Глава первая

Дэниел Бенна, сорокалетний врач и костоправ, жил в приземистом, неряшливом доме, стоявшем на отшибе в переулке Гудвайвс в Труро. Сам Бенна тоже был приземистым и плотным, держался особняком, но совсем не выглядел неряшливо — жители городка и окрестностей хорошо платили за его современные медицинские познания. Он рано женился в первый раз, но жена умерла, а за ней и вторая, когда он женился снова. За ним и его двумя юными дочками присматривала теперь миссис Чайлдс, живущая в доме вместе с хозяевами. А над конюшней находилась комната его помощника, мистера Артура.

Бенна только пять лет жил в Труро. Он прибыл прямо из Лондона, где не только приобрёл репутацию практикующего врача, но и опубликовал монографию с дополнениями к знаменитому «Трактату по акушерству» Смелли, и с момента своего появления в городе произвёл огромное впечатление на зажиточных провинциалов своим авторитетом и навыками.

В особенности авторитетом. Когда люди болели, им не хотелось прибегать к помощи Дуайта Эниса с его практическими способами лечения, своими глазами видевшего, как часто лекарства не помогают, и потому осторожного с их назначением. Им не хотелось лечиться у того, кто приходит, беседует с больным, находит добрые слова для ребёнка и даже гладит собаку. Им нравились важность, самодовольство, вторжение полубога, который ещё только поднимался по лестнице — а голос его уже разносился по всему дому, горничные стремглав бежали за водой или одеялами, а родственники пациента ловили каждое слово. Бенна был именно таким. От одного его появления сердце билось быстрее, даже если, как это нередко случалось, потом оно совсем переставало биться. Но его не огорчали неудачи. Если кто-то из пациентов умирал — причина, конечно, заключалась не в лечении, сам пациент был в этом виноват.

Он был хорошо одет, в соответствии с обычаями своей профессии. Когда он ездил далеко, а его растущая популярность все чаще и чаще заставляла это делать, то ездил верхом на вороной лошади по кличке Эмир и надевал шерстяные бриджи, высокие сапоги с отворотами, накидывал тяжелый плащ на бархатный сюртук с медными пуговицами, а зимой толстые шерстяные перчатки защищали руки доктора от холода. Если не нужно было уезжать из города, Бенна носил муфту вместо перчаток и брал позолоченную трость, в набалдашнике которой находился флакон с нюхательной солью из трав для защиты от заразных заболеваний.

Тем вечером, в начале октября 1795 года, он вернулся с другого берега реки, где назначил опасное для жизни лечение двум пациентам, страдающим от поноса, и откачал три пинты жидкости из живота больного водянкой торговца зерном. После кошмарной зимы и дрянного лета месяц выдался теплым, и городок спокойно дремал на солнце. Весь день чувствовался сильный запах сточных канав и гниющих отбросов, но к вечеру налетел ветер, и воздух посвежел. Было время высокой воды, и река разлилась, окружив скученный городок, словно сонное озеро.

Подойдя к входной двери дома, доктор Бенна отмахнулся от кучки людей, вскочивших на ноги при его появлении. Люди малообеспеченные чаще всего обращались за помощью к городским аптекарям, а бедняки обходились снадобьями, которые могли сварить сами или купить за пенни у бродячих цыган. Но иногда, в сложных случаях, Бенна помогал им бесплатно — он не был мелочным, и это льстило его тщеславию. Поэтому его всегда ждали у двери несколько человек, надеясь получить краткую консультацию. Но сегодня он был не в настроении.

Когда доктор передал лошадь конюху и вошёл в дом, миссис Чайлдс, экономка, вышла поприветствовать его. Её причёска выглядела неопрятно, она вытирала руки о грязное полотенце.

— Доктор Бенна, сэр! — сказала она шёпотом. — Один джентльмен хочет вас видеть. В гостиной. Он приехал где-то в двадцать минут шестого. Я не знала точно, сколько вас не будет, но он сказал: «Я подожду». Что-то вроде того. «Я подожду». И я проводила его в гостиную.

Доктор изумлённо смотрел на неё, пока ставил саквояж и снимал плащ. Она была неряшливой молодой женщиной, и доктор Бенна часто гадал, почему он её терпит. Причина, конечно же, была только одна.

— Какой джентльмен? Почему ты не позвала мистера Артура?

Он не понизил голос, и миссис Чайлдс нервно обернулась.

— Мистер Уорлегган, — сказала она.

Бенна осмотрел себя в покрытое грибком зеркало, пригладил волосы назад, смахнул крупицу пыли с манжеты и осмотрел руки в поисках неприятных пятен.

— Где мисс Флотина?

— Ушла заниматься музыкой. Мисс Мэй всё еще в постели. Но мистер Артур говорит, что жара уже нет.

— Ну конечно, так и должно быть. Что ж, смотри, чтобы меня не потревожили.

— Да, сэр.

Бенна откашлялся и вошел в гостиную с озадаченным видом.

Но миссис Чайлдс не ошиблась. Мистер Джордж Уорлегган стоял у окна, убрав руки за спину — широкоплечий и невозмутимый. Припудренные волосы, костюм лондонского покроя — богатейший человек в городе и один из самых влиятельных. И всё же сейчас, когда ему перевалило за тридцать пять, он чем-то напоминал своего деда, кузнеца.

— Мистер Уорлегган, надеюсь, я не заставил вас долго ждать. Если бы я знал...

— Но вы не знали. Пока я ждал, рассматривал ваш замечательный скелет. Какие же мы прекрасные и ужасные создания.

Его тон был холоден, впрочем, как и всегда.

— Мы собрали его еще в студенчестве. Выкопали. Это опасный преступник, который плохо кончил. В больших городах такие постоянно встречаются.

— Не только в больших.

— Позвольте предложить вам выпить. Ликер или бокал канарского.

Джордж Уорлегган покачал головой.

— Эта женщина, ваша экономка, уже предлагала.

— Тогда прошу, садитесь. Я к вашим услугам.

Джордж Уорлегган принял предложение и сел, скрестив ноги. Его голова была неподвижна, но взгляд блуждал по комнате. Бенна пожалел, что комнату не привели в надлежащий вид. На столе валялись книги и бумаги вперемешку с пузырьками глауберовой соли и коробочками с доверовым порошком . Посреди врачебных записей стояли две пустые бутылки с источенными червями пробками. На спинке стула рядом со скелетом было брошено девичье платье. Доктор нахмурился. В ближайшее время он не ожидал визитов богатых клиентов, но если бы они пришли, такой беспорядок произвел бы не самое хорошее впечатление.

С минуту они сидели молча. Это время показалось вечностью.

— Я зашел по личному делу, — сказал Джордж.

Доктор Бенна наклонил голову.

— Поэтому то, что я скажу, должно остаться между нами. Полагаю, нас никто не услышит?

— Между доктором и пациентом всё, — ответил Бенна, — всё конфиденциально.

Джордж холодно посмотрел на него.

— Разумеется. Но в этом случае всё еще серьезнее.

— Вряд ли я понимаю, о чем вы.

— Я хочу сказать, что об этой беседе будем знать только мы с вами. Если об этом станет известно еще кому-то, я совершенно точно буду знать, кто из нас проболтался.

Бенна выпрямился на стуле, но не ответил. Его весьма сильное чувство собственной значимости сдерживалось лишь осознанием еще более высокого положения Уорлегганов.

— И в этом случае, доктор Бенна, я перестану быть вам другом.

Доктор подошел к двери и распахнул ее настежь. Коридор был пуст. Он снова закрыл дверь.

— Если вы желаете говорить, мистер Уорлегган, то пожалуйста, прошу вас. Я не могу дать вам более убедительных гарантий, кроме тех, что уже обеспечил.

Джордж кивнул.

— Да будет так.

Какое-то время они сидели молча.

Джордж спросил:

— Вы суеверный человек?

— Нет, сэр. Природой управляют непреложные законы, которые ни человек, ни амулет не смогут изменить. Задача врача именно в том, чтобы понять эти законы и применить их в борьбе с болезнями. Можно вылечить любые хвори. Ни один человек не должен умирать до старости.

— У вас двое малолетних детей?

— Двенадцать лет и девять.

— Вы не думаете, что кости преступника, висящие в доме днем и ночью, могут принести им вред?

— Нет, сэр. Если бы что-то подобное произошло, их излечило бы сильное слабительное.

Джордж снова кивнул. Он сунул три пальца в кармашек для часов и поигрался с монетами.

— Вы присутствовали при рождении моего сына и с тех пор часто посещали наш дом. Полагаю, вы приняли роды у множества женщин.

— У многих тысяч. За два года в родильном доме в Вестминстере под руководством доктора Форда. Могу утверждать, что такого опыта точно нет ни у кого больше ни в Корнуолле, ни где-либо еще. Но вы и сами это знаете, мистер Уорлегган. Вы знали это и положились на меня, когда ваша жена носила ребенка. Полагаю, мои услуги не показались вам недостаточными.

— Нет, — Джордж Уорлегган выпятил верхнюю губу. Сейчас он больше чем когда-либо был похож на императора Веспасиана, размышляющего над проблемами империи. — Именно об этом я и хотел с вами проконсультироваться.

— Я к вашим услугам, — повторил Бенна.

— Мой сын Валентин родился восьмимесячным. Верно? Из-за несчастного случая, когда моя жена упала, сын родился на месяц раньше. Я прав?

— Вы правы.

— Но скажите, доктор Бенна, из тысяч детей, которых вы приняли, вы наверняка видели достаточно много недоношенных. Это так?

— Да, достаточно много.

— Восьмимесячных? Семимесячных? Шестимесячных?

— Восьми— и семимесячных. Никогда не видел, чтобы выжил шестимесячный ребенок.

— А те недоношенные дети, которые выжили, как Валентин. Они отличаются при рождении? В смысле, от тех, кто родился в срок?

Бенна позволил себе несколько секунд поразмыслить о том, куда клонит посетитель этими вопросами.

— Отличаются? О чем это вы?

— Я спрашиваю вас.

— Нет никаких существенных отличий, мистер Уорлегган. Можете быть спокойны. Ваш сын не будет страдать от каких-либо недомоганий из-за того, что родился до срока.

— Меня беспокоит не текущее состояние, — голос Джорджа Уорлеггана стал чуть более резким. — Каковы отличия при рождении?

Бенна никогда в жизни не обдумывал ответ более тщательно.

— Главным образом в весе. Восьмимесячный ребенок редко весит больше шести фунтов. И редко так же громко плачет. Ногти...

— Мне сказали, что у восьмимесячного ребенка не бывает ногтей.

— Это неверно. Они маленькие и мягкие, а не твердые.

— Мне сказали, что кожа у такого ребенка красная и сморщенная.

— Как и у многих рожденных в срок.

— Мне сказали, что у них не бывает волос.

— О, иногда. А чаще они редкие и тонкие.

По переулку прогрохотала телега. Когда звук затих, Джордж сказал:

— Теперь вы вполне понимаете цель моих расспросов, доктор Бенна. Задам последний. Мой сын родился раньше срока или нет?

Дэниел Бенна облизал губы. Он понимал, что гость тщательно следит за выражением его лица, и также осознавал, насколько тот напряжен — у человека менее хладнокровного это можно было бы назвать страданием.

Доктор встал и подошел к окну. При свете на его манжетах стали заметны капли крови.

— На многие вопросы относительно состояния человека, мистер Уорлегган, нельзя ответить однозначно «да» или «нет». В этом случае прежде всего вы должны дать мне время, чтобы припомнить. Вы же понимаете, что вашему сыну сейчас... Сколько? Восемнадцать? Двадцать месяцев? С тех пор как я принял роды у миссис Уорлегган, я помогал многим женщинам. Дайте-ка вспомнить, в какой день вы меня вызвали?

— Тринадцатого февраля прошлого года. Моя жена упала с лестницы в Тренвите. Это случилось в четверг вечером, около шести. Я тотчас же послал за вами, и вы приехали около полуночи.

— Ах да, припоминаю. На той неделе я еще лечил сломанное ребро леди Хоукинс после случая на охоте, а когда услышал о происшествии с вашей женой, то понадеялся, что она не упала с лошади, потому что такое падение...

— И вот вы приехали, — перебил Джордж.

— Я приехал. И находился рядом с вашей женой в ту ночь и на следующий день. Ребенок появился на свет на следующий вечер.

— Валентин родился в четверть девятого.

— Да... Что ж, могу только сказать вам, мистер Уорлегган, что на первый взгляд не припоминаю ничего такого, что могло бы показаться странным при рождении вашего сына. Конечно же, мне тогда и в голову не приходило задумываться над такими вещами, проверять, обращать на это пристальное внимание. Да и зачем? Я не предполагал, что настанет время, когда мне придется вынести то или иное мнение по такому вопросу. По вопросу о том, сколько именно было месяцев ребенку. Ввиду неудачного падения вашей жены, я был счастлив, что мне удалось принять у нее живого и здорового мальчика. Вы спрашивали акушерку?

Джордж встал.

— Вы должны помнить ребенка, которого принимали. Его ногти были полностью сформированы?

— Думаю, да. Но я не могу сказать...

— А волосы?

— Немного темных волос.

— А кожа была морщинистая? Я увидел его через час и помню, что морщин почти не было.

Бенна вздохнул.

— Мистер Уорлегган, вы один из самых богатых моих клиентов, и я не хочу вас обидеть. Но могу я быть с вами честным?

— Именно об этом я вас и просил.

— Что ж, со всем почтением советую вам возвращаться домой и больше не вспоминать об этом. Я не осмелюсь спросить вас о тех причинах, что заставили вас прийти ко мне. Но если после стольких месяцев вы ожидаете услышать от меня или любого другого человека однозначный ответ — был ваш сын доношенным или нет, то вы просите о невозможном. Природу нельзя разбить на категории. Есть определенные стандарты, которые считаются нормой — и у этой нормы несметное количество вариаций.

— Так значит, вы не скажете.

— Я не могу вам сказать. Если бы вы спросили меня тогда, я попытался бы вынести более достоверное суждение, но это всё. Как говорится, naturalia non sunt turpia .

Джордж ткнул тростью в ковер.

— Доктор Энис вернулся, как я понимаю, и скоро наверстает упущенное.

Бенна принял высокомерный вид.

— Он всё еще болен и скоро женится на своей наследнице.

— Некоторым людям он нравится.

— Это их мнение, а не мое, мистер Уорлегган. Со своей стороны я с презрением отношусь к большей части его методов, им недостает организованности и убедительности. Человек без ясной и доказанной системы медицинских знаний — это человек без надежды.

— Пусть так. Пусть так. Хотя, как я слышал, доктора никогда не отзываются лестно о конкурентах.

«Как, вероятно, и банкиры о своих конкурентах», — подумал Бенна.

— Что ж... — Джордж встал. — Хорошего дня, Бенна.

— Надеюсь, миссис Уорлегган и мастер Валентин пребывают в добром здравии, — сказал доктор.

— Да, благодарю вас.

— Почти настало время их посетить. Возможно, на следующей неделе.

Повисла секундная пауза, как будто Джордж обдумывал, не сказать ли «Прошу вас больше не приходить».

Бенна добавил:

— Мистер Уорлегган, я старался не размышлять над тем, что побудило вас задать мне такой вопрос. Но с моей стороны было бы бесчеловечно не понимать, насколько может быть важен мой ответ для вас. Сэр, примите во внимание, насколько сложно дать такой ответ. Я бы не смог, да и ни за что не стал бы утверждать что-либо, что, насколько мне известно, способно поставить под сомнение честь знатной и добродетельной женщины. Другими словами, я не смог бы и не стал бы делать этого, не будучи полностью уверенным в своих словах. Если бы я был уверен, то посчитал бы своим долгом сказать вам об этом. Но это не так. Вот и всё.

Джордж посмотрел на него ледяным взглядом. На лице у него были написаны неприязнь и отвращение — либо по отношению к доктору, либо от того, что он вынужден делиться своими тайнами с посторонним человеком.

— Вспомните, с чего мы начали разговор, доктор Бенна.

— Обещаю сохранить всё в тайне.

— Прошу, не забудьте об этом.

Подойдя к двери, Джордж сказал:

— Моя семья здорова но можете заехать, если желаете.

После его ухода Бенна бросился на кухню.

— Нэлли, это не дом, а позорище! Болтаешься тут без дела, сплетничаешь, витаешь в облаках, ворон считаешь. Нельзя в такой гостиной встречать важного пациента! Вон платье валяется, забирай его! И туфли. Шевелись, если хочешь здесь и дальше работать!

Он продолжал высказывать упреки своим сильным и звучным голосом еще три-четыре минуты. Миссис Чайлдс терпеливо смотрела на него из-под растрепанных каштановых волос. Она ждала, пока буря утихнет, чувствуя, что доктору необходимо восстановить свой авторитет после того, как на него посягнули. Такое с ним случалось очень редко, ведь даже когда он ездил к самым богатым пациентам, они были расстроены и нуждались в его помощи. Доктор говорил, а они ловили каждое его слово. Он никогда не ездил конкретно к Джорджу Уорлеггану, поскольку тот обладал недюжинным здоровьем. Но сегодня, как и всегда при встрече с ним, доктору Бенне пришлось уступить. Ему это не нравилось. Пот проступил у него на висках. И всё это выплеснулось на Нэлли Чайлдс.

Она отвечала «да, сэр» и «нет, сэр», и «я прослежу за этим завтра, сэр». Она никогда не забывала называть его «сэр», даже когда он провожал ее в спальню — это было залогом их отношений. Услуга за услугу — таков был их невысказанный принцип. Поэтому она не слишком близко к сердцу воспринимала его выговоры — когда доктор закончил, она спокойно принялась за уборку гостиной, а он стоял у окна, убрав руки за полы сюртука, и думал о том, что произошло.

— Мисс Мэй хотела бы с вами повидаться, сэр.

— Попозже.

Нэлли попыталась подобрать все туфли и уронила пару. Волосы упали ей на лицо.

— Кажись, эти джентри нечасто к вам просто так заходят, сэр. Чего ж он хотел, какого-нибудь лекарства?

— Какого-нибудь лекарства.

— Небось он послал бы кого-то из слуг принести лекарство, разве не так, сэр?

Бенна не ответил. Она унесла домашние туфли, потом вернулась за платьем.

— В жизни не видала, чтоб мистер Уорлегган сюда приходил. Небось что-то личное, и он не хотел, чтоб узнали домашние?

Бенна отвернулся от окна.

— По моему, это Катон сказал «Nam nulli tacuisse nocet, nocet esse locutum» . Никогда об этом не забывайте, миссис Чайлдс. Для вас это должно стать главным правилом. Как и для многих других.

— Может, оно и так, только я не знаю, чего это значит, может, скажете, сэр?

— Я тебе это переведу, чтобы знала. Это значит: «Никому не вредно промолчать, а болтливость часто приносит вред».

II

Джордж Табб, шестидесяти восьми лет от роду, работал конюхом и привратником на постоялом дворе «Боевой петух». Ему платили девять шиллингов в неделю, а иногда он получал дополнительный шиллинг за то, что помогал поднести вещи. Он жил в пристройке рядом с постоялым двором вместе с женой, женщиной всё ещё энергичной, несмотря на слабое здоровье, зарабатывавшей стиркой дополнительные два фунта в год. Вместе со случайными подачками, перепадавшими привратнику, всего этого хватало на жизнь, но уже девять лет, с тех пор как умер его друг и работодатель Чарльз Уильям Полдарк, Джордж стал прикладываться к бутылке, и теперь частенько напивался, растрачивая семейный бюджет.

Эмили Табб пыталась строго контролировать расходы, но пять шиллингов в неделю на хлеб, шесть пенсов на мясо, девять за полфунта масла и столько же за полфунта сыра, шиллинг за два пека картошки, да два шиллинга в неделю арендной платы — тут не разгуляешься. Миссис Табб — как, впрочем, и её муж, когда был трезв — бесконечно сожалела о том, что два с половиной года назад они оставили Тренвит. Потеряв мужа и обеднев, Элизабет Полдарк была вынуждена рассчитать слуг, одного за другим, пока с ней не остались только верные Таббы, но в подпитии Табб уж слишком полагался на свою незаменимость, и когда миссис Полдарк внезапно снова вышла замуж, им пришлось уйти.

Однажды днем в начале октября Джордж Табб расчищал площадку для петушиных боев за таверной, чтобы подготовить ее к предстоящим состязаниям, когда ему свистнул хозяин таверны и сказал, что к нему кто-то пришел. Зайдя внутрь, он увидел худого мужчину в черном. Его глаза были так близко посажены, что казалось, будто он страдает косоглазием.

— Табб? Джордж Табб? С тобой хотят поговорить. Скажи своему господину. Тебя не будет полчаса.

Табб осмотрел посетителя и спросил, что всё это значит, кто за ним послал и для чего. Но не получил ответа. На улице ждал еще один человек, так что он убрал метлу и пошел с ними.

Идти оказалось недалеко. Несколько ярдов вниз по переулку, вдоль речного берега, где мерцающая вода снова выходила из берегов, вверх по улице к двери в стене, потом через двор. Задняя стена высокого дома.

— Сюда.

Он вошел. Комната походила на кабинет стряпчего.

— Жди здесь.

За ним захлопнулась дверь. Его оставили одного.

Табб встревоженно щурился, гадая, что предвещают все эти процедуры. Ему не пришлось долго ждать. Через другую дверь вошел джентльмен. Табб уставился на него с удивлением.

— Мистер Уорлегган!

У него не было шляпы, и он коснулся морщинистого лба.

Другой Джордж, чрезвычайно важная персона, кивнул ему и сел за стол. Пока он просматривал какие-то бумаги, беспокойство Табба росло. Именно по приказу мистера Уорлеггана, когда тот женился на миссис Полдарк, Таббов выставили, и сегодняшнее приветствие не было дружелюбным.

— Табб, — сказал Джордж, не поднимая глаз. — Я хочу задать тебе несколько вопросов.

— Сэр?

— Эти вопросы я задам тебе по секрету, и надеюсь, ты его сохранишь.

— Да, сэр.

— Я вижу, ты ушёл с той работы, которую я тебе предложил, когда миссис Уорлегган попросила тебя уволить.

— Да, сэр. Миссис Табб не могла работать и...

— Напротив, я узнал от мисс Агар, что она была недовольна именно тобой и предложила оставить одну миссис Табб, если бы она на это согласилась.

Взгляд Табба смущенно забегал по комнате.

— Итак, сейчас ты влачишь жалкое существование слуги в таверне. Хорошо, это твой выбор. Те, кто не в состоянии себе помочь, должны принять последствия.

Табб откашлялся.

Мистер Уорлегган достал из кармана две золотые монеты.

— Как бы то ни было, я готов предложить тебе временное улучшение твоей доли. Эти гинеи. Они твои на определённых условиях.

Табб уставился на деньги, как на змею.

— Сэр?

— Я хочу задать тебе несколько вопросов о твоих последних месяцах работы в Тренвите. Ты помнишь их? С тех пор как ты ушёл, прошло чуть больше двух лет.

— О да, сэр. Я хорошо всё помню.

— Здесь только мы с тобой, Табб. Только ты будешь знать вопросы, которые я задам. Если в будущем выяснится, что об этих вопросах знает кто-то ещё, я пойму, кто проболтался, понятно?

— Ох, я не проболтаюсь, сэр.

— Не проболтаешься? Я в этом совсем не уверен. У пьяницы язык ненадёжный. Так слушай, Табб.

— Сэр?

— Если когда-нибудь я услышу хоть слово из того, о чём сегодня тебя спрашиваю, тебя вышвырнут из этого города, и ты будешь голодать. Сдохнешь от голода. В канаве. Я тебе обещаю. Не забудешь об этом, когда напьёшься?

— Хорошо, сэр, честно, обещаю. Больше ничего сказать не могу. Я...

— Говоришь, больше ничего сказать не можешь. Что ж, сдержи своё обещание, а я сдержу своё.

Он замолчал. Табб облизнул губы.

— Я хорошо помню то время, сэр. Я хорошо помню все те дни в Тренвите, когда мы, я и миссис Табб, пытались вдвоём вести и дом, и хозяйство. Там больше никого и не было, все дела на нас двоих...

— Я знаю, знаю. И вы воспользовались своим положением. Поэтому и потеряли работу. В знак признательности за долгую службу вам нашли другое место, но вы и его потеряли. Вот что, Табб, есть некоторые имущественные вопросы, которые надо урегулировать, и ты можешь мне в этом помочь. Во-первых, я хочу, чтобы ты припомнил всех, кто заходил в дом. То есть всех, кого видел. Примерно с апреля 1793 до июня того года, когда вы ушли...

— Кто заходил? К госпоже Элизабет, вы хотите сказать? Или к мисс Агате? Да мало кто заходил, сэр. Дом-то совсем на отшибе... Помню, приходил кто-то из деревни. Бетти Коуд с сардинами. Лобб из Шерборна с почтой раз в неделю. Аарон Нэнфан...

Джордж махнул рукой, чтобы он замолчал.

— А к Полдаркам? Кто-нибудь приходил?

Табб с минуту подумал, почесывая подбородок.

— Вы, сэр. Вы приходили чаще всех! Еще доктор Чоук к мисс Агате, преподобный Оджерс раз в неделю, капитан Хеншоу, церковный староста, капитан Полдарк из Нампары, сэр Джон Тревонанс пару раз. Вроде Рут Тренеглос заходила однажды. Миссис Тиг тоже как-то видел. Помню, я почти всё время проводил в поле и едва мог...

— А капитан Полдарк из Нампары часто приходил?

— Ну... раз в неделю. Где-то так.

— Обычно по вечерам?

— Нет, сэр, он всегда приходил днём. По четвергам, днём. Пил чай и уходил.

— Тогда кто приходил вечером?

— Да никто, сэр. По вечерам было тихо, как в могиле. Вдова, молодой джентльмен десяти лет и на редкость старая леди. Но если бы вы спросили меня о тех временах, когда был жив мистер Фрэнсис, вот в те времена...

— А госпожа Элизабет точно не выходила по вечерам?

Табб заморгал.

— Выходила? Нет, насколько я знаю, сэр.

— Но в эти месяцы — апрель, май, июнь, по вечерам светло. Возможно, она каталась верхом.

— Нее, она почти не выезжала. Мы продали всех лошадей, оставили только двух, но они были слишком старые, чтобы на них ездить.

Джордж указал на две гинеи, и Табб посмотрел на них с надеждой, что вопросов больше не будет.

— Погоди, погоди, ты ещё ничего не заработал, — сказал Джордж. — Думай. Кто-то ещё наверняка приходил.

Табб напрягся.

— Жители деревни... Дядюшка Бен вроде приносил кроликов. Незнакомцев не было...

— А госпожа Элизабет часто ходила в Нампару?

— В Нампару?

— Именно это я и спросил. Навестить Росса Полдарка.

— Никогда. Никогда. Нет, насколько я знаю. Нет, никогда.

— Почему же она не ходила? Они ведь соседи.

— Я думаю, думаю, может, потому, что она никогда не ладила с женой капитана Полдарка. Но это всего лишь мои догадки.

Повисла долгая пауза.

— Постарайся вспомнить, особенно май. Середина или начало мая. Кто приходил? Кто приходил вечером?

— Ну... ну, никто, сэр. Ни одной живой души не видал. Это уж точно.

— Во сколько ты ложился спать?

— Ох... В девять или десять. Как только стемнеет. Мы вставали с рассветом, и до заката...

— Во сколько госпожа Элизабет ложилась спать?

— Ну, примерно так же. Мы все уставали.

— Кто запирал двери?

— Я, в последнюю очередь. Было время, когда мы совсем двери не запирали, но без других слуг, да когда вокруг столько бродяг...

— Что ж, боюсь, ты ничего не заработал, — сказал Джордж, протягивая руку, чтобы забрать деньги.

— Ох, сэр, да я если б я знал, чего вы от меня хотите, я б сказал.

— Не сомневаюсь, уж ты сказал бы. А скажи мне вот что. Если бы кто-нибудь пришёл после того, как ты отправился в постель, ты услышал бы дверной колокольчик?

