трубку разъебала, — констатирует очевидное Нэнси и вопросительно ведёт бровью, мол, чего психуешь.

— Курица. Пизда тупая! — клянёт себя Рейес, меряя широкими шагами пространство за стойкой. Она заворачивает в подсобку. Нэнси спешно уступает ей дорогу, так и не поняв, в чей адрес прозвучали оскорбления, может в её?

Кали складывает два и два. Она помнит что фамилия Хантер, которую она прочла тогда у Кайла на значке, показалась ей смутно знакомой. С самых первых дней Раиса вводила ее в курс дела, рассказывала о «Кобрас» и Гарсии, о братьях Хантер, о «Кровавых» во главе с Дре. Кали тогда впихивала в себя информацию, не разжевывая, многое забыла или не запомнила вовсе, но ожидать, что под шкурой полицейского может оказаться один из лидеров уличной банды, она не могла. Кайл сразил её, выскреб ей мозг, заставил развесить сопли. Заставил влюбиться. И превратил в предмет торга. В оружие для их с «Кобрами» междуусобиц.

Надо съездить в квартиру и забрать оттуда вещи, пока он не вернулся домой. Репутацию дающей бабы она ему не простит — теперь отбиваться от Гарсии и его ублюдков станет вдвойне сложнее. Забрать из сейфа пистолет, купить, наконец, нормальную кобуру и не снимать его никогда. Кали толкает дверь в подсобку и рвётся в свой кабинет. В дверях кабинета она сталкивается с Гейл, та на ходу запихивает пятидесятидолларовую бумажку себе в лифчик. Блядский розовый лифчик, с торчащими нитками и пожелтевшими от долгой носки и редких стирок резинками. Дешёвый, как она сама.

Ровно на секунду в глазах Гейл вспыхивает испуг. Испуг сменяется на деланное равнодушие с нотками пренебрежения — таким взглядом она всегда смотрела на Кали, будто это Кали здесь — тертая проститутка, а она — пуп земли. Зависть, жадность, высокомерие — Кали всегда игнорировала Гейл, ей было не до её, но сейчас, когда она пытается выйти из её кабинета как ни в чём не бывало, сейчас, когда Гарсия выбил у неё почву из-под ног правдой о человеке, который стал ей дорог, у Рейес срывает тормоза.

Она хватает её за руку, дёргает на себя. Гейл в долгу не остаётся — она вырывает руку и толкает Рейес к двери. Гейл сильная — Кали ударяется спиной и затылком, но боли не чувствует, слышит только глухой, деревянный стук и грохот собственного сердца. Рейес отпружинивает от двери, словно прыгает с трамплина в воду, догоняет Гейл в три широких шага и сгребает ее жёлтые, сухие, как солома, волосы в кулак.

Ни одна не издаёт ни звука — Гейл сопит, сцепив зубы, машет руками как попало. У неё нарощенные ногти, синие, с идиотскими звездочками из блёсток — Кали чувствует, как горят царапины на щеке возле уха и на предплечье.

— Сука, — шипит Рейес и таранит её головой в грудь.

Обе с грохотом валятся на пол. Ухает забытое кем-то пластиковое ведро, падает швабра — удивительно, что ещё никто не примчался на шум. Гейл целится ей в перемотанное запястье и, услышав крик, вскакивает на ноги, пытается убежать. Кали хватает её за край блузки. Слышится треск и визг.

— Блять, это моя самая нормальная кофта, дура!

Рейес охватывает азарт. Она мстительно, зло улыбается, дёргает сильнее — в руках остаётся фиолетовый кусок шифона. Секунда заминки, и Кали встаёт на колени, следом на ноги, делает шаг назад и замах. Прямой удар кулаком в лицо заставляет Гейл закричать и завалиться на спину.

— Не вздумай вызывать полицию, сука! Это мои деньги, ты забыла? Моя тысяча, блять! — визжит Гейл, отползая от Кали по коридору. Она запахивает вырез на груди. Возвращать деньги без боя она явно не намерена.

— Отдала ключи, быстро! — Кали надвигается на неё, сжимая руки в кулак. Бинт под повязкой покраснел, рана разошлась, но она не ощущает боли, только дикую, раздирающую изнутри ярость.

— Ты не имеешь права меня задерживать! — Гейл находит опору, поднимается, но остаётся на полусогнутых — готовится для броска. Её голос, как верещание индюшки, высокий, прокуренный. Отвратительный. Гейл шмыгает носом, прогоняя по горлу комок слюны и мокроты заядлого курильщика. — Думаешь, спишь с копом, и сама теперь, как коп? Так вот, не имеешь права, тупая ты соска!

— Я имею право хорошенько тебе въебать, Гейл.

Кали набирает в лёгкие порцию воздуха и делает шаг. Перед глазами вспыхивает, а после всё вокруг смазывается в бесформенное пятно — руки Гейл, клок её волос, разодранный шифон и вывалившаяся из лифчика грудь, смятая пятидесятидолларовая купюра на полу, её собственные руки, сжатые в кулаки, и ненависть. Жгучая, до красных кругов перед глазами. Обида, страх, стыд, ощущение, что её предали — этот блядский узел раздирает нутро, вынуждая бить и быть избитой, потому что эта боль заглушает другую боль.

— Что за сраный курятник?!

Голос Раисы врывается в пространство, режет слух, отрезвляет. Кали видит, что Нэнси бесстрашно встаёт между ними и вместе с Раисой оттаскивает Гейл к противоположной стене. Её саму держат чьи-то руки. Кали оглядывается, высоко задрав голову. Это тот парень, сосед Кайла, которого он нанял ей в помощь.

— Выметайся, — охрипшим голосом шепчет Рейес. Парень расстроенно опускает глаза.

Нэнси в очередной раз выручает её, рассказав в паре предложений всю суть денежных претензий Гейл. Раиса бросает «разберемся» и уводит Гейл в подсобку — поговорить. Гейл вылетает оттуда через пару секунд. Она в слезах, держится за покрасневшую щеку, ни на кого не смотрит.

— А ты в следующий раз сразу ко мне иди с такими вопросами. И не доводи до такого, — строгим тоном отчитывает Раиса, придирчиво осмотрев Кали с ног до головы.

Рейес молча выходит в зал, берет ключи от машины. С визгом тормозов она выруливает с парковки едва не спровоцировав аварию. Злоба всё ещё кипит, как дизель в движке, не давая сомнениям ни единой лазейки, схлопотав штраф за превышение, Кали тормозит возле дома Кайла. Не глядя по сторонам, стараясь не будоражить душу воспоминаниями, она скидывает вещи в сумку, запирает дверь и сбежав по лестнице, бросает ключ в почтовый ящик.

Лишь на парковке у бара у неё начинают дрожать руки и губы, а горло сводить от поступающих рыданий. Чертовски больно. Она не хочет верить Гарсии, но у неё нет оснований не верить ему — Диего она знает гораздо дольше, чем Кайла, и к тому же, его слова прекрасно ложатся на суровую действительность. Кайл лгал ей. Пусть теперь лжет кому-нибудь другому.

***

Кайл на переднем сиденье, из-за подголовника его не видно — сполз так низко, насколько позволяет ему длина ног. В руках у него пистолет. Костяшки распухли, возле брови синеет фингал. «Как в старые добрые», — со смехом думает Коул. Кайл за руль не сядет, у него нервы на пределе, въебется ещё куда-нибудь, потому Коул его с места не сгоняет, прыгает за руль сам.

Он оглядывается по сторонам. Его парни уже на низком старте, сидят в тачке с включенным мотором, парни Гарсии кучкуются у входа — кто-то вертит в руках бабочку, кто-то кастет поглаживает, будто бабу ласкает, у кого-то пушка в руках дулом вниз. Дипломатия закончилась, война объявлена, подвоха можно ждать в любую минуту.

— Дальше что? Облава, как обычно? — спрашивает Кайл.

Голос его звучит ровно, но до звона натянуто. Коула не обманешь. Брат готов был убить. А сейчас эта нереализованная цель его распирает, кости ломает, суставы выкручивает. Дерьмовое чувство. Кайл в отличие от него самого, отходит долго.

— Посмотрим, — уклончиво отвечает Коул. Поддерживать с братом этот разговор он не собирается. Пусть в себя придёт сначала.

— Я в деле.

Коул поворачивает к брату лицо. Тот сидит, губы кусает, ковыряет ногтем заусенец, смотрит в никуда — наверное, слова Гарсии по десятом кругу гоняет про себя. Диего тот ещё мудак, умеет приложить так, что хочется потом ему язык выдрать и в глотку затолкать. Коул с большим удовольствием сделал бы это сам — всё, что говорится и делается в адрес брата, он всегда принимает на личный счёт. Если бы всё было так просто. Они бы не ушли из клуба живыми, если бы Гарсия сдох прямо там. Нужно убавлять эмоции на минимум, включать мозги и выстраивать стратегию. Чем он и займётся в ближайшие часы.

— Не дури. Не забывай кто ты и что. Ради бабы, какая бы золотая она ни была, нехрен бошку в пекло совать. Не оценит.

— Не надо с больной головы на здоровую перекидывать.

Для Коула понятие любовь к женщине давно вышло из употребления. Однажды он здорово запарил себе этим мозги, но ничего хорошего не вышло, зато теперь всё гораздо проще. Девчонки больше трёх дней у него не задерживаются — никакой головной боли, всё по обоюдному, все счастливы и довольны. Это брату свойственно в каждой видеть жену и мать своих детей, такая уж у него маньячная тяга к нормальной семье, которой у них толком и не было. Свою башку брату не поставишь, что с него взять? У Коула всё гораздо проще — не было, и хуй с ней. А то, что Кайл думает, что его до сих пор та история с Энни задевает, то пусть думает, плевать. Сейчас есть проблемы поважнее. Даже если он и прав отчасти.

— В общем, остынь. Тогда и поговорим. К нам?

— Да.

Коул коротко кивает и поворачивает налево. Через два квартала будут ржавые ворота давно закрывшейся автомастерской с кривой надписью «Хантеры» от края до края. Коулу каждый раз хочется эти буквы поправить. За воротами начинается его территория.

Доехали спокойно. Кайл бегло бросает взгляд в зеркало сортира. В таком виде дома ему делать нечего. Кали будет задавать вопросы, а он ещё не придумал, что ответить. Рожу надо как минимум отмыть от крови, да и помыться бы не мешало — от него за милю несёт куревом и «запахом клубничных гандонов», как любит называть эту навязчивую вонь Коул. Рори не скупится на антураж — в каждом углу у него распылители ароматизаторов, говорят, в них добавляют феромоны. Всё для клиентов, точнее, для их раскручивания. Домой, к Кали, он пока не сунется, но не позвонить ей не может.

Трубка сама идёт в руку. Кайл замечает, что эффект новизны не теряется — ему всё так же волнительно нажимать кнопку «вызов» под её именем, словно он опять приглашает её на первое свидание. Хочется услышать её голос, ее звонкое, с нажимом «алло», услышать, как смущённо она улыбается, услышать, как её грубоватый, напряжённый тон превращается в воркование, потому что ей звонит он. Одна лишь эта мысль действует на него успокаивающе. Кали Рейес — маленький островок умиротворения среди бешеного водоворота, из которого и он, и брат безуспешно пытаются выплыть. Но в этот раз абонент не доступен. Кайл перезванивает дважды, прежде чем начать волноваться.

Он набирает номер бара. Ему отвечает Нэнси. После провальный попытки позвать к телефону Кали, Нэнси сбивчиво объясняет ему, что Кали занята — принимает товар от поставщика. Барменша клятвенно обещает ему, что она перезвонит сразу же, как освободится. У него нет основания не верить Нэнси, но этот факт ему отчего-то совсем не нравится. Может, чувство собственника взыграло? Надо бы заехать, вдруг нужна помощь. Кали ведь сама не попросит.

Кайл не успевает додумать свою мысль — телефон в руке начинает звенеть. Это не Кали, на дисплее светится номер полицейского участка.

— У нас срочное собрание, — динамик звенит голосом Фрэнка. — Тони собирает всех в общем зале. Часа тебе хватит собраться?

— Вполне, — коротко отвечает Кайл, глядя на циферблат наручных часов.

***

Его побитая рожа вызывает у Эрнандеса живой интерес. Тот хлопает по свободному стулу рядом с собой — попридержал место для напарника, спасибо, иначе пришлось бы два часа маяться у стены. Кайл перебежками, согнувшись, пересекает зал — он всё-таки умудрился опоздать на пятнадцать минут.

— Красавчик, — припечатывает Мигель, хмуро косясь на его лицо. — Бурные выходные?

— Ещё какие, — соглашается Кайл, не вдаваясь в подробности. Есть, что вспомнить — хреновые дела «Хантеров», выстрел в броник — благо, синяк уже не ноет, Гарсия и, конечно же, Кали. Она из головы ни на минуту не выходит. Кайл уже дважды нажимает кнопку разблокировки экрана. Она так и не перезвонила.

— Что за срочность? — Кайл кивает вперёд на крепко сбитую брюнетку, стоящую возле проектора, их штатного психолога. На ней форменные юбка и рубашка, которая слегка мала ей в груди. Несмотря на громкую и чёткую речь, вряд ли парни слушают то, что она говорит.

— Лекция типа. «Правила и способы поведения при…», короче, с наркотой что-то связано. Ща Жирный придёт, расскажет нахрена это всё.

Болтовня затягивается на добрых тридцать минут. Ничего нового Кайл не услышал, только сильнее разнервничался. За это время он мог бы доехать до бара.

В зал протискивается Жирный Тони. Он благодарит психологичку и провожает её к свободному стулу, не спуская взгляда с выреза её блузки.

— Позавчера на подведомственной департаменту территории был убит агент Джон Беккет из АБН. Снайперский выстрел произвели из винтовки Ремингтон семимиллиметровым патроном с расстояния более полутора миль… — начинает он.

— Тоже мне новость, — тихонько хмыкает Эрнандес, — весь день об этом по телику твердят.

Кайл понимает, что прошляпил всё на свете. За прошедшие двое суток к телевизору он почти не проходил.

—… разборки между картелями достигли апогея. Это было заказное убийство. Сверху нам обозначили круг подозреваемых в причастности к этому преступлению. Эти люди совершили хамский, наглый акт демонстрации силы на нашей земле. Мы не имеем права оставить его безнаказанным. Мы действуем именем закона, именем конституции, свободы и демократии… — Тони распаляется, совершая свой традиционный акт поднятия подыхающего боевого духа, который больше напоминает акт любви с трупом. Он щёлкает пультом проектора. На экране появляются фото подозреваемых.

Кайл перестает слышать звуки — на белой доске бледно высвечивается лицо и имя брата. «Оливер Данэм» появляется следом за ним.

Кайл осматривается. На него никто не косится, кроме Фрэнка. Значит, всем либо похрен, либо насрать. О том, что он попал в Академию по программе помощи парням из неблагополучных районов знают не многие, но многие догадываются. Вряд ли кто-то будет задавать ему вопросы, окружающим проще забить хер и не нарываться — мало ли, какие у него там остались связи. Порой это даже удобно — никто не мешает переваривать услышанное. А переварить есть что. Коулу удавалось одиннадцать лет не влипать в проблемы с законом. Похоже, лимит его удачи исчерпан.

В покое Кайла не оставляет только Фрэнк. Он ловит его в коридоре, отводит в сторонку.

— Кайл, слушай, ты имеешь право не свидетельствовать против близких и всё такое, но если ты с ним общаешься, то, сам понимаешь, лучше ему с повинной явиться. Причастность надо доказать, само собой, ну, а если всё-таки он как-то со всем этим повязан, то срок за явку уменьшат.

В голосе Фрэнка слышны отеческие нотки, хотя откуда бы Кайлу, безотцовщине, знать, что это такое. Фрэнк беспокоится, сочувствует, это очевидно. Он опекает его, как опекал каждого зелёного выпускника, словно птенца, выкинутого из тёплого гнезда. Кайл всегда был благодарен ему за это, но сейчас это его участие начинает раздражать.

— Он всё-таки твой брат, пусть вы и не контачите. Защита свидетелей может проканать. Дядька моей бывшей жены, он вообще разбоем занимался, отсидел, приличным человеком стал…

— Спасибо, Фрэнк, — Кайл прерывает его. — Правда, спасибо.

Он давит из себя скупую улыбку и спешит дальше по коридору. Надо улучить момент и набрать Коула так, чтобы никто не спалил — по легенде он с братом не общается. Родственники с мутной репутацией — минус балл при поступлении в Полицейскую Академию. Такой вот естественный отбор, чтоб его.

Спустившись в гараж Кайл открывает капот машины, проверяет исправность по протоколу, подписывает бумажку, что принял тачку у предыдущей смены. Выкроив минутку, когда Эрнандес уходит отлить на дорожку, набирает брата.

— Вас крупно прижали, ты в курсе?

— Да. Данэм сказал, разберётся с этим, — отвечает Коул. Его голос серьёзен, озабочен, но не раздражен, значит, земля пока под ним не горит. — Ты лучше не звони мне. Особенно с работы, мало ли, может, вас там слушают.

Без лишних прощаний Коул сбрасывает звонок. Кайл набирает номер бара «Приход». Трубка снимается, но в ответ ничего: Кайл слышит шум, возню, пререкания. Глухо, будто кто-то зажимает динамик ладонью.

— Слушай, Кайл, она не хочет с тобой разговаривать, вы, что, поцапались? — раздражённо отвечает Нэнси. — В общем, мне надоело передатчиком работать, разберитесь сами, а?

— Да что ж за херня такая, — цедит Кайл в ответ на короткие гудки. Заехать к ней и выяснить всё по горячим следам он не может — отведённый им с Эрнандесом квадрат оказывается бесконечно далеко от её бара. Остаётся лишь мусолить по десятому кругу обрывки информации в башке и думать, думать, думать. И ждать, когда, наконец, закончится смена, чтобы начать по порядку решать чёртовы проблемы, которые никак не желают заканчиваться.

— Держись главных улиц, не сворачивай в переулки, за нами хвост и давненько, — голос напарника врывается в его размышления, вынуждая немедленно подобраться. Кайл дважды сворачивает на перекрёстке и дважды серебристый минивен «Форд» мелькает у него в зеркале заднего вида. — Что бы ты делал без меня, салага? — беззлобно усмехается Мигель. Видно, что он напряжен, пистолет держит на коленях, сползает по сиденью ниже, чтобы макушка не мелькала над подголовником. Кайл замедляет скорость.

— Номерные знаки не установленной формы, — вместо «Калифорния» выбито «Лас Кобрас». — Это Гарсии.

— Говорил тебе, не связывайся, —Эрнандес снова начинает его отчитывать. — Завалил братца его, теперь пиши завещание, они с тебя живого не слезут.

Связался уже, крепче некуда и давненько, и братец его Суарес проблема не самая главная — думает про себя Кайл, но для напарника ограничивается коротким ответом:

— Я ему рожу вчера разбил. В частном порядке.

Любопытство напарника относительно его синяков должно быть удовлетворено.

— Ну пиздец… — Мигель хлопает себя по колену и закатывает глаза. — Подам-ка я рапорт о смене напарника. Тебе походу жить надоело, а мне ещё нет.

— Тормознем их? За номера, — Кайл включает сигналку и берёт в руку передатчик громкоговорителя.

— Точно подам, — подтверждает Мигель, оглядываясь назад. «Форд» исчезает из виду за первым поворотом. Кайл уверен, эта тачка ещё появится у него на хвосте не сегодня, так завтра. В войну «Хантеров» и «Кобрас» он влез по самое не балуй.

Время позаботиться не только о себе, но и о безопасности близких. У дома тёти Хлои всегда кто-то есть, возле «Прихода» дежурят двое из пехоты «Хантеров» с правом открывать огонь на случай, если кто-то от Гарсии попытается снова её достать — хоть где-то всё более-менее стабильно. Осталось только аккуратно донести до Кали, что Гарсия больше не придёт к ней за деньгами, и что всё это теперь будет делаться через него, а для начала разобраться бы, с чего она вдруг психанула.

Звонок из «Логова» оживляет его упорно молчащий телефон (он не терял надежды, что Кали одумается) за полчаса до конца смены.

— Рита. — Одно короткое слово. Значит всё гораздо хуже, чем он может себе представить.

Коул больше ничего не говорит. На своё «что случилось?» Кайл снова слышит короткие гудки. Это уже начинает порядком подбешивать.

Мчась в «Логово» Кайл думает о тёте Хлое — её матери, женщине, которая стала матерью и им с братом. Если с Ритой что-то случится, она этого не переживёт.

1. В отличие от Пряток, Бредфорт не родной отец Сандры.

2. Он старше ее на 18 лет.

 

Глава 3. Право на ошибку

Она сидит на диванчике в мягкой зоне — колени вместе, руки в замок, голова опущена, лицо… Лицо её, кажется, потеряло симметрию — с одной стороны лицо симпатичной, молодой девчонки, с другой — багрово-синее вздутое месиво кожи и крови. На руках — синяки, на коленях — ссадины, взгляд отсутствует. Кровоточащие губы и бровь наспех залеплены пластырем. Рита. Тонкая, звонкая, хрупкая, когда-то его Рита, а теперь просто девчонка с их района, которой здорово досталось. Кайл не чувствует ничего, кроме досады и злости на ублюдка, который сотворил такое с ней.

Едва он появляется на пороге, Рита, как пружина, подскакивает с места. Они сталкиваются взглядами, и Рита, виновато опустив глаза и ссутулив плечи, опадает на место. Да, она перед ним чертовски виновата по факту, но Кайла отчего-то интересует совсем другое.

— Гарсия?

— А кто ж? — злобно хмыкает брат. — Отыгрался на ней за нашу беседу, сучий выродок.

— В больнице были?

— Только оттуда. Никто её не насиловал, даже удивительно.

— Я же сказала! — тишину вспарывает громкий, истеричный выкрик Риты.

Безразлично. Словно снаружи взвывает клаксон чужой тачки. Не глядя на неё, Коул продолжает:

— Она там была, у Рори, когда мы туда пришли.

— Он хотел посмотреть, как я трахаюсь с какой-то шлюхой. Я отказалась, — зачем-то поясняет Рита. Коул на её реплику только досадливо бровью ведёт. Он раздражен, держит язык за зубами одной силой воли, а так хочется просто попросить её заткнуться. Чтобы Кайл всего этого говна не слышал.

— А он взбесился, — заканчивает она, опустив голову. Кажется, всхлипывает.

Ничего не ёкает. Она где-то на периферии взгляда, сидит насупившись, смотрит на всех волком. Цвет её спутанных волос снова поменялся. Он побывал и синим, и розовым, и фиолетовым. Сейчас он темно-красный, под цвет её разбитых губ.

Кайл понимает, что его выводит из себя сам факт, а не то, что этот мерзкий случай произошёл конкретно с Ритой. Рита, что Нэнси, что Гейл, что очередная блондинка за барной стойкой — всё ровно. Она с ними на одной ступени. Просто девушка, которая пострадала. А на их земле женщин не бьют.

— Завтра подожжём им штаб к ебеням.

«Лас Кобрас» базируются в автомастерской «Диабло Нориа» к северу от начала пограничных территорий. К ней прилегает кусок земли размером с футбольное поле — на нём разбирают, утилизируют и продают тачки. Место глухое и чертовски неудобное для осады, там полно железного хлама, из-под которого легко можно вести прицельный огонь. Другой вопрос, будут ли они его открывать, ведь «Диабло» — едва ли не единственный легальный бизнес Гарсии, с которого он исправно платит налоги. А то, что тачки, которые они там перебирают и продают в большинстве своём угнанные, это дело десятое.

— Тебе нельзя светиться, — строго обрывает его Кайл. В связи с последними событиями Коулу лучше нос из «Логова» не высовывать вообще.

— Знаю. Я не поеду. Гай сам справится. Лео её завтра на перевязку отвезёт, — Коул небрежно кивает в сторону дивана. — Шэрил ей комнату подготовит.

— Я не хочу здесь ночевать и к матери тоже не хочу! — Рита снова верещит ультразвуком. Её голос, чужой уже голос, острым сверлом врезается в висок, отдаётся в голове нитью пульсирующей боли.

— Еве тогда позвони, — бросает ей Коул, безуспешно пытаясь поймать ускользающий смысл разговора с братом.

— Еве?! Да ладно! Я вчера только инсту её смотрела, она себе сиськи и нос сделала. У неё и время, и деньги есть на всякую херню, а на меня нет.

В её звенящем голосе слышится обида и злость. Зависть. Кайл помнит, как сильно её раздражало то, что Ева теперь богата, и как сильно Рита хотела стать такой же. Но вот таких Кристоферов на всех не хватает, а ему — патрульному копу — до него, как до звезды. Рита не изменилась, она всё ещё полна претензий.

У Коула коротко звякает мобильный. Он отвлекается от разговора, что-то набирает на экране. Кайлу тоже хочется достать телефон. Он словно один на один с Ритой остаётся — досадное ощущение, неприятное, когда вроде бы надо что-то сказать, а сказать нечего.

— Он ведёт себя так, будто меня тут нет! — Рита первой нарушает молчание, тычет пальцем в сторону Коула, зло дует и без того распухшие губы. Она вот-вот взорвётся, видно что глаза на мокром месте — и плакать, и орать хочет. Рита явно ещё не отошла. Или отошла слишком быстро. Кайлу по привычке хочется её оправдывать, да только это бессмысленно. И всегда было.

— Тебя и так тут считай, что нет, — огрызается Коул, не отрываясь от экрана.

— А это кто по-твоему сделал?! — Рита хватает со столика стакан и бросает его на пол. Стекло разлетается на мелкие, звенящие осколки. Парни, рассредоточенные по «Логову» и занятые своими делами, враз поднимают головы. Рита зло щурит незаплывший глаз. Она обозначила своё присутствие. Привлечь внимание ей удалось.

Проходящая мимо официантка останавливается, чтобы убрать осколки.

— Сама пусть убирает, иди, — жестом руки Коул отправляет официантку прочь. Он разворачивается, делает два больших шага назад, склоняется над Ритой, даром, что за шкирняк не берёт. По-братски так, в воспитательных целях. — Слушай сюда, дебилка мелкая, я тебе не Кайл, он тебя из жалости терпит. А мне не жалко нихуя. Наигралась, блять, а я сопли подбирать тебе буду, да? — он не повышает голос, но слова приходят не в бровь, а в глаз. Рита скукоживается, как ёжик оборачивается в колючий комок. Кайлу и в самом деле жаль её, да только встревать почему-то не хочется. Уже не хочется. — Веди себя по-человечески, иначе нахуй вылетишь отсюда.

— Я сейчас уйду вообще, — Рита пытается хорохориться, но выходит дрянь. Глаза не поднимает, дрожит, боится, что Коул так и поступит, но гордости не теряет.

Где же была твоя гордость, когда ты ложилась под Диего? Кайл отворачивается и медленно идёт к выходу. Надо бы проветриться.

— Ну и пиздуй, — соглашается Коул.

Тишина. Рита не спешит убегать, Коул не спешит выкидывать её за порог. Она им почти сестра, а родных не бросают в беде, каких бы дел они не наворотили. Семья есть семья. И лучше бы всё так и оставалось.

— Ночуешь здесь. Матери ничего не скажу. С Евой сама разберёшься, — Коул бесповоротно оставляет последнее слово за собой. Больше с этой дурной он глаз не спустит.

Часы показывают почти семь утра. Где-то на шоссе уже гудит пробка, пожилой китаец едет на велосипеде, за ним, высунув язык, мельтешит мелкая собака, у кого-то из прохожих в кармане приглушенно звенит телефонная трель. Ничего не изменилось, мир живёт, мир жил вчера и будет жить завтра, независимо от воли мелкого стада людишек. Независимо от их страстишек, планов, хотелок. И он, Кайл Хантер, будет жить дальше.

Кайл спускается, считая про себя ступеньки. Их всего четыре. Чёрная дверь, чёрная табличка с белыми буквами, фонари под потолком, которые забыли выключить. В голове пусто, и от этого почему-то хорошо. Грохает дверь. За спиной слышатся торопливые шаги. Кайл не спешит оборачиваться, будто чувствует, кто стоит за его спиной. Он слышит позади нервное сопение, медленно идёт к машине, нажимает на брелок, слышит тихий писк сигналки и щелчок отпираемых замков, надеясь, что не услышит больше ничего.

— Кайл, прости меня, — Рита словно бьёт сзади, предательски, нечестно, так, как умеет только она. В её словах слышится искреннее раскаяние, но Кайл знает, что ему просто хочется, чтобы так было. — Ну, я идиотка. Совершенная идиотка, признаю. Я знаю, что поступила, как тварь. Я ошиблась. Диего, он не… — она замолкает, голос её дрожит, Рита подбирает слова, чтобы сделать ещё один тычок. Самый болезненный. — Он не ты.

Кайл оборачивается, смотрит на неё, нахмурив брови, удивлённо. Вспоминает все слова, что она бросала ему в лицо, когда собирала вещи. «Скучный». «Нудный». «Как куклу фарфоровую». А может, она всё-таки заслуживает шанса, может, жизнь, от которой он её так тщательно ограждал, всё-таки чему-то её научила? Сомнение, вспыхнувшее в нём буквально на секунду, прогорает без следа. Оно сменяется безразличием с толикой отвращения. Не после всего. Не после Гарсии. Никогда.

— Я… Кайл, я не хочу здесь оставаться, можно я вернусь домой? Пожалуйста. Прости меня. Я хочу вернуться, — в ответ на его молчание Рита начинает клянчить, как маленькая. А ведь в марте ей должно исполнится двадцать. Рита застряла в своих тринадцати, в тех годах, когда она впервые начала делать ему недвусмысленные намёки. Она хотела его так, как хотят нарядное платье или куклу-принцессу. С детьми не трахаются. Кайл за свою ошибку поплатился, Гарсия за свою ответит.

— Кайл, я же извинилась! Скажи мне хоть слово, Кайл!

Рита срывается на истерику. У неё дрожат губы и руки, она в ужасе от того, что не получила желаемое — теперь Кайл читает её, как раскрытую книгу.

Надо бы что-то сказать, да язык встаёт во рту колом. Сколько раз он мусолил про себя слова, которые он скажет ей при встрече, а сейчас они потеряли смысл. Ему нечего ей сказать. Его отпустило. Окончательно и бесповоротно. Кайл едва приподнимает уголки губ в улыбке, но улыбается он скорее своим мыслям, чем ей. Он садится в машину, заводит мотор и выезжает с парковки на шоссе. Образ Риты скрывают клубы чёрного выхлопного дыма. Надо бы проверить фильтры.

***

Когда Кайл находит в почтовом ящике ключи и не находит дома её вещей, то понимает, Кали не просто взбрыкнула. Произошло что-то серьёзное.

Кайл был уверен, что дома его ждёт неприятный разговор на неизвестную ему тему. Он искал причины, перебирал все возможные косяки, которые предположительно успел натворить за эти пару дней. Не предложил подвёзти до бара? Не позвонил вовремя? Забыл носки на диване? Не вымыл чашку? Каждая из этих причин казалась ему смешной и надуманной, да и Кали не была глупой истеричкой. Хотя, сколько они знакомы? Если так, то философия брата относительно женщин имеет смысл, и очередное разочарование не за горами… Кайл молчит, стоит посреди комнаты, ощущая себя последним тупицей. Обманутым и брошенным, как сопливая девчонка. Что-то важное упорно ускользает из внимания. Он прогоняет про себя события последних часов, пытаясь сложить произошедшее в какую-нибудь более или менее логичную последовательность. А может, это что-то из разряда «отлично провели время, будь здоров»? Кайл едко хмыкает. Что ж, и такое бывает.

Шум на лестничной площадке заставляет его прильнуть к глазку. За дверью тусуется сын соседа в компании друзей — безработных придурков, дармоедов на пособии, которым не интересно ничего, кроме крэка и рэпа. Кайл выходит из квартиры — гвалт и гогот прекращаются. Связываться с копом им не в прикол, даже если коп один, а их четверо.

— Ты почему не на работе? — сходу наезжает на него Кайл.

— Так она выгнала меня!

— То есть? Подробно. С самого начала.

— Ну, короче это. Ей кто-то позвонил, она орала матом в трубку, потом Гейл. Овца эта деньги у неё стырила, они подрались, короче. Я её держал, а она меня послала… Я ничего не сделал!

Этих сбивчивых объяснений Хантеру достаточно. Толпа расступается, когда он тараном прорывается к лестнице. Он мчит через ступеньку вниз, толкает дверь так, что та с грохотом встречается со стеной. В голове не задерживается ни одной чёткой мысли, сделанные выводы не стоят выеденного яйца, а причин становится слишком много, чтобы зацепиться хоть за одну. Ясно лишь то, что нужно срочно ехать в бар. У Кали проблемы. Всю дорогу его мучает странное предчувствие — эти проблемы могут быть связаны с ним.

— Кали уехала, — рассеянно пожимает плечами Нэнси, вытирая насухо последний стакан. Бар уже закрыт для посетителей, Нэнси, уставшая и подшофе, медленно и печально приводит стойку в порядок. — Взяла дедушкино распятие и повезла на барахолку. Телефон вот разбила. Наверное, продаст своего Иисуса и купит новый. Так символично, люди поменяли Бога на бабки, — она глупо хмыкает, проверяя стакан на свет. — Как бриллиант.

Нэнси вешает его над стойкой, но промахивается мимо крепления. Идеально вычищенный стакан вдребезги разбивается прямо у ног Кайла.

— Ой, — барменша давит пьяную, кривую улыбку и берётся за щётку. На лице безразличие, ей словно плевать, что все её труды пошли насмарку. Одним стаканом больше, одним меньше.

Машины Кали поблизости нет, в окнах свет не горит — наверное, ещё не вернулась. Она одна, без телефона. Беспокойство горит в груди так, что становится жарко, хотя на улице вполне терпимо для августовского утра. Хочется залить пожар ледяным пивом, но беспокоить Нэнси чревато ещё парой разбитых стаканов, она и так ни черта не соображает, да и за руль всё-таки. Идти больше некуда, бессмысленные метания по городу уже порядком достали, Кайл садится прямо на ступеньки у входа в бар и берётся за телефон, списывается с парнями, которые присматривают за баром, получает ответ, что всё тихо, она действительно в барахолке в трёх кварталах отсюда. Кайл запускает игрушки, листает новости, пытается время скоротать. Он дождётся её во что бы то ни стало.

Кайл ничего не видит и не слышит, только чувствует, как воздух вокруг густеет от запаха пряных, резких духов и подожженной серы. Кто-то сзади чиркает спичкой раз-другой, видимо, безуспешно — следом слышаться ругательства на незнакомом ему языке, с чёткой, жёсткой «р» в рубленых фразах.

— Не очень-то ты парень похож на копа.

Огонёк вспыхивает и гаснет. Кайл оборачивается, задирает голову вверх. Крупная женщина в цветастой юбке, с пучком гладких, чёрных, но седых у корней волос, стоит к нему в пол-оборота, отчаянно воюя с мятым спичечным коробком с логотипом «Прихода». Она словно специально отворачивает от него лицо — пугать не хочет или отвращение вызвать — но Кайл и так знает это лицо. Раису знают все — слишком броские у неё приметы, да и занятие у неё такое. Специфическое. Контакты с полицией неизбежны.

— Проблемный ты, не добавляй ей ещё больше.

Раиса, эта хитрая, старая лисица, сутенерша с тридцатилетним стажем видит его насквозь. В её блеклых глазах не осталось ничего человеческого. Счётная машинка, переводящая похоть в денежный эквивалент. Это давно его не удивляет — оставшись человеком здесь почти невозможно выжить.

— Вы думаете, я хочу ей навредить?

— В том то и дело, что нет, — она, наконец, прикуривает и суёт сигарету в длинный чёрный мудштук. — В наше время любовь дорого обходится. Она хуже пули. Быстро, метко и насмерть. А смерть это, знаешь ли, навсегда.

У таких, как она, своя философия. У таких, как она, жизнь, хоть и криво, но сложилась, им, таким, есть, что рассказать. На это всё можно кивать головой и соглашаться, а можно спорить до хрипоты, потому что надежда — тварь неубиваемая, особенно в его случае.

— Разве оно того не стоит?

— Ты сам себя погубишь. И её, — Раиса проплывает мимо него, шурша юбкой. Она оставляет после себя душный запах табака, оседающий в лёгких тяжёлым камнем. Её страшные слова вторят его сомнениям. Его прошлое, вся его нынешняя жизнь — одно сплошное «не связывайся», а он пошёл на поводу у желаний и совсем забыл об этом. Кали Рейес из другого мира, и если бы не долги, вряд ли они вообще бы сошлись. Но сейчас слишком поздно отступать. Насмерть и навсегда — пусть так. Она нужна ему. Он понимает это, как только машина Кали выворачивает из-за угла и замирает у входа.

Кали видит его сразу. Она не спешит выходить из машины, не смотрит на него, медленно тянет руку, чтобы выключить мотор, медленно выключает ходовые огни, музыку, что-то собирает с сиденья, а потом, словно что-то решив, резко вытаскивает ключ из замка зажигания. Быстрым движением Кали вытирает лицо под глазами, распахивает дверь и прыгает на землю с подножки. На лице у неё свежая царапина. Глаза у неё опухшие, мокрые, а от улыбки нет и следа — две складочки от носа до уголков губ углубились, будто это скорбное выражение лица приклеилось к ней, как маска, будто она никогда не умела улыбаться. Кали не спешит захлопывать дверь, когда Кайл вскакивает ей навстречу. Дверь эта, как баррикада, за которой легко прятаться и которая так чудовищно разделяет их.

— Кали, в чём дело? — он почти кричит. Нервы сдают. Кали не Рита, с Кали молчать невозможно. С ней нет ни капли равнодушия, ни грамма спокойствия, с ней всё внутри наизнанку выворачивается.

— Мне звонил Гарсия.

— Понятно, — выдыхает он, устало прикрывая глаза.

Правда настигла его самым пакостным образом. Надо было быть готовым к этому. Гарсия найдёт миллион и один способ подосрать, раз уж разговор по-мужски закончился не в его пользу. Сначала Рита, теперь Кали. Если он её хоть пальцем тронет…

— Значит, ты в банде? — глухо спрашивает она. В её голосе слышится страх. Она словно надеется услышать «нет», словно надеется услышать вранье, которое устроило бы их обоих. Но выворачиваться бессмысленно, они дошли до черты — либо перейти, либо остановиться. Кайл поднимает, что у лжи нет будущего, придётся доставать язык из задницы и говорить. И надеяться, что Кали поймёт.

— Я в полиции. Теперь.

— Отлично, — зло припечатывает Кали, громко захлопывая дверь.

Но дело в том, что к таким разговорам нельзя быть готовым, лишь малодушно уповать на то, что правда не вылезет как можно дольше. Но правда вылезла. Как всегда — правда не любит долго сидеть в тени, как и закон подлости. Кайл крепко сжимает ладони в кулаки, едва затянувшаяся плёнка кожи на разбитых костяшках лопается снова. Всё это так блядски неправильно, так не вовремя, так ни к чему. От досады и злости хочется разбить кому-нибудь рожу, Кайл понимает, что заводится и так только пугает её ещё больше.

— И когда ты собирался мне об этом поведать?

— Никогда. Понимаешь? Никогда! — он срывается на крик и одним усилием воли заставляет себя вдохнуть, выдохнуть и сбавить тон. — Это не то, о чём хочется рассказывать, Кали. Ты мне про Малибу говорила, про мечты свои, а я что? Мне нечем гордиться и вспомнить нечего. Да, мой брат в банде, да я его покрываю, потому что он моя семья! Потому что я знаю, каково это, когда о колледже можно только мечтать, когда полдня таскаешь коробки на своём горбу, и тебе два доллара в час платят за это. Мы жрать хотели. Мы жить хотели. Ты сама видишь. У нас тут либо так, либо ты труп под мостом.

Он поздно понимает, что взгляд у неё плывёт не от злости, в глазах у неё стоят слёзы. Кали поднимает руку в попытке слёзы эти стереть, но одергивает себя, чтобы виду не подать. Как же хочется это чёртово тяжелейшее объяснение перемотать на конец, чтобы понять, что же там будет дальше. Кайл мечется, топчется на месте, дёргается, потому что рвануть вперёд, взять её за эту самую руку и утащить домой против её воли он не может.

— Мне не важно. Не важно, кем ты был, — она поднимает на него взгляд, непроницаемо-чёрный, по которому Кайл снова ничего не может прочесть. По её щекам скатываются две слезинки, Кали быстро смахивает их ребром ладони. Эти слезинки для него, как нож по горлу. Она плачет из-за него. За это самому себе хочется шею свернуть. — Ты солгал мне.

— О чём я должен был сказать?! О том, что я сын проститутки? Что мой брат кто-то вроде Гарсии? Или доказывать тебе, что «Хантеры» лучше «Кобрас», потому что у нас женщины под защитой? Не всё ли дерьмо одинаково?! Или тебе рассказать, что нас с братом зачали насильно? У матери просто денег на аборт не было, она надеялась, мы сами выкинемся. Или рассказать тебе интересную теорию о том, что трахаясь с двумя разными мужиками можно залететь от обоих? Говорят, поэтому мы с братом не похожи.

— О том, что ты собираешься за меня платить. Ты не должен.

Кайл чувствует, что у него дерёт горло от крика. Кали же спокойна, только глаза наливаются ещё сильнее, а лицо покрывается красными пятнами. Она не должна была слышать всё это, ей не надо всё это знать, она и так дерьма повидала, зачем ещё своё на неё вываливать? Кайл словно не жизнь свою ей пересказал, а выблевал перед ней из себя остатки зверского похмелья, от которого только сдохнуть.

Становится легче. Он сказал больше, чем собирался. Груз недосказанности рухнул с плеч, оставив мерзкое ощущение сквозной пустоты. Внутри больше не пылает, скорее холодит, будто он под её взглядом голый, а на улице холодная ночь и ветер с океана дует.

— Не должен, — Кайл приходит в себя, его голос приобретает былую уверенность и спокойствие. Он делает один маленький шаг навстречу к ней. Кали назад не отступает. — Но хочу. Сколько бы ты ни сопротивлялась, я не отступлюсь. Я уже всё решил для себя. Ты и брат — самое дорогое, что есть у меня. Я за вас жизнь отдам и это не пустые слова.

Крыть больше нечем. Он вывернул себя наизнанку, душу до самого дна перед ней раскрыл, теперь только ждать очередного тычка или обвинения, мол, мог да не захотел. Не мог. Не захотел. Хотел, как лучше, и пусть это самое «как лучше» для него и Кали звучит по-разному.

— Ты не заслуживаешь этого. Тех проблем, что пытаешься взвалить на себя…

Но, как ни странно, Кали его не обвиняет. Она его защищает, снова защищает от своих же проблем, будто всё, что он сказал, не имеет для неё смысла. Будто это ничего не изменило в её отношении к нему.

— Ты тоже. Но вместе лучше, чем по одному. Ты — моя семья, мы справимся, — он делает ещё один шаг вперёд. В глазах Кали больше нет ужаса, лишь мучительный выбор — верить или нет, дать или не дать второй шанс. Ведь она тоже это чувствует — он уверен, что чувствует — что ей так же, плохо без него, как и ему без неё. — Поехали домой, Кали.

Он протягивает ей руку.

— Расскажешь мне всё, — твёрдо заявляет она, вскинув подбородок. — Я хочу знать всё о тебе. Ты хочешь, чтобы я тебе доверяла, а сам?!

— Всё. Всё, что захочешь, — клянётся Кайл, глядя ей прямо в глаза. Больше никаких глупостей. Такую, как Кали, нельзя потерять.

Она протягивает ему руку в ответ. Они разговаривают весь день: она много спрашивает, Кайл много говорит, пожалуй, больше, чем за всю свою жизнь. Иногда Кали плачет, слушая очередной эпизод, который самому Кайлу кажется вполне обычным, иногда молчит и много думает. После она готовит ужин и варит кофе в полной тишине — у обоих уже мозоли на языках. Кайл понимает, что от этих разговоров устал не меньше, чем за смену.

— Я понимаю тебя, — говорит ему Кали за столом. Она легко касается его руки, а он не может поднять на неё взгляд, всё ещё чувствуя дикую вину за то, что ей пришлось пережить. За чёртов звонок Гарсии, за драку с Гейл, за все эти душещипательные истории, которые он давно похоронил глубоко в памяти и которые пришлось заново вытащить.

После ужина Кали трижды доказывает ему, что она поняла и приняла его таким, как есть.

***

— Собирайся.

Данэм возвращается затемно, ждёт у двери, когда она оденется.

Эйса спала, но ей хватает пары минут, чтобы натянуть на себя рубашку и шорты — единственные вещи, которые у неё оставались. От неё скоро потом начнёт нести. Надо бы поднять этот вопрос. Каждый раз, когда их с Данэмом пути пересекаются, она лишается даже пары трусов.

— Мне нужна одежда, — заявляет Эйса, пытаясь успеть за ним по лестнице и при этом не навернуться.

— Купим, — отмахивается от неё Данэм, ныряя в ночную темноту на выходе из парадной. Возле дома нет ни одного фонаря, улицу освещает только свет луны и бледные квадраты чужих окон, редкие, как прохожие в этот час в этой части города. Только самоубийца вылезет ночью на улицу в гетто. Или убийца. Глядя на Оливера Данэма, Эйса хмыкает своим весьма точным мыслям. Ходовые огни в машине Данэм не включает. По опустевшим улицам они добираются до завода минут за десять.

В импровизированной пыточной несёт кровью и испражнениями. Эйса морщится, борясь с желанием заткнуть нос. На улицах Синалоа часто стояла трупная вонь, Эйса успела от этого отвыкнуть, но изображать неженку у неё в планах нет. Данэм включает настольный фонарь. Ривера мысленно благодарит небо за то, что её желудок пуст, иначе вся её игра в невозмутимость пошла бы прахом.

Лара Кинг сидит к двери боком, на полу под ней виднеются борозды от ножек стула — светлые на чёрном, ровном слое запекшейся крови — наверное, пыталась вырваться или спятила от боли и дрыгалась, что, в принципе, неудивительно. Она раздета по пояс, на спине отсутствует часть кожи, с губ свисают кровавые лоскуты, кое-где на них ещё висят скрепки — наверное, безбожно орала, содрав крепёж. Одного глаза нет, второй не в фокусе, вокруг радужки сеть из лопнувших сосудов — наверняка Кинг им уже ни черта не видит. Данэм постарался на славу.

— Надеюсь, твои труды были не напрасны, — Эйса старается добавить в голос как можно больше небрежности — пусть думает, что её эта картина не задевает. Ривера не неженка и не слабачка, но ей отчего-то до дрожи не хочется на это смотреть. Снова. Как в том проклятом свинарнике.

Страшно. Страшно, что такое могут сделать и с ней. Страшно находиться рядом с человеком, которые делает такое с профессиональной дотошностью и знанием дела. То, что она с этим человеком трахается, совершенно не меняет сути. Члены картеля Франко не ходят на корпоративы — Эйса счастливо избежала возможности близкого личного общения с его профессиональными палачами. С ними встречаешься единожды за свою жизнь — когда они за этой самой жизнью приходят. В случае же с Данэмом судьба-злодейка здорово пошутила над ней, мол, на, любуйся, в стороне тебе не остаться. Просто закрыть глаза недостаточно для того, чтобы мир вокруг перестал существовать. Всему есть цена — Лара Кинг её заплатила. Эйса понимает, что однажды наступит и её черёд. И лучше, чтобы это была аневризма.

— Она назвала имя, — отзывается Оливер, сворачивая в узел мусорный пакет, полный ампул и шприцов. Видимо, он сделал всё, чтобы Кинг протянула, как можно дольше и заговорила, как можно быстрее.

— И?

— МакКормик.

Эйса в ответ лишь нетерпеливо дёргает плечами и гнёт бровь. Данэм уточняет:

— Я знаю только одного МакКормика. Он директор Управления по борьбе с наркотиками.

— Ха, какая ирония! — Эйса обнажает зубы в едком, злом оскале. Рыба гниёт с головы, Ривера поражается тому, как лихо она тогда, в разговоре с Беккетом, попала в яблочко, даже не целясь. Власти в этой чудной стране оборзели в конец. А ещё что-то про Мексику говорят. Эйса вдруг ощущает острый приступ патриотизма — везде, в любой стране мира власть прикрывает демократией элементарную жажду наживы, только мексиканцы не боятся смотреть правде в глаза…

— А мне кажется, вполне логично. Вот представь, ты работаешь в кондитерской. Неужели ты не попробуешь ни кусочка? — разговоры на околопищевую тему в такой обстановке ничего, кроме позыва проблеваться, вызвать не могут. Смрад дерьма и мочевины встаёт поперёк горла, когда она пытается сделать вдох. А Данэму всё нипочём.

Он достаёт из чехла видеокамеру, включает её, проверяет настройки.

— Я без штатива сегодня. Будешь снимать.

— Что снимать? — Эйса рассеянно принимает из его рук камеру, уже заранее зная ответ.

Данэм молча вынимает из чемоданчика нож с широким клинком. Тот самый. Ривера смотрит через объектив на цементный, запыленный пол со следами их подошв, на чёрные капли крови, похожие на следы мазута. Перед глазами встаёт лицо Шокера, его взгляд, полный страха, отчаяния и мольбы о скорейшем конце мучений. Она не успела его оплакать, как не успела оплакать ни одного из братьев. В картеле живут быстро.

— Помоги уж, будь другом, — насмешливый голос Оливера вытаскивает её из воспоминаний. Эйса понимает, что в последнее время слишком часто думает о смерти. Как бы не накликать.

— И как ты без меня обходился всё время? — фыркает она в ответ, наставляя камеру на Лару Кинг.

— Да вот даже не знаю, — в тон ей отвечает Данэм, становясь у Кинг за спиной. — Звук отключён, в настройках не копайся, меня в кадр не бери.

Смотреть сквозь прицел видеокамеры отчего-то проще, чем прямым взглядом. Оптика словно фильтрует картинку — легко представить, что просто смотришь фильм. Лишь звук — от него, увы, никуда не деться. Тонкий вскрик сквозь вхлам посаженные голосовые связки, хруст гортанной трубки, бульканье крови в горле, щелчок разрыва сочленения шейных позвонков. Глухой стук черепа о пол. Легко, как куриную тушку разделать. Ни топора, ни ножовки. Интересно как это делается?

Взяв голову Кинг за волосы, Данэм вносит её в кадр. Мышцы лица трупа ещё конвульсивно дёргаются. Эйса отводит взгляд.

— Чего застыла? В обморок собралась?

— Не дождёшься, — выплевывает Ривера в ответ.

— Нормально сняла?

— Нормально, — Эйса нажимает кнопку остановки записи только сейчас. Данэм кладёт голову Кинг на её же колени. Мерзко и забавно одновременно, Эйсе хочется смеяться — наверное, адреналином в голову долбануло.

— Помнится, ты о полезности как-то заикалась…

— Не думала, что настолько любишь свою работу, — трахаться среди грязи и крови, рядом с остывающим трупом? Слишком даже для такого, как Оливер Данэм.

— Не думал, что ты настолько озабоченная, — он скалится, качая головой. Данэм, не снимая перчаток, достаёт два плотных чёрных пакета, щипцы, молоток. — Надо избавиться от трупа. Моя рожа по местному тв гуляет, тебя они не знают. Здесь канал недалеко, сбросишь в трёх разных местах.

— Но Беккет..

— Беккет врал. Он сдал бы тебя мексиканским коллегам без всяких поблажек за участие в операции. Ты в ней не участвовала — официально ты всё ещё мертва. Франко сюда не сунется, его людей двигают за железку.

— Ясно. Дальше что?

— Дальше займёшься МакКормиком. Точнее его дочерью. Я выяснил, что она работает в госпитале «Милосердие», сегодня она в ночь. Попади к ней. Нужно выяснить, чем живёт, чем дышит, куда ходит, во сколько заканчивает работу, с кем спит, сколько раз ходит отлить…

— Кроме меня некого больше отправить? — широко расставив ноги и сложив руки на груди, Ривера встаёт в защитную позу. Если Данэм хочет заставить её работать, пусть поднимает цену.

— Видишь ли, я сильно ограничен в перемещениях, а местные парни не так хороши, как ты, — Данэм терпеливо и доходчиво объясняет ей ситуацию, красноречиво положив ладонь на опавшее плечо трупа. Он спокоен, собран и абсолютно беспристрастен. Он улыбается, но в глазах его плещется ртуть. Он всё решил и он заставит своё решение выполнить, Эйса в этом не сомневается. — И про должок не забывай. Я ведь вытащил, — его улыбка становится шире, он щурит глаза, трогая языком выступившие под верхней губой клыки. Эйсу на мгновение бросает в жар. — Или ты сомневаешься в своём профессионализме?

— Сделаю! — удар приходится чётко по самолюбию, и Ривера сдаёт позиции. Ответа «нет» он в любом случае не примет, спорить с ним и ножом в его руке чревато, а кто, кому и сколько должен, она посчитает позже. В груди начинает гореть, как то всегда бывает перед выходом на дело. Надо срочно начинать мозговать план. Эйса выходит на воздух подумать, когда Оливер заносит над головой Кинг молоток, чтобы выбить челюсть.

 

Глава 4. Момент истины

Эйса подгоняет машину к пожарному выходу, открывает багажник и быстро раскидывает внутри кусок полиэтилена. Оливер, оглядевшись, сбегает по ступеням, грузит в багажник три объёмных, тяжёлых мешка с останками Лары Кинг, захлопывает крышку. Кинг весила килограммов восемьдесят, как бы не надорваться. Эйса вспоминает, что не так давно тащила подальше от дороги труп Джо на своём горбу. Тогда она даже не ощутила усталости, справится и здесь, даром, что эти восемьдесят кило разделены на три пакета.

— Тачку брось подальше. Лучше у нигерских кварталов, там её быстро оприходуют, — напутствует Данэм, вручая ей пистолет, две обоймы и два тугих свёртка наличности на непредвиденный случай.

Эйса молча кивает, рассовывает обоймы по карманам, пистолет — за пояс, пачку кидает в бардачок. Когда она отворачивается, чтобы открыть дверь и сесть за руль, Данэм удерживает её за руку.

— Будь максимально собрана и осторожна.

У мексов она сойдёт за свою, с копами легче лёгкого разобраться при помощи денег, как, в общем, и с нигерами, если уж совсем не повезёт. Переживать особо не о чем, но Эйса видит в его глазах беспокойство. Или это просто игра света.

— Не первый год в деле, — хмыкает она, мягко освобождая руку. Данэм отпускает её, хлопнув на прощание по багажнику тачки. Когда Эйса бросает взгляд в зеркало заднего вида, Данэма уже нет.

Чёрная гладь воды виднеется сквозь редкие, хилые деревца запущенного парка, отделяющего канал от жилого квартала с одноэтажными домами-коробками. С другой стороны канала торчит уродливый забор, за которым раньше был промышленный комплекс. Сейчас же за этим забором высятся безжизненные серые коробки строений, окутанные дымом из закопченных бочек — комплекс давно обжит бездомными. Заросли густы, близко к воде не проехать, Эйса минут пятнадцать катается вдоль берега, выискивая место потише и посвободнее. Она ведёт машину задом до тех пор, пока колесо не упирается в бордюр — дальше уже бетонный, покрытый трещинами скат и вода.

Пакет с конечностями завёрнут неплотно — Эйса бросает в него пару камней для верности. Оттуда безбожно несёт кровью и сладковатой примесью свежего мяса, скрюченная кисть торчит, словно лапа индюшки, купленной по случаю Дня благодарения. Дыша в сторону, Ривера наскоро завязывает пакет и аккуратно, стараясь не порвать его о мелкий гравий и стекло, волочит к реке. Тихо, чтобы не нарушить тишину всплеском, она опускает пакет в воду. Поднимаясь по склону наверх, она поскальзывается, едва не потеряв равновесие — каблуки для таких вылазок не подходят совсем. Блядское отсутствие шмоток, Эйсе хочется выругаться вслух. Стоит разорить кредитку Данэма на пару десятков тысяч как минимум — это будет первым, что она сделает, когда вернётся. Есть один неплохой интернет-магазин, где вещи ей подходят идеально без примерки.

Эйса отгоняет машину вниз по течению и скидывает туда самый тяжёлый пакет. Торс. Ривера пачкает ладонь сгустком чёрной крови и отмывает руки там же, в воде канала. Последний, плотно обмотанный скотчем пакет с осколками черепа она бросает, словно мяч для регби, прямо на середину канала. Внутри остаётся воздушный пузырь, пакет лёгкий, зараза, долго не тонет. Эйса присаживается на корточки, провожая взглядом полиэтиленовый ком, дрейфующий по медленно и печально текущей реке, словно корабль без парусов, и следя, чтобы он не зацепился за корни и арматуру. Самое время подумать.

Данэму нужна Александра Маккормик. Дочь одного из влиятельнейших людей страны, который сумел наступить на хвост самому Человеку. Она работает в госпитале. Черт, зачем она вообще работает? От скуки? Обошла все спа ЭлЭй и теперь не знает, чем заняться? Эйса выяснит это, как только посмотрит этой дамочке в глаза. Ривера редко ошибается в людях. Когда организм полностью чист от химии медикаментов, она соображает как никогда хорошо. К чёрту таблетки, блядский фармбизнес, бабуля не выпила ни одной за свою жизнь, и ничего. Только у бабули не было никакой херни в башке.

Странно признаваться, но Эйса снова чувствует себя в обойме. Какая к черту нормальная жизнь, если адреналин сродни кокаину — вызывает привыкание. Вариант выйти замуж за какого-нибудь богатого придурка и затаиться в пряничном домике с зелёной лужайкой — то, что ожидал от неё Оливер — не прокатил бы. Она бы взвыла волком через пару месяцев. А уж дети. Какие могут быть дети с её здоровьем?

Вспышка фар проезжающей мимо машины озаряет подлесок, словно прожектор. Эйса рефлекторно пригибается, пряча голову за бордюр, но напрасно — её машину наверняка видно с дороги. Она бросает взгляд на мутную реку — пакет так и не потонув, уходит по дуге за поворот. Ну, и черт с ним. Обнаружат тело или нет, большого значения не имеет. Видеозапись, подготовленная к отправке лично в руки директору с запиской «Твоя дочь следующая» делает всякую осторожность почти бессмысленной.

Когда Эйса поднимается по склону наверх, к машине, мимо проезжает патруль.

— Твою ж, — цедит она сквозь зубы, когда бело-голубая тачка замедляется и паркуется на обочине чуть впереди. Эйса спешит к машине, вынимает из бардачка пачку денег, суёт в карман, делает вдох, натягивает на лицо улыбку.

— Мэм, с вами всё в порядке? — с пассажирского сиденья вылезает низкорослый мужчина с округлившимся брюшком. Латинос. О, почти родня. Вероятность договориться полюбовно возрастает до девяноста процентов. Десять остаётся на его напарника. Эйса быстро оценивает его. Высокий, молодой, смазливый. Белый. Честное лицо. Хоть плакат рисуй во славу патриотизма. С такими больше всего проблем.

— Офицер Эрнандес, офицер Хантер, — представляется латинос за обоих, бросая взгляд на её машину.

— Приспичило в кустики, сэр, простите. Уже уезжаю, — Эйса самозабвенно строит из себя идиотку, плотнее сжимая в кулаке в кармане наличку.

— Здесь небезопасно, мэм, — говорит ей белый назидательным тоном, словно она девочка глупая. Знал бы, с кем разговаривает, рта бы не раскрыл…

— Я знаю, я здесь живу, — Эйса пожимает плечами, провожая взглядом спину Мигеля. Он подходит к её тачке вплотную. Нюхом что-ли чует, проклятый легавый.

— Откроете?

— Конечно, — внутри начинает противно ворочаться беспокойство. Ривера, не прекращая улыбаться, суёт ключ в замок. Багажник у этой рухляди вместительный и почти пустой, не считая запасного колеса на ржавом диске. Полиэтилен, которым Эйса укрыла ковёр от случайных потеков, она бросила под ближайшим кустом сразу как приехала. Почти ничего не говорит о том, что здесь был труп, почти ничего, кроме лёгкого амбре… и чёрной полосы с подсохшей, густой каплей на конце. Большая проблема светлых тачек — на них всегда видна грязь, Эйса надеется, что офицер этой «грязи» значения не придаст. И не догадается приподнять ковёр. Могло натечь. Жидкость — блядская штука, найдёт себе дорогу, как ты её не прячь. От этой мысли по спине пробегает холод, Эйса плотно сжимает руки на груди, стараясь его унять.

Трель чужого телефона разбивает напряженную тишину. Тот, который Хантер, кивнув, напарнику, мол, справишься один, отходит на пару шагов поговорить.

— Ничего запрещённого не провозите? — с кривой улыбкой подъебывает Эрнандес. Эйса отрицательно качает головой. — Вы из какого района?

— Синалоа.

— Тихуана, — бросает Мигель, склоняясь над багажником. Он расположен к ней и готов к переговорам, иначе не стал бы вспоминать общую родину. — За колесо загляну?

— Конечно, — Эйса разворачивается боком и бросает в пустой багажник пачку денег. Обернутый резинкой рулет приземляется ровно в углу. Эрнандес сметает его мгновенно, ловкой рукой прожженного хапуги. Тихуана. Ничего удивительного.

— Доброй ночи, — Эрнандес захлопывает багажник. — Ехали бы домой.

Эйса ничего не отвечает ему. Она бросает взгляд на второго — всё пропустил, бедный. «Люблю тебя», — говорит он кому-то, думая что его никто не слышит, но Эйса прекрасно умеет читать по губам.

Интересно, как скоро любимая будет рыдать на твоих похоронах?

Он сворачивает разговор, кладёт трубку в карман, спрашивает у напарника:

— Всё нормально?

— Да, всё прекрасно, — отвечает ему Эрнандес, неспешно подходя к пассажирской двери. Хантеру ничего не остаётся, как последовать его примеру. Как только тачка копов съезжает с обочины, Эйса спешит за руль.

Она бросает машину в переулке, оставляет ключи в замке. Где-то грохочет рэп, значит, местные ребята, уже продрыхлись и готовы к великим делам. Через пару часов машины не будет. Выйдя на трассу, Эйса вызывает такси к ближайшей бензозаправке, заходит внутрь, покупает дрянной горький кофе и шоколад. Через полчаса такси высаживает её на парковке круглосуточного торгового центра недалеко от госпиталя «Милосердие». Чтобы попасть в госпиталь без палева, нужно быть больной. Сандра Маккормик не спец по аневризмам, зато спец по травмам, Эйса делает шаг под машину, отъезжающую с парковки. Машина приличная, водитель — белый мужчина с ухоженной седой бородкой. Скорость маленькая, удар не слишком сильный, способности двигаться не лишит — Эйса всё рассчитала. Нужно лишь немного подыграть.

Спустя двадцать минут она оказывается в госпитале с его визиткой в руках и приглашением на обед в качестве извинения за случайный наезд.

***

Кали, ловко удерживая поднос одной рукой, приносит завтрак в постель. Чашка звякает, когда она ставит поднос на столик, и Кайл просыпается. Он пытается сфокусировать взгляд — не верит, что, наконец, дома, а не носится где-то у черта на рогах.

— За что мне такое счастье? — в лучах утреннего солнца Кали как никогда прекрасна. Чуть сонная, растрепанная, в белой растянутой майке, которая то и дело сползает с плеча, оголяя маленькую крепкую грудь с тёмным соском, она кажется такой родной и домашней. Надо бы заехать в ювелирку, а перед этим найти у неё в вещах какое-нибудь кольцо, чтобы не промахнуться с размером. Предложение надо сделать как положено.

— А мне? — она целует его так сладко и нежно, что хочется её в охапку схватить и утащить в постель. Снова. Черт его знает, в который по счету раз. И забыть обо всём, особенно о том, что сегодня «Хантеры» планируют налёт на «Кобрас». У Кайла сегодня выходной, Коул сидит в «Логове», как сыч, всем рулит Гай — их лучший друг, ставший правой рукой брата после ухода Кайла из банды. У Гая холодная голова, но она не спасёт их ни от копов, ни от пуль, если что-то пойдёт не так. И Кайл здесь впервые ничего не может, впервые он связан по рукам и ногам так, что не отвертеться.

«Если мы затухнем, даже на время, Гарсия разгуляется не на шутку. Ему только повод дай. Его убирать надо. Тем более Старшие сказали. Тем более за Риту. А там дальше полегче будет, вот увидишь».

Кайл вспоминает их вчерашний ночной разговор по телефону. Встречаться им сейчас нельзя и почему-то именно сейчас так хочется брата увидеть и лично убедится, что он в порядке. И Кали вчера здраво рассудила, что ему лучше пересидеть эти сутки дома, не высовываясь лишний раз. Потому что сейчас под колпаком не только Коул, но и сам Кайл. Первый пыл после встречи с Гарсией прошёл. Кайл не собирается вылетать из полиции. Связи и доступ к информации нужны как никогда.

— Всё будет хорошо, — Кали словно читает его мысли. Она целует его в висок, забираясь к нему под одеяло. У неё прохладные ноги, их прикосновение приятно бодрит, Кайл с наслаждением переплетает с ними свои, гася жар собственной кожи.

— Люблю тебя, — он целует её в лоб, зарывается носом в мягкие кудри, выдыхает тонкий, девичий запах с мятными нотками его шампуня. Это простое действие чуть убавляет бушующее беспокойство, но не избавляет от него полностью. Тревога за брата давно стала частью его. Привычной, как рука или нога, как след от огнестрела, после которого бедро ноет на погоду. Брат решил взять на себя убийство. Не первое, не последнее, но в этот раз слишком личное. Кайл знает по себе — когда гнев затмевает разум, сложно не совершить ошибку. Остаётся надеяться, что Коул и Гай ошибок не совершат.

В ушах уже звенит от возбуждения, Кали льнёт к нему всем телом свободной рукой оглаживая крепкий утренний стояк, и сквозь этот мерный гул Кайл едва слышит шорох ключа в замке. Он никого не ждёт.

Тело реагирует немедленно — он отстраняет Кали, перекатывается к прикроватной тумбе, достаёт пистолет. В коридоре слышаться шаги, звон связки ключей и голос. Голос, после которого в оружии больше нет смысла.

— Кайл, надо поговорить. — Здесь Рита. Настойчивая, как и всегда, чёрт бы её побрал! Кайл клянёт себя, что так и не сменил замки. — Я совершила ошибку…

Она вваливается в спальню. Джинсы в стразах, убранные волосы, кофта с вырезом, лицо густо напудренное, чтобы скрыть следы побоев, которые даже сквозь толстый слой штукатурки видны отчётливо. Во всеоружии. Кайл чувствует, как к горлу подкатывает омерзение. Неужели по примеру Гарсии она научилась думать только нижней частью тела?

— Кто это?! — Рита переводит злой взгляд на Кали.

— Это Кали. Моя девушка, — спокойно отвечает Кайл, сжимая под одеялом её руку. Кали не отвечает.

— Понятно, — удивительно, но Рита уходит молча, лишь красноречиво грохает по паркету каблуками. Дверь за ней оглушительно хлопает.

— Кто она? — Кали спокойна, как скала. Её это нашествие словно не тронуло, только рука под одеялом всё ещё каменная и взгляд растерянный. Всё произошло настолько быстро, что он даже не успел встать с постели, да и как? Вся одежда чёрт знает где.

— Моя большая ошибка, — Кайл вскользь упоминал и про Риту, и про Еву, и про их мать, Хлою Миллер, только не сказал, в каких отношениях он с младшей Миллер состоял. Чем не повод для нового скандала? Кайл пытается замять его по горячим следам. — Кали, скажи что-нибудь. Я молчун, если и ты будешь держать все при себе…

— Я не догадалась вчера расспросить о твоих бывших, — она отчего-то усмехается, разминая ладонью складки на одеяле. Видно, что ей всё это неприятно, но она не порет горячку. Кали его ценит, дорожит миром между ними, будь это не так, она давно бы уже сорвалась на крик. Пусть они знакомы всего ничего, но Кайл знает её, будто они вместе не один год. Он в очередной раз понимает, насколько ему с ней повезло. — А знаешь, почему? Потому что мне всё равно. Она ведь прошлое? — дождавшись утвердительного кивка, продолжает. — Давай только сменим замки на всякий, а то как-то некрасиво всё это.

Кайл соглашается, и этим же утром едет в ближайший магазин, меняет замок, пока Кали готовит обед, подпевая Мику Джаггеру со старой виниловой пластинки. Он уверен, больше никто и ничто не встанет между ними, и эта уверенность придаёт ему какого-то необъяснимого спокойствия в такое неспокойное время.

Рита приходит к ней в бар к самому открытию и садится за стойку. Нэнси ещё нет, Кали подходит к ней сама, чтобы принять заказ.

— Водки, — требует Рита, смеривая Рейес оценивающим взглядом, слишком пристальным против всех мыслимых и немыслимых приличий.

— Вам есть двадцать один?

— Паспорт показать? — насмешливо спрашивает она и, видя, что Кали не шутит, добавляет. — У меня его нет.

— Тогда только пива, — Кали идёт к холодильнику, спиной ощущая её взгляд. Рита пялится на её зад, как до этого пялилась на грудь и лицо. Оценивает. Рейес понимает, что Рита пришла не выпить, потому нарочито медленно копается в холодильнике, ищет открывашку, примеривается, чтобы с одного щелчка выбить крышку.

Слышится шипение пены. Запах солода щекочет нос, вызывая ощущение гадливости положения. Кали могла бы попросить выпроводить её, ведь мальчишка — сосед Кайла — снова у неё в качестве вышибалы, но не стала. Рита пришла выяснить отношения. Что ж, пусть.

— Слушай. Кали, да? — Рита уточняет её имя, но ответа не дожидается, выказывает так своё пренебрежение. Она чхать хотела — Кали, Мэри, Кэти. Рейес для неё лишь досадная преграда на пути к желаемому. Кали хватает одного взгляда на Риту, чтобы всё про неё понять. — Отвали от него, пожалуйста. Кайл мой.

— Точно? — странно, но внутри ничего не ёкает. Кали задаёт вопрос с лёгкой насмешкой в голосе, потому что это её «он мой» бесконечно далеко от истины.

— Точно, — подтверждает Рита со всей серьёзностью. — Он злится на меня, но это пройдёт. Ты, главное, не мешайся.

Эта просьба выглядит такой по-детски наивной и от того наглой, что Кали не может сдержать улыбку. А ведь Рита действительно хочет договориться полюбовно, словно они не мужчину делят, а тостер.

— Интересно, чем ты думала, когда уходила от него к этому ублюдку? — Кали хочется сказать ей спасибо за это. Если бы Рита не ушла, она никогда бы не встретила Кайла, и, наверное, сгинула бы здесь, потеряв веру в людей. Веру в любовь.

— Слушай. Мы с Кайлом всю жизнь знакомы, с детства, понимаешь? Мы вместе росли, жили, всё вместе, всегда. Он у нас на диване спал, когда мне три было. Он меня девственности лишил. Мы жениться хотели. А ты, понимаешь, ты тут вообще не вписываешься. Он меня простит, Кайл, он такой… он такой, понимаешь…

— Понимаю, — Кали, воспользовавшись паузой в её словесном потоке, наконец вставляет. — И поэтому, нет.

Она отходит от Риты, достаёт пивные кружки, стаканы для виски, расставляет их батареей по стойке. Собираются посетители, пора бы сворачивать этот базар.

— Я тебя по-хорошему прошу, отвали. Собери шмотки и скажи, что всё кончено, — Рита не сдаётся. Она поднимается над сиденьем, подаётся вперёд, пытаясь обратить на себя внимание, потому что Кали уже разливает виски для дальнего столика.

— Никогда, — припечатывает Рейес, глядя ей прямо в глаза, зло, с превосходством. И пусть внутри всё кипит взять эту шлюшку за шкирняк и выволочь отсюда прочь, Кали будет умнее. Кайла ей не видать, как собственной задницы, пусть уже повзрослеет и смирится, что не всё в жизни даётся по щелчку пальца. Рита ей не соперница. Она просто мешает ей работать.

— Ты пожалеешь об этом, — зло выплевывает Рита, спрыгивая со стула. Кали бросает бутылку пива в мусорку. Ей брезгливо. Рита даже не пригубила, но на вспотевшем стекле ещё виднеются следы её пальцев.

***

— Я бы рекомендовал тебе взять отпуск. И не ходить пока в спортзал — у нас есть свой. И бассейн, если ты не забыла.

Александра чувствует, как у неё дёргает плечо. Находиться в этом доме без одежды где-то, кроме собственной ванной (да и то она чаще моется на работе), ей претит. Она сидит на мягком стуле с резной спинкой, вытянувшись в струнку, сжимая колени так сильно, что становится адски больно.

В кабинете Бредфорта за прошедшие десять лет дважды делали ремонт, трижды меняли мебель, но она помнит гладкую полированную столешницу, в которой отражалось её ритмично дергающееся лицо, когда он водил своим мерзким членом у неё между ягодиц, будто это было вчера.

— А ещё эти твои встречи групповой терапии… Они меня беспокоят. Скоро выборы, и я бы не хотел, чтобы что-то всплыло…

Александра поднимает на него изумленный взгляд. Он, не таясь, открыто намекает ей на то, что она всеми силами старается забыть. Она чувствует, как скользкий ком тошноты ползёт по пищеводу. Что-то всплывёт… Ему и в голову, наверное, не приходит, что того, что может всплыть, делать не стоило вовсе. Она давно смирилась с тем что совести у Маккормика нет, иначе он бы не поднялся так высоко. На политической арене, ровно что на гладиаторской — люди не выживают. Животные да, люди — нет. А учитывая, что спонсируют его кампанию картели…

— Шпионишь за мной? — она косится на своего водителя, смирно стоящего у дверей. Он докладывает хозяину всё, можно не сомневаться. Маккормик пытается наложить лапу на единственный оставшийся у неё кусочек личного пространства, но она не сдаст его без боя. И пусть это бой с тенью, потому что каждое неосторожно сказанное слово может обернуться против неё.

— Присматриваю. Сейчас всё очень непросто, Сандра…

— Твоё непросто меня не касается, — вспыхивает она, услышав ненавистное сокращение. Мать звала её Александрой, а Джон — Алекс. Сандра — имя для дешёвой малолетней шлюхи.

«Сандра, девочка моя, иди сюда».

Вникать в его дела она не собирается. Она и без того знает слишком много — её легче прибить. Непонятно, почему он до сих пор этого не сделал, наверное любит себе нервы щекотать, чёртов извращенец.

— Я надеюсь, ты понимаешь, что не заставишь меня. Больше не заставишь. Мне уже не пятнадцать, — она прокашливается, прежде чем ответить, слова скребут горло наждаком. Маккормик не меняется в лице, лишь на мгновение опускает взгляд и поднимает снова. «Здесь люди» — легко читается в нём, несмотря на то, что этот Джесси скорее сдохнет, чем вынесет за пределы кабинета хотя бы одно слово.

— Джесси будет сопровождать тебя везде, — припечатывает Бредфорт, кивая водителю. Тот послушно открывает двери, как только Александра подскакивает со стула. — Везде.

Прилетает ей в спину, когда она вылетает в коридор.

Джесси. Слишком нежное имя для такого здоровяка. Александра косится назад, оценивая своего конвойного: коротко стриженные светло-рыжие волосы, под которыми — розовая, как у домашней свиньи кожа с точками гнойников, красноватое лицо без возраста и эмоций. Экономка сказала как-то, что у него вместо лицевых костей титановые пластины, а половина мышц лица парализована — это последствия его службы в Афганистане. Их знакомству на кладбище она не придала значения, надеясь, что их совместная поездка станет мероприятием однократным, теперь же этот Джесси будет докладывать Маккормику о цвете её трусов. Рукопашные тренировки придется отложить — её тренер не имеет лицензии, зато имеет проблемы с законом, анонимный клуб для жертв домашнего насилия вполне может перестать быть анонимным — Джесси станет копать под каждого. Так подводить людей она себе позволить не может.

— Умоляю, не становись у входа, я не хочу, чтобы коллеги видели, как я выхожу из этого дома на колёсах! — нервно бросает она, забираясь в бронированный Кадиллак. Джесси только коротко кивает ей в ответ. Не ясно, согласился он или ее желания в противовес инструкциям отчима для него — пустой звук.

Он тормозит у ближайшего кафе — от него до госпиталя рукой подать. Здесь часто обедает медперсонал, а сквозь панорамные окна прекрасно видно всю улицу. Скрытность на десять баллов тянет, великолепно! Александра запрещает ему помогать ей выйти, спрыгивает на землю сама, бросает взгляд на окна кафе — никого знакомых за столиками нет.

— На другой стороне улицы в следующий раз, будь добр, — Александра понимает, что на бедолаге Джесси срывает зло, адресованное отчиму, но чувства вины отчего-то не испытывает.

— Отправьте мне смс, когда начнёте собираться домой, — невозмутимо отвечает он. Сегодня она на сутках, хочется верить, что завал работы поможет ей абстрагироваться.

«Кармен Эспозито»

У только что поступившей мексиканки не оказывается документов, девчонки с регистратуры заполнили карту с её слов. Александра неспеша осматривает пациентку — какое-то слабое предчувствие не даёт ей торопиться, несмотря на то, что пациентов потяжелее у неё с пару десятков. Травма плёвая — небольшой синяк и ссадина на локте, но вот её взгляд Александре не нравится.

— Что у вас случилось?

— Попала под машину.

В бланке эта информация есть, но она задаёт этот вопрос ещё раз, надеясь уловить в её голосе или взгляде то, что та пытается скрыть. Девушка не пьяна, выглядит прилично, гораздо лучше, чем многие жители этого района, несмотря на несвежую одежду. Здесь, в гетто такой, как она, делать нечего.

— Как именно вы под неё попали?

— Я бежала…

— От кого вы бежали?

Мексиканка бросает на неё затравленный взгляд и тут же отводит глаза. Такие глаза Александра видит дважды в месяц, на встречах групповой терапии — глаза женщин, переживших насилие над собой.

— Только умоляю, не надо полиции! — пациентка прикладывает сцепленные в замок руки к груди и едва не сползает с кушетки, чтобы просить её на коленях. — Мой парень. Он напился и достал нож, сказал, я изменила ему с соседом. Я ничего такого не делала, он просто напился в баре со своими дружками! Я убежала из дома и не заметила, что машина отъезжает…

Рассказ завершается сдавленным всхлипом. Мексиканка закрывает ладонью рот, чтобы скрыть некрасиво кривящиеся в плаче губы, её тёмные глаза блестят от слёз, ей страшно, а Александра Маккормик едва сдерживает ярость. Ярость, плохо поддающуюся контролю, забитую так глубоко на дно души, что, казалось, она рвётся оттуда наружу вместе с кусками мяса и костей.

Кто дал им право? Кто дал право этим ублюдкам измываться над теми, кто слабее? Как так вышло, что большинство женщин — а в группу приходило именно это большинство — запуганы настолько, что выбирают терпеть, а не защищаться? Что они не могут обратиться в полицию из-за страха за собственную жизнь и жизни своих детей?

— Зайдите ко мне в обед.

Александра резко, как пружина, подскакивает со стула, поправляет складки на халате. Она знает, чем ей помочь. И пусть это всего лишь малость, но эта малость однажды не дала ей скатиться в бездну.

***

Эйса понимает, что выбрала вернейшую из тактик. У этой Маккормик пунктик на феминизме. Эта Маккормик до одури благородная и настолько же глупая — так ловко повестись на такое грубое враньё. Или у Риверы действительно пропадает актёрский талант. В назначенное время Эйса, сгорбившись и нацепив маску вселенской печали, шаркает к ординаторской, попутно отмечая расположение выходов, кабинетов, камер наблюдения. Эйса стучится и, подождав немного, входит. Маккормик ничего не говорит ей, лишь смотрит своими светлыми, будто выбеленными глазами, что-то анализирует там себе. Она не похожа на зажравшуюся, холеную богачку, у неё жёсткий, колючий взгляд, шершавые руки, узкие, поджатые в вынужденном молчании губы. Она выглядит гораздо старше своих лет. Родичи наркобаронов не напоминают истеричек на антидепрессантах. Здесь есть, над чем пораскинуть мозгами, но Ривера здесь не за этим.

— Я могу вам помочь. — Маккормик вытаскивает из сумки визитку. На дорогой серо-лиловой бумаге напечатаны лишь адрес и телефон. — Я курирую группу психологической помощи для женщин. Всё бесплатно и абсолютно анонимно. Сегодня встреча в восемь, я прийти не смогу, но вы идите. Скажете, от меня, — сухо инструктирует она. Они чуть соприкасаются пальцами, когда Эйса забирает визитку из её рук. Александра поднимает на неё взгляд — тяжёлый и какой-то ненормальный. — Сходите, Кармен.

В этой простой, ненавязчивой просьбе слышится отчаяние. Эйса кротко опускает глаза и шепчет «Спасибо». Установить контакт удалось, теперь дело в скорости и мозгах тех, кого Оливер пришлёт ей на подмогу, ведь у неё уже готов план. Данэму нужна эта странная баба, Данэм её получит, а дальше трава не расти. Какое ей дело до бед сильных мира сего, когда она несколько часов назад скидывала расчлененный труп в канал? Когда её однажды чуть живьём не закопали в могилу? Когда она впервые сделала аборт в тринадцать без грамма обезболивающего? После обеда Ривера проскальзывает в ординаторскую и крадёт из сумочки Маккормик телефон.

 

Глава 5. Моральный кодекс

Окна «хантеровских» вписок выходят во двор и смотрят аккурат на ряды облезлых мусорных бачков. Внизу, в «Логове» тусуется местный, близкий к банде народ, сами же парни сидят на вспышке в вип-зоне, только вот ехать некуда. Коул вертит в ладони прямоугольник смартфона, разглядывая рыжие и зелёные осколки пивных бутылок, торчащие из ржавой дыры в контейнере. Ветер треплет рваные мусорные пакеты и упаковку от чипсов — она, словно флюгер, вертится на ветке засохшего растения, выброшенного прямо в горшке. Только что позвонил Гай. «Диабло Нориа» пуст. Ничего конкретного, словно кто-то стёр информацию о перемещениях «Кобрас» подчистую. Куда смылся Гарсия, никто не знает. Слухи разные: кто-то говорит, что он затаился на хате у одной из своих шлюх, кто-то — что ушёл за железку вместе со всеми «Кобрас». Если так, то тем лучше — Диего внял его словам и, скорее всего, всё обойдётся без кровопролития. «Хантеры» будут злы, как черти. Они там копытом бьют, хотят поскорее выехать на дело, да ничего не выйдет. Зато останутся целы и невредимы. Ещё бы со Старшими этот момент утрясти, ведь они сопли жевать не будут, им конкретика нужна.

Мобильник звенит снова. Коул уже приноровился узнавать номера одноразовых симок. Он почти не сомневается, кто ему звонит.

— Есть работа. За тобой заедет мой человек, всё расскажет.

Данэм как всегда предельно краток и как всегда не даёт рта раскрыть в ответ. Возражения не принимаются, хоть ты убейся об стену. Твои проблемы — только твои, будь то испарившийся клан мексикашек или собственная рожа в колонке «Разыскивается», а то, что его человеком окажется женщина, к тому же та самая мексиканка, которую Коул видел тогда на заброшенном заводе, он даже подумать не мог. Хантер досадливо чешет выбритый висок, глядя, как эта цыпа с мордашкой котёнка грациозно выходит из такси. И не то, чтобы Коул деловых баб уж прям так ненавидел, хотя в банду он девчонок, конечно же не брал…

«Она моя»

Баба, которая спит с этим ебанутым, не может быть нормальной по определению. Да и какой с неё, чёрт возьми, толк? На её жопу только отвлекаться.

— Похитить девку. Всего-то, — хмыкает Коул, когда она обрисовывает ему детали дела за бутылочкой «Пепси ноль калорий». — Я в розыске, если что.

— От тебя ничего особо не требуется, — отмахивается она, качая ножкой. — Маккормик выйдет отсюда, — Ривера ведёт ручкой по салфетке, оставляя полосу синих чернил вдоль кособоких квадратов, условно изображающих госпиталь и здания рядом. — У входа камеры, возле магазина я одну развернула, вторую сбила, — Эйса подрисовывает к коробке кружочки, — Пропустишь её дальше, напротив переулка возьмёшь. Там дверь в подвал, замки сломаны, вытащишь её на другую сторону улицы, в тачку её и в надёжное место.

— С кандачка такие вещи не планируются, — вроде бы всё звучит складно, но Коулу нет резона полагаться на девчонку полностью. Самому бы помозговать, баба она вроде не дура, но баба…

— Ну, а что делать? — Ривера разводит руками, откидываясь на спинку стула, смотрит на него, прищурив красивые глаза. Уверенная в своей охуенности, наглая до ужаса, и, похоже, хитрожопая весьма и весьма. — Ты — человек подневольный, я — человек подневольный. Сказали — делаю, не сказали — не делаю.

— Я думал, ты его любовница, — не удержавшись, Коул мысленно примеривает мексиканку к своей койке. Что поделать, такова природа, сложно удержаться от оценки. Она ничего, сочная такая сеньорита, Данэма, пожалуй, понять можно.

— Я думала, ты его любовник, — отбивает Ривера, гадко ухмыльнувшись. Коул подаётся вперёд, сжимая кулаки. Если бы у неё были яйца, вдарил бы без предупреждения за такие шуточки. Девка, видя, как он завёлся, только шире улыбается. — Вот именно. Не мели чепуху. Не советую, — её милое личико искажает неприятная гримаса — превосходство напополам с брезгливостью, мол, рвань, думай, с кем и как говоришь. Вот этого Коул в бабах не переносит на дух. Она полетела бы отсюда нахуй прямо сейчас, если бы её не прислали сверху. Придётся работать. Только потом он обязательно скажет Данэму, что работать он привык без напарниц.

— Хлороформ?

— Можешь по башке стукнуть. Не сильно. Живая нужна, — отвечает Ривера. — Ещё момент. У неё есть охранник. Я забрала её мобильник, написала ему смску, что она задержится на полчаса. Скорее всего, он приедет раньше, потому у тебя примерно пять-семь минут форы, постарайся сделать всё чисто, чтобы она не орала.

Коул молча кивает, крутя в руках фотографию будущей заложницы. Худая, длинная, как жердь, темненькая, симпатичная на личико. Схватить девчонку в пятьдесят кило не проблема, проблемы будут только с надёжным местом.

— Сколько её держать?

— Пока не будет приказа.

Нужно бытовое помещение: квартира, дом. Он нашёл бы место, если бы ему сказали об этом хотя бы вчера.

Эйса кладёт на стол гарнитуру.

— Приблуда для туристов. Не бьёт дальше двух миль. Потерю связи буду считать за факт того, что ты ушёл с ней достаточно далеко. Мобильник не бери, отследят. Эта баба не шлюха с заправки.

— И кто же она?

— Дочь директора Управления по борьбе с наркотиками.

— Ну нихуя себе! — Коул бросает фотку на стол и вскакивает на ноги, ерошит ладонью плотно уложенный гелем полуирокез, подходит к окну. — Вы там охуели вконец.

— Не справишься? — мексиканка подкрадывается сзади, Коул чувствует её тёплое дыхание на своём плече, её запах — какой-то ненатуральный, приторный, пластмассовый. Когда она вторгается в его интимное пространство, проводит кончиком пальца по пройме майки, едва касаясь кожи, Коул понимает, что не стал бы её. От этой долбанутой хочется держаться подальше, чтобы, как самцу богомола, не остаться без башки. — Сделаешь это, и твоё досье исчезнет из Управления, — сладко поёт, да вот Коул отчего-то не спешит ей верить. — У тебя есть семья? Близкие? Девушка?

Вопросы-намёки. Этого достаточно, чтобы понять — его согласия никто не спрашивает. Права соскочить ему никто не даёт. Он хмыкает, разворачивается, встречается взглядом с её темными глазами, блестящими от азарта охотницы.

— Поехали. Некогда пиздеть, — он чуть толкает её плечом, проходя к выходу.

— Тачка твоя? — Ривера проводит пальцами по крыше его темно-серого «Доджа», когда они выходят на улицу. Оценила. Ещё бы. Тачка пятнадцатого года — почти новьё, окраска по спецзаказу, прокачанный движок — сам перебирал, салон-конфетка. Ему подогнал её один барыга, когда Коул помог ему отделаться от Гарсии. Даже жалко брать её на дело.

— Моя. Нет времени другую искать.

— Придётся покрасить и перебить номера, — деловито сообщает она, усаживая зад на переднее сиденье.

— Да ладно?! А я и не знал! — Коул разыгрывает изумление, даже по рулю хлопает ладонью разок, мол, обалдеть какая новость.

Эйса удовлетворенно улыбается. Она попробовала его на зуб. Парень оказался крепким.

***

Цифры на дисплее магнитолы меняются неохотно, им торопиться некуда, только Коулу хочется подгонять время, потому что ожидание бесит хуже бездействия. Данэмовская подружка шастает где-то по улице, изредка обозначая своё присутствие пустым трёпом в гарнитуру. Коул не видит ни улицы, ни здания госпиталя — он торчит в машине, в переулке, на месте «забора посылки». Чтобы выйти из тачки, нырнуть в подвал, пройти сквозь и добежать до узкого прогала между домов — дыры в которую он должен эту Маккормик утащить — нужно не больше двух минут. Главное чтобы эта Маккормик не решила перейти дорогу в неположенном месте, тогда до нужной точки она просто не дойдёт. Плана Б мексиканка ему не предоставила.

— Выходи, — Ривера командует ему в наушник, и Коул резко толкает дверь машины, не теряя ни одной выверенной секунды.

Улицы в этой части района достаточно оживлённы даже в пять утра: к госпиталю подъезжают скорые, санитары курят чуть в стороне от ворот, народ снуёт туда-сюда. Посыльные, собачники, бездомные… Сейчас как никогда хочется сигарету, и плевать, что курево с качалкой сочетаются хреново.

— Она выходит, — в ухе звенит напряжённый голос Риверы. Коул сжимает в кармане тряпку с хлороформом. — Не обосрись только. Иначе нам обоим крышка.

Её слова неслабо бьют по нервам. У него на секунду пересыхает в горле. Коул не сразу понимает, что её слова — удар кнутом по копчику, чтобы не расслаблялся. На психику давит, сучка.

Лёгкое волнение перед делом — норма. Если у тебя нет страха — ты труп. Так Коул всегда говорил своим бойцам, так говорил себе. Страх — это здравый смысл, инстинкт самосохранения. Страшно всегда в начале, а дальше — втягиваешься и начинаешь «работать», но сейчас отчётливое ощущение дерьмовости происходящего хватает за горло и не даёт проглотить. Коул сплёвывает густой ком слюны на асфальт и делает шаг вперёд.

Тонкая женская фигура в лёгкой рубашке и льняных штанах перебегает дорогу и движется прямо к нему. Коул легко узнаёт её по фотографии — высокая, худая, темноволосая, какая-то нервная, резкая. Только взгляд какой-то не в фокусе, бегающий. Дурной какой-то. Она не смотрит в его сторону, но, казалось, стоит ей оторвать глаза от асфальта…

«Чё вылупился?» *

В голове звенит голос Энни. У этой Маккормик типаж с ней одинаковый — таких Коул теперь сознательно избегает, натрепали они ему нервы, эти птицы высокого полёта.

Отвлёкся.

Как только Маккормик ровняется с ним, Коул делает резкий бросок из-за угла, хватает её за локоть, дёргает на себя, разворачивает спиной, примеривается, чтобы закрыть ей лицо вонючей тряпкой. Удар. Боль до звёздочек перед глазами — девка бьёт его затылком в нос и, бросив сумочку, выбегает из переулка обратно на дорогу. Коул снова хватает её за руку, едва она заносит ногу над проезжей частью. Маккормик бьёт его в ухо с левой.

— Да блять! — выплёвывает Коул, хватая её поперёк талии. — Не хочу я тебе больно делать!

Их драчка начинает привлекать внимание. Коул швыряет её в проулок, снова хватает за талию, пытается приладить ей тряпку ко рту. Она на удивление молчит, не орёт — наверное, в шоке, только ногами дрыгает, пытается оттолкнуться ими от стены и выйти из захвата.

— Что там у тебя за возня?! — шипит в рации, но у Коула нет воздуха в лёгких на ответ. Он плотно фиксирует девке шею между своим плечом и головой, давит её тело к стене, охватывает грудь, фиксируя ей руки и, свободной рукой, наконец, накидывает ей на лицо тряпку.

— Ты не знаешь, с кем связываешься, — успевает прохрипеть она, прежде чем обмякнуть в его стальной хватке.

— Знаю, потому и связываюсь.

Как только она закрывает глаза, Коул подтаскивает её к лестнице и спускает в подвал. По пути с неё слетают туфли, и он прячет их подмышкой, чтобы не оставлять после себя следов.

— Её водила здесь. Ты там живой? — рация снова звенит голосом остопиздевшей мексиканки.

— Порядок. Ухожу.

— Почему так долго?

— Эта баба умеет драться, — спустившись в тёмную кишку подвала, Хантер взваливает тело на плечо. Слышится треск разорванной ткани, главное, чтобы с неё пуговиц никаких не нападало. У её папаши по-любому неплохие ищейки. — Ты не предупредила.

— Я не знала, — шипит Ривера в ответ с претензией, так, будто это его вина, а не её.

— Хуёво, — хмыкает Коул. Впереди просвет. Скоро конец пути.

— Он идёт в вашу сторону. Шевели задницей. Я отвлеку его.

Угроза погони заставляет живее перебирать ногами. Коул едва ли не влетает на ржавую лестницу, толкает свободным плечом дверь, пригибаясь, выходит из подвала, дёргает на себя дверь машины и укладывает девку на заднее сиденье. Мышцы ноют. Хоть она и костлявая, бег по пересеченной местности с грузом на плечах удовольствие такое себе.

— Ронни? Ронни, мать твою, это ты? — мексиканка на той стороне улицы разыгрывает спектакль. В ответ слышится приглушенное «я не знаю, о ком вы, мэм». — Ты меня не помнишь?! Не прикидывайся! Ты свалил утром и даже денег мне на такси не оставил! У тебя есть совесть? — «Уйдите с дороги, мэм, вы обознались» её не останавливает.

— Ох, вы не Ронни? Простите, боже, как неудобно вышло! — слушая её монолог, Коул вычисляет, сколько у него ещё времени. Судя по тому, что мексиканка уже переигрывает, есть секунд десять, не больше — Ривера тоже не станет подставляться. Он бросает на тело тёмное, под цвет салона, покрывало, прыгает за руль и жмёт на газ.

— Он видел тебя, — последнее, что Коул слышит от Риверы, прежде чем отьехать достаточно далеко, для того, чтобы связь прервалась. Мексиканка выпустила телохранителя Маккормик из своей крепкой хватки, теперь он идёт по их следу. Коулу ничего не остаётся как вжать педаль в пол и гнать к железке напрямик, в единственное безопасное место. Домой.

***

Бар уже полчаса как пустует. Завсегдатаи расползлись ещё до рассвета — выручки сегодня меньше, чем всегда. С тех пор, как «Приход» отошёл под покровительство «Хантеров», друзья Гарсии перестали сюда заглядывать, а новых клиентов у Кали не появилось. Слухи расползлись быстро — то, что хозяйка бара якшается с копом, многих спугнуло.

Надо заехать в барахолку, забрать вторую часть денег — распятие продали вчера. Часть аванса пришлось потратить на новый мобильник, купленный в той же барахолке — простой кнопочный, с хрипящим динамиком, наверняка, бывший утопленник. Дед наверное перевернулся в гробу от такого неравноценного обмена. Кали потеряла веру в бога, но вновь обрела веру в людей. Она благодарна Раисе за то, что Гейл теперь держится от неё подальше. Благодарна Кайлу. За всё. За то, что он просто есть. Разговор с Ритой оставил мерзкий осадок, но, что удивительно, не задел её так, как та рассчитывала. После того объяснения с Кайлом, когда он, наконец, раскрыл все карты, Кали уже ничего не могло ни задеть, ни напугать. Кайл пророс в неё корнями, она чувствовала его, как саму себя. Кали словно прожила его жизнь, ощутила всё на своей шкуре. И стала любить ещё крепче. Симпатия, уважение, страсть, сочувствие, восхищение — этот раздирающий душу коктейль обратился в ровное ощущение сопричастности. Кали с удивлением понимала, что они на самом деле стали семьёй, а ведь с начала их знакомства не прошло и месяца. Учитывая то, как резко исчезли из её жизни родные мать и отец, это ощущалось особенно остро.

Кали давно заприметила свою охрану — двое ребят на бежевом «Камаро» родом из восьмидесятых. Они тёрлись тут как бы между прочим с самого начала их с Кайлом истории, теперь же Кали знала наверняка, кто они и для чего здесь. Работать стало гораздо спокойнее. Однако сейчас в машине тихо. В темноте видны лишь силуэты. Тлеющих огоньков сигарет и привычной возни внутри салона нет — наверное, парни спят. Выруливая с парковки, Кали бросает взгляд на часы. Через сорок минут у Кайла заканчивается смена. Рейес рассчитывает успеть домой до его приезда, чтобы вместе поужинать, поплотнее задернуть шторы и лечь отсыпаться. Кали вздыхает и качает головой. Ненормальная полуночная жизнь. Как летучие мыши в пещере. Она заводит мотор и выруливает с парковки.

Стоит сдать свою квартиру в аренду — всё-таки доход, пусть и невеликий, в этом районе дешёвое жильё. Всё равно она туда не вернётся, не после нападения. Не после трупа. Пусть на дорогу от квартиры Кайла до бара уходит прилично времени, её дом теперь там, с ним.

Звонок мобильного застаёт её на середине пути.

— Кали, бар горит.

Она не узнаёт этот голос: то ли вышибала, то ли Нэнси, охрипшая от страха и слёз, то ли сосед-охранник из соседнего дивиди-проката. Кали резко разворачивает машину через двойную сплошную и мчит назад.

В глотку словно насыпали песка до верху, Рейес чувствует, как внизу живота тяжелеет, как начинает сводить руки, пальцы, вгрызающиеся в окружность руля с бешеной силой (ещё немного, и она останется без ногтей), ноги, давящие педали резче, чем то необходимо. Кали чувствует запах дыма сразу, как съезжает с шоссе в проулок, чтобы сократить путь. На парковке — пожарная машина, на другой стороне улицы — десяток зевак, ни одного знакомого лица, из разбитого окна валит чёрный дым, удушливый, едкий до слёз из глаз.

«Поджог. Бензин или зажигательная смесь».

Голоса говорят в её звенящей голове — Кали не видит лиц, не разбирает, кто перед ней — коп, пожарный, врач скорой или местный эксперт, оторвавший жопу от дивана ради такого развлечения.

«Пожарная система не сработала».

Она не сможет сработать, если неисправна. Кали так и не нашла денег чтобы её наладить.

— Туда нельзя, мэм! — кричат со спины, но Кали прёт напролом к двери, откуда только что вышли двое пожарных в масках.

— Я хочу знать, что с помещением, я — владелица, — Рейес переступает порог, пряча рот и нос в воротник футболки.

Уже рассвело, но сквозь плотную завесу дыма свет не проникает. Где-то лопается окно, Кали вздрагивает от резкого звука. Ещё двое пожарных выходят из служебной части здания, пересекают зал, подсвечивая себе налобными фонариками. Белый луч света скользит по стенам, Кали хватает ртом отравленный воздух, кричит от ужаса и тут же захлебывается кашлем.

«Уберите её отсюда»!

Светлые, выкрашенные под кирпич стены в языках чёрной копоти, панно с картами и девочками пин-ап больше нет. Пол, потолок. Столы, стулья, бар с алкоголем, техника… Всё больше ни черта не пригодно для работы. Кали потеряла свой единственный источник заработка.

— Кали!

Ужас не даёт ей соображать. Её трясёт, она шарит взглядом по толпе, по машинам, пытаясь уловить источник звука. Периметр уже оцепили, Рейес видит, как знакомая фигура поднимает жёлтую ленту, проходит за оцепление, показывает кому-то значок и мчится к ней.

— Кали, чёрт подери, где твой телефон?! — Кайл сгребает её в охапку и прижимает к себе. Кали только сейчас понимает, как сильно дерёт горло от дыма. — Ты не пострадала?

— Кайл, это всё. Это конец. Конец, — шепчет она, пытаясь откашляться. Её убьют, если она перестанет платить. Убьют отца. Кайла убьют. Рейес чувствует, что от шока теряет опору, медленно повисает у него на руках.

— Ничего. Главное, ты жива, — Кайл гладит её по волосам, говорит так спокойно и уверенно, что Кали ровно на секунду верит ему. — Чёрт, я думал, ты внутри.

Лучше бы она была внутри. Всем стало бы легче.

— Там труп, — чей-то сухой, канцелярский голос слышится откуда-то сбоку. Робкая надежда на то, что всё ещё можно как-то исправить, рассыпается вдребезги, когда она видит укрытое тканью тело на носилках. — Знаете её?

Инспектор откидывает покрывало с лица. Пергидроидные волосы, фиолетовая блузка, та самая, которую Кали испортила в драке, лицо, изуродованное удушьем. В серой, худой ладони, словно в капкане, Гейл зажимает ключи. Она и от входной двери успела сделать дубликат…

— Ее обнаружили в кабинете, возле раскрытого сейфа. У вас там что-то с дверью, она не смогла выйти.

Дверь в кабинет изнутри запиралась хитро, хотя эта хитрость не была преднамеренной, всего лишь разболтался замок. Чтобы открыться нужно сильно дёрнуть ручку на себя, чего Гейл, разумеется, не знала.

— Я забыла отобрать у неё ключи, — шепчет Кали. — Я не отобрала у неё ключи, и она умерла…

— Ну, уж нет, — вмешивается Кайл, оттесняя её подальше от инспектора. — Ты не виновата, что она пыталась тебя обокрасть. Даже не думай об этом.

— Расскажете мне всё утром, в участке. — Инспектор суёт Кайлу визитку и уходит, великодушно позволяя пострадавшей хозяйке бара прийти в себя.