— То есть ночью, значит?

— Когда же ещё?

Табб задумался.

— Вряд ли. Сомневаюсь, что хоть кто-нибудь услышал бы. Колокольчик-то, он в нижней кухне, а мы все наверху спали.

— Нет, значит? Ты бы знал?

— Ну, пожалуй, нет. Зачем кому-то приходить, разве только чтобы обворовать. А красть-то там почти и нечего было.

— А ты не знаешь, не было ли в доме какого-нибудь потайного входа, известного только членам семьи?

— Не... Я про такой не знаю. А я там двадцать пять лет прожил.

Джордж Уорлегган встал.

— Отлично, Табб.

Он бросил монеты на стол.

— Забирай свои гинеи и иди. Я тебе приказываю ничего никому не говорить. Даже миссис Табб.

— Не скажу я ей, — ответил Табб. — А то... ну, сэр, вы ж знаете, как это. Она эти деньги отобрать захочет.

— Забирай свои гинеи, — сказал Джордж. — И ступай.

III

В тридцать один год у Элизабет Уорлегган было двое детей. Старшему, Джеффри Чарльзу Полдарку, вскоре должно было исполниться одиннадцать, он первый год учился в Харроу. Она получила три неряшливых письма, сообщающие, что он по меньшей мере жив и, очевидно, здоров, и привыкает к будням школы. При взгляде на письма, аккуратно сложенные в уголке стола, ее сердце каждый раз сжималось, воображение рисовало так много между строк. Младшему сыну Элизабет, Валентину Уорлеггану, еще не исполнилось и двух лет, он медленно поправлялся после рахита, от которого страдал прошлой зимой.

Элизабет выходила играть в карты с тремя старыми подругами, это было одно из удовольствий, которыми она наслаждалась каждую зиму в Труро. В Труро все играли в карты, это так отличалось от скучных и одиноких вечеров в Тренвите с Фрэнсисом и после его смерти. Жизнь с новым мужем имела свои сложности, в особенности в последнее время, но была куда более стимулирующей, а Элизабет всегда нуждалась в стимулах.

Она заворачивала в гостиной небольшой пакет, когда вошел Джордж. Он не сразу заговорил, а подошел к столу и стал просматривать бумаги. Потом он сказал:

— Тебе следовало поручить это лакею.

— Мне и так особо нечем заняться, — с живостью ответила Элизабет. — Это подарок для Джеффри Чарльза. В конце недели — его день рождения, а почтовая карета в Лондон отправляется завтра.

— Да, ну что ж, ты можешь включить и небольшой подарок от меня. Я ведь не забыл.

Джордж подошел к комоду и вытащил коробочку. В ней лежали шесть перламутровых пуговиц.

— Ох, Джордж, какие чудесные! Так мило с твоей стороны помнить... Но ты считаешь, что он может носить их в школе? Они не потеряются?

— Даже если и так. Он же такой денди. Тамошний портной сумеет их использовать.

— Благодарю. Тогда я положу их вместе с моим подарком. И припишу к моим поздравлениям, что они от тебя.

В письмах домой Джеффри Чарльз совершенно не упоминал об отчиме. И Элизабет, и Джордж это заметили, но избегали об этом говорить.

— Ты выходила? — спросил Джордж.

— К Марии Агар. Я тебе говорила.

— Ах, да. Я забыл.

— Мне так нравится общество Марии. Она всегда веселая и легкая на подъем.

Оба замолчали. Наступила давящая тишина.

— Валентин сегодня тебя звал, — сказала Элизабет.

— Да? Валентин?

— Да, он несколько раз повторил: «Папа! Папа! Папа!». Ты не виделся с ним уже несколько дней, и он по тебе соскучился.

— Да, ну что ж... Пожалуй, завтра, — Джордж закрыл ящик комода. — Виделся сегодня с твоим старым лакеем, наткнулся на него в «Боевом петухе».

— Что? С каким лакеем?

С Джорджем Таббом.

— Вот как... Он здоров?

— Пытался поболтать о былых временах.

Элизабет развернула край пакета.

— Честно говоря, после его ухода меня мучают угрызения совести.

— В каком смысле?

— Ну, он работал на нас... То есть на моего свекра и Фрэнсиса много лет. Так жаль, что в конце концов он всё потерял, потому что слишком много о себе возомнил.

— Я дал ему две гинеи.

— Две гинеи! Это слишком щедро! — Элизабет уставилась на мужа, пытаясь прочесть его непроницаемое выражение лица. — Хотя иногда я думаю, не взять ли его обратно. Он усвоил урок.

— Этого пьяницу? Пьяницы слишком много болтают.

— А что он может выболтать? Разве у нас есть от мира секреты?

Джордж направился к двери.

— А у кого их нет? Мы все уязвимы для клеветы и злословия, разве не так?

Он вышел.

Позже они ужинали в одиночестве. Отец и мать Элизабет остались в Тренвите, а родители Джорджа были в Кардью. В последнее время они ели молча. Джордж был человеком безупречно вежливым с предсказуемым поведением. Ее прежний муж Фрэнсис мог быть веселым и задумчивым, циничным и остроумным, вежливым и грубым, щепетильным и неряшливым. Джорджу это не было присуще, он всегда держал эмоции в узде. Но в этих рамках Элизабет научилась читать его настроение и понимала, что в последние два месяца отношение к ней мужа существенно изменилось. Он всегда за ней наблюдал, словно горя желанием узнать, счастлива ли она в браке, но в последнее время эта слежка стала невыносимой. Когда в былые дни Элизабет поднимала взгляд и встречалась со взглядом мужа, он смотрел открыто и задумчиво, но это никоим образом не причиняло беспокойства, теперь же, если такое случалось, Джордж быстро отворачивался, словно пытался скрыть свои мысли, прежде чем она сможет их разгадать.

Иногда Элизабет казалось, что и слуги за ней следят. Пара писем выглядела так, словно их вскрывали и снова запечатали. Это было неприятно, но она считала, что всему виной разыгравшееся воображение.

Когда слуги вышли, Элизабет сказала:

— Мы так и не ответили на приглашение на свадьбу Кэролайн Пенвенен. Надо поторопиться.

— У меня нет желания идти. Доктор Энис прыгнул выше головы.

— Думаю, там соберется вся округа.

— Возможно.

— Могу себе представить — это будет что-то вроде свадьбы героя, раз он только что спасся от французов и выжил в этом кошмаре.

— И его спаситель тоже там несомненно будет, чтобы сорвать восторженные аплодисменты за безрассудный и преступный поступок, когда он потерял больше жизней, чем спас.

— Что ж, людям нравятся романтичные жесты, как известно.

— И романтичные герои, — Джордж встал и отвернулся. Элизабет заметила, как он похудел, и задумалась, не является эта перемена в отношениях результатом какой-то болезни. — Скажи, Элизабет, что ты нынче думаешь о Россе?

Вопрос был неожиданным. Целый год после их свадьбы это имя не упоминалось.

— Что я о нем думаю, Джордж? В каком смысле?

— Только в том, что я сказал. Ты знакома с ним... Сколько? Пятнадцать лет? Ты была по меньшей мере его другом. Когда я с тобой познакомился, ты защищала его от всякой критики. Потом, когда я попытался завести с ним дружбу, а он отверг её, ты встала на его сторону.

Элизабет осталась за столом, нервно перебирая край салфетки.

— Не думаю, что я приняла его сторону. Но всё остальное верно. Хотя... за последние годы мое отношение к нему изменилось. Уж ты-то наверняка об этом должен знать. После всех этих лет. Боже!

— Что ж, продолжай.

— Наверное, это началось из-за его отношения к Джеффри Чарльзу. Потом я вышла за тебя, и это ему явно не понравилось, и в своем высокомерии он ворвался в наш дом в то Рождество и угрожал нам из-за того, что его жена повздорила с твоим егерем. Это было просто невыносимо!

— Он не ворвался, — спокойно возразил Джордж, — а нашел другой вход, о чем мы не знали.

Элизабет пожала плечами.

— А какая разница?

— Не знаю.

— О чем ты?

С улицы послышался стук по галечной дорожке. Это был слепой, который палкой на ощупь прокладывал себе путь. Окно было приоткрыто совсем чуть-чуть, и Джордж закрыл его, чтобы избавиться от этого шума.

— Я иногда думаю, Элизабет... Иногда мне кажется...

— Что?

— Кое-что, что тебе может показаться неподобающей мыслью мужа о своей жене... — Он помедлил. — А именно, что твоя теперешняя неприязнь к Россу Полдарку не настолько искренна, как твоя прежняя к нему привязанность...

— Ты прав! — сразу ответила она. — Я нахожу такие мысли в высшей степени неподобающими! Ты обвиняешь меня в лицемерии или в чем похуже? — в ее голосе кипела злоба. Злость, вытесняющая страх.

С тех пор как они поженились, они часто не сходились во мнениях, но дело никогда не доходило до ссоры. Их отношения имели другую природу. Сейчас, находясь на грани, Джордж выжидал, стараясь избежать стычки, к которой он как следует не подготовился.

— Откуда мне знать? — сказал он. — Возможно, это даже не лицемерие. Может, это самообман.

— За эти два года я хоть раз, хоть раз, давала тебе повод подумать, что испытываю к Россу более теплые чувства, чем говорят о том мои слова? Назови хоть один раз!

— Нет. Не могу назвать ни одного. Я не об этом говорю. Послушай. Ты очень преданная женщина. Признай это. Ты всегда на стороне своих друзей. В те времена, когда ты была замужем за Фрэнсисом, ваша дружба с Россом Полдарком была незыблема. Когда я упоминал его имя, ты замирала. Но когда мы поженились, ты стала относиться к нему так же недружелюбно и неприветливо, как и я. В любом споре ты принимала мою сторону...

— Тебя это не устраивает?

— Конечно же, устраивает. Мне это нравилось. Мне доставляло удовольствие видеть, что ты изменила свое отношение. Но я не уверен, что так меняться — в твоем духе. Тебе скорее свойственно скрепя сердце поддержать меня и выступить против своего бывшего друга — потому что, как моя жена, ты считаешь это своим долгом. Но твои чувства не столь сильны, как могли бы быть. Поэтому иногда я подозреваю, что у тебя остались чувства к нему. Я говорю себе: «Возможно, это не так. Возможно, она обманывает меня, потому что ей кажется, что мне это нравится. Или, возможно, она обманывает себя, ошибаясь в своих собственных чувствах».

Наконец, она поднялась из-за стола и подошла к камину, который разожгли совсем недавно, и пламя еще только разгоралось.

— Ты сегодня видел Росса? — она заправила под гребень прядь волос — с тем же спокойствием, что и произнесла эти слова.

— Нет.

— Тогда интересно, почему именно сейчас ты выдвигаешь это обвинение?

— Мы говорили о непременном его присутствии на свадьбе Кэролайн. Этого недостаточно?

— Недостаточно для оправдания этих... нападок. Могу только предположить, что ты давно меня подозреваешь.

— Время от времени мне это приходило в голову. Не так часто. Но должен тебе сказать, сомнения возникали.

Последовало долгое молчание, в котором Элизабет не без усилий вновь обуздала свои переменчивые эмоции. Она научилась этому у Джорджа.

Она прошла через всю комнату и встала рядом с ним — этакой стройной девой.

— Ты ревнуешь меня без причин, дорогой. Не только к Россу, но и ко всем мужчинам. Знаешь, когда мы приходим на прием, то стоит мне едва улыбнуться мужчине в возрасте чуть меньше семидесяти, как у меня уже ощущение, что ты готов его зарезать! — Она положила ладонь ему на руку, ибо Джордж готов был заговорить. — Что касается Росса — ты подумал, что я уклоняюсь от разговора, но, как видишь, нет... Что касается Росса, он мне искренне безразличен. Как мне тебя убедить? Взгляни на меня. Могу только сказать, что когда-то у меня были к нему чувства, а сейчас этих чувств нет. Я не люблю его. Мне всё равно, увижу я его снова или нет. Он мне даже вряд ли симпатичен. Теперь он кажется мне этаким хвастуном и задирой; мужчиной среднего возраста, пытающимся усвоить манеры юнца, человеком, у которого были когда-то мантия и меч и который не понимает, что они давно вышли из моды.

Будь у неё больше времени для выбора слов, она и тогда не нашла бы более подходящих, чтобы переубедить мужа. Утверждения о ненависти или презрении вообще не возымели бы эффекта. Но эти несколько хладнокровных, всеразрушающих сентенций, которые обратили в слова многое из того, что мнил он сам, — пусть и в выражениях, на которые у него самого не хватило бы проницательности, — они принесли его душе очищающее успокоение.

Джордж покраснел, что было для него симптомом редким, и произнёс:

— Возможно, я ревную без причин. Не знаю, не знаю. Но ты-то должна знать почему.

Она улыбнулась.

— Ты не должен ревновать. Тебе и ревновать-то не к кому. Уверяю тебя.

— Ты меня уверяешь.

На лице Джорджа вновь промелькнуло сомнение, омрачив его и сделав неприятным. Потом он пожал плечами и улыбнулся.

— Ну что ж...

— Уверяю тебя, — повторила она.

 

Глава вторая

Доктор Дуайт Энис и мисс Кэролайн Пенвенен поженились в церкви святой Марии в Труро на День всех святых, который в 1795 году выпал на субботу. Киллуоррен, дом Кэролайн, относился к совместному приходу Сола и Грамблера, но церковь Сола не подошла по размерам, а Труро находился ближе всего для большинства гостей. Ноябрь с его проливными дождями не располагал к длительным путешествиям.

Тем не менее, свадьба вышла шикарная. Дуайт с самого начала возражал, но Кэролайн не приняла во внимание его протесты, а он был слишком слаб, чтобы настаивать. Энис еще не полностью оправился после длительного заключения. У него бывали длительные периоды апатии и вялости, он не мог избавиться от мучительного кашля, а по ночам задыхался и считал, что нужно отложить свадьбу до весны, но Кэролайн сказала:

— Дорогой, я уже слишком долго была старой девой. Кроме того, подумай о моей репутации. Уже вся округа всполошилась из-за того, что мы без присмотра живем под одной крышей, пока ты выздоравливаешь. Бабули настаивают, чтобы ты поторопился и сделал из меня порядочную женщину.

Так они договорились о дате свадьбы, а затем и о том, какой она будет.

— Стыдиться меня нехорошо, — сказала Кэролайн. — Конечно, неловко, что у меня так много денег, но ты давно уже об этом знал, а шикарная свадьба — лишь одно из последствий.

Как и предсказывала Элизабет, на свадьбу стеклась большая часть графства, точнее, та часть, которая находилась в пределах досягаемости. За ночным проливным дождем последовало ясное утро. Лужи на улицах сверкали точно глаза, в которых отражалось небо. На Кэролайн было белое атласное платье с нижней юбкой и отделкой из роскошной золотистой вуали, в волосах сверкала диадема из мелкого жемчуга. Посажённым отцом был ее дядя из Оксфордшира. После венчания в торжественном зале на Хай-Кросс состоялся прием.

Джордж наконец поддался на уговоры Элизабет пойти с ней и мгновенно высмотрел своего заклятого врага, стоящего вместе с женой рядом с женихом и невестой. В нынешнем состоянии духа Джорджу было практически невыносимо находиться вблизи этих людей, но никто кроме Элизабет не заметил его сомнений, когда они проходили мимо.

Росс Веннор Полдарк, обладатель ста акров почти бесплодной земли на северном побережье, единственный владелец небольшой, но очень прибыльной оловянной шахты, бывший военный и заядлый нонконформист, был в черном бархатном сюртуке, укороченном спереди так, что под ним виднелся серый замшевый жилет и облегающие серые нанковые панталоны. Жилет и панталоны были новые, а сюртук подарил ему отец на двадцать первый день рождения, и Росс отказался покупать новый, хотя сейчас вполне мог себе это позволить. Возможно, за этим отказом скрывалась его едва уловимая гордость — гордость от того, что за последние четырнадцать лет он ни потолстел, ни похудел. Конечно, покрой давно вышел из моды, но заметившие это, по мнению Росса, не заслуживали того, чтобы обращать на них внимание.

Тем не менее он настоял на том, чтобы сшить своей жене Демельзе новое платье, хотя сама она считала это излишним. Демельзе Полдарк исполнилось двадцать пять — она никогда не обладала умопомрачительной красотой, но ее глаза, улыбка, походка и духовное богатство всегда притягивали мужское внимание, как магнит — железные опилки. Роды еще не отразились на ее фигуре, и она смогла надеть платье с узкой талией из зеленого дамаста с серебряной вышивкой. Оно стоило больше, чем она могла себе представить, и эти мысли не давали ей покоя. В нем она выглядела такой же стройной, как Элизабет, хотя и не столь невинной. Но этого качества у нее не было никогда в жизни.

Две соседки и родственницы по браку поклонились друг другу, но не заговорили. После чего Уорлегганы подошли к невесте и жениху, чтобы пожать им руки и пожелать счастья, которому так завидовал Джордж. Энис всегда был протеже и марионеткой Росса Полдарка. Он отказался от покровительства Уорлегганов и ясно дал понять, кому предан, несмотря на то, что бедствовал и влачил жалкое существование, работая хирургом на шахте. В тот день Джордж отметил, каким больным до сих пор выглядит Дуайт. Он стоял рядом со своей высокой (на дюйм выше него), сияющей, рыжеволосой женой, излучающей молодость и необыкновенное счастье. Но сам был худым, изможденным, с сединой на висках, и, по всей видимости, под одеждой у него скрывались одни кожа да кости.

Они двинулись дальше и немного поговорили с преподобным Осборном и миссис Уитворт. Оззи как всегда был одет по последнему писку моды, его же жена, с которой он обвенчался в июле, носила новый наряд табачно-коричневого цвета, который совершенно был ей не к лицу: и без того смуглая кожа выглядела еще темнее. Она почти всё время смотрела в пол и не разговаривала, но когда к ней обращались, поднимала взгляд, улыбалась и вежливо отвечала. По выражению ее лица никто бы и не догадался, какие муки и отвращение сжигают ее сердце, никто бы не увидел той тошноты, которую она испытывала, когда зародыш Оззи толкался у нее в утробе.

Вскоре Джордж оставил их и увлек Элизабет к беседующим в уголке сэру Фрэнсису и леди Бассет. И они продолжили мило болтать о свадебном приеме. Двести человек, сливки общества центральной части графства Корнуолл: сквайры, торговцы, банкиры, военные, охотники на лис, носители титулов и землевладельцы, нетитулованные и богатые — ловцы и добыча. Во всей этой кутерьме Демельза потеряла Росса и, увидев мистера и миссис Ральф-Аллен Дэниэлл, подошла к ним пообщаться. Они поздоровались с ней, как с давним другом. Учитывая, что они видели ее всего раз, это доставило ей удовольствие, и ей стало еще приятнее, когда она вспомнила, что именно тогда мистер Дэниэлл предложил Россу должность судьи, а тот отказался. Рядом с ними стоял крепкий, неброско одетый и неразговорчивый мужчина лет сорока. Мистер Дэниэлл сказал:

— Милорд, позвольте представить вам миссис Демельзу Полдарк, жену капитана Росса Полдарка. Виконт Фалмут.

Они поклонились друг другу.

— Ваш муж постоянно мелькает в новостях, мэм, — сказал лорд Фалмут. — У меня не было возможности поздравить его лично с тем подвигом, что он совершил.

— Я только надеюсь, сэр, — ответила Демельза, — что все эти поздравления не вскружат ему голову, и он не бросится совершать очередной подвиг.

Фалмут улыбнулся — очень сдержанно, будто опасаясь, что растратит понапрасну свою драгоценную жизненную энергию.

— Не встречал жен, настолько заинтересованных в том, чтобы удержать мужа дома. Но возможно, он нам еще понадобится. И другие, подобные ему.

— В этом случае, — ответила Демельза, — полагаю, мы все пригодимся.

Они посмотрели друг на друга в упор.

— Вы обязательно должны как-нибудь нанести нам визит, — сказал лорд Фалмут и удалился.

Полдарки остались ночевать у банкира Харриса Паско, и за поздним ужином в его доме на Пайдер-стрит Демельза сказала:

— Я не уверена, что не навредила тебе сегодня в разговоре с лордом Фалмутом, Росс.

И она рассказала об их беседе.

— Не имеет значения, угодила ты ему или нет, — ответил Росс. — Нам не нужно его покровительство.

— О, это у него манера такая, — сказал Паско. — Знали бы вы его дядю, второго виконта. Внешне он был невзрачен, но при этом очень тщеславен. С этим проще вести переговоры.

— Мы вместе сражались на одной войне, — сказал Росс, — но не встречались. Он служил в Собственном королевском полку, и рангом выше меня. Признаю, я не в восторге от его манер, но буду рад, если ты произвела на него хорошее впечатление.

— Не думаю, что произвела хорошее впечатление, — ответила Демельза.

— Полагаю, вы знаете, что Хью Армитадж — кузен Фалмутов? Его мать из Боскауэнов.

— Кто? — не понял Росс.

— Хью Армитадж. Вы же знаете лейтенанта Армитаджа. Вы спасли его из тюрьмы Кемпера.

— Вот черт! Нет, я не знал. Мы мало разговаривали на обратном пути.

— Его семья наверняка чувствует себя вам обязанной.

— Не вижу для этого причин. Мы вовсе не собирались его спасать. Он был из тех немногих счастливчиков, кто воспользовался нашим набегом и улизнул.

— И всё же вы привезли его домой.

— Да... Мы привезли его домой. И по дороге он оказался полезен, прокладывая курс.

— Тогда мы в долгу друг у друга, — сказала Демельза.

— Ты разговаривала с Уитвортами? — спросил ее Росс.

— Нет. Я никогда не встречалась с Морвенной, а Осборна не особо жалую.

— А когда-то он был явно тобой увлечен.

— Ах, это, — сморщила носик Демельза.

— Я поговорил с Морвенной, — сказал Росс. — Она такая застенчивая и отвечает только «да» и «нет», как будто считает, что этого достаточно для беседы. Сложно судить, счастлива ли она.

— А неужели нет? — удивился Харрис Паско. — Через четыре месяца замужества? Вы думаете, это возможно?

— Мой шурин, брат Демельзы, был некоторое время, к несчастью, увлечен Морвенной Уитворт, до ее замужества. Дрейк до сих пор в глубокой печали по этому поводу, и мы пытаемся как-то устроить его жизнь. А значит, нам интересно узнать, довольна ли его бывшая возлюбленная браком, которому, по словам Дрейка, яростно противилась.

— Я знаю лишь, — сказал Паско, — что для священника он слишком м-много внимания уделяет нарядам. Я не хожу в его церковь, но знаю, что он исправно проводит службы. Хоть это хорошо.

Когда Демельза отправилась спать, Росс спросил:

— А как ваши дела, Харрис? Процветают?

— Благодарю вас, да. Банк процветает. Кредиты легко получить, проценты невелики, повсюду возникают новые предприятия. Мы тщательно следим за выпуском своих векселей и из-за этого иногда теряем выгодные сделки, но, как вы знаете, я человек осторожный и понимаю, что хорошая погода длится не вечно.

— Вы в курсе, что я стану владельцем четверти акций в новом оловоплавильном предприятии Ральфа-Аллена Дэниэлла?

— Вы упоминали об этом в письме. Еще портвейна?

— Благодарю.

Паско аккуратно налил в оба бокала, чтобы не возникли пузырьки. На мгновение он задержал графин в руке.

— Дэниэлл — деловой человек с отличной хваткой. Вложение наверняка стоящее. Где его построят?

— В паре миль от Труро, на дороге в Фалмут. Там будет десять отражательных печей, каждая шесть футов в высоту и четыре в ширину, и рабочих порядочно.

— Дэниэлл ведь не н-нуждается в деньгах.

— Да. Но он мало смыслит в горном деле и предложил мне долю, если я займусь организацией и строительством.

— Отлично. Отлично.

— И он не прибегнет к услугам банка Уорлегганов.

Харрис засмеялся, они допили портвейн и поменяли тему беседы.

— Кстати, об Уорлегганах, — сказал через некоторое время Паско. — Их банк и банк «Бассет, Роджерс и компания» пришли к соглашению, которое усилит обоих. Это, конечно же, не слияние, а скорее дружеская координация, и доставит некоторые неудобства банку «Паско, Тресайз, Эннери и Спрай».

— Каким образом?

— Что ж, их капитал в пять или шесть раз превысит наш. Быть меньше конкурента — всегда недостаток, в особенности в тяжелые времена. Размер банка оказывает магическое воздействие на вкладчиков. Несколько лет назад, как вы знаете, я нашел трех партнеров именно из-за опасности оказаться в тени других банков. А теперь мы снова слегка в т-тени.

— И вам некого позвать в партнеры, чтобы выровнять баланс сил?

— По соседству — нет. В других местах — да, но расстояние между Труро и, скажем, Хелстоном или Фалмутом слишком велико для того, чтобы безопасно перевозить золото или банкноты, — Паско поднялся. — Но мы вполне можем оставить всё как есть, вреда не будет, я уверен. Пока дует попутный ветер, опасаться нечего.

II

На другом конце города Элизабет расчесывала волосы у туалетного столика, а Джордж в длинном халате сидел у камина и, по своему обыкновению, наблюдал за женой. Но теперь, через неделю после того разговора, природа подобной слежки стала понятней. Покровы были сорваны. Словно Джордж проходил через душевный кризис, причину которого не осмеливался признать, и теперь она наконец-то вышла на поверхность.

— Ты заметила, что Фалмут нас избегал? — спросил Джордж.

— Кто, Джордж Фалмут? Не заметила. С чего бы вдруг?

— Он был таким неприветливым, холодным и недовольным.

— Но таков его характер. По крайней мере, внешне, потому что на самом деле он не такой. Я помню, когда мы только поженились, я встретила его на балу, и он выглядел таким холодным и неприступным, что я чуть не обиделась. А он всего лишь стал ворчать, что нынче у всех одинаковые имена — два Джорджа женаты на двух Элизабет, и он может нас перепутать.

— Да, — сказал Джордж. — Он ценит тебя, но только не меня или моего отца, как бы мы ни старались его ублажать. Он постоянно настроен враждебно, а в последнее время в особенности.

— Что ж, смерть жены его потрясла. Она была такой молодой. И не думаю, что он из тех, кто женится повторно.

— Ему нужно лишь поманить пальцем, и сбежится сотня девиц. Всех притягивает титул.

Презрение в его тоне заставило Элизабет поднять на мужа взгляд, затем она снова отвернулась. Уорлегганов вряд ли можно было назвать нечувствительными к такого рода приманке, если бы только таковая появилась на их пути.

— Ему недостаточно быть лордом собственных земель в Фалмуте, он хочет быть лордом Труро. И никому не дозволит стоять у него на пути!

— Что ж, он и впрямь лорд Труро, — ответила Элизабет, — если речь идет о влиянии и собственности. Никто этого не оспаривает. И как мне кажется, вполне добровольно.

— Значит, ты ошибаешься, — заявил Джордж. — Город и окрестности устали от того, что с ними обращаются, как с имуществом богатея. В нашем округе никогда не покупали голоса на выборах, но его поведение выставляет весь городской совет на посмешище.

— А, так ты про выборы, — сказала Элизабет. — Никогда не могла в них разобраться.

— В парламент избираются два члена, и избирают их городские власти. До настоящего времени муниципалитет довольствовался кандидатами от Боскауэнов — фактически до недавних пор эти должности занимали двое младших Боскауэнов. В этом нет ничего противоестественного, ведь все мы в той или иной степени придерживаемся одинаковых политических взглядов. Но важно дать городскому совету возможность избирать членов парламента самим, чтобы не ранить чувство собственного достоинства. Более того — дать реальную возможность выбирать, хотя и в этом случае совет вряд ли пойдет против Фалмута.

Элизабет принялась заплетать волосы.

— Интересно, зачем Джорджу Фалмуту наносить эту излишнюю обиду. Я знаю, что его дядя был очень властным человеком, но...

— Все они такие.

Элизабет вдруг поняла, почему Джордж Ивлин, третий виконт, а с ним и Боскауэны, обычно держали Уорлегганов на расстоянии. Она знала, как Николас, отец Джорджа, как и сам Джордж, отчаянно пытались снискать расположение Фалмутов. Но помимо предрассудков, которые неизбежно вставали между старинным титулованным родом и новым амбициозным семейством, их интересы слишком сильно пересекались. Влияние Уорлегганов постоянно росло. Возможно, это не противоречило напрямую интересам Боскауэнов, скорее, шло с ними в одном ряду. К тому же Боскауэны привыкли иметь дело либо с равными себе, либо с теми, кто ниже их по статусу, а Уорлегганы не вписывались ни в один из этих кругов. Они были нуворишами, которые еще не относились ни к одному общепризнанному слою общества. Конечно, были и другие нувориши, особенно в Лондоне, но одни приспосабливались быстрее других. Несмотря на все усилия, Элизабет видела, что Уорлегганам это не удавалось.

— В городе много недовольных, и сэр Фрэнсис Бассет вполне может стать тем, кто воспользуется этим недовольством, — сказал Джордж.

— Фрэнсис? О, уверена, он по-своему весьма значителен, очень богат и деловой человек, но...

— Разумеется, ты знала его всю жизнь, но я познакомился с ним только в феврале прошлого года. Оказалось, у нас много общего. Как владелец третьего по величине банка в Труро, он смог приспособить свое предприятие под мои требования, а я — под его. На самом деле мы сотрудничаем по многим вопросам.

— И как это...

— Он два года приобретал собственность в городе и недавно был избран членом городского совета. Он член парламента от Пенрина и контролирует еще несколько мест в парламенте. Знаю, что ему интересны места от Труро.

Элизабет перевязала кончик косы лентой василькового цвета. В таком виде ее можно было принять за восемнадцатилетнюю девушку.

— Он так много тебе рассказывает?

— Пока нет. Мы еще не настолько близки. Но я вижу направление его мыслей. Я подумал, что если наша дружба окрепнет, я мог бы стать одним из его кандидатов.

— Ты? — повернулась Элизабет.

— А почему нет? — резко спросил он.

— Ты стал бы отличным кандидатом. Но... но этот город принадлежит Боскауэнам. Будут ли у тебя шансы?

— Думаю, да. Если всё и дальше так пойдет. Ты не будешь возражать?

— Конечно же, нет. Напротив, я бы очень этого хотела, — она встала. — Но Бассет поддерживает вигов !

Чайноветы поколениями принадлежали к тори.

— Мне они нравятся не больше твоего, — ответил Джордж. — Но Бассет отрекся от Фокса. Если бы я вошел в Палату общин, то, как одному из его кандидатов, мне придется поддерживать нынешнее правительство.

Элизабет задула одну свечу. Струйка дыма поплыла в сторону зеркала и рассеялась.

— Но почему этот интерес возник именно сейчас? Я не слышала разговоров о выборах.

— О них и не говорят. Хотя срок полномочий Питта истекает. Нет... о выборах не говорят, но есть вероятность дополнительных выборов. Сэр Пирс Артур тяжело болен.

— Я не знала.

— Говорят, он не может помочиться и наотрез отказывается от установки катетера.

Элизабет отдернула балдахин над кроватью.

— Бедняга...

— Я просто делюсь с тобой мыслями и показываю, куда может привести моя дружба с сэром Фрэнсисом Бассетом.

— Благодарю, Джордж, что поделился со мной.

— Конечно же, очень важно, чтобы ничто не выплыло наружу, ведь почва еще не подготовлена.

— Я никому ничего не скажу.

Через мгновение Джордж сказал:

— Разве я не всегда всем делюсь с тобой?

— Надеюсь, что так всегда и будет, — ответила Элизабет.

III

А в другом конце города Оззи Уитворт, завершив ночные упражнения с женой, перекатился на спину, опустил ночную сорочку, поправил колпак и сказал:

— Эта твоя сестра, если я решу ее нанять, когда она сможет приехать?

Приглушенным голосом, скрывая тошноту и боль, Морвенна ответила:

— Я напишу матушке. Не думаю, что у Ровеллы есть какие-то иные обязательства, но я могу о чем-то и не знать.

— Заметь, мы не можем позволить ей просто слоняться без дела, составляя тебе компанию. Она будет присматривать за детьми, а когда у тебя появится ребенок, то и заниматься разными делами по дому.

— Я проясню это в письме.

— Так сколько ей лет? У тебя так много сестер, что я никак не могу запомнить.

— В июне исполнилось четырнадцать.

— А как со здоровьем? Она обучена какому-нибудь домашнему занятию? Мы не можем позволить себе содержать юную леди, которая боится испачкать ручки.

— Она умеет шить, готовить и немного знает греческий. Отец говорил, что она в семье самая способная ученица.

— Хм... Не понимаю, как знание античного языка может пригодиться женщине. Но разумеется, раз твой отец был человеком ученым, он так считал.

Они замолчали.

Через некоторое время Осборн сказал:

— Жених сегодня выглядел хилым и больным. Не думаю, что он долго протянет.

Морвенна не ответила.

— Вечный вопрос, «врачу, исцелися сам», да? Ты что, спишь?

— Нет, нет.

— Я часто видел невесту на службах. — Он задумчиво добавил: — Горячая штучка. С этими-то рыжими волосами. Наверняка несносна.

— Она меня вспомнила, хотя мы лишь дважды встречались.

— Удивительно. Ты умеешь быть невидимой, и это крайне огорчительно. Всегда помни, что ты — миссис Осборн Уитворт и должна ходить по городу с гордо поднятой головой.

— Да...

— Неплохое сегодня общество собралось. Но кое-какие наряды уже вышли из моды. Ты видела девиц Тиг? И этого Полдарка, его сюртук, должно быть, пошит полвека назад.

— Он храбрый человек.

Оззи устроился в кровати поудобнее и зевнул.

— А его жена до сих пор на редкость хорошо выглядит.

— Она же еще молода, не так ли?

— Да, но обычно простонародье сдает куда быстрее, чем люди благородные... Несколько лет назад она так выставлялась на балах и приемах — когда он только на ней женился.

— Выставлялась?

— В общем, флиртовала и заманивала мужчин, это уж точно. Носила платья с глубоким декольте... Больно много о себе воображала. И до сих пор такая, как я подозреваю.

— Элизабет никогда об этом не упоминала, хотя не думаю, что ей есть дело до невестки.

— Ах, Элизабет... — преподобный Уитворт снова зевнул, задул единственную свечу и опустил балдахин. Привычным образом завершив вечер, теперь он может привычным образом сладко поспать. — Элизабет ни о ком не отзывается дурно. Но согласен, любви между ними нет.

Морвенна вздохнула. Самые неприятные ощущения отступили, но она не могла заснуть.

— Расскажи мне об этом, — попросила она. — В чем причина вражды между Полдарками и Уорлегганами? Все об этом знают, но никто не говорит.

— Ты пытаешься выудить рыбку, которая не водится в моем пруду. Я знаю лишь, что между ними какое-то ревнивое соперничество. Элизабет Чайновет была обещана Россу Полдарку, а вышла за его кузена Фрэнсиса. Несколько лет спустя Фрэнсис погиб на шахте, и Росс подумывал бросить свою тогдашнюю жену-кухарку и жениться на Элизабет. Но Элизабет вместо этого вышла замуж за Джорджа Уорлеггана, заклятого врага Росса еще со школьных лет... — голос Оззи затухал, как у человека, удаляющегося по тоннелю.

Сквозь щелочку в балдахине Морвенна смотрела на падающие в комнату стрелы лунного света. Под балдахином было так темно, что она едва замечала лицо мужа, но знала, что через несколько мгновений он заснет и пролежит на спине с открытым ртом еще восемь часов. К счастью, он хотя бы не храпел, а просто шумно дышал.

— А я любила Дрейка Карна, брата миссис Полдарк, — тихо сказала она.

— Что? Что ты сказала?

— Ничего, Оззи. Ничего... А почему Росс Полдарк и Джордж Уорлегган с самого начала были врагами?

— Что? Этого я не знаю. Но они как кошка с собакой, это каждый видит... Оба упрямые, но по противоположным причинам. Думаю, Полдарк презирает Уорлеггана за его низкое происхождение, но всегда это скрывал. А с Джорджем такое просто так с рук не сойдет... Ты помолилась на ночь, перед тем как...

— Да, Оззи.

— Тебе следует проявлять больше усердия во время... И напомни мне утром, что у меня в одиннадцать крестины... И это Роузуорнеры... Влиятельная семья.

Его дыхание стало ровным и глубоким. И тело, и разум отдыхали. После брака с Морвенной он превосходно себя чувствовал. Больше никаких томлений похотливого вдовца, посвященного в сан и живущего в маленьком городке.

— Я всё еще люблю Дрейка Карна, — сказала Морвенна, теперь уже громко. — Я люблю Дрейка Карна, я люблю Дрейка Карна, я люблю Дрейка Карна.

Иногда через час или два повторение этого имени ее убаюкивало. Иногда она думала, что будет, если Оззи проснется и ее услышит. Но он никогда не просыпался. Наверное, только Дрейк Карн не спит и слышит ее, находясь за много миль отсюда.

IV

А в старом поместье Киллуоррен невеста и жених находились в своей спальне. Кэролайн сидела на кровати в длинном зеленом пеньюаре. Дуайт в просторной шелковой рубашке и брюках лениво мешал угли в камине. Гораций, маленький мопс Кэролайн, послуживший поводом их первой встречи, был изгнан из комнаты. Его унесли подальше, чтобы не слышать, как он возмущается. В первые месяцы он очень ревновал к Дуайту, но со временем тому удалось-таки расположить пса к себе. В последние недели Гораций смирился с неизбежным — внимание хозяйки придется делить с кем-то еще.

Они приехали домой, поскольку больше особенно идти было некуда. Этот дом они делили с тех пор, как Дуайт, измученный и истощенный, вернулся из Кемперской тюрьмы. Кэролайн настояла, чтобы он остался там, где она лучше всего сможет приглядывать за ним. За эти месяцы они грубо нарушили все правила приличия, принятые в обществе, и тем не менее соблюдали строгий режим раздельного проживания, который удовлетворил бы самых высоконравственных соседей.

На них повлияли не только соображения нравственности. Жизнь Дуайта болталась на волоске, словно пламя свечи с нагаром. Последуй они зову страсти, и это пламя могло тут же угаснуть.

Кэролайн сказала:

— Ну вот, дорогой, мы наконец-то вместе, соединенные и благославленные церковью. Ты знаешь, мне трудно заметить разницу.

Дуайт рассмеялся.

— И мне. Не могу избавиться от чувства, будто совершаю прелюбодеяние. Наверно, это от того, что мы так долго ждали.

— Слишком долго.

— Слишком долго. Но отсрочка была не по нашей вине.

— Вообще-то нет. Это моя вина.

— Здесь нет ничьей вины. И в конце концов мы поженились.

Он отложил кочергу, повернулся и посмотрел на неё, затем подошёл и сел на кровать рядом с Кэролайн, положив руку ей на колено.

— Знаешь, я слышала о докторе, который так серьёзно относился к изучению анатомии, что взял с собой скелет в медовый месяц. Жена, проснувшись, увидела, что он перебирает кости на кровати рядом с ней.

Дуайт снова улыбнулся.

— Никаких костей. По крайней мере, ближайшие два дня.

Кэролайн поцеловала его. Он потянулся к её волосам и откинул их от лица.

— Возможно, нам стоило подождать еще какое-то время, пока ты полностью не поправишься

— Возможно, нам не стоило ждать так долго, — возразил он.

Огонь в камине ярко горел, отбрасывая колышущиеся тени по всей комнате.

— Увы, моё тело для тебя уже не загадка, — сказала Кэролайн. — По крайней мере, верхнюю часть ты хорошо изучил при ярком дневном свете. Какое счастье, что у меня ничего не болело ниже пупка.

— Кэролайн, ты слишком много говоришь.

— Я знаю. И всегда буду. Вот такой у меня недостаток.

— Я должен найти способ тебя остановить?

— А есть способ?

— Думаю, да.

Кэролайн поцеловала его снова.

— Тогда попытайся.

 

Глава третья

Сэм Карн почти во всем был счастливым человеком. Несколько лет назад, когда он еще находился в руках сатаны, отец наполовину убедил, наполовину заставил его посещать молитвенные собрания методистов. И тогда его сердце постепенно смягчилось, и после тяжких душевных страданий он испытал радость прощения грехов. С тех пор он обрел Христа, и его жизнь полностью переменилась.

Уехав далеко от дома в поисках работы на шахте зятя, капитана Росса Полдарка, он обнаружил в окрестностях Нампары полное запустение. Регулярные собрания на молитвы прекратились, и большая часть деревенских вновь вернулась к плотской и грешной жизни. Сэм меньше чем за два года всё изменил: вдохновил немногих верующих, поборол сатану в многочисленных слабых и заблудших душах и привлек нескольких новичков. Все они молились и верили в светлые обещания Иеговы, что в должное время будут очищены и благословлены.

Это было существенное достижение, но на этом всё не кончилось. Действуя без одобрения лидеров движения, Сэм возводил на окраине земель Полдарков новый молельный дом, который мог вместить пятьдесят человек. Теперь дом был почти построен. Более того, не так давно Сэм отправился в Труро и встретился там с лидерами методистов, те официально назначили его наставником общины и весной обещали прислать на открытие молельного дома лучшего странствующего проповедника.

Это так вдохновляюще! Господь снизошел через него, Христос избрал его своим миссионером на этом клочке земли, и это служило постоянным источником удивления и радости. Но каждый вечер он долго молился на коленях, чтобы дарованные привилегии не вызвали грех гордыни. Сэм был самым скромным из божьих созданий и хотел навсегда таким и остаться, лишь служа Господу и восхваляя его до конца дней.

Но возможно, некоторые свои слабости и пороки Сэму не удалось искоренить. Крестом, который он носил, был его падший младший брат.

Дрейку еще не исполнилось и двадцати, он примкнул к учению методистов раньше Сэма, хотя с куда меньшим пылом, и добился истинной святости в душе и образе жизни. Братья жили вместе в прекрасном взаимопонимании, происходящем от служения Господу, пока Дрейк не повстречал Женщину.

Женитьба на подходящей женщине входила в божьи заповеди и вовсе не отрицалась и не презиралась, но, увы, девушка, к которой воспылал Дрейк, происходила из другого слоя общества. Хотя, как дочь декана, она несомненно искренне почитала Господа, ее воспитание и воззрения, которые ей привили, делали ее неподходящей парой для корнуольского методиста. Им пришлось расстаться — не из-за Сэма, не контролирующего брата, как бы ему ни хотелось, а по желанию кузена девушки, мистера Уорлеггана, и ее матери, выдавших ее замуж за подходящего молодого священника из Труро.

Несомненно, это случилось во благо всех заинтересованных лиц, но Дрейк так не считал. И убедить его не удавалось. И хотя все вокруг были уверены, что он уже через год забудет крушение первой любви и вновь станет таким же жизнерадостным, как и прежде, ничего подобного не наблюдалось даже по прошествии нескольких месяцев.

Не то чтобы он позволял кому-либо увидеть свою боль — он усердно трудился и не потерял аппетит, французская пуля в плече не повредила руке, и на лестницу или дерево он по-прежнему взбирался всё также ловко. Но Сэм, понимающий его как никто другой, знал, что внутренне Дрейк изменился. Он почти покинул общину — не приходил на вечерние собрания и часто даже не ходил в церковь по воскресеньям, а просто часами бродил по пляжу Хендрона. Он не молился с Сэмом по вечерам, и вразумить его не удавалось.

— Я знаю, что грешу, — сказал он, — прекрасно знаю. Знаю, что впал в безверие, не служу вере Христовой. Знаю, что потерял благословение. Но то, что я потерял на земле, для меня значит больше, брат... Можешь меня проклинать, но это не изменит моих чувств.

— В этом мире...

— Да, ты говорил, и это наверняка правда, но это не изменит моих чувств. Если мной завладел сатана, то пусть так, значит, он слишком силен, чтобы я мог его побороть. Оставь меня, брат, спасай другие души.

Но Сэм не мог оставить брата. Несколько недель Дрейк прожил с сестрой и зятем в Нампаре, и Демельза уговорила его не уезжать, но теперь Дрейк переехал обратно в коттедж Рис к Сэму. Впервые соседство оказалось нелегким. Росс положил этому конец в январе 1796 года.

Дрейк по-прежнему перестраивал библиотеку в Нампаре, и как-то в начале декабря его позвали в гостиную.

— Дрейк, — сказал Росс, — я знаю, ты давно хочешь отсюда уехать. Знаю, что ты считаешь, будто никогда не сможешь быть здесь счастливым после всего, что случилось. Но как бы ты ни переживал, ни я, ни Демельза не хотим наблюдать, как ты растрачиваешь жизнь в бессмысленных сожалениях. Ты — житель Корнуолла и имеешь хорошую профессию, так что здесь, где мы можем помочь, у тебя куда больше возможностей преуспеть, чем скитаясь по стране, перебиваясь случайной работой, только чтобы выжить... Я уже тебе всё это говорил, но повторю снова, потому что мне как раз пришла в голову идея — а не начать ли тебе собственное дело.

Росс взял последний выпуск «Объявлений Шерборна и Йовиля» и протянул его молодому человеку. Газета была сложена так, что последняя страница оказалась сверху, объявление было помечено. Дрейк нахмурился, разглядывая буквы — он еще с трудом читал.

— «Продается с аукциона в среду, девятого декабря, в постоялом дворе «Королевский герб» в Часуотере», — прочел он. — «Кузница, дом и земля, расположенные в Сент-Агнесс, бывшая собственность покойного Томаса Джевелла. Дом из четырех комнат, пивоварня, пекарня, амбар, склад с содержимым: одна наковальня, мехи, молотки, щипцы, две дюжины новых подков. Конюшня с одной кобылой, одним жеребенком, одним стогом старого сена. Из шести акров полтора под озимой пшеницей, два с половиной акра распаханы, шесть — под выпас овец. Долгов на двадцать один фунт. Покупатели могут осмотреть участок перед аукционом».

Закончив чтение, Дрейк облизал губы и поднял взгляд.

— Не понимаю, какое я...

— Есть преимущества и недостатки, — сказал Росс. — Главный недостаток в том, что Сент-Агнесс всего в шести милях отсюда, так что ты уедешь недалеко. К тому же ты будешь даже ближе к Уорлегганам и их дому в Тренвите. И две шахты из четырех, работающих поблизости, принадлежат Уорлегганам. Но это самая большая деревня на этой части побережья, торговля восстанавливается, и наверняка для трудолюбивого и предприимчивого человека появятся возможности для расширения дела.

— У меня всех сбережений — два фунта и два шиллинга, — сказал Дрейк. — На них я, пожалуй, смогу купить те подковы!

— Не знаю, сколько это будет стоить, — ответил Росс, — но ты прекрасно понимаешь, что я могу себе позволить купить всё это на твое имя. Если ты согласен, так я и сделаю. В июле, во время нашей авантюры во Франции, ты перенес серьезное ранение, которое чуть тебя не прикончило. Хотя ты это и отрицаешь, я думаю, что это произошло хотя бы частично из желания спасти мою шкуру. Я не люблю оставаться в долгу, в особенности по отношению к человеку, который годится мне в сыновья. А это будет способом расплатиться, — Росс говорил без теплоты, в надежде избежать уверток или благодарностей.

— А Демельза...

— Демельза не имеет к этому отношения, хотя, разумеется, твоя сестра это одобрит.

Дрейк полистал газету.

— Но здесь говорится про шесть акров... Это довольно много.

— Значит, придется за них заплатить. Удачно, что выпал такой шанс, потому что такие мастерские и мелкая собственность чаще переходят от отца к сыну. Пэлли Джевелл скончался в прошлом месяце, он был вдовцом с двумя дочерьми, обе замужем за фермерами. Девушки хотят разделить деньги.

Дрейк взглянул на Росса.

— Вы наводили справки?

— Я наводил справки.

— Даже не знаю, что сказать.

— Торги в среду на той неделе. Осмотр в тот же день, но думаю, мы можем туда съездить и пораньше. Разумеется, решать тебе.

— Но как?

— Тебе еще нет и двадцати. Возможно, это для тебя слишком неподъемная ноша. Ты никогда не был сам себе хозяином. Это ответственность.

Дрейк посмотрел в окно. Он заглянул также в серые глубины своего сердца, где не было интереса к жизни, а лишь мысли о долгих годах без любимой. Но всё же он должен как-то жить. Даже в самые тяжкие часы Дрейк не думал о самоубийстве. То, что ему сейчас предлагали, было вызовом, не только для его предприимчивости и способностей, но и всем жизненным силам.

— Для меня это не будет слишком неподъемной ношей, капитан Полдарк. Но мне хотелось бы подумать.

— Обязательно. У тебя есть неделя.

Дрейк задумался.

— Не знаю, смогу ли я это принять. Мне это кажется неправильным. Мне с вами никогда не расплатиться. Но это не значит, что я этого не ценю...

— Как мне сообщили, за это запросят две сотни фунтов. Но позволь мне это решить. Ты же решай другое. Иди домой, поговори с Сэмом и дай мне знать.

Дрейк отправился домой и обговорил всё с Сэмом. Тот сказал, что это великолепная возможность, и Господь будет рад, если Дрейк это сделает. Пока они живут мирской жизнью, они имеют право улучшить материальное положение в той же степени, что и духовное. Служи Господу во всех делах, но и работать не ленись. Нужно помолиться, чтобы Бог благословил любое дело, начатое с честными и благими намерениями. Кто знает, возможно, тогда черная туча на душе у Дрейка растает, и он вновь обретет спасение?

Дрейк ответил, что, допустим, он осмотрит мастерскую, и капитан Полдарк ее купит или одолжит ему денег на покупку, на такой вариант он бы согласился охотней, тогда поедет ли Сэм с ним и станет ли партнером, чтобы они работали вместе и делили все трудности и процветание?

Сэм улыбнулся своей улыбкой молодого старика и ответил, что ждал этого вопроса и рад его услышать, но он уже всё обдумал во время разговора и считает, что долг призывает его остаться тут. Когда божественная благодать снизошла на простого грешника вроде него, он должен призвать новых последователей в лоно Христово. Его только что назначили наставником общины, молельный дом почти завершен, его работа принесла плоды, и теперь он не может всё бросить.

— Я по-прежнему толком не знаю, стоит ли принимать предложение капитана Полдарка, — сказал Дрейк. — Оно кажется мне слишком щедрым.

— Щедрость — одна из лучших христианских добродетелей, нельзя ее отвергать. Хотя лучше давать, чем получать, но получать нужно с радостью.

— Да... Да, — Дрейк провел рукой по лицу и поскреб подбородок. — Но ты живешь бедно и тяжело, брат. А это всего в шести милях. Многие и дальше ходят на работу. Почему бы не попробовать?

— Может быть, позже, — ответил Сэм. — Если... — он запнулся.

— Если что?

— К примеру, через год или больше, как ты там обоснуешься, ты можешь и поменять свою жизнь. И тогда я буду лишним.

— Не понимаю, о чем это ты.

— Ну, ты можешь перестать быть холостым и жениться. И тогда будешь заботиться о собственной семье.

Дрейк уставился на моросящий дождь.

— Ты прекрасно знаешь, что этого не будет.

— Кто знает? Я молюсь за тебя каждый вечер, Дрейк, и днем, и ночью, чтобы твоя душа освободилась от этого бремени. Эта девушка...

— Больше ни слова. Ты сказал уже достаточно.

— Ага, может и так.

Дрейк обернулся.

— Думаешь, я не знаю, что говорят другие? Думаешь, я не знаю, что они, возможно, правы? Но от этого не легче, брат. Вот тут не легче, — Дрейк дотронулся до груди. — Видишь? Не легче. Если... если бы я узнал, что Морвенна умерла и я больше никогда ее не увижу, это было бы тяжело, очень тяжело. Но я бы с этим справился. Другие тоже теряли любимых. Но я не могу вынести то, что она вышла замуж за того человека! Я знаю, что он ей даже не нравится, Сэм. Знаю, что она его терпеть не может. Разве это по-христиански? Разве это деяние Святого Духа? Разве Иисус велит мужчине и женщине возлежать вместе, быть плотью от плоти друг друга, если женщину тошнит от каждого прикосновения мужчины? Разве так написано в Библии? Где такое сказано в Библии? Скажи мне, разве это благословляет Господь?

Сэм выглядел расстроенным.

— Брат, это только твои мысли о чувствах той девушки. Ты не можешь знать...

— Я знаю достаточно! Она мало говорила, но о многом можно было догадаться. Она не стала бы лгать мне в этом! Ее лицо не лгало! Вот почему я не могу этого вынести. Ты же меня понимаешь?

Сэм подошел к брату. Оба готовы были расплакаться и несколько минут молчали.

— Может, я и не всё понимаю, Дрейк, — сказал Сэм, — может, когда-нибудь и пойму, потому что надеюсь, когда-нибудь с божьей помощью выберу жену. Но мне тяжело это слышать. Я молюсь за тебя с тех пор, как это случилось.

— Молись за нее, — ответил Дрейк. — Молись за Морвенну.

***

Мастерская Пэлли, как ее называли, находилась в небольшой глубокой долине по дороге из Нампары и Тренвита в Сент-Агнесс. Сначала нужно было спуститься по крутому холму, а потом подняться на крутой продуваемый ветром холм с другой стороны долины, чтобы добраться до прибрежного городка. От моря мастерскую отделяло полторы мили каменистых вересковых пустошей, там стояла одна из шахт Уорлеггана, Уил-Спинстер, вдалеке, среди дрока и вереска, клубился ее дым. За мастерской местность резко шла вверх, там и лежали шесть акров полей, предлагаемых на продажу. Участок отделяли от соседних, принадлежащих Уорлегганам, бухта Тревонанс и поместье престарелого холостяка, сэра Джона Тревонанса. На холме, поднимающемся к Сент-Агнесс, ютилось с полдюжины полуразрушенных коттеджей, а единственная рощица заслоняла кривой шпиль церкви в Сент-Агнесс, едва заметный за гребнем холма.

Демельза настояла на том, чтобы поехать с Россом и Дрейком для осмотра участка, она исследовала всё с куда большей настойчивостью, чем мужчины. Для Росса покупка означала оплату долга, доброе дело, в которое он мог вложить свои деньги. Для Дрейка это была мечта, и он пока не мог связать ее с реальностью — он станет владельцем собственности, молодым человеком, которому есть к чему стремиться — стать в будущем умелым ремесленником. Было бы полной неблагодарностью придираться. Но Демельза подошла к делу так, как будто собиралась купить мастерскую для себя лично.

Низкая каменная стена огораживала потонувший в грязи двор, где валялся металлолом, ржавые плуги и сломанные оглобли. За двором, рядом с каменным столбом для поводьев, открывался вход в мастерскую: кузнечный горн, водокачка с бочкой, наковальня и широкий дымоход. Повсюду валялся конский навоз. Сзади к мастерской примыкал коттедж с узкой кухней, земляным полом и двумя ступенями, ведущими в крохотную гостиную с деревянным полом, а лестница поднималась к двум спальням под крышей.

По пути домой Демельза высказала всё, что думает по этому поводу. Здесь нужно прибрать, то починить, а это переделать; как поступить с полями, амбаром и двором, как Дрейк может нанять дешевую рабочую силу, чтобы всё обустроить. Большую часть пути мужчины молчали, а когда они добрались до дома, Дрейк схватил сестру за руку и поцеловал в щеку, улыбнулся Россу и зашагал к своему коттеджу.

Росс посмотрел ему вслед.

— Он почти ничего не сказал. Это место откроет новые возможности, но Дрейку нужно встряхнуться и избавиться от этого настроения.

— Думаю, «это место», как ты его называешь, поможет, Росс. Как только он станет владельцем, то соберется. Я уже вижу, сколько всего можно там сделать.

— Ты точно смогла бы. Наверное, я делаю ставку на то, что он во многом похож на тебя.