— Они проведут проверку, Кайл. Поймут что система пожаротушения не работает, — Рейес не видит перед собой ничего, кроме каталки, с которой тело Гейл быстро и неосторожно, словно мешок с дерьмом, грузят в карету скорой. Выпавшая из-под покрывала рука бьётся о проём двери, мешает загрузить тело, и молодой санитар проталкивает каталку в машину силой. Пациенту уже всё равно, Кали с отвращением и ужасом думает, что руку могли сломать. Кали терпеть не могла Гейл, но она не желала ей смерти. — Халатность. Халатность, повлекшая смерть человека, — она чувствует, что задыхается от паники. Она накатывает волной, бьёт в грудь, в солнечное сплетение, сбивает с ног. Она хватает Кайла за плечи, не осознавая, что делает ему больно, смотрит в его светлые глаза, страшась увидеть в них осуждение за свою глупость и непредусмотрительность. За очередную проблему, которую он снова воспримет, как свою. — Мне срок светит, Кайл.

— Не факт, что будут проводить экспертизу. Гейл — уличная проститутка, на таких обычно глаза закрывают… — он качает головой и ненадолго отводит взгляд. Вспоминает о матери. Кали зарывается пальцами себе в волосы и дёргает их с силой, чтобы заглушить чувство стыда за то, что она и её чёртовы проблемы снова заставили его вспомнить. — Но лучше перебдеть, ты права. Нужны деньги. Какая сумма страховки?

— Никакая. Я перестала платить взносы. Думала, я почти живу тут, что может случится. Проклятье! — она никак не могла этого предугадать. Не могла подумать, что ничтожные, казалось бы, мелочи, соберутся в один огромный ком и свалятся ей на голову. Пожарка, страховка, тёрки с Гейл и ключи от сейфа…. Всё это привело к потере помещения, угрозе суда и смерти. Она сама заложила динамит. Но только кто же поджёг фитиль?

— Я придумаю что-нибудь… — откликается Кайл, окончательно разрывая с ней зрительный контакт. Значит, что-то задумал. Что-то, во что снова не хочет её посвящать. Как тогда, когда решил поговорить с Гарсией лично.

— Ты хочешь дать взятку?! Ты с ума сошёл? — Кали делает шаг в сторону, чтобы снова оказаться в поле его зрения.

— Ты в тюрьму хочешь? — Кайл поднимает на неё тяжёлый взгляд. В нём решимость, та самая баранья, твердолобая решимость сделать всё самому.

— А ты?

Даже если он знает все до единой лазейки, знает, кому, сколько и как, это не спасает его от риска. Сколько показательные казней во имя борьбы с коррупцией провело руководство Департамента, чтобы прикрыть свои зады? Несмотря на то, что Кайл — один из лучших патрульных Департамента полиции Лос-Анжелеса, нет никакой гарантии, что он не окажется в числе тех, кому не повезло.

— Я туда не попаду.

С языка так и просится слететь «никогда не зарекайся», но Кали молчит. Сейчас не время спорить до хрипоты, и нет на это сил.

— Я продам квартиру, — глухо произносит она, поворачиваясь лицом к бару, дымящемуся, словно жаркое на сковороде. Как же хочется открыть глаза и увидеть, что всё по-прежнему, что это ошибка, что сгорела прачечная или аптека через дорогу, чёрт, пусть это будет чужая беда, сколько уже можно их копить? Сколько раз Кали желала этому кабаку сгореть. Что ж, мысль материальна. — Я хочу знать, кто это сделал. И за что.

— Выясним, — Кайл целует её в пропахшую дымом макушку, трогает за плечо в жесте ненавязчивой поддержки. Её сейчас лучше не тискать лишний раз, Кали раздражена, зла, расстроена, к ней сейчас только спичку поднеси. Оно и понятно, ситуация на самом деле гаже некуда, а для неё это вообще катастрофа. — Не пойму, почему парни молчат. Они что, не видели ни хрена? Где они вообще? — Кайл достаёт телефон, пытаясь дозвониться до ребят, дежурящих у бара в эту ночь. Никто не отвечает.

— Утром на месте были, — Кали вертит головой, ищет взглядом светлую машину, припаркованную в тупике на другой стороне улицы, видит торчащий из-за угла задок. — Вон же они.

Действительно странно, почему же они ничего не увидели? Почему не помешали? Чёрт, да они могли бы сами всё потушить ещё до того, как огонь сожрал бы всё подчистую! Кали именно так бы и поступила. А если бы ещё ушла в положенное время, а не на час раньше, то ничего бы вообще не случилось. Острый приступ ненависти к самой себе заставляет Кали сгорбиться, скукожится пополам, словно после удара, когда она плетется вслед за Кайлом к машине, едва успевая за его размашистым шагом. Она тормозит на углу, оперевшись спиной о щербатую кирпичную стену, силясь не сползти вниз, обтирая плевки и потёки собачьего ссанья. Хочется проблеваться. Кали душит позыв, закусив щеку изнутри.

Кайл дважды бьёт ладонью по крыше машины. Никакой реакции. Он дёргает дверь на себя и заглядывает в салон.

— Блять! — он с размаху посылает дверь обратно в проём, подскакивает, словно пружина, начинает ходить туда-сюда, как заведенный, ероша рукой волосы. Кали никогда не видела его таким.

— Что там? — Рейес отлипает от стены, обходит машину и тянется к дверной ручке.

— Не надо, — Кайл преграждает путь, перехватывает ей руку. — Не касайся.

Кали бросает на него злой взгляд, стискивает зубы и отталкивает его от себя. Ручки она не касается, а опустив голову, заглядывает в салон через окно. Острый приступ рвоты заставляет её немедленно отвернуться и броситься прочь, чтобы не заблевать ни Кайла, ни машину. Её хватает на пару шагов, Кали сгибается пополам, припадает на одно колено, позволяя бесконтрольным спазмам желудка выплескивать из себя горькую кофейную жижу с плиткой молочного шоколада, съеденной час назад. Парни сидели, запрокинув головы. Казалось, они спали. Если бы не распаханные шеи и галлон почерневшей крови в светлом салоне. Кто-то перерезал им глотки. Поднимаясь с колена, Кали утирает рот и бросает взгляд на машину. Кайл машет руками и что-то кричит в трубку телефона, а Рейес не может оторвать взгляд от двух переплетенных между собой змей — знака «Лас Кобрас », обведенный кровью, прямо на капоте авто.

***

Кайл отвозит её домой, заставляет проглотить остатки обеда, следит, чтобы Кали улеглась спать, а после едет обратно. Гай ждёт его в машине недалеко от бара. Казалось, Кайл сто лет его не видел. У Гая поседели виски.

— Где Коул?

— Сегодня под утро умотал с какой-то бабой. Не знаю её. Так что мы тут пока с тобой вдвоём рулим. Как в старые добрые, — отвечает Гай, пожимая ему руку.

«Как в старые добрые» становится девизом последних дней, и Кайлу это нихрена не нравится.

— Надо раньше копов разобраться во всём, ты там у себя тоже на вспышке будь.

«Разобраться» значит найти и убить, и Кайл со своим правосудием здесь не решает ничего. Вендетта состоится независимо от того, будет он помогать «Хантерам» или нет. Кайл готов уступить банде того, кто устроил для его Кали личный апокалипсис. Так же как и Гарсию. Собаке собачья смерть.

— Здесь бывшая начальница Евы работает, — Гай стучится в служебную дверь прачечной, расположенной на противоположной стороне улицы. — Она Еве по гроб жизни обязана, что та на неё в суд не подала. Еву уволили сразу как она вышла замуж за богача, мол, нечего занимать место, другим оно нужнее, хотя Ева не собиралась бросать работу.

Хозяйка без вопросов провожает их в комнату персонала и даёт доступ к камерам слежения. Примерно сопоставив время поджога, они просматривают запись, прокручивая её на высокой скорости.

— Вот, — Гай нажимает на стоп, тычет пальцем в статичную картинку, на которой Кали садится в машину, запускает запись снова. К концу тридцать пятой минуты на экране мелькает тень. Тень резко ныряет за угол, бьёт стекло, поджигает смесь в бутылке, швыряет внутрь. Оглядевшись, она идёт прямо к прачечной, проходит мимо, скидывая капюшон.

— Ты тоже видишь это? — спрашивает Гай. Кайлу хочется ослепнуть и не видеть того, что происходит на экране. Он переводит взгляд на Гая. Тот, вечно невозмутимый, смотрит на него в ответ, но в этот раз в глазах у него ясно читается изумление.

— Рита, — Кайл едва не давится этим словом. Комок ярости застревает в горле вместе с убийственным чувством вины за то, что произошло это из-за него. Из-за того, что он не расставил все точки над i, просто ушёл тогда молча, бросив всё на самотёк. Не забрал у Риты ключи, допустил ту мерзкую сцену с её появлением в его квартире. Хочется разнести монитор, камеру, прачечную и всё вокруг в радиусе мили. Худая фигурка, угловатые движения, лицо, попавшее точно в камеру — поджигателем бесспорно является Рита Миллер. Девушка, которая за свои неполных двадцать лет научилась лишь одному — виртуозно портить жизни себе и окружающим.

 

Глава 6. Восстановлению не подлежит

Коул загоняет машину в гараж и с трудом вытаскивает бессознательное тело с заднего сиденья. Слишком тесно, не раскорячишься особо, да и блузка с неё так и норовит сползти к самой шее, а голую её он тащить не планировал.

— Подружка? — сально хмыкает не вовремя проходящий мимо сосед.

— Ага, — широко, по-крокодильи скалится в ответ Коул. — Перебрала малясь.

Сосед этот бдительностью не отличается, не то, что полоумная старуха из двадцать второй (везёт, что в это время она обычно в церкви), но всё равно Коул нервничает. Такое в его практике впервые. Похищение с целью выкупа родственницы крупного чинуши — это не мексикашек гонять со стволом наперевес. Это срок. Реальный срок.

Закинув девку на спину, он тащит её по лестнице, воюет с замком, поправляя то и дело сползающее вниз по плечу тело, заносит в комнату и сгружает на диван. Диван вместе с заложницей Коул двигает к батарее, достаёт из шкафа наручники, обхватывает ими оба её запястья, перебрасывает цепь через трубу. Прикидывает расстояние до окна, чтобы она не могла дотянуться и позвать помощь, перекрывает ей рот широкой серебряной лентой скотча. Все эти действия занимают секунд двадцать. Дело сделано.

Коул смотрит на её лицо, на прикрытые, дрожащие веки с разводами туши и ловит себя на мысли, что ему жаль её. Эта Маккормик ему никто, работа у него такая, но представить только, в какой она панике будет, когда очнется…

Дребезг стационарного телефона в коридоре раздаётся неожиданно. Девка вздрагивает, но в себя не приходит.

— Коул, ты где, чёрт тебя дери?! — Гай едва ли не рявкает в трубку. Коул не взял мобильный, как того просила шальная мексиканка, обыскались, наверное. Его пару часов только не было, что опять за беда? — У нас тут минус двое.

— Как? — Коул со скрежетом подвигает себе стул, садится, держит спину ровно, словно палку проглотил. Напряжение ползёт по позвоночному столбу вверх, его будто бетоном заливает, не пошевелиться, ни встать.

— Гарсия. Это ещё не всё, приезжай.

Гай бросает трубку, Коул кидает следом свою, вслушивается, как звенит динамик, резонируя от удара. Значит, не свалил Гарсия ни за какую железку. Значит, по-блядски, исподтишка… Как баба.

Коул слышит движение позади себя и резко, как хищник, застигнутый врасплох, оборачивается.

Светлые, мокрые глаза, полные ужаса. Прядь темных волос прилипшая к влажному лбу. Задравшаяся рубашка и оголившийся живот. Девчонка, словно каменная, не шевелится, только буравит его своими огромными, в пол-лица глазами. Да уж, зрелище то ещё — бритый мужик с татухами и угрюмой рожей. Она таких, наверное, не видела никогда там у себя, в высшем свете. Коул порывается встать, она в ответ на его движение дёргается, будто током ударенная, лязгает цепью раз, другой — не вырваться, крепкая — пытается назад отползти, только дальше никуда — стена.

— Слушай, принцесса, мне всё это тоже не особо нравится, поверь, — Коул выставляет вперёд руки, мол, ничего я тебе не сделаю, смотрит на её голые, бледные ступни, костлявые и длинные, на то, как она поджимает пальцы на ногах, потом на ее туфли, которые сам же до этого аккуратно поставил на журнальный столик. Наверное, ей босиком не очень. Он берет туфли и, сделав осторожный шаг, кладёт рядом с ней. — Пришлось тебе гадостью подышать, надо воды выпить, — Коул идёт на кухню, берёт два стакана, наливает первый и залпом опрокидывает в себя. Легче не становится, наоборот, будто бензина плеснул в огонь. Он наливает второй и несёт в комнату. — Я эту херь сейчас отклею, ты только не ори.

Он садится возле неё на корточки и тянет руку к её лицу. Маккормик следит злым, напуганным взглядом за каждым его микродвижением, вздрагивает, когда Коул отрывает уголок скотча от её кожи. Наверное, больно, ему-то рот скотчем никто никогда не заклеивал, или руки у него холодные…

— Блять!

Коул одергивает руку, словно от кипятка. На коже проступают капельки крови — укусила, бешеная.

— Только тронь меня, — она сипит низким, словно прокуренным голосом. Табаком от неё не воняет, значит, надышалась нехило, или с психу голос сел.

— Ты не в моём вкусе, успокойся, — усмехается Коул в слабой попытке разрядить обстановку, но какое там. Такую обстановку не разрядишь, тут, пожалуй, скорее рванет всё. — Пей.

Он суёт ей стакан, но та лишь плотнее сжимает зубы и отворачивается. А потом, будто опомнившись, начинает орать.

— Помогите!

Коул хватает её за подбородок и клеит кусок скотча на место.

— Я по-хорошему хотел, извиняй уж, — под её протестующее мычание Коул поднимается с колен, берёт ключи, идёт в ванную, смывает кровь, клеит пластырь. По пути назад заглядывает в кладовку.

— Мне уехать надо. Вечером привезу пожрать. Вина будешь? Я бы тоже прибухнул, нервы ни к черту, — он тормозит в дверном проёме, прокручивает слова Гая про себя. Снова и снова. Как заевшую кассету. — Минус два… блять… — Коул говорит с ней, а выходит, что сам с собой. Слова глотку рвут, молчать не получается. Он даже не спросил, кто. В банде их пятьдесят два человека, целая уличная армия, но Коул помнит каждого в лицо и знает все имена. И каждый из них одинаково важен. Теперь их пятьдесят.

Коул снова приближается к Маккормик, ставит возле неё простое пластиковое ведро. Вроде целое, без трещин. Как-то неудобно, чёрт, но мало ли, девчонке захочется в туалет. Не под себя же ей ходить.

— Извини уж, пока так. Справишься? — он плохо представляет себе, как она извернется сходить по-маленькому со связанными руками, но он ведь пытался, правда?

Маккормик резко отпинывает ведро ногой и глядит на него во все глаза с такой ненавистью, что Коулу самому от себя становится тошно.

— Ладно, до вечера потерпишь, — опустив голову, Коул вздыхает. Ему и без неё мозгоебли достаточно, скорее бы уж Данэм со своей бешеной стервой определили её куда-нибудь. Хотя куда они могут её определить? Только на фарш… Коул снова бросает на неё взгляд. Херово, если эта принцесса останется подыхать, как та, как её? Лара Кинг.

Поняв, что теряет время, Хантер снимается с места. К чёрту жалость, это его не касается. Он ещё раз проверяет крепления и уходит.

***

— Профессионалы сработали. Парни даже пикнуть не успели. Это наёмники. Похоже Гарсии сверху прислали тяжёлую артиллерию.

Не у одних «Хантеров» мохнатая рука наверху. Гарсию не так просто будет поймать за хвост, если его мексиканский босс заинтересован во всём этом блядском противостоянии картелей не хуже Данэма. И эта Маккормик явно не спроста сидит у них дома на цепи. Об эти чёртовы многоходовки мозги можно сломать. Коул пытается сосредоточиться на более конкретных вещах.

— Риту нигде не можем найти, — Гай продолжает рассказывает одну хреновую историю за другой. А Коул едва успел порог переступить.

— Тупая её башка, — он не сдерживает себя. Найдёт, снимет ремень со штанов, отошлёт принципы подальше и настегает ей по первое число. Перед Евой, чёрт возьми, стыдно. Она такую тварь в виде сестры не заслуживает. Да и то, что Рита после всего этого скрылась из виду, спокойствия не добавляет. Где она может быть, нет никаких предположений — неизвестно, что в этой дурной башке творится. А может, ещё что похуже. Например, Гарсия и его ублюдки уже выебали её и скинули в канал, или она под машину попала, или испугалась и из города драпанула. Блядское дерьмо падает на голову одно за другим. Коул чешет отросшую щетину, борясь с желанием от бессилия бухнуться башкой об стол.

— У миссис Миллер я ненавязчиво уточнил, дома её не было, к подружкам тоже не заходила, к Еве она вряд ли поедет, да мы бы знали, если так, — продолжает Гай. — Я не думаю, что она опять с Гарсией. То, что она и «Кобры» там в одно время оказались, совпадение. Хотя так даже проще, — Гай ерошит волосы, другой рукой наливая себе и Коулу выпить. — Записи с ней я удалил, так что в полицию её таскать не придётся.

А надо бы. Но Гай всё сделал верно. Опять же ради Евы.

— Как она вообще умудрилась?!

— Ребята говорят, мы когда на «Диабло» собирались, она у оружейной крутилась. Вот и стащила смесь…

— Это я. Я виноват во всём. — Голос Кайла доносится откуда-то сбоку. Он всё это время молчал, Коул и забыл, что брат тоже здесь.

Кайл закидывает в себя большой глоток виски, Коул слышит, как у того в стакане обломки льда бьются друг о друга. Он смотрит брату в глаза. Взгляд Кайла ему не нравится. Что-то в нём неуловимо изменилось, но он никак не может понять, что именно. Брат словно что-то решил для себя и делиться этим решением не намерен, не намерен его обсуждать. Ни с кем.

— В чём? Что Рита ебанутая, ты виноват?!

— Во всём. Вообще во всём. Хотел жизнь лучше сделать. Хотел чистеньким стать. Ничего у меня не вышло. Кали из-за меня пострадала… Рита из-за меня натворила…

Таким голосом только на похоронах говорить. На похоронах себя самого. Неприятное предчувствие сковывает тело, будто обручем, в висках начинает трещать. Коул злится от бессилия. Как разорваться на всех? Чёрт его знает.

— Слушай, давай ты из себя Иисуса строить не будешь, а? — он прерывает Кайла. Брата подразвезло уже, ясное дело. Всё случившееся, как удар по башке, только вот его чувство вины за всё на свете Коул не разделяет. Хочется по щекам ему за это надавать, потому что на этой вот его патологической сознательности ездят все, кому не лень. — Тебе на работу когда?

— Вечером.

— Тогда не налегай, — Коул убирает от него бутылку подальше.

— Ладно, парни, — вмешивается Гай, нагибаясь над столом ровно между ними, перетягивает внимание на себя, как рефери, сбивает напряжение. — Рей и Марк в морге. Пусть отдыхают парни, пусть там им будет проще.

Они втроём поднимают стаканы и выпивают всё до дна, не чокаясь. Кайл не говорит больше ни слова, и коротко попрощавшись, выходит из «Логова» и садится за руль. Два стакана виски в крови и педали под ногами — сочетание так себе, но это мелочь, по сравнению с тем, что Кайл задумывает сделать. Это только первый шаг. Первый шаг вниз по лестнице, по которой он так упорно карабкался наверх. Надо же с чего-то начинать…

***

Кали так и не смогла уснуть. Её трясло. Слишком крепко всё завертелось. Три трупа. Три трупа в один день. Возле и внутри её проклятого бара. Три жизни, которые прямым и косвенным образом прервались по её вине. Кайл уехал к брату, чтобы разобраться со всем этим, уверенный в том, что Кали спит. Она не стала его задерживать. Меньше всего ей хочется, чтобы кто-то был рядом. Одиночеством отгораживаться от мира привычнее, она делает так уже почти год, с тех самых пор, как разрушилась её семья, её нормальная жизнь, и даже горячо любимый человек не смог бы сейчас вытащить её из этого состояния. Кали не чувствует ничего, кроме мелкого дрожания мышц и пустоты внутри. Казалось, огонь выжег не только внутренности бара, но и её внутренности, а полая оболочка не умеет чувствовать.

Не вставая с постели, Кали ищет в списке контактов номер Раисы. Та берёт почти сразу.

— Привет. Мне очень жаль. — Кали не узнаёт свой голос, он охрип от дыма, а горло теперь болит, как при ангине. Она не могла не позвонить ей. Теперь Раисе придётся искать новое место для своего «Спа для мужчин», а надёжное найти не так-то просто.

— Да брось. Девочки пока по вызовам помотаются. Ты не переживай за меня, я не пропаду, а вот ты пропала бы. Может, и хорошо, что так случилось.

— Спасибо тебе. За всё. — Кали понимает, что вряд ли когда-нибудь снова пересечется с ней. Раиса и этот кусок жизни, связанный с бухлом и проституцией, словно отвалились от неё вместе с мясом и кровью. Рейес больше не услышит её грубоватый голос и тяжёлый акцент, не ощутит её суховатой, но искренней поддержки. Кали не страдает наивностью — она была нужна Раисе ровно так же, как та ей — проклятая необходимость заколачивать бабки по тем или иным причинам порой объединяет совсем разных людей. Они были хорошими партнёрами, но их партнёрству, как, в общем, и всему в жизни, приходит конец.

— Это тебе спасибо. Я рада, что больше не буду видеть, как эта жизнь ломает тебя.

Без лишних прелюдий Раиса кладёт трубку первой. На сантименты у неё нет времени, у Раисы сейчас наверняка море дел.

Кали звонит риэлтору, который помогал ей улаживать вопросы с недвижимостью, когда отца посадили, и просит его заняться продажей её квартиры. За жилище в дрянном районе, да ещё и над сгоревшим зданием много не дадут, но Кали уверяет его, что согласится на любую цену от первого же покупателя. Риэлтор обещает выслать ей договор и аванс в течение часа — пять тысяч долларов ещё не спасательная шлюпка, но уже соломинка, за которую можно уцепиться и продержаться на плаву ещё немного времени.

Надо взять себя за шкирку и ехать в участок, иначе можно доваляться до привода. Ступив за порог дома, Кали словно шагает в вязкое болото: трудно управлять машиной, тяжело понимать слова детектива — кажется, она слышит набор бессмысленных звуков — сложно даже подписать показания, потому что Кали забыла, как выглядит её подпись. Детектив просит вызвать инженера по зданию, которого Кали в глаза не видела, да и был он скорее всего, формально, потому что абсолютно всё она делала сама. О нём, наверное, только отец знает, да и какой смысл в его показаниях, если пожарная система действительно не работала? Кайл ошибся, без экспертизы не обойдётся. Если бы дело ограничивалось одним поджогом… У Гейл ко всему прочему обнаружилась престарелая мать. Рейес лишь кивает головой и молча выходит из кабинета.

Толпа выносит её из здания Управления, и Кали долго не может попасть пальцем по кнопке сигнализации, чтобы открыть машину. Замки открываются и закрываются снова, будто в электронике произошёл сбой.

— Чёрт, как вовремя! — она со злости хлопает по боковине авто, ключи выскальзывают из её рук и падают в дорожную пыль.

— Прекрасная леди, вам помочь? — голос откуда-то слева заставляет её вздрогнуть и поднять глаза. Напротив неё, небрежно опираясь локтем о кузов её пикапа, стоит молодой мужчина. Чуть растрепанные ветром волосы, тонкие усы, аккуратная бородка и аляповатая гавайская рубашка, которая в сером гетто смотрится слишком весело и даже нелепо. Вряд ли он местный. Скорее всего, откуда-то с побережья. Он поднимает её ключи, но не спешит отдавать.

— Не нужно. Верните, я сама, — какое-то неопределённое чувство заставляет Кали искать глазами пути отхода. Контакты с любыми «левыми» людьми её пугают, особенно в последнее время. Чего стоит одна Рита. Этот мужчина с самодовольным лицом, абсолютно уверенный в своей неотразимости, доверия не внушает абсолютно.

— Что-то у вас не слишком получается, — со смехом произносит он и жмёт кнопку разблокировки дверей. Замки поддаются, с тихим шорохом механизмы ползут наверх и застывают в верхнем положении. — Вы пытались закрыть машину, а не открыть, — он тянет ей брелок, и Кали несмело поднимает руку, чтобы забрать их. Ей отчего-то кажется, что незнакомец попытается подшутить над ней и выдернет из её ладони ключи, как только она дотронется до них, больно у него взгляд лукавый. — Плохой день, да?

«Хуже некуда», — хочется отрезать в ответ и поскорее запрыгнуть на подножку. Кали хватает ключ. Как она и думала, мужчина не спешит его отдавать. Он дотрагивается до её пальцев, вынуждает посмотреть ему в глаза. Только заигрываний ей сейчас не хватает, чёрт побери.

— У Гарсии сейчас много других дел, поэтому взносы по долгу будете передавать мне. Меня зовут Гервил.

Кали отдергивает руку и крепко сжимает брелок в кулаке. Гервил вынимает из наружного кармана золотую визитницу и отдаёт ей кусок чёрной картонки с одним только номером. Он поворачивает к ней ладонь, демонстрируя татуировку в виде креста на запястье — метку картеля Франко.

— Запомните мой номер, а лучше запишите. У вас оплачено за два месяца, следующий взнос в октябре, — сообщает он с улыбкой страхового агента или консультанта-продажника, заполучившего хорошего клиента.

Беседа с членом картеля на парковке Департамента полиции, какая ирония! Он явно не простой уличник, рангом он повыше Гарсии, наверное, главный звена или как там у них, Кали не вникала. У Гарсии не было метки картеля, значит, ещё не дорос.

— Уверен, о последствиях просрочек вы в курсе, прекрасная леди, — чуть склонив голову, Гервил берёт её дрожащую руку и галантно касается губами костяшки среднего пальца. — Прекрасная леди, я буду называть вас так.

Будто скорпион ужалил. Кали чувствует, как к горлу снова подходит приступ тошноты. Гервил усаживается в маленький темно-зеленый кабриолет «Порше», где его дожидается холеная блондинка с грудями больше головы каждая. Кали вспоминает, что нужно дышать только тогда, когда его пижонская машина с глухим рёвом мощного движка исчезает в потоке движения.

Над отбойниками клубится пыль, крыши проезжающих мимо машин проносятся над бетонным забором территории Департамента, словно лодки по тёмной морской глади. Рейес всматривается в дрожащую линию горизонта. Где-то там океан. Где-то там время, когда она была счастлива и безмятежна. Этого времени больше не будет, пока над ней висит долговой крест.

Кали нащупывает в кармане трубку, звонит в окружную тюрьму и договаривается о встрече с отцом. По дороге она дважды сбрасывает звонок Кайла.

«Я за рулём. Еду повидать отца. Всё хорошо».

Ненавидеть себя ещё больше невозможно. Кали врёт ему по смс, потому что врать голосом у неё выходит хреново. Рейес чувствует себя редкостной мерзавкой, ведь то, что она собирается сделать, с Кайлом она обсуждать не станет. Она не станет спрашивать его мнения, разрешения, одобрения, потому что не получит ни того, ни другого, ни третьего. И чем она лучше Риты? Ничем. Такая же подлая тварь. Пусть лучше он считает так, чем пострадает в бессмысленных попытках вытащить её. Эта встреча у Департамента окончательно убила надежду на лучший исход. Втягивать во всё это Кайла она больше не станет.

Кали проезжает за КПП и останавливается возле серой, угловатой коробки здания тюрьмы. Дорога заняла почти два часа. Кали чувствует себя измотанной — наверное, организм дал слабину, почувствовав, что пахать по шестнадцать часов уже просто негде. Она снова ни черта не ела, и оттого к общему мерзкому состоянию добавилось головокружение и боль в желудке. Надо бы что-нибудь закинуть, не хватало ещё заработать язву или какую-нибудь подобную дрянь. На таблетки денег не хватит.

— Привет, малыш. Давно тебя не видно.

Эмилио Рейес появляется за толстым пуленепробиваемым стеклом в комнате для свиданий, словно из ниоткуда — Кали отвлеклась на рыдающую справа толстую мексиканку, лопочущую что-то по-испански своему мужу. Эмилио не учил её испанскому — наверное, чтобы она не услышала ничего лишнего, ведь люди картеля гостили у них в Малибу довольно часто — из бесконечного, неразборчивого потока слов Кали разобрала только «мой любимый». Она ровно на секунду представляет себя на месте этой женщины, а по ту сторону стекла ей чудится Кайл. Рейес трясёт головой, прогоняя дурацкую фантазию. Нет, такого ужаса ей точно не пережить.

— Много работала. Привет.

Когда-то Кали считала своего папу самым красивым папой на свете. Ей тогда было пять, ему тридцать пять, и тогда он действительно был очень хорош собой. Кали помнит, что друзья, преимущественно женского пола, иногда называли его «солано», что означало «знойный ветер». Месяцы в тюрьме стёрли с него былой лоск и притушили лучезарность, но огонь в глазах погасить не смогли. Сейчас Кали смотрит на него так, словно видит впервые. За месяцы тяжёлой работы, которой она никогда раньше не занималась, за месяцы жизни в гетто, куда ей строго запрещали соваться, Кали Рейес на всё стала смотреть иначе. Она любила отца, но никогда не могла оправдать его бесшабашность. Несмотря на то, что поступала порой точно так же.

— Как ты?

Голос Эмилио чужеродным звуком внедряется в беспорядочный гул мыслей в голове.

— Не очень. Много всего произошло, — честно отвечает она. Кали не врать сюда пришла, отец — единственный, кто знает о её положении абсолютно всё, перед ним храбриться нет смысла, да и желания тоже, ведь заварил эту кашу он. Порой Кали от бессильной злости рассказывала ему даже больше, чем необходимо, описывала в красках все ужасы, с которыми ей пришлось столкнуться по его милости, с гнусным удовольствием наблюдая, как у него тускнеют его вечно лучистые глаза, как сереет лицо, надеясь тем самым вызвать у него муки совести, и получала на это бессменное «брось всё и беги». Ему было плевать на собственную смерть, и вся её злость разбивалась об этот железный аргумент.

— У тебя кто-то появился? — невпопад спрашивает отец, наклонив голову чуть вбок, как всегда делал, выспрашивая её детские секреты.

— Хочешь обсудить мою личную жизнь? — Кали больше на этот трюк не поддаётся. Возможно, он и так уже в курсе, раз решил уточнить из первых уст, к чему переливать из пустого в порожнее?

— Раньше мы многое обсуждали, — вздыхает он, опуская расстроенный взгляд. Играть в папочку больше нет никакого смысла, Эмилио отлично понимает это сам, но от этого ничуть не легче.

— Бар сгорел, пап.

— О! И мои панно?! — вскидывается Рейес, будто это самое важное из всего что могло произойти. — Я ведь сам их рисовал. Мне однажды сказали, что такими руками мне дорога в художники или в шулеры… — с каждым словом голос его становится тише, сияние его внутреннего огня тускнеет до света тусклой лампочки под пыльным абажуром, но Кали в этот раз злорадства отчего-то не испытывает, словно, наконец, перегорела. — Мне жаль, малыш.

— Мне тоже.

— Может, ты все-таки уедешь? У меня тётка в Каракасе, перекантовалась бы у неё…

— Всё это временно, ты же знаешь, — отец заводит старую пластинку.

«Беги», «Спрячься», «Заляг на дно» — для неё звучало как «рискни, поставь на кон кучу жизней, авось пронесёт». Кали не умеет так. Она не умеет быть такой безответственной, не умеет бросаться очертя голову в пекло, хотя бы из страха быть пойманной. Отец бы так и поступил. Но Кали не её отец.

— Не надо переживать за меня. И мать свою не вини, — добивает Эмилио. — Прости, Кали. Прости за всё.

Она не её отец. Все эти месяцы Кали сопротивлялась слишком яростно. Она не хотела быть на него похожей даже в мелочах. Период отрицания прошёл, пришло время сдаться.

— Где сейчас Франко? — Кали открывает рот, но не слышит звуков собственного голоса. Горло сдавливает от страха и неотвратимости, но она не видит других вариантов, только смерть. На свою ей уже плевать — когда пугают слишком часто, однажды перестаёшь бояться — ей не хочется утянуть за собой Кайла.

— Сейчас в Вегасе трехнедельный турнир. Он каждый год ездит туда, — отец хмурит брови и внимательно смотрит ей в лицо, будто пытается прочесть на нём всё, что та не договаривает. — Зачем тебе?

— Помнишь, ты однажды рассказывал мне… — Кали хмурится, пытаясь дословно вспомнить один их давний разговор. Ей тогда было лет шестнадцать, а то и меньше. — «Когда я только начал играть в «Холдем», я играл намного лучше, потому что я не знал, что делать. Было сложно блефовать. На самом деле я блефовал, но тогда я еще этого не знал. Были случаи, когда я делал ставки, не имея шансов на выигрыш, тем самым отпугивал опытных игроков, и они сбрасывали карты. В основном я надеялся на чудо». Так ты мне сказал, помнишь?

Эмилио Рейес молча поджимает губы. Кали слышит, как громко он сглатывает слюну, видит, как гаснет, бесповоротно и окончательно, огонь жизни в его глазах.

— Я люблю тебя, пап, — она резко встаёт со стула, кладёт трубку, отворачивается и наскоро покидает переговорную, стараясь не видеть, как отец бьёт ладонями стёкла и кричит её имя.

Пройдя через рамку металлоискателя, она почти бегом покидает здание тюрьмы, глотает уличный воздух с запахом бензина, пыли и нагретого камня, с выдохом исторгает из себя глухой вой и плач, от которого едва сдерживалась всё время свидания. Страшно только сейчас, а потом — «голова отдельно, руки-ноги отдельно», спасибо Раисе. Кали всё ещё не до конца понимает, что собирается делать, но она сделает всё, что потребуется.

Однажды её отец поставил на кон всё. И проиграл. Кали Рейес — дочь своего отца, как бы она это не отрицала. Где-то на дне души, за плотной толщей страха неизвестного прячется азарт. Безумная надежда поставить на кон всё и сорвать банк.

***

Как только «Ронни» скрывается в проулке, Эйса перебегает улицу и хлопает ладонью по капоту только что остановившегося такси.

— Свали с дороги, — она отпихивает плечом голосующую на обочине дамочку, для которой это такси и остановилось, залетает в салон и смачно выпячивает фак из окошка в ответ на грязные ругательства неудачливой пассажирки.

— Плачу сотню, — она называет адрес, водитель трогается немедленно.

Связь с Коулом давно прервалась, значит он утащил девку куда надо. Вариант, что охранник Маккормик настиг их или прямо сейчас преследует такси – он наверняка запомнил её спектакль — Эйса отвергает, но на всякий случай смотрит в заднее окно почти каждые двадцать секунд.

— Ограбили банк и спешите смыться? — По-доброму усмехается таксист, глядя на неё сквозь зеркало заднего вида. Эйса замолкает в нерешительности, думает, послать его подальше или поддержать болтовню, чтобы он не слишком хорошо её запомнил, ведь, как известно негативная реакция врезается в память куда сильнее позитивной. Она глядит на него в ответ. Вроде добрый малый, простое лицо, без хамских ужимок, заигрываний и злости мелкоплавающего неудачника, вынужденного впахивать за баранкой по двенадцать часов каждый день. Нормальный мужик. Эйса позволяет себе расслабиться.

— Хочу поскорее уехать отсюда, — ещё раз покрутив головой, Ривера откидывается на сиденье.

— Понимаю, — кивает водитель и после под каким-то немыслимым углом выворачивает руки, тянется к окну. Эйса едва не вскрикивает от неожиданности. — Я вот что могу сделать, — он надвигает на её окно плотную шторку. — Потяните до конца. И с другой стороны тоже. У меня тут часто трахаются на заднем. Сервис, типа, — он широко и гордо улыбается ей в зеркало.

— Класс, — тянет в ответ Ривера, выдавливая скупую улыбку в ответ и задвигает шторки, а то сидела, как в аквариуме, чёрт побери. А ведь она уже успела испугаться. В таком диком напряжении везде может почудится сговор.

Секса, вот чего ей не хватает сейчас. Выжечь остатки адреналина, снять это чёртово напряжение, освободить голову. Хоть самой в трусы лезь. Ближайший член ждёт её в клоповнике с подкопчеными стенами, да только вот он мастер набивать себе цену и строить из себя целку, а ей вокруг да около плясать не хочется. Вариант трахнуться с водилой такси Ривера отметает сразу — иначе он запомнит её на всю жизнь. Да и вряд ли простой таксист хоть в половину будет так же хорош, как Оливер Данэм.

Воспоминания о том, что он творил с ней тогда, в машине, вызывают липкое, нарастающее желание, концентрирующееся чуть ниже ремня шорт. Ривера сводит колени вместе так, что косточки впиваются в кожу до боли. Ещё не время думать об этом, не время терять концентрацию. Интересно, курсы для нимфоманок Александра Маккормик тоже курирует? Эйса хмыкает своим мыслям. Сейчас бы ещё выпить и выкурить косяк. Эйса Ривера в принципе состоит из одних зависимостей, из которых зависимость от Данэма нравится ей меньше других.

Оливера в квартире нет. Поцеловав запертую дверь, Ривера спускается на улицу и минут пятнадцать рыщет вокруг дома, потому что инструкций на такой случай ей не давали.

— Нельзя ему на улицу выходить, видите ли, — зло сплевывает она себе под ноги. — И где же ты шляешься, интересно?

Старый, светло-голубой седан тормозит возле неё, едва не задев ей руку, которой Ривера злобно размахивала в такт шагам. Видимо, Данэм, как джинн наоборот, является, если мысленно послать его нахуй.

— Где только ты берёшь этот хлам? — плюхаясь на пассажирское сиденье, брезгливо спрашивает она.

— Спалила наше прикрытие, — Данэм отчитывает её, проигнорировав её вопрос, который в их положении становится риторическим. Ривера закатывает глаза.

— Не надо врать, я вышла на углу!

— Могла бы и подальше.

— Ты параноик. — Таксисту чхать на их прикрытие, вероятность того, что люди Маккормика словят его и заставят показать, где она вышла, есть, но мала. Скорее, тот рыжий страшный мужик бросится за Коулом по горячим следам, а там уже от неё ничего не зависит. Лично у Эйсы по всем фронтам всё гладко, да только Данэму это как об стену.

— Моя паранойя не раз спасала мне зад, так что будь благодарна, — снова этот поучающий тон и манеры принца, тщетно пытающегося объяснить строение Солнечной системы простолюдинке. Эйсе хочется бросить ему в ответ краткое «заебал нудеть», если бы не похвала, которую Ривера никак не ожидала услышать. — Но в целом, ты умница. Маккормик у Коула. Сработали нормально.

Она смотрит на него в упор, разглядывает серую, как картон, униформу не то электрика, не то телефонного мастера, такого же цвета нелепую фуражку-блин, отмечает про себя, что даже это дерьмо от текстильной промышленности не портит его. Данэм — удивительный мерзавец. Он, как хамелеон, только не он меняется под окружающую обстановку, а обстановка меняется под него. И даже она, непотопляемая Эйса Ривера, чувствует себя «Титаником», который вот-вот пойдёт на дно после столкновения.

— А Маккормик не сбежит от этого малахольного? Какой-то он слишком добренький. Не поведется на слёзки?

— Мои ребята в этом районе молодые, но борзые. Не поведется. Иначе… — он обрывает фразу, входя в узкий поворот, и Эйса заканчивает за него.

— Убьёшь его?

Он улыбается и разводит руками, мол, бинго, попала в точку, возьми пирожок с полки. Раздражающий до безумия. Эйса одергивает себя, а то, как малолетка ведётся. Слишком уж много эмоций вызывает Оливер Данэм. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Их новое пристанище ещё хуже, чем было. Невзрачный домик за забором из белого металлического листа, примотанного ржавой проволокой к вбитым в землю трубам. Домишки в этой части района вообще налеплены друг на друга, на узких улочках грязь, дерьмо, автохлам и собаки. В самом доме воняет старостью и мочой, хозяин — глухонемой чёрный дед в толстых очках. Данэм объясняется с ним на языке жестов, суёт деньги в сухую морщинистую руку. Свидетель из такого старика хреновый, он и видит-то, наверное, в четвёрть нормы, зато хруст наличных в руках явно не спутает ни с чем.

— Здесь хоть вода горячая есть? — новое убежище напоминает скорее кладовку. Крошечная комната, узкая кровать с толстым матрасом, длинная банкетка у двери, стеклянный шкаф, вытертое кресло, веселенькие шторки на окне, забитом коваными решетками. Очень похоже на её комнату в Синалоа. Её и ещё двух младших братьев. Они жили вместе, пока у тех не начали расти волосы подмышками, тогда её от греха подальше переселили к матери за шторку. Прячась за которую, Эйса слушала, как та каждую ночь трахается с очередным «мужем».

— Проверим, — Оливер кидает сумку с вещами на кровать и толкает скрипучую фанерную дверь в санузел.

— Дай мне кредитку. Это, — Ривера бросает грязные босоножки со сбитым каблуком в мусорное ведро, — уже никуда не годится.

— Элайджа купит всё необходимое, — Данэм выкручивает краны. Труба ухает и плюётся ржавчиной.

— Он же глухонемой старик! — а снаружи блядское гетто, жопа мира, край земли, где нет ни одного мало-мальски приличного магазина, одни только мини-маркеты с трениками и резиновыми сабо для работы в саду. Эйса чувствует, как её захлестывает волна отчаяния и ярости. Нормальные вещи для неё не просто вещи — это олицетворение безопасности, гарант того, что всё более-менее идёт по плану. Но она не знает даже плана, Данэм скармливает ей огрызки информации, словно голодной кошке, не давая увидеть картину в целом. «Что дальше?» уже мозолит язык, ведь всё равно в ответ будет очередная отмазка или молчание.

— А ты не принцесса с Майами-бич. Не трепи мою кредитку, транзакции могут отследить, — отвечает ей Данэм, со стоическим спокойствием в противовес её нервному раздраю доставая из сумки ноутбук. — Умерь аппетиты, из-за них ты и попалась. Вода холодная, кстати. Охладись, тебе самое то.

Хочется выебать ему мозги, но вместо этого Ривера стаскивает с себя рубашку, вырывая с мясом пуговицы, скидывает лифчик, шорты и пихает всё это в мусорку следом за обувью. Лучше ходить голой, чем в этом старом, провонявшем дерьме. Где оно только не побывало: на складе возле наркоты, в машине УБН, на брошенном авиазаводе, возле отрезанной башки Лары Кинг. В этих шмотках она избавлялась от трупа, валялась в дорожной пыли на парковке, торчала в больнице и тусовалась в дрянном баре для байкеров с этим пацанчиком в цветастых розах по всему телу. Уже смотреть на эти шмотки тошно, не то, что носить.

— Стирать не пробовала? — присев в кресло, Данэм наблюдает за её манипуляциями с гаденькой улыбочкой, отставив в сторонку включённый ноутбук.

— Не хочу, — Эйса ногой заталкивает вещи поглубже, и снимает последнее, что на ней было — чёрные кружевные трусики. Тело само диктует правила игры: чуть наклонившись, чуть изогнувшись так, чтобы вид сзади был как можно более впечатляющим, она бросает их следом.

— Да, ты простора для фантазии не оставляешь! — Спектакль Данэму явно по душе, в его голосе звенит смех, он страшно увлечён процессом созерцания, сидит, чуть подавшись вперёд, бесстыже скользит взглядом по её голому телу сверху донизу. — Чего ты бесишься, не пойму? Недотрах одолел?

— Не твоё дело, — огрызается Ривера, чувствуя, как кипит внутри злоба напополам с возбуждением. Она ерошит волосы и потягивается, как кошка, разминает, гладит уставшие ноги, ставя их поочерёдно на кровать. Эйса прекрасно представляет, как выглядит со стороны, красуясь перед Данэмом с каким-то яростным, злым удовольствием.

— А попросить нормально вероисповедание не позволяет?

— Сама справлюсь. — Тело звенит и ноет, Ривера вдыхает глубже, чуть прикрыв глаза, кладёт руку на лобок, раздвигает складки, касается клитора, кайфуя и от собственных прикосновений и от того, что на неё смотрят.

Она сама не знает, зачем упёрлась рогом, зачем устроила весь этот цирк-прелюдию, почему кочевряжится и строит из себя уязвленную гордость. Её греет мысль, что таким дебильным способом она мстит ему за то, что тогда, в машине почти умоляла его взять её взамен на спасение. Хватит тешить ему самооценку, Ривера не дотронется до его члена, пока он сам не сделает первый шаг.

Прохладный воздух комнаты ласкает наэлектризованную кожу не хуже собственных пальцев, Ривера чувствует малейшее колебание воздуха вокруг себя, и даже оно дико будоражит воображение, подначивает двигать рукой быстрее. Она запускает в себя два пальца и стонет от удовольствия — Ривера чутко слышит себя, знает, как и где сделать себе хорошо.

— Умеешь впечатлить.

Эйса поворачивает голову на звук его голоса и не может сдержать торжествующей улыбки — расстегнув ремень и замок ширинки, Данэм гоняет в кулаке свой возбужденный орган.

Утопая ладонями в мягком матрасе скрипучей кровати, Ривера переходит в коленно-локтевую. Пальцы наращивают темп, тело льнет вперёд, навстречу собственным движениям, поясница гнётся глубже, колени расходятся шире — Эйса готова кончить вперёд Данэма назло. Она виляет бёдрами и убирает пальцы, чтобы подразнить его, показать чуть растянутый вход. Слышно, как резво звякает пряжка и хрустит обивка кресла. Данэм теперь стоит сзади — Эйса чувствует тепло его кожи и прохладу дыхания, чувствует, как он касается её пальцами, как направляет ствол члена внутрь и замирает, едва проникнув. Передняя треть — её самая чувствительная зона, Данэм каким-то непостижимым образом понимает про неё и это. Ривера начинает мелко дрожать, даже не пытаясь отстраниться, чтобы продлить удовольствие, кричит, положив хер на то, что за стенкой хозяин квартиры. Острый оргазм накрывает стремительно, одновременно с глубоким, резким проникновением и смачным шлепком по заднице. Данэм валит её лицом в подушку. Долгожданное, такое терпкое и будоражащее ощущение члена внутри, освободительный трах, окрыляющая случка — Ривере определённо надо лечиться. Хотя к чёрту. На ближайшие сутки у неё будет воистину интересное занятие.

 

Глава 7. Необратимость

Александра третий час подряд пытается разорвать цепь или, на худой конец, вырвать трубу. Доводит себя до отчаяния, пытаясь выкусить скотч или содрать его плечом. Руки и спина затекли, ноги замёрзли, несмотря на то, что в квартире душно — кровообращение ни к чёрту. Копчик, как острая спица — она пытается сесть то на одно бедро, то на другое. Бесполезно. Кости врезаются в твердый пол, и боль яркими вспышками расходится по всему телу. Мучает жажда. Алекс не раз вспоминала тот злосчастный стакан, от которого отказалась — кисловатый привкус чужой крови во рту доканал окончательно. Пресловутое «Без паники» в таких условиях не работает — Маккормик не может ни голову повернуть, ни этой самой головой подумать. Хотя, что толку? Её, как мешок, сгрузили и увезли дьявол знает куда, связали и заклеили рот — она даже не может спросить, за что. Вообще ничего не может. Её похитили, чёрт, похитили, и абсолютно неизвестно, кто и с какой целью.

Шорох замка входной двери, чьи-то громкие голоса, мужской и женский, перемежающиеся заливистым лаем мелкой собаки заставляют её подобраться и напрячь слух.

— Заткни ты эту хуйню уже!

— Это китайская хохлатая. Афродита, ч-ш-ш!

— Это хуйня собачья, зачем ты её вообще притащила? Ты вообще оборзела, медовая!

В ушах грохочет кровь, сквозь плотно запертую дверь в комнату плохо слышно, но Маккормик узнает голос своего похитителя. Он спорит с какой-то дамочкой, и та, судя по всему, не собирается сдаваться, словно перед ней не преступник, от которого стоило бы бежать подальше, а друг, брат или любовник. Алекс не уверена, что такие, как её похититель, вообще способны строить хоть какие-то отношения. Такие, как он, для неё, что одичалые псы — могут только рвать добычу, но этот, видимо, сумел мимикрировать под нормального и даже какого-то неравнодушного. Вспомнить только про это дурацкое ведро.

— Почему ты мне ничего не сказал?!

— А когда? Мне, блять, некогда!

Спор набирает обороты, крики становятся громче, собака визжит отчаяннее, вся эта какофония звуков — звуков свободы и жизни — одним щелчком переключает её из режима пассивного ожидания в режим борьбы. Александра лязгает цепью, бьёт пятками по полу, мычит, но никто не слышит её. Те двое за стеной слышат только себя.

—…права была мелкая, тебе не до нас теперь. Деньги она посылает матери, а сама ты где? Ты теперь свою лакшери-задницу в гетто не притащишь просто так, без повода, да?

— У меня фонд!

— Фонд у неё. И собака за штуку баксов. И сиськи за десятку. Поглотила тебя сытая жизнь, да?

Они затихают ровно тогда, когда Александра понимает, что натёрла руку до крови. Железный браслет жалит растревоженную кожу, отбитые пятки ноют от боли, от бессилия и отчаяния хочется плакать. Хочется сдаться, растечься по полу, как желе, и будь что будет. Единственное, что ей остаётся — вслушиваться, запоминать информацию, заставлять мозги работать, чтобы паника окончательно не овладела ими.

— Коул, — девушка за стеной, явно успокоившись, вкрадчиво произносит его имя. Коул. Надо запомнить. — Я могу все благотворительные фонды мира возглавить, но всем плевать, что я борюсь за права женщин в Судане, с браконьерами в Исландии борюсь, детские дома курирую… Но никому не плевать, что я прачка из Южного Централа, что у меня кривой нос и маленькие сиськи.

— А Золотые яйца что на это?

— Крису всё нравится и так. Но я… — женский голос становится тише и начинает дрожать, словно она вот-вот заплачет, — я боюсь, что однажды разочарую его.

— Знаешь, он, по-моему, тебя любит. Поэтому зря ты хуйней страдаешь. Ты иди домой, мне немного некогда.

— Я пойду улицы прочесывать…

— Не пойдёшь. Все до единого ищут её. Давай-ка, топай к матери, а то потом ещё и тебя искать придётся.

Несмотря на перебор с матом, её похититель умеет вести доверительные беседы. Той девушке с дурацкой собакой (насчёт бесполезности этих глупых животных Александра с этим Коулом, пожалуй бы, согласилась), девушке явно не из простых, он дорог. Так не разговаривают с теми, кто держит людей в страхе, таким не доверяют, таким не раскрывают душу… Он и внешне-то бандит бандитом, как по-писаному — одни татуировки чего стоят. Не стыкуется одно с другим. Возможно, есть шанс надавить на жалость или выяснить, наконец, что с ней будет.

Александра делает ещё одну попытку нашуметь.

— Ты не один?

— Один. Телек забыл.

Слышится шорох, возня и звук закрываемой двери — Коул наскоро выпроваживает девушку за дверь. Собака снова разражается пронзительным лаем — слышно даже с лестничной клетки.

Когда, наконец, наступает тишина, Александра слышит, как Коул мнётся за дверью, а потом стучит, обозначая своё намерение войти. Как мило, чёрт! От этой неуместной тактичности зубы сводит, хочется смеяться и одновременно орать в голос — лучше бы по башке стукнул, а не разыгрывал джентльмена, так было бы очевиднее, что она в заложниках, а не в гостях.

— Привет, — коротко бросает Коул, появившись в дверях. В руках у него коробка пиццы и белые целлофановые пакеты, из которых невыносимо притягательно пахнет едой.

— Я тут пожрать привёз. Не знаю, ешь ты такое или нет, в рестораны-то ваши меня не пустят, да и нет их тут почти, — он выкладывает коробки с китайской едой и куриными крылышками, какие-то сэндвичи, бутылку с молоком, вино, яблоки… Затарился на целый месяц. Похоже, она тут надолго. — Давай я тебе рот отклею, только не кричи, я серьёзно. И руку отстегну одну, не размахивай ей только, ладно?

Александра усвоила, что физически сопротивляться бесполезно — она мало что может против здоровенного мужика, несмотря на то, что тренер с пеной у рта клялся, что всё возможно, главное, тренировки и холодная голова, если уж нападут. Если на тренировках Маккормик выкладывалась полностью, то с холодной головой у неё проблемы, ничего тут не поделаешь. Она не сопротивляется, когда Коул резко сдирает скотч с её рта, пробурчав что-то вроде «лучше сразу, чем тянуть — больнее будет», вздрагивает, когда его пальцы касаются её запястья, освобождая его от браслета наручников. Любое непрошенное прикосновение внушает ей ужас. Лишь бы всё не повторилось, как тогда…

— Вот салат прихватил, если ты худеешь. Хотя я б тебе пяток кило накинул. Чего вы, бабы, на этих диетах помешались, я не понимаю…

— Я тебе не баба.

Медленно и зло, ставя акцент на каждом слове, произносит Александра. Коул замолкает, поворачивает голову в её сторону. Алекс долго смотрит в его глаза. В них — удивление, внимательный, цепкий интерес и… согласие.

— Понял. А есть-то будешь?

— Буду, — рявкает она в ответ, и Коул молча отводит взгляд.

Изнутри её будто жаром обдаёт. Этот странный мужик из тех, чей образ навсегда врезается в память — слишком приметный, яркий, вычурный. Слишком мужланский, в противовес прилизанным снобам в костюмах от кутюр, которые окружали её с самого детства. Широкий бритый затылок, щетина, чёрная вязь татуировок на шее, через которую перекинута толстая цепочка из потемневшего серебра. Простая, чуть растянутая чёрная майка ничего не скрывает, скорее наоборот, обнажает — мощные мышцы, вздыбленные вены под кожей, яркие чернила на руках и на спине, виднеющейся из-под проймы рукава. Эти рисунки притягивают взгляд. Александра ловит себя на мысли, что пялится на него, и со стыдом отводит взгляд, словно застигнутая врасплох за этим занятием.

— Вина? — он наливает красное в простой стеклянный стакан, снова поворачивается к ней, вопросительно гнёт бровь. Ситуация настолько абсурдна и нетипична, что Маккормик только сильнее раззадоривается злостью. Похоже на свидание, только одна сторона присутствует на нём против воли.

— Напоить хочешь? Только тронь, я сказала…

— Да не буду я тебя насиловать! — Коул закатывает глаза и, оставив бутылку, всплескивает руками. — Нахрен мне это надо, мне и так дают нормально! — прозвучало как само собой разумеющееся, будто ему неизвестно, как такое бывает. Зато ей известно очень хорошо. — Руку поранила.

— Не трогай!

Он порывается осмотреть рану, но Александра прижимает руку к груди, сворачивается клубком, отстраняется, насколько позволяет ей пространство. Коул снова слушается её, как бы то ни было странно.

— До туалета ща провожу, там аптечка за зеркалом. Умойся там, дела свои сделай. Только без глупостей.

Маккормик игнорирует протянутую руку, сама встаёт на затекшие ноги, держась за стену. Коул ведёт её за свободный конец наручников, и Александра чувствует себя собакой на цепи. Вряд ли она сумеет «сделать свои дела» — скорее мочевой пузырь лопнет, чем она сумеет расслабиться или заставит себя снять штаны. Она включает воду и начинает судорожно рыскать по ванной в поисках колюще-режущего. Найденные маникюрные ножнички она суёт в бюстгальтер. Мало ли, вдруг возможность всё-таки предоставится…

— Это Ева. Сестра моя.

Голос похитителя раздаётся за дверью неожиданно. Тихий и вкрадчивый, будто он ей зубы заговаривает или у него словесное недержание вдруг началось, а тут пустые уши так удачно попались. И пусть. Алекс суёт руку под воду и отчего-то старается вести себя тише, старается запомнить и максимально проанализировать всё, что тот ей скажет. Всё, что может ей пригодится.

— Ну, как сестра. Нас с братом, когда мамка умерла, её мать взяла к себе. В общем, Ева потом замуж вышла за миллионера. Везучая сеструха у меня, да. У неё ещё младшая сестра, Рита, дура дурой, честное слово. Она с моим братом встречалась, потом загуляла, а когда он другую нашёл, вернулась. А поезд уехал.

Александра ловит себя на мысли, что смысл его слов ускользает от неё, она прислушивается к звуку его голоса, приятному и ровному, какому-то гипнотическому. Речи толкать он мастер, этого не отнять. Маккормик брызгает на лицо холодной водой, стирает пальцами разводы туши под глазами, старается не залипать на звук, а вычленять информацию.

— Ну, она этой девчонке бар подожгла, а потом пропала. Вот мы её ищем тут все. Она хоть и дура, но сестра.

Александра с тоской смотрит на старый унитаз с ржавым ободком и решается. Лучше рискнуть, чем сидеть потом в собственной луже. Ломиться к ней никто вроде не собирается.

— Твой брат встречался с твоей сестрой? Занятно, — она решает поддержать разговор и нажимает на смыв, чтобы перебить звук журчания воды.

— Да ну блин. Я не знаю, как там по документам, но мы ж не родня.

Путаясь в цепи наручников и с опаской поглядывая на дверь, Александра наскоро застегивает штаны. Она дважды стучит костяшкой пальца по косяку в знак того, что закончила все процедуры.

— Зачем я здесь? Что и кому нужно от меня? — Маккормик, собравшись с силами, нападает на него с вопросами прямо с порога, надеясь застать врасплох. Ей удаётся — Коул застревает в дверном проёме, и сам не заходит, и ей мешает выйти, только смотрит на неё, глазами хлопает. Алекс ждёт, что вот тут в её «добром» похитителе проснётся настоящий преступник из криминальных сводок, и она получит по лицу за лишние вопросы. Но этого не происходит — Коул лишь тяжело вздыхает, ероша модно стриженные волосы на макушке и отходит от двери, освобождая проход.

— Принцесса, серьёзно, я не знаю. Мне фотку дали, сказали работай.

— Это из-за моего отца? Мне нужно поговорить с тем, кто знает.

— Я тебе тут не помощник.

— А кто тогда? — Бредовая мысль, прилетевшая в голову, заставляет продолжать наступление. Если она попалась врагам отчима, то может стать им полезна. Быть может, у неё, наконец, появится возможность вернуть ему всё то зло, которое он ей причинил. Нужно только попробовать договориться.

— Тебе начальник мой нужен. Только он мне сам звонит, я, хер знает, где его найти. Надо ждать. А ты ешь, ешь, а то остынет.

Коул резко замолкает, берётся за цепь и ведёт Алекс к столу. Маккормик с наслаждением вгрызается в кусок пиццы, наливает себе вина и залпом опрокидывает в себя. Она косится на Коула, тот стоит у окна и копается в телефоне. Кажется, будто и не смотрит на неё вовсе, но это только кажется. Всё ещё склоняясь над экраном мобильного, он поднимает глаза — ей стоило лишь задержать на нём взгляд, снова поддаться искушению рассмотреть его татуировки, он словно почувствовал это.

— Нравится? — он улыбается одними уголками губ.

— Нет, — Александра спешно отводит взгляд, чувствуя, что краснеет.

Она старается запихнуть в себя как можно больше еды, пусть впрок, пусть от нервов, пусть потом её начнёт мутить от переедания, ведь черт знает, что ждёт её завтра. Она злится на себя за эти гляделки, мысленно награждает себя самыми гадкими эпитетами, клянётся, что больше не поднимет глаз. Она слышит, как Коул тихо переговаривается с кем-то по телефону, кладёт трубку на подоконник, а после резко громко бьёт по стеклу ладонью.

— Блять!

Он кричит, а она вздрагивает, молниеносно достаёт из лифчика ножницы и прячет их в ладонь. Хочется слиться с поверхностью стола, потому что ей до обморока страшно, потому что происходит то, чего она ждала и боялась. Похититель показывает истинное лицо.

— Моего друга убили.

Он поворачивается к ней, и Алекс не может пошевелиться. Это снова не то. Не то, что она ждала. В глазах её похитителя нет ни ярости, ни желания покалечить, в них отчаяние, боль и, кажется, слёзы.

***

Кали молчит с тех пор, как вернулась с допроса. Весь вечер и всё утро она сидела в уголке дивана и теребила в руках колоду покерных карт. Она что-то проговаривала про себя, считала и даже смотрела видео с карточными трюками на ютубе со старого нетбука, который раскопала у Кайла в кладовке.

— Ты играть собралась? — как бы между прочим спрашивает Кайл, собираясь вечером на работу.

— Нет. Просто не знаю, чем ещё себя занять. — Она улыбается ему и смотрит так нежно, что он ни секунды не сомневается в правдивости её слов. Они договорились о доверии, иначе и быть не должно.

Её странное состояние — от полной аморфности до зудящей жажды действия — понятно. Известие об экспертизе выбило её из колеи окончательно. Это означает, что собирать очередную крупную сумму придётся уже точно.

— Мне дали пять тысяч за квартиру. Возьми их.

Кали протягивает ему худенький свёрток наличности. Кайл давит из себя улыбку, старается ободрить её, мол, справимся, но получается как-то неважно — Кали будто не слышит его, ни на секунду не отрывается от своих карт, вертит их между пальцами, словно медитирует на них. Кайлу неспокойно. Наверное, это всё от того, что их обещание доверять друг другу во всём он собирается нарушить первым. Так будет лучше. Так точно будет лучше для неё. Кали прибьет его, когда узнает, но это уже не так важно. Главное, чтобы все прошло гладко, иначе убивать ей попросту будет некого, а с совестью Кайл договорится позже. Не впервой. И подкуп начальника полиции ещё не самое мерзкое из того, что он собирается сделать, чтобы вытащить её из долговой ямы. Перед выходом он целует её в макушку и суёт деньги в карман.

Целых пять тысяч, а умещаются в ладони.

Кайл обнуляет кредитку — пяти тысяч не хватит даже на половину обычной таксы. До зарплаты остаётся пара сотен. Перед началом смены он заезжает к Фрэнку — единственному, кому он может доверять в рабочей среде.

— Выкладывай.

Кайл отказывается пройти, и потоптавшись в коридоре, рассказывает Фрэнку всё. Всё, что касается только его и Кали, аккуратно минуя разборки между «Хантерами» и Гарсией, в которые она оказалась втянута.

— Нужно к Тони идти, — Фрэнк вздыхает, предчувствуя гадкую необходимость искать, с какой стороны подобраться к жирной заднице начальника, чтобы её вылизать. Сам Кайл к нему с таким скользким вопросом не сунется, рангом не дорос. Тони — гад предусмотрительный, а Хантер — малец отчаянный, особенно, если припрет, Фрэнк своих парней насквозь научился видеть. Жаль птенца, если оступится, да ещё и из-за девчонки. — Дерьмо, конечно. Сильно любишь, да?

— Предложение хочу сделать, — Кайл предельно откровенен в противовес своей молчаливой скрытной натуре. Какой толк умалчивать очевидное? Он рискует работой, репутацией, свободой ради женщины, ставшей частью его жизни. Без которой он этой жизни не представляет.

— Я свою бывшую тоже любил. И сильно… — Фрэнк удаляется в воспоминания, но вовремя одергивает себя. Пример не самый удачный, ведь брак его ничем хорошим не закончился, — но это лирика всё. Я помогу.

Кайл отдаёт ему деньги, завернутые в чёрный полиэтилен, молча кивает и уходит. Выразить благодарность словами невозможно, только хорошей службой. Хантер чувствует, что немного воодушевился. Не всё в мире так безнадёжно.

***

В середине смены Кайл узнает, что Гая убили выстрелом в голову прямо возле подъезда собственного дома. Его больная раком жена умерла следом — просто не проснулась утром. Полицейские обнаружили её, когда пришли к ней, чтобы объявить о трагедии — наверное, Диана почувствовала, что бороться больше нет смысла. Кайл испытывает острое желание проораться, да только за рулём полицейской тачки особо не распоясаешься. Он бьёт кулаком по рулю до тех пор, пока ребро ладони не начинает пылать от боли — благо Мигель вышел за кофе — после берёт мобильник и, положив хер на предосторожности, набирает брата. Коул трубку не берёт.

— Посиди, я сейчас, — Кайл выходит из машины, игнорируя стакан с американо, который вернувшийся Эрнандес взял на его долю.

— Тебе что, мало что ли? — по привычке подкалывает его Мигель, когда Кайл быстрым шагом топает в сторону кофейни.

Двойной эспрессо, меньше воды больше кофе, чернее чёрного, горький, как мазут. Только крепкое спиртное или такая вот дрянь может ослабить скользские щупальца на горле. Глоток жидкости идёт по пищеводу словно пригоршня гвоздей — не хватало ещё проблеваться у кассы для полноты картины. Отойдя к туалетам, Кайл снова достаёт телефон, по инерции набирает номер Гая, чтобы узнать, где носит Коула. С горькой усмешкой сбрасывает звонок.

Гай был для них с братом самым близким человеком. Теперь его нет. Кто следующий? Коул? Он сам? Или Кали? Спустя десяток дозвонов по всем известным номерам он добивается информации от одного из ребят — Коул сидит во дворе в машине и рявкает, как собака на каждого, кто пытается с ним заговорить. Кайл выдыхает. Брат живой. Пока ещё.

Прежде чем выйти, Кайл обливает голову холодной водой, плещет на лицо и шею. Ледяные капли ползут за воротник, вызывая липкую дрожь вдоль позвоночного столба. Его бесит собственная рожа в зеркале, бесят покрасневшие веки и проклятый ком в глотке, его не запить, не выхаркать, а расклеиваться сейчас пиздец как нет времени. Это даже не боль, а какая-то внутренняя поломка, которую не склеишь соплями, только местью.

Сила намерения творит чудеса — Карнеги ли об этом писал или ещё какое позитивно-вдохновляющее трепло на очередном вечернем ток-шоу — во время патрулирования Кайл видит машину с номерами «Кобрас» — тот самый седан, который пас их с Эрнандесом не далее, чем на прошлой неделе. Мигель отчего-то помалкивает, когда Кайл единолично решает вести их до пункта назначения. Тачка паркуется у небольшого двухэтажного дома с белыми крашеными стенами, вполне приличного для этого района. Среди пассажиров не видно знакомых лиц, зато среди встречающих такие есть — Кайл узнаёт одного из охранников Гарсии. Эта тварь где-то тихо сидит и не отсвечивает, и можно попытаться узнать где, дожав кого-то из этих людей. Остаётся только сорганизовать работу «Хантеров», раз больше теперь некому.

***

Коул, глядя как брат накручивает на ствол глушитель, рассовывает по карманам обоймы и натягивает на голову балаклаву, вспоминает их разговор в оружейной. Он явился в «Логово» сразу после смены с таким раскладом: без шума взять парочку «Кобр», положить оставшихся, у пленных выпытать местоположение Гарсии в кратчайшие сроки. Приоритет — скорость. И уходить он не собирался. Брошенное тогда на нервах «я в деле» брат решил исполнить неукоснительно.

«Слушай, спасибо за наводку, все дела, но ты походу забыл, кто ты есть».

«Уже вспомнил. Я — «Хантер».

Когда Кайл приехал в «Логово» прямо в полицейской форме, Коул сидел, закрывшись в своём «Додже», и давился слезами. Гарсия сделал всё, чтобы «Хантеры» мобилизовались в полном составе. Коул не имел права отговаривать брата.

Подъехав к месту сбора, «Хантеры» бросают тачки на разных концах улицы и идут по одному, чтобы сойтись в двух разных точках — у главных ворот и задних в слепых зонах камер наружного наблюдения. Первыми на территорию дома неслышно, как тени, входят наёмники Данэма — подкрепление, которое он прислал им с неделю назад, в тот день, когда приказал разогнать мексиканцев. Старшие чистят наверху, «Хантеры» внизу, всё логично и слаженно, только вот в этом деле личные счёты скакнули выше общей цели. Отстаивание и делёж территории рядом не стоят с бесследным исчезновением Риты. С подлым убийством Гая. Гарсия знал, куда бить. За это он будет молить о быстрой смерти.

Охрану дома укладывают без единого выстрела. Тела со свёрнутыми шеями и распаханными горлами аккуратно лежат там, где только что стояли. В почти герметичном пространстве дома перебить с десяток пойманных врасплох «Кобрас» не слишком сложная задача — мазутные шлепки и брызги крови на светлых стенах в благородной лепнине смотрятся даже красиво. Несколько тел лежат в ряд на светлом деревянном паркете — бордовые лужи под их головами расползаются неровными кляксами, медленно заползают в щели между досок. Зрелище не вызывает ничего, кроме равнодушия и брезгливого раздражения — работа выполнена чисто, но для полноты картины не хватает Диего Гарсии.

— Двое внизу, в подвале. У нас есть минут пятнадцать, — Кайл проходит в зал, поднимая на ходу балаклаву до лба. Он пинает носком ботинка чью-то ногу, мешающую в проходе. — Подмогу они не успели вызвать, но рассиживаться времени нет. Пошли.

Коул идёт следом за братом. Лежащее у лестницы в подвал тело подаёт признаки жизни — хрипит и пытается шевелить рукой. Кайл хладнокровно отправляет ему пулю между глаз.

— Кайл, всё чисто, — докладывает ему один из парней, встретив его у входа в подвал.

— Проверь всех до единого, чтобы ни одна тварь не выползла отсюда, — Кайл кивает на только что добитого мексиканца. — Тебе же в спину пальнёт, а ты и не узнаешь, кто.

Чёрный силуэт брата на фоне почти ангельского интерьера выглядит устрашающе, он отдаёт приказы и держит руку на пульсе, тогда как сам он, Коул Хантер, плетётся где-то на периферии, переваривая собственное говно по десятому кругу. В банде Кайл на своём месте — Коул прикидывает, как здорово бы они продвинулись вместе, если бы он не ушёл. От прошлого не сбежишь. Бессмысленные, потраченные впустую годы разгребания дерьма на улицах гетто того не стоили — Кайл всё равно вернулся. Правосудие и справедливость не в полиции, там — жадные до бабла педики, которые создают видимость и пускают пыль в глаза. Правосудие и справедливость — они здесь, они — это пустые гильзы, сбитые кулаки и кровь на подошвах. Разве не этого он хотел? Коулу хочется что-то сказать ему. Что-то ободряющее или подколоть по-свойски, но слова застревают в горле, потому что пустой трёп сейчас не к месту. Они оба всё друг про друга знают и понимают, и если Коулу сейчас хреновее некуда, то Кайлу хреновее вдвойне. Надо закончить дело.

Они спускаются вниз. Двое «Кобрас» стоят на коленях в подвале и смотрят в пол. Над ними уже поработали — рожи у них опухшие и в крови, рты свободные — понимают, выблядки, что орать смысла нет, их тут никто не услышит. Подвалы у них часто используются для пыток, шумоизоляция тут идеальная. Что ж, они в ловушке, сделанной собственными руками. Даже забавно. Коул смотрит на них — коротышка средних лет, с толстыми пальцами и борзый молодняк с бритым татуированным затылком — ничего особенного, рядовые мудаки с самооценкой выше блядских Голливудских холмов, как, собственно, у каждого из этой мудачьей диаспоры.

— Нам нужен Диего Гарсия, — спокойно выдыхает Коул, предвидя нудное начало допроса, предсказуемое до блевоты «скажи/не скажу» и всё прочее. Ему до зуда в ладонях хочется перемотать время вперёд, потому что запал свой тратить на шестерок ему не улыбается. Диего Гарсия теперь, как навязчивая идея. Коул не успокоится пока лично не вырежет ему глаза. — Кто первым скажет, будет жить.

— А хуя лысого тебе не надо? — огрызается борзый мекс. Чёрная тень мелькает справа — Кайл укладывает его на пол с одного удара в лицо. Брату тут есть, где разойтись. Тут себя сдерживать не надо, они все покойники. Смешная лотерейка «кто скажет — будет жить» — враньё. Коул так рисковать не станет, но что ему мешает чуток подбодрить этих несговорчивых ребят.

— Дожми их тут, я перекурю, — Коул выходит из подвала, стреляет сигарету, идёт наверх, на воздух.

Он не курил с тех пор, как пошёл в качалку. Лет пять, наверное. Дым скоблит горло наждаком — первая затяжка с непривычки грозится вырваться назад вместе с кашлем. Во дворе каменный фонтан, ровно постриженный газон, беседка с барбекюшницей и бассейн, в котором теперь плавает труп — за высоким забором не видно, что здесь оазис благополучия посреди нищеты. В голову отчего-то лезет девчонка, которая сидит на цепи у него в квартире, среди разрухи и забвения, на старом диване, где спала когда-то их мать. Она напоминает ему этот вот каменный фонтан, который выдрали с законного места и поставили на заднем дворе какой-нибудь вонючей хибары. Коул вспоминает, как, отключив трубку, вытащил её из-за стола, заклеил рот и снова привязал к трубе. Резко и торопливо, доесть не дал, наверное, ещё и больно ей сделал. Становится совестно. Вот кому-кому, а ей уж точно не место во всём этом дерьме.

— Едем. — Кайл проходит мимо него к воротам. Кажется, брат довольно быстро управился, рука у него набита. Коул не считал времени. Сигарета давно потухла, он бросает бычок на траву и спешит за ним. — Второй раскололся.

— У тебя кровь, — сев за руль, Коул бросает на брата быстрый, цепкий взгляд. У него кровь на виске, на щеке и на ухе. Ранили, что ли?

— Не моя, — Кайл небрежно стирает её тыльной стороной ладони.

***

Они вытаскивают Диего Гарсию из постели какой-то шлюхи. Она визжит, как резаная, пока Коул тащит её в ванную и запирает там, чтобы не отсвечивала. Гарсия — сонный, помятый и обдолбанный — барахтается в одеяле и матерится, пытаясь встать. Он затихает только тогда, когда Кайл берёт его на прицел.

— Какого хуя!?

Гарсия выглядит жалким. Тощее тело, впалый живот, дебильные портаки вместо нормальных татух, порноусишки со следами порошка, блестящие маленькие глазки с огромными зрачками и полудохлый хрен — его главная гордость, которая сейчас не вызывает ничего, кроме жалости. Рядом, на прикроватном столике высится горка кокаина. Золотая лента презервативов и золотая трубочка для нюхания, сплошь усыпанная бриллиантами, лежат неподалёку. На стиле, мудак. Коул берёт трубочку в руки, задумчиво крутит её в руках.

— Где Рита, ублюдок? — может, хотя бы её ещё не поздно спасти, раз уж не уберегли Гая.

— Нахуй сдалась мне эта шмара?! — взвизгивает Гарсия, и Коул бросается на него так быстро, что Диего не успевает увернуться. Коул фиксирует ему шею в сгибе локтя, подносит трубочку опасно близко к его глазу, едва держится, борясь с желанием всадить её поглубже в глазное яблоко, да вот только после от него ничего кроме воплей не добьёшься, потому Коул лишь угрожает — царапает веко.

— Повторяю вопрос. Где Рита?

Брат близко — дуло пистолета упирается Гарсии в висок. Диего, жилистый и верткий, как навозный червяк, затихает, почувствовав холод металла.

— Я не знаю, где она. Я её отпиздил, чтобы знала, падла, где её место, и больше не видел…

Его торопливая речь прерывается громким вскриком — Кайл простреливает ему ушную раковину. Пуля проходит вдоль лица по касательной, чуть задевает щеку и пробивает дыру в пуховой подушке, зато крови, будто свинью зарезали.

— Поехали, прогуляемся, — Коул бросает в него купальный халат. Прооравшись, Гарсия подчиняется, деваться ему некуда. Он надевает халат, не сразу попадая в рукава, стонет, прижимая руку к кровоточащему уху. Поясом от халата Коул связывает ему руки. На выходе из дома Гарсия делает попытку вырваться. Один против двоих — у Диего нет шансов, когда он не за спинами своих псов. Братья настигают его и грузят в багажник, как мешок с дерьмом. Он орёт и бьётся ногами о железо, благо ехать недалеко. Коул берёт курс на «Диабло Нориа».

— Музыку погромче включи, — говорит Кайл, когда они тормозят на единственном на всей дороге светофоре. Привлекать чужое внимание воплями в тачке ни к чему.

— И что дальше-то, а?! — истерично вякает Гарсия, когда «Диабло» встречает их скрипом ржавых ворот и карканьем воронья. Как на кладбище. Диего словно чует неладное, отказываясь идти дальше, вглубь, к эстакаде, навесу для ремонта и автомобильному прессу под брезентом.

— Не будет меня, придёт ещё кто-нибудь. Думаете, вас в покое оставят?! Хуй там!

Гарсия не дурак, всё понимает отлично. Коул его уже не слушает, включает электрику в автомастерской, снимает брезент с автопресса. Кайл валит Гарсию на колени, держит его за ворот халата, прижимает к затылку ствол. Когда Коул, мотнув головой, зовёт их подойти поближе, брат пинком по заднице заставляет Гарсию встать.

— Вы ебанутые. Оба вы — ебанутые педики!

Диего верещит, братья молчат, но действуют слаженно и чётко, словно сверяются по своей ментальной, «близнецовой» связи. То, что они собираются сделать, Коулу удовольствия не доставляет, он знает, что и Кайлу тоже — когда до цели рукой подать, она уже не кажется такой желанной. Когда цель почти достигнута, жгучее желание меняется равнодушием — такова блядская человеческая психика. Коул растерял запал и теперь работает механически. Удовольствие от убийства получают только больные на голову, другое дело от торжества справедливости…

— Давай его сюда, — Коул раскрывает багажник машины, стоящей внутри пресса. Кайл тычком в спину погоняет Диего вперёд.

— Вы охуели, блять?!

Он пытается вырваться, работает локтями, ногами дрыгает, падает на задницу, понимая, что не сладит с Хантерами — так пусть покорячатся, запихивая его туда. Кайл выкручивает Гарсии руки, Коул насильно сгибает ему ноги, потому что тот упёрся звездой и ни в какую. Даже вдвоём, чёрт возьми, тяжело.

Кайл, наконец, захлопывает багажник. Машина ходуном ходит, Гарсия пытается выбить ногами крышку.

— Горите в аду. В аду вам гореть, сукины дети! Слышите?! — доносится, словно из бочки. Коул только усмехается. Всем им гореть в аду. Может, там они ещё встретятся. И всё начнётся сначала…

— Давай скорее. Тачло ржавое, выбъет нахер, — Коул протягивает брату пульт управления. Уступает ему право нажать на красную кнопку.

— Благодарю за оказанное доверие, но… — Кайл криво ухмыляется, добавляя в скрипучий от напряжения голос больше сарказма. — Это твоя привилегия по праву.

— Ой, блять, — Коул закатывает глаза. — Давай уж вместе тогда, что ли? Детский сад, ебаныйврот.

Их обоих дёргает, как диких псов, почуявших кровь и страх. Рука дрожит, когда Коул тянется к кнопке одновременно с братом, но жмёт твёрдо, и неизвестно, кто из них сделал это первым — кнопка большая, места хватило на обоих. Механизм со скрежетом двинулся, чудовищно медленно, слишком медленно, но неумолимо. Гарсия всё ещё вопит внутри, но пока ещё от страха. Крик боли, крик агонии и смерти не сравнить ни с чем. Голос умирающего в муках перестаёт быть похожим на голос человека. Его не сравнить даже с криком животного. Наверное, так кричит душа, если такая вообще существует.

Коул заставляет себя слушать. Не отвлекаться, не отключать внимание, прочувствовать момент. Он убивает человека, он совершает казнь, он тоже достоин наказания, пусть им будет этот звук. Даже если человек — редкая мразь, убийство — крайняя мера. Необходимое, но всё-таки зло. Если помнить об этом, то ещё можно остаться собой.

Звуки стихают. Вязкая бордовая жижа сочится сквозь ржавые швы, темными разводами блестит на поверхности пресса. Проверять, жив Гарсия или ещё трепыхается, смысла нет — машина сложилась почти в четверо. Плотную тишину нарушает карканье ворона. Птица садится на навес, скрежеча когтями по металлу крыши. Наверное, почуяла пищу.

— Слушай, у тебя ещё та наркота осталась? Которую ты после облавы тогда спёр? — подаёт голос Кайл. Коул смотрит на него, на его спокойный, чуть осунувшийся профиль, обещая себе ничему не удивляться.

— Ага. В сейфе лежит.

— Она нужна мне.

— Не вопрос, — очевидно, брат не собирается ужраться ею до отключки. Почти очевидно, для чего она ему. — Код помнишь?

— Помню.

«Николь». Имя их матери под цифровым шифром. Коул не менял его ни разу.

Кайл улыбается одними уголками губ. Вымученно, устало. Под его глазами — чёрные тени, а в самих глазах — какой-то нездоровый блеск, новая цель, к которой брат попрёт, как баран. И Коул ничего не сможет сделать, только в очередной раз подставить плечо.

***

— Давай сыграем, что-ли? — Когда жрать, пить и трахаться надоедает обоим, Данэм предлагает альтернативу. Бредфорт Маккормик на похищение дочери молчит, как рыба об лёд, поэтому ожидание — единственное, что им остаётся. Хотелось бы не сдохнуть от скуки. — В правду или действие.

— Какая глупая игра, — фыркает Ривера, плотнее закутываясь в одеяло. — Как ты узнаешь, что я не лгу?

— Тогда в игре теряется смысл, — Данэм хитро улыбается, перетягивая одеяло на себя. Хотя какое там одеяло? Кусок застиранной тряпки, бывшей когда-то простынью. Кровать уже не кажется такой узкой. Эйса никогда не любила засыпать не одна — потрахались — разошлись по кроватям, а то спать неудобно — но сейчас к крепкому, горячему мужскому телу под боком хочется прижаться плотнее, закинуть на него ногу по-хозяйки. Рядом с этим сильным телом она чувствует себя защищённее, что-ли. Магия Данэма, не иначе. Главное, к этому ощущению не привыкать.

— Да, хрен с тобой, начинай.

— Кто был твоим первым? — Данэм удивляет её вопросом. Зачем ему знать это дерьмо? Эйса косится на него, пытаясь в его заинтересованном, с хитринкой взгляде разглядеть хотя бы намёк на ответ.

— Хм. Это долгая история.

— У нас полно времени.

Здесь Данэм прав. И раз уж он хочет правды… Эйса подпирает рукой голову, поворачивается к нему лицом так близко, что можно соприкоснуться носами. Так близко, что отчётливо виден застарелый крохотный шрам на брови, а в его серо-стальных глазах — бледные, желтоватые пятнышки. Орлиный вырез ноздрей, точки тёмной щетины, чуть припухшая нижняя губа с красным пунктиром лопнувших капилляров — следами её поцелуев — сегодня она смотрит на него иначе. Не в мельтешении погони или бешеном ритме фрикций, а иначе. Как на человека, на мужчину.

— Мой брат, Лука, продал мою девственность одному уроду. Мне было двенадцать. Денег он, кстати, так и не получил. А через месяц брат сдох на улице. Его подстрелили, как собаку. Я о нем не плакала.

Данэм ничего не говорит ей на это, лишь запускает пальцы ей в волосы, треплет легонько, словно кутёнка. Будто бы жалеет. Прикрыв глаза Ривера подаётся под его руку, трётся о неё, как кошка, позволяет себе принять эту ласку.

— Ты был женат? — не долго думая, выдаёт она в свою очередь. Раз уж речь зашла о прошлом.

— Да, — Данэм отвечает односложно. Хитро, но правил не нарушает. Эйса не успевает отметить, как меняется его лицо, потому что он сразу же отбивает вопрос, словно хитрую подачу. — А ты?

— Нет и никогда не хотела.

— А как же дети? Никогда не хотела семью, детей? — Данэм удивлён, он подаётся вперёд, ещё ближе, привстаёт на локте, зеркаля её позу. Эйса закатывает глаза. Надо же, он думает, что у всех, кого угораздило родится без члена, желание размножаться заложено в генетический код. Чёртовы махровые консерваторы, им невдомек, что тем, кому с измальства вдалбливали в голову, что дети — лишь досадные последствия бурной половой жизни, такое сомнительное счастье не нужно в принципе.

— Я сделала первый аборт в тринадцать лет. Где-то в жопе района, у акушерки без лицензии, в каком-то вонючем сарае. Мне дали полстакана спирта вместо обезболивающего. Было больно так, что я отключалась. А потом началось заражение, я чуть не сдохла. Энрике, мой старший брат, мотался аж в Мехико за лекарствами. А потом я встретила Джо. Он научил меня всяким штукам от залета, однако, в этом уже не было необходимости. Так что, Данэм, кончай в меня, не бойся, папочкой я тебя не сделаю, — она усмехается, словно только что весьма остроумно пошутила, только Данэм шутки не оценил.

— Давай заканчивать. Глупая игра, ты права, — Оливер быстро стух, наверное, думает, что разбередил старые раны, да вот ей уже давно плевать. Эйса, напротив, только раззадорилась игрой.

— Ты должен мне вопрос, — Ривера хитро щурится, смотрит игриво, тянется рукой к его плечу, пробегает по коже кончиками пальцев, двигается ближе, прижимаясь грудью к его груди, обнимает за спину. Каждое движение ей в удовольствие, и каждое движение отточено до автоматизма — Ривера знает, на какие точки давить, когда приласкать, а когда устроить скандал, чтобы мужчина сделал то, что ей нужно. «Профессиональная сучка» — так за глаза называл её один из постоянных заказчиков, когда она ещё была в картеле Франко. Эйса с этим утверждением не спорила.

— Валяй, — без энтузиазма отвечает Данэм, переваливаясь на спину и увлекая её за собой.

— Что у тебя с Человеком?

— Ты уже задавала его.

— Что случилось тогда, в Афганистане? — Эйса забирается на него, смотрит сверху, дожимает, напирает. В такой позиции она довлеет над ним, пересиливает, несмотря на то, что он одним лёгким движением руки способен скинуть её на пол. Подлый психологический приём, но он работает безотказно — Эйса пробовала его на десятках разных мужчин. У Данэма каменеет лицо, но глаза… Глаза наполняются воспоминаниями. — Почему ты убил гражданских?

— Мы служили вместе с моей женой. — Ривера почти не надеется на ответ, но Данэм вдруг начинает говорить. — Её и ещё несколько медиков взяли в плен. Духи выдвинули условия, руководство отказалось их выполнять, я не знаю, по какой причине. Её убили. Жестоко насиловали и долго убивали. На камеру. У трупа половины лица не было, голая челюсть. Кислотой выжгли. Боевиков скрывали местные, я знал это точно. Через сутки я пошёл в кишлак один. Маркус Холт тогда был генералом. Он не стал мне мешать.

Игра давно перестала быть игрой. Эйса понимает, что ей не хватает кислорода — она дышит через раз, боясь прервать его речь звуками собственного дыхания. Зря она задала этот вопрос. Зря они вообще всё это затеяли. Так было проще. У каждого был сложившийся образ другого в голове, и не стоило его трогать. У каждого своего дерьма выше крыши, кому какое дело? Это шаг, огромный шаг к той степени близости, которой Ривера так старательно избегала по жизни, потому что ничего хорошего с её близкими никогда не случалось. Да только вот время не отмотаешь назад. Да и какое отношение это откровение имеет к её вопросу?

— Мою жену звали Мэган. Мэган Холт.

Эйса резко и неловко слезает с него, с кровати, шлепает босыми ногами по грязному, липкому полу прямо к столику с иссохшимися остатками китайской еды, наливает и опрокидывает в себя полный стакан вина.

— Не думал, что ты такая нежная. Слишком много подробностей?

Старый Данэм, тот Данэм, которого она знала до этой минуты, возвращается. Всё тот же сарказм, превосходство, грубая сила. Но Ривера теперь не может, как прежде… Она выбивает из пачки сигарету, прикуривает, выдыхая дым под потолок, к раскрытому окну.

— Позволил тебе совершить преступление, прикрыл тебя после, сверху придавил моральным долгом, а потом вручил тебе меня, мол, еби, радуйся, надо жить дальше сынок. Хитрый, старый сукин сын. — Её злобы хватит, чтобы спалить целый квартал. Она ненавидит Марксуса Холта, Человека, больше всех своих врагов вместе взятых. Чёртов манипулятор. Чёртов урод, возомнивший себя богом. Решивший, что может делать с людьми всё, что взбредёт ему в маразматичные мозги. Эйса делает затяжку за затяжкой, пытаясь успокоить нервы, но делает себе только хуже.

— Какое это имеет значение? Он потерял дочь, я — жену…

— А такое, что ты, — Эйса чувствует горечь на языке, собирает во рту слюну и плюёт прямо в мусорное ведро. Хочется это ведро ударом ноги послать в самый дальний угол, — ты больше ничего ему не должен.

Оливер молчит. Он смотрит на неё цепким, тяжёлым взглядом, ловит каждое её слово, оценивает состояние. Плевать. Плевать что она выдаёт себя с головой. Она ревнует его к трупу его собственной жены, к её жетонам, которые он таскает в сумке, бесится с его верности своему бывшему тестю. С его верности прошлой, нормальной жизни. У него, чёрт возьми, была нормальная жизнь. И да, ей, чёрт возьми, хочется уехать с ним в закат. Он не безразличен ей, ни хрена не безразличен. Ох, уж это блядское бабье сочувствие. Даже самых железных оно порой здорово подводит.

— Я всё поняла, — она едко ухмыляется грохая пустой стакан о стол. — Я знаю, что ты там себе думаешь, «я жив, а она нет» и прочее в этом духе, но это всё дерьмо собачье. Люди умирают — такое бывает, знаешь ли. А он имеет тебя, как хочет, только за то, что его дочь загубили в расцвете лет. Ты в её смерти не виноват, ты за неё отомстил. Переступи и живи дальше! Ты свободен, Оливер.

Эйса даже не заметила, что раскричалась не на шутку. Вся её бравада разбивается об его ровное, с подъёбом «ты чего разошлась»? Хочется сказать ему, что он деградат, если не понял причины, но вместо этого Ривера отпивает вина прямо из горла и спешным, размашистым шагом, словно боясь опоздать или передумать, возвращается в постель. Она целует его, толкает в грудь. Данэм послушно опрокидывается на кровать, не мешая ей и ничего не спрашивая. Ривера спускается ниже, целует в грудь, в живот, охватывает руками ствол члена, касается его губами, берёт глубоко, до самого основания, чувствуя как он начинает твердеть у неё во рту.

— А как же твои принципы? Ты же не отсасываешь всяким мудакам? — Оливер снова глумится над ней, проверяет на прочность её нервы, гордость, решимость, но только Ривера уже завелась не на шутку. Злость горит в ней вместе с желанием — теперь она хочет его больше, чем когда-либо.

— Отсасываю, если платят, — она освобождает рот, чтобы ответить, проводит вверх и вниз по стволу языком, очерчивает окружность головки, дразнит, заводит, щедро делится своим желанием. В этот раз каким-то отчаянным.

— Ты мне кредитную линию открываешь? — в его голосе слышится смех.

— Нет. Считай это актом доброй воли. Не отвлекай меня.

Она возвращается к своему занятию, вкладывая в этот единственный, случившийся между ними минет весь свой пыл, опыт и профессионализм.

Данэм уходит, когда Ривера ещё спит. Эйса нервничает, ожидая его возвращения, словно чувствует, что что-то случится. Он возвращается только под вечер.

— Здесь, — он бросает в неё небольшой пакет. — Новые документы и деньги. Здесь, — вручает ей мятый листок, – адреса моих схронов по городу. Там оружие, наличка, — Данэм начинает собирать вещи по комнате, кидая их на кресло, поближе к своей неизменной спортивной сумке. — Заляг на дно. Залечь на дно — это значит не шляться по бутикам, а сидеть тихо и не высовываться. Можешь пока пожить у Элайджи, а потом вали из штата куда-нибудь на север.

— А ты?

— Я еду в Вегас. План не сработал, Маккормику срать на свою дочь. У меня приказ убрать его. Он сейчас на турнире вместе с твоим бывшим боссом.

— Постой, — она резко подходит к нему, подныривает под руку, заглядывает в лицо. — Ты больной?! Ты в розыске. Да тебя к ним близко не подпустят! Это самоубийство.

— У меня приказ.

Снова этот взгляд робота, как тогда в свинарне. «Приказ», и Данэм будто перестаёт соображать. В его мозгу будто включается протокол на безоговорочное исполнение, даже если оно повлечёт за собой уничтожение всей системы. Когда за ним захлопывает дверь, Эйса с ужасом понимает, что ничего не способна изменить. Она осматривает комнату. Ничего. Никакого напоминания об Оливере Данэме. Будто его никогда не было здесь и никогда больше не будет. Это повергает её в ужас. Она не может остаться одна. Не теперь.

Схватив пакет с деньгами подмышку, Ривера выбегает из дома на улицу, хлопает по багажнику уже отъезжающей машины.

— Я еду с тобой, — под изумлённый взгляд Данэма она плюхается на переднее сиденье, отодвигает спинку назад и будто бы непринуждённо забрасывает ноги на приборку. Путь предстоит долгим.

Данэм не говорит ей ни слова. Это задание — то ещё дерьмо, они понимают это оба. Выполнив его, они станут королями, проиграв — сдохнут как собаки.

 

Глава 8. Цена ошибки

«Коул, перестрелка за железкой. Один ранен».

«Коул, у Хэнка машину сожгли».

«Коул, Джей боится за свою мать, ей угрожали».

«Коул…»

«Коул…»

Новость о смерти Диего Гарсии разлетелась быстро, а откат не заставил себя ждать. Сообщения сыпались на телефон одно за другим, пока Коул метался по городу, ныкаясь от камер, в толстовке с рукавом, в капюшоне и в темных очках, размазываясь от жары по салону машины. Кто-то из «Кобрас» пожелал примкнуть к «Хантерам», кто-то решил основательно подосрать, попутно решая проблему неизбежного раскола в своих рядах. Без лидера «Лас Кобрас» разбились на несколько мелких групп, половина из которых сходу начала грызться между собой, другая же — нарываться на «Хантеров» по старой привычке, Старшие же ожидали от него порядка. Но всё это теряло всякую важность после одного звонка.

«Риту видели у Дре».

Что эта идиотка забыла у конченого травокура, где-то в жопе района, на чужой, не «хантеровской» земле? Каким сраным ветром её туда занесло? Когда Хантер с порога вваливается в квартиру Дре, тот — сонный, вялый, с заплывшими глазами — в ужасе пятится назад от одного только его взгляда.

— Я чё? Я ничо. Ну, пришла девка, говорит, бабла нет, доза нужна, могу отсосать. Я, бля, конечно, не благотворитель, но кто же от отсоса отка… — Дре с порога начинает гнать отмазки, видимо его уже предупредили, по чью душу главарь «Хантеров» к нему едет. Коул хватает Дре за майку, встряхивает как следует, вынуждая заткнуть словесный понос и говорить по существу. — Потом она попросила потяжелее, сказала, будет трахаться со мной…, — Коул встряхивает его ещё раз. Слышится треск ткани. Ярость настолько застит глаза, что он готов пристрелить Дре на месте, и в жопу этот блядский нейтралитет между ним и «Кровавыми». Подумать только. Мелкая. За дозу. С этим чёртовым уёбком. Коул на ней следов шприца не видел. Хотя что там можно увидеть под синяками. — На ней же не написано, что она ваша!

— Где?! — гавкает Коул, тыча ему в грудь кулаком. Дре обиженно трёт ушибленное место, глядит на него исподлобья, как пёс, которому дали под зад. Коул Хантер тут не на своей земле, но негласный закон не брать чужих баб Дре нарушил первым.

— Там, в спальне, — Дре кивает на приоткрытую дверь.

Коулу хочется проблеваться в приступе блядского омерзения. Ощущение, что это не мелкую отымел огромный тупорылый нигер, а его, Коула, «Кровавые» всей шайкой поимели в зад. Ощущение что ему — Коулу Хантеру — нассали прямо в рожу. Сначала под ублюдка Гарсию легла, теперь под Дре… Она, что, по всему району решила его опозорить?!

Коул врывается в спальню. Жалкое, маленькое, худое тело, запутанное в грязные, прожжённые сигаретами простыни, дёргается от резкого звука. Ярко-красные волосы потускнели, будто башку окунули в отбеливатель, синяки пожелтели, сама она похудела и осунулась — нос заострился, глаза впали. На бёдрах и оголившейся заднице краснеют следы пятерни. Дре хорошо её приходовал. Хорошо, если только один Дре. Коул сжимает и разжимает кулак, потому что с каждой секундой желание прибить его только растёт. Воздух в комнате на восемьдесят процентов состоит из дыма — травой в комнате воняет так, что одуреть можно, даже не поднося ко рту косяк.

Рита распахивает глаза. Смотрит на Коула расплывшимся взглядом, словно пытается понять, кто перед ней. Зрачки, как блюдца, губы искусаны, в уголках рта ссохлась какая-то белая хрень, Коул даже думать не хочет, что это может быть. Рита, наконец, узнаёт его. Она быстро прячется под одеяло по самую шею, её глаза наливаются ужасом, а затем — слезами. Коул молчит, только смотрит на неё, потому что слова у него закончились.

— Я… Я убила человека!

Её рот кривится в плаче, худые плечи ходуном ходят от рыданий, Рита вся сжимается в комок, и Коул отворачивается, не в силах наблюдать это жалкое зрелище. Он поднимает голову повыше, потирая пальцами переносицу, выдыхает глубже сладковатый запах травы, втайне надеясь, что эта дрянь расслабит ему нервы и не даст расклеиться, потому что Рита — глупое дитя с телом взрослой женщины — не знает, что творит. Ему до боли в груди жаль её, и самого себя жаль.

— Я не знала. Не знала, что там кто-то есть! Я просто хотела напугать…

Дура. Коул резко хватает её за руки. Пять свежих следов. Её не было три дня. И за эти три дня она приняла пять доз.

— Кто тебя подсадил?

— Диего… — всхлипывает Рита, пряча холодные руки под одеяло.

Гарсия. Легко эта тварь отделалась. Слишком легко. Надо было сунуть его башку в станок для штамповки. Масштаб свалившегося на голову пиздеца поражает. Рита — наркоша. Ладно ещё от копов удалось её отмазать.

— Я нюхала только. А потом… После пожара… когда я узнала… я хотела забыться, — Рита всхлипывает и икает, скорее всего её знобит. Неизбежный отходняк, дальше хуже.

— Одевайся, — Коул достаёт телефон и набирает номер Евы. — Медовая, пусть Золотые яйца ищет хорошую клинику для торчков, — без предисловий сообщает он ей. — Нашли дурёху.

Вопли Евы на том конце трубки слышны даже без громкой связи («Я же просила! Просила присмотреть за ней!»). Вопли Риты о том, что она никуда не поедет, бьют по свободному уху («Не поеду! Крис терпеть меня не может! Они все меня ненавидят!»). Эта блядская вакханалия начинает порядком подбешивать — Коул грудью оттесняет укутанную в одеяло Риту от двери, когда она пытается бежать прямо босиком и без трусов; «Убавь звук!» — рявкает на Еву.

— Приезжай в бар. Заберёшь её.

Коул бросает трубку, с досадой понимая, что облажался. Когда-то давно он обещал Еве присматривать за сестрой, но всё покатилось к херам собачьим.

***

Сандра просыпается от яркого света, бьющего ей прямо в глаза.

— Доброе утро, мисс Маккормик. Точнее, вечер.

Этот голос не знаком ей. Это не Коул. Нормальное зрение возвращается мучительно медленно, Александра трясёт головой и пытается проморгаться. Смазанный силуэт обретает очертания — над ней склоняется молодой мужчина в белой рубашке с закатанными рукавами. Бьющий ему в спину свет люстры окружает его фигуру кроваво-рыжим ореолом — дурное воображение тут же подрисовывает ему окровавленный нож или топор. Его плотоятная улыбка на простом, без особых примет лице, похожа на оскал, взгляд лезет под одежду, препарирует тело на кости, жилы и суставы. Он здесь явно не для того, чтобы желать ей доброго вечера. Мозг выдаёт сигнал бедствия — Алекс хочется вскрикнуть и отползти назад.

— Всё нормально, принцесса. — Чуть позади него стоит Коул, он красноречиво поднимает брови и переводит взгляд на мужчину. Тревога, едкой слизью расползающаяся по телу, не даёт соображать, Маккормик не понимает его намёков.

— Папочка тебя совсем не ценит, как я посмотрю, — мужик всецело поглощён ею, на реплику Коула он никак не реагирует, будто его и вовсе здесь нет. Александра беспомощно переводит взгляд с одного на другого, не в силах понять, что их связывает и что ждёт конкретно её.

— Что вам нужно от меня? — собрав всю храбрость в кулак почти рявкает Маккормик, будто эта храбрость защитит её от насилия. От любых его видов. Она рано прониклась доверием к своему похитителю — а она прониклась, чёрт возьми — ведь тот, кто стоит над ним, может отдать ему любой приказ. Перед ней тот самый «начальник», который решает вопросы — до неё наконец-то доходит это.

— Лично от тебя ничего. А вот от твоего папаши хотелось бы хоть какой-то реакции.

— Это всё из-за наркотиков, да? — рискует предположить она. Мужчина чуть склоняет голову набок, прищуривает глаза, поднимает уголок губ в ядовитой, нахальной ухмылке. В его мёртвых, словно выцветших глазах вспыхивает искра интереса.

— Твой папочка совершил большую ошибку, влез туда, куда ему влезать не следовало. Я держу тебя здесь, чтобы напомнить ему об этом, — чеканит он, свою хорошо отрепетированную речь, словно приговор, которых он наверняка выносил не один десяток.

— Зря стараетесь, он мне не отец. — Это ненавистное звание, который приклеил себе Бред Маккормик, которым он прикрывался, чтобы никто не узнал, чтобы никто даже подумать не мог, что происходит за дверями его особняка, его — видного политика с кристальной репутацией. От одного только упоминания о нём у Александры начинает сводить зубы. «Он мне не отец» она выплёвывает с такой яростью, что Коул, набирающий что-то на телефоне, поднимает на неё глаза. «Начальник» же молча поднимается на ноги и идёт к столу.

— Может, это его проймёт? — он открывает чемоданчик, берёт в руки кусачки. — А то он подозрительно долго молчит.

Александра даже не успевает испугаться, когда он берёт в руку её палец, лишь по инерции пытается вырвать ладонь. Он держит её за запястье крепко и грубо. Больно. Холод металла обжигает кожу. Алекс не может выдавить из себя ни звука, лишь смотрит во все глаза, как он примеряется, чтобы отрезать ей палец, и не верит сама себе. Не верит, что это происходит с ней. Всё, против чего она боролась все эти годы, свалилось на неё одномоментно. Физическая неприкосновенность, которую она так яростно отстаивала, снова не стоит ни цента.