Два дня спустя Росс с Дрейком приехали на постоялый двор «Королевский герб» в Часуотере и оказались среди двадцати других участников аукциона, Росс кивнул последним, и мастерская Пэлли ушла с молотка за 232 фунта. А семь недель спустя Дрейк Карн покинул коттедж Рис окончательно, обнял и поцеловал брата, взобрался на лошаденку, одолженную по случаю, и, ведя в поводу другую лошадь с тюками, набитыми провизией, посудой, лишней мебелью и тканью для штор — всем, что смогла собрать Демельза, поскакал к своей мастерской.

Ему предстояла поначалу одинокая жизнь, но они договорились, что вдова из ближайшего коттеджа будет время от времени готовить, а два ее внука будут работать вместе с Дрейком на полях, когда потребуется. Сам он никогда при свете дня не сидел без дела, но в это время года темнело рано, а светало поздно, и Демельза иногда думала, удачно ли они выбрали момент.

— Это мало чем отличается от того, через что я прошел тринадцать лет назад, — сказал Росс. — Я ему не завидую. Это ужасно, в таком-то юном возрасте. Но теперь ему придется справиться с этим ради себя самого.

— Хотелось бы мне, чтобы Сэм поехал с ним.

— Думаю, Сэм будет часто его навещать.

В первые месяцы Сэм и впрямь частенько навещал брата, а иногда, если портилась погода, и ночевал там, но его призывала паства. Да и прочие дела тоже. С точки зрения Сэма, всегда необходимо вести себя в соответствии с тем, что проповедуешь. Следуя по пути Христа, нужно лечить и тело, и душу. И хотя зима по сравнению с прошлой оказалась мягкой, в некотором смысле она была хуже. Цены на пшеницу выросли до ста десяти шиллингов за квартер и всё еще поднимались. Полуголые дети с раздутыми от голода животами жались на сквозняках в промозглых хибарах без отопления. Повсюду царили голод и болезни.

Однажды утром, чистым и свежим холодным утром в конце февраля, Сэму оставался еще час, чтобы добраться на свою смену до Уил-Грейс после того, как он провел ночь в мастерской Пэлли, и потому он зашел в потрепанный и стоящий на отшибе коттедж в Грамблере, где заболела почти вся семья. Ее глава — Верней когда-то работал на шахте Грамблер, потом, когда та закрылась, на Уил-Лежер, стоящей на утесе. С тех пор как и та закрылась, он жил на подаяния, но Джим Верней отказался как уезжать на поиски работы, чтобы не разлучаться с женой, так и отдавать сыновей в подмастерья, обрекая их на полурабское существование.

Но этим утром Сэм обнаружил, что лихорадка всё равно обрекла их на разлуку. Джим Верней ночью умер, и Лотти Верней готовила мужа к похоронам. В коттедже была всего одна комната и одна кровать, и рядом с трупом отца лежал его младший сын, кашляя и ворочаясь, охваченный той же лихорадкой, а в ногах лежал старший, слабый и бледный, но он уже поправлялся. В корыте у кровати находился средний сын, тоже мертвый. У них не было ни еды, ни дров, ни помощи, и хотя вонь стояла невыносимая, Сэм провел с ними полчаса, помогая молодой вдове. Затем он двинулся по ухабистой дороге к последнему коттеджу в деревне, сообщить Джуду Пэйнтеру, что в могилу для бедняков нужно положить еще двоих.

Джуд Пэйнтер хмыкнул и засопел, сказав, что в этой и так уже лежат девять покойников. Еще один, и нужно закапывать. Если оставить надолго, то налетят чайки, им плевать на известь и доски, которыми прикрывают яму. Или собаки. В последнее время здесь шатается одна мерзкая псина. Вечно вынюхивает и тявкает. Ничего, скоро Джуд доберется до этого пса. Сэм вышел из коттеджа и отправился с сообщением к доктору.

Фернмор, дом доктора Чоука, стоял на той же дороге, всего в полумиле, но это расстояние отделяло отчаянную бедность от спокойного достатка. Стоило отойти на десять шагов от зловонной хибары, как разница уже начинала чувствоваться — воздух снаружи был пронизывающе чистым и холодным. Ночью подморозило, но солнце быстро растапливало лед. На паутине поблескивали капли росы. Высоко в небе кричали чайки, переругиваясь то ли друг с другом, то ли с ветром. Вдали приглушенно шумел и накатывался прибой. В такой день хочется жить, но только с пищей в желудке и молодостью в теле.

— Слава тебе, Господь Иисус! — воскликнул Сэм и двинулся дальше.

Конечно, он знал, что Чоука не особо заботят бедняки, но раз он живет по соседству, такая тяжкая болезнь заслуживает внимания. Фернмор был не намного больше простого сельского дома, но стоял на собственной земле, имел подъездную дорожку и рощицу согнутых ветром старых сосен. Сэм подошел к задней двери. Ее открыла высокая служанка с самым смелым и откровенным взглядом, что только видел Сэм.

Он не смутился, ведь разве может застенчивый человек проповедовать царствие Божье? Сэм улыбнулся, как обычно медленно и печально, и сказал, что нужно передать доктору. Два человека из семьи Верней умерли в своем коттедже, а самому юному нужна помощь, у него сильный жар и кашель, а на щеках и вокруг рта сыпь. Не осмотрит ли их доктор?

Девушка внимательно оглядела его с головы до пят, будто оценивая, а потом велела подождать, пока она спросит у доктора. Сэм плотнее затянул на шее шарф и стал постукивать ногами о камень, чтобы согреться, не переставая думать о печалях жизни смертных и силе бессмертной благодати, пока служанка не вернулась.

— Доктор велел передать вот это и сказал, что он зайдет к Вернеям попозже утром. Ясно? Теперь ступай.

Сэм взял пузырек с густой зеленой жидкостью. У девушки была белая кожа и черные волосы со всполохами рыжины, словно крашенные.

— Это пить? — спросил он. — Это для паренька, чтобы он выпил, или...

— Чтобы растирать, болван. Грудь и спину. Грудь и спину. Для чего ж еще? И доктор говорит, чтобы приготовили два шиллинга к его визиту.

Сэм поблагодарил девушку и развернулся. Он ожидал, что дверь захлопнется за его спиной, но она не захлопнулась, и Сэм понимал, что служанка за ним наблюдает. Идя по короткой мощеной дорожке, скользкой от измороси, он боролся с желанием, которое переполняло его все восемь или десять шагов до ворот. Он знал, что не стоит сопротивляться этому желанию, но понимал также, что может быть неправильно понят, если заговорит с девушкой своего возраста.

Он остановился и развернулся. Девушка скрестила руки на груди и уставилась на него. Сэм облизал губы и сказал:

— Сестра, ты думаешь о душе? Знакомо ли тебе божественное откровение?

Она не шелохнулась, только ее глаза распахнулись еще шире. Девушка была привлекательной, хотя и не красавицей, и всего на несколько дюймов ниже Сэма.

— О чем это ты?

— Прости, — сказал Сэм, — но я беспокоюсь о твоей душе. Неужели она никогда не стремилась познать Христа?

Девушка прикусила губу.

— Мать честная! Отродясь не видала таких, как ты. Многие пытались ко мне подкатывать, но только не так! Ты что, из Редрата?

— Я живу в коттедже Рис, — невозмутимо ответил Сэм. — У Меллина. Мы с братом тут уже года два. Но теперь он...

— А, так значит, есть еще один такой? Да чтоб меня пристрелили, если я видала таких.

— Сестра, мы собираемся дважды в неделю в коттедже Рис, читаем молитвы и открываем друг другу сердца. Мы всем рады. Давай помолимся вместе. Если ты не познала счастья, не пробудила душу, не познала Господа и надежду, мы опустимся на колени и будем вместе искать Спасителя.

— Я лучше поищу собак, чтоб на тебя спустить, — ответила она с презрением. — Странно, почему доктор не дает народцу вроде тебя крысиного яда. Я б дала.

— Может, тебе это кажется сложным. Но как только твоя душа поймет обещанное прощение и...

— Мать твою за ногу! Ты и правда думаешь, что можешь заманить меня на молитвы?

— Сестра! Я предлагаю это тебе только ради...

— А я предлагаю тебе убраться, болван. Болтай про свои сказки старухам, может, они уши и развесят.

Она захлопнула дверь прямо перед носом Сэма. Тот на мгновение вперился в деревяшку, а потом философски двинулся обратно к Вернеям со склянкой снадобья. Придется оставить им два шиллинга для доктора.

Покончив с этим, Сэм ускорил шаг, поскольку по высоко поднявшемуся солнцу понял, что пора на шахту. Его напарник Питер Хоскин уже ждал, они вдвоем спустились по нескольким наклонным лестницам на уровень в сорок саженей и согнувшись вошли в узкий тоннель с пещерами, отражающими эхо голосов, пока не добрались до того уровня, где они пробивались на юго-запад, к выработкам старой Уил-Мейден.

Сэм и Питер Хоскин были старыми друзьями, оба родились в соседних деревнях Пула и Иллаган и дрались еще мальчишками. Теперь они работали сдельщиками, получая жалованье в зависимости от числа пробитых саженей. Они не были вольными рудокопами, заключающими с руководством договор, по которому получают часть прибыли от добытой руды.

Нынешняя работа, вдали от главной жилы, была более тяжелой, потому что по мере увеличения расстояния от вентиляционной шахты становилось труднее поддерживать темп, не возвращаясь раз в час или около того к главному тоннелю, чтобы наполнить легкие кислородом. В это утро, вытащив наружу отколотую накануне породу и высыпав ее в ближайшую пещеру, она же «делянка», они решили использовать порох.

Они поставили заряд и присели за балками перекрытия, пока не произошел взрыв, а эхо не прокатилось по всем шурфам и тоннелям, гоня по ним горячий воздух, от которого пришлось заслонять свечи. Как только эхо замерло вдали, шахтеры вернулись, перебрались через каменные завалы и стали разгонять рубахами пыль, чтобы посмотреть, сколько разрушилось породы. Вдыхание этой пыли было главной причиной легочных заболеваний, но если ждать, пока вся пыль осядет в этом лишенном сквозняков горячем тоннеле, то придется терять по двадцать минут каждый раз, когда они прибегают к взрывам.

Всё утро по время работы Сэм думал о той смелой и нахальной девушке с милым личиком в дверях докторского дома. Он знал, что все души одинаково ценны в глазах Господа, все должны преклонить колени перед его престолом, ожидая освобождения, но в глазах людей вроде него, пытающихся спасти немногих избранных, некоторые больше заслуживали спасения. И она, как казалось Сэму, была из таких. Возможно, грешно быть таким избирательным. Нужно помолиться об этом.

Но все наставники, а его назначили наставником, пусть и крохотного сообщества, все наставники должны пытаться заглянуть в душу каждого встречного, а заглянув, задуматься о потенциальных возможностях этого человека. А как иначе Иисус избрал своих учеников? Он тоже выделял одних среди других. Рыбак, мытарь и так далее. Нет ничего плохого в том, чтобы поступать по примеру Господа.

Но она его отвергла. Надо и об этом помолиться. С силой благодати снисходит такое душевное волнение, что, возможно, он слишком рьяно бросился обращать ее на путь истинный. «Савл, Савл! Что ты гонишь меня?»

Они с облегчением перебрались из тупика к более прохладному и чистому воздуху пустой пещеры, где три года назад добывали медь, до того как на уровне в шестьдесят саженей обнаружили олово. Здесь они натянули рубахи, сняли шляпы, сели и при коптящей сальной свече провели полчаса за едой. Пережевывая толстый холодный пирог, Питер Хоскин стал донимать Сэма по поводу нового приобретения Дрейка и вежливо поинтересовался, сможет ли рассчитывать на должность капитана работ на поверхности, когда капитан Полдарк купит Сэму собственную шахту. Сэм стойко выдержал эти расспросы, поскольку уже привык сносить шуточки относительно своей религиозной жизни со стороны других шахтеров, людей не особо верующих и не желающих меняться. Спокойный характер уже много раз его выручал. Поскольку он был убежден, что следует по пути к спасению, насмешки его не слишком беспокоили. Он тихонько улыбался и ничего плохого не думал.

Но сейчас он прервал бормочущего с набитым ртом Питера и сказал, что утром ходил к доктору, чтобы попросить помощи для Вернеев, открыла дверь служанка, высокая и хорошенькая, белокожая и черноволосая, но с нахальным взглядом. Питер ее знает?

Питер, живший в этих краях на год дольше Сэма и вращающийся в самых разных компаниях, прекрасно знал, о ком речь. Несколько крошек изо рта упало на его штаны, когда он ответил, что это, несомненно, Эмма Трегирлс, сестра Лобба Трегирлса, того, что работает на дробилке в Сол-Комбе, и дочь старого мерзавца Бартоломью Трегирлса, недавно неплохо устроившегося у Салли-забери-покрепче.

— Толли ездил с твоим братом Дрейком и капитаном Полдарком в тот французский налет. Помнишь, в прошлом году, когда погиб Джо Нэнфан, а они вернулись с молодым доктором?

— Ага. Прекрасно помню. Еще бы!

— Толли туда ездил. Вот уж пройдоха, каких поискать. Многие хотели бы с ним поквитаться, да кишка тонка.

— А что Эмма?

Питер послюнявил палец и стал собирать крошки со штанов.

— Теперь полегчало... А то со вчерашнего дня ни крошки во рту... Эмма? Эмма Трегирлс? Ну, должен предупредить. Половина деревенских с ней крутят.

— Но не женятся?

— Не женятся, нетушки. То один по ней сохнет, то другой, но кто его знает, получают они свое или нет. Глазки-то она строит, но покуда младенцев в подоле не приносила. Вот уж загадка. Загадка. А парни от этого только шире рты раззявили.

Сэм замолчал, пока они не продолжили работать. Он обдумал всё это. Пути Господни неисповедимы. Нельзя оспаривать волю Божью. И направлять ее он тоже не должен. В должное время всё ему откроется и так. Но разве у Христа не было Марии Магдалены?

 

Глава четвертая

Солнечным февральским днем, чудесным, хотя морозец подкрадывался своим холодным дыханием, почтовая карета из Бодмина в Труро остановилась на последнем отрезке пути, примерно в миле от города, и высадила двух юных барышень на дороге, спускающейся к реке. Встречать их явилась высокая и грациозная, но застенчивая юная леди, с которой жители города познакомились всего несколько месяцев назад — новая жена викария церкви святой Маргариты.

Эта молодая леди, которую сопровождал лакей, радостно обняла девушек, в ее глазах выступили слезы, хотя и не полились. Они стали спускаться по крутой дорожке, лакей сзади нес сундук и саквояж девушек. Они беспрестанно щебетали, и лакей, привыкший к молчаливой и сдержанной хозяйке, с удивлением слушал, как та вовсю болтает и даже смеется. Было удивительно слышать такое.

Сестры были не слишком похожи, разве что странными именами, которыми наделил их отец, неизлечимый романтик. Старшая и замужняя, Морвенна, была темноволосой и смуглой, с красивыми близорукими глазами, личиком довольно скромным, но с грациозной фигурой, которая только еще начала полнеть из-за беременности. Вторая сестра, Гарланда, приехала только чтобы привезти самую юную сестру, и возвращалась в Бодмин следующей каретой. Она была крепко сбитой, как бывает в сельской местности, с яркими голубыми глазами, густыми и непослушными каштановыми волосами, оживленной манерой поведения, бодрой речью и на удивление низким голосом, звучащим, как у только что повзрослевшего мальчишки.

Младшей сестре, Ровелле, еще не исполнилось пятнадцати, но ростом она была почти с Морвенну, хотя и более худая, с русыми волосами, близко посаженными глазами и длинным тонким носом. У нее была красивая кожа, хитрое выражение лица и брови песчаного цвета, а нижняя губа часто дрожала. Девушка слыла самой умной в семье.

У подножья холма сгрудились коттеджи с соломенными крышами, ворота с козырьком, старая гранитная церковь, стоящая тут еще с 1326 года, а за ней — жилище викария, милый квадратный домик с видом на реку. Девушки вошли, стряхнули грязь и изморозь с юбок и направились в гостиную пить чай. Там к ним присоединился преподобный Осборн Уитворт. Оззи был крупным мужчиной с зычным голосом, но несмотря на модные и пышные наряды, в присутствии дам терялся. Хотя он был дважды женат, для понимания противоположного пола ему не хватало воображения. Женщин он рассматривал главным образом как создания, которые одеваются по-другому, готовы получать незаслуженные комплименты, воспитывают детей — в общем, неизменные и полезные средства для продолжения рода человеческого, которые часто, но лишь на короткий срок становятся объектом его желания. Если бы он знал о высказывании Кальвина, что женщины созданы для того, чтобы вынашивать детей и умирать от родов, то, вероятнее всего, согласился бы с этим.

По крайней мере, его первая жена именно так и умерла, оставив двух маленьких дочерей, и Оззи быстро предпринял меры, чтобы заменить ее новой. Он выбрал ту, чье тело его привлекало, а приданое, благодаря щедрости мужа ее кузины, мистера Джорджа Уорлеггана, помогло избавиться от долгов и улучшить уровень жизни. Всё сложилось как нельзя лучше.

Но даже при всем своем непонимании противоположного пола за несколько месяцев он убедился, что новая жена не наслаждается ни браком, ни новым положением в обществе. В каком-то смысле он был готов к определенному неприятию женщиной брака, поскольку его первая жена пусть и с радостью принимала физическую близость, но выказывала всё меньше к ней желания, и хотя никогда не делала ни малейших попыток отказаться, Оззи чувствовал в ее поведении отстраненность, которая его совсем не радовала.

Но в случае с Морвенной ничего другого никогда и не было. Он знал, что жена его не любит, ведь она сама заявила об этом до замужества. Оззи счел это женской блажью, с которой он легко справится в постели: он был достаточно уверен в своей мужской привлекательности и думал, что скоро преодолеет эти девичьи колебания. Но хотя она принимала его внимание пять раз в неделю (кроме суббот и воскресений), но с такой покорностью, будто мученица, насаженная на кол. Оззи редко смотрел ей в лицо во время соития, но иногда замечал, что ее губы сжаты, а брови нахмурены. Потом она часто дрожала или непроизвольно дергалась. Ему хотелось бы верить, что это от удовольствия, хотя никто не ожидает, что женщина будет получать от этого удовольствие, но заглянув ей в глаза, когда удавалось, ясно понимал, что это не так.

Ее поведение раздражало и злило Оззи. А иногда приводило к некой жестокости с его стороны, физической жестокости, чего потом он стыдился.

Морвенна неплохо справлялась с простыми домашними обязанностями. Она навещала прихожан и часто отсутствовала, когда Оззи ожидал найти ее дома. Падчерицы ей нравились, а через некоторое время и они стали отвечать взаимностью. Морвенна ходила в церковь — высокая и стройная — ну, пока еще стройная. Сидела с ним за столом и вкушала его пищу. Носила в своей неприметной манере одежду, которую он ей купил. Обсуждала с ним дела церкви, иногда даже городские проблемы. Когда его приглашали на приемы, такие как свадьба мисс Пенвенен, находилась рядом. Она не болтала за едой, как Эстер, не жаловалась на плохое самочувствие, не тратила деньги на пустяки и вела себя с достоинством, которого недоставало его первой жене. В целом, она могла бы стать во всем приятной ему женщиной, если не обращать внимания на прискорбную, но необходимую главную цель брака.

Но он никак не мог не обращать на это внимания. На прошлой неделе, совершая свадебную церемонию в своей церкви, Оззи невольно мысленно перенесся от нынешнего момента к собственному браку и трем целям, на которых зиждется подобный союз, как говорится в Священном Писании. Первая, зачатие детей, уже была достигнута. Третья, взаимный комфорт, общение и тому подобное, тоже, можно сказать, была близка, ибо Морвенна исполняла его волю и почти всегда находилась под рукой.

Камнем преткновения была вторая: «...средство против греха и для избежания блуда, дабы те люди, что не облечены даром воздержания, могли жениться и оставаться чистыми пред лицом Христа». Что ж, даром воздержания он не был наделен, и жена должна была спасти его от блуда. А не дрожать и дергаться от любого прикосновения. Жены, говорил святой Павел, повинуйтесь своим мужьям, как Господу. И он повторил это и в Послании к ефесянам, и в Послании к колоссянам. Ей не следует смотреть на тело мужа с ужасом и отвращением.

Так что иногда она принуждала его к греху. Иногда он без нужды причинял ей боль. Однажды Осборн так вывернул ей ногу, что Морвенна вскрикнула, но такое не должно повториться. Это всю ночь его беспокоило. И он винил жену.

Но сегодня, в присутствии трех барышень, он проявил себя с лучшей стороны. Самодовольный и уверенный в себе (он заранее велел Морвенне обращаться к нему, как к мистеру Уитворту, а в разговоре с другими людьми именовать викарием) он мог наконец-то расслабиться и вести себя с неуклюжей доброжелательностью. Он стоял на коврике у камина, убрав руки под полы сюртука за спиной, и беседовал с гостями о делах прихода и городских проблемах, а они попивали чай, бормотали что-то в ответ и вежливо смеялись его шуткам. Потом он еще больше осмелел и в подробностях рассказал о вчерашней карточной партии, и Морвенна вздохнула с облегчением, потому что подобная тема служила знаком его одобрения. Осборн играл в вист три вечера в неделю, это была его давняя страсть, и вчерашняя партия служила постоянной темой разговоров за завтраком.

Перед тем как предоставить дам собственным делам, Осборн посчитал необходимым исправить возможное впечатление о своем легкомыслии в беседах и перешел к своим воззрениям на войну, нехватку продовольствия в Англии, опасностям распространения недовольства, уменьшению покупательной способности денег и открытию нового кладбища в Труро. Исполнив свой долг, он позвонил в колокольчик, чтобы лакей убрал чай, хотя Гарланда еще не допила, и покинул девушек, вернувшись к себе в кабинет.

Нормальный разговор девушки возобновили только через некоторое время, он целиком посвящался событиям в Бодмине и новостям об общих знакомых. Жизнерадостная, открытая и практичная Гарланда изнывала от желания задать все вопросы, которые обычно звучат в таких случаях: о подготовке к рождению малыша, счастлива ли Морвенна в браке, каково это — быть женой викария, а не дочерью декана, выходит ли она в свет и какие заказала платья. Но она единственная из сестер кое-что знала о трудностях Морвенны и при первой же встрече поняла, что они еще не закончились.

Она надеялась и молилась, что несколько месяцев брака, а в особенности ожидание ребенка заставят Морвенну забыть о «другом мужчине». Гарланда пока не знала, мучают ли сестру воспоминания о потерянной любви, или просто не по душе новая любовь, но теперь, познакомившись с Оззи, заметила проблемы, с которыми приходится сталкиваться Морвенне. Жаль, что она не останется, Гарланде казалось, что она могла бы помочь Морвенне больше, чем кто-либо другой. Морвенна — такое хрупкое и мягкое создание, ее легко ранить, но ей так хочется быть счастливой, и в ближайшие годы ей придется зачерстветь, чтобы иметь дело с человеком вроде Оззи, выстоять рядом с ним, а иначе она не выдержит, ей придется глядеть на него, как зачарованная мышь на кота, вроде тех двух девчушек, что бродят по дому. Нужно придать ей сил.

Что касается остающейся сестры, Гарланда не знала, о чем она думает, да и вряд ли узнает. Если тихую и молчаливую Морвенну можно было прочитать, как открытую книгу, проникнуть во все мысли, чувства и страхи, и ее задумчивость происходила лишь от застенчивости, то малышка Ровелла с тонким носом, прищуренными глазами и дрожащей нижней губой была непроницаема со дня ее рождения. Ровелла, уже переросшая Гарланду на три дюйма, почти не принимала участия в разговоре, который теперь сбивчиво возобновился. Ее глаза блуждали по комнате — уже не первый раз с тех пор, как она сюда вошла — оценивая и составляя впечатление, и Ровелла несомненно пришла к собственным выводам относительно зятя.

Пока две другие сестры болтали, Ровелла встала и подошла к окну. Уже смеркалось, но на реке еще мерцал свет, вода блестела среди голых деревьев, как очищенная виноградина.

Вошел лакей со свечами и изгнал последние остатки солнечного света.

Глядя на молчаливую Ровеллу, Морвенна тоже подошла к окну и обняла сестру за плечи.

— Так что ты думаешь, дорогая, тебе здесь понравится?

— Благодарю, сестра, я ведь буду рядом с тобой.

— Но далеко от матушки и от дома. Мы нужны друг другу.

Гарланда наблюдала за сестрами, но молчала.

— Викарий одевается и причесывается весьма занятно, — сказала Ровелла. — Кто этим занимается?

— О, ему помогает наш лакей Альфред.

— Он не похож на папу, да?

— Да... Да, не похож.

— И на нового декана не похож.

— Новый декан приехал из Солтэша, — вставила Гарланда. — Такой птенчик.

Все замолчали.

— Не думаю, что мы так уж близки к революции, как полагает викарий, — сказала Ровелла. — Но на прошлой неделе во Флашинге были серьезные волнения. Мы далеко от Труро?

— Около мили. Чуть больше, если ехать по дороге для экипажей.

— Там есть какие-нибудь лавки?

— О да, на Кенвин-стрит.

После паузы Ровелла спросила:

— У тебя такой милый сад. Он спускается до самой реки?

— Да. Мы с Сарой и Энн так веселимся, — ответила Морвенна, сделав над собой усилие. — Когда вода стоит низко, там есть островок, мы стоим там и представляем, будто нас высадили на необитаемом острове и теперь мы ждем лодку. Но если не уйти в нужное время, то ноги завязнут в иле и можно промокнуть. А еще мы кормим лебедей. Их четыре, они совсем ручные. У одного сломано крыло. Мы зовем его Леда. Крадем крошки с кухни. Энн ужасная трусиха, но мы с Сарой кормим их с рук...

За окном стало совсем темно, и девушки видели лишь собственные отражения в стекле.

— Я привезла тебе подушечку для булавок, — сказала Ровелла. — Она из белого шелка с забавными аппликациями, верх и низ с разным рисунком. Надеюсь, тебе понравится.

— Наверняка понравится. Покажешь, когда распакуешь вещи.

Ровелла потянулась.

— Пожалуй, прямо сейчас этим и займусь, Венна. Туфли мне жмут, давно хочу переобуться. Они принадлежали Карензе, она из них выросла, вот мне и отдали. Но мне они тоже маловаты.

II

Росс Полдарк знал Бассетов почти всю жизнь, но это было скорее обычное знакомство, которое поддерживают все землевладельцы Корнуолла, чем дружба. Сэр Фрэнсис Бассет был слишком значительным человеком, чтобы снисходить до теплых отношений с мелкими сельскими сквайрами. Он владел поместьем Техиди в одиннадцати милях к западу от Нампары, а обширные интересы в горной промышленности приносили ему больший доход, чем любому другому в графстве. Он писал статьи по политической теории, практическому сельскому хозяйству и безопасности на шахтах. Покровительствовал искусству и науке и полгода проводил в Лондоне.

Поэтому Полдарки сильно удивились, получив в марте письмо от него с приглашением на обед в Техиди, хотя удивились и не так сильно, как если бы это произошло год назад. Росс с раздражением обнаружил, что после кемперской авантюры все в окрестностях считают его героем. Даже те, кто никогда прежде о нем не слышал, знали его имя, и Полдарки получили уже несколько подобных неожиданных приглашений. От некоторых ему успешно удалось отказаться, то есть удалось уговорить на это Демельзу, никогда не отказывающуюся от приглашений. Зимой у Клоуэнс возникли проблемы с зубками, и это дало Россу повод настоять, поскольку смерть Джулии была еще жива в памяти Демельзы, и когда родилась девочка, она особенно за нее переживала. Но теперь Клоуэнс стало лучше, так что предлога не нашлось.

— Он, в общем, мне нравится, — сказал загнанный в угол Росс. — Он из другого теста, чем большая часть наших соседей, разумный человек, хотя и безжалостный в делах. Я не особо рад этому приглашению только потому, что оно явно сделано из-за моей пресловутой популярности.