— Данэм, — пытается влезть Коул, но Александра открывает рот одновременно с ним и перекрикивает его.

— Я готова сотрудничать! У меня есть информация!

— Какого рода? — со скучающим видом спрашивает мужик. Он словно разочарован тем, что его прервали.

— Банковские документы, счета, фотографии. Я могу доказать, что его предвыборную кампанию спонсирует мексиканский картель, — Маккормик выдаёт это на одном дыхании. Впервые за всё то время, что она держала это в себе, не зная, кому можно довериться. Здесь слово «довериться» неуместно от слова совсем. Хочется элементарно оставить все свои конечности при себе.

— Милая, ну кого ты удивишь этим? — всплёскивает руками Данэм, не расставаясь с кусачками. Они в его ладони выглядят, как вилка из столового прибора — привычно. — Такое досье наберётся на каждого второго мудака из Белого Дома. В нём мало кто заинтересован, поверь мне, — досадливо качая головой, словно сетуя, что зря потратил время, он тянется к её руке снова. Алекс прижимает ладонь к груди, сворачивается в ком, пытается бороться, не даётся, но Данэм шутя ломает её сопротивление. Чуть сильнее сжав её запястье, такое хрупкое в его стальном кулаке, он притягивает её руку к себе.

Мизинец. Скоро она лишится мизинца.

— Данэм, слушай, нафиг она ему покоцанная нужна? Мне тут с ней возиться потом, она же нежная, блин, откинет копыта, а я чё делать буду? — неожиданно вступает Коул. Он выходит у него из-за спины и встаёт между ними. Данэм слушает его, но кусачки с её пальца не убирает. — Если уж ему и правда срать на неё, то тут хоть голову ей отпили — без разницы. Зато нам лишняя проблема…

Эти три секунды, что Данэм осмысливает его слова, кажутся Маккормик вечностью. Свободной рукой Данэм чешет затылок, хмыкает и, странно, но выпускает её руку. Александра, давясь слезами, снова прижимает её к груди.

— Ладно, уговорили, — он широко улыбается. Улыбка его похожа на раскрытую пасть крокодила. — Права была Ривера… — задумчиво произносит он, складывая инструмент обратно в чемоданчик. Достав фотокамеру, он наводит объектив на сжавшуюся в углу Алекс, щёлкает затвором. Фотография запуганной и униженной пленницы наверняка неплохая альтернатива её же отрезанному пальцу. Кажется сегодня ей повезло. Просто повезло.

— Не принимай всё близко к сердцу, — Данэм говорит это, обращаясь к Коулу, — чтобы потом не было мучительно больно.

Нездоровая улыбка исчезает с его лица. Теперь его лицо — камень, такой же мертвый, как его пустые глаза. Данэм уходит, не говоря больше ни слова.

— Я ужин принёс. Ща развяжу, — Коул старается не смотреть ей в глаза, словно стыдится своей причастности к тому, что чуть не произошло, или стыдится последних слов Данэма, в которые тот явно вложил какой-то одному ему понятный смысл.

Александра отмирает, выползает из своего укрытия, наблюдая за тем, как Коул раскладывает коробки с едой на низком журнальном столике. На таком только сидя на полу удобно есть, руками, под телевизор с какой-нибудь ерундой. Это не чинный ужин в огромной столовой с огромной люстрой над головой (в детстве Александре казалось, что она свалится прямо ей на макушку), с десятком столовых приборов возле тарелки, под классическую музыку, под пустой трёп деловых партнёров семьи, насквозь лживый. Даже будучи в заложниках, она чувствует себя свободнее, чем дома.

— Спасибо за… боже, как дико это звучит… за то, что не дал ему отрезать мне палец.

Александра чувствует какой-то нездоровый подъем от того, что осталась жива и невредима. От того, что этот страшный человек ушёл. От того, что здесь Коул… Когда тебя выдергивают из привычной, комфортной среды и бросают в дикие условия, начинаешь острее ценить жизнь. Начинаешь отмечать то, что раньше казалось обыденным. Например, наличие всех пальцев на руках. Или способность говорить, чувствовать вкус пищи, чувствовать благодарность.

— Я не последнюю роль сыграл в том, что ты тут. Так, что не надо… — со всей серьёзностью отвечает ей Коул. На его мрачном лице нет ни тени улыбки, хотя, если приглядеться к морщинкам в уголках глаз, улыбается он часто. У Коула всё на лице написано, и он даже не пытается свои эмоции скрывать. Поразительная искренность. Алекс сто лет ничего подобного не наблюдала. Наверное, жизнь по волчьим законам не терпит ужимок, недомолвок, пошлостей, всего того, чем кишит «высший свет». — Мне просто блядски на кровь надоело смотреть.

— Твой друг… Вы обратились в полицию? — она вспоминает телефонный звонок, который заставил Коула бросить всё и уехать, чувствуя какую-то странную необходимость проявить участие. Вместо ответа Коул бросает на неё красноречивый взгляд, скептично заломив бровь, чуть приподнимает уголки губ в улыбке. Александре хочется стукнуть себя по лбу с досады. Не тому она про полицию рассказывает, не тому. Рассмешила, один плюс. — Глупость спросила, ясно…

— Мы сами себе полиция, принцесса. Все, кто был виновен, уже наказаны.

— Наверное, это справедливо… — как именно они наказаны, спрашивать не стоит. Всё и так ясно. Такие люди, как он, сами себе и закон, и порядок. И это отнюдь не кино, это реальность. Жёсткая и суровая.

Коул подходит к ней, молчаливо, одним взглядом просит разрешения дотронуться, чтобы отстегнуть наручник. Александра опускает взгляд, так же молчаливо соглашаясь на этот вынужденный контакт. Чужие прикосновения всё ещё пугают её, но Коула она отчего-то перестаёт пугаться.

— Справедливо, говоришь, — он чешет отрастающую щетину, раздумывая над её словами. — Ты не против, я тоже тут присяду? Жрать охота.

Коул спрашивает у неё разрешения, когда она двигается на другой конец дивана, ближе к столу. Александра молча кивает, и он садится прямо на пол, почти к её ногам. Маккормик хочется сесть рядом, потому что в давлеющей позиции, глядя на него сверху вниз, чувствует себя неуютно. Странно, что их общение всё больше напоминает дружескую беседу, лишь холод металла, который, словно ожог, ещё пылает на коже мизинца, заставляет помнить, где она.

— Я сегодня сестру свою мелкую нашёл. Она снаркоманилась, представляешь? А я знать не знал. Пацанов моих пачками отстреливают. И всем похуй. Мамку мою… прямо на улице… — он замолкает, берёт паузу. Видно, что слова эти ему даются не просто, и Алекс никак не может понять, почему он ей всё это говорит? — Изнасиловали и убили. И думаешь, кто-то подошёл?! Думаешь, кого-то за это посадили? Мы с братом потом сами их нашли и…

Он машет рукой и поджимает губы, мол, не надо тебе, принцесса, этих подробностей, достаёт из пакета банку пива, открывает её. Запах солода щекочет ноздри, рот наполняется слюной. Алекс сто лет не пила этот «плебейский», по поэтичному определению отчима, напиток, и сейчас ей до безумия хочется ощутить на языке его горечь, запить и забыться.

— Нет тут справедливости, принцесса. Мы сами, своими руками вот, — он сжимает руку в кулак, негромко бьёт им о стол. Александра замечает, что на костяшках пальцев выбиты буквы. «Мама», — справедливость эту. Ты прости, что я тебе это вот всё вывалил, тебе это нахер не надо, а мне, блин, не с кем поговорить больше…

Александра ничего не отвечает ему, слова не собираются в связные фразы. Он прав, ей не стоило этого знать. Та граница, разделяющая их на похитителя и жертву, неумолимо размывается, и в этом нет ничего хорошего.

Сумрак за окном сгущается, стремительно садящееся солнце, которое жалюзи делят на полоски, словно нож подтаявшее масло, уползает за крыши соседних двухэтажек, в окнах которых загорается бледный свет. В комнате темнеет, давний страх — порождение исковерканной психики — давит на горло и путает и без того бессвязные мысли. Она давно его не испытывала — привычка спать со светом стала нормой жизни, а сейчас он наваливается на неё со всей силы. Но хуже всего то, что она сочувствует Коулу. Его жизни. Его утратам.

— Свет. Пожалуйста. Включи свет, — голос осип, слова произносить трудно, словно в горле застряла кость. Александра смотрит прямо перед собой, на свои руки, страшась смотреть по сторонам. Боясь увидеть в темноте образы своих кошмаров.

«Сандра, девочка моя».

— Ты че, принцесса? — вкрадчиво интересуется Коул. Наверное, у неё на лице тоже всё написано. Юлить нет смысла.

— Я боюсь темноты.

— Да ладно?! Как маленькая, что ли? — в его голосе нет насмешки, только неподдельное удивление.

— Отчим меня насиловал. — Немного искренности в ответ на его искренность. Хуже чем сейчас точно не будет. Да и ей тоже не с кем больше поговорить. Ей не с кем было поговорить, даже когда она была на свободе. — С пятнадцати лет. Дважды в неделю. У себя в кабинете. Девственность мою не трогал. Другие места… использовал. А потом вёл меня в душ, мыл. Сам. Везде. Чтобы никаких следов. Чтобы я не додумалась заявить…

— И ты мне про справедливость говоришь. Да его кастрировать надо! И оставить так, чтобы сдыхал медленно. Чтобы язык свой, сука сожрал, от боли! — Коул вскакивает на ноги, начинает мерить шагами комнату, словно это её признание задело его за живое. Александра не ожидала от него такого. Не ожидала, что кого-то ещё так заденет её беда. — Разве ты не хочешь его наказать? Нормально наказать, а не через эту всю хуйню судебную?

— Хочу, ещё как! Но я хочу по закону. По закону, понимаешь?! — она встаёт на ноги следом за ним, чтобы быть на равных. Чтобы убедить его в своей правоте.

— Да бля, он же отмажется сто раз!

— Я не верю, что всё кругом прогнило. Я верю, что есть ещё честные политики и честные копы.

Коул останавливается прямо напротив, смотрит ей в глаза, будто пытается понять, глумится она или думает так на самом деле. Маккормик отдаёт себе отчёт в том, что её пламенная речь для него — детский лепет, наивная до смеха. Как много он вообще в жизни видел честных людей? А она? И почему она всё ещё упрямо продолжает верить в справедливость? В настоящую, не в ту, которая насаждается насилием и кровью, а в настоящую, честную и законную. Праведную.

— В единорогов на радуге ты тоже веришь? — хмыкает Коул, тормозит у стола, чтобы хлебнуть пива прямо из горла. У него на шее, прямо под кадыком, выбит человеческий глаз в причудливом обрамлении цветных узоров. Маккормик вспоминает, как отрабатывала с тренером удары в шею. Шея — одно из самых чувствительных мест. Наверное, бить тату было адски больно. А сколько их у него? Десяток, два? Сколько же он вытерпел боли?

— Мне мало его смерти. Порой смерть — это слишком просто, понимаешь? — и он понимает, Александра видит это по его помрачневшему взгляду. Наверное, тот, кто виновен в смерти его друга, отделался слишком легко. Для Бреда Маккормика смерть — слишком простое наказание. А вот настоящая справедливость… — Я хочу, чтобы все, весь мир узнал, кто он на самом деле. Я не позволю ему меня сломать. Я не стану такой же…

— Как я? — невесело хмыкает Коул, сминает пустую банку в кулаке и прицельно бросает её в мусорное ведро.

— Как он.

Очевидно, он считает себя не лучше её отчима. Очевидно, Коул считает, что и он, и Данэм, и Бред Маккормик слеплены из одного дерьма. Они на одной стороне по факту — стороне, противоположной закону, противоположной её понятиям о честности и справедливости, но Александра не может связать вместе одно с другим. Коул не похож на них. Он другой. Он вступил на свой путь не по желанию, а по отсутствию выбора.

Кажется, Александра думает слишком громко, и может, пораженная своим открытием, слишком восторженно смотрит. Коул открывает было рот, чтобы возразить, но сбивается на полуслове. Алекс понимает, что расстояние между ними не больше ладони, и это её не пугает. Совсем не пугает.

— Ща свет включу, — прокашлявшись, Коул отмирает, опускает глаза, делает шаг назад, бьёт ладонью выключатель на стене. Тусклый, желтоватый свет лампочки прогоняет иллюзию, иллюзию доверия и какого-то необъяснимого притяжения, а трель телефонного звонка выбрасывает её в реальность пинком под зад. Александра плохо понимает, что только что произошло. Не иначе, как у неё от страха поехала крыша. Выставить преступника едва ли не героем — на это способна только двинутая на всю голову мазохистка.

— Брат, — кратко поясняет он, зло отбрасывая телефон в сторону. — Я спалился на камерах, нельзя мне пока на улицу высовываться. Так что, принцесса, мы теперь оба заложники.

Коул плюхается на диван и открывает ещё пива. Похоже, сегодня он уже никуда не уйдёт.

***

— Милая, я пять дней взял на работе. Давай съездим куда-нибудь, развеемся?

Кайл возвращается с работы в явно приподнятом настроении. Он бросает сумку с униформой прямо на пол, идёт на кухню, гремит сковородкой, где остывает ужин, который Кали приготовила час назад, шарахаясь по квартире, словно в тумане. Она и сейчас в этом тумане, будто дым от пожарища навсегда въелся ей в кожу, а эта возня на кухне и голос Кайла, какой-то слишком громкий в привычной, рассеянной тишине, раздражают. В голове мутно от покерных комбинаций — весь день Кали тренировалась, играя онлайн на виртуальную сотню баксов, которую вручила ей администрация сайта за регистрацию. Она поставила себе задачу сохранить хотя бы половину. В покере нужно быть нехилым математиком и страгегом или везучим дураком. Кали понятия не имела, к какому типу отнести себя. Расчёты всегда давались ей хорошо, но, как выяснилось, недостаточно, а уж везунчик из неё, судя по последним событиям, так себе.

— Ты думаешь, это хорошая идея? — Кали с трудом заставляет себя оторваться от созерцания своей комбинации — две двойки и туз — на фоне въедливого красного сукна. Чертовски болят глаза. — В такое время? — Они оба на мели, и этот нездоровый оптимизм не вызывает у неё ничего, кроме недоумения. Кайл выходит из кухни с деревянной ложкой для помешивания в руках, ест прямо с неё. Наверное, голодный, как собака, а она даже не накрыла стол…

— Кали, деньги у нас ещё будут, а вот времени…

Кали вдруг понимает, что настолько погрязла в себе, своих проблемах, своей лжи и недомолвках, что забыла, когда в последний раз смотрела ему в глаза. Когда в последний раз говорила с ним не на отвали, когда слушала его не в пол-уха, когда спрашивала, как у него дела. Забыла, как много он значит для неё. Ещё эти чёртовы перепады настроения — она то огрызалась на него, то игнорировала, да и виделись они в последние дни редко. Он не заслуживает её такую — равнодушную, отстранённую, озлобленную. Он ни в чём не виноват перед ней. Рейес захлопывает крышку ноутбука, молча покидает тур — теряет ставку в двадцатку, да и чёрт с ней. Есть нечто гораздо важнее.

— Куда-нибудь, это куда? — она встаёт с дивана и топает на кухню следом за ним, открывает холодильник, достаёт утренний салат, соус, ставит чайник. Заставляет себя улыбнуться. Она, кажется, разучилась этому, оттого улыбка выходит кислой, неестественной.

— Тахо. Давно хотел туда. Ты как на это?

— Ты знаешь, мне всё равно, лишь бы с тобой, — Кали пожимает плечами, садится рядом, наливает себе кипяток и макает в него чайный пакетик с отвратительно химическим запахом черники. Странно, раньше ей нравилось.

— Знаю, поэтому забронировал домик, — Кайл кладёт на стол буклет, лукаво щурит глаза, чуть наклонив голову. Кали замечает, что у него исхудало лицо, что у него усталый взгляд, и веселье его какое-то нервное, напускное. Совсем, как её у неё.

— Хитрая ты задница, — Кали легонько бьёт его прихваткой по плечу. — Когда едем?

— Сегодня. Туда от нас часов восемь на машине. К вечеру будем там.

Неожиданно. У Кали чувствует, как у неё вытягивается лицо от удивления. Планы, которые она так тщательно вынашивает и так тщательно скрывает от него, отодвигаются минимум на пять дней. Чертовски не вовремя. Кали судорожно пытается найти весомую причину для отказа, но голова, как назло, ни черта не варит.

— Ты же после ночной… — и выглядит он не очень, но даже в таком неважном состоянии Кайл пытается что-то делать для неё. Для них.

Кали чувствует, будто на горло что-то давит. Она трогает руками шею, пытается снять, разгладить это ощущение. Хочется плакать. Хочется бросится к нему в объятия, спрятаться у него за спиной, прийти с повинной, выложить всё, что она задумала. Попросить прощения за своё поведение. Он обязательно нашёл бы решение, но Кали больше не хочет его использовать. Он даёт ей слишком много. А она слишком мало отдаёт взамен.

— Посажу тебя за руль на пару часов. Мне хватит, — он вдруг становится серьёзным. Откладывая вилку, Кайл поворачивается к ней, берёт за руку. Кали замечает, что его ясные, такие живые глаза, потускнели. Он смотрит на неё с тоской и надеждой, и Кали не может этот взгляд выдержать — она опускает голову, изучает их сплетенные между собой ладони, видит, что у него сбита кожа на костяшках. — Я скучаю по тебе, Кали. Очень скучаю. Вернись ко мне.

Она ничего не замечала в упор, словно слепая: ни тонкой, тёмной полоски на переносице — свежего следа от чьего-то удара, ни чуть припухшего уголка губ, ни этих сбитых костяшек, а он замечал всё, он видел её насквозь. Кайл смотрит на неё так, словно пытается достучаться, пытается достать её из скорлупы, в которую Кали спряталась после всего того, что свалилось им на головы. Он пытается вернуть её прежнюю.

Его слова сбивают с ног, окончательно выбивают дух. У неё влажнеют глаза. Кали всхлипывает, выдирает руку из его руки, прячет лицо в ладонях.

— Кали…

— Прости меня, пожалуйста, — она резко встаёт со стула, садится к нему на колени, обнимает так крепко, словно кто-то или что-то вот-вот заберёт его у неё. Вегас подождёт. У неё ещё есть время. Она ещё может потянуть его, подумать, что скажет, когда будет собирать вещи или когда вернётся (если вернётся), потому что с Кайла станется просто не выпустить её за порог. Она сделает то, что задумала, потому что смотреть на тоску и усталость в его глазах становится невыносимо.

— Что с тобой? — Кали дотрагивается до свежих ссадин на его лице.

— Рабочие моменты, — он снова бережёт её от подробностей, лишь обнимает крепче и закрывает ей рот поцелуем, не позволяя задавать вопросы. — Собирай вещи, Кали. Я посуду вымою.

Рейес смотрит, как он складывает посуду и аккуратно относит её в раковину. Рыдания опустошили Кали, боль в горле утихла, но спустилась ниже — теперь у неё щемит в груди. Нет, она всё-таки везучая. Она не переживёт, если потеряет его. Спустя полчаса торопливых сборов её улыбка становится искренней.

***

Кайл просыпается спустя пять часов от начала пути.

— Почему не разбудила? — он хмурится, вертит головой, глядя в окна, поднимает откинутую спинку сиденья, смотрит в экран навигатора.

За полосой дорожного ограждения блестит широкая лента реки, она прячется за зарослями хвои и пологими склонами белых гор, когда Кали входит в длинный поворот направо. Лос-Анжелес остался далеко позади. Расслабленно откинувшись на спинку кресла, она уверенно держит тонкий обод руля, ветер из приоткрытого окна треплет её тёмные кудри. Короткая, светло-голубая джинсовка оттеняет её смуглое лицо и руки с тонкими, длинными пальцами, кончиками которых она отстукивает какой-то ей одной известный ритм.

— Давно хотела обкатать твой «Мустанг», — и дать ему выспаться. Кали отрывает взгляд от дороги и, загадочно улыбаясь, бросает на него игривый взгляд. — Кстати, я взяла белое платье.

— Ты вернулась.

«Я хочу тебя в том белом платье» — она помнит. Она вернулась. Его нежная, горячо любимая женщина снова с ним. Кайл улыбается ей в ответ.

Он пересаживается за руль на ближайшем технологическом съезде, и остаток пути едет сам, сверяется с навигатором, когда въезжает в Тахо-Сити. От обилия зелени вокруг болят глаза. Кали высовывается из окна и с наслаждением вдыхает чистый горный воздух. Кажется, его можно пить, настолько он густой и осязаемый.

— Ты прав, в общем, как и всегда. Дела иногда стоит отложить. Я почти год не выезжала из ЭлЭй. — Почти год дышала выхлопами, парами алкоголя, сортирной вонью и табачным дымом. Это мерзкое амбре настолько въелось в лёгкие, что Кали хочется прокашляться. Кружится голова и подташнивает — рельеф дороги меняется или её начинает укачивать.

— Будем чаще выбираться, — Кайл, как всегда уверенно смотрит в будущее, которого Кали не видит в упор. До их лучшего будущего — двести двадцать тысяч долларов, которых, как скалу посреди дороги, не обойти, не объехать. Кали трёт виски, стараясь прогнать эту мысль и унять головокружение. Не сейчас. Сейчас не время расклеиваться.

Въехав на территорию парка, Кайл оставляет Кали в машине, заполняет регистрационную карту и берет ключи. Солнце уже клонится к закату, когда они останавливаются возле небольшого двухэтажного коттеджа с застекленной террасой и уютной беседкой во дворе. Дорожка к входу в дом уложена гладким, серым камнем, вокруг — ухоженный газон и кусты мелких садовых роз, само озеро виднеется издали — до него минут пятнадцать пешком. Пару-тройку лет назад Кали ничему не удивилась бы — отец снимал для них на отдыхе гораздо более роскошные апартаменты, но сейчас этот дом кажется ей раем для среднего класса. А им до среднего класса, как до Тибета пешком.

— Домик, говоришь? Да это целый дом! — удивляется Кали, взойдя на крылечко.

Внутри дом выглядит ещё лучше, чем снаружи. Богатые бежево-черные оттенки, натуральное дерево, окна до пола, чуть прикрытые белоснежными шторами и кисеей под серебро. Барная стойка, стеклянный стол, свежие фрукты на нём. Безмятежно и прекрасно. Невыносимо. Кали настолько свыклась с бедственным положением, что ощущает себя чужой здесь.

— Нравится? — Кайл подходит к ней сзади, обнимает, вздыхает аромат её волос — его шампунь, смешанный с запахом дорожной пыли, салона авто и густой хвои.

— Кайл, откуда деньги? Ты кого-то убил? — Кали поворачивается к нему, и улыбка тает у неё на губах. Кайл смотрит на неё настороженно, непонимающе, слишком серьёзно, будто не понял или не оценил шутки. Или это была вовсе не шутка. Кали цепляется за эту мысль, чувствуя, как внутри со скоростью бури разрастается тревога. Кайл реагирует запоздало, с какой-то вымученной улыбкой. Наверное, устал с дороги.

— У брата занял. — Он целует её в лоб. Кали выдыхает с облегчением.

— Милый, тебе не нужно удивлять меня, я и так тебя люблю. — Она прижимается к нему крепко, всем телом, поднявшись на носочки, укладывает подбородок ему на плечо.

— Я знаю. Будешь ещё сильнее любить.

— Я люблю тебя не потому, что ты за меня платишь. — Кали так хочется донести это до него. Чтобы он, наконец, понял, что ей ничего не нужно. Только он, живой и здоровый. Он и так разделил с ней уплату долгов, а эти попытки в нормальную жизнь только изматывают его, а её точит чувство вины.

— И это знаю. Однажды мы будем жить в таком доме.

— Мне всё равно, где жить. Лишь бы с тобой. — Лишь бы с тобой. Она готова повторить это тысячу раз, потому что это — единственное, в чём она не лжёт. Они стоят так ещё долго, вдыхая запах дерева и ветра, в тишине, которую изредка пронзают крики птиц, а после Кали надевает белое платье.

Они идут по оранжевому песку, всматриваясь в гладь прозрачной озерной воды, любуясь на шапки далёких заснеженных гор, на умиротворение лица туристов, друг на друга. Провожают закат, ужиная при свечах в ресторанчике под открытым небом, танцуют прямо на улице под переливы чьей-то гитары, занимаются любовью под звёздами, прижавшись к стволу дерева по пути домой.

— То наше свидание должно было закончиться именно так, — Кайл щекотно смеётся ей в шею, сжимая её чуть влажные от пота бёдра под задранным до пояса платьем.

— С руками. Ну-ну, — Кали прикусывает ему мочку уха, шутливо толкает его кулаком в грудь, чуть отстраняется, пробуя босыми ногами землю, усыпанную колючими иголками сосны, пытается разгладить безнадёжно измятую ткань. — Найти бы, куда я трусы закинула. Может, их бобры унесли?

Всего два бокала вина, выпитые за плотным ужином, но Кали чувствует себя в стельку пьяной. Наверное, нервное напряжение отпустило её и измученный переживаниями организм дал сбой — иначе это беспричинное, неожиданно свалившееся на неё ощущение счастья объяснить невозможно. Она громко смеётся, выгребая из волос кусочки коры и хвои, идёт нетвёрдо, её пошатывает — Кайл крепко держит её за руку, не давая споткнуться. У него впервые за эти долгие, трудные дни горят глаза, и это — наверное одно лишь это — заставляет Кали едва ли не кричать от счастья. Дома они долго лежат в тёплой ванне, огромной, как лодка, а после — возле камина, молчат, крепко прижавшись друг к другу. Каждый думает о своём.

Они просыпаются далеко за полдень. Кайл арендует катер, и они проводят день на каменистом берегу в той части озера, что ближе к Неваде. Вегас так близко и так далеко одновременно, Кали снова выпадает из реальности, позволяя тяжёлым мыслям завладеть ею.

— Ты устала? — он выходит из воды и ложится прямо на нагретые солнцем камни, как всегда внимательный и чуткий к её настроению.

— Да, пожалуй. — Россыпь мелких капелек блестит на его коже, Кали не может удержаться, чтобы не собрать парочку таких губами. Она действительно немного устала, её разморило на солнце.

Они возвращаются другим маршрутом, и Кали замечает на одном из берегов призывно мелькающие огоньки игорного дома. Несмотря на усталость, Кали чувствует жгучее желание зайти хотя бы на десять минут, осмотреться. Ей придётся войти в эту реку. И, может, стоит начать там, где не слишком глубоко.

— Ты не против, я попробую, — Рейес хочется испытать удачу, Кайл лишь молча пожимает плечами, мол, как хочешь.

Кали протискивается к столу с европейской рулеткой, ставит на красное. Крупье раскручивает колесо. Выпадает красное. В груди что-то вспыхивает, становится жарко, Кали победно кричит вместе с теми, кто выиграл, словно этот всеобщий кураж, как вирус, передаётся по воздуху. Выигранные фишки она ставит на чёрное и на красное, на номер двадцать три — свой возраст. Никакой стратегии, просто наугад. Двадцать три выигрывает.

— Новичкам везёт, — бурчит плотный лысый мужчина по левую руку, явно с завистью.

Ещё больше воодушевившись, Кали поворачивается к Кайлу, но не находит его рядом. Она ищет его взглядом и находит неподалёку, у барной стойки. Прорываясь сквозь толпу, она идёт к нему, обнимает за плечи, заглядывает в глаза. Кажется, здесь ему не особенно интересно.

— А ты азартная, — он широко улыбается, еле заметно хлопает её по заднице, обтянутой в короткую пляжную юбку. В ней она похожа на плохую девчонку, и ей это идёт. Ей вообще всё идёт. — За уши не оттащишь.

— Да ерунда, — Кали отмахивается, не желая даже допускать мысли, что он может быть прав. Азартные игры — мера вынужденная, понимать и принимать страсть отца, ту страсть, которая в итоге погубила их семью, она не собирается. — Просто интересно. Давай последнюю и домой.

Кали ставит на зеро. Её ставка сгорает. Потеря невелика, но Кали чувствует жгучее желание отыграться. Свой азарт, свою бешеную, неожиданно возникшую жажду адреналина Кали с лихвой восполняет в спальне. Кайл берёт её прямо в коридоре, развернув лицом к стене, едва они переступают порог. Они обновляют кровать, обеденный стол и пушистый коврик у камина, ненадолго прервавшись лишь на лёгкий ужин — благо, холодильник забит до отказа.

Ночь здесь темна по-настоящему, здесь нет яркого света фар, фонарей, кричащих кислотный вывесок, превращающих ночь в городе в полярный день. Здесь тихо так, что слышно стук собственного сердца и стрекот цикад где-то ближе к воде. Луна скрывается за облаками, но как только ветер прогоняет их, освещает землю, словно прожектор. Кали на грани сна и реальности, измотанная, уставшая, раскинув руки, лежит у него на груди, слушая, как его голос резонирует по грудной клетке, щекочет ей слух. Сил совсем не осталось, сдулось это странное, столь не свойственное ей ощущение куража, тело больше не реагирует на ласки и требует отдыха. Голову наполняет предсонная муть, сквозь которую любой звук кажется плодом воображения.

— Прости меня. За всё, — она слышит его шёпот над макушкой сквозь неумолимо наваливающийся сон. — С Гарсией покончено. Мы с братом… Всё сделали.

Где-то совсем рядом ухает сова. Кали не может поднять голову с подушки — она наливается железобетонной тяжестью. Всё тело, словно приковано к постели гвоздями, а в горло входит ржавый железный штырь — боль пронзает всю глотку, от ушей до грудины. Он убил ради неё, из-за неё. Вернулся в банду, к своему ремеслу, к тому, от чего пытался откреститься — это очевидно без лишних уточнений. И всё из-за неё. Она не имеет права его обвинять.

— И пусть гниёт, — она просто соглашается с ним — ни на что иное больше не остаётся сил. Она всё исправит. Новичкам ведь везёт?

***

Кайл ждёт, когда она крепко заснёт, а после осторожно высвобождается из её объятий. Встаёт с постели, натягивает майку, остальное берёт с собой в гостиную, чтобы не будить её шорохом одежды. Он пишет ей записку и, вернувшись в спальню, кладёт на прикроватный столик, забирает так и нераспакованную сумку с вещами и тихо выбирается из дома. Заводит мотор, не включая фар, неспешно выезжает с парковочного места, надеясь, что Кали ничего не услышит и не почувствует. Даже если она проснется рано, фора у него будет часов в пять минимум — он будет уже далеко, когда она сумеет найти машину, чтобы выехать из Тахо-Сити. Да и вряд ли она проснётся рано — он хорошо её измотал. Как в последний раз. Это навязчивое чувство не покидает Кайла всю дорогу до Лос-Анжелеса. Ему кажется, что он больше её не увидит.

Проезжая зелёную табличку с названием города, Кайл набирает брата.

— Мне придётся уехать. Ты справишься один? Тебе бы тоже не мешало свалить. — В их старую квартиру рано или поздно постучаться копы, Коула ищут, его лицо теперь в участке на доске «Разыскивается», и Старшие, по всей видимости, не спешат разгребать проблемы мелких уличников. Брату остаётся надеяться только на себя, Кайл теперь ему помочь не сумеет.

— Я не могу сейчас, — выдыхает Коул. Он так и не рассказал ему, что в квартире теперь не один — решил не впутывать, потому что понятия не имеет, чем всё закончится. И в этом их чувства снова сходятся. Кайл надеется, что всё обойдётся одним лишь отъездом из ЭлЭй, Коул — что сверху всё разрулится без потерь и в их пользу. Операция УБН ещё не закончена. Убийцу агента так и не нашли. Сейчас чертовски не подходящее время для риска. Но когда оно было, это самое подходящее время?

— Будь осторожен.

— Ты тоже… Кайл! — за секунду до того, как Кайл нажимает отбой, Коул останавливает его, словно что-то хочет сказать ещё.

— Что? — в ответ повисает тяжёлая, наэлектризованная тишина. Кайл берёт правее, чтобы пропустить мчащуюся на опережение фуру — глухой гудок клаксона взрезает нутро дурным предчувствием беды.

— Ничего. — Наверное, передумал. От этой недосказанности становится тревожно. Коул молча кладёт трубку. Блядское ощущение — Кайлу кажется, что и брата он слышит в последний раз.

Добравшись до «Логова», Кайл идёт в кабинет брата, набирает цифровой код на сейфе. «Николь». Работает, как прежде. Увесистый свёрток, почти два кило. Почти два кило наркоты сегодня разойдутся по венам района, и он приложит к этому руку. Возможно, сегодня прервутся несколько жизней. Несколько жизней ради одной, ценнее которой в мире ничего нет. Кайл укладывает его под сиденье машины и едет к назначенному месту — он договорился о продаже ещё до отъезда. Кали нужно было вывезти из города под любым предлогом — у «Хантеров» осталось слишком много живых врагов, она может стать очередной мишенью, особенно, когда его не будет рядом. А его не будет — брать Кали с собой, в неизвестность, он не собирается. Кайл лишь надеется на то, что ей хватит благоразумия поступить согласно его инструкциям, которые он чётко расписал ей.

Встреча проходит вовремя. Он отдаёт пакет, берёт деньги. В башке чёртов шум, адреналин зашкаливает — пол-дела сделано, осталось завести в «Логово» долг — часть общака, на который он организовал их с Кали якобы отпуск, и заехать к Фрэнку. Проезжая мимо ювелирки, Кайл останавливается. Покупает обручальное кольцо за двадцать тысяч наличными. Его ничего не смущает, Кайла вообще уже ничего не смущает — белый шум в голове становится всё громче и гуще — зато смущает налощенных консультанток в белых перчатках. Они ничего не говорят ему, лишь переглядываются между собой, оформляя покупку.

Кайл давит дверной звонок, пока заспанный после ночной Фрэнк едва ли не выбегает на улицу в одних трусах.

— Мне надо уехать из города, — оглядевшись по сторонам, Кайл проходит в квартиру. — Она позвонит тебе. Передай ей это, — сует ему в руки туго упакованный свёрток, — а кольцо, — он достаёт из кармана красную коробку, только сейчас понимая её бесполезность, — оставь себе. Не знаю, как плату за услугу или как благодарность. Продай, отнеси в ломбард, как хочешь, в общем. Вряд ли она захочет меня видеть.

— Что ты натворил, сынок?

Кайл ничего не отвечает ему, лишь криво, вымученно улыбается и захлопывает за собой дверь. Он и так злоупотребляет его добротой, лучше не нагружать его лишними знаниями, которые, в случае чего, выйдут Фрэнку боком.

Он не успевает пересечь границу родного района – цепкие лапы Южного Централа вцепились в него крепко. Гетто у него в крови, сколько бы Кайл ни давил его в себе. Оно запустило в него корни, посеяло семена, которые сегодня, наконец, дали ростки. Из этой грязи почти никому не удавалось выбраться, и он — не исключение. Чёрная машина с проблесковым маячком мелькает в зеркале заднего вида, короткая трель сирены призывает его прижаться к обочине.

— Управление по борьбе с наркотиками, — мужчина, вышедший с пассажирского сиденья, показывает удостоверение, водитель — направляет на него пистолет. — Покажите руки. Выйдите из машины.

Как в дурном сне.

— Незаконный оборот наркотических средств… Вам будет предъявлено обвинение… Вы имеете право на адвоката… — обглодки фразы с трудом доходят до ушей. Чувство бессилия с ощущением полной необратимости сковывают конечности не хуже стальных браслетов. Слышится щелчок и шорох цепочки за спиной. Какая ирония — один из лучших патрульных района переквалифицировался в наркоторговцы.

— Вы имеете право хранить молчание…

Сколько раз Кайл произносил эту фразу — он может повторить её в один голос с агентом, слово в слово. Даже смешно — теперь её говорят для него. Кайл перебивает агента. Ничего нового он всё равно не услышит.

— Я признаю свою вину. Целиком и полностью.

— Как скажете, — хмуро бросает УБНовец, закрывая за ним дверь служебной машины.

Так будет справедливо.

«Мустанг» остаётся на обочине. Вся жизнь Кайла Хантера — в кювете.

 

Глава 9. Порочные игры

Коул никак не мог взять в голову, как так вышло, что он выложил какой-то левой девке всю свою чудесную биографию. И как так вышло, что после, он, как последний дурак, спал со светом на полу, вместо того, чтобы свалить в комнату и лечь на кровати как человек — третьи сутки расхлебывать дерьмо чайной ложечкой, ведь пару часов-то он заслужил?! Но нет же! Давненько его вот так с открытым ртом никто не слушал, не смотрел никто блестящими от слёз глазами диснеевских принцесс, будто он, блять, божество какое. Обычно в чужих глазах он наблюдал страх, ненависть, презрение, заискивания, заигрывания, похоть, но не вот это вот. И то, как она ему доверилась в ответ. Польстило что ли. Да и сам он весь какой-то подобранный, сам себя стремается, как целка, черт возьми. А хуже всего то, что девчонку жалко. До бешенства. Коул надеялся, что Данэм доберётся до её папаши. Маккормик заслужил пулю в башку, как минимум за то, что сделал со своей дочерью.

Звонок брата ещё больше тревожит его. Невидимая связь между ними, близнецами, словно натягивается до предела, грозясь со звоном лопнуть. У них будто отнимают время — нет ни единой лишней минуты, чтобы просто поговорить. Кайл торопится — это слышно по его тяжелому, рявкающему «что?», по гудкам автострады на периферии. Коул решает отложить болтовню на потом. Знать бы только, когда оно будет это «потом» и будет ли вообще.

На его телефон поступает слишком много информации — корпус в руках раскаляется, его сухое тепло греет ухо не хуже блядской больничной грелки, свечение экрана дерёт глаза. «Кайла приняли» — два слова, сказанные второпях одним из его ребят, выбивают из него дух. Коула хватает только на то, чтобы положить телефон отяжелевшей рукой на стол.

— Что случилось? — хриплый, тревожный голос Александры проходит вскользь, минуя слух, металл шуршит по металлу, когда она дёргает рукой, закованной в наручник. Вечером ему даже стыдно было снова её на цепь сажать, вот до чего докатился! Она ему не подруга, не соратница, хотя со стороны кажется, что именно так и есть. Если бы не наручники… Лютый пиздец, в голове не укладывается. Он не знает, что ей ответить, просто игнорирует.

Коул жалеет, что не рассказал Кайлу о Рите. Беспокоить не хотел. Жалеет, что не расспросил Кайла, не вытряс из него, как и через кого тот собирается загнать героин. Надо было самому, сука, этим заняться. Надо было. Надо было…

— Что случилось? – повторяет Маккормик. В её голосе больше звона, больше страха, а ему в башку звук проникает медленно-медленно, заплывает водой в уши. Наверное, он выглядит так, будто его инсульт шарахнул, оттого у неё такие глаза круглые.

Глоток тёплого пива ударяет в нос пеной и пузырями, режет слизистую, будто он аммиака вдохнул. Коул закрывает глаза, не глядя, наощупь ставит бутылку на пол, снова берёт проклятый аппарат. Он включает громкую связь — этот драный динамик, как насекомое в ухе, в конец достал. Скрываться тут не от кого, девчонка и так знает уже слишком много.

— Ебтвою мать, Дре, да какого хуя?! — Похоже на жалкое блеяние. Орать нет сил, угрожать нет смысла. Кажется, именно сегодня Коул Хантер, наконец, поймёт, что такое отчаяние.

— Бля, Коул, ты же в курсе, тут ща без агентов пёрнуть нельзя. Взяли моего чела, всю цепочку накрыли, пришлось на твоего указать, своя шкура дороже, сам понимаешь. — Дре опять балаболит без продыху, тявкает, как пёс кастрированный, пытается оправдаться, да только Коул уверен, Дре нашёл повод отплатить ему за всё хорошее. Да даже если он и не врёт, «Кровавые» не нанимались спасать «Хантерам» зады. Здесь он, Коул Хантер, опять виноват. Кругом виноват.

— Хуевая месть, я тебе скажу.

— Да, какая нахер месть, ну так получилось, брат…

— Не брат ты мне, обезьяна ты чёрная, — Коул скидывает звонок. Максимум, чего он добился — выбесил Дре. Он за свой угнетенный африканский народ жопу порвёт. Перемирию конец. Да и хуй с ним.

Психовать нет сил, желания разнести вхлам квартиру или разбить кому-нибудь рожу, тоже — Коул сдувается, словно из него разом выкачали все жизненные соки. Он садится на диван, смотрит на свои сцепленные в замок ладони, на цветную краску, застывшую под кожей. Коул чувствует себя инвалидом, беспомощным овощем, только вместо кресла — стены мамкиной квартиры. Посадка на нары не лучше смерти. Он только что потерял брата. Нет брата — нет «Хантеров». И его самого нет.

— Коул…

Он поднимает на неё взгляд. Александра сидит на краешке дивана, эта её беспомощно болтающаяся на цепи рука выглядит, как удушенная птица; дохлая чайка — Коул от нечего делать стрелял в них, лет двенадцать ему тогда было. Алекс беспокоится, нервничает — по глазам видно, наверное, думает, этот звонок её касается, судьбы её дальнейшей — не может же она так за него переживать, не до такой уж степени?! И голос у неё теперь такой вкрадчивый, будто она ему колыбельную поёт, так и подмывает ответить. Опять ей всё вывалить. А ведь зарекался… Она ему не друг, но у него теперь ни Гая, ни Кайла.

— Брата моего приняли, сука, с наркотой.

От этих слов становится страшно, как никогда в жизни. Коул неосознанно закусывает губу, словно болью можно перебить ужас от осознания факта.

— Он же полицейский. Зачем он это сделал?

— Хороший вопрос, принцесса, очень хороший, — хмыкает он, поднимая на неё тяжёлый взгляд исподлобья.— Всё в мире делается из-за вас, женщин. Слышала такую фигню?

Она прячет взгляд и будто бы краснеет, а после, поразмыслив, выдаёт.

— Я думаю, она этого не хотела. — И попадает в точку.

— Зная брата, я думаю, она даже не в курсе. — Очень сомнительно, что эта ангелоподобная Кали (а ведь Коул так и не успел с ней познакомиться!) одобрила бы такой финт. Инициатива ебет инициатора, тут Кайл получил по полной.

— Мне очень жаль. Правда. — Александра шепчет едва слышно. С каждым словом её голос будто бы тускнеет, звуки растворяются в тишине, оставляя после себя лишь навязчивый звон в ушах. Коул, не смотря в её сторону, отходит к столу, опирается на руки, опускает голову, с силой смыкает веки. Надо думать. Надо что-то думать, надо искать адвоката, искать бабло на залог, узнать вообще, кто его дело взял, будет ли конфискация, сколько ему светит… Это его первый залёт, много впаять не должны. Опять же, всё это, сидя на жопе, в страхе, что тебя самого примут, только ты сунешься на улицу… Надо найти Энни Маршалл…

Телефон взрывается резкой трелью. Выплюнув короткое «блять», Коул снова берётся за ненавистный чёрный прямоугольник. Номер неизвестен. С вероятностью в девяносто процентов из ста это босс.

— У нас новости. Маккормик ответил. Дочь ему не нужна.

Александра тоже слышит это, Коул снова на громкой связи. Чёткий, приказной данэмовский тон — и они оба подбираются, как на плацу, несмотря на то, что никогда на нём не стояли. Их взгляды сталкиваются, цепляются друг за друга, они словно за руки хватаются, пытаясь удержать друг друга от падения в пропасть. Коул понимает расклад, он таких раскладов повидал немало — приговор для Александры Маккормик очевиден ещё до того, как Данэм его озвучивает.

— Она твоя. Убей её. Выпустишь — и она тебя сдаст. Заодно узнаю, насколько крепки твои яйца. А то мне показалось, что я зря тебя выбрал. — Босс исходится на яд, из динамика вот-вот начнёт едкой слизью сочиться сарказм и ирония. Коул крепче сжимает зубы, чтобы не послать его нахуй. Для того, чтобы убить человека, не нужно иметь титановые яйца. Чтобы убить невиновного, тем более женщину, яйца не нужны. На такое способен только сраный пидор, которым Данэм и является на самом деле.

— Меня обещали убрать с коповских баз. — Он напоминает ему уговор, на что Данэм включает дурачка.

— Кто обещал?

— Твоя мексиканка.

Трубка взрывается хохотом. Где-то в отдалении слышится переливчатый женский смех — наверное, эта Ривера там, с ним. Коула перекашивает, будто рожей по грязи повозили.

— Вот с неё и спрашивай, — проржавшись, отвечает Данэм. — Серьёзно, я не Господь Бог. Решу вопрос с папашей, там посмотрим.

Коул отключает связь первым, бросает телефон на стол.

— С-с-сука.

Старшие решили нагнуть его раком. Дальше хуже. Дальше его просто сольют.

Коул вынимает из заднего кармана ключи, резко срывается с места, идёт к Маккормик. Под её придушенное, истеричное «пожалуйста, не надо, не надо, не убивай» он отстегивает браслет и со злостью бросает наручники на пол.

— Ты свободна. Хочешь, заявляй. Мне без брата на свободе нечего ловить. Я там должен был сидеть, а не он.

Убивать девчонку он не будет. Она этого не заслуживает. Психанул? Да и черт с ним. Прогибаться, пока не сломаешься — «Хантеры» создавались не для этого.

Банда разваливается. Надо готовить пути отхода. Кайл был прав, раньше они были сами по себе, плавали мелко, зато сами перед собой отвечали. После того как старшие подняли их над другими бандами гетто, всё изменилось. Ответственность выросла, риски выросли. Коулу уже не семнадцать, пыл умерился как-то сам по себе. Рано или поздно всё закончится и для него, как закончилось для Кайла. Коул садится на диван рядом с Алекс, которая так и не двинулась с места.

— Я не буду заявлять. Ты меня не обижал, — тяжело проглатывая слюну, наконец, отзывается она. Наверняка у неё обалдевший вид, но Коул намеренно не глядит в её сторону. Не хочет делать себе ещё хуже — за неё душа болит, если там, в этом куске мяса под костями, такая штука вообще есть.

— Тогда удачи тебе, принцесса, — хмыкает он в ответ. — К папочке я бы на твоём месте не возвращался.

Он чувствует, как она поднимается с сиденья, слышит шорох ткани — она расправляет брюки, отряхивает блузку, откашливается, шмыгает носом, наверное, плачет. Грех не разреветься. От счастья. Она избежала незавидной участи. Коул свято верит, что причина её слез лишь в этом. Александра обувает туфли и мягко шагает к выходу. Когда за ней закрывается дверь, Коул бессильно откидывается на диван. Наконец-то можно позволить себе расслабиться. Буквально на пять минут. А потом всё по списку: узнать, что с братом, позвонить своему человеку насчёт левого паспорта, собрать шмотки, оружие, бабло, перетереть со своими…

Через час Коул слышит несмелый стук. Он берётся за оружие, делает шаг к двери, но не издаёт ни звука. Стук повторяется, теперь настойчивее. Коул смотрит на пожарную лестницу, прикидывая, как будет уходить по ней, подходит к окну — машин копов и групп захвата не видно, делает несколько тихих шагов вдоль стены обратно к двери. На площадке тихо, и он тоже не спешит выдавать свое присутствие.

— Коул, это Александра. Я одна. Открой.

Легавым Коул бы удивился куда меньше. Крадучись по стенке, он добирается до двери, заглядывает в глазок. Одна. Вроде одна.

— Ты чего? — он открывает дверь, осматривает лестничную клетку. Никого.

— Мне нужна твоя помощь. У меня есть план, я одна не справлюсь, — она входит в квартиру, едва не тараня его плечом. В квартиру, где какой-то жалкий час назад была пленницей. В своём ли она уме, чтобы вернуться сюда добровольно? И какой, к чёрту, из него помощник?!

— Слушай, принцесса, я…

— Я больше никому не доверяю. Ты мне нужен, Коул. — Она разворачивается на каблуках и делает большой шаг вперёд. Слишком близко, зажигалку не подсунуть. «Больше никому не доверяю». У неё честные глаза, полные слёз и мольбы. Голубые. Как у его матери. Коул понятия не имеет, чем заслужил это её доверие, но понимает, что не может теперь его обмануть.

***

Кали видит перед собой размытый силуэт, но она знает, что это Кайл. Его лицо и плечи скрывает ватная серость, он, словно в груде грозовых облаков, в которых закручиваются маленькие вихри торнадо. Какие, чёрт возьми, торнадо в Калифорнии? Кали сомневается в реальности происходящего, но ничего не может сделать с этим, она подчиняется внутреннему зову и следует за силуэтом. Кайл протягивает ей раскрытую ладонь. Она касается его руки и тут же отшатывается — рука холодная, сухая, словно камень. «Надгробная плита» — проносится в одуревшем мозгу. Кали вертит головой по сторонам, отчаянно пытаясь найти выход из этой свинцовой пены — она на автостраде, огороженной отбойниками с неё ростом, дороге нет ни конца, ни края. Кайл снова тянет ей руку. На миг туман истончается, она видит его лицо, такое же серое, как этот туман. Заострившиеся черты, чёрные провалы черепа вместо глаз, крупные белые зубы, которые видны сквозь тонкую, почти прозрачную кожу щёк — Кали со всей дури бьётся спиной о жестяную стенку отбойника, пытаясь отбежать как можно дальше.

— Ты мне не веришь, Кали…

У этого полу-трупа голос Кайла, грустный, уставший, разочарованный. В чёрных пустых глазницах — тоска и досада, как бы странно это ни было, ведь там ничего. Абсолютно ничего. Где его глаза, чёрт подери? Что происходит? Кали пытается закричать, но её перебивает оглушительный рев клаксона. Огромная фура несётся на недо-Кайла, ослепляя и его, и её невообразимо ярким светом фар. Кайл даже не пытается уйти от столкновения. Фура сбивает его — силуэт рассыпается миллиардами мелких пылинок, веером серых брызг. Кайла больше нет. Ужас от осознания потери врезается болью в виски, Кали орёт изо всех сил и просыпается. Эхо крика гудит под сводчатым деревянным потолком, кружит над кованой люстрой, выскальзывает в открытое настежь окно, сливаясь с переливчатым пением лесных птиц.

Кали не сразу соображает, где находится. Мозг, перегруженный впечатлениями, работает с трудом. Кали отматывает воспоминания назад: сон (слава богу, всего лишь сон!), казино, пляж, лодка, ужин в ресторане, поездка за рулём почти через всю Калифорнию, «Милая, я взял пять дней на работе»… Всё встаёт на свои места. Рейес поворачивает голову — кровать пуста. Наверное, Кайл на кухне, внизу. Она встаёт с постели, ставит ноги на тёплый деревянный пол. От резкого движения кружится голова — наверное, последний бокал вина был вчера лишним. Кали откидывает одеяло. С прикроватного столика срывается белый листок и бумажным самолетиком плавно приземляется на пол. Сложенный пополам, он раскрывается в полёте, и Кали замечает мелкий, торопливый, не слишком аккуратный почерк — почерк Кайла. Записка. Мило. Она с улыбкой поднимает листок.

«Родная, прости, мне пришлось уехать. Я знаю, ты будешь злиться, но другого варианта у нас нет. Я тебе всё объясню, но пока прошу тебя только об одном — сделай то, что я тебе скажу.

Оставайся здесь до конца недели. Дом оплачен, не беспокойся об этом. В воскресенье позвони по этому номеру. Фрэнк скажет тебе, что делать. Я уеду из города, и ты уезжай, как только Фрэнк отдаст тебе деньги. Отдавай долг и уезжай. В городе небезопасно. Я сам тебя найду. И всё объясню, обещаю. Я знаю, ты сейчас злишься, но пожалуйста, сделай всё, как я тебе сказал.

Прости, что пришлось оставить тебя одну здесь. Я очень хотел бы остаться с тобой, но так нужно. Надеюсь, ты простишь меня. Я люблю тебя».

Кали комкает листок и подбегает к окну. Паркинг возле дома пуст. Она оглядывает комнату — его вещей нет.

— Чёрт! Чёрт! — предчувствие беды заставляет её бегать по комнате в поисках телефона и одежды. Натягивая шорты, Рейес одновременно набирает Кайла, включает громкую связь, бросает мобильник на кровать. Он тонет в складках одеяла, выдавая безжизненные длинные гудки. Кали мечется по дому, скидывая вещи в раззявленную пасть чемодана — хорошо, что не успела всё разобрать. Когда сухой металлический голос сообщает ей, что абонент не отвечает, Кали, бухнувшись на колени, ползает по полу в поисках в сердцах выкинутой записки. Этот загадочный Фрэнк не отвечает ей тоже.

Не прекращая звонить по обоим номерам, Кали выволакивает чемодан на крыльцо. Как, дьявол его раздери, отсюда уехать? Вокруг на полмили ни души! Кайл знал, он всё знал заранее. Он всё спланировал. Он решил завезти её в глушь, подальше от Лос-Анжелеса, чтобы она ничего не смогла сделать, чтобы не смогла ему помешать.

Надо позвонить его брату, но она не знает номера. Кали находит в гугле бар «Логово». Там тоже не отвечают. Будто вымерли. Она вспоминает свой сон. Зудящее чувство тревоги разрастается до отчаянной ярости, Кали хочется плакать от бессилия, но в глотку словно вбит кол — ни вдохнуть, ни проглотить. Подчиняться его инструкциям она, конечно же, не будет. Кали даже представить не может, что он задумал на этот раз.

«С Гарсией покончено. Мы с братом… Всё сделали».

Он убил человека. Куда уж хуже? На что он ещё способен из-за неё? На какую глупость? Она должна сделать всё, чтобы попытаться предотвратить его очередной акт самопожертвования. Кали бросает тяжёлый чемодан на крыльце, берет только документы и деньги, отправляется пешком по узкой дороге через лес, в надежде встретить попутчиков, которые подбросят её хотя бы до трассы.

*****-

Кали добирается до города ближе к полуночи. Фрэнк берёт трубку, наверное, лишь с сотой попытки дозвониться. Как только батарея не сдохла?

— Где Кайл? Что с ним? — Рейес не тратит время на этикет, она растеряла все свои манеры ещё на выезде из Тахо-сити.

— Вы — Кали, — тяжело выдыхает Фрэнк. Он скорее утверждает, чем спрашивает. — Приезжайте ко мне. Есть разговор.

— Он жив?! — почти выкрикивает она, заставив пассажиров автобуса, в котором она едет, обернуться и уставиться на неё с испугом и нездоровым любопытством.

— Жив, — отвечает Фрэнк и следом диктует адрес.

Это вселяет надежду, пусть и мизерную. Значит, её ночной кошмар не сбылся. Жив. Сказано таким тоном, что, кажется, Кайл больше мёртв, чем жив.

Отвернувшись к окну, Кали мысленно подгоняет время — бесконечное шоссе, отбойники и сгущающиеся грозовые тучи снова напоминает ей сон. Он не отпускает её. Мозг работает в фоновом режиме, потому что ресурс на «думать» истрачен: не свалиться с сиденья, держать голову прямо, читать указатели, держать руки на коленях. Ещё два часа. Максимум три. Когда вдали показывается зелёная табличка «Лос-Анжелес», сердцу подскакивает к горлу и трепещет там, как птица, вызывая приступ тошноты. Её укачивает. Её укачивает до самого дома Фрэнка, на котором она добирается на такси — скорость сейчас важнее денег.

Фрэнк не спит, ждёт её. Он начинает говорить сразу же, едва она ступает за порог.

— Кайла взяли на продаже двух килограммов героина. — Жестом руки он приглашает её пройти в комнату и сесть.

Кали не сразу соображает, о чём речь. Взяли. Героин. Продажа. Он, что, в тюрьме?

— Я сам узнал об этом пару часов назад в участке. Он заехал утром, передал мне деньги, ничего не объяснил толком. Он просил отдать их вам. Я не считал, но знаю, это примерно двести пятьдесят-двести восемьдесят тысяч.

— Я не понимаю. Не понимаю, — Кали идти не может, подошвы врастают в пол, тело становится тяжёлым, словно это «Кайла взяли…» имеет ощутимый вес, и теперь этот вес на её плечах, на сгорбленной спине.

— Выпейте воды,— держа её под локоть, Фрэнк тянет её вглубь комнаты, помогает ей сесть, наливает из графина воды, подносит к её губам. Кали по инерции делает глоток. Жидкость идёт по горлу гроздью металлических стружек. Глотка сжимается в спазме. В пустой желудок падает ледяной ком. Тошнит. Фрэнк садится напротив на стул, мнётся, чешет лоб, жуёт губы — пытается как можно мягче всё подать. Кали кажется, что с неё снимают кожу по дюйму, лучше уж пусть сразу рубит голову.

— Зачем он это сделал, зачем?! — нетерпеливо кричит она, сжимая стакан в руках до треска стекла. Её хватает лишь на банальные вопросы в пустоту, потому что Кали прекрасно знает на них ответ.

— Полагаю, чтобы вы развязались с картелем.

— Такой ценой?!

Она должна была сказать «нет» ещё тогда, когда он звал её на свидание. Тогда, когда он стоял у её двери. Тогда, в больнице она должна была не убегать от него, а прямо и смело сказать ему в глаза. «Нет». «Я тебе плохая пара». Надо было что-нибудь соврать, сказать, что она спит с Гарсией, что она сама работает у Раисы в свободное от дел бара время, доказать, что ей не нужна никакая, мать её, помощь и защита… Тогда бы он был на свободе. Она в жопе, а он на свободе. Зачем всё было так усложнять?

— Я не думаю, что он планировал сесть, — вздохнув, продолжает Фрэнк.— Он собирался уехать. Ему просто не повезло. Он сделал это, чтобы спасти вас. Я знаю вашу историю. Кайл — хороший коп. Если бы я знал, я никогда не поддержал бы его в стремлении нарушить закон даже из благих побуждений. Если вы, конечно, хотите знать моё мнение. — А ещё она знает, что Кайл не послушал бы никого, чёртов упрямый осёл. Рейес не может понять, смотрят на неё с укором или с сочувствием; у Фрэнка опущены плечи и сгорблена спина, ему не плевать на судьбу Кайла Хантера, это ясно без лишних слов. Чувство вины разъедает изнутри, и ей кажется, что все кругом ненавидят её, а в первую очередь — она сама себя. — Суд состоится в конце месяца. Пока он в следственном изоляторе.

Фрэнк поднимается на ноги, доливает ей воды и уходит по коридору, кажется, на кухню. Кали остаётся один на один со своим оцепенением.

— Это ещё не всё, — Фрэнк возвращается. Кали, потерявшая нить разговора, вздрагивает. «Это ещё не всё» не сулит ничего хорошего. — Он сказал, что вы не возьмёте. Но я всё равно обязан отдать его вам, — Фрэнк ставит перед ней бархатную коробочку. Она закрыта, но не сложно догадаться, что в ней. — Мне жаль, что так вышло, Кали. Забирайте деньги и поезжайте, время не ждёт.

Рядом с кольцом Фрэнк кладёт увесистый бумажный пакет из-под завтрака с логотипом местной закусочной. Кали тупо водит взглядом по пакету, по коробке и обратно. Она, словно пьяна, реальность превращается в тягучий, затяжной кошмар, в серый туман, в котором Кайл рассыпается в пыль и прах. Он не мёртв. Он жив, но его поглотила тьма. Та тьма, от которой он бежал всю жизнь. В этом простом бумажном пакете её свобода ценой в двести двадцать тысяч. Её свобода взамен на его свободу.

— Я не возьму. Мне не нужны такие деньги,— Кали резко встаёт с дивана. Снова кружится голова. — Я могу его увидеть? — он не имел права принимать такие решения. Ей хочется сказать ему это в лицо. — Нет, я не хочу его видеть.

Беспомощность, отчаяние и страх сменяет ярость. Такая сильная, что ей хочется достать спички и сжечь проклятые бумажки прямо здесь и сейчас. Он не имел права так поступать с ней. А это чёртово кольцо, как издевательство, как несбывшееся будущее, которое могло быть у них, поступи он иначе. Она любила его. Он бросил её. Предал. Подвёл. Он поступил с ней так же, как её отец. Кайл Хантер не заслуживает ничего, кроме забвения и ненависти.

Молча, не прощаясь, Кали спешит к выходу.

— Люди в наше время не ценят жертв. Жаль, что Кайл сел зря.

Кали словно врезается в невидимую стену. Слова Фрэнка, как удар кнутом по спине — больно. Кали глотает слезы и, задрав подбородок, покидает дом.

На улице чёртова глухая ночь, а ей позарез нужно в гетто. Ни один здравый таксист не поедет туда за обычную ставку. Денег впритык, если она потратиться на такси сейчас, ей хватит только на бензин до Вегаса, даже на ночёвку в мотеле не наскрести. На обратный путь денег уже не остаётся. В Вегасе придётся заработать. Или остаться там навечно. Другого выхода у неё нет.

Где-то вдалеке гремит гром. Кали достаёт издыхающий мобильник, набирает по памяти номер.

— Прекрасная леди? Что заставило вас позвонить мне в столь неурочный час? — Гервил на том конце провода явно бодр, но, видимо, не прочь подурачиться. У Кали же с чувством юмора сейчас огромные проблемы.

— Я еду в Вегас. Я хочу встретиться с Франко, — твёрдо заявляет она, не допуская даже мысли, что ей могут отказать. Кали вся подбирается, в голосе звенят железные нотки, она, словно проглотила стальной прут, и теперь её не согнуть. Чувство вины и ужас потери сменяет злоба, отчаяние придаёт сил и какого-то необъяснимого спокойствия. Хуже уже не будет, так чего боятся?

— Хм, интересно. А ему это зачем?

— Скажите, что я дочь Эмилио Рейеса, и нам есть, что обсудить.

В трубке звенит тишина, Кали успевает поймать такси, усесться назад и коротко бросить адрес квартиры вместе с сотенной купюрой. Она отрывает аппарат от уха, чтобы проверить, не прервалась ли связь. Связь в порядке.

— Я посмотрю, что можно сделать для вас, — наконец, отвечает Гервил, и Кали, выдохнув, суёт мобильный в карман.

Она будет биться до конца. Или пан, или пропал.

***

Кали позволяет себе поспать пару часов перед дорогой. Она забирает все свои вещи из квартиры Кайла, запирает дверь и кладёт ключ в почтовый ящик, отдаёт в прачечную на чистку и отглажку чёрное платье-футляр с открытой спиной — ещё одно напоминание о прошлой, сытой жизни. Не в драных джинсах же ехать на встречу с одним из самых влиятельных ублюдков побережья? Под сиденье своего «Сильверадо» она суёт пистолет и две обоймы — дорога длинная, всё может быть. Запрыгнув на подножку джипа, Рейес бросает взгляд на окна квартиры Кайла. История повторяется — Кали уже собирала вещи, бросала ключ в ящик, проклинала его за ложь… А потом вернулась. Но больше она не вернётся. Никогда. Эта мысль встаёт комом в горле. Кали хочется плакать от боли потери и предательства, от страха перед неизвестностью, от жалости к себе, от чувства вины. Этим отношениям чуть больше месяца. Всего лишь месяц, но кажется, что им с десяток лет. Больно так, что хочется перестать жить. Когда она садится за руль, вбивает в навигатор «Лас-Вегас» мыслей не остаётся никаких. Только дорога.

Она ночует в местечке Барстоу прямо в машине, на стоянке на Рэйзор-роуд, потом отдыхает прямо на паркинге у минимаркета, пока охранник не прогоняет её прочь. Ехать тяжело, Кали постоянно клонит в сон, и машина ведёт себя странно. Когда до Вегаса остаётся пять часов, «Сильверадо» отказывается ехать дальше. На ремонт нет ни времени, ни, конечно же, денег. Она надеется, что дорожная полиция доберётся до машины раньше, чем угонщики, ведь криминальный район уже далеко позади — это единственное имущество, на которое Рейес ещё может рассчитывать. Кали забирает вещи, суёт оружие за пояс, находит в мусорном баке картонку от коробки, пишет на ней «Лас-Вегас» и встаёт на обочину голосовать.

Её подбирает парочка на светло-голубом седане: красивая мексиканка и белый в строгой рубашке с закатанными рукавами. Женщина, кажется, рада попутчице, в отличие от её друга. Он не сказал ей ни слова, не представился, лишь бросил на неё хмурый взгляд. Скорее всего, это девушка настояла на том, чтобы притормозить, он бы с удовольствием проехал мимо. Ну и плевать. Через три часа Кали распрощается с ними и больше никогда о них не вспомнит.

— Я — Эйса.— мексиканка протискивается между сиденьями, тянет узкую ладошку для рукопожатия. — Ты откуда? Я из Синалоа.

— Плохо с испанским, — Кали говорит ей одну из немногих фраз, выученных ею ещё в юности. Эйса повторяет вопрос по-английски. Кали отвечает.— Лос-Анджелес.

— А-а-а, ты местная, — как-то разочарованно тянет попутчица. Наверное, соскучилась по родной болтовне и, скорее всего, именно поэтому убедила своего дружка подобрать её. Кали помнит ещё по отцовским друзьям, что мексиканцы — народ порывистый и искренний, они умеют крепко любить и люто ненавидеть. Отдадут за своих последний цент, и с тем же успехом продадут своих же за двадцатку. Искренняя заинтересованность этой Эйсы понятна. Или ей просто скучно.

— Мой отец из Вилья-Мадеро, Мичоакан. Я никогда не была там, — Кали отчего-то решает поддержать разговор. Надо немного разгрузить мозги, расслабиться, отвлечься — покерный гуру с ютуба советовал перед игрой заняться именно этим.

— Ты никогда не хотела увидеть родину? — Эйса удивлённо гнёт тонкую бровь, её любопытное лицо то появляется, то исчезает в узкой щели между двумя передними креслами. Улыбаясь ей в ответ, Кали подставляет голову под сквозной ветер, рвущийся в открытые на полную окна машины, встряхивает волосами, блаженно прикрывает глаза. На рассвете воздух, смешанный с пылью автобана, кажется свежим. Но не таким, как у океана. Или у озера… Рейес усилием воли запрещает себе вспоминать о Кайле. Слишком больно. А ей нельзя терять концентрацию.

— Отец говорил, там небезопасно.

Мексиканка лишь понятливо хмыкает и возвращается на своё место. Кали слышала про Синалоа. Там непросто выжить.

— Зачем тебе в Вегас? — Эйса не выдерживает и пары минут тишины, а Кали уже приготовилась вздремнуть.

— Играть. А вам?

— Все едут туда играть. Это же Вегас, — водитель наконец-то подаёт голос. В нём слышится сарказм, будто Кали дикую глупость спрашивает. — Мы тоже едем играть, да, дорогая? В рулетку, — он грубовато хлопает Эйсу по голой коленке, они многозначительно переглядываются, будто его слова имеют двойной, только им одним понятный смысл. У каждой пары есть свои шуточки, словечки, общие воспоминания, у них с Кайлом — это чёртово белое платье и «без рук». Платье она оставила в Тахо-Сити. Оно слишком многое помнит из того, что Кали отчаянно хочет забыть. Всё остальное упрямо сидит в памяти, и вряд ли время здесь поможет.

— Пусть удача всегда следует за тобой, — Эйса произносит эту фразу по-испански, но Кали отчего-то узнаёт её. Она уже слышала её в доме отца.

Когда Кали, спустя два с половиной часа пути, выходит из машины у автобусной станции, Эйса машет ей рукой на прощание. За нитями браслетов на её руке Рейес замечает татуировку креста…

Зелёный кабриолет подъезжает к станции через полчаса после того, как Кали позвонила Гервилу. Она не ожидала, что он встретит её лично, думала, просто скинет ей адрес и время. За эти тридцать минут Кали успевает умыться в узком сортире билетной кассы, подкрасить глаза и выпить приторно-сладкий растворимый кофе. Заменитель сахара облепляет язык липким химическим налётом, но чувство голода притупляет. Ей сейчас не до чего, лишь бы поскорее узнать ответ.

Гервил делает красивый, лихой пируэт на полупустой стоянке, тормозит прямо у двери аккурат под значком «не парковаться», выходит из машины и, лениво опираясь задницей о блестящую, натертую воском бочину своего авто, достаёт телефон. Кали успевает выскочить из здания за секунду до того, как её мобильник с оглушительным звоном принимает вызов.

— Прекрасная леди.

От этой фамильярности тянет блевать, но не в её положении качать права. Кали молчит, терпит, когда он осторожно целует ей руку, задержав на ней взгляд, чуть дольше, чем прилично. Главное, чтобы руки не распускал, этого она точно не стерпит.

Без рук. Кали в тысячный раз прогоняет из головы образ Кайла Хантера.

Она садится в машину, и Гервил увозит её ближе к мерцающим огням игорного центра. Наверное, она походит на его любовницу — стайка нетрезвых девчонок в мини смотрят на неё с завистью, когда они тормозят на светофоре. Гервил выглядит, как зажравшийся пижон — узкие брюки, рубашка, расстегнутая до середины груди, плетёные браслеты на обеих руках, бриллиантовая серьга в ухе. Салон его кабриолета из кожи, кажется, змеиной, сиденья обшиты мехом. Ягуара, если судить по расцветке. Вряд ли шишка картеля будет пользоваться синтетикой и заменителями. Не мужчина, а мечта престарелых силиконовых шлюх и малолеток, переевших глянца. Видел бы её сейчас Кайл. Что бы он подумал?

— Я отвезу вас в отель. Поспите, приведите себя в порядок, — Гервил неожиданно деловым тоном начинает разговор. — Закажите себе ужин. Ни в чем себе не отказывайте, всё пойдёт на мой счёт. — Заметив, что Кали собирается протестовать, он закатывает глаза. — Да не бойтесь вы. Расплачиваться не заставлю. В десять я за вами заеду, отправимся в «Гранд Пэлас» — самое фешенебельное местечко в городе. Франко будет там. Сегодня у него игра.

— Он согласился встретиться со мной? — Кали до последнего сомневалась в том, что наркобосс удостоит её внимания. Но он удостоил, Кали это изумляет и пугает одновременно. Сердце начинает биться в азарте, в предвкушении предстоящей борьбы. С обстоятельствами, с судьбой, с самой собой в первую очередь. Пока всё идёт даже слишком по плану. Сегодня она посмотрит в глаза человеку, который упёк её отца за решётку. Из-за которого она сама пошла по миру. Из-за которого она потеряла любимого.

— Как ни странно, да.

— Почему?!

— Думаю, ему интересно, — Гервил неопределенно пожимает плечами, и, заглушив мотор возле красной ковровой дорожки у вестибюля неподъёмно дорогого отеля, бросает на неё хитрый, заинтересованных взгляд. — Мне, признаюсь, тоже.

Швейцар услужливо открывает перед Кали дверь и принимает её маленькую, испачканную в дорожной пыли сумку вместе с чехлом, в котором она везла платье. Стоит ещё раз отдать его в чистку, раз уж за неё платит картель. Раз уж этим скучающим, зажравшимся свиньям она интересна настолько, что за неё готовы платить.

Ослепленная светом, музыкой, богатством и простором холла, Кали спешит скрыться в номере и последовать совету Гервила — поесть и выспаться. Ей понадобятся все силы.

***

— У Герви новая подружка?

Кали чувствует на себе чужие взгляды, слышит за спиной пересуды и шепотки сразу, как она в сопровождении Гервила переступает порог «Гранд Пэлас». У неё красные губы и подведенные чёрным глаза, аккуратно собранная на затылке ракушка и голая спина, едва прикрытая кружевом. Под лифом колет кожу отцовская колода карт — с ней спокойнее, даже если не удастся применить её. В этом платье, наглухо закрытом спереди и откровенно распахнутом сзади, она сойдёт за богатую содержанку, оттого Кали никогда не любила его. Но сейчас случай особый. В этом виде она не отличается от дам, наводнивших огромный холл казино — такая же продажная тварь. Если бы Кайл увидел её здесь…

— Вы сядете за один стол с Франко в качестве игрока. У вас есть деньги на первоначальную ставку?

Глазам больно от света золотых огней, от ядрёной красноты ковровых дорожек, от блеска лакированного дерева. Оркестр играет что-то из тридцатых. Оглушительно громко, ярко, тесно. Столько людей. Господи, сколько же здесь денег? Дверная ручка, звонок для вызова персонала, подсвечники на люстре, которая сама размером с Мексику — каждая мелочь равна по цене полугодовой выручке её сгоревшего бара. Большие деньги невозможно заработать честным трудом, оттого Кали чувствует себя ещё омерзительнее.

— Около десяти тысяч. В виде машины, — отвечает она, задирая подбородок выше и демонстративно отворачиваясь от слишком наглых разглядываний. Пусть себе думают, что хотят.

— И где она, ваша машина? — с усмешкой интересуется Гервил.

— Сдохла на обочине. Но документы со мной.

— Это несерьёзно, — он удерживает её за локоть и, выступив вперёд, перекрывает ей путь. Его развязный, заигрывающий тон переменился, теперь в нём сквозит деловая холодность. — Вы подводите меня, прекрасная леди. Я ведь вас рекомендовал…

— Несерьёзно?! А что серьёзно?!

Кали вырывает локоть из его хватки. Выдержка даёт сбой, злость, кипящая внутри на медленном огне, рвётся наружу. Его слова будто сорвали чеку с гранаты — оглянувшись, Кали, наконец, понимает, где находится. Все эти дни в дороге, отдых в отеле, сборы, тренировки — всё шло, как в тумане, бессознательно, на автомате. Нет, дно, оно не в её вонючей забегаловке, не среди проституток Раисы, не рядом с безмозглыми псами Гарсии. Дно здесь. Оно — в золоте брендовых наручных часов, в тяжеленных бриллиантовых колье, в коллекционных авто на парковке, в жадных оскалах и глупых улыбках, в глазах, где кроме похоти и алчности ничего, лишь чёрная пустота.

— Может, это?!

Кали машет рукой в сторону ресторана, где на одном из столов лежит девчонка в костюме русалки. Жирный мужик с выпростанной из-под ремня рубашкой щедро льёт шампанское ей прямо на лицо.

— Или это? — ещё один, сняв со своей спутницы туфлю, суёт туда кости, потом дует на них и следом бьёт ими себя по покатому, как у неандертальца, липкому от пота лбу, прежде чем бросить на игровой стол. На удачу.

— Фишки, карты, кости, однорукие бандиты. Эти шлюхи, — кивает головой в сторону стайки развязных девиц в ультрамини с просящими взглядами, они толпятся у барной стойки, мусоля самый дешёвый коктейль уже черт знает сколько времени, потому что ни на что большее у них просто нет денег. — Это разве серьёзно? Это же детский сад!

— Из-за которого люди сидят в тюрьмах,— невозмутимо вставляет Гервил, но Кали разошлась так, что не понимает или не хочет понимать, что он намекает на её отца.

— Вы здесь все — больные, зависимые свиньи, все до единого! Ты не представляешь, до какого края я дошла. Я никогда в жизни не унизилась бы, не стала бы выпрашивать аудиенции у твоего чертового босса…. Ты не представляешь, сколько людей пострадало…Заржавшиеся ублюдки, вы здесь задницы подтираете сотками, а кто-то пытается просто не сдохнуть! Я приехала сюда не для того, чтобы поцеловать дверь…

— Вы закончили? — Гервил прерывает её, и Кали, набрав в лёгкие воздуха для очередной тирады, понимает, что сдулась. В уши лезет мерный гул голосов, чей-то смех, мелодия саксофона из зала ресторана, и её крик тонет, теряется в сонме звуков казино, разбивается о сводчатый потолок с лепниной. Она — лишь песчинка в пасти огромного ненасытного животного, и оно поглотит её без труда. Её психи не вернут Кайла. Какой тогда в них смысл?

— Закончила, — зло выплёвывает Кали, стараясь не смотреть ему в глаза. Противно. До тошноты.

— Здесь десять тысяч, — он протягивает ей десять жёлтых фишек. — Вернёте мне на одну больше. Минимальная ставка — тысяча. За столом без истерик, не заставляйте меня краснеть.

Кали молча кивает, стиснув зубы, берет его под услужливо поставленный локоть и проходит через всё фойе до винтовой лестницы, ведущей в вип-зал.

В зале двенадцать человек, включая дилера и официанта, но догадаться, кто среди них Франко, можно без особого труда. Он не высок ростом, не слишком широк в плечах, однако дорогой, прекрасно сшитый костюм делает его фигуру безупречной. Его смуглое лицо загорело на местном солнце так, что, если бы не яркие черты латиноамериканца, его можно было бы принять за мулата. На фоне тёмной кожи его улыбка кажется ослепительной — он одаривает ей каждого гостя, и дилера, и официанта, словно радушный, щедрый хозяин, и гости, кажется, млеют перед его величием. В нем нет ровным счётом ничего примечательного, но его внутреннее, глубокое обаяние напомнило ей отца. Перед таким сложно устоять, сложно не проникнуться им — неудивительно, что этот человек добился такого положения.

Франко замечает их с Гервилом сразу же, как только они проходят сквозь колышущиеся нити кисеи, отделяющие вип-зону от любопытных взглядов тех, кому сюда доступа нет. Небрежным жестом руки он зовёт их к столу.

— Кали Рейес… — откинувшись на спинку кресла, он внимательно осматривает её от причёски до носков туфлей, но в его взгляде нет сальности, примитивной оценочности главного самца, он смотрит на неё, как смотрел бы на новую модель часов или камень необычной огранки. Это странно и непривычно, Кали хочется обнять себя руками и скрыться из виду. — Эмилио вырастил прекрасную дочь.

От упоминания имени отца, Кали словно трезвеет. Она вскидывает подбородок и смотрит ему в глаза прямо, отражает его взгляд, отталкивает его, словно от зеркала, и не произносит ни звука в ответ.

— Что ж, я слышал, вы собираетесь отыграть его долг? — Один едва заметный жест руки, и официант отодвигает для неё стул. Кали садится, и перед ней тут же возникает высокий бокал с искрящейся пеной шампанского. Она бросает взгляд на этикетку бутылки. «Кристал». Кто бы сомневался.

— Всё верно. — Кали замечает, что за столом тишина. Она готова поклясться, что слышит, как дышит сидящая рядом с ней женщина в красном атласном платье, и как Гервил, усевшись в кресло напротив неё, по правую руку от Франко, набирает сообщение на телефоне.

— Что ж, любопытно… А если вы проиграете?

— Пущу пулю себе в рот. — Жёстко и решительно отвечает она. Рот произносит слова быстрее, чем Кали успевает осознать их смысл и ужаснуться им. Женщина ахает, мужчины переглядываются, Гервил отрывает взгляд от экрана и с изумлением смотрит ей в глаза. «Мы так не договаривались» — читается в его взгляде, на что Рейес лишь криво усмехается. Больше ей предложить нечего, у неё ничего и никого не осталось, держаться не за что, влачить жалкое существование нет больше сил. Кали устала бояться, что кто-то придёт и отнимет её жизнь. Она имеет право распорядиться ей сама. Она будет играть по-крупному.

— Одна игра. Одна победа — и долг прощён. Кто в деле? — Франко принимает её условия. В его глазах — искра неподдельного интереса и огонь азарта, Кали удалось его поразить.

Женщина покидает игровой стол.

— Мередит патологически ревнива. Она любит быть единственной дамой за столом, — со смехом поясняет Франко, и оставшиеся мужчины поддерживают его ухмылками и шуточками. Остаются семеро игроков, остальные, скучковавшись у шведского стола, с интересом наблюдают за игрой.

Лишь заглянув под рубашку своих карт, Рейес осознает, где она, что творит и на что поставила. У неё десятка и туз. Сейчас она может выиграть только по старшей карте — самой низшей комбинации при самой фантастической вероятности, что никто не сумеет собрать выше — иначе её ждёт пуля. Она сама так решила, сама подписала себе приговор. Кали с необъяснимой, жадной, стыдной тоской вспоминает о деньгах, которые остались у Фрэнка. Если бы она взяла их, то не сидела бы здесь, а гордо швырнув их Франко в лицо, ехала бы отсюда прочь. Без долгов. Свободная. Одинокая и потерявшая всё на свете, отдавшая в жертву свою любовь. Дикий, первобытный страх за свою жизнь сковывает внутренности льдом, но азарт, вспыхнувший вдруг, словно пожар, облизывает огненными языками вмиг пересохшую глотку. Хочется сбежать. Хочется действовать. Хочется доказать, что она тоже чего-то стоит: Кайлу, Франко, самой себе. Этот внутренний раздрай мешает сосредоточиться. Кали делает глоток шампанского. Редкостная дрянь за пару десятков тысяч.

Кали двигает вперёд фишку — тысячу долларов, которых у неё по факту нет — почти одновременно с остальными игроками. Собрав первоначальные ставки, дилер выкладывает первую карту. Король. Есть надежда собрать стрит.

— Повышаю, — Кали кладёт две фишки. Две тысячи. Внимательно смотрит на свои карты, изображает хитрую полуулыбку, играет глазами, демонстрируя спокойную уверенность.

— Отвечаю, — сквозь шум в голове прорывается голос одного из игроков — мужчины-блондина в светлом костюме. Он двигает две фишки к центру стола и улыбается ей в ответ. Кали дважды слышит «я — пас» с разных концов стола. Остаётся пятеро. Что ж, игра набирает обороты.

Следующим выходит валет.

— У вас горят глаза, Кали, — обращается к ней Франко. Он сам сияет, словно солнце, Кали на секунду кажется, что он вот-вот спалит её до тла. Тягаться с таким опытным игроком и рассчитывать на победу — невообразимая, самая чудовищная глупость, которую Кали совершает прямо сейчас. Он либо блефует, сбивая её с толку, либо у него действительно собирается сильная комбинация, и он просто куражится. — Вы — сильный противник. С вами приятно иметь дело.

Мужчины за столом улыбаются и кивают. У одного из них выступил пот на лице. В зале давно висит молчание, напряжение искрит в воздухе, одному Гервилу кажется, плевать. Он смотрит на свои карты со скучающим видом, словно играет из одолжения, и у него есть дела поинтереснее. Например, подцепить очередную блондинку.

— Гены. Против них не пойдёшь, — философски произносит Франко, внимательно вглядывается в её позу, выражение лица, словно считывает, как на неё подействовали его слова. — Не боитесь повторения чужой судьбы?

— Я слышала другое. — В глубине души Кали чувствует, что он прав. Необъяснимое предчувствие, слабая тень надежды на победу придаёт ей сил и смелости. Азартозависимость вдруг становится ей понятна. На пике адреналина чувствуешь себя живым. И неуязвимым. — Мне говорили, что вы его подставили.

Франко на сотую долю секунды мрачнеет, и за эту сотую долю секунды Рейес успевает испугаться. Перед ней не просто харизматичный, улыбчивый богач – перед ней лидер одного из крупнейших мексиканских наркокартелей, человек, по приказу которого совершаются пытки, изнасилования, убийства. Она может получить пулю прямо сейчас, так и не узнав, какие у него карты, так и не дождавшись ривера, не узнав, какую в итоге комбинацию собрала. Выиграла или нет? Это вдруг становится важнее всего на свете.

— Он сам себя подставил, — Франко снова возвращается к себе прежнему, но теперь его улыбка кажется хищной. — Уравниваем?

Пять фишек. Пять тысяч. У неё останется три. Кали отвечает. Ещё один игрок пасует. Остаётся она, Франко, Гервил и блондин в светлом костюме, имени которого она так и не узнала. Дилер кладёт на стол последнюю карту. Десятка. У неё пара. Низкоранговая пара. Она в заднице.

— Прошу прощения, важный звонок. — Мужчина разводит руками в извиняющемся жесте, чуть склоняет голову к столу, принимая звонок. Кали видит, что у него на макушке намечается лысина, которую он тщательно скрывает за удлинённой стрижкой. Разговор длится несколько секунд. Мужчина откладывает телефон с торжествующим видом.

— Данэма взяли.

— Поздравляю, Брэдфорт, дорогой друг. Скоро мы завладеем и западным, и восточным побережьем, — Франко тянется через весь стол, чтобы пожать ему руку, а Кали чуть поворачивается в сторону, делая вид, что поправляет на платье сползший рукав. Сердце грохочет так сильно, что, кажется, его слышно на всю комнату. Кали нащупывает под платьем колоду, по рисунку крапа находит даму, и, спрятав её между пальцами, меняет ею десятку. Теперь у неё старший сет. Можно на что-то рассчитывать.

— Вскрываемся? — вернувшись на свое место, предлагает Франко.

Кали кладёт карты на стол. Её комбинация самая сильная. Никто не собрал больше двух пар. Это невозможно. Кали бросает руки на стол и обессиленно роняет голову на грудь. Хочется плакать. Хочется плакать от того, что всё оказалось так просто. Слишком просто. Одна игра вместо десяти месяцев рабского труда в «Приходе». Вместо покушения на убийство. Вместо насилия, травли, угроз. Одна игра вместо перечёркнутой жизни Кайла…

— Поздравляю вас. Идемте, выпьем.

Франко жестом приглашает её к столу. Официант отодвигает стул и подаёт ей руку, как единственной даме в комнате. Кали встаёт, идёт, пьёт и ест, словно механическая кукла. Отвечает пластмассовой улыбкой на фальшивые улыбки. Она здесь чужая и чуждая, это чувствуется по осторожным взглядам, взглядам оценивающим, взглядам полным снисхождения, словно от неё несёт сортирами и кислым пивом, словно она и её отец здесь — персоны нон-грата, и она находится здесь лишь потому, что хозяину скучно. Выигрыш — не её заслуга, просто везение и удачное стечение обстоятельств. Всплеск адреналина ведёт за собой неизбежный откат — Кали ощущает слабость. Она рыщет глазами по залу, в поисках спасительного выхода. Хочется на воздух. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

— Эмилио может гордиться вами. Вы талантливый игрок, — Франко отрезает ей пути отступления, протягивая ей коктейль в плоском бокале. — Не уходите, мне есть, что сказать вам.

— Не соглашайтесь, — Гервил подходит к ней со спины, когда Франко отвлекается на беседу с Брэдфортом, и тут же уходит, увлекаемый манящим взглядом томной брюнетки, прошедшей мимо вип-зала. Кали провожает его настороженным взглядом. Слишком много информации, слишком много намёков, полутонов и недосказанности. Она устала в этом разбираться, у неё больше нет сил — сама игра и то, что ей пришлось украдкой провернуть, высушили её до дна. Хочется спать.

Кали делает решительный шаг в сторону выхода, но охрана не пускает её. Она смотрит на Франко, тот отрицательно качает головой и жестом приглашает её сесть. Снова сесть. Шестым чувством Кали понимает, что уйдёт отсюда не скоро. И это внушает ей ужас.

— Я предлагаю вам работу, — Франко подходит к ней спустя несколько минут. Зал опустел, осталась лишь обслуга и пара мужчин, которые не участвовали в игре. Кали чувствует, что где-то таится подвох, всё внутри протестует каждому его слову, но Франко, словно гипнотизирует её, заставляет слушать и даже воспринимать всерьёз его предложение. — В своих казино. Вы наверняка слышали, что казино всегда в выигрыше. Не задумывались за счёт чего? Или кого? — Кали опускает взгляд. Очевидно, он намекает на профессиональных шулеров, которые легко разводят состоятельных клиентов. Тех, кто может подменить карту в нужный момент… — Мне нужны люди с ловкими руками, с яркой, располагающей внешностью. Вы будете играть на стороне казино — следить, чтобы ставки росли, раскручивать на выпивку, играть и играть так, чтобы мы всегда были в плюсе. Понимаете? Вы снова будете богаты, Кали.

Кажется, от него некуда деться. Франко забирает весь кислород в комнате и заменяет его собой. Он — королевская кобра, которая завлекает своих жертв плавным танцем, только вместо танца — обволакивающий голос и сила убеждения, заставляющая её чувствовать себя исключительной. «Не соглашайтесь» — звенит в голове голос Гервила. «Не соглашайся» — голосом отца, бьющего кулаками в бронированное стекло в комнате свиданий. «Не соглашайся» — едва различимый шёпот Кайла. Она уже забыла, как звучит его голос…

— Разве вы не этого хотите?

Дом под пальмами. Побережье. Майами. Хороший кофе. Нормальная еда. Нормальная жизнь. Как раньше, когда был папа… Чёрт, какой соблазн…

— Я хочу быть свободной. То, что вы предлагаете мне это не свобода. Это рабство. — Кали хватает здравого смысла увидеть то, что кроется за его сладкими речами. Если она согласится, то станет ещё одним винтиком в машине по заколачиванию денег, в машине по наращиванию влияния картеля Франко по ту и эту сторону границы. А у каждого механизма свой ресурс.

— Будь по вашему, но вы должны мне ещё игру. Я видел, как вы подменили карту. Это было… красиво.

Словно удар по голове. Кали тяжело сглатывает слюну, страшась поднять на него взгляд. Это провал. Катастрофа. Конец. Ощущение, что она не выйдет отсюда живой, усиливается в сотни раз. Она лично вручила свою жизнь в руки этому ублюдку, пообещав, что сдохнет, проиграв. Пришло время отвечать за свои слова. Теперь она — в его полном распоряжении.

— Ваш отец сделал ту же ошибку. Он пытался обмануть, но не клиента, а меня. Это было немного… грустно. А я ему доверял.

Словно во сне, Кали видит, как в комнату вносят футляр, украшенный старинными вензелями. Вытерев руки салфеткой, Франко с осторожностью и благоговением открывает крышку.

— Это Кольт Нэви, одна тысяча восемьсот девяносто девятого года выпуска. Был вручён командору Уиллему Месси за военные заслуги. Видите, какая искусная гравировка? — Франко кладёт револьвер перед ней. — Только будьте добры, обезжирьте руки, прежде чем взять его. Его цена на рынке антиквариата не менее тридцати миллионов.

Кали видит лишь чьи-то ладони в белых перчатках — наверняка помощника, принёсшего револьвер. Ей суют салфетку, а после помощник вынимает оружие из чехла, лёгкими, ловкими движениями засыпает порох, вставляет одну пулю в барабан.

— Вы наверняка слышали про русскую рулетку?

Кали молча поднимает на него тяжёлый взгляд.

— Да бросьте так смотреть, вы ведь ещё не умерли, — Франко улыбается своей бессменной обаятельной улыбкой, словно он пытается сторговать коллекционную тачку, а не её жизнь. — Я дам вам ещё один шанс. Учтите, я заговорённый, я никогда в неё не проигрываю, — он лукаво подмигивает ей, а после обращается к одному из своих друзей. — Келвин, ты с нами?

— Да, с удовольствием, — рядом с Кали бухается огромный косматый мужик с бородой. Островитянин — кубинец или гаваец — у него на предплечьях татуировки в полинезийском стиле. — Я тоже заговоренный, посмотрим, чья возьмёт, — он хохочет громогласным басом, неловко, по-медвежьи вытирая руки салфеткой. — Дама первая?

— Крутите, — кивает ей Франко.

Кали осторожно берёт оружие в руки. Красивое. Холодное. Каждая выемка гравировки оживает под кончиками пальцев. Кали разворачивает его к себе и смотрит в тёмное дуло. Возможно, это последнее, что она увидит в жизни. Однажды она уже делала это. В тот день, когда Гарсия навострил на неё свой ненасытный член, она едва не убила себя, но тогда она мало что соображала от страха, злости и омерзения. Тогда у неё не было выбора. Сейчас — это игра на удачу. Почти сознательное решение. Она может встать и уйти. Она не может встать и уйти. Смерть ожидает её в любом из вариантов. Выдохнув, Кали резко раскручивает барабан, приставляет ствол к подбородку и нажимает на спуск.

Тишина.

Её выводят из ступора громкие хлопки — Келвин аплодирует ей стоя, размахивая длинными волосищами.

— Великолепно, богиня, дай мне сюда эту штуку! — Келвин берёт у неё револьвер, крутит и приставляет к виску. Снова щелчок. — А-а-а! Да!

Келвин вопит, как дикая обезьяна, характерно постукивая себя по груди. Франко забирает оружие и с присущим ему достоинством, с хладнокровным спокойствием проделывает то же самое. Прежде чем нажать на спуск, он смотрит Кали в глаза.

Это не взгляд человека. Его взгляд — прищур хищного зверя на верхушке пищевой цепи. Зверя, которому недостаточно задрать газель, чтобы прокормить себя и стадо. Этот зверь будет долго гонять свою жертву по округе, настигая, раня, отпуская, даря надежду на спасение. Спасения, которого не будет. Они оба — и Франко, и этот чёртов Келвин — больные на всю голову чёртовы ублюдки. Лишь больным в кайф ощущать себя на грани. Лишь больные чувствуют кайф от хождения по краю. Имея всё, они сходят с ума от скуки. Им скучно просто убивать, им скучно резать, мучить, насиловать толпой, они выше этого. Их игры — игры тех, кто на вершине — гораздо изощрённее.

— Последний круг, — командует Франко и тянет ей револьвер. Кали берет его. Руки трясутся, когда она снова крутит проклятый барабан. Ещё секунда, и она расплачется, как глупая, слабая девка. Кали делает глубокий вдох и закрывает глаза. Палец скользит по спусковому крючку, она усилием воли возвращает его на место. Ей не может повезти во второй раз. В последнюю секунду жизни Кали жалеет, что так и не сказала Кайлу «да».

— Моему сыну было восемь, когда его мать проиграла в эту игру. У вас нет детей? — доносится до неё голос Франко, вкрадчивый, тихий. Словно он доверяет ей тайну, которую Кали никогда не выдаст. Потому что унесёт с собой в могилу.

— Нет, — глухо отвечает она и жмёт на спуск.

Щелчок.

— Да это просто огонь! Я хочу на вас жениться! — Келвин бухается на колени перед её креслом. Это его «хочу жениться» звучит, как насмешка над её последними мыслями. У судьбы мерзкое чувство юмора. Когда Келвин в порыве чувств целует подол её платья, Кали хочется проблеваться. — Та-а-ак, ну, старина, ты будешь шафером?

Обратившись к Франко, Келвин не глядя крутит барабан и приставляет дуло к виску.

Оглушительный выстрел, и Кали кричит, затыкая ладонями уши, поднимает колени к груди, стараясь удержаться на узком сиденье стула, потому что лужа крови, текущая из дырки в голове её «жениха» неумолимо, слишком быстро подползает к её ногам. На стене, на полу, на столе, даже на ней самой — мелкие точки алых брызг, эти капли — на бесстрастном лице Франко. Жестом он велит такому же бесстрастному, как кусок камня, помощнику убрать револьвер. Франко нет смысла делать второй выстрел, пуля нашла того, кому удача сегодня изменила.

— Мне нужно в туалет. Мне срочно нужно в туалет, — всё то, что она съела и выпила за этот вечер, грозится дополнить абстрактную картину из крови и мозгов на полу. Она выбегает из комнаты, едва расслышав брошенное в спину «Я прощаю ваш долг. Но моё предложение в силе».

Персонал чётко направляет её в сторону уборной. Её рвёт шампанским «Кристал» и канапе с белужьей икрой. Чёрт, даже жалко. Унитазы здесь такие чистые, что из них можно напиться, не то, что в её вонючем кабаке — Кали хохочет своим мыслям, давясь очередным позывом.

— Прекрасная леди, вы там живы? — за дверью кабинки слышится голос Гервила. Кали мычит ему в ответ нечто похожее на «ага». — А вы случаем не в положении?

Перебрала или залетела — стандартная насмешка над женщиной, которую тошнит. Кали решает пропустить его слова мимо ушей, но в последний момент цепляется за них, чувствуя, как земля уходит у неё из-под ног.

— Какое сегодня число?!— она вылетает из кабинки, едва не сбив Гервила с ног. Он смотрит на неё хмуро — её трясёт, в распахнутых глазах наверняка читается ужас, гораздо больший, чем ужас от случайной, глупой гибели человека прямо на её глазах. Ужаса от осознания того, что она могла бы оказаться на месте Келвина.

— Тридцатое. Августа. Год, полагаю, знаете? — язвит Гервил, но Кали занята судорожным счётом в уме. У неё задержка. На две недели.

— Мне нужно в аптеку.

Этого не может быть. Она вспоминает их с Кайлом первый, такой неосторожный раз — она так и забыла обезопаситься и выпить таблетку. Но, черт возьми, ничего не должно было случиться, у неё тогда только-только закончились месячные, и Кайл не успел совсем немного. Если она всё-таки беременна — это бинго, десять из десяти, самый исключительный случай из всех исключительных. Если она беременна, то всё её везение обратится в ноль. Фортуна отыграется на ней по полной.

— Я отвезу. — Гервил снова становится серьёзным. Хватая её под локоть, он выводит её из казино, махнув головой охране, мол, всё нормально. Если бы она попыталась выйти одна, её бы задержали, это очевидно. Зачем, черт возьми? Или Франко не нужно её согласия, и место в картеле уже ждёт её?!

— Я тут совершенно не при чём, — выдаёт Гервил в ответ на понимающий взгляд симпатичной аптекарши, когда Кали едва не вырывает из её рук тест на беременность. Она закрывается прямо в туалете аптеки, ждёт мучительно долгие шестьдесят секунд.

— Господи. Господи. Только не это…

Две чёртовы полоски. Две линии, как рельсы. Кали чувствует себя так, словно её только что сбил поезд.

 

Глава 10. Всегда верен

— Открывайте, — Гервил нетерпеливо хлопает ладонью по стенке кабинки. — Вы там поселиться собрались?

— Я беременна, — выдаёт Рейес, открыв дверь. Эти два слова, как проглоченные лезвия, режут язык, глотку, спускаются ниже, к животу, туда, где крохотный комок клеток — ещё не человек — отчаянно хочет жить. А ведь она дважды стреляла себе в башку!

Эти два слова, эти обстоятельства, это окружение — все это чуждо одно другому. Кали чувствует что неподъёмный груз на плечах становится невыносимым, она держится за дверцу кабины что есть сил, пальцы белеют от напряжения, в глазах — одна дрожащая пелена, в висках стучит «Нет, нет, нет, только не это!» Наверное, она сама теперь похожа на призрак из сна, учитывая, с каким скепсисом смотрит на неё Гервил — нечаянный свидетель её окончательного падения на дно.

— Примите поздравления. Или соболезнования.

— Боже мой, что мне делать, — у неё ни страховки, ни работы, ни денег. Кайл в тюрьме, отец — там же, от матери давно нет вестей, ей не на кого положиться, не на кого будет опереться, когда она станет совсем беспомощна. Кайл просил её уехать, значит, в ЭлЭй у «Хантеров» враги, а, значит, и у неё. Можно лишь догадываться, что они сделают с ней, если она попадётся им с огромным пузом или с младенцем на руках. Нет, этот ребёнок пришёл сюда не вовремя. Этой чистой душе не место в грязи.

— Я отвезу вас в аэропорт. Вернётесь домой, поговорите со счастливым папашей, там и решите. — Решение здесь очевидно. От ребёнка нужно избавиться. Найти бы ещё деньги на аборт и нормальную клинику, чтобы после не сдохнуть от осложнений. — Быстрее, пока вас не стали искать. С боссом я сам потом разберусь.

Гервил берёт её за руку и заставляет взять себя под локоть. Лучезарно улыбнувшись аптекарше, он выводит Кали на улицу, поддерживая, чтобы она не свалилась. Кали еле передвигает ноги, но смысл его слов каким-то чудесным образом улавливает.

— Что это значит? — помимо всего прочего из Вегаса её выпускать никто не собирается. Беременный шулер. Член картеля на сносях. Да что Франко будет с ней делать, когда она перестанет помещаться за игровым столом? Пристрелит? Или, может, оплатит аборт и поставит на счётчик?! И почему Гервил пытается противостоять решению босса?

— Франко вцепился в вас. У вас ещё остались фишки, так? — у неё остались три. Кали только сейчас вспоминает об этом. — Он пригласит вас ещё на одну игру, потом рулетка, потом блэкджек. Он обдерет вас до трусов, и вы будете вынуждены согласиться. У отца нет недостатка в кадрах, он просто куражится.

— Отца? Франко — ваш отец?! — на секунду Рейес забывает о своём положении, изумлённо всматривается в лицо Гервила, ищет в нём похожие черты. Но их с Франко разница в возрасте кажется незначительной. Кали никогда бы не подумала. — Но он так выглядит…

— Хорошо сохранился, да? — усмехается Гервил, открывая перед ней дверцу кабриолета. — Он зачал меня в шестнадцать. До восьми лет со мной занималась матушка, а потом, когда её не стало… — Гервил вылетает на трассу, вклинивается в неплотный утренний поток, и, кажется, высокой скоростью гонит неприятные воспоминания прочь. — В общем, выбора у меня не было.

Кали бросает взгляд на табличку со значком самолёта — до аэропорта недалеко. Они молчат под блюз шестидесятых до тех пор, пока чёрная остроугольная пирамида аэропорта не появляется за поворотом. Её ядрёный ониксовый блеск теряется за молочной дымкой туманного утра, и лучи солнца, скрытые за плотной лентой облаков, не могут дотянуться до неё. Пирамида кажется призрачной. Призрачным выглядит всё вокруг — наверное, Кали всё же всадила пулю себе в голову, иначе эту поездку и это своё чудесное, едва ли не сказочное освобождение объяснить невозможно. Здесь есть какой-то подвох. Она давно потеряла веру в людей, Кайл был лишь исключением, подтверждающим правило, ей не может повезти во второй раз.

— Почему вы помогаете мне? — она резко поворачивается, смотрит пристально в его сосредоточенный профиль. — Почему я вообще должна вам верить? — в узком пространстве дорогой тачки она, словно на подводной лодке, её нельзя покинуть, потому что толща воды вокруг просто раздавит её в лепешку. Нельзя не поставить здесь точку, иначе она никогда не сможет спать, жить спокойно, не опасаясь, что рано или поздно за ней придут.

— Вы напоминаете мне мать. Я бываю сентиментален. Вам этого достаточно? — Гервил отвечает ей нарочито вежливо, но в тоне его слышится, будто бы от души желает ей заткнуться. «Моему сыну было восемь, когда его мать проиграла в эту игру. У вас нет детей?» — она вспоминает слова Франко, и последний кусочек паззла делает картинку в её голове целостной. Гервил, так же, как и она сама, пострадал от азартности своего отца. «У вас нет детей?» — словно удар под дых. Почти есть. И почти нет. Она не справится. Не потянет. И пусть от этой мысли отчего-то болит в груди, Кали своего решения не изменит.

— Ваши десять тысяч… я не хочу снова влезать в долги.