— Пресловутой — плохое слово, — откликнулась Демельза. — Разве не так? Разве это не означает дурную славу?

— Скорее относится к незаслуженной славе вроде моей.

— Возможно, другие думают о тебе лучше, чем ты сам, Росс. Нет ничего постыдного в том, чтобы получить известность как смелый и предприимчивый человек.

— Предприимчивый и твердолобый. Который потерял больше людей, чем спас.

— А ты представь, сколько человек могло бы погибнуть, если бы попытались сбежать самостоятельно.

— Что ж, — упрямо заявил Росс, — но все же причина остается. Мне не нравится, когда меня превозносят по ложному поводу. Но сдаюсь, мы поедем и бросим вызов сэру Фрэнсису в его берлоге. Его жену тоже зовут Франсис, ты знаешь? Как и дочь. Это может сбить тебя с толку, если выпьешь слишком много портвейна.

— По тебе видно, когда ты собираешься сказать гадость, — ответила Демельза. — У тебя уши дергаются, как у Гаррика, когда он увидит зайца.

— Не исключено, что нами движет одно и то же.

Тем не менее, Демельза предпочла бы, чтобы их пригласили на вечерний прием, тогда она и впрямь могла бы укрепить дух парой бокалов сразу по приезду. Росс не осознавал, что она родилась в миле от Техиди и ее отец всю жизнь проработал на шахте сэра Фрэнсиса Бассета. Четверо ее братьев тоже периодически работали на шахтах, в которых он имел основные доли. Имя сэра Фрэнсиса Бассета в Иллагане и Камборне значило не меньше, чем имя короля Георга, и Демельза тряслась, даже когда ее представили ему на свадьбе. Знает ли сэр Фрэнсис, что миссис Полдарк — дочь шахтера, выросшая в хибаре с шестью братьями и пьяным отцом, стегающим ее ремнем при каждом удобном случае? А если не знает, не мог ли догадаться об этом по ее произношению, хоть оно и значительно улучшилось? Для натренированного уха разница между выговором того или иного округа была весьма ощутимой.

Но она не призналась в этом Россу, потому что тем самым дала бы ему еще один предлог отказаться, а Демельза не считала, что ему стоит отказываться, но без нее он бы не пошел.

Их пригласили во вторник к часу дня, так что они отправились в путь после одиннадцати. Накрапывал дождик.

Техиди-парк представлял собой самое крупное и богатое поместье на северном побережье Корнуолла, от Крекингтона до Пензанса. Хотя неподалеку находились вересковые пустоши, покрытые шрамами горной добычи, в поместье имелся прекрасный парк с оленями и озеро перед домом. Семьсот акров отделяли его от промышленной зоны, приносившей владельцу доход свыше двенадцати тысяч фунтов в год. По углам огромного квадратного особняка в палладианском стиле как часовые стояли флигели, в одном располагалась часовня, в другом — оранжерея, а в двух других жили слуги.

У входа Полдарков поприветствовали хозяева. Если они и знали что-то о происхождении Демельзы, то и бровью не повели. Но всё же Демельза с облегчением обнаружила среди гостей Дуайта и Кэролайн Энис.

Присутствовал и мистер Роджерс, пухлый человек среднего возраста с южного побережья, шурин сэра Фрэнсиса, две сестры сэра Фрэнсиса, его четырнадцатилетняя дочь и конечно же леди Бассет — привлекательная, элегантная и миниатюрная женщина, составляющая с мужем отличную пару. Дополняли общество цветущий джентльмен, генерал Уильям Макармик, и молодой человек по фамилии Армитадж, в форме офицера флота с эполетами лейтенанта на плечах.

До обеда они прогуливались по дому — с таким роскошным убранством, что в сравнении с ним особняки Фалмута казались скромными. На стенах и над мраморными каминами висели прекрасные картины Рубенса, Ланфранка, Ван Дайка и Рембрандта. При знакомстве имя лейтенанта Армитаджа ни о чем не сказало Демельзе, пока она не увидела, как он приветствует Росса, а затем поняла, что это тот самый родственник Боскауэнов, которого Росс освободил из тюрьмы Кемпера. Он был привлекательным юношей, чья бледная кожа, вероятно, результат долгого заключения, подчеркивала большие темные глаза с ресницами, которым могла позавидовать любая женщина. Но в резких чертах его лица и спокойных задумчивых манерах не было ничего женственного. Демельза заметила блеск в его глазах, когда он на нее посмотрел.

Сели за стол только в три часа. Демельза оказалась напротив лейтенанта Армитаджа, между Дуайтом и генералом Макармиком. Последний, несмотря на преклонный возраст, держался бодро и раскованно, как человек, имеющий мнение по любому вопросу и без стеснения его оглашающий. Одно время он был членом парламента от Труро, командовал полком в Вест-Индии и нажил состояние на торговле вином. Он был вежлив и очарователен со всеми, но в перерывах между блюдами, когда руки оказывались свободными, то и дело прикасался к ноге Демельзы выше колена.

Изредка она гадала, что в ней так притягивает мужчин. Прежде, когда она посещала разные приемы и балы, пара-тройка всегда просили ее о следующем танце, а часто поклонников было больше. Сэр Хью Бодруган по-прежнему пару раз в год с надеждой заезжал в Нампару, вероятно, ожидая, что в конце концов его настойчивость удостоится награды. Два года назад на приеме в Трелиссике француз нашпиговал все свои речи во время обеда неприличными предложениями. Что-то явно не так.

Будь она исключительной красавицей, как, к примеру, Элизабет Уорлегган, или такой же необыкновенной, как Кэролайн Энис, еще можно было бы понять. Но она просто вела себя дружелюбно, и мужчины делали неверные выводы. А может, чувствовали в ней какую-то женскую силу, которая их притягивала. Или из-за ее низкого происхождения считали легкой добычей. То ли такое поведение просто в порядке вещей. Нужно спросить Росса, часто ли он тискает женские коленки под обеденным столом.

Говорили главным образом о войне. Мистер Роджерс недавно общался с французскими эмигрантами и считал, что только созданная Директория вот-вот рухнет, а с ней и вся республика.

— Разложение не только затронуло мораль и религию, — заявил мистер Роджерс, — но касается всего, что требует волевых усилий — желания исполнять долг или любой ответственности, или как-либо действовать от имени нескольких богохульных фанатиков, вцепившихся во власть. Вот вы, сэр, — обратился он к Россу, — наверняка подтвердите мои слова.

Росс кивнул скорее из вежливости, чем в согласии.

— Я лишь вскользь столкнулся с республиканцами, только с теми, кого встретил во время... так сказать, стычки. Увы, по моему опыту, большую часть этих эпитетов можно применить и к французским контрреволюционерам.

— Тем не менее, — настаивал Роджерс, — осталось недолго ждать краха текущего режима во Франции. А вы как считаете, Армитадж?

Молодой лейтенант отвел взгляд от Демельзы и ответил:

— Знаете, хотя я провел во Франции девять месяцев, но видел не больше, чем в первые девять дней, когда меня везли из одной тюрьмы в другую. А вы, Энис?

— Кемпер, — сказал Дуайт, — был похож на ад. Да, иногда мы слышали разговоры часовых. О том, что цены за год увеличились в двенадцать раз.

— В 1790 году в Париже можно было купить шляпу, и дорогую, за четырнадцать ливров, — вставил Роджерс, — а теперь, как мне сказали, она стоит около шести сотен. Крестьяне не продают продукты на рынке, потому что ассигнации, которыми за них расплачиваются, теряют стоимость уже на следующей неделе. Страна не может позволить себе войну без солидной финансовой основы.

— Питт тоже так думает, — сказал сэр Фрэнсис Бассет.

В тишине, которая за этим последовала, Росс произнес:

— Вроде командовать французской армией в Италии поставили того молодого генерала, сокрушившего контрреволюционеров в Париже? В этом месяце. Что-то вроде того. Вечно забываю его имя.

— Бонапарт, — подсказал Хью Армитадж. — Это он взял Тулон в конце девяносто третьего.

— Там есть целая группа молодых генералов, — сказал Росс. — Самый одаренный из них — Гош. Пока они живы, командуют войсками и не проигрывают сражений, трудно поверить, что революция исчерпала себя. Вполне возможно, что они просто проигнорируют привычный взгляд на войну и финансы и воспользуются еще существующим импульсом. Многие годы армии довольствовались вместо жалования лишь награбленным в покоренных странах.

— Этот Бонапарт укротил контрреволюционеров, начав палить по ним из пушек, выкосил целые улицы картечью, убив и искалечив своих же сограждан! — воскликнул Баcсет. — С таким человеком точно нужно считаться. А эта их Директория, сместившая других кровавых тиранов, все пятеро ее членов — преступники в любом смысле этого слова. Они не могут позволить, чтобы военная машина остановилась. У них, как и у этих молодых генералов, есть только один выход — побеждать или погибнуть.

— Я рад, что вы так красноречиво высказались по этому поводу, — сказал лейтенант Армитадж. — А то мой дядя решил, что за обедом у известного вига я скорее услышу разговоры о мире и благоволении революции.

— Ваш дядя мог бы и лучше в этом разбираться, — холодно ответил сэр Фрэнсис. — Подлинный виг — такой же английский патриот, как и любой житель страны. Трудно найти большего противника революционеров, чем я, поскольку они нарушили все божьи и людские законы.

— Я всю жизнь был тори, — заметил генерал Макармик, — но не мог бы выразиться лучше!

Демельза отодвинула колено.

— Свист картечи, — продолжал он, уверенно отыскав колено вновь, — свист картечи и в нашей стране нередок. Выстрелить в карету короля, когда он ехал на открытие парламентской сессии! Какая гнусность!

— Вроде бы это были лишь камни, — вставил Дуайт. — И кто-то выстрелил из рогатки.

— А потом пустую карету перевернули на обратном пути и чуть не переломали! Этим мерзавцам и выродкам нужно преподать урок!

Демельза взглянула на стоящую перед ней тарелку с вареной треской под креветочным соусом, а потом на леди Бассет, чтобы узнать, какую та берет вилку. Несмотря на суровые времена, когда патриоты считали необходимым ограничить себя в еде, обед был по-прежнему обильным. Суп, рыба, оленина, говядина, баранина, взбитые сливки с шерри и лимонный пудинг, бургундское, шампанское, мадера, шерри и портвейн.

Некоторое время обсуждали местные сплетни: внезапную кончину сэра Пирса Артура, члена парламента от Труро — теперь там придется проводить новые выборы; предпочтут ли Фалмуты нового члена парламента в пару к капитану Говеру в Палате общин из местных? Когда все посмотрели на лейтенанта Армитаджа, тот улыбнулся и покачал головой.

— Не спрашивайте меня. Я не кандидат и понятия не имею, кто им станет. Дядюшка не поверяет мне свои мысли. Что насчет вас, генерал?

— Нет-нет, — ответил Макармик. — Это уже в прошлом. Ваш дядя будет искать человека помоложе.

Потом пылко спорили по поводу того, нужна ли графству центральная больница, чтобы бороться с распространяющимися среди шахтеров болезнями, и среди прочих мнений сэр Фрэнсис Бассет и доктор Дуайт Энис считали, что такую больницу нужно построить неподалеку от Труро.

Говорили о том, что Джонатан, старший сын Рут и Джона Тренеглосов, подхватил оспу, и доктор Чоук сказал, что она не заразна, но три сестры, заглянувшие к больному, тоже заболели, хотя уже поправляются.

Демельза обрадовалась, когда обед закончился. Не то чтобы ее сильно волновали приставания генерала Макармика, но его рука становилась всё горячей, и Демельза опасалась за платье. И конечно, когда она взглянула в зеркало, то обнаружила жирные пятна.

Во время обеда облака разошлись, ветер стих, и теплое желтое солнце стояло низко над горизонтом, так что Бассеты предложили прогуляться по саду до леса, где с террасы можно было увидеть северные утесы и море.

Дамы надели плащи или легкие накидки, и гости двинулись на прогулку длинной, похожей на крокодила вереницей, которую возглавляли леди Бассет и генерал Макармик, но через некоторое время они разделились, поскольку то один, то другой останавливался, чтобы полюбоваться какими-нибудь растением или видом, или просто сворачивал в боковые проходы по воле прихоти.

Демельза шла в паре с лейтенантом Армитаджем. С ее стороны это не было обдуманным выбором, но с его стороны — да, и она это понимала. Первые несколько минут он молчал, а потом произнес:

— Я весьма обязан вашему мужу, мэм.

— Да? Я рада, что всё так вышло.

— С его стороны это была благородная затея.

— Он так не считает.

— Думаю, он просто склонен преуменьшать собственные заслуги.

— Вам следует сказать об этом ему, лейтенант Армитадж.

— О, я говорил.

Они прошли еще несколько шагов. Впереди остальные обсуждали рождение ребенка у принца и принцессы Уэльских.

— Чудесная аллея, — сказал Армитадж. — Почти такая же красивая, как в поместье дяди. Вы бывали в Треготнане, миссис Полдарк?

— Нет.

— О, вам следует там побывать. Надеюсь, вы оба вскоре туда приедете. Пока я там живу. Этот дом, разумеется, более утонченный. Дядя иногда говорит, что подумывает перестроить свой.

— Мне не очень нравится столь большой дом для такой маленькой семьи, — сказала Демельза.

— Но для значительных персон ожидают именно такого. Взгляните, как летит этот лебедь, он только что поднялся над озером. Как солнце золотит крылья!

— Вы любите птиц?

— Нынче я всё люблю, мэм. Когда человек проведет так много времени в тюрьме, ему всё кажется новым и прекрасным. И он смотрит на всё с любопытством, глазами ребенка. Даже спустя несколько месяцев я не утратил это чувство.

— Приятно получить маленькую компенсацию за тяжелые времена.

— Совсем не маленькую, уж поверьте.

— Может, вы всем нам это порекомендуете, лейтенант?

— Что?

— Провести несколько месяцев в тюрьме, чтобы обострились ощущения от будничных событий?

— Что ж... жизнь полна контрастов, не так ли? День особенно приятен после долгой ночи. Но вы, видимо, надо мной смеетесь, мэм.

— Вовсе нет. Это не так.

Идущая впереди мисс Мэри Бассет сказала:

— Жаль, что это девочка, теперь принц будет заливать горе и гадать, переживет ли отца.

— И он сбежал от принцессы Кэролайн, — ответил мистер Роджерс. — Сразу после того, как мы уехали из Лондона. Стоило родиться ребенку, как он покинул обоих и стал открыто жить с леди Джерси.

— А леди Джерси не устает этим кичиться, — сказала мисс Кэтлин Бассет. — Никто бы не придавал этому столько значения, если бы принц устроил всё прилично и тайно.

— Мне сказали, что от моей тезки воняет, — заявила Кэролайн Энис.

На короткое время повисла тишина.

— Да, именно так! — засмеялась Кэролайн. — Вдобавок к тому, что она толстая и вульгарная, от нее еще и несет. Любой мужчина предпочтет провести первую брачную ночь в обнимку с бутылкой виски, упав головой в камин, если ему придется иметь дело с подобным созданием! Какими бы причудами она ни страдала, женщине не пристало оскорблять мужское обоняние.

— А не то он оставит ее с носом, да? — сказал генерал Макармик и захохотал. — Боже, вы правы, мэм! Только не обоняние! Ха-ха-ха! А не то оставит с носом! Ха-ха-ха-ха!

Его смех разнесся эхом по молодому сосновому леску и был так заразителен, что все остальные присоединились.

— Может быть, сначала пройдем к озеру? — предложил Хью Армитадж. — Леди Бассет вроде говорила, что там есть интересные дикие птицы.

Демельза поколебалась, а потом пошла с ним. До сих пор беседа была приятной, легкой и вежливой. Замечательная послеобеденная прогулка по сельскому саду в обществе милого и любезного молодого человека. По сравнению с хищными ухажерами вроде Хью Бодругана, Гектора МакНила и Джона Тренеглоса, которых ей приходилось держать в узде в прошлом, сейчас она ничем не рисковала и не чувствовала никакой опасности. Но проблема была в том, что на самом деле всё обстояло по-другому. Орлиный профиль юноши, чувственные темные глаза, мягкий и настойчивый голос как-то странно ее волновали. Возможно, опасность заключалась не в силе натиска, а во внезапном ослаблении обороны.

Они спустились к озеру и стали обсуждать местных водоплавающих.

 

Глава пятая

— Я тут подумал, Полдарк, — сказал сэр Фрэнсис Бассет, — что нам стоит познакомиться поближе. Разумеется, я помню вашего дядю, когда тот был судьей, но к тому времени, как я стал достаточно взрослым, чтобы принимать активное участие в делах графства, он уже редко выезжал из дома. А ваш кузен — думаю, он не был склонен к общественной жизни.

— Ну, после закрытия шахты Грамблер он обеднел и это отвратило его от тех дел, которыми он прежде занимался.

— Рад слышать, что Уил-Грейс так процветает.

— Это была рискованная ставка, но она сыграла.

— Горное дело всегда рискованно. Хотелось бы мне, чтобы состояние этой отрасли улучшилось. В радиусе трех миль от этого дома раньше работали тридцать восемь шахт. А сегодня только восемь. Мрачная картина.

На это ответить было нечего, Росс и не ответил.

— Как я знаю, вас считают бунтарем, Полдарк, — сказал Бассет, взглянув на своего высокого спутника. — Меня тоже, хотя и не в такой степени, я не сторонник общепринятых взглядов, в прошлом был даже нетерпимым. Некоторые семьи с более традиционным укладом до сих пор смотрят на меня, как на буйного юнца, да я таким и был еще несколько лет назад.

Росс улыбнулся.

— Меня давно восхищала ваша озабоченность теми условиями, в которых работают шахтеры.

— Ваш кузен находился в затрудненном финансовом положении. Но два года назад и вы были в таком же. Теперь всё изменилось.

— Похоже, вы многое обо мне знаете, сэр Фрэнсис.

— Что ж, возможно, вы помните, что у меня есть как финансовые интересы в Труро, так и множество друзей. Полагаю, моя оценка верна?

Росс не стал отрицать.

— Так не пришло ли время вам заняться общественной деятельностью? Ваше имя известно в Корнуолле. С вами считаются.

— Если вы говорите о возможном назначении судьей...

— Я всё знаю. Ральф-Аллен Дэниэлл рассказал, что вы отказались, и по какой причине. Мне эти причины не кажутся вескими, но они, вероятно, не изменились?

— Нет.

Со стороны основной группы, центром которой была Кэролайн, донесся смех.

— Я сам посадил эти сосны. Они защищают от самых неприятных ветров. Но я умру прежде, чем они вырастут в полный рост.

— Имейте терпение, — сказал Росс. — Вам предстоит еще долгая жизнь.

Бассет взглянул на него.

— Надеюсь. Но и дел много. Ни один человек, приближаясь к сорока годам... Вы виг, Полдарк?

Росс поднял брови.

— Я не склоняюсь ни к одной партии.

— Вам нравится Фокс?

— Да.

— Мне тоже, заявляю со всей ответственностью. Но реформы должны исходить от правительства, а не в виде революции снизу.

— В целом соглашусь, иначе она сама придет.

— Думаю, мы во многом согласны друг с другом. Полагаю, вы не сторонник демократии?

— Нет.

— Некоторые из моих былых коллег (к счастью, немногие) до сих пор сохраняют самые нелепые идеи. Каковы будут последствия предлагаемых ими мер? Я вам скажу. Исполнительная власть, пресса, влиятельные граждане потеряют всякий интерес и будут вынуждены взять власть в свои руки губительными средствами — с помощью взяток и коррупции, а это...

— Я всегда считал, что в нынешней системе выборов вовсю цветет взяточничество и коррупция.

— Вы правы, и я не желаю с этим мириться, хотя и вынужден к этому прибегать. Но равное представительство лишь увеличивает коррупцию, а не уменьшает. Корона и Палата лордов превратятся в пустое место, вся власть сконцентрируется в Палате общин, избранной, как и во Франции, отбросами общества. Правительство таким образом станет худшим из правительств, это и есть та самая демократия, которую некоторые ставят своей целью. Власть толпы положит конец гражданским и религиозным свободам, всё будет нивелировано до уровня обывателей во имя священного равенства.

— Люди никогда не будут равны, — сказал Росс. — Бесклассовое общество — это безжизненное общество, по его венам не будет течь кровь. Но между классами должно быть больше перемещений, больше возможностей подняться и упасть. А в особенности низшие классы должны получать больше за трудолюбие, а высшие — больше наказаний за злоупотребление властью.

Бассет кивнул.

— Хорошо сказано. У меня есть для вас предложение, капитан Полдарк.

— Боюсь, я могу обидеть вас отказом.

II

— Поднимемся и присоединимся к остальным? — спросил Хью Армитадж. — Думаю, закат будет великолепным.

Демельза, пытавшаяся подманить поближе утку-мандаринку, поднялась.

— У нас нет пруда. Только ручей, и вода частенько загрязнена отходами от промывки олова.

— Вы позволите мне иногда вас навещать, вас обоих? Вы в нескольких милях к северу?

— Уверена, Росс будет рад.

— А вы?

— Конечно... Но у нас не поместье, всего лишь дом.

— Как и у меня. Семья моего отца происходит из Дорсета. Наш дом прячется между крутых холмов неподалеку от Шефтсбери. Вы много путешествовали по стране?

— Я никогда не покидала Корнуолла.

— Вашему мужу следует вас свозить. Вы не должны скрывать свой свет, вы оба.

Дважды лейтенант Армитадж включил Росса в свои фразы как будто спохватившись.

Они стали подниматься на холм по слегка заросшей тропе среди падубов, лавровых кустов и каштанов. Остальных не было видно, слышались лишь голоса.

— Вы скоро возвращаетесь на флот? — спросила Демельза.

— Не так скоро. Пока что я плохо вижу вдаль. Доктора говорят, что со временем зрение восстановится, оно испортилось от попыток читать и писать в полутьме.

— Сочувствую.

— А дядя хочет, чтобы я на некоторое время остался в Треготнане. С тех пор как скончалась его жена, домом занимается его сестра, моя тетушка, но ему не хватает общества, он стал угрюмым.

Демельза остановилась и оглянулась на дом — квадратный особняк в мавританском стиле с четырьмя флигелями-часовыми. По залитой солнечным светом прогалине в леске промчалась стайка оленей.

— Вы могли писать домой? — спросила Демельза. — Дуайт не мог. Кэролайн получила только одно письмо за год.

— Нет... Я писал ради удовольствия. Но бумаги не хватало, так что каждый клочок приходилось исписывать с обеих сторон, и вертикально, и горизонтально, таким мелким почерком, что иногда я сам не мог разобрать.

— Вы пишете?

— Поэзию. Или, скорее, просто стихи, назовем более скромно.

Демельза прищурилась.

— Я прежде не встречала поэтов.

Армитадж вспыхнул.

— Не принимайте всерьез. Просто вы спросили. А в то время это спасало от безумия.

— И вы продолжаете писать?

— О да. Это стало частью моей жизни, хоть и малой частью.

Они опять начали подниматься и оказались на террасе, откуда открывался вид на закат, но по-прежнему опережали остальных, остановившихся где-то на полпути. Терраса была замощена кирпичом, а ведущую к ней лестницу охраняли два каменных льва. В центре находилась статуя Бахуса, смотрящая в сторону моря.

Солнце уже полыхало из-за облаков. Будто кто-то открыл дверцу печи, и недогоревший уголь светился ярко-красным сиянием. Черные утесы неровной линией вдавались в фарфоровое море. Чайки кружились, как ятаганы, молча взрезая вечерний воздух.

— Капитан Полдарк сделал мне два величайших одолжения, — сказал Хью Армитадж.

— Да?

— Подарил мне свободу и возможность встретиться со своей женой.

— Я не мастерица в этих любезностях, лейтенант, но благодарю вас. А разве...

— Что вы хотели сказать?

— Я собиралась сказать, что разве стоит упоминать две столь разные вещи в одном ряду? Словно... — она снова запнулась.

Остальные теперь поднимались к ним.

— Я не пытался быть любезным, — ответил он. — Лишь искренним.

— Ох, нет...

— Когда я снова вас увижу?

— Я спрошу Росса, когда он может вас пригласить.

— Умоляю, спросите.

— Эй, там! — крикнул генерал Макармик, поднимаясь по ступеням, как само солнце, его круглое веселое лицо озарял закат. — Эй, там! Так вы нас опередили!

III

Пока Росс делал два шага, сэру Фрэнсису приходилось делать три.

— У меня два сельских участка, — сказал он, — один около трех сотен акров, а второй — всего пятьдесят. Земля дрянная — почва бедная, сплошные камни, в среднем приносит не больше двенадцати шиллингов на акр. У вас больше?

— Нет. От девяти до десяти, я думаю, когда обрабатывается.

— В виде эксперимента хочу посеять турнепс, капусту и кормовые злаки. До сих пор в этой части страны такого не делали, и крестьяне со всей округи смогут понять, что приносит большую прибыль, без необходимости тратить собственные средства. А еще мне приходится заниматься отвалами от шахт, где я поощряю строительство коттеджей для бедняков, каждому я выделил три акра. Они платят два шиллинга шесть пенсов арендной платы за акр и часто улучшают землю, поскольку арендаторы — главным образом шахтеры, культивирующие землю в свободное время.

— Вы предполагаете, сэр Фрэнсис, — сказал Росс, — предполагаете, что в карманном округе Труро может возникнуть нечто вроде бунта? Что на предстоящих перевыборах городские власти не проголосуют за кандидата лорда Фалмута, а вместо этого выберут вашего кандидата? В этом и заключается ваше предложение?

— Грубо говоря, так. Как вы знаете, голосование зависит от олдерменов и городского совета, всего их двадцать пять. Думаю, что могу рассчитывать на большинство из них. Их уже тошнит от обращения со стороны лорда Фалмута, чья манера выбирать члена парламента настолько деспотична, что городской совет чувствует себя чуть ли не продажными проститутками, когда проталкивает его указания.

— А разве это не в самом деле так?

Бассет кисло улыбнулся.

— Мне кажется, вы пытаетесь меня подначить. По сравнению со многими округами, у нас дела обстоят не так уж плохо. Они получают за голоса определенные блага, но не деньги. Вы недооцениваете их нежелание, чтобы с ними обращались, как с лакеями.

— И кто же возглавит эту дворцовую революцию?

— Новый мэр Уильям Хик.

— Который, несомненно, заверил Фалмута в преданности перед собственными выборами.

— И наверняка совершенно искренне. Есть разница между тем, чтобы желать кому-то добра и позволить этому человеку загнать себя в ловушку.

Они остановились. В ветвях щебетала стайка галок.

— Я польщен вашим предложением, — сказал Росс. — Но я не тот человек, который вам нужен.

— Возможно. Будущее покажет. Пока вы не сказали что-то еще, позвольте мне объяснить. Если вас выдвинут, то вам это ничего не будет стоить. Как вы знаете, это исключительный случай. Если вас изберут, вы пробудете в парламенте до конца созыва, сколько бы это ни было. И тогда вы сможете решить, хотите ли продолжить. Может быть, через год, а может, и через несколько. Я не знаю планов Питта.

— Но вы рассчитываете, что я буду голосовать по вашим указаниям.

— Не по указаниям. Я не Фалмут. Но обычно в пользу Питта. Разумеется, возникнут и случаи, когда я, мой коллега из Пенрина и еще несколько человек, в том числе и вы, можем отстаивать независимую позицию.

— Лично или коллективно?

— Коллективно, — взглянул на него сэр Фрэнсис.

Они двинулись дальше. Они избрали не прямой путь к террасе, а шли параллельно поднимающейся к ней дорожке.

— Мое предложение было для вас неожиданным, — сказал Бассет. — Обдумайте его неделю, прежде чем ответить.

Росс кивнул.

— Отец, бывало, цитировал Чатема, который сказал, что прогнившая избирательная система Англии — это опухоль, которую нужно ампутировать, чтобы спасти от гангрены всё тело. Я принял эту точку зрения, не потрудившись ее проверить, но подозреваю, что от этого предубеждения будет трудно избавиться.