— Вам простили больше двух сотен. Десятка… Я вас умоляю, — Гервил закатывает глаза. Остановившись на парковке возле здания аэропорта, Гервил помогает ей выйти. — Кали, вы хорошая девушка, вам здесь не место. — Тяжело вздыхает Гервил в последней надежде донести до Кали, что всё, что сейчас происходит с ней — правда.

Наверное, у неё на лице всё написано, она никак не может принять факт случившегося, да и излишней доверчивостью никогда не страдала. Она свободна, у неё больше нет ни долгов, ни связей с картелем, и это похоже на чудо. Хорошая девушка. Её уже называли так. Наверное, хорошие девушки притягивают к себе беды. И тех, кто после будет их спасать.

— Считайте меня Робин Гудом в мире воров, если вам так будет легче. Хотя если вам так не терпится расплатиться… что ж, — Гервил хитро улыбается, взгляд его снова становится пытливым, оценивающим, таким же как в их первую встречу. — Один поцелуй, и мы в расчёте.

Кали хочется отвесить ему пощёчину. Для него это просто игра, а для неё — дело чести, на которую слишком часто покушались. Она недооценила лишь его способность к манипулированию — это его «и мы в расчёте», словно щелчок переключателя, заставляет действовать, не тратя время на раздумья. Кали делает шаг и грубо касается своими губами его губ, вкладывая в это простое движение отчаянное «да забирайте, забирайте всё, я устала за себя сражаться!». Гервил принимает её вызов — прижав её к себе, он углубляет поцелуй, врываясь в её рот умелыми движениями языка. Рейес хватает его за ворот рубашки, пытаясь отстраниться, но в один момент плюёт на всё. Она не отвечает на поцелуй, лишь позволяет ему брать то, что он хочет получить.

— И давайте ваши фишки, — Гервил со смехом выдыхает ей в губы, словно напоминает и ей, и себе самому, кто он на самом деле такой. Робин Гуд тоже был вором.

Когда он отходит от неё на расстояние вытянутых рук, Кали, борясь с желанием вытереть губы, резко вытаскивает из машины сумку с вещами, кладёт на приборную панель три жёлтые фишки и уходит в сторону терминала, не оборачиваясь и мечтая забыть этот стыдный эпизод как можно скорее.

— Не делайте больше глупостей, Кали, — летит ей в спину, прежде чем поток пассажиров увлекает её за собой.

***

Хорошая новость приходит к ней сразу по прилёту. Едва она успевает сойти с трапа, ей звонит риэлтор. Квартира продана. У неё есть двадцать тысяч. Стоимость страшно занижена, но что ещё ждать от тесного жилья над выгоревшей до тла забегаловкой? Заехать в агентство, подписать бумаги, взять чек и выдохнуть — на первое время хватит, и пусть большая часть уйдёт на медицинское обслуживание. Нужно выбрать приличную клинику — получить осложнения или лишиться возможности иметь детей в будущем (а ведь оно вдруг появилось, это будущее!) Кали до дрожи страшно.

В юности она мечтала, что однажды выйдет замуж и родит двоих, троих детей. Заведёт собаку. Купит и обустроит дом с лужайкой. Откроет бар или ресторан. Из этого списка сбылся только бар, а теперь ещё и ребёнок, на всё остальное у вселенной не хватило ресурсов. Или всего остального Кали не заслужила. Ожидая своего времени в клинике, Кали смотрит на улыбающихся женщин с круглыми животами, на заплаканные лица тех, у кого ничего не вышло. Она чувствует горечь и сожаление. Всё могло быть иначе. У них с Кайлом всё могло быть иначе, если бы он не поторопился. Но он никогда не позволил бы ей сделать этот шаг, никогда бы не простил ей Вегас, как никогда не простил бы ей аборт — решение, которое она приняла единолично. Ничего бы не получилось. Жалеть не о чем. Сомневаться не в чем.

Когда её приглашают на осмотр, Кали не может заставить себя встать с дивана. Ладони вспотели, страницы глянцевого журнала, который она листала на автомате, не видя букв, липнут к ним, грозя порваться. Кали боится боли, боится вмешательства, по-детски боится врача, белых халатов и запаха анестетика, боится, что анестезия вообще не подействует. Кали подписывает согласие, где сказано о вероятности осложнения, о том, что она понимает это и не будет иметь претензий — Кали боится, что произойдёт и это. Вся она превращается в один сплошной липкий ком страха. Идёт, раздевается, ложится, отвечает на вопросы — как робот, бессознательно, стараясь отключиться от всего окружающего.

Она вздрагивает, когда полоска холодного геля ложится ей на живот, когда безликий специалист по диагностике начинает водить по коже датчиком, чтобы посмотреть состояние внутренних органов перед процедурой. Кали хочется плакать, ей кажется, что она чувствует протестующее шевеление, пусть этого и не может быть. Это ещё не ребёнок, это лишь сплетение тканей. Маленькое существо, которое отчаянно хочет жить, которое ни в чём не виновно. Которое зачато в любви…

— У вас в семье были двойни? — доктор внимательно смотрит на монитор, продолжая надавливать ей на живот. Кали поворачивает голову, но в мешанине из цветных пятен ничего не может разобрать.

— У отца ребёнка есть брат. Близнец, — выдыхает Кали, не слыша звука собственного голоса за грохотом крови в висках. Такие вопросы не задают просто так. Кали надеется, что доктор ошибается…

— Срок ещё очень маленький, но я могу с уверенностью сказать, что эмбрионов двое.

Эмбрионов двое. Этот сухой канцелярский отчёт падает на неё каменной глыбой, давит её к кушетке до ощутимой боли в спине. Становится так холодно, что тело покрывается мурашками и вздрагивает, словно от ударов тока. Кали хочется попросить выключить кондиционер, но она не может произнести ни слова, язык не слушается. Когда с неё убирают датчики, она садится, свешивает ноги; пытаясь вернуть тепло, обнимает себя — жалкую, растерянную, вздрагивающую. Двойня. Двойная ответственность. Двойное предательство. Двойное убийство.

— Вы не хотите подумать? Время ещё есть. — Кали молча качает головой. — Тогда проходите к операционному столу.

Кали поднимает взгляд, видит стальной блеск медицинских приборов — они похожи на инструменты для пыток.

— Мисс Рейес?

— Простите, мне нехорошо.

Кали выходит из кабинета едва ли не в одном лифчике. Она застёгивает пуговицы блузки уже в коридоре, мечется, судорожно пытаясь найти спасение в табличке с надписью «Дамская комната». Дернув ручку на себя, падает в острый, ледяной холод белоснежного кафеля и ряда до блеска начищенных раковин с зеркалами.

— Боже, зачем я это сделала? Зачем выпила эту чёртову таблетку? — из закрытой кабинки доносится сбивчивый женский голос и плач. Девушка явно говорит с кем-то по телефону и оттого не слышит, что в туалет вошёл кто-то ещё. — Врачи сказали, уже ничего нельзя сделать. Дэвид говорил, что мы поженимся, он найдёт работу получше, но я так злилась, так злилась! Я ведь хотела этого ребёнка, понимаешь, но мама сказала, пока я не закончу колледж… — девушка в кабинке часто и тяжело дышит, пытаясь задавить рыдания.

Кали заносит руку над краном и замирает, так и не пустив воду. Хочется раствориться в воздухе, потому что стать свидетелем чужой трагедии так же горько, как и быть участником собственной. Слова этой несчастной девушки — девушки, чьего лица Рейес даже не видит — повторяют её сомнения, те, которые она ещё не успела осознать. Она лишь чувствовала их, чувствовала всю дорогу до клиники: страхом, тревожностью, ознобом, болью в груди, жаром внизу живота, и сейчас — ужасом от того, что едва не повторила судьбу этой бедной девушки. Осознанием того, что не хочет её повторять, потому что будет жалеть ровно так же.

— Я не хочу в этот чёртов колледж. Не хочу. Боже, зачем я выпила эту таблетку!

Кали пятится спиной к двери, разворачивается и на цыпочках, чтобы не выдать своего присутствия, выходит в коридор.

Кровь всё ещё шумит в ушах, когда она забирает документы и выходит из клиники на воздух. Решение приходит само собой, мгновенно, становится бесповоротным. Кали никогда в жизни не была так уверена. Сомнений больше не остаётся, лишь отголоски ужаса бьют мелкой дрожью по рукам — она чуть не сотворила непоправимое.

Она понимает и принимает поступок Кайла, потому что сама сделала бы точно так же. Она, не раздумывая, выпустила бы пулю в себя, если бы на чаше весов стояла бы его и её жизнь, так в чём винить его? Уничтожить то единственное, что было в её жизни настоящим — нет, она этого не сделает. Теперь она не одна, их трое. Кайл словно повторился в ней. У его детей будет лучшая жизнь, гораздо лучше жизней их отца и дяди. Кали сделает для этого всё. Кали дождётся его, сколько бы времени не потребовалось…

Она звонит в Департамент полиции и забирает машину со штрафстоянки, отгоняет её на ремонт, звонит Фрэнку и приезжает к нему домой тем же вечером.

— Деньги ещё у вас?! — с порога в лоб. Кали снова забывает даже поздороваться, лишь скупо извиняется за неожиданный визит. На её вопрос Фрэнк отвечает утвердительным кивком головы. — Я их заберу. И кольцо, — на долгий, хмурый взгляд Фрэнка Кали отвечает. — Я приму эту жертву. Кайл сел не зря.

Она повторяет слова Фрэнка, которые тот в сердцах бросил ей в след. Фрэнк молча, опустив взгляд, словно пристыженный, отправляется в кухню, выносит оттуда бумажный свёрток и коробочку с кольцом. Кали открывает её и, не разглядывая, надевает на палец. Размер подходит идеально.

— В суд не ходите, свиданий не добивайтесь. Поезжайте на север, северо-восток, в глубь страны. Наличкой особо не светите, раскидайте по картам в течение полугода, купите дом. Будут спрашивать, скажите, это ваш дедушка. Умер, наследство оставил, — Фрэнк помогает ей спрятать деньги в машине, даёт ей две лишние обоймы для пистолета. Наставляет её перед долгой, трудной поездкой в неизвестность. — Банкам он, скажете, не доверял. Старый человек, что с него взять. Я дам вам номер одного парня — он мой должник, вам нарисуют любую бумагу, главное, не контактируйте с полицией, хотя бы первое время.

Кали кивает, принимая инструкции, садится за руль, заводит мотор.

— Я беременна. И я буду рожать. Передайте ему, — и закрывает дверь. Фрэнк ничего не успевает ответить ей, но слов не нужно. Она всё видит по его глазам. У Фрэнка Конелли честные, добрые глаза. Кали уже однажды смотрела в такие…

Рейес выезжает с парковки, бросает последний, прощальный взгляд на улицы Южного Централа, на дома, на людей, трогает рукоять пистолета под сиденьем. Выехав на шоссе, Кали смотрит, как лучи заката играют на гранях её кольца, которому не суждено стать обручальным, сжимает в кулак левую ладонь. Словно на ней не кольцо, а кастет.

***

— Если я не вернусь через полчаса, действуй по первоначальному плану.

Эйса крепко держит руль машины, словно она всё ещё в пути, а не стоит на парковке под тоннами бетона и металла. Сквозь перекрытия здания торгового центра отлично просматривается округа: дорога, въезды и выезды из отеля, где остановился Маккормик и затянутый сеткой фасад гостиницы, в которую направляется Данэм. Район модный, улицы оживлённые, камеры, как гирлянды, на каждом столбе, игорный центр в двух поворотах — место, тяжёлое для маневра. Если что-то пойдёт не так, уйти будет сложно. Данэм не проигрывает, но это его «если» в сухом остатке даёт вероятность провала. Оливер допускает такой вариант. Она — нет.

— Когда всё закончится, съездим в Канкун? — Эйса говорит вместо «если» «когда». Так легче. Так обострившаяся чуйка на дерьмо свербит чуть тише.

— Я бы на твоём месте не рвался на родину.

Данэм, как всегда профессионально собран и спокоен. Он сверяет время на часах, подтягивает к себе кофр с инструментами — Эйса знает, там у него винтовка в разборе, пистолет, документы и деньги на случай, если придётся уходить по отдельности. Ривера здесь — просто водила, без которой Оливер запросто справился бы. Это она упала ему на хвост, потому что праздное бездействие стало вдруг каким-то бессмысленным. Ей хочется, чтобы Данэм убрал Маккормика, мстительно хочется, чтобы Франко поджал хвост и свалил из Америки в свои джунгли. Ей хочется быть рядом с Данэмом, потому что он заряжает её. Потому что рядом с ним она острее чувствует жизнь. Потому что он придаёт её существованию смысл, как бы, чёрт возьми, странно это ни звучало. Она знает, что он чувствует то же самое.

— Ты бы видел, как там красиво. — Отличное место, чтобы навсегда уйти в закат. Закаты там что надо. Вопрос лишь в том, нужно ли это ему. Это чёртово «Всегда верен» — не просто чернила татуировки у него на спине, оно гораздо глубже, на самой подкорке. И пусть Эйса сумела пошатнуть его убеждение, бросила зерна сомнения, не факт, что Данэм безоговорочно примет её точку зрения. Даже если так, где гарантия, что Человек снимет его с поводка? В картелей Франко увольнение членов всегда шло через пулю в башку. Есть ли у таких, как Данэм, хотя бы отпуск?

— У нас на Джерси тоже неплохо. Может, туда? Всё-таки британская колония, знаешь, за последние сорок лет ещё никого не пристрелили на улице.

Эйса не смотрит в его сторону, но чувствует, как его насмешливый взгляд обжигает ей щеку и голую шею. На коже, как на плёнке с негативами, отпечатались следы его губ и касаний, Эйса чувствует, как они горят, стоит лишь глубже уйти в недавние воспоминания.

— Как стереотипно, Оливер, — фыркает Ривера, закатывая глаза. Ей всё ещё странно называть его по имени, потому что расстояние между ними схлопнулось как-то слишком неожиданно, слишком быстро, и откатиться к презрительно-официозному «Данэм» уже не получается. «Оливер» повисает тяжёлым камнем на душе, там, где, казалось, уже давно пусто. Неожиданная слабость там, где слабостей быть не должно. Ривера больше не борется с этим. Чтобы принять всё как есть, нужно гораздо больше смелости. Отсутствием которой Эйса Ривера никогда не страдала. — Гринго постоянно тусуются у нас, Канкун, Юкатан — безопасные зоны для ваших непуганых туристов.

И не важно, что с начала года в Канкуне убили уже больше сотни человек, по сравнению с Синалоа это сущие мелочи.

— Ты всё проверил?

Когда Данэм берётся за ручку двери, Эйса будто бы тянет время, пытается задержать его ещё хотя бы на пару секунд. Убедиться, что он знает, что делает.

— Не волнуйся, — небрежно, с лёгкой насмешкой бросает он в тишину салона. Конечно же он всё проверил, уж кому-кому, а только не ей об этом волноваться. Данэм — элитный, специально обученный боец, она — девчонка с улиц, и это она, а не он облажалась уже тысячу раз за свою недолгую карьеру. Это её «ты всё проверил?» не несёт никакого смысла, лишь забивает эфир, оттягивает неизбежное.

— А я волнуюсь, — Эйса обиженно дует губы и отворачивается к окну, как маленькая девчонка, на которую не обратили внимания. Глупо и непрофессионально. Сегодня ей как никогда сложно держать голову холодной, день не задался с самого утра, словно отголоски их ночных откровений звенят в башке в такт гулу натянутых нервов.

— Слушай, — Данэм грубо, собственнически сгребает её руку, переплетает их пальцы, сжимает до ощутимой боли, словно старается отрезвить и воззвать к здравому смыслу, заставляет её посмотреть ему в глаза. — Через полчаса в эти двери войдёт Бредфорт Маккормик, — не выпуская её руки, он перегибается через рычаг коробки передач, наклоняется к водительскому креслу, показывает пальцем в сторону широкого, украшенного золотой лепниной крыльца отеля. Их лица, направленные в одну сторону, так близко друг к другу, что Эйса чувствует, как щетина колет ей щеку. — Я буду в номере во-о-он той гостиницы на сорок пятом этаже, — переводит палец правее на здание, укрытое сеткой. Оно закрыто на реставрацию. — Я снимаю его, выхожу из здания, сажусь к тебе в тачку, и мы уезжаем.

— Ты уверен в своих информаторах? — она поворачивается к нему, его лицо расплывается перед глазами, рассыпается на восьмибитную картинку, потому что расстояние между ними почти не остаётся. Ей хочется поцеловать его, потому что черт знает, когда она сможет сделать это ещё раз. — Я знаю Франко, он саму Санта-Муэрте уговорит работать на него…

— Эйса, — Оливер не повышает тона, но что-то в его голосе заставляет немедленно замолкнуть. Заставляет беспрекословно слушаться и подчиняться. — Чёрт с тобой, мы поедем в Канкун, только закрой свой красивый рот и перестань нагнетать.

Он не злится, просто он уже торопится, распахивает дверь ногой и выгружает кофр прямо на гладкий асфальт парковки. Поправив воротник узковатой ему в плечах спецовки, он выходит из машины и захлопывает за собой дверь.

— Оливер. Будь осторожен, — чуть согнувшись над пассажирским сиденьем, Эйса кидает ему вслед то, что так упорно вертится на языке. Беспокойство? Забота? Страх за свою шкуру? Или всё это вместе? Одно другому не мешает, ведь эта проклятая, нездоровая зависимость никуда не девается и теперь уже не денется.

Данэм обходит машину и тормозит возле её распахнутого окна.

— Ривера. Если что-то пойдёт не так, ты уезжаешь. Ясно? — Из чуткого страстного любовника Данэм в секунду разгоняется до боевого командира, с которым чревато спорить. Её такие перемены до сих пор чертовски нервируют. Он говорит с ней нарочито грубо, словно блудливую псину от себя отгоняет, которая привязалась к нему после одной брошенной кости. Ривера прекрасно это понимает, и от этого гул натянутых нервов становится только громче, накладывается на вопль дурного предчувствия, разрастающийся во внезапно разболевшейся башке.

— Ясно, — сквозь зубы выдавливает она в ответ и отворачивается к противоположному окну.

— Не слышу, — он подносит ладонь к уху, будто бы призывая говорить громче и по уставу.

— Так точно, — рявкает она в ответ, добавляя в конце ехидное «Сэр».

— Умница.

Не теряя больше ни минуты, Данэм уходит. Эйса провожает глазами его широкую спину, пока он не скрывается за поворотом.

***

Позвоночник скоро ссыплется в трусы — Эйса сидит без движения уже почти сорок минут. Она то глушит, то заводит мотор, оглядывая через бинокль вход в отель. Маккормика нет. Погрешность в десять минут не столь существенна, Маккормик, в конце концов, на отдыхе, у него сейчас нет чёткого расписания, лишь приблизительные планы, но Эйсе хочется нервно кусать ногти. Чем быстрее начнётся, тем скорее закончится. Ожидание хуже самой кровавой заварухи. На экране чёрного лэптопа без логотипов ровно мигает белая точка — датчик слежения, который Оливер сунул себе в ботинок для связи со штабом босса. Он на месте. Сорок минут без единого движения. Наверняка он пролежит и трижды по сорок без нытья и жалоб — на службе у дяди Сэма обучают терпению, вот только на улицах Синалоа нужно быть живчиком, иначе тебе конец. Эйса не приучена к ожиданию. Даже за кофе не отойти, чёрт. Ривера трёт покрасневшие от напряжения глаза и снова смотрит в бинокль.

Ещё десять минут, и в дверях показывается два рослых мужика в чёрных костюмах. Маккормик выходит следом, над его головой раскрывают огромный чёрный зонт. Выстрела нет. Данэм не станет рисковать и бить вслепую. Маккормик ныряет в машину, не простояв на улице даже пяти секунд. Его люди прижимают к уху телефоны и смотрят вверх, в сторону закрытого на реставрацию отеля, где сейчас Оливер. Словно что-то знают. Кортеж Маккормика трогается с места в сторону игорного центра. Точка на мониторе приходит в движение. Эйса сжимает оплетку руля, наблюдая за её движением — Данэм всё ещё в пределах здания.

Он выходит за периметр. Точка движется в противоположном от неё направлении, быстро, словно Данэм сел в машину сразу как сошёл с крыльца. У здания была лишь рабочая техника, легковых машин, способных двигаться со скоростью шестьдесят миль в час, там не наблюдалось, значит, авто приехало только что. Либо у Оливера есть запасной вариант, в который он её не посвятил, либо… Либо его взяли.

«Если что-то пойдёт не так, ты уезжаешь».

Что-то пошло не так. Что-то охренеть как пошло не так. Нужно смываться, но Эйса отчего-то не может себя заставить. Она, как минимум, должна в этом убедиться. Ривера заводит мотор и выезжает с парковки, движется в том же направлении, что и бельмо на мониторе. Знать бы, черт возьми, как эта тачка выглядит. Придётся ехать до конечной точки и держаться на расстоянии. Она вдруг вспоминает, как поступил с ней Джо. После стольких, мать его, лет. Если бы судьба дала ей второй шанс, Эйса ничего не стала бы менять, Джо заслужил те пули. Если и Оливер кинул её, пожелав избавиться от неё таким хитрожопым способом, то она прострелит ему яйца. Определённо прострелит. Потому что после всего это было бы слишком по-скотски даже для такого, как Данэм.

Бензин почти на исходе. В багажнике две канистры, остановиться бы залить — Эйса следит за точкой уже битый час. Дорога выводит её за пределы города. Сияющая роскошь игорного центра сменяется унылым пейзажем частной застройки, далёким, мерцающим маревом пустыни и хищной, остроконечной гряды Сьерра-Невады. Вегас напоминает ей спрута, сердце которого там, позади, в огнях игорного центра, а его гнилые, зловонные щупальца здесь, вгрызаются в пласт рыжей, сухой земли, выпивая оттуда последние соки. Мерцающая язва среди песка — только казино и бордели держат этот мерзкий город на плаву. Эйса всегда ненавидела Штаты, и после того, как вынужденно осела здесь, не смогла ни привыкнуть, ни, тем более, полюбить как минимум за эту чёртову классовость — либо нищета, либо богатство, среднего не дано. Она страстно ненавидит дорогу, по которой плетется уже девяносто минут, пряничные домики с лужайками, таунхаусы, потасканные минивэны, плетущиеся ей навстречу, белую точку на экране и невозможность связаться ни с Данэмом, ни с его людьми, которые остались в Лос-Анжелесе. Данэм ехал на это дело один. И вряд ли его ждут назад с отчётом о провале.

Нет, он не бросил её. Точка на карте замирает и превращается в чёрный внедорожник «Шевроле», которыми обычно снабжают внутренние ведомства. Трое рослых мужчин выталкивают из салона четвёртого — со связанными за спиной руками и мешком на голове. Это Данэм. Она узнаёт его по очертаниям фигуры, по одежде, по походке, которая теперь кажется нетвёрдой. Подгоняя тычками в спину, мужчины заталкивают его в здание. Сгибаясь над приборкой, Эйса осматривает фасад, вбивает адрес в гугл, пробивает координаты. Это овощехранилище, судя по всему, уже не действующее. Ривера сканирует взглядом округу. Через дорогу белеет частный сектор, полупустой трейлерный парк и закусочная на колёсах с вялым, усатым поваром, дрыхнущим на раскладном кресле прямо на улице. К зданию как минимум два подхода, в нём два этажа и наверняка подвал, подогнать тачку ко входу затруднительно, здесь забор, открывать ворота, греметь цепями не лучшая идея, от входа до забора около двухсот ярдов… Мимо проносится лихач на мотоцикле, и Эйса вздрагивает, словно ей вмазали в лоб. Всё это бессмысленно. Все её расчёты, размышления, наблюдения — всё летит к дьяволу от осознания одного простого факта. Данэма взяли. Данэма взяли люди Маккормика. Ровно так же, как несколькими днями ранее люди Человека взяли его дочь. Эйса понятия не имеет, что сейчас с этой врачихой, явно ничего хорошего — она была рядом, когда Оливер отдал приказ убрать её. На снисхождение к Данэму рассчитывать не приходится. Точка всё ещё мерцает, значит, они не глушили передатчик. Значит, ждут ответных действий от Человека. Все сузилось, запаралеллилось, схлопнулось в одну точку, в которой Эйсе Ривере делать ровным счётом нечего. Она лишняя здесь, как лишний этот город посреди безжалостной пустыни, и «если что-то пойдёт не так, ты уезжаешь» становится для неё единственным планом действий. Она уйдёт, а что будет с ним, её не касается — Данэм чётко дал ей это понять. Но отчего-то Эйса не спешит разворачивать машину и мчать по адресам, оставленным для неё в записке. Эйса хочет удостовериться, что Человек вытащит своего бывшего зятя. Это вдруг становится важным для неё. Спасти свою шкуру она успеет.

Внешнее наблюдение. Ничего более. Он выпутается. Эйса уверена в этом на все сто, ведь это Данэм. У него всегда козырь в рукаве, он сам, как черт из табакерки, проявляется неожиданно и вовремя, у него всегда есть запасной план — этим чёртовым прошитым на любой пиздец мозгам только завидовать. Для него не может быть безвыходных положений, Эйса не допускает мысли. Она уговаривает себя час, второй, третий, уговаривает себя в сгущающихся сумерках, возле фургона с медлительным поваром и кислым кетчупом в хот-доге, возле автомата с сигаретами и в местном баре, где она быстро покупает бутылку текилы для поднятия боевого духа. Трое мужчин выходят из здания только к рассвету. Они уезжают, в здании остаётся ещё минимум трое — охрана. Эйса успела выучить их лица в бинокль. Двое курят на крыльце, третий возвращается и выносит из здания мусорный пакет. Он поливает его бензином и поджигает. Из расплавленной чёрной пластмассы вываливается куль окровавленного тряпья, охранник ворошит его палкой, чтобы быстрее прогорел.

Ехать. Немедленно ехать. Она уже ничем ему не поможет. Датчик гаснет, наверное, расплавились микросхемы. Там горит его одежда.

За ним никто не пришёл. За ним никто не придёт. Грань слишком тонка, Маркус Холт в проигрыше — Маккормик снял с шахматной доски крупную фигуру, без сожаления пожертвовав своей. Холт не станет рисковать, не станет выходит из тени, это очевидно. Если Маккормик пожертвовал собственной дочерью ради своих планов, что помешает Человеку поступить точно так же? Если Человек прикажет Данэму выстрелить себе в башку, Данэм сделает это без вопросов. Осознание этого факта, его несправедливость заставляют Риверу вылезти из машины и шарахнуть дверью так, что звенят стёкла.

Жив он или ещё нет? Вопрос молотками бьёт по мозгам, вынуждая отмерять шаги вокруг машины и думать, думать, думать. Сомневаться. Простая логика диктует сваливать и ни о чём не жалеть. Такова жизнь. Так бывает. В их мире так бывает. Она видела смерть своих братьев и сестры, смерть унесла бабулю, парней из её звена, Джо, жену Данэма, смерть скоро возьмёт и его. Не Эйсе решать, не ей вмешиваться, да и что она может сделать против троих здоровых вооружённых мужчин? Сама того не осознавая, Ривера сочиняет план спасения, и сама тут же отталкивает от себя эти мысли.

Слышится хлопок. На втором этаже бьётся окно. Эйса рефлекторно пригибается, прячется за машину, жадно рыщет глазами по фасаду, всматривается в черную глубину оконной рамы. Ей мерещится движение. Ей мерещится крик. Данэм не стал бы кричать. Мастер пыток не может под пытками сломаться. Это было бы слишком, черт возьми, прозаично.

— Дьявол, — Ривера в пылу переходит на испанский.

Уйти или впервые сделать что-то для другого, рискуя собственной шкурой? Эйса впервые сомневается в своём выборе. Эйса впервые делает такой выбор.

— Я убью тебя сама, урод.

Они оба знали, что это задание самоубийственно. Данэм сам решил сыграть овечку на заклании. Оливер слишком близок Человеку, о нём знают и УБН, и Франко, и Маккормик. Оливер стал слабым местом для Маркуса Холта, а Маркус Холт слабостей не приемлет. Спасения не будет. А без Оливера она долго не пробегает. Так что же тянуть?

Эйса оставляет оружие, снимает рубашку, подвязывает под грудью топик, приспускает штаны, обнажая пупок и выпуклости тазовых косточек, взбивает волосы. Жаль красной помады нет. Она сойдёт за придорожную девицу — федеральная трасса недалеко к югу, подозрений быть не должно. Знакомых лиц среди охраны не было, значит, Данэма охраняют люди Маккормика — вероятность получить пулю с порога уменьшается. В остальном, надежда лишь на везение. Эйса делает большой глоток текилы и бросает бутылку в кусты. Она зайдёт с главного входа.

***

— Привет, парни, не угостите сигареткой?

Её встречают три направленных на вход пистолетных дула.

— Цыпа, ты откуда здесь?

— Заблудилась, — коротко улыбаясь и пряча лукавый взгляд в пол, отвечает она.

Они видели её ещё на подходе, она и не пыталась пройти периметр тайно, это не уложилось бы в сценарий. Эйса медленно шла от ворот к крыльцу, осматриваясь и старательно изображая из себя святую наивность. Хочется верить, что она достаточно похожа на шлюху, и что её кривляния и дешёвые заигрывания были поняты верно. Увидела хорошую тачку, зашла немного заработать — все вроде бы складно и до боли типично для этих мест. А дальше — импровизация.

— Давай вали отсюда, — один из них делает шаг вперёд и машет пистолетом, указывая на дверь. Звонким «ой» Эйса изображает испуг.

— Да ладно ты не пугай девчонку, — вступается второй, когда она начинает пятиться к выходу, в ужасе подняв над головой руки. — Хорошенькая, — мужик оценивает её лицо и фигуру, и, удовлетворённо щёлкнув языком, садится на подлокотник дивана, всем своим видом демонстрируя интерес к дальнейшей беседе. — Сигаретка — пять баксов.

— У меня нет денег, — улыбаясь и невинно хлопая глазами, отвечает Ривера.

— Нет денег, нет сигаретки.

— Я могу отработать.

— Сколько? – третий решает прекратить бессмысленное кокетство своих коллег. Все уже давно всё поняли и именно так, как Ривера того хотела. Заблудшая на огонёк проститутка, иначе ей было не подобраться даже к порогу. Пока идёт торговля, она осматривает помещение, отмечает входы, выходы, подход к лестнице, количество и доступ к оружию, дополняет в голове план, исходя из новых полученных данных. Просто выхватить пушку и пострелять не получится — их трое она одна, её завалят после первого же рывка к оружию, и хорошо, если только завалят. Иначе то, что она собирается сделать добровольно превратится в бесконечное насилие, пока она не сдохнет от травм. Рядом с Оливером.

— Сотня с каждого. Классика и минет.

— Ого, загибаешь. За сотню ты мне очко должна вылизать. — Вся троица взрывается хохотом, пока один, проржавшись, не выдаёт окончательные условия. — Двести за всех.

У них вся ночь впереди, пересменок только что состоялся. Заняться им явно нечем. Эйса зашла вовремя.

— Ладно, только по очереди.

Ривера всегда избегала групповых утех, чтобы, как минимум, остаться целой — в подобных условиях ни на пощаду, ни на передышку рассчитывать не приходится. То, что её условия будут выполнены, остаётся только надеяться, ведь кто платит, тот и заказывает музыку. Эйса старается не думать. Просто отключиться от реальности — единственный выход, потому что осознание того, что сейчас начнётся, здорово бьёт по мозгам. Ривера никогда не чувствовала себя настолько мерзко. Она подставляет собственный зад трём омерзительным на вид мудакам — ничего, даже издали похожего на удовольствия от случки с которыми, она явно не получит — и всё ради кого? Ради Оливера, мать его, Данэма. Ради того, чтобы этот чёртов засранец выжил.

— Я проверю, давайте тут поживее, Джесси может приехать. — Третий поднимается наверх. Эйса принимает подожженную сигарету, делает затяжку. От порции виски со льдом не отказывается тоже.

Развернувшись спиной, она расстегивает шорты, приспускает трусы, упирается ладонями в стол. Перетерпеть, расслабиться, чтобы снизить риск травм, ведь никто не будет с ней церемониться — Эйса делает глубокий вдох и длинный выдох, когда первый входит в неё насухую. Больно. Обмануть себя, убедить, что ей всё это нравится, только так она сумеет дотерпеть до финала. У неё есть цель, и цель эта находится на втором этаже. Пока охрана бдительна, можно не мечтать добраться туда. Притушить бдительность можно одним, старым как мир способом, иного Эйса не знает. Толчки становятся жёстче, ножки стола оглушительно елозят по полу, Риверу от души бьют по заднице, укладывают лицом в стол. Первый оказался непритязательным — он кончает в неё спустя пару-тройку минут однообразных фрикций.

— Иди сюда, красотка, — второй хлопает по сиденью дивана и кивком головы указывает на пол, между своих коленей. Со следующим придётся поработать ртом. Лишь бы не проблеваться. Первый расслабленно бухается рядом, затягивается сигаретой, выпускает дым в воздух. Прежде чем заглотить вялый, несвеже пахнущий член, Ривера вздыхает дым полной грудью. У этого второго, кажется, проблемы с потенцией. Эйса обсасывает его уже, наверное, целую вечность. К горлу медленно подкрадывается тошнота и паника — со сложными случаями она ещё не сталкивалась, налицо повод усомниться в её профессионализме. Она вздрагивает, когда слышит приглушенный стон боли через перекрытия потолка. Всё внутри замирает. Данэм ещё жив. Отчаянно вслушиваясь в звуки, Эйса механически дёргает головой, сдерживая желание посильнее сомкнуть зубы. Шея затекает, губы теряют чувствительность, член во рту опадает становясь мягким словно кусок сырого мяса. Давно забытое чувство стыда множится вместе с отвращением к себе, Ривера готова дёрнуться уже сейчас — оружие близко, но третий наверху — большая проблема. Ей нужны все трое в поле видимости.

— Хорош, ида-ка сюда, он сам додрочит. — Этот третий, самый здоровый и самый убогий на лицо, сбегает по лестнице через пару минут, он больно тянет её за волосы, отталкивает от дивана, вынуждая встать на колени, давит ей подбородок, всовывает ей в рот свой — здоровенный, каменный — прямо до горла. Слёзы брызгают из глаз, челюсть простреливает болью, нос упирается в густую поросль на лобке, глотка схлопывается в спазме — Ривера сейчас задохнется ко всем чертям, если он сейчас же её не отпустит. Она вцепляется ногтями ему в руку, эта рука резко дёргает её за волосы назад.

— Спрячь коготки.

Эйса слышит хруст собственных шейных позвонков одновременно с протяжным стоном удовольствия — второй, «проблемный», наконец-то разродился с помощью собственной руки. Ей становится по-настоящему страшно, когда двое, понимающе хмыкнув, застегивают ширинки и выходят из комнаты покурить.

— Прилетела на огонёк, птичка. Не обессудь.

Её могли узнать — эта мысль проносится в её голове вместе с хлёсткой пощечиной, с ударом ногой под рёбра, когда она валится на пол. С ударом по голове, со звенящей болью под сводами черепа приходит отчаяние и страх смерти, ледяной ужас, сковывающий по рукам и ногам. Сколько раз она его испытывала? Сколько раз она испытывала судьбу? Только теперь Оливер Данэм не придёт ей на помощь, теперь ей подыхать, как последней суке, такой смертью, которую она видела в кошмарах… Лишь после, когда её ставят на колени, всаживают в неё член и начинают душить, она понимает, что нарвалась на любителя экстремальных развлечений. Надежда ещё есть. Набрать побольше воздуха, изобразить удушение раньше, чем оно начнётся на самом деле, расслабиться и попытаться выжить — её грандиозная спасательная операция сужается до нескольких простых действий. Она повторяет их круг за кругом, пока не теряет сознание на самом деле.

— Мы только начали, эй, — ком дурно пахнущего виски со льдом летит в лицо, Эйса жадно хватает ртом воздух и трогает шею. Больно глотать. Ужас, тупая боль в голове, между ног и в горле, ярость и отчаянное желание жить сворачиваются в груди в тугую воронку, подначивая броситься на эту мерзкую тушу и вынуть из неё глаза. Она смотрит на него волком, жмется лопатками к дивану, едва удерживая себя на месте. Мужик это замечает.

— Полегче, — он вынимает оружие из кобуры, нарочито медленно, демонстрируя его перед ней во всей красе, снимает с предохранителя, уверенный в том, что напуганная шлюха не совсем понимает, что он делает, но понимает достаточно, чтобы напугаться ещё сильнее, кладёт пистолет на стол рядом с собой. — Веди себя хорошо.

Он разворачивается к ней задом, спускает штаны ниже, обнажая дряблые ягодицы с полоской длинных, чёрных волос между ними.

— Облизывай.

Эйса изображает смирение, приближается, вынуждает себя оставить на рыхлой, вспотевшей в плотных джинсах заднице лёгкий поцелуй, дурея от характерной вони. Сейчас или никогда. Проследив глазами до двери на улицу, где курят оставшиеся двое, Ривера ювелирным движением смахивает со стола оружие. Не теряя ни секунды, ни говоря ни слова, она приставляет дуло к анусу и делает выстрел. Один, другой, третий. Мужик орёт, пока у него хватает сил, падает на бок, елозит ужом по полу, оставляя под собой кровавый след, и затихает, изредка дергаясь в конвульсиях. Ривера перекатывается за диван, забирает с сиденья пистолет, так беспечно забытый вторым охранником, суёт за пояс.

—Э-э-э, ты с ней так быстро?! — остальные вернулись на выстрелы, уверенные в том, что пристрелили тёлку, никак не наоборот. Ривера стреляет из-за спинки дивана, попадает прямо в лоб тому, в чьих руках было оружие. Второй не успевает ничего сделать — Эйса простреливает ему пах. Член, над которым корпела чёртову кучу времени.

— Открой рот.

Она подходит к скулящему на полу охраннику.

— Открой рот, и я тебя добью.

Ей подчиняются. С каким-то необъяснимым удовольствием она всаживает пулю в чёрный провал чужой глотки. После она влетает по лестнице на второй этаж, выбивает ногой дверь — на адреналине откуда-то взялись силы — и замирает на пороге.

Кровь. Слишком много крови. Голое тело, привязанное к стулу, мало напоминает ей Данэма. Оно сплошь в сизых пятнах гематом, в бордовых потёках крови, в широких полосах ножевых — края ран раздвигали, чтобы причинить ещё больше боли, и чем-то обрабатывали — кислотой или химией — чтобы наверняка свести с ума. Глядя на это, Ривера забывает о своей боли, о том, что у неё самой липко кровит между ног, о том, что болит шея, голова, рёбра…

— Данэм, — она пытается поднять его опущенную голову, пытается привести в сознание. — Оливер!

Эйса шарит по столику с окровавленными инструментами пыток, стараясь не разглядывать их, не представлять, как их только что применяли, она ищет что-нибудь, что может перекусить пластиковые стяжки на его руках и ногах. Кусачки. С пятнами крови. Проклятье. Она заходит за спину, видит его руки.

— Пресвятая Дева!

У него нет указательных пальцев, первые фаланги повреждены, словно с них пытались выжечь отпечатки. Эйса щёлкает лезвием. Руки повисают вдоль стула плетьми, Данэм безвольным мешком валится вбок.

— Оливер! — тщетно пытаясь вернуть ему сознание, она кое-как устаканивает его тело на стуле, принимается за ноги. В разорванной штанине виднеется белые осколки костей — у него раздроблено колено. — Да твою же мать!

Данэм медленно поднимает голову, открывает глаза. Он не может сфокусировать взгляд, он её не видит. Они что-то сделали с его зрением.

— Я списан. Добей, — у него удивительно твёрдый голос. Будто тело не его, будто Оливер Данэм стоит где-то у неё за спиной и с ухмылкой наблюдает, как она возится с чужим обезображенным трупом. Эйса невольно дёргает плечами. Списан. Без пальцев он уже не нажмёт на спусковой крючок. Без глаз не увидит цель. Его карьера окончена, а для мирной жизни такие парни не годятся.

— Не дождёшься! — Эйса кричит прямо ему в лицо. Она добралась сюда не для того, чтобы сдаться. С пальцами или без, слепой, как крот или зоркий на сто десять процентов, она вытащит его. Она должна ему кучу своих жизней. Она заберёт его с собой в чёртов закат, и пусть Маккормик с Холтом грызут друг друга хоть всю жизнь, они выходят из игры. — Ты не представляешь, что мне пришлось пережить, чтобы тебя достать!

— Что ты натворила?

— Закрой рот и шевелись.

На пределе всех сил Ривера тащит на себе сотню килограммов, потому что Данэм едва способен идти. У двери она вешает на себя до кучи сумку с его вещами; спустившись с лестницы, мимоходом обшаривает карманы у трупов охраны. Им пригодится наличка и патроны.

Дверь распахивается прямо перед её носом. У крыльца — чёрная машина, на пороге — ещё один чёртов мудак из обслуги Маккормика. Да сколько же вас, дьявол вас всех раздери! Эйса мешкает буквально секунду — команду сбросить и без того едва живого Данэма на пол тело выполняет не сразу.

— Ну, сучка, вот мы и встретились.

Эйса с ужасом узнаёт того самого Джесси, рыжего здоровяка с лицом терминатора — она задерживала его возле больницы, когда Коул похищал дочку Маккормика. Он её запомнил. Запомнил и понял, что она была в сговоре. Джесси отпихивает Данэма, толкает её в плечо и валит на пол, как куклу. Звонкий удар затылком о камень, острая боль, такая, что хочется выть. И Ривера воет не сколько от боли, сколько от злости и отчаяния. Она не успела совсем чуть-чуть.

Её снова душат и на этот раз по-настоящему. Эйса чувствует, что вот-вот отключится, когда тёплые брызги падают ей на лицо, превращаются в плотную, остро пахнущую кровью струю — ей заливает нос, горло, лицо, грудь. Тело, лежащее на ней, дёргается, хрипит, руки на её шее ослабляют хватку. Она давится кашлем, пытаясь вдохнуть воздух вместе с жидкостью, давится рвотой, осознавая, что наглоталась крови. Кровь попадает в глаза. Щиплет, мать её! Никогда кровь не попадала ей в глаза — Ривера судорожно трёт ладонями лицо, моргает, пытаясь вернуть себе способность видеть. Данэм стоит, припав на одно колено, в его руках — ржавый консервный нож, чёрт знает, где он его прихватил, как сумел удержать между средним и большим и как нанести столь точный удар, если ни хрена не видит. Она выбирается из-под трупа, бросается к Данэму, чудом спасает его голову от удара об пол, когда он, истратив последние силы, валится на пол.

— Помоги мне! Мне тебя ещё до машины тащить!

Она снова поднимает его, взваливает за руку на плечо, Данэм стонет от боли, когда она неосторожно пихает его под грудь — скорее всего, сломаны ребра. Он едва опирается на здоровую ногу, Эйса проклинает всё на свете, ползя с такой ношей почти триста ярдов до машины. Брать тачку Джесси бессмысленно — трекеры вмонтированы в движок, их вычислят, а у неё нет времени копаться под капотом.

— Как зовут твою медсестричку? Рыжую ту? — выруливая на дорогу, Эйса вспоминает ту глупую, явно влюбленную в него по уши девчонку, у которой Ривера отлеживалась, когда свалилась на улице в обморок. В тот день, когда пыталась убежать от Данэма, но не сумела. Черт, кажется, с тех пор прошла целая жизнь!

— Ингрид, — сквозь сжатые от боли зубы выталкивает он из себя.

— Ингрид, ага, — машинально повторяет она, держа одной рукой руль. Другой Эйса выуживает из его сумки телефон, ищет в телефонной книге нужное имя, нажимает на вызов. — Нет, это не Оливер. Он умирает, — резко бросает она на сонное, вопросительное «Олли?» — Большая кровопотеря. Куда мне ехать? Адрес! — все её тупые, бесконечные вопросы, причитания и вскрики Ривера игнорирует, вычленяя из её словесного потока лишь нужные данные. — Еду.

— Ты вся в крови… До первого патруля…

— Проскочим. Это Вегас, тут всем насрать. Ты лучше заткнись, — она бросает на него взгляд, видит, как его корчит от боли, видит, как искажается его лицо и как следом оно вытягивается, будто мучения отпустили его вместе с сознанием. — Оливер, потерпи. Данэм, не отрубайся, слышишь?! Сука, я чуть концы не отдала из-за тебя! Не смей сдыхать!

Её крик разносится по салону машины, оглушая её саму. Ривера давит газ в пол. Данэм больше не приходит в себя. Он не приходит в себя все рекордные двадцать минут, за которые она успевает долететь до больницы. Не приходит в себя, когда рыжая Ингрид вместе с Эйсой пытается выгрузить его из машины на каталку, не приходит в себя, когда они несутся по коридору в белую, провонявшую лекарствами утробу больницы.

— Большая кровопотеря. Внутренние, внешние повреждения… — информирует её Эйса, чувствуя, как сама стремительно теряет силы.

— Бегом за доктором. Я тут не справлюсь. Нужна операционная! По коридору налево! По коридору налево! — Ингрид выпроваживает её, дважды задавая нужное направление.

«Пульса нет. Остановка сердца. Дефибриллятор…» — слышит она, когда за ней закрывается дверь. Чёрт, неужели не успела.

— Там умирает человек. Мужчина. Большая кровопотеря. Внутренние, внешние повреждения… — она повторяет, как заведенная, ворвавшись в кабинет врача. Язык перестаёт слушаться, тупая боль в голове вынуждает заткнуться на третьем круге и бессильно привалиться к косяку. Она все сделала. Она сделала что могла. Больше она не в долгу перед ним.

— Бегу, — молодой доктор выскакивает в коридор, Эйса следует за ним, надеясь выбраться на воздух и немного прийти в себя. — А вы останьтесь! — взмахом руки он подзывает темнокожую женщину в униформе медицинской сестры. Она бежит к нему из дальнего конца коридора. — Джулс, ишемические признаки. Гони сюда Радса с четвёртого.

Джулс кивает и хватает со стены трубку телефонного аппарата.

Эйса чувствует, как у неё темнеет в глазах. Чувствует, что левая половина лица и тела её больше не слушаются. Острая боль раскаленной лавой заполняет голову, нос, глотку. Ривера сползает по стене на пол, силуэт мчащейся к ней медсестры превращается в чёрно-белое пятно. Перед тем как отключиться Эйса со смехом думает, что карма настигла её. Стои лишь раз изменить себе, стоило лишь раз сделать что-то ради другого, чтобы после заплатить за это жизнью.

 

Глава 11. Последний день

— Слушай ты прям «Мать кокаина». Тебе самой можно картелем заправлять! — хмыкает Коул, останавливая машину напротив главного входа в отделение «Чейз Банк» в тот самый момент, когда Александра заканчивает свой сбивчивый рассказ. — Ты в этой тётке уверена?

— Я помню, Бредфорт говорил о ней что-то вроде «с этой принципиальной сукой мы не сработаемся», — Александра едва заметно краснеет, закашливая бранное словечко. У неё чистая речь, хорошо поставленная, будто она не медичка, а дипломат какой. Коул мысленно выставляет между ними ещё один барьер — у него-то словарный запас ограничен. Зато мыслей в башке целая прорва. Только бы не привязаться. Хватит с него дамочек из высшего общества. — Я вспомнила о ней, когда услышала её предвыборную речь в машине у Джесси. Потом я позвонила в её приёмную…

— И такая шишка вот прям так сразу согласилась встретиться? — Коул скептично изгибает бровь, настороженно осматривая улицу из салона машины. Он, наверное, уже сотню камер проехал, где-то да засветился. Сейчас он бы уже драл из города, если бы не эта принцесса, которая плотно взяла его за яйца, виртуозно сыграв на его чувстве вины перед ней и жажде справедливости над её папашей. Да и какая она к чёрту принцесса? Железная баба на коне, которая сама себя спасла.

— Я всё ещё ношу фамилию Маккормик, — невесело усмехается она. Для Коула это звучит так, словно она подчёркивает их неравенство — она-то Маккормик, а он — пёс безродный, а то, как ей тошно носить её столько лет, Коул вряд ли может понять в полной мере. — Если не сенатор Крамер, то уже никто.

— И что потом?

— Я передам ей компромат лично в руки. Она уже ждёт меня там.

— А дальше? — Коул нервно отбивает пальцами по окружности руля ритм стука собственного сердца. Ему этот план кажется аферой, планом самоубийства, не иначе. Но девчонка слишком одержима жаждой мести, а кому, как ни ему знать, что это такое.

— Как только я открою свою ячейку, Бредфорд узнает об этом. Что будет со мной после, Джесси довольно прозрачно намекнул. Крамер пообещала обеспечить мне безопасный переход через границу и место в программе защиты свидетелей.

— Как ты вообще попала к Джесси этому?

Александра вернулась к нему в квартиру спустя час после того, как он её отпустил. И за этот час, пока он сидел на жопе ровно, жевал сопли и лишь собирался что-то предпринять, она успела многое. Гораздо больше, чем он мог представить.

— Я хотела зайти в особняк. Взять деньги, документы… он перехватил меня на выходе, затолкал в машину. На светофоре я брызнула ему в лицо из баллончика.

Из одного плена она сразу же попала в другой. То, что люди Человека отпустили её, говорило лишь об одном — врагам Маккормика удалось переманить Александру на свою сторону. Маккормик не знал что Человеку чхать на компромат, что Человеку нужна только его смерть. Чтобы избежать очной ставки с отчимом, Алекс готова была использовать любой способ. Даже убить. Лучше убить, чем снова пережить насилие от его рук.

— Со мной ты вот такой номер не догадалась провернуть. — Против перцового баллончика мало кто устоит, Александре хватило бы времени бежать. И всей этой истории не случилось бы. И он не стоял бы сейчас под дверьми банка, нервно озираясь в ожидании, что по его душу вот-вот нагрянет патруль. Данэм бы пристрелил его, и Кайл, скорее всего, не стал бы связываться с наркотой. Брат был бы на свободе. И всем было бы легче…

— Наверное, не хотела… — помолчав, неожиданно отвечает она.

«Наверное, это судьба» — вдруг захотелось ввернуть. Сарказм был бы это или чистейшая из правд, уже сам чёрт не разберет. Коул чувствует себя героем какой-то тошной мелодрамы, которая вот-вот грозит превратиться в триллер. Он даже сам себе толком ответить не может, что его так в этой Александре цепануло, он ведь её даже не тронул и пальцем. Обычно мутить с девчонками Коул начинал лишь после того, как «опробовал в деле», а тут детский сад какой-то, сопли розовые вёдрами. Наверное, какое-то нездоровое у него влечение к дамам, которые повыше него статусом. Словно он самому себе пытается так доказать, что не говно последнее. Брат тоже пытался самому себе это доказать — выучился на копа, бегал по улицам в форме, мол, смотрите, какой я теперь чистенький. Добегался. И он, Коул, тоже добегается, если не выкинет весь это бред из башки.

— Ты меня, можно сказать, выдернул из этого бесконечного кошмара. Если бы не ты… я бы никогда не решилась. Так и жила бы в страхе, — Александра добивает его контрольным в лоб. Хочется прямо нимб себе над башкой нарисовать. Надо же, нашла рыцаря. Хотя чему удивляться. У неё самой, после всего, что с ней было, наверняка с головой не всё ок. Иначе она бы до такого не додумалась.