Они сошли с основной дорожки, и Бассет пошел первым через подлесок, пока они не добрались до другой тропы — более узкой и круто устремляющейся вверх. Некоторое время они шли друг за другом, потом сэр Фрэнсис остановился перевести дыхание и оглянулся на дом.

— Его спроектировал Томас Эдвардс из Гринвича, тот, что добавил церкви святой Марии в Труро колокольню. Учитывая, что дом довольно молод, он хорошо вписался в ландшафт.

— Вы вроде упоминали, что недавно сделали потолок в библиотеке?

— Переделали. Мне не нравился прежний.

— Я расширяю собственный дом, и скоро мне понадобится штукатур. Ваш из местных?

— Из Бата.

— Ох... ну надо же!

— Напомните мне, я дам вам его имя, когда вернемся в дом. Он может снова приехать в окрестности и выполнить сразу несколько заказов.

— Благодарю.

Они пошли дальше.

— У вас есть сын, Полдарк? — спросил Бассет.

— Пока что сын и дочь.

— Вы везунчик. А у меня только Франсис. Музыкально одаренная девочка, но это не сын. Похоже, теперь она унаследует всё мое имущество. Наша семья неплодовита.

— Но все же весьма древняя.

— О да, со времен Вильгельма Завоевателя. Надеюсь, что тот, кто женится на Франсис, возьмет ее фамилию.

Они подошли к лестнице на террасу.

— Подумайте над моими словами, Полдарк. Я жду вашего ответа через неделю. А если вам есть о чем спросить, то можете приехать и повидаться со мной и раньше.

IV

Часть пути до дома Росс, Демельза, Дуайт и Кэролайн проехали вместе. Поскольку дорога была узкой, Росс с Дуайтом ехали впереди, за ними Демельза и Кэролайн, а сзади — конюх Кэролайн. Копыта мягко цокали по глинистой поверхности, поскрипывали седла, звенела упряжь, периодическое фырканье лошадей вклинивалось в тихие голоса, звенящие в пустынных сумерках. В звездном небе шуршали летучие мыши.

— Знаешь, все эти разговоры о войне и французах... — сказала Кэролайн. — Думаю, мой муж втайне им симпатизирует, несмотря на то, что пострадал от их рук. Ему нравится много странного. Представляешь, он против смертной казни за преступления, считает, что преступнику следует отработать свои прегрешения! Боюсь, я никогда не превращу его в английского сквайра.

— И не пытайся, — ответила Демельза.

— Да, но ведь какая жалость! Его не заботит поместье, не интересуют ружья, он и зайца не подстрелит, а на лошадь садится только ради того, чтобы побыстрей добраться до нужного места. К охоте он и близко не приближается, никогда не напивается так, чтобы свалиться под стол, никогда не орет на слуг. Думаю, наш брак — сплошное недоразумение.

Демельза посмотрела на нее.

— Единственное мое утешение в браке — это Гораций, — продолжила Кэролайн. — Сначала он смотрел на Дуайта с болезненным неприятием, а теперь страшно к нему привязался. Дуайт может заставить толстячка выделывать всяческие трюки, это в его-то возрасте! Гораций может встать на задние лапы, чтобы выпросить конфетку, и когда ее дает Дуайт (но только Дуайт!), то песик держит ее во рту, а когда наконец-то получает разрешение проглотить, катается на спине от удовольствия!

— Дуайт имеет способность заставлять людей делать то, что он хочет, — заметила Демельза.

— Я знаю. Мне постоянно приходится быть настороже. А что скажешь о том, как он выглядит?

— Немного лучше. Но всё еще бледен.

— А худющий, как селедка после нереста. Разумеется, он сам занимается своим здоровьем. Но даже если бы он согласился прибегнуть к услугам другого доктора, я знаю, что не доверила бы его ни одному костоправу или аптекарю графства.

— Когда настанет тепло, всё изменится. Это лето...

— И он до отвращения совестливый, Демельза. Мне только после Рождества удалось уговорить его уволиться с флота. Хотя он сочувствует французам, но до сих пор готов с ними драться! А теперь, как бы я ни противилась, собирается снова возобновить практику. Терпеть не могу, когда он возится с больными, я постоянно думаю, что он может подхватить какую-нибудь кошмарную заразу!

— Уверена, что ему просто нужно время, Кэролайн. Он всего несколько месяцев как вышел из тюрьмы и начал восстанавливать силы. Могу представить, каково тебе сейчас, но ведь ты ничего с этим не поделаешь, правда? Мужчины — такие упрямцы.

— Как необъезженные жеребцы, — согласилась Кэролайн.

Пока копыта цокали по дороге, вокруг вздыхал холодный ночной ветер.

— Нужно время, — сказала Демельза.

— Что?

— Чтобы человек вроде Дуайта полностью восстановился. Он счастливчик, что выжил. Лейтенант Армитадж сказал мне, что у него проблемы со зрением. Из-за того, что читал в полутьме.

— Однако плохое зрение не помешало лейтенанту Армитаджу пялиться на тебя. На месте Росса я бы посадила тебя под замок и спрятала ключ.

— Ох, Кэролайн, что за чепуха! Это было не более чем...

— Дорогая, я не сомневаюсь, что если мы с тобой окажемся в комнате, полной мужчин, то все разом посмотрят на меня, но через пять минут соберутся вокруг тебя! Это, конечно, зависть, но ничего не могу с собой поделать.

— Благодарю, но это не так. Или только с некоторыми... — Демельза коротко рассмеялась с легкой дрожью в голосе. — Иногда мне никак не удается повлиять на тех, кто действительно для меня важен, — кончиком хлыста она указала на одну из фигур впереди.

— Эта парочка доставляет беспокойство, — согласилась Кэролайн.

— Но Дуайт... Я попробую на него повлиять. Когда он навестит Джереми или Клоуэнс. Он не должен рисковать, да еще так скоро. Вы совсем недавно поженились. Если ты думаешь...

— Он знает, что я думаю. Но другой голос, пусть и не столь громкий, поможет ему понять всю важность...

Падающая звезда медленно двигалась по небу, защебетали какие-то птицы, словно встревоженные этим зрелищем. Лошадь Дуайта дернула головой, ее ноздри задрожали, словно она почуяла дом.

— Ты скажешь Демельзе? — спросил Дуайт.

— Разумеется.

— И как она к этому отнесется?

— Если и есть в мире что-то непредсказуемое, то это мнение Демельзы о чем бы то ни было.

— Уверен, что стоит отказываться?

— А как еще я могу поступить?

— Такая должность предоставит тебе множество возможностей.

— Для карьеры?

— Для того, чтобы повлиять на окружающий мир. А твое влияние его улучшит, как мне кажется.

— О да. О да. Если не придется продавать душу.

— Что ж, разве Бассет не сказал...

— А кроме того, мне не улыбается мысль избраться от Труро и быть кем-то вроде марионетки, олицетворяя неприятие горожанами Труро поведения лорда Фалмута. Если бунт окажется успешным и меня выберут, то я буду думать, что это произошло не из-за моих заслуг. А если ничего не выйдет, то буду чувствовать себя униженным. Разумеется, я ничего не должен Боскауэнам, даже если они обидятся, мне плевать. Но я буду должен кое-что покровителю, который в конце концов решит настоять на своем.

— Бассет — самый просвещенный из местных джентри.

— Да, но он использует свое влияние к собственной выгоде. А как-то странно беспокоится о соседях.

— Это всё имеет глубокие корни, — сухо сказал Дуайт. — Великая хартия вольностей была создана для того, чтобы освободить баронов от тирании, а вовсе не для простых обывателей.

Некоторое время они ехали молча. Росс погрузился в размышления.

— Демельза заявила, что я слишком сентиментален по отношению к беднякам, — сказал он. — Что это опасная привычка для человека, привыкшего жить с полным желудком. Я не оспариваю то, что добро и зло поровну распределяются между классами... Но этот мятеж в Флашинге в прошлом месяце, о котором кто-то сегодня упоминал... Роджерс, кажется, помнишь?

— Помню.

— А ты знаешь, что там произошло? Кузина Верити мне об этом написала. Толпа сотни в четыре в полном отчаянии восстала, вооружившись палками и дубинами, намереваясь захватить зерно, которое разгружали с судна, всё это выглядело весьма скверно. Там не было военных кораблей, никто не сдерживал толпу, за исключением нескольких сторожей, которые охраняли зерно, богатые дома и нескольких дам из высшего общества — готовой поживы. Но кто-то поставил голосистого мальчишку на мешок с зерном и велел ему петь псалмы. И тогда люди (главным образом методисты) один за другим стали поднимать головы и петь вместе с ним. А закончив петь, все мирно разошлись по домам — в Карнон или Биссо, или откуда они там, забрав с собой лишь палки и дубины.

Через мгновение Дуайт ответил:

— Когда напишут историю нынешних времен, она наверняка будет выглядеть историей двух революций. Революции во Франции и английской революции методизма. Одни ищут свободы, равенства и братства среди людей, другие ищут свободы, равенства и братства перед Господом.

— Это замечание куда глубже, чем кажется, — сказал Росс. — Хотя я восстаю против первого и подозрительно отношусь ко второму. Человек по природе своей отвратителен, даже если говорить о себе самом.

— Думаю, правда в том, что человек несовершенен. Вечно не отвечает своим же идеалам. Какую бы он цель ни избрал, его всегда настигнет первородный грех.

Они приближались к Баргусу, перекрестку четырех дорог.

— Я стану человеком Бассета не скорее, чем поцелую француза! — раздраженно бросил Росс. — Не то чтобы я считал себя чем-то лучше прочих, просто у меня тверже шея. Как мелкий сквайр я сам себе хозяин. Как член парламента под покровительством крупного землевладельца я никогда не смогу говорить то, что думаю.

— Иногда, Росс, человек идет на компромиссы, чтобы получить хотя бы часть желаемого.

Настроение Росса внезапно переменилось, и он рассмеялся.

— Тогда позволь мне предложить сэру Фрэнсису твое имя вместо моего. В конце концов, ты теперь более крупный землевладелец, чем я, и намного богаче!

— Я знаю, что всё имущество Кэролайн теперь принадлежит мне, но не собираюсь обращать внимания на эту причуду закона. Нет, Росс, я больше не буду спорить. Я просто пытаюсь посмотреть на это с другой стороны. В Палате общин есть прекрасные люди, наряду с отвратительными, — тот же Бассет, смею сказать, Питт, Бёрк, Уилберфорс и многие другие. В любом случае...

— Что ты хотел сказать?

— Здесь нам пора прощаться. Хочешь, чтобы наш лакей вас сопроводил до дома?

— Благодарю, но у меня есть пистолет. Что ты хотел сказать?

— Это была просто мимолетная мысль... Как я понял, когда ты отказался от судейской скамьи, место предложили Джорджу Уорлеггану. Я хотел сказать, что, к счастью, теперь этого не произойдет, поскольку Джордж собирается держаться Боскауэнов.

 

Глава шестая

Странствующий жестянщик, продающий и чинящий кастрюли и сковородки, как-то заехал на Уил-Грейс и сказал, что у него сообщение для братьев Карн. На прошлой неделе он наведывался в Иллаган, с их братом Уилли произошло несчастье, скорее всего, он потеряет обе ноги. Вдова Карн просила передать им весточку. Когда Сэм поднялся на поверхность, ему передали послание, и он отпросился на следующий день, чтобы навестить родных.

С собой Сэм взял не только несколько подарков для своей родни, но и для семьи Хоскина. Питер вручил ему три шиллинга, полфунта масла и шесть яиц, попросив не сообщать об этом его жене. Сэм добрался до Иллагана к середине дня и обнаружил, хотя этого и следовало ожидать, что передаваемое из уст в уста сообщение претерпело изменения. Ранен был не Уилли, а Бобби Карн, он вывалился из бадьи, когда его спускали в шахту, и повредил голову и грудь, а ноги совсем не пострадали.

Сэм съел с семьей скудный ужин, слушая утомительный голос мачехи — голос, полный самодовольства, но по обстоятельствам перешедший к жалобам. На ее сбережения постоянно посягали члены новой семьи. Люк женился и уехал, но три брата остались, и у нее был один собственный ребенок. Более того, Джон, четвертый сын, недавно женился, и его молодая, довольно унылая и заметно беременная жена тоже жила в доме — как прокормить еще два рта?

Сэм спал на полу рядом с пострадавшим братом, провел с ним и следующее утро, а потом отправился в Пул по другому делу, оставив вдове недельный заработок.

Выводок Хоскинсов жил в коттедже в покрытой рубцами долине, между двумя дымоходами от закрытых шахт на дороге из Пула в Камборн. Это была обычная семья, не ленивая, но не обладающая способностью изменить свое тяжелое положение. Бедность можно вынести, если терпеть ее с гордостью. Они работали где и когда удавалось и были трудягами, но без предприимчивости. Сэм немного посидел на кухне, беседуя со старшими, а полуголые дети тем временем играли на грязном, усыпанном пеплом полу. Потом, отдав подарки Питера и помолившись, Сэм уже собрался уходить, когда с собрания вернулся Джон, старший брат Питера, вместе со своим приятелем. Сэм знал этого человека, его звали Сэмпсон, по прозвищу Рози из-за румяного лица, и Сэм считал его бунтовщиком.

На вопрос Сэма после приветствий Джон Хоскин ответил, что нет, они были не на молитвенном собрании, он усмехнулся, бросил взгляд на приятеля и больше не добавил ни слова. Но Рози Сэмпсон сказал:

— Ну, это не секрет! Нет причин секретничать с Сэмом. Мы были на собрании супротив мельников и торговцев зерном. Пшеница по две гинеи за бушель, а они по-прежнему ее придерживают, ждут пока цены еще взлетят! Народ в нужде и голодает, а мельники жируют и набивают погреба зерном! Вот ведь сволочи, нужно что-то с этим делать!

— Ничего хорошего не жди, ежели ты возьмешь дело в свои руки, Рози Сэмпсон, — вставил отец Питера. — Как и в твои, Джон. Опасно это, вот чего. Два года назад...

— Да знаю, знаю я про два года назад и солдат, — ответил Рози. — Но ведь нету никого! Ни единого солдата в округе! А мы чего хотим? Не революции же, а справедливости! Хлеба да справедливой цены. Работы и справедливой платы. Чтобы выжили наши жены и дети. Что ж тут плохого?

— Ничего плохого, — сказал отец Питера, — только не подобает так. Нужно всё по закону, во что бы то ни стало. Может, солдаты и ушли. Но повсюду ополчение, вроде как против французишек, но ведь и другое применение найти можно. Вдруг они решат спасать мельников?

— А тебе откудова знать? — напустился на отца Джон Хоскин. — Что ты вообще знаешь? Шахтеры Сент-Джаста собирают шахтерскую армию, чтобы утихомирить ополчение. Видал? Стенка на стенку. И никакой революции. Нет, только справедливость. Справедливость для всех!

Как человеку, для которого главное значение имеет лишь загробный мир, а мир смертных — лишь постольку-поскольку, Сэму не хотелось связываться с людьми, разглагольствующими о нарушении закона. Но он ушел домой озадаченным, сочувствуя их бедам, хотя и полагая, что путь для исправления ситуации они выбрали неверный. Но он знал, что не может высказать этого в их обществе, не вызвав насмешек. Они кипели злобой и, несмотря на религиозные взгляды, отдалились от Господа.

— Через скрытые опасности, тяжкий труд и смерть, ты, Господь, указываешь мне путь, — молился он вслух по пути. Он молился, чтобы Бог избавил всех от скрытых опасностей мятежа и насилия, указал им путь к новым возможностям прощения и милосердия Христа.

II

Когда вошел Сэм, Дрейк подковывал лошадь мистера Веркоу, таможенника, и Сэм сел на колоду у ворот, наблюдая за процессом, пока Веркоу не ускакал. Каждый раз, когда Сэм появлялся в мастерской Пэлли, он подмечал, как еще ее можно усовершенствовать: прибрать во дворе, починить изгородь, расчистить поля. Как только дни станут длиннее, можно будет этим заняться. Сэм хотел бы увидеть подобные улучшения и в новой кузнице. Дрейк трудился без устали от рассвета до заката, но по-прежнему проводил много одиноких часов темными вечерами и пока еще не нашел приятный способ их коротать. Он не проявлял интереса ни к местным девушкам, ни к работницам шахт, большая часть которых с радостью бы вышла замуж за привлекательного молодого ремесленника. Дрейк, как владелец незаложенной собственности и старого и почтенного ремесла, стал лакомым кусочком для окрестных девиц.

Сэм раздувал мехи, а Дрейк тем временем колотил молотком по железному пруту. В окружении искр и под лязг железа Сэм рассказал брату, где побывал.

— Бедняга Бобби! Думаешь, он оклемается?

— Говорят, его травмы не смертельны, слава Богу.

— Я решил, что ты рано закончил смену. Хорошо, что ты туда сходил, но тебе следовало мне сообщить. Я бы пошел с тобой.

— Тебя ждут клиенты, — ответил Сэм, оглядываясь вокруг. — Отлучишься на день, а кто-нибудь придет, решит, что здесь не на что рассчитывать, и направится в другое место.

Рукой, упрямо сохраняющей бледность, Дрейк вытер пот со лба.

— Ты пропустил смену? Давай я тебе за нее заплачу. Денег у меня больше, чем требуется.

— Нет, парень, не нужно. Скоро тебе понадобится весь твой заработок. Хорошо, что милостивый Господь подарил тебе такое место.

— Это сделал капитан Полдарк... Сэм, на прошлой неделе я получил письмо.

По лицу Сэма промелькнула тень, он постоянно страшился того, что брату может написать Морвенна.

— От Джеффри Чарльза.

Тоже ничего хорошего, но все же лучше.

— Пишет, что отлично справляется в Харроу и жаждет со мной повидаться летом, когда вернется.

— Сомневаюсь, что отец его отпустит.

— Отчим. Они еще не вернулись в Тренвит. Чем меньше я с ними сталкиваюсь, тем лучше, но Джеффри Чарльз может ходить, куда пожелает.

Когда-то давно за несколько пенсов Дрейк купил себе в Сент-Агнесс старый, треснувший судовой колокол. Он висел у него над входом во внутренний двор, чтобы посетитель мог привлечь к себе внимание, когда Дрейк работал в поле. И сейчас кто-то начал активно привлекать к себе внимание. Дрейк пошел к двери. Сэм, медленно шагая за ним, услышал женский смех и тотчас же с болезненным чувством узнал его.

— Колесный мастер Карн! Ты уже закончил работу над нашим заказом? Уж две недели прошло с тех пор, как я его тебе принесла. Провалиться мне на этом месте, пастор Карн здесь! Я прервала какой-нибудь молитвенный праздник? Мне прийти в пятницу?

Эмма Трегирлс стояла в дверях с развевающимися на ветру черными волосами, в розовом хлопковом платье, перевязанном на талии красным бархатным ремешком, в огромных черных ботинках, измазанных грязью. Ее кожа сияла на солнце, а глаза горели плотским блеском.

— Всё готово, — сказал Дрейк. — Я сделал новую ручку. Это не дороже, чем ремонтировать старую, и прослужит дольше.

Войдя внутрь, Эмма стояла сложа руки, пока Дрейк поднимал тяжелый брус из дерева с железным крюком на конце. Сэм ничего не сказал ей, а она ничего не сказала ему, и после того насмешливого приветствия лишь наблюдала за Дрейком.

Присутствие старшего брата немного ей досаждало. Две недели назад в свой выходной она навещала брата Лобба, у которого была своя дробилка в конце деревушки Сол рядом с Гернси. У него сломался подъемный рычаг, и он собирался было перекинуть его через плечо и отнести к кузнецу в Грамблер на починку, но как всегда сильно раскашлялся, и застарелая грыжа дала о себе знать, так что Эмма сказала, что сама отнесет рычаг. Наверху Сол-Комба она повернула в другую сторону. До мастерской Пэлли идти было гораздо дальше, но она слышала, что Пэлли продал имущество и землю, и симпатичный молодой колесный мастер работает там в одиночестве, поэтому решила, что будет не лишним на него взглянуть.

Так она и сделала, хотя ответной реакции с его стороны не последовало. Его внешность произвела на нее впечатление, но впервые в жизни никто не обратил внимания на нее саму, и это очень досаждало. Он общался с Эммой вежливо и рассудительно, проводил до ворот, когда она уходила, но в его глазах не было ни намека на тот самый «взгляд», будто ей было уже лет тридцать. Эмме это не понравилось.

Она вернулась, чтобы снова прощупать почву, а здесь оказался этот братец-проповедник и всё вконец испортил! Конечно, она была уверена, что братец-проповедник смотрел на нее с гораздо большим интересом, чем колесный мастер, но что занимало его больше — ее тело или душа, этого она не могла понять.

Она достала кошелек и заплатила. Монеты, звякая и поблескивая, посыпались в руку Дрейка. Затем она выдохнула и подняла тяжелый брус на плечо, готовясь уходить.

— Вы направляетесь в Сол, мисс? — спросил Сэм. — Нам по пути. Я понесу его. Для девушки это слишком тяжелая ноша.

У Эммы вырвался смешок.

— Я же принесла его сюда! Какая разница?

— Мне пора, Дрейк, — со всей серьезностью сказал Сэм. — Мне нельзя пропускать собрание. Если меня не будет, его некому будет проводить.

— Оставь меня в покое! — сказала Эмма. — У меня не меньше сил, чем у тебя в любой день недели. Да я тебя на лопатки положила бы, если б люди не считали, что не пристало женщине этаким делом заниматься. Провалиться мне!

— Зайду на следующей неделе, Дрейк, — сказал Сэм. — В праздничный день дел будет мало. Тогда и загляну.

— Да, Сэм. Когда тебе будет угодно. Я здесь днем и ночью.

— Давайте его сюда, мисс, — сказал Сэм. — Не положено такое девушке таскать.

С широкими от удивления глазами Эмма подставила плечо Сэму и позволила ему взять ношу. Затем, потерев плечо, на котором лежал брус, она посмотрела на Дрейка.

— Какой джентльмен твой брат-пастор, а? Как считаешь, он меня обратит? Что думаешь, колесных дел мастер?

— Можете смеяться над Сэмом, мисс, но вам никогда не удастся пристыдить его за доброту, — ответил Дрейк.

Эмма пожала плечами.

— Ну вот. Вот тебе и ответ. Что ж, идем, пастор, сейчас же. Лучше нам уже пойти домой.

III

В начале пути оба молчали. Высокая и крепкая девушка шла рядом с еще более высоким и крепким мужчиной. С северо-востока дул сильный ветер, откидывая с ее лица волосы и подчеркивая линии фигуры. Платье обтянуло тело, выделив полную грудь, узкую талию и изгиб бедер. Бросив на нее пораженный взгляд, Сэм отвернулся.

— Так что, проповедник, твой братец не интересуется девушками? — спросила Эмма.

— Не в этом дело.

— Наверное, просто я ему не интересна.

Сэм поколебался, не зная, стоит ли продолжать. Но об этом многие знали. Она может спросить и кого-нибудь другого.

— Дрейк был сильно увлечен одной девушкой. Но она ему не пара.

— Почему это?

— Просто не пара. Она занимает другое положение в обществе. Теперь она замужем.

— Правда? А он что, до сих пор переживает?

— Да.

— Какая досада! По мне никогда так долго не страдали! Ха! Да и я по ним тоже! Жизнь слишком коротка, проповедник. Так значит, ему подавай только ту девку, которую нельзя заполучить, да? Да... Хорошенькое дельце, сказала бы я. А ты?

— Я? — удивился Сэм.

— Господь ведь не запрещал тебе жениться, да?

— Нет... Может быть, когда-нибудь... Эээ, Эмма, нам не туда, там земли Уорлегганов.

Она посмотрела на Сэма.

— А, так значит, ты всё-таки знаешь мое имя... Здесь можно срезать. Так нам не придется идти через всю деревню Грамблер.

— Знаю. Но им не нравится, когда кто-то шляется по земле Тренвита. Как-то раз меня развернули.

Эмма широко улыбнулась.

— Я всегда здесь хожу. Не бойся. Пока ты со мной, проповедник, с тобой ничего плохого не случится.

Сэм хотел было возразить, но она уже перепрыгнула через забор и пошла дальше. Он последовал за ней с балкой на плече. Как странно, подумал он, в прошлый раз они с Дрейком тоже тащили здесь груз, и в роще впервые повстречали Морвенну Чайновет и Джеффри Чарльза Полдарка. С чего и начались все беды.

— Ты знаешь мою фамилию? — спросила Эмма.

— Трегирлс.

— А моего отца знаешь? Тот еще распутник. Нашел себе уютное гнездышко у Салли-забери-покрепче. Надеюсь, он сгниет где-нибудь.

Сэм был потрясен и не знал, что ответить. Он и сам-то никогда не любил отца и не восхищался им, но у них всё было по-другому — Сэм всеми силами пытался принять его. И точно никогда не стал бы говорить подобные вещи.

Эмма посмотрела на него и рассмеялась.

— Что, такие разговоры не по тебе? Почитай отца и мать. Знаю. Но папаша бросил нас, когда Лоббу было двенадцать, а мне — шесть. Мы с Лоббом выросли в богадельне. А потом Толли вернулся и захотел снова стать отцом. Это после того-то, как бросил нас на произвол судьбы на тринадцать лет.

— Прощение во Христе — великая добродетель, — ответил Сэм.

— Ага, конечно. А ты знаешь, что в прошлом месяце он лапал меня в кустах, Толли этот? Что скажешь по этому поводу, проповедник? Не хочешь рассказать мне о таком прощении, а? Я, значит, говорю ему: «Нет уж, папаня, коли мне захочется, здесь полно молодых парней — уж получше старого однорукого чёрта, который бросил мать и нас, когда мы были детьми».

Сэм перекинул подъемный рычаг на другое плечо. Эмма даже не пыталась скрыться за деревьями, а напротив, шла в стороне от них, чтобы срезать как можно больше, ее было заметно из Тренвит-хауса. Вдалеке показались двое мужчин. А значит, они попали в переделку, в ту самую, которой Сэм всеми силами хотел избежать после всех несчастий прошлого года. В одном из направляющихся к ним мужчин он узнал Тома Харри, младшего из братьев Харри, которые были не только егерями, но и личными марионетками мистера Уорлеггана.

— Лобб всё время болеет, — сказала Эмма. — В семнадцать лет его посадили в тюрьму за кражу яблок, и каторжная работа подорвала его, он сломался. У него пятеро детей, я к ним захаживаю изредка в выходной, чтобы проведать... Ну что, Том, старый увалень, утомился небось целый день на деревенщину пялиться, а?

Том Харри был здоровенным бугаем с широкой красной физиономией, не такой уродливый как старший братец, но при этом устрашающий из-за туповатого и безрассудного вида. Грубая сила под контролем у разума, который признавал только крайности. Он ухмыльнулся Эмме и стал пожирать ее глазами, но при виде Сэма его взгляд резко охладел.

— Эй, — сказал он. — Че те надо? Сгинь, пока я сам тебя не выкинул. Джек, выгони этого засранца с нашей земли, и чтоб духа его здесь не было.

— Сэм Карн помогает мне нести этот рычаг! — резко ответила Эмма. — Он принадлежит моему брату Лоббу, и если бы его не нес Сэм, то пришлось бы мне!

Том осмотрел ее с головы до пят, наблюдая за тем, как ветер играет ее платьем.

— Ладно, Эмма, брось ты его, я сам отнесу рычаг и отдам Лоббу прямо в руки. А ты, Карн, вали.

— Сэм уже давно его несет, Том Харри, и доведет дело до конца. А иначе ты что, чужие заслуги присвоишь?

Том уставился на нее, потом на своего товарища и наконец на Сэма, медленно переваривая услышанное.

— Вали, Карн. Или устрою тебе темную. Червяки вроде тебя больше не будут топтать землю Уорлегганов. Джек!

— Только тронь его, — сказала Эмма, — и я никогда больше с тобой не заговорю. Так что выбирай!

Повисла еще одна пауза. Ситуацию следовало тщательно обдумать. Том Харри спросил:

— Ты по-прежнему моя девушка?

— Как и всегда, ни больше ни меньше. Я пока не твоя собственность и никогда ей не буду, если ты говоришь, что я не могу ходить по твоей земле...

— Можешь, конечно, можешь, я всегда тебе говорил, всегда... Но этот...

Последовала краткая перебранка, во время которой второй мужчина безучастно переводил взгляд с одного спорщика на другого. Сэм хранил молчание с самого начала встречи и неотрывно смотрел в сторону моря. Наконец, спор закончился, и девушке позволили пройти вместе с новым ухажером. Они шли молча вплоть до Стиппи-Стаппи-Лейн, ведущей вниз, к Солу. Здесь Эмма рассмеялась.

— Видишь? Как всё просто! Они делают всё, что я им скажу.

— Он сказал правду? — спросил Сэм.

— О чем?

— Ты его девушка?

— Ну... — она снова рассмеялась. — Именно так, как я сказала — более или менее. Он хочет, чтобы я за него вышла.

— А ты что?

— Ну, посмотрим. У меня это далеко не первое предложение.

— И скорее всего не последнее.

Эмма взглянула на него.

— По мне так, Сэм, мужика надо на крючке держать, чтоб власть над ним была, но близко не подпускать. Только подпустишь — и всё. Клетка захлопнулась, и ты сама уже на крючке. Иди сюда, делай, что говорю, роди ребенка, испеки хлеб, подмети пол, вспаши землю — и так всю жизнь до гроба. Не думаю, что моя судьба изменится к лучшему, выйди я замуж, по крайней мере сейчас.

Сэм думал о том, что говорят об этой девушке. Его сильно тянуло к ней — и как к женщине, и как к духовному созданию, которое заслуживает спасения. Однако он знал, что стоит заговорить о своем духовном интересе к ней, и в ответ он получит лишь язвительный смешок. Они пошли вниз по крутому холму и спустились к полуразваленным хибарам и рыбацким сараям. Стояла жуткая вонь гниющей рыбы, хотя сардины приплывали только летом. Кое-кто рыбачил, чайки задиристо били крыльями там, где валялись рыбьи потроха и кости. Но вонь никуда не девалась. И не только рыба была тому виной.

Справа от галечной дорожки стояла последняя дробилка с иссякнувшей струйкой воды под названием Меллингей-Лит — именно туда и направлялась Эмма.

Сэм уже бывал здесь, когда ходил к Бетти Каркик, которая недавно присоединилась к его пастве. Но Лобба Трегирлса, жившего в соседней хибаре, Сэм никогда не встречал. Он был поражен, увидев бледного, морщинистого человека, согнутого в три погибели, с редкими седеющими волосами — Лобб выглядел на все пятьдесят, а не на двадцать шесть или семь, если верить Эмме. Вокруг него сновала толпа детишек разного возраста, бегающих и ползающих — в лохмотьях, с тощими руками и ногами. Их мать ушла на пляж собирать морские водоросли.

Эмма впорхнула, словно глоток свежего воздуха — веселая и пышущая здоровьем. Она показала на Сэма и рассказала, как он ей помог. Лобб пожал ему руку, кивнул, пошел останавливать дробилку и сразу же попросил Сэма помочь вставить рычаг. По ходу работы Лобб почти с ним не говорил, Сэм делал то, что ему велели, время от времени поглядывая на силуэт Эммы в розовом хлопковом платье с развевающимися черными волосами — она пошла на пляж поздороваться с невесткой.

Примерно через полчаса брус был установлен, и Лобб передернул рычаг, чтобы отвести воду к колесу. Сэм с интересом наблюдал, как слабенький поток воды постепенно вновь приводит в действие огромное колесо. Колесо приводило в действие металлический барабан, на котором периодично поднимались штифты — прямо как в музыкальной шкатулке, но вместо того, чтобы создавать музыку, эти штифты поднимали и роняли с различным интервалом двенадцать огромных брусьев. Падая, они дробили рудоносную породу, и она скользила на спускной желоб. Иногда приходилось помогать лопатой. Внизу снова использовалась вода — с ее помощью проводилась очистка: олово оседало, а более легкая порода смывалась.

— Премного благодарен, Карн, — сказал Лобб. — А ты очередной жених Эммы чтоль?

— Нет, — отрезал Сэм.

— Думаю, она выбирает кого получше. Умно. А иначе ничего хорошего не жди. Многие выскакивают замуж за кого попало, но это не для нее.

Сэм посмотрел в сторону моря.

— Наверное, мне пора.

За последние годы он редко чувствовал себя так неловко, как с этими Трегирлсами. С Хоскинсами, может, и возникло недопонимание по поводу права шахтеров брать закон в свои руки, но эти разногласия были бы основаны на одних и тех же убеждениях, с той лишь разницей, что они не могли договориться, как их применить. Здесь всё было по-другому. Нечасто бывало, чтобы за целый день в его речи так явно отсутствовали богатые и красочные изречения из Ветхого Завета, которым он посвятил всю свою жизнь. Не то чтобы они были неуместны, но у него создавалось впечатление, будто он разговаривает на английском языке с людьми, которые знают только китайский. Он был среди язычников, для которых Слово Божье вообще ничего не значило. В предложениях не было смысла, эти фразы ничего не значили, слова ничего не значили. Некоторое время стоило помолчать и не сотрясать зря воздух.

— Ого, — сказал Лобб, нахмурившись. — Смотрите-ка, кто пожаловал.

С холма спускался мужчина на осле. На нем была широкополая шляпа, ноги болтались так низко, что задевали землю, поводья собраны в одной жилистой крепкой руке, а другая — с крюком на конце, лежала поперек седла. Его морщинистое лицо сияло.

— Папаша, — сказал Лобб с глубоким презрением. — Не хочу иметь с ним никаких дел.

— Даже если он тебе противен, — ответил Сэм, — разве ты не должен спуститься и поприветствовать его?

— Слушай, — рыкнул Лобб, — не твое это дело.

— Я знаю, что он вас бросил. Эмма рассказала.

— Когда он ушел, мы все попали в богадельню. Знаешь, каково там, а? И на это он обрек матушку. А теперь околачивается здесь и подлизывается со своими подношениями... Не могу с ним говорить. Иди, если хочешь, Карн. С меня причитается.

Когда Сэм спустился, Толли уже сошел с осла. Здоровой рукой он рылся в сумке, висящей на крюке.

— Видишь, с утреца привалило удачи в Редрате, привез тут тебе кой-чего. Вот, глянь-ка, — он вытащил кожаные штаны и поднял их. — Мне не подошли. Но для Лобба подойдут. Заплатил за них три шиллинга и шесть пенсов. Куча денег вообще-то. Годами не сносятся, годами.

— Спасибо, дядя Толли, — сказала Мэри Трегирлс, растрепанная тощая женщина, которая, возможно, еще не так давно была хорошенькой. — Передам Лоббу, когда он воротится от колеса.

— Эй, Лобб! — гаркнул Толли, не обращая внимания на враждебный прием. — Я и для Мэри кое-что привез! — Он взглянул на Сэма. — Ты ж брат Дрейка Карна, да? Питер что ли?

— Сэм.

— Сэм Карн, да? Лоббу что ль помогаешь? Мы все пытаемся ему помочь, но он вечно кобенится. А ты, Эмма, моя пташка, всё такая же красотка, как я погляжу.

— Я лучше пойду, Эмма, — сказал Сэм. — Мне нужно быть дома к шести. Ты не идешь?

— Нет, — ответила Эмма и обратилась к отцу: — И что ты привез для Мэри?

Тот порылся в сумке.

— Вот, видала? Теплую нижнюю юбку. В четыре шиллинга обошлась! Всего, значит, семь и шесть пенсов! Только не говори, что твой старик никогда ничего тебе не дарит! Я чуть не купил для тебя чепец, но деньжат не хватило, — он жутко закашлялся, брызгая слюной. — Питер! — обратился он к уходящему Сэму.

— Сэм, — сказал тот.

— Ну да. Я такой рассеянный. Сэм, любишь бороться?

Сэм заколебался.

— Нет. А что?

— Во время праздника на следующей неделе будут состязания. Я как раз этим занимаюсь. А ты такой верзила и выглядишь хорошо. Никогда не дрался?

— Только в детстве.

— Ну, тогда по рукам!

— Нет. Не в моих это привычках. Больше нет, — он улыбнулся Толли, чтобы смягчить резкий отказ. — До свидания, Эмма.

— До свидания, — ответила Эмма. — Ты должен был еды привезти, отец, а не одежду, чтобы прикрывать их задницы!

— Ага, думаешь, это всё что ли? В следующий раз куплю что-нибудь и для собственной задницы! Сэм!

— Что?

Сэм снова остановился.

— А быков собаками нравится загонять? У меня есть две подходящих красотки. Ну до чего ж хороши! Последние из помета. Другу отдал бы одну недорого. Отлично подойдет для боев! Через год...

— Спасибо, — покачал головой Сэм. — Спасибо, но нет.

И он двинулся дальше.

За спиной он слышал, как Трегирлсы переругиваются по поводу подарков Толли, а Лобб упрямо оставался наверху, работал у колеса.

Все эти Трегирлсы, думал Сэм, все девять — целый выводок язычников, вечно орущих, всем недовольных, полных энергии шумных оборванцев, и все погрязли в грехах. Но все достойны спасения, ведь каждая душа драгоценна в глазах Господа, хотя Сэму казалось, что лишь в Эмме виден свет надежды. И вполне вероятно, что этот свет скорее исходит от его собственной души.

Пусть она грешница, как и все земные создания, но после сегодняшней прогулки и разговора Сэм не верил в те гадости, что про нее говорят. Она была такой прямолинейной, такой непосредственной, что он с трудом верил, будто она может развлекаться с мужчинами. Но даже если и так, то он снова вспомнил ту библейскую аналогию, пришедшую ему в голову в шахте.

Но как призвать ее к покаянию? Как заставить человека понять, что он грешник, если он совершенно этого не понимает? Нужно помолиться и попросить Господа указать путь.

 

Глава седьмая

Еще одним человеком, молящем о совете, правда, совсем иного рода, чем просил Сэм, стал преподобный Осборн Уитворт. Его разум терзали две проблемы: нравственная и мирская.

Ровно восемь недель назад доктор Бенна велел Осборну воздержаться от соития с Морвенной до рождения ребенка.

— Вы крупный мужчина, мистер Уитворт, если так можно сказать, и при каждом соитии вы рискуете жизнью ребенка. Меня также беспокоит здоровье миссис Морвенны, сейчас она нуждается в дополнительном уходе и покое.

Оззи с неохотой согласился. Конечно, он понимал суть дела и не хотел навредить ребенку, в особенности, если это окажется сын, но данное ограничение с каждой неделей раздражало его всё больше. Естественно, он уже подвергался подобным лишениям, когда рожала первая жена, но тогда это длилось куда меньше, чем предполагалось сейчас, и к тому же они позволяли себе нежные поцелуи и интимные ласки, что помогало пережить тяжкое время.

Но поцелуи и ласки с женщиной, которая съеживалась от его прикосновений и морщилась, прикасаясь к нему, явно не представлялись возможными. Его лишили обычной рутинной близости с женщиной, на которую имел право каждый женатый мужчина. Воздержание оказалось для него тяжким бременем. И бремя это стало еще тяжелее от того, что в доме присутствовала еще одна женщина.

Ровелла, конечно, была еще ребенком. В мае ей исполнялось пятнадцать. При этом она уже выглядела как женщина, по-женски ходила и разговаривала, по-женски садилась за стол, а иногда по-женски тайком улыбалась ему. Ее внешность не очень привлекала Оззи — длинный нос, светлые брови, худая плоская фигура. Даже и рассматривать-то ее в этом смысле было абсурдным занятием, и грешным к тому же. Но кроме двух пожилых горничных в доме жили только его жена — тихая, печальная, с выпирающим животом, и Ровелла — сияющая в сравнении с ней, привлекающая своей юностью.

Конечно, в Труро были местечки вниз по реке, где за деньги можно удовлетворить желания — за время вдовства он периодически их посещал — и Оззи захаживал туда раз или два. Но в городе с тремя тысячами жителей такие развлечения — дело рискованное, хоть он и прятался за воротом пальто, снимал пасторский воротник и мчался быстрым шагом через темные улицы после заката. Кто-нибудь мог его узнать и доложить церковному старосте или обокрасть, и тогда какое бы возмещение он получил? Его могла узнать женщина, у которой он был, а потом шантажировать.

Это время становилось для него всё труднее и труднее.

Еще одна головная боль — продвижение по службе, но это можно хоть с другими людьми обсудить. В конце концов он обратился к Джорджу.

Мистер Уорлегган сидел в своей счетной конторе и обсуждал вопрос о предоставлении займа со своим дядей, мистером Кэрри Уорлегганом. Он освободился только через полчаса. Тогда-то Осборн и представил свое предложение.

Две недели назад преподобный Филип Уэбб, викарий церковного прихода Сола и Грамблера, скончался от почечного абсцесса, поэтому в приходе освободилось место. Именно оно-то и было объектом желания Осборна.

Жалованье, обратил внимание Осборн, составляло двести фунтов в год. Мистер Уэбб, как всем хорошо известно, проживал в Лондоне и Марасионе и редко посещал церковь. Преподобному мистеру Оджерсу, как второму священнику, полагалось сорок фунтов в год на то, чтобы вести приходские дела. Осборн решил, что это будет прекрасной возможностью получить прибавку к своему доходу, поэтому написал декану и капитулу Эксетера, которые могли назначить его на этот пост. Он также написал своему кузену Годольфину, имеющему определенное влияние при дворе, чтобы тот замолвил за него словечко. Осборн считал, что если Джордж тоже напишет декану и капитулу, этого точно будет достаточно, чтобы они окончательно определились с выбором.

Пока Оззи говорил, Джордж хладнокровно всё обдумывал. Это было вполне естественное желание и вполне естественная просьба, но всё же ему она не нравилась. Несмотря на то, что брак кузины Элизабет с этим молодым человеком был его идеей, и он добивался этого, несмотря на все препятствия, не говоря уже о нежелании Морвенны, викарий внушал ему отвращение. Он одевался слишком ярко для священника, говорил слишком самоуверенно и важно — Джордж вспомнил, как долго они спорили по поводу условий. Оззи должен знать — казалось, он не до конца еще это понимал — что хотя его женитьба и связала влиятельные семьи Годольфинов и Уорлегганов, в финансовом плане он был мелкой сошкой, как и все Уитворты, а теперь и Годольфины. Этому священнику следовало более почтительно относиться к человеку, который не только был старше его и гораздо богаче, но и оказывал ему поддержку.

К тому же Джордж знал, что Элизабет не нравилось, как выглядит Морвенна. Девушка была бледной, как никогда, ее глаза помутнели, будто она переживала тяжелейшие духовные страдания. Большинство девушек, выходящих замуж не по любви, а по расчету, быстро адаптировались и в целом были довольны. И Морвенне следовало вести себя так же. Джордж терял с ней терпение. Но Элизабет винила Оззи. Элизабет сказала, что Оззи — неприятный человек, совершенно не достойный служить в церкви. Когда Джордж попросил ее пояснить, она пожала милыми плечиками и сказала, что не знает ничего определенного, поскольку сама Морвенна никогда не расскажет, это просто общее ощущение, которое росло у нее в душе за последний год.

Так что когда Осборн закончил свою речь, Джордж какое-то время молчал и перебирал монеты в кармашке, уставившись в окно со свинцовым переплетом.

Наконец, он произнес:

— Сомневаюсь, что мое влияние на декана и капитул так уж велико, как вам кажется.

— Невелико, — деловито ответил Осборн. — Но как хозяин старого поместья Полдарков в Тренвите, вы самый крупный землевладелец в приходе. Я уверен, декан примет это во внимание.

Джордж посмотрел на молодого человека. Осборну никогда не удавалось правильно сформулировать мысли. «Невелико». «Старое поместье Полдарков». Если он так же изъяснялся в письме к декану, его кандидатуру вряд ли одобрят. Но в любом случае теперь он стал членом семьи. Джорджу не нравилось думать, что он сделал неправильный выбор. И если всё пойдет так и дальше, светский друг в Лондоне с влиянием при дворе, такой как Конан Годольфин, мог оказать немалую поддержку новому члену парламента, ощупью прокладывающему себе путь в Вестминстере и не до конца уверенному в своем социальном статусе или друзьях.

— Я напишу. У вас есть адрес?

— Я просто адресую письма декану и капитулу Эксетера. Больше ничего не требуется.

— Как Морвенна?

Оззи поднял брови, удивившись столь быстрой смене темы.

— Хуже, чем хотелось бы. Всё наладится, когда это закончится.

— Когда это случится?

— Через месяц, как она полагает. Но женщины так часто ошибаются. Джордж, вы укажете в письме к декану, что из моей резиденции в Труро будет удобнее следить за Оджерсом, чем Уэббу, когда он этим занимался? Я даже могу иногда читать там проповеди, когда буду гостить в вашем доме.

Джордж ответил:

— Осборн, возможно, я уеду в Лондон до конца года. Когда будете писать дяде, можете передать ему, что я с радостью предвкушаю встречу с ним.

Оззи моргнул, стряхивая с себя оцепенение, вызванное ледяным тоном Джорджа Уорлеггана.

— Конечно, Джордж. Так и сделаю. Вы надолго планируете там оставаться?

— По обстоятельствам. Пока ничего не могу сказать.

Минуту-две царило молчание. Оззи встал, собираясь уходить.

— Дополнительный доход очень пригодится теперь, когда придется кормить еще один рот.

— Кажется, Оджерсу не повышали жалованье лет десять, а то и больше, — ответил Джордж.

— Что? О нет... Что ж, я готов над этим подумать, хотя в сельской местности у него очень мало расходов, как мне кажется.

Джордж тоже встал и оглянулся на свою контору, где работали два клерка, но промолчал.

— Я собираюсь написать и лорду Фалмуту, — сказал Оззи. — Хотя у него нет в этом своего интереса, но он в целом так влиятелен. Я также думал обратиться к вашему другу, сэру Фрэнсису Бассету, хотя мне не доводилось встречаться с ним лично. На свадьбе Эниса...

— Думаю, оба эти джентльмена будут слишком заняты в следующие несколько недель, чтобы обращать внимание на вашу просьбу, — оборвал Джордж. — Не тратьте зря чернила.

— Вы имеете в виду перевыборы? Вы слышали, кому благоволит лорд Фалмут?

— Никто не узнает этого до того, как настанет время, — ответил Джордж.

II

Той ночью Оззи обнаружил нечто волнительное.

После того как Морвенна легла спать, он заглянул в чулан в поисках старой проповеди, которая могла бы послужить основой для предстоящей в воскресенье. Он нашел ее и собрался уже выйти, но тут заметил пробивающийся лучик света и нашел щель в стене, отделяющей чулан от спальни Ровеллы. Оззи на цыпочках приблизился и заглянул в щель, но голубые обои с той стороны заслоняли обзор. Он взял булавку, скрепляющую листы с проповедью, вставил в щель и аккуратно проделал дыру. Через нее он разглядел Ровеллу в белой ночной сорочке, расчесывающую длинные прямые волосы.

Он поспешно отбросил булавку, на цыпочках покинул чулан и прокрался к себе в кабинет, а там довольно долго листал страницы проповеди, но так и не прочел ни строчки.

III

По средам Росс вместе с капитаном Хеншоу проверял, как идут дела на шахте Уил-Грейс. После несчастного случая в мае 1793 года он больше не надеялся на удачу и не перекладывал решения на других.

Этим утром, до того как спуститься, они осмотрели изменения, которые произошли на поверхности. Оловянную руду загружали на мулов, чтобы отвезти к дробилкам. Давно уже было заведено заполнять породой большой мешок, а потом грузчик закидывал его на плечо с помощью двух других мужчин, относил мешок и перекидывал через спину мула. Заполненные мешки весили около трехсот шестидесяти фунтов. Таким образом нагружали двадцать пять мулов, часто дважды в день. Росс знал, что от такого веса многие грузчики становятся калеками, и купил новые мешки, куда помещалось в два раза меньше породы, а старые велел выбросить.

К его удивлению, грузчики этому воспротивились — они гордились своей силой и решили, что если при использовании новых мешков понадобится больше человек, то и жалованье им сократят. Россу и Хеншоу битых два часа пришлось убеждать грузчиков, что перемены лишь пойдут им на пользу. И потому осмотр шахты начался только в половине одиннадцатого, и лишь к полудню они добрались до тоннеля, где Сэм Карн и Питер Хоскин пробивались на юг на глубине в сорок саженей.

— Сегодня никто не работает? — спросил Росс.

— Карн отпросился на день, чтобы навестить брата, повредившего обе ноги из-за падения в шахту, а Хоскин на подхвате в южной штольне.

— Сэм хорошо работает? Не позволяет вмешиваться религии?.. Ладно, отдаю им должное, методисты никогда так не поступают. И далеко они продвинулись?

— На прошлой неделе, когда я измерял, на двадцать два ярда. Наткнулись на твердую породу и замедлили темп.

Согнувшись почти пополам, с мерцающими в спертом воздухе свечами на шляпах, они пробрались к концу тоннеля, где куча осколков и камней обозначила его границы.

Росс присел, осмотрел камни, потер то один, то другой влажным пальцем.

— Здесь достаточная минерализация и местами видна руда.

— Тут так постоянно. Сзади вы тоже найдете выходы руды.

— Проблема в том, что можно пробиться на двадцать футов на восток или на запад, но на сажень разминуться с жилой. Думаете, стоит продолжать?

— Ну, сейчас мы уже недалеко от старых выработок Уил-Мейден, сэр. Поскольку там работал ваш отец, какое-то время получая прибыль, наверняка мы рядом со старыми жилами.

— Ну да, потому мы и пробивались в этом направлении. Но есть ли на Уил-Мейден жилы на глубине в сорок саженей?

— Сомневаюсь. К тому же Мейден стоит на холме...

— Вот именно... А здесь твердая порода. Не нравятся мне эти пустоты в породе. Не хочу рисковать очередным обвалом.

— Тут мы почти не рискуем. Здесь можно хоть помещения для целого храма вырезать, и потолок устоит.

— Мы можем найти для Карна и Хоскина лучшее применение?

— Разве что ставить крепь в наклонном тоннеле за Треветаном и Мартином.

— Тогда пусть поработают тут еще с месяц. Полагаю, нет риска подтопления со стороны Мейден?

— Боже упаси! Маловероятно. Она всегда была сухой.

Обратно они шли медленней, а потом стали подниматься по шатким лестницам. Крохотное пятно света наверху постепенно увеличивалось, пока не стало огромным и не поглотило тьму. Они вышли на ослепительно яркий свет дождливого дня.

Росс поговорил с Хеншоу еще несколько минут и заметил, что рядом с его домом привязана лошадь. Гость? Он прищурился, но так и не узнал лошадь. Она была чалой и хорошо ухоженной. Какой-то новый знакомый Кэролайн? Или сэр Хью Бодруган возобновил ухаживания?

Моросящий дождик словно дым несло через весь пляж. Ленивые волны, унылый бесформенный пейзаж. В долине работали две из трех дробилок. Слух настолько привык к их ритмичному грохоту, что приходилось прилагать сознательные усилия, чтобы его услышать. Сена на Длинном поле в этом году было мало. Нужно поговорить с Бассетом по поводу экспериментов с сельским хозяйством. Конечно, если Бассет захочет водить с ним дружбу после его отказа от выдвижения. Это произошло вчера.

Росс сначала обговорил всё с Демельзой — как он и предсказывал Дуайту, ее реакция оказалась неожиданной. Она была против того, чтобы он принимал это предложение. Несмотря на то, что Росс уже сам твердо решил отказаться, ее четко выраженная позиция вызвала у него естественное, пусть и нелогичное, чувство раздражения.

— Тебя так разочаровало то, что я отклонил место в суде, которое было не так уж важно, но ты аплодируешь моему нежеланию пытаться стать членом парламента, что очень существенно.

Она наморщила лоб, и прядь волос скользнула на лицо.

— Росс, не жди от меня здравых рассуждений. Мной управляют не мысли, а чувства. Но слова — это не для меня.

— А ты попробуй, — сказал он. — Я не раз убеждался, что ты прекрасно владеешь словом.

— Ладно, Росс, тогда так. Думаю, ты живешь на острие ножа.

— Нож. Что это еще значит?

— Нож. Нож — это то, что, как тебе кажется, ты должен сделать — сознание, или дух, или разум говорят тебе, что ты должен это сделать. Если же ты отклонишься от намеченного, собьешься с пути — как там это называется? Тогда ты порежешься.

— Прошу, продолжай. Я весь внимание.

— Не смейся надо мной. Ты просил сказать, что я думаю, так что слушай. Как судья ты входил бы в состав суда и занимался бы правосудием, так? И помогал бы с местными законами. Думаю, это в твоих силах, и тебе следовало бы этим заниматься. Если бы иногда случались неудачи, тебе не пришлось бы прогибаться. Ведь это обязанность джентльмена — оказывать такую помощь. Я права? И я не была бы этим разочарована. Но в парламенте — если всё так, как ты говоришь — разве тебя не будут часто, очень часто просить прогибаться?.. — Она нетерпеливо отбросила волосы назад. — Под «прогибаться» я не имею в виду подчиняться. Я говорю о том, что тебе придется отклоняться от того, что, по твоему мнению, ты должен делать.

— Отступить, — сказал Росс.

— Да. Так говорится? Да, отступить.

— Из твоих уст кажется, что я грозный и суровый.

— Хотела бы я сказать лучше. Не грозный. Не суровый. Хотя ты можешь быть и тем, и другим. Но ты часто напоминаешь мне судью. И кто на скамье подсудимых? Ты.

Росс рассмеялся.

— А кому же еще там быть?

— Большинство мужчин, когда достигают зрелости, как мне кажется, становятся всё более и более довольными собой. Но ты с каждым годом становишься всё недовольнее.

— И это твой аргумент?

— Мой аргумент таков, Росс: я хочу, чтобы ты был счастлив и занимался тем, что тебе нравится — упорно работал и активно жил. Чего я не хочу, так это видеть, как ты пытаешься заниматься тем, что тебе не под силу, и делать такие вещи, с которыми не согласен — и рвать себя в клочья от невозможности сделать то, что тебе кажется правильным.

— Будь я каким-нибудь графом, и было бы совсем другое дело, так что ли?

— Будь ты графом, я сказала бы: соглашайся!

Он закончил беседу, раздраженно добавив:

— Что ж, дорогая, твое краткое изложение моих достоинств и недостатков, возможно, не так уж далеко от истины. Но по правде, должен признать, что ни твои аргументы, ни даже те аргументы, которые привел я сам, не повлияли на мое решение. Я уверен, что отказываясь, поступаю правильно. Всё дело в том, что я не хочу быть чьей-то собачонкой на привязи. Я далек от мира утонченных манер и аристократического поведения. По большей части я вполне рад, насколько ты знаешь, соблюдать правила вежливости — и чем старше становлюсь, чем больше ощущаю себя семейным и процветающим человеком, желания противиться своей стезе становится всё меньше. Но я оставляю за собой это право. То, что я сделал в прошлом году во Франции, мало отличается от того, что я сделал несколькими годами ранее в Англии. Но за одно меня прозвали героем, а за другое — мятежником. Назначь меня судьей, отправляющим правосудие, или в парламент, писать законы — в обоих случаях я буду чувствовать себя самым ужасным лицемером на земле!

Когда он подъехал к дому, Россу показалось, что он вспомнил, где уже видел эту чалую лошадь — на прошлой неделе. И оказался прав.

Когда он вошел, лейтенант Армитадж встал.

— Ба, Росс, надеялся вас увидеть, но боялся, что не дождусь. Я вскоре ухожу.

Они пожали друг другу руки и обменялись вежливыми приветствиями. Демельза с легким румянцем — с ней такое случалось столь редко, что Росс не мог не заметить — сказала:

— Лейтенант Армитадж принес мне растение из сада его дяди. Редкое новое растение, которое, как он говорит, можно посадить у стены библиотеки. Это маг... как там оно называется?

— Не совсем из сада моего дяди, — сказал Хью Армитадж. — Он заказал три штуки, они пришли в горшках, и я убедил его отдать один в подарок жене человека, который спас его племянника из жуткого плена. Мы говорили о них с вашей женой, когда встречались у Техиди на прошлой неделе. Растение просто отлично будет смотреться на фоне стены, такое нежное и родом из штата Каролина, что в Америке.

— Новое растение для Демельзы — всё равно что новый друг, — ответил Росс, — она будет холить и лелеять его. Но отчего вам уходить? Останьтесь на обед. Путь был неблизкий.

— Меня пригласили отобедать у Тигов. Я обещал успеть к двум.

— У миссис Тиг остались четыре незамужние дочери, от которых надо избавиться, — сказал Росс.

Армитадж улыбнулся.

— Так мне и сказали. Но боюсь, она будет разочарована, если лелеет надежды подобного рода. С трудом избежав одной тюрьмы, сейчас я вряд ли захочу обрекать себя на другую.

— Печальный взгляд на брак, — заметила Демельза, улыбаясь в ответ.

— Ах, миссис Полдарк, у меня такой печальный взгляд на брак, потому что многие из моих друзей, связанных брачными узами, находят его утомительным и ущемляющим свободу. На любовь у меня совершенно другой взгляд. За неодолимую любовь к Элоизе, Хлое, Изольде я отдал бы всё на свете, даже жизнь. Ведь жизнь — в целом пустяк, правда? Какие-то движения, слова — всё в кромешной тьме. Но истинная любовь возносит до небес.

Демельза снова покраснела.

— Не думаю, что миссис Тиг с вами согласится, — сказал Росс.

— Что ж, — ответил Хью Армитадж, — буду надеяться хотя бы на сносный обед.

Так, болтая, они дошли до двери и снова взглянули на мощное растение с крупными темно-зелеными листьями, стоящее в глиняном горшке у лестницы, восхитились лошадью лейтенанта, обещали как-нибудь его навестить, когда его дядя освободится от суматохи с выборами, и смотрели, как Армитадж вскакивает в седло и цокает по мосту. Перед поворотом он помахал на прощанье.

Когда Армитадж скрылся из вида, Росс оглянулся и обнаружил, что Демельза рассматривает растение.

— Забыла еще раз спросить название.

— Ты сказала «маг».

— Маг-что-то там. Маг... лина?

— Может быть, магдалина.

— Нет. Теперь я ни за что не вспомню.

— Как по мне, похоже на лавр. Интересно, будет ли цвести на наших берегах.

— Почему бы нет? Он предложил посадить у стены.

— На южном побережье совсем другая растительность. И почва более темная, меньше песка.

— Ну ладно, — сказала она, вставая, — мы попробуем.

Когда они вошли в гостиную, Росс спросил:

— Он так тебя тронул, любимая?

Демельза мельком взглянула на него, с легким смущением.

— Да.

— Глубоко?

— Немного. У него такие темные и печальные глаза.

— Они загораются, когда он смотрит на тебя.

— Я знаю.

— Но пока что твои не загораются, когда ты смотришь на него.

— О ком это он говорил? — спросила Демельза. — Элоиза, или как там? Изольда?

— Знаменитые возлюбленные. Я знаю про Тристана и Изольду. Но не могу припомнить, кто любил Элоизу. А кто такой Абеляр? Мое образование скорее практическое, чем классическое.

— Он живет мечтами, — сказала Демельза. — Но сам он не как из мечты. Он настоящий.

— Полагаюсь на твой здравый смысл и надеюсь, что ты об этом не забудешь.

— Что ж... да. А еще я не могу забыть, как он молод.

— Что? Может, на три или четыре года моложе тебя? Самое большее. Не думаю, что это такая уж огромная разница.

— Лучше бы было больше.

— Хочешь быть старой? Ну и желания! — Росс обнял жену за плечи, а Демельза прижалась к нему. — Понятно, — сказал он. — Дереву нужна подпорка.

— Просто немного дрожу, — ответила она.

 

Глава восьмая

Неделю спустя гостиную Треготнана мерили шагами два господина. Комната была большая, слегка потрепанная, отделанная кедровыми панелями, в ней стояли неудобные кресла эпохи короля Якова, доспехи, нуждающиеся в полировке, и ставшие добычей моли боевые знамена под потолком. Высокий резной камин охраняли четыре маленькие пушки елизаветинских времен.

Оба джентльмена прождали уже почти три часа. Каждый час появлялся дворецкий с канарским и печеньем. Этими господами были мистер Уильям Хик, мэр Труро, и мистер Николас Уорлегган, медеплавильщик и банкир. Оба нервничали, хотя проявлялось это по-разному. Мистер Хик потел, несмотря на холодный вечер и прохладу в комнате. Его шейный платок можно было хоть выжимать, от него несло застарелым потом, с добавкой свежего. Мистер Уорлегган сохранял преувеличенное спокойствие, его состояние выдавали лишь щелчки пальцами.

— Это недостойно, — сказал Хик уже в десятый раз. От этого человека трудно было ожидать оригинальности в высказываниях, а ситуация уже давно истощила его терпение. — Совершенно недостойно. Пригласил сюда к половине восьмого, а сам не явился и к десяти! И ни слова! А выборы уже завтра! Просто кошмар!

— Это поможет нам утвердиться в собственном решении, — сказал Уорлегган.

— Что? А? Ах да. Утвердиться. В нашем решении, — Хик снова вспотел. — Утвердиться.

— Вам следует успокоиться, друг мой, — сказал Уорлегган. — Вы же знаете, что говорить. Бояться нечего. Мы свободные люди.

— Свободные люди? Да. Но человек с таким положением и влиянием... Ожидание только всё усложняет.

— Вопрос не в его положении и влиянии, Хик. Мы здесь ради того, чтобы сообщить ему о принятом решении. Вы лишь глашатай, передающий сообщение. Ага! Похоже, больше нам ждать не придется...

Снаружи послышались звуки: ржание лошади, шаги по ступеням, хлопнула дверь, потом снова шаги и голоса. Наконец, хлопнула еще одна дверь, и дом снова погрузился в молчание.

Они прождали еще четверть часа.

В дверях появился лакей и объявил:

— Его сиятельство сейчас вас примет.

Их провели по залу с высоким потолком и гуляющим эхом в гостиную поменьше, где лорд Фалмут в запачканном дорожном костюме ел мясной пирог.

— А, джентльмены, — сказал он, — вам пришлось подождать. Прошу, садитесь. Выпьете со мной по бокалу вина?

Хик бросил взгляд на спутника, потом бочком занял место у дальнего конца стола. Николас Уорлегган последовал его примеру, но вежливым жестом отказался от вина.

— Я спешно приехал из Портсмута, — сказал Фалмут. — Вчера вечером еще был с друзьями неподалеку от Эксетера. Дела задержали мой отъезд этим утром, по дороге у меня даже не было времени перекусить.

— Что ж, — сказал Хик и шумно откашлялся. — Ваше сиятельство несомненно желает обсудить...

— Раз уж вас заставили прождать так долго, — прервал его лорд Фалмут, — то не стану больше вас томить. — И он потомил их еще некоторое время, пока набивал рот курицей и разрезал следующую. — Новым членом парламента станет мистер Джереми Солтер из Эксетера. Он выходец из старинной и знатной семьи, кузен сэра Бэзила Солтера, шерифа Сомерсета. У него есть кой-какие родственные связи с моей семьей, однажды он уже был в Палате от Арандела, что в Сассексе. Он во всех смыслах подходящая кандидатура и составит отличную пару с другим нынешним членом парламента, капитаном Говером.

Он снова набил рот и подал знак лакею за своей спиной, чтобы положил на тарелку еще пирога.

— Члены городского совета, — начал Хик. — Члены городского совета во время вашего отсутствия несколько раз провели заседание и...

— Да, — Фалмут порылся в кармане. — Разумеется, им понадобится полное имя. Оно у меня тут. Прошу, передайте членам городского совета прямо поутру. Как раз успеете к выборам, — он протянул листок бумаги лакею, а тот передал его Хику, который взял лист дрожащими пальцами.

— А что насчет мистера Артура Кармайкла? — тихо спросил Уорлегган.

— Я виделся с ним в Портсмуте. Да, он может принести пользу Труро, поскольку занимается контрактами со флотом, но в других отношениях он не подходит.

Все замолчали. Пот капал с Хика прямо в бокал с вином.

— Возможно, лорд Фалмут, — сказал Уорлегган, — вас удивило мое присутствие здесь вместе с мистером Хиком. Обычно...

— Вовсе нет. Вам всегда здесь рады. А теперь, господа, как вы понимаете, я страшно устал, да и вам придется целый час добираться до дома.

— Обычно, — настойчиво продолжил Николас Уорлегган, — мистер Хик приезжал сюда один. Но мы должны сообщить вам о решении, ваше сиятельство, принятом вчера вечером на встрече членов городского совета. И потому вместе с мэром послали еще одного человека, чтобы засвидетельствовать его слова.

Виконт Джордж Ивлин Боскауэн третий налил себе еще один бокал и глотнул вина. Он не потрудился поднять взгляд.

— И что же такого, мистер Хик, вы собираетесь мне сообщить, что не может подождать до завтра?

Хик поперхнулся.

— Во вторник, ваше сиятельство, в моем доме в Труро состоялось собрание, а потом еще раз вчера вечером, на котором присутствовали многие члены городского совета. И на этой встрече было высказано значительное недовольство и разочарование методом выбора кандидата. Как известно вашему сиятельству, городской совет Труро многие годы полагался на семью Боскауэнов и относился к ней с высочайшим уважением и дружественно. Вы, ваше сиятельство, а прежде и ваш глубокоуважаемый дядя, назначались главным судьей округа, и двух джентльменов из вашей семьи несколько раз выбирали представлять округ в парламенте, выбирали из благороднейших побуждений и бескорыстно, смею заверить, без какой-либо коррупции и честно, как со стороны выборщиков, так и со стороны кандидатов. Но в последние годы... во время последних выборов и до того...

— Короче говоря, мистер Хик, — оборвал его лорд Фалмут. — Что вы пытаетесь до меня донести? Я устал, а время позднее. Мистер Джереми Солтер — прекрасный кандидат, и я не вижу препятствий для его избрания.

Хик глотнул вина.

— Разумеется, ваше сиятельство, поскольку два представителя вашей семьи без труда и затрат вернулись в парламент, ваше влияние будет так же велико, как и прежде. Да и ни один человек не сумеет его пошатнуть...

— А кто вообще предполагает, вернее, смеет предполагать, что оно пошатнулось? — спросил лорд Фалмут.

Хик закашлялся и стал вытирать лицо мокрым платком.

— Мистер Хик хочет сказать, милорд, — вставил Николас Уорлегган, — что члены городского совета больше не могут терпеть, чтобы с ними обращались, как с крепостными, послушными воле вашего сиятельства. Вчера вечером они приняли решение и подтвердят его завтра на выборах.

Повисла гнетущая тишина. Лорд Фалмут посмотрел на Уорлеггана, потом на Хика. И снова принялся за еду.

Поскольку все молчали, Николас Уорлегган продолжил:

— Со всем уважением, милорд, уверяю, что к этим переменам привело лишь ваше странное и, не побоюсь этого слова, неуместное и неблагодарное обращение с округом. Совет всегда стремился сохранить репутацию открытости и независимости. Но как это возможно, если главный судья буквально продает место с аукциона, даже не сообщая о выборе кандидата до последнего вечера накануне выборов? Это злоупотребление правами городских властей, мы выглядим посмешищем в глазах всей страны.

— Вы станете посмешищем, если будете себя так вести. — Фалмут повернулся к лакею: — Сыр.

— Да, милорд.

— Кроме того, я уверен, что вы не представляете всех членов совета. Лишь мелкую группку недовольных заговорщиков...

— Большинство, милорд! — встрял Хик.

— Посмотрим. Увидим завтра. Тогда и узнаем, кто есть кто, если, конечно, кто-то из членов совета, занявших это место после заверений в преданности семье Боскауэнов, вдруг переметнется из-за позорной взятки.

— Никаких взяток, — мягко произнес мистер Уорлегган. — Только вы, ваше сиятельство, заставляли их быть продажными. Из вышестоящих инстанций мы узнали, что пытаясь продать места в парламенте своим друзьям, вы постоянно жаловались, будто округ обходится вам слишком дорого. Поговаривают, что ваше сиятельство утверждает, что вы заплатили за новое кладбище и новый работный дом. Но это не так. Вы не пожертвовали ни фартинга на работный дом, а под кладбище предоставили землю стоимостью в пятнадцать фунтов и пожертвовали тридцать гиней. Лично я пожертвовал шестьдесят. Мистер Хик — пятнадцать. И другие примерно столько же. Мы не продажны, милорд. Потому-то и решили отклонить вашу завтрашнюю кандидатуру.

Пирог унесли со стола, и перед хозяином поставили сыр и кувшин с консервированным инжиром. Лорд Фалмут взял инжир и стал его жевать.

— Как я понял из сказанного, у вас есть собственный кандидат против моего?

— Да, милорд, — ответил Хик.

— Могу я узнать его имя?

Возникла заминка. Потом Николас Уорлегган сказал:

— Мой сын, мистер Джордж Уорлегган. Его попросили выдвинуть свою кандидатуру.

— Вот как, — буркнул Фалмут. — Похоже, мы добрались-таки до того, кто подгрызает наши розы.

В этот момент открылась дверь, и в проеме появился высокий темноглазый юноша.

— О, прошу прощения, дядя. Я слышал, как вы вернулись, и не знал, что у вас гости.

— Эти господа уже уходят. Освобожусь через пару минут.

— Благодарю, — и молодой человек вышел.

Фалмут допил вино.

— Полагаю, больше нам нечего сказать друг другу, господа. Всё предельно ясно. Желаю приятного вечера.

Николас Уорлегган поднялся.

— К вашему сведению, сэр, это не я назвал имя сына. И не он. Этот выбор сделали остальные, и мне неприятны ваши инсинуации.

— Надо думать, это сэр Фрэнсис Бассет снова поигрывает мускулами, да? Что ж, завтра поглядим. Завтра я узнаю, кто мне друг, а кто враг. И я это запомню.

— Если ваше сиятельство видит в этом такого рода состязание, то мы с этим ничего не можем поделать, — сказал Уорлегган, повернувшись к двери.

— А что касается вас, мистер Хик, — продолжил лорд Фалмут, то вы наверняка помните контракт, который получила ваша фабрика ковров на снабжение флотской конторы в Плимуте. Ваши письма по этому поводу, хранящиеся у меня в столе, будут увлекательным чтением.

Лицо Хика вытянулось, выглядел он так, будто вот-вот расплачется.

— Идемте, Хик, — сказал ему Уорлегган и взял мэра под руку. — Больше мы ничего не можем сделать.

— Хоук, выпроводи этих джентльменов, — приказал Фалмут и взял кусочек сыра.

— Виконт Фалмут! Я протестую! — воскликнул Хик.

— Идемте, друг мой, — нетерпеливо сказал Уорлегган. — Мы сделали всё, что собирались, и оставаться теперь бессмысленно.

— И напомните обо мне своим приятелям, — добавил лорд Фалмут. — Я многим оказывал услуги. Завтра я сам им напомню.

II

Новости о том, что выборы будут конкурентными, быстро распространились, и преподобного Осборна Уитворта, как видного жителя Труро, весьма интересовал исход. А тем более, как выяснилось, раз кандидатом будет его кузен, мистер Джордж Уорлегган.

И потому он был на редкость раздражен, когда первые схватки у его жены начались аккурат в шесть часов утра в день выборов. Мистера Уитворта, не входящего в городской совет, не пригласили в зал, где проходили выборы, но он надеялся стать одним из тех, кто будет стоять снаружи и наблюдать за процессом, а также первым узнает результат. Но в половине одиннадцатого, за полчаса до выборов, доктор Дэниел Бенна, находящийся рядом с Морвенной уже больше часа, послал Ровеллу за Осборном. Они встретились в маленькой гостиной наверху, где девушки обычно занимались своими делами, пока Оззи играл в карты с приятелями внизу. В комнате стояла прялка, корзинки с рукоделием, пяльцы для вышивки и детские вещички, которые смастерила Морвенна.

Бенна подождал, пока Ровелла вышла, и сказал:

— Мистер Уитворт, должен сообщить, что возникли непредвиденные осложнения. Хотя на начальных стадиях всё проходило нормально, сейчас ваша жена в тяжелом состоянии.

— Что такое? — уставился на него Оззи. — Скажите мне. Ребенок мертв?

— Нет, но боюсь, что оба в серьезной опасности. — Бенна вытер руки о грязную тряпку, которую принес с собой. — Когда головка младенца опустилась, у миссис Уитворт начались судороги, и хотя позже они прекратились, как только возобновились схватки, судороги тоже вернулись. Должен признаться, это весьма редкое явление при родах. Musculorum convulsio cum sopore. За время всей моей практики я встречался с подобным только три раза.

Осборн почувствовал и нетерпение, и раздражение одновременно.

— И что можно сделать? А? Могу я с ней увидеться?

— Я бы не советовал. Я дал ей камфору и антимониум тартарис, но пока что даже вызванная им рвота не прервала припадки.

— И что теперь? Почему вы решили со мной поговорить? Вы можете спасти ребенка?

— После последнего припадка ваша жена без сознания. У ее постели осталась миссис Паркер, она вызовет меня при необходимости.

— И что же? Я ничего не понимаю. До последнего момента миссис Уитворт находилась в прекрасном состоянии, вплоть до сегодняшнего утра. Мало ела, но вы сами так велели. Да? Разве не так? Так что же вызвало такое состояние? У нее не было жара.

— В предыдущих случаях, с которыми я сталкивался, дамы имели тонкую душевную и эмоциональную организацию. Нервная раздражительность, служащая причиной этих явлений, обычно вызвана нестабильным эмоциональным состоянием — страхом или горем. Миссис Уитворт, вероятно, находится на пределе...

Из соседней комнаты донесся сдавленный крик, а за ним последовал пронзительный вопль, от которого Оззи побледнел.

— Мне нужно вернуться к ней, — сказал доктор Бенна, доставая из кармана щипцы, — не бойтесь, мы сделаем всё возможное, применим все свои медицинские и хирургические умения и знания. Я послал вашу горничную за мистером Роу, аптекарем. Когда он придет, мы вскроем яремную вену и выпустим достаточное количество крови. Это должно облегчить состояние. Тем временем... Что ж, вы могли бы помолиться за мать и дитя.

III

Вот так Оззи пропустил выборы. Он спустился в кабинет, а оттуда вышел в сад, чтобы не слышать неприятные звуки, доносящиеся со второго этажа. День выдался ясным, на солнце иногда наползали облака, было время полноводья. В этой части реки такое случалось лишь в полнолуние и новолуние. В остальное время на более-менее затопленных глинистых берегах перекрикивались крячки и чибисы. Там обитали и лебеди, которых Морвенна с детьми кормили крошками. Теперь птицы вышли к нему, изогнув шеи и распушив хвосты, рассчитывая получить корм. Оззи прогнал их веткой и стал смотреть на пышную растительность противоположного берега, размышляя над тем, как ему не повезло.

Его первая жена от этого умерла, не при родах, но от лихорадки, последовавшей за ними. Но она без каких-либо трудностей произвела на свет ребенка. Оззи и не думал, что Морвенна не сможет. У нее широкие бедра. Ему бы хотелось мальчика, чтобы продолжить род. Разумеется, любая женщина рисковала умереть, как только начинала приносить детей. Как викарий, присутствующий на похоронах, он привык видеть у могил молодых мужей и маленьких детей.

Да и сам он недавно там стоял. Но было и немало женщин, прекрасно приносящих одного ребенка за другим, год за годом, без каких-либо усилий. У них было по десять-пятнадцать детей, и больше половины выживали, да и сами матери жили до преклонного возраста, часто куда дольше мужей, которые всю жизнь горбатились на прокорм семьи. Как жаль, если Морвенна последует за Эстер, да еще и ребенок умрет. И ведь наверняка он окажется мальчиком.

Полчаса спустя он увидел, что приехал мистер Роу, аптекарь. Оззи сверился с часами. Был уже полдень, и выборы наверняка закончились. Требуется не так много времени, чтобы двадцать пять человек могли проголосовать. Оззи собирался заскочить туда ненадолго. До места проведения выборов было чуть больше мили, с полчаса туда и обратно. Но он решил не ехать. Не дай бог увидит кто из паствы. А еще хуже, если Морвенна умрет в его отсутствие.

Из дома поспешно вышла Ровелла, на бегу завязывая шляпку, и помчалась в город. Это еще что значит? Оззи посмотрел на удаляющуюся фигуру, а потом снова вернулся в сад. Пройдоха Хиггинс как следует не обработал края лужайки, нужно ему об этом сказать. Оззи посмотрел на дом.

С той ночи он дважды заходил в чулан в поисках проповеди, но ему больше не повезло: девушка находилась вне поля зрения, и хотя Оззи немного расширил щель, он всё равно ничего не увидел.

Если Морвенна умрет, то в каких отношениях он окажется с Уорлегганами? Деньги останутся при нем, но ему не хотелось бы потерять их интерес. А если переключиться на Ровеллу? Она ведь тоже приходится Элизабет кузиной. Но будет ли Джордж так же щедр во второй раз? Вряд ли. Значит, Ровелла вернется в Бодмин, а Оззи в тридцать два года снова овдовеет. Выдающийся молодой священник с прекрасной церковью и доходом в триста фунтов в год, даже четыреста шестьдесят, если удастся получить назначение в Сол, он станет весьма выгодной партией.

Сын судьи, родственник Годольфинов и Уорлегганов — многие матери девушек на выданье будут на него заглядываться. Он не станет торопиться, а осмотрится и поймет, как обстоят дела на рынке невест. Ему пришли в голову по меньшей мере две подходящие, во всяком случае, в отношении приданого. Бетти Майкл? Ловдей Апкотт? Джоанна Огэм? На сей раз он выберет девушку не только с достаточным состоянием, не только ту, что привлечет его как женщина, но и ту, что будет восхищаться им как мужчиной. Не такие уж высокие требования. Когда Оззи смотрел на себя в зеркало, то не видел причин сомневаться в собственной мужской привлекательности. Он не нравится только Морвенне. Ведь даже на Ровеллу, как он подозревал, судя по взглядам, которые она искоса бросала на него, он тоже производил впечатление.

Оззи остался у реки, пока не увидел, как возвращается Ровелла. Она торопилась, и Оззи пришлось преградить ей путь.

— Что слышно о твоей сестре? Где ты была? Как она, скажи!

Ровелла посмотрела на Оззи, и ее губы задрожали.

— Доктор Бенна послал меня к себе домой за этим, — она показала саквояж. — Когда я уходила, Морвенна немного успокоилась. Но меня больше туда не пускают.

И она прошмыгнула мимо.

Оззи прошел через сад к церкви. Могила Эстер была неподалеку от дорожки, ее украшал букетик свежих лакфиолей. Оззи задумался, кто принес цветы. Он вошел в церковь и дошел до алтаря. Осборн гордился своим приходом, включающим три главные улицы Труро. В этом квартале когда-то жил Кондорус, последний кельтский граф Корнуолла, чья семья была сметена норманнским завоеванием. Влиятельные и богатые люди со всей округи приходили сюда на службу каждое воскресенье. Хотя жалование было небольшим, но жизнь приятной.

Сегодня церковь пустовала. Доктор Бенна предложил Озии, причем весьма нахально, помолиться за жену и ребенка. Но этим он занимался каждую ночь до отхода ко сну. Неужели из-за этого происшествия следует предполагать, что Господь в своей бесконечной мудрости не услышал его ночные молитвы? Правильно ли призывать Господа заняться тем, что он, возможно, проглядел? Вряд ли. Вряд ли так поступит человек набожный. Куда лучше опуститься на колени и помолиться за то, чтобы Бог дал ему сил вынести всё то, что взвалил на его плечи. Дважды вдовец в таком молодом возрасте, двое малолетних детей, лишенных матери во второй раз. Пустой дом. Еще одна могила.

В этой молитвенной позе, с преклоненной перед алтарем головой, его и нашел двадцать минут спустя доктор. Викарий выглядел так, будто все два часа с начала кризиса посвятил мольбам Господу о жизни для любимой жены и ребенка.

Услышав шаги, Осборн вздрогнул и раздраженно оглянулся, словно этот звук его удивил.

— Доктор Бенна? Ну как?

Бархатный сюртук на Бенне был надет кое-как, сорочка в пятнах и расстегнула у ворота.

— А, мистер Уитворт. Когда вас не смогли найти, я подумал, что обнаружу вас здесь.

Оззи уставился на доктора, облизал губы, но не заговорил.

— У вас сын, мистер Уитворт.

— Боже! — воскликнул Оззи. — Правда? Живой и здоровый?

— Живой и здоровый. Весом в шесть с половиной фунтов.

— Это же мало, ведь так?

— Нет-нет, вполне удовлетворительно.

— Обе девочки были крупнее. Насколько я помню, по восемь фунтов. Но разумеется, у них была другая мать. Но как же приятно! Сын! Боже ты мой! Вы же знаете, как я всегда хотел сына, чтобы стал продолжателем рода. Семья Уитвортов уходит корнями в глубокую древность, а я — единственный сын, и, должен признаться, меня было трудно выносить. Говорят, я весил десять фунтов. Вот матушка обрадуется! Он вполне здоров? Я уже выбрал имя. Джон Конан Осборн Уитворт. Так мы отметим родство с Годольфинами. Да... а как?..

— Миссис Уитворт прошла через тяжкие испытания. Теперь она спит.

— Спит? Она поправится?

— Есть все основания на это надеяться. Должен признаться, что я весьма огорчен ее состоянием, весьма огорчен. Эти родовые судороги серьезно угрожали ей и ребенку. Продлись они еще пятнадцать минут, и оба могли умереть. Но вскрытие яремной вены помогло. Как только мы откачали достаточно крови, она затихла, и вскоре появился на свет младенец. Пришлось повозиться с плацентой, и очень аккуратно, чтобы не задеть матку, иначе могли бы возобновиться припадки или даже произойти выпадение матки. Но всё прошло хорошо. Господь ответил на ваши молитвы, мистер Уитворт, и вознаградил усилия врача!

Оззи уставился на доктора Бенну пронизывающим взглядом. Внезапное разрешение кризиса слегка его ошеломило, он не умел быстро переключаться с одних эмоций на другие, и такая перемена — то он уже считал себя дважды вдовцом, а то вдруг оказался счастливым родителем и мужем — была для него слишком поспешной. В его голове промелькнула мысль, что доктора иногда преувеличивают серьезность заболевания, чтобы вызвать большую благодарность после излечения. Мысль заставила его нахмуриться.

— Мальчик. Когда я могу его увидеть?

— Через несколько минут. Я поспешил облегчить ваши страдания, но там еще кое-что нужно сделать.

Бенну смутила реакция счастливого отца, и он тоже нахмурился.

— Но должен предупредить насчет вашей жены, мистер Уитворт.

— Да? Вы же сказали, что она здорова.

— Всё окончилось благополучно, но на ее долю выпали тяжкие испытания. Сейчас она спит, и ее ни в коем случае нельзя беспокоить. Разумеется, я оставлю указания акушерке. Но когда ваша жена наконец-то проснется, она вряд ли будет помнить что-либо из произошедшего, в особенности припадки. Ей нельзя об этом говорить. Это может сильно повредить такой чувствительной женщине и привести к нервному расстройству.

— А, что ж, ну ладно, — ответил Оззи. — Значит, лучше ей не говорить. Ничего сложного, я прикажу слугам.

Бенна собрался уходить.

— Через десять минут, мистер Уитворт, вы сможете увидеть сына.

Он удалился из церкви, всем своим видом показывая, что не одобряет поведения