— Дождись меня, я быстро. Я деньги заберу.

Она ему ещё и заплатить хочет, надо же! Александра так быстро выбегает из машины, так быстро скрывается в здании банка, что Коул даже не успевает сообразить, что ей ответить. Никаких денег он с неё не возьмёт — пусть даже не намекает.

— Я тебе не за бабки, будь они неладны, вызвался помочь, а по совести. Так что убери, — рявкает он, когда Александра возвращается и суёт ему свёрток, мямля что-то про услуги водителя и риски.

— Извини, — почуяла, что обидела, опустила голову, замолчала. — Я сказала ей про твоего брата. До чего доводит политика моего отца порядочных людей. Она обещала помочь.

Коул даёт знать, что услышал её коротким кивком головы. Ей не плевать на него тоже, Коул никак не может принять этот факт.

— Куда теперь? До Эль-Пасо подкинуть?

— Нет, в анатомичку.

— Куда? — Коул поворачивает к ней обалдевшее лицо. Не то, чтобы он совсем дерево и не понимает значение этого слова, он не понимает, что эта бедовая там забыла.

— В морг, — невозмутимо, пожав плечами, отвечает Алекс. — Я собираюсь исчезнуть из страны навсегда.

— Даже спрашивать не хочу, каким образом, — Коул закатывает глаза, трёт ладонями лоб и заводит мотор. – Ну, точно «Мать кокаина».

Меньше знаешь — крепче спишь, хотя Коулу ещё долго будет не до крепкого сна. Удивительно, но его с Алекс цели совпадают. Свалить из страны куда подальше — единственная возможность остаться на свободе. Вот только Коул уже не уверен, что она нужна ему, эта свобода. Без брата ему как дерьму в проруби мыкаться, а про Гая, про ребят своих вспоминать вообще не хочется. Да и что он умеет? Стрелять да железки перебирать. Его будто по почве тонким слоем размазали, за последние дни слишком много всего произошло. Достаточно, чтобы выбить его из седла. У Коула Хантера нет больше целей, а это даже хуже, чем смерть.

— Ну что, принцесса, теперь мы в расчёте? — когда механический голос навигатора сообщает, что они прибыли на место, Коул пытается найти слова, чтобы попрощаться. Выходит хреново. И не то, что ему не хочется с ней расставаться. Ему хочется быть уверенным, что девчонка устроится и заживёт, как человек.

— Да. Теперь да. Я уже в программе, дальше мне помогут, — торопливо отвечает она, нервно кивая головой и теребя руками краешек сумочки с деньгами и документами. Ей это прощание тоже даётся как-то непросто, наверное, больше от глупости положения. Жертва прощается с уголовником. Лучше б молча ушла, честное слово, и не пыталась снова перевернуть всё с ног на голову. Не забывать, кто они и с чего начали, так обоим будет проще. Она выходит из машины, и Коул выходит следом немного размять спину. — Спасибо тебе. Береги себя.

Он снова молча кивает, опустив глаза. Слова закончились, бесконечный гул мыслей в голове, наконец, заткнулся. Здесь возле дверей малоприятного медицинского учреждения Коула настиг тупик, конечная точка, после которой черт его знает, что делать дальше, а если и делать, то по инерции, потому что «так надо». Надо брать яйца в кулак и двигать. Пока движешься — живёшь. Коул разминает шею, достаёт из кармана и цепляет на нос тёмные очки, распахивает водительскую дверь.

Александра вдруг замедляет шаг и, развернувшись, почти бежит назад, к нему, словно между ними натянулась и схлопнулась пружина.

— Коул! Поехали со мной! Серьёзно. Твоя команда разваливается, брат в тюрьме, ты в розыске, что тебе терять?! — тараторит она, глядя ему в глаза с такой надеждой и страхом, будто от его слова зависит её судьба. Между ними расстояние в два шага, она протягивает ему руку, чтобы эти шаги, огромные как пропасть, сократить раз и навсегда. — У тебя будет шанс начать всё сначала. Со мной. Поехали?

А ведь он с ней даже не спал. Ничего из того, что обычно бывает между мужчиной и женщиной. Ничего, кроме какой-то необъяснимой, цепкой тяги, безотчётного желания взять её за эту самую руку, и дальше будь, что будет. А всё будет серьёзно, несмотря на то что Коул клялся себе, что «серьёзно больше никогда».

Кроме матери, у Коула не было близких женщин. Ева не в счёт, лезть друг другу в душу у них не было привычки. Да и женщиной он её по сути и не воспринимал — девчонка с мужским стержнем, она больше брат, чем сестра. Коул помнил только Энни Маршалл — заблудшую в их район в приступе подросткового протеста девчонку с Вест Сайда — у всех, кто был после, не осталось ни имён, ни лиц. Она была у него первой, если не считать проститутки, к которой Коул сходил, чтобы узнать, что там и как у них, этих женщин, устроено. Это сейчас Энни Маршалл — успешный адвокат, благочестивая женушка и мать двоих детей. А тогда она влилась в гетто и едва не завязла в нём, пока её отец, окружной прокурор, не вытащил её оттуда за шкирку, разорвав их с Коулом неравный союз. Энни Маршалл выбрала юридический колледж, своего сокурсника и блестящее будущее. Александра Маккормик выбрала его, Коула Хантера.

— Поехали, — у неё в глазах блестят слёзы.

Он тянет ей руку в ответ, молча, крепко берёт её ладонь в свою. Она не похожа на Энни. У них всё будет иначе. Когда они скрываются за порогом серой, неприметной коробки муниципального морга, Коул, как бы странно это ни звучало, чувствует, что делает шаг в новую, другую жизнь.

***

За две недели в изоляторе Кайл выспался лучше, чем за весь последний год. Накопленная за эти дни усталость скосила его в первую же ночь. Спать и ждать суда — единственное, что ему оставалось. Адвокат, которого ему предоставили, пресекал все его попытки контактировать с внешним миром так рьяно, будто от этого зависела его премия и до кучи спасение души. С этим скользким говнюком Кайл и сам разговаривал сквозь зубы, всерьёз задумываясь о том, чтобы отказаться от него и защищать себя самостоятельно. Толку было бы больше, а нервотрепки меньше. Да и зачем ему защита, если он дал чистосердечное. Странно, что дело вообще довели до суда.

Он понятия не имел, что с Кали. Где она, была ли она у Фрэнка, взяла ли деньги, жива ли вообще? Понятия не имел, что с братом. Кайл старался не думать об этом. Он старался не думать в принципе — несколько ближайших лет он проведёт в отрыве от привычной жизни, а постоянно мусолить в голове собственные фантазии, только зря себя мучить. Он уже ничего не может сделать. Он уже сделал всё, что мог. Каков бы ни был результат, он на него уже повлиять не в силах — если в первые дни хотелось бросаться на прутья клетки от ярости и досады, то после на всё стало ровно. Наверное, именно так в тюрьме подтачивается воля. Вместе со строгим распорядком жизни в камере досрочного заключения это состояние овоща лишь усиливалось, пока ему не сообщили, что у него сменился адвокат. Андреа Хоффман. Ни разу не слышал. Интересно, с какого перепугу какая-то дамочка решила взяться за его дело? Когда эта высокая, стройная молодая женщина в строгом брючном костюме переступает порог комнаты для переговоров, Кайл не сразу узнает в ней Энни Маршалл — долговязую, языкастую девчонку, которая свела его брата с ума, когда им обоим было по семнадцать.

— Классно выглядишь, — грустно улыбнувшись, выдаёт Кайл вместо приветствия.

— А ты не очень, — Энни не изменилась, такая же резкая и прямолинейная, как стальной прут. Бросив на него скептичный взгляд, она со скрежетом отодвигает стул и садится, бухнув перед собой увесистую пачку с делами. Неужели всё на него? У его бывшего адвоката папочка была потоньше. — Я думала, наши умники из канцелярии имена спутали, и здесь Коул, — невесело, в тон Кайлу, хмыкает Энни. При упоминании имени брата, она чуть меняется в лице, сквозь маску деловой холодности проступает напуганная и злая, как чёрт, девчонка, которую Коул спас, вытащив из-под главаря «Шакалов». Она поднимает на него потеплевший взгляд. — Ну, привет.

Её резкие, не слишком красивые черты сгладило время, превратив в холеную красотку. Энни в своё время сделала верный выбор, она здесь — на своём месте по праву рождения. Как и Кайл на своём. Такая вот ирония.

— Как ты узнала?

— Отец, — коротко отвечает она, красноречиво поведя бровями.

Кайл отлично помнит прокурора Маршалла. Суровый мужик, который так сильно любил свою дочь, что дважды отмазал их с Коулом от уголовки, отчасти благодаря ему Кайл «выбился в люди», пусть и ненадолго — с судимостью ему Академия не светила. Но в один прекрасный день его терпение закончилось. Он лично приехал в только что купленное «Логово», сгреб дочь в охапку и затолкал в машину. Перед отъездом Маршалл сказал брату пару слов, о которых Коул так и не рассказал.

— Позавчера он пришёл к нам и завёл свою любимую: «Говорил же, допрыгаются твои дружки», — Энни вздыхает и закатывает глаза. — Ему сказала сенатор. Откуда узнала сенатор, я понятия не имею. Адвокат, кстати, твой — дерьмо. Тебе хотят впаять по полной, его единственной извилины не хватит, чтобы спорить с обвинением в суде, — завершив свой по-деловому чёткий рассказ, Энни складывает руки в замок прямо на папке с бумагами, расслабляет идеально прямую спину, чуть склоняется над столом, заглядывает Кайлу в глаза. — Рассказывай, как ты дошёл до жизни такой?

— Всё очень сложно. — Словно не было этих десяти лет, словно она опять та девчонка, с которой можно просто потрепаться за жизнь. Бывали времена, когда Энни его — молчуна — могла разговорить с полпинка, да так, что не заткнешь, только теперь вот Кайлу сказать-то и нечего, нечего добавить, к тому, что и так очевидно.

— Исходя из практики скажу тебе, что обычно всё проще некуда, — она улыбается, зная, что права. Ничего здесь сложного: любил, хотел помочь, помог, себя подставил. Простейшая формула того, как проебать собственную жизнь, когда сердце не в ладах с мозгами. — Зачем ты это сделал? Я же видела тебя на улице, ты же в патруль подался! Я подумала, что хоть один из Хантеров взялся за ум, а тут на тебе.

— Ты ведь читала дело? Мне больше нечего добавить. — Добавить ему действительно нечего, а разводить сопли про любовь не лучшее время и место. Про Кали он будет железно молчать, нельзя её во всё это впутывать.

— Кстати вот, — в ответ на это Энни с невозмутимым видом суёт ему сложенный вдвое листок бумаги. — Твой друг трижды пытался передать это через твоего говнюка-адвоката. Я прочла, уж извини. Оттуда ноги растут, да?

«Она беременна» — забористым почерком Фрэнка.

— Знаешь, где ты спалился? В ювелирке. Они сразу в полицию позвонили. Слушай, адвокату, как врачу, сказать можно всё…

— У неё были долги перед картелем. Точнее у её отца. Ей угрожали.

Энни умеет дожимать, Кайл поддаётся. В глаза словно песка насыпали. Буквы растворяются на бумаге, словно бумажку искупали в воде. Кайл машинальным движением складывает её вчетверо, откладывает в сторону, глаза на Маршалл не поднимает, шарит взглядом по поверхности стола, то и дело цепляясь за этот несчастный клочок. Клочок, который ему всю жизнь перевернул.

— И ты решил подработать? Подумал, что море тебе по колено, да?

— Я не жалею об этом.

Он жалеет лишь о том, что не может сейчас быть рядом с Кали. Не выспросит подробностей, не сумеет помочь, не будет рядом, когда придёт срок рожать, не выберет вместе с ней имя. Не возьмёт его на руки. Жалеет, что подставился так глупо — с совестью он договорился бы со временем, не привыкать. Знать бы раньше… У него будет ребёнок. Он станет отцом. А он здесь, за этим блядским железным столом. В наручниках. Кайл откидывается на спинку стула, трёт руками лицо, скребёт ногтями щетину. Звон цепочки, гудение ламп, звук собственного дыхания превращаются в сплошной гул, и даже пристальный взгляд Энни Маршалл, кажется, имеет звук — сверлящий, пронизывающий. Что-то внутри зудит встать и зарядить шагами из угла в угол, от стене к стене, потому что внутри всё пылает, и сидеть на одном месте становится просто невозможно. Только сейчас Кайл осознает всю тяжесть лишения свободы, понимает, насколько трудно сидеть в клетке, когда там, с другой стороны решётки, проходит мимо жизнь.

— Только в суде это не ляпни. Она может выступить в качестве свидетеля?

— Я не хочу, чтобы о ней было хоть слово сказано, — резко обрывает её Кайл. Всё, что угодно, только не трепать Кали по судам. Только чтобы её никто не трогал.

— Это будет не так-то просто. Самая удачная линия защиты выстраивается на твоём желании спасти близкого человека, — Энни берёт паузу, Кайл слышит, как шелестят странички дел, в которые она закопалась. Но Энни смотрит куда-то мимо, словно пытается подобрать нужные слова, пытается понять, с какого боку зайти. — Кстати, о близких. Ты не знаешь, где Коул?

— Нет. Но хотел бы знать, — Кайл поднимает на неё тяжёлый взгляд, ловит в её ответном взгляде тревогу и сомнение. Коул тоже был для неё близким. Такое бесследно не проходит. — Говори, Энни.

И Энни говорит, выдавая информацию на одном дыхании.

— В последний раз его видели у госпиталя «Милосердие», в тот день, когда похитили дочь директора Управления по борьбе с наркотиками. Ты не в курсе, Коул как-то связан с этим?

— Нет. Не в курсе.

— Директора Маккормика взяли под стражу. Когда его дочь похитили, она обнародовала компромат на него. Потом подалась в бега. Её тело нашли в сгоревшей машине на пути к границе с Мексикой. Рядом было тело мужчины. В татуировках, — Энни снова выдерживает паузу, исподтишка бросает на Кайла взгляд, оценивает реакцию. — Экспертизу провели только для неё. Мужчина остался неопознанным. В муниципалитете заявили, что требование на экспертизу второго тела не поступало. Ты в курсе, Коул имеет отношение к её похищению?

— Я ничего не знаю, Энни.

Слишком много информации. Слишком, чёрт возьми, много. Энни задаёт тот же самый вопрос другими словами, вертит фразами, пытается подловить, выяснить, вытянуть правду, словно знание этой правды ей самой необходимо, как воздух, да вот только Кайл ничем ей помочь не может. Он давно не говорил с братом, Кайл по макушку закопался в собственном дерьме, он знать не знал о его делах. И теперь, возможно, не узнает никогда. Теперь жизнь брата — в толстой папке под твёрдой рукой Андреа Хоффман, и Кайл даже заглянуть туда не может.

— Кстати, сенатор Крамер собирается выступить на твоём суде.

«Вы понимаете, мы живём в состоянии войны. За то, что происходит сейчас на улицах, целиком и полностью ответственны картели и власти, которые допускают это».

Он помнит её как «женщину из телевизора», политическую фигуру, бесконечно далёкую от него, простого работяги. Он слышал её выступление на телешоу и запомнил его лишь потому, что Крамер ясно дала понять, что знает расклад. Знает и имеет смелость заявить об этом во всеуслышание.

— Зачем?

— У неё предвыборная гонка. Она хочет публично предоставить доказательства связи директора Маккормика с мексиканским наркокартелем, Маккормик — ее основной конкурент. Она хочет рассказать, до какой крайности он довёл систему будучи в кресле директора УБН, и что будет, если он попадёт в президенты. И ты, и твоя история очень удачно подвернулись ей под руку. Если его посадят, она остаётся единственным кандидатом с высоким рейтингом, да даже если он отбрехается, Овального кабинета ему не видать, как собственной задницы. Если она его посадит, то выполнит свое главное предвыборное обещание — начнёт «чистку» в правительстве. Пафосно, да? — она хмыкает, а после распрямляет плечи и резко бьёт ладонью по столу, словно приняла единоличное решение, не подлежащее оспариванию. Кулаком стукнула. — Будут журналисты. Твоё дело обещает стать резонансным.

— Я не хочу, чтобы из меня делали клоуна.

— Если это поможет тебе выйти на свободу прямо из зала суда, почему нет? — вспыхивает Энни.

—Тебе не кажется что это слишком чудесно?

— Кайл, тебя хотят закрыть по полной. Пятнадцать лет. Это слишком даже для убийства с отягчающими. Если я сумею сократить этот срок хотя бы вдвое… — она выдыхает, замолкает, смотрит на часы. — Мне пора, Кайл. Встретимся ещё, обсудим, что и как ты будешь говорить присяжным.

— Спасибо. — Кайл давит вымученную улыбку, порываясь встать следом за ней, как того требует вбитый в подкорку этикет.

— Это вам с Коулом спасибо.

— Ты бы справилась. — Гай со смехом называл её «истовой гопницей». С таким характером в она могла бы возглавить банду вместе с братом или сдохла бы, и дня не протянув. Хочется её по щеке потрепать или дружески хлопнуть по плечу, потому что он помнит её испуганным, но отчаянно хорохорящимся воробьём, и, наверное, под маской железной леди Хоффман всё ещё прячется прежняя Крошка Энни, но между ними стеной стоят почти десять лет молчания и разница в социальном статусе.

— Без вас? Нет, — решительно отвечает она. — Согласие на замену адвоката подпиши уже, что ли?

Энни снова возвращается к себе прежней. С холодной, деловой отстраненностью она выдергивает из папки бумагу и тычет пальцем на место подписи. Она уходит, пообещав ему поднять связи и выяснить о Коуле всё, что удастся, а после охрана сопровождает обратно в камеру.

Кали беременна. А Коул… Новость о том, что брат может быть мёртв, словно бы прошлась по касательной, и этот страх, страх потерять его, вдруг рассеялся перед фактом неизбежного. Кайл отчего-то спокоен. Коул всегда был его частью, если бы что-то случилось, Кайл понял бы, почувствовал… Пока он лично не увидит тело, он никогда не поверит, даже если всё говорит об обратном. Лишь в день суда Кайл, уцепившись взглядом за своё неуловимо изменившееся отражение в зеркале, замечает, что у него поседели виски.

***

—Это же… лютый пиздец. — Кайл видит с десятка два журналистов, когда автозак подвозит их с Маршалл к зданию суда.

— Да успокойся ты, я же с тобой. — Та невозмутимо поправляет помаду, глядя в зеркальце, щёлкает языком, произносит «Р-р-раз, раз, р-р-раз», а следом какую-то чудовищную скороговорку, об которую челюсть можно вывихнуть. Готовится к словесной перестрелке. Хотя, судя по ажиотажу, будет целая война.

— Нет, Энни, это полная лажа. — Кайл ясно понимает, что его дело не стоит выеденного яйца: пойман едва ли не с поличным, полностью признал вину, его можно было сразу из изолятора в центральную тюрьму, минуя всю эту пиздадельню. На пятнадцать лет. И если бы кто-то не постарался, так и было бы.

— Кайл, поздно сдавать назад. Да и что ты переживаешь, тебе кроме клятвы почти ничего и говорить-то не придётся.

Говорить будет Крамер — это очевидно. Все хотят сенсаций. Все хотят крови. А Кайлу хочется знать, кто замолвил за него словцо перед госпожой сенатором? Он не имеет связей в этих кругах. Если только Ева…

Ева выступает первой. Они лет сто с ней не виделись, да и после истории с Ритой она, наверное, обиду на него затаила, Кайл почти не сомневался в этом. Но несмотря на то что, Ева здесь — Энни вызвала её в качестве свидетеля.

Ева встаёт за кафедру для допроса сразу после того, как все участники рассаживаются по местам, и судья, попросив всех встать, открывает заседание. У неё мокрые от слёз глаза и дрожащий голос, а щёки впали ещё сильнее с того дня, когда они в последний раз встречались — наверное, она изнуряет себя диетами, глупая. «Высший свет» оказался не менее жесток, чем улицы Южного Централа, но у Евы есть силы бороться и за себя, и за других.

— Знаете, мы все живём в одном городе, но многие из нас живут будто бы в разных мирах. В районе, где я родилась, где мы с Кайлом родились, когда я шла вечером домой после занятий в музыкальной школе, меня поймали и сломали мне все пальцы. Все до единого. Я больше не смогла играть. Со мной сделали это из злости, потому что я стремилась к лучшему, а у нас такое не приветствуется…

Она вспоминает об их общем детстве, о юности — о времени, о котором ненавидит вспоминать, потому что от клейма «прачка из гетто» до сих пор не может отмыться. Рассказывает о том, в каких условиях они оба выросли, и как оба боролись за то, чтобы сделать их хоть чуточку лучше, пока прокурор обвинения не обрывает её и просит говорить кратко и по существу. Нет, Ева не знакома с сенатором. Вряд ли инициатива исходила от неё. Вряд ли она вообще знала, что он загремел за решётку.

Следующим выходит Фрэнк.

— Он пришёл ко мне сразу после Академии. В октябре я планировал отправить его на тесты. Он мог бы стать сержантом уже в этом году…

Фрэнк в жизни не говорил так вдохновлённо и так много, обычно его речь звучала кратко и весьма ёмко. «Вынули бананы из ушей и слушаем сюда». «Увижу без броника — оштрафую нахрен». Кайл усмехается про себя, вспоминая былые времена. Всё познаётся в сравнении — тогда жизнь была куда проще. Он любил свою работу, какой бы поганой и неблагодарной она порой ни была, жаль, что назад ему путь заказан — с судимостью в систему правосудия почти невозможно пробраться, несмотря на то, что «чистых» мудаков в Департаменте больше половины. Кайл узнаёт о себе много нового — оказывается, желание просто делать свою работу и делать её хорошо, уже героизм.

Кайл удивляется, заметив среди свидетельствующих в защиту Мигеля Эрнандеса, своего бывшего напарника.

— Кайл Хантер — самый порядочный человек, которого, я когда-либо знал…

В коротком взгляде, который Эрнандес бросает на него, сойдя с места дачи показаний, Кайл безошибочно читает: «Видишь, салага, не такой уж ты правильный, каким хотел казаться, а я не такой мудак, каким ты меня представлял».

Кайл начинает понимать, что за линию ведёт Энни. Суд превращается в сбор положительных характеристик на офицера Кайла Хантера, и такой он пушистый выходит, что самого от себя тошнит. Энни умело склоняет присяжных в пользу «однажды оступился, всё понял, осознал, больше не повторится». Был вынужден. Под шантажом и угрозами. Энни услышала его — имя Кали в суде не звучит.

Сенатор Крамер умело перехватывает внимание, когда подходит её черёд.

— Этот молодой человек — честный полицейский — был вынужден нарушить закон, потому что иначе в нашем мире невозможно выжить. То, что происходит сейчас на улицах Лос-Анжелеса — результат алчности и попустительства людей, в чьи руки была отдана власть.

Сенатор называет имя Бредфорта Маккормика. Щелкают фотокамеры, в рядах журналистов слышится оживление. Политические пляски на обломках собственной жизни — последнее, что Кайл хочет сейчас наблюдать. Оснований не доверять Энни у него нет, но в чудеса Кайл не верит. Он верит в то, что каждый преследует свои цели. Вслушиваясь в чужие голоса, Кайл мечтает лишь об одном — чтобы этот чёртов цирк скорее закончился. Чем угодно.

— Я требую освобождения мистера Хантера в зале суда! — без тени сомнения подытоживает свою речь Энни Маршалл.

— Не слишком ли многого вы хотите? — прокурор обвинения всплёскивает руками, одними губами произносит «наглая стерва». Судья просит прекратить базар.

Присяжные уходят совещаться на невыносимо, мучительно долгие четыре часа. Четыре часа Кайл мается неизвестностью в маленькой, как собачья конура, клетке — камере предварительного заключения — словно матёрый рецидивист. В одиночестве — Энни умчалась по срочному делу. Никогда ещё время не тянулось так неимоверно долго. Эта пытка неизвестностью и тупым ничегонеделанием вытесняет все тревожные мысли о Кали и брате. Кали сильная, Коул сумеет выкрутиться. Он надеется на это.

Когда Кайла приглашают в зал суда для вынесения приговора, он готов принять любой исход, лишь бы уже выбраться из этих чёртовых стен.

— Итак, госпожа сенатор, вы решили превратить заседание суда по делу о продаже крупной партии героина в историю взлётов и падений этого молодого человека. Однако, его вины это не уменьшает. Семь из двенадцати присяжных заседателей решили, что начать соблюдать закон, как вы, собственно, и желаете, нужно прямо отсюда. Что бы не стояло за его решением, мистер Хантер виновен.

Шесть лет без права досрочного освобождения. Стук судейского молотка. Дело объявляется закрытым.

— Запрет на досрочное я буду оспаривать, — громко заявляет Энни, подскакивая с места.

— Как пожелаете, госпожа адвокат.

Заседание окончено. Шесть лет. Шесть лет в клетке, пока бурлящая энергия и жажда действия на начнёт загнивать и разлагаться, превращая его в безразличную ко всему груду мышц и костей в оранжевой робе. На место тупому оцепенению приходит страх. Кайл не ждал чуда, но сознание факта того, что его на шесть чёртовых лет выдергивают из жизни, что он шесть проклятых лет не сможет найти способа связаться с братом, не сможет увидеть Кали…

«Вечно тебе до всего есть дело!»

«Патологически сознательный…»

Он больше ни на что не сумеет повлиять. Кайлу невыносимо страшно, невыносимо тяжело осознавать этот факт. Для такого, как Кайл Хантер, клетка хуже, чем смерть.

Пока участники лениво рассасываются по залу суда, Энни улучает минутку, чтобы поговорить с ним наедине.

— Слушай, я не хотела говорить до суда… — она замолкает, гневно провожая взглядом секретаря и охранника, посмевших пройти слишком близко. — Я добилась эксгумации тел и экспертизы, но в последний момент мне отказали. В общем, меня любезно попросили отвалить. Это очень тёмная история, Кайл, — выдаёт она, смотря ему прямо в глаза с тревогой и злым упрямством. — Но я буду копать дальше.

Кажется, хуже уже некуда. Эта информация выбивает и без того зыбкую почву у него из под ног.

— Тебе угрожали?

— Когда я боялась угроз? — упрямится Энни, но Кайл видит в ней семнадцатилетнюю девчонку, которая пыталась спастись от ножа с помощью одного лишь острого языка. Вокруг него закручивается какой-то адский клубок, состоящий из неизвестных переменных, и он засасывает в себя всё больше и больше людей. Коул исчез. Теперь туда сунулась Крошка Энни, которая давно уже к ним никаким боком…

— У тебя же дети, да?

— Двое.

— Брось это. Ради них.

Если Коул жив, то он в крупном переплёте, иначе обязательно дал бы знать о себе. Копать бессмысленно и опасно. Энни опускает глаза. Кайл понимает, что она с ним согласна.

— Он объявится. — он уговаривает и себя, и её. Гораздо охотнее он поверит во второе пришествие, чем в смерть брата.

— Я бы не стала так надеяться.

— Он объявится, — до отчаяния упрямо повторяет Кайл, когда его, наконец, поднимают со скамьи и подталкивают к выходу из зала суда.

Когда Кайла этапируют в Центральную тюрьму Лос-Анжелеса, он думает о том, что шесть лет не сможет увидеть своего ребёнка.

***

Ворота Центральной тюрьмы распахивают свой ненасытный рот чтобы впустить машину с новой партией заключенных. Их высаживают из автозака и строгой колонной ведут на территорию тюрьмы. Старший надзиратель, снабжая речь отборным матом, рассказывает новичкам о правилах и распорядке. Их ведут по серым коридорам, заключенные приветственно ухают и тянут руки из-за решёток. Сухой, спёртый воздух с примесью крепкого пота и сигаретного дыма режет глаза, добивает их яркий свет флуоресцентных ламп под потолком. Кайл на удивление спокоен и собран. Это место станет его домом на ближайшие шесть лет.

— Привет, куколка!

Летит ему в спину как только он переступает порог столовой. Порядки в тюрьме не далеко ушли от уличных. Если спустить хоть раз…

— Ты куда намылился? — коренастый латинос средних лет преграждает ему путь. — Сядь. Сядь, говорю. Начнёшь бычиться — суток не протянешь.

Послать бы его к чёрту, но Кайл отчего-то прислушивается.

— Ты популярен, — латинос кивает на подвешенный к потолку телевизор, где по новостному каналу мелькают беззвучные кадры из зала суда. Кайл видит там своё лицо. Будь проклят этот чёртов цирк. Это может здорово осложнить ему жизнь здесь. Латинос подтаскивает стул к его столу, бухает рядом свою миску, садится. Близко, едва задевая своим плечом его плечо.

— Мне не нужна компания, — огрызается Кайл, косясь в его сторону. Мужик перегоняет центовую монетку между пальцев, как чёртов фокусник.

— А зря. Бывших копов здесь не любят, — невозмутимо, с нотками едкой насмешки и превосходства, отвечает латинос, засовывая в рот полную ложку липкой, серой картофельной массы,— И рыльце твоё, смазливое и наглое, тут быстро поправят.

Кайл чувствует, как он неприкрыто разглядывает его, сощурив глаза, словно пытается под шкуру залезть. Начинать первый день с драки действительно глупо, но как иначе заставить прилипчивого мудака отвалить. Заводить здесь полезные связи он не собирается. Он не собирается врастать в эту среду никаким образом, да чёрт, от одной лишь мысли о близких хочется броситься рыть подкоп сию же минуту. Шесть лет. Две тысячи сто девяносто дней… Как же это, мать его, пережить?!

Латинос откладывает ложку и поворачивается к Кайлу всем корпусом.

— Если не хочешь однажды проснуться с заточкой в боку, придётся завести друзей. Держись меня.

Кайл переводит на него хмурый взгляд. С чего вдруг этот старый мекс так беспокоится о нём?

— Я не хочу, чтобы моя дочь плакала по тебе.

Латинос встаёт из-за стола, со звоном кидая ложку в пустую миску, а Кайл чувствует, как у него волосы встают на загривке. Он внимательно, цепко вглядывается в его лицо. Ищет похожие черты. Таких совпадений не бывает.

Мужчина лишь криво ухмыляется в ответ на его наверняка обалдевший взгляд. Прежде чем смешаться с толпой у раздачи, он бросает ему через плечо своё имя.

— Эмилио Рейес.

 

Эпилог

Грузовик высаживает Кайла возле потрёпанной таблички «Ферма Лэйн». Он коротко кивает водителю и, закинув сумку с вещами на плечо, толкает покосившиеся ворота частной территории. Хочется сорваться на бег, но въевшееся в мозг «Любое движение быстрее шага приравнивается к попытке побега» заставляет упорно топать черепашьей скоростью по грунтовой, изъезженной тракторами дороге. За четыре года тюремные привычки стали как родные — может, со временем они перебьются другими.

Кайла амнистировали на два года раньше — Энни-таки добилась пересмотра решения суда. В день освобождения его встретил Фрэнк. Он одолжил ему денег и дал бумажку с адресом Кали — на те многострадальные деньги она купила ферму в Канзасе и довольно успешно занималась сельскохозяйственным бизнесом. Называние фермы она менять не стала. Кайл ни секунды не раздумывал ехать или нет, захочет она его видеть или нет, забыла она его или вовсе устроила свою жизнь с кем-то другим — этот вопрос для него не стоял. Кайл хотел увидеть своих сыновей.

За двое суток он пересёк почти полстраны: сначала на поезде, потом на автобусе, потом с попутными фурами, кое-где и вовсе пешком. Позади оставались мелкие городишки и заброшенные деревни — Кайл в жизни не был в такой глуши, Канзас казался ему параллельной вселенной. Свернув на узкую тропинку, вглубь зарослей кукурузы, он вдруг вспомнил сказку, одну из немногих, которую читала им мать в те редкие дни когда бывала трезвой — про Дороти из Канзаса, которую унесло торнадо в Изумрудный город, и думает, что Кали — Дороти наоборот. Её унесло в Канзас из Города Ангелов.

Кайл отлично помнит тот день, когда всё в его голове вдруг чётко встало на свои места. К нему пришёл Фрэнк и, сняв трубку, сказал несколько слов.

«У тебя два пацана. Здоровые».

Двое. Близнецы. Тогда он тёр глаза до красноты, чтобы не расклеиться прямо на глазах у надзирателей. Радость была неимоверной, как и отчаяние. Лишение свободы не шло ни в какое сравнение с невозможностью увидеть их, взять их на руки — именно в этот момент Кайл ощутил тяжесть наказания в полной мере и с тех пор стал примерным заключённым на пути исправления. Ему нужно было выжить. Во что бы то ни стало.

Острые листья кукурузы касались друг друга, перешептываясь под порывами ветра, стебли колыхались, словно волны, всё поле казалось ему бесконечным зелёным океаном. Жёлтые зёрна кукурузы рвались наружу сквозь надтреснутую сухую зелень, привлекая внимание птиц — наверное, скоро уборка урожая. Было прохладно, в Канзасе начиналась осень. Запах прелой листвы и мокрой земли совсем не похож на солёный, жаркий воздух Лос-Анжелеса, Кайл дёргает плечами в тонкой джинсовой куртке — стоит обзавестись тёплой одеждой. Ступив в глубокий след от трактора в рыхлой земле, Кайл вспоминает Эмилио. Ему осталось ещё пять лет.

Пару раз Кайл буквально вырывал из его рук карты.

«А ну не лезь, щенок» — Рейес тогда хватал его за грудки и тяжело впечатывал спиной в ближайшую стену. У Эмилио глаза горели гневом и азартом, в таком состоянии он был почти не адекватен.

«Если я ещё раз увижу вас с картами, клянусь, я сломаю вам пальцы. При всём уважении», — Кайл не отступал.

«Нормально ты выстрелил», — почесав бороду, изрёк Рейес, когда Кайл поделился с ним новостью. С того дня он ни разу не видел его с картами в руках.

Над головой с раскатистым гулом проносится старая «этажерка», рассеивая над полями мелкую водяную взвесь — от вредителей или удобрения какие — если он планирует остаться, то придётся разобраться со всей этой наукой. А Кайл очень хочет остаться. Ему кажется, что он идёт уже почти час — не то заплутал, не то поле такое огромное. Ноги начинают ныть с непривычки — в тюрьме со спортом неважно, вдоль периметра не набегаешься — но гораздо сильнее ноет в груди. Кайл волнуется. Волнуется о том, как встретит его Кали, как встретят дети. Знают ли они о нём вообще? Кайл совсем отвык от обычной жизни — у него и мысли не возникло позвонить ей перед тем, как нагрянуть. Хочется верить, что он не окажется нежеланным гостем.

Очередной поворот выводит его на широкую грунтовку с мелкими серыми камнями, утоптанными глубоко в землю. Над щёткой зелёных кукурузных стеблей высятся клёны, каштаны и, кажется, яблони, а за их тёмной, кудрявой зеленью прячется красная черепичная крыша небольшого двухэтажного дома. Кайл прибавляет шаг, ему слышатся голоса и детский смех. Это кажется нереальным. Всю дорогу Кайл не думал ни о чём, лишь о точке на карте, в которую должен был попасть во что бы то ни стало, но сейчас, когда цель близко, это ощущение зыбкого сна наяву опутывает ноги, словно он в болото ступает, а не в рыхлую почву. Что он скажет им? Привет, я ваш отец? Я сегодня вышел из тюрьмы? Он даже не знает, как их зовут, когда точно у них день рождения. Им должно быть уже чуть больше трёх лет. Такие большие и такие маленькие одновременно.

Кайл не успевает уловить, в какой момент грунтовка выводит его на широкую поляну перед домом. Взгляд скользит по крыльцу, распахнутой двери, по до боли знакомому, старенькому «Сильверадо» под навесом, по сараю, двум тракторам, трём вальяжным индюшкам, белой кошке, умывающейся под деревом, и замирает на двух малышах. Они катаются на качелях, сделанных из обычных тракторных шин, смеются, бросаясь друг в друга комьями песка и земли.

— Кайл, Коул! — с крыльца сбегает Кали. От звука собственного имени и имени брата Кайл впадает в ступор. — Вы уже как поросята! Прекратите сейчас же!

Кайл роняет руки и смотрит, смотрит, просто смотрит, пытаясь охватить каждое их движение, каждую деталь — во что одеты, обуты, как подстрижены, словно всё ещё не верит в реальность происходящего — пока Кали, словно что-то чувствуя, не поворачивает голову в его сторону. Мальчики замечают его тоже и, спрыгнув с качелей, подбегают к матери, тычут пальцами в его сторону, задирают к ней маленькие, темноволосые головы и что-то наперебой спрашивают тоненькими, звонкими голосами. Кали садится на корточки и что-то говорит им на ухо, тепло, ободряюще улыбаясь. Мальчишки хлопают глазами, тревога на их лицах сменяется на удивление, а после на восхищение и радость. Переглянувшись, они срываются с места.

— Папа! Наш папа — супергерой-полицейский!

— Ты вернулся! Ты вернулся с опасного задания!

Они кричат наперебой, пока бегут по гладкой дорожке из камня, перепрыгивают на грунтовку, поднимая столбы пыли и размахивая руками. Они такие быстрые, что Кайл едва успевает бухнуться на колени, чтобы поймать их, обнять, вдохнуть молочно-сладкий, пыльный запах их макушек. Он поднимает их над землёй, по одному на каждую руку, и медленно идёт в сторону дома, к Кали, украдкой смахивающей слёзы ладонью.

Мальчишки не умолкают ни секунды, что-то спрашивают, рассказывают, а Кайл ничего кроме «да, нет, конечно расскажу» из себя вытащить не может — горло перехватило, слова, как лезвия, режут глотку. Кали бормочет что-то про ужин, душ и одежду и скрывается в доме, Кайл не успевает ей и слова сказать, не успевает спросить, как это вообще возможно, как она сделала так, что ребята узнали его, что ждали его, не видев ни разу в жизни.

Мальчики тянут его в дом, притаскивают откуда-то пачку своих рисунков, показывают, рассказывают, а Кайл украдкой смотрит на Кали, суетящуюся на кухне. Она почти не поднимает глаз, но, кажется, наблюдает исподволь — они сталкиваются взглядами, и Кали тут же отворачивается. В её тёмных глазах Кайл снова ничего не может прочесть. Им предстоит долгий разговор.

— Ну, что вы накинулись? Дайте отцу поесть. — Кали лишь старается казаться строгой и сердитой, её одолевают совсем другие чувства. Кайл видит в её поджатых губах злость, в пальцах, теребящих краешек салфетки, смятение, в чуть ссутуленной спине — усталость. Кайл и сам с непривычки устал — парни говорливые и шумные, а он сам, кажется, за целый год не сказал столько, сколько за один вечер. Они засыпают под наспех выдуманные сказки о его «геройской» жизни, и он относит их на руках в их комнату, целует их, укрывает одеялами.

— Супергерой-полицейский? — со смехом спрашивает Кайл, спустившись вниз.

Кали натирает посуду у раковины. Почувствовав, что он пришёл, начинает тереть её остервенело, вкладывая в эти резкие, грубые движения все невысказанные, скопившиеся за эти годы чувства. Подперев плечом дверной косяк, Кайл рассматривает её стройную фигуру. Кали чуть раздалась в бёдрах, и это ничуть не испортило её, наоборот, она стала сочнее и привлекательнее.

— Супергерой-уголовник звучало бы лучше? — едко бросает она через плечо, даже не взглянув в его сторону.

— Кали… — от близости её тела напрочь отрубает мозги, Кайл делает в её сторону шаг, касается ладонями её талии, такой тёплой, даже сквозь толстую фланель клетчатой рубашки и тут же получает мокрым полотенцем по лицу.

— Ты не имел право делать это! — Кали толкает его в грудь, высвобождаясь, толкает ещё и ещё, вкладывая в эти тычки всю свою злость, всю тревогу, все годы своего одиночества. Всю тоску по нему.

— Я ни о чем не жалею. — Кайл не сопротивляется, лишь пытается поймать её ладони, но Кали выскальзывает, словно юркая рыбка.

— Четыре года, Кайл! Четыре года! — ещё один шлепок полотенцем, и она, наконец, поднимает глаза. В них — блестящий туман слёз, которые Кали сдерживает усилием воли. Так хочется просто перешагнуть это тяжёлое объяснение, просто обнять её, запустить пальцы в её волосы, но это было бы слишком просто. В этом они с Кали чертовски похожи — у них просто не бывает. Кали будто бы нехотя, делает шаг назад, потом ещё и ещё, теряясь в тени коридора. — Ложись спать, ты, наверное, устал с дороги. Я постелю тебе в гостиной.

— Ты носишь кольцо. — Будто бы невзначай отмечает Кайл, хотя увидел его почти сразу, как вошёл в дом. Кали носит его, а значит, та стена отчуждения, которую она между ними выстроила, не настоящая. Кали прячется за ней, боясь новой боли.

— Ношу, — тихо отвечает Кали из темноты.

Стена рухнет, стоит лишь набраться терпения.

— Спасибо тебе за них. — За то, что сохранила их, родила, вырастила и позволила ему быть в их жизни, пусть лишь на словах, но быть. Мальчишки не станут безотцовщинами, как были они с братом, у них будет другая жизнь. Кали ничего не отвечает ему, но Кайл отчего-то чувствует себя по-дурацки счастливым.

Она спускается в гостиную через час — сквозь неумолимо надвигающийся сон Кайл слышит её торопливые шаги по лестнице.

— Нет, это неправильно. Это твой дом, твоя ферма. Я буду спать здесь, а ты топай в спальню. — Кали бросает на диван свою подушку и, бесцеремонно спихнув его ноги на пол, бухается на сиденье. Она упрямо складывает на груди руки и насупливается, как маленькая — наверное, переняла эту привычку у детей.

— Мы ещё даже не поженились, а ты уже имущество делишь, — Кайл улыбается, приподнимаясь на локте. Свет с лестницы едва касается её правильных черт, её непослушных кудрей, пальцев с коротко стриженными округлыми ногтями. Такая красивая. Такая родная, и пусть вместе они были гораздо меньше времени, чем провели в разлуке. — Слушай, без тебя здесь бы ничего не было. Тут везде твои руки.

Её руки в налаженном хозяйстве, в упругих початках кукурузы, в простых льняных шторках — везде. Кали с любовью вела дом, растила детей, умудряясь успевать делать бизнес, умножать те две с половиной сотни, которые достались ему слишком легко и слишком сложно одновременно. Для Кайла этот вопрос никогда не стоял. Он отдал бы им всё, даже жизнь.

— Но спать на диване ты не должен.

— Ты знаешь, после нар этот диван — просто счастье, — Кайл будто бы назло устраивается поудобнее. — Хотя, если ты настаиваешь, я могу подвинуться. Попробуем уместиться. — Это дурацкое ощущение счастья никуда не девается, только растёт, Кайлу хочется смеяться, когда он хлопает ладонью по свободному куску пространства рядом с собой.

— Ничего смешного, — Кали глядит на него сурово, ведёт плечом, словно стряхивает с себя его назойливое внимание, гордо вскидывает подбородок. Колючая. Но это ненадолго.

— Я не смеюсь.

— Ладно, хватит, — она сдергивает с него одеяло в последней попытке отвоевать диван. Как дети, черт. Ничем не лучше трехлеток, мирно спящих наверху. Кайл хватает её за руки, прижимает к себе, ловко пересекает все её попытки сопротивляться. Кали затихает, а после её, наконец, прорывает — Кайл чувствует, как мелко трясутся её плечи, как намокает ткань футболки от её горячих слёз, которые она так долго в себе держала, чтобы быть сильной для своих сыновей.

— Я каждую ночь посыпалась, я снова молиться начала… Фрэнк фотографии твои привозил… в парадной форме, пластинки твои привёз… Я каждый день им показывала, рассказывала… чтобы они знали… Мне было так холодно, я не могла уснуть… Я так люблю тебя.

Спор о диване они решают в ту же ночь. Спустя девять месяцев Кали рожает девочку, которую они называют Николь. Ещё через два года Кайл находит в почтовом ящике открытку из Мексики. На обратной стороне её отпечатано фото — две держащиеся друг за друга ладони с одинаковыми татуировками на безымянных пальцах. На костяшках пальцев мужской руки Кайл видит знакомые, чуть кривоватые буквы — «Мама» — татуировка, которую Коул набил в шестнадцать. Дата отправки — десять дней назад. Брат жив. С улыбкой Кайл закрывает ящик и идёт в дом, рассеянно вертя карточку в руках. Ровное ощущение тихого семейного счастья превращается в эйфорию. Коул жив, теперь всё точно будет хорошо.

***

Закаты в Канкуне действительно хороши, жаль сложно оценить их в полной мере — единственный целый глаз видит лишь на тридцать процентов. Колено не восстановить, способность ходить прямо — тоже. Оливер Данэм теперь — списанный боец, старая развалина с клюкой. Это даже забавно. И не так страшно, как казалось раньше.

Многое теперь кажется иным. Когда он — один из самых искусных палачей — сам умирал под пытками, тёмные дали подсознания, в которые он порой проваливался, подкидывали ему удивительно яркие образы. Он видел Вельховена. Меган. Незнакомого жилистого мексиканца с татуировкой креста на запястье. «Энрике», — он протянул ему руку и Оливер зачем-то пожал её. — «Она скоро придёт. Передай ей, если спросят, пусть скажет, что ко мне. Её пропустят».

Тогда это казалось бредом, но не теперь. Оливер вынимает из сумки простую пузатую жестяную банку, снимает крышку с третьей попытки — четырьмя пальцами всё ещё не привычно — запускает ладонь в плотную серую взвесь. Прах. Всё, что осталось от красивой мексиканской девчонки, которая очень хотела жить. Которая отдала свою жизнь за него — за воина, которому в мирной жизни нет ни места, ни покоя. Она сделала выбор, он обязан принять его, и пусть в первые месяцы после ему хотелось отправиться следом. Данэм вскидывает руку, разжимает пальцы. Прах рассеивается над пляжем, смешивается с тёплым воздухом и песком, исчезает где-то наверху, словно душа, заточенная в банку, наконец, обретает свободу. Данэм высыпает остатки и бросает посудину в океан.

— Отдыхай, Ривера. Заслужила.

Он хромает вдоль побережья, расшвыривая здоровой ногой песок. До рейса в Лос-Анжелес ещё четыре часа. Стоит позвонить Ингрид, по крайней мере, к старости ему понадобится сиделка, а дальше — как получится. Оливер Данэм списан со службы. Теперь он по-настоящему свободен.

 

Эйса и Оливер. Альтернативный эпилог

Закаты в Канкуне действительно хороши, жаль сложно оценить их в полной мере — единственный целый глаз видит лишь на тридцать процентов. Колено не восстановить, способность ходить прямо — тоже. Оливер Данэм теперь — списанный боец, старая развалина с клюкой. Это даже забавно. И не так страшно, как казалось раньше.

Многое теперь кажется иным. Когда он — один из самых искусных палачей — сам умирал под пытками, тёмные дали подсознания, в которые он порой проваливался, подкидывали ему удивительно яркие образы. Он видел Вельховена. Меган. Незнакомого жилистого мексиканца с татуировкой креста на запястье. «Энрике», — он протянул ему руку и Оливер зачем-то пожал её. — «Она скоро придёт. Передай ей, если спросят, пусть скажет, что ко мне. Её пропустят». Оливер послал его в задницу.

Тогда это казалось бредом, но не теперь. Она действительно была на волосок от смерти. Но она справилась.

Оливер поворачивает голову, рассеянно вертя очки в оставшихся пальцах — оказалось, и четырьмя можно вполне недурно управляться. Её профиль выглядит размытым — эффект моушн блёр, как при видеосьемке экшна и погонь. Погони и экшн остались в прошлой жизни, теперь только море и удивительной красоты закаты в сердце туристической Мексики. Но всё равно чертовски непривычно, всё время дёргаешься, как собака на поводке, расслабиться ни хрена не можешь.

— Я ведь не помню ничего, кроме собственного имени. В башке совершенно пусто. Удивительное дерьмо.

Она всё не перестаёт удивляться. Отчасти он ей даже завидует.

— Ну-у, как сказал мне доктор, во время операции у него был выбор: или память, или речь. Он выбрал речь. Учитывая характер твоих травм, я думаю, выбор был верным.

Она знает лишь свое полное имя — Эйса Консуэла Ортега Ривера, знает, что родилась в Синалоа, в деревушке, названия которой даже на карте нет. Да и речь вряд ли восстановиться в полной мере — Ривера порой до сих пор “тормозит”, не может сформулировать мысль, не может говорить длинные фразы, срубается на полуслове. Зато тело помнит многое: как водить машину и как заряжать пистолет в том числе. В этом плане она преуспела куда больше, чем он.

— Учитывая характер моих травм, да… Думаю, неплохо, что я ни хрена не помню.

Ривера ознакомилась со своей медкартой, но для неё это были лишь сухие строчки на бумаге. Она не помнила ничего. Ничего абсолютно.

— Всё-таки странно, что ты знаешь обо мне больше, чем я сама.

Ветер треплет её волосы, лёгкое, полупрозрачное платье обвивает ей ноги — это теперь какая-то другая Ривера, новая, очищенная, просеянная от шелухи негативного опыта, открытая миру, словно новорождённый ребёнок. Она верит ему, забыв про своё кредо “Никому не верь”, верит, потому что он — первый, кого она увидела, открыв глаза после двух недель комы. После двух недель и его комы — даже здесь они совпали по срокам.

Она уже привычно берёт его под руку, помогает перенести вес с трости на здоровую ногу.

— Это легко исправить. Можем придумать что-то новое. Или вообще, начать всё с чистого листа.

Что действительно странно, это то, что его оставили в покое. Наверное, Человек решил, что он загнется и так, или всё-таки бывший тесть решил дать ему погулять без поводка. Так или иначе, Оливер Данэм жив. Списан со службы, но жив. Теперь он по-настоящему свободен. Надолго или нет, уже не важно.

— Хоть я тебя и не знаю, но ты мне уже нравишься. — Она шутливо пихает его в плечо, легонько, так, чтобы он не потерял равновесия.

— Если бы ты помнила обстоятельства нашего знакомства, ты бы так не говорила, — Данэм небрежно обнимает её за шею, касается губами виска у линии роста волос. Вспоминает Эль-Пасо, вспоминает свинарник. Снова завидует ей, жалеет, что нельзя вынуть из башки жёсткий диск, форматнуть его к дьяволу и начать всё сначала.

— Интригуешь, — она звонко смеется. Оливер раньше не замечал, что у неё ямочки на щеках, что каре с чёлкой и парик под медовый блонд, под которым отрастает чёрный ёжик волос, закрывающий шрам после трепанации, делают её похожей на юную девчонку. Зато теперь у него вагон времени для наблюдений. — Ладно, твоя взяла. Давай придумаем что-нибудь.

— С чего начнём?

— Расскажи о себе. Откуда ты?

Он усмехается, опустив голову. Глядит, как их босые ступни утопают в белоснежном, остывающем после палящего солнца песке. Однажды он уже ответил ей на этот вопрос — в ту их первую ночь. Он вспоминает, улыбка против воли становится ещё шире — тогда она даже не спросила его имени, чертовка. Он ответит ещё раз, и будет отвечать столько, сколько потребуется. У него вагон времени.

— Я родился на Джерси. Англия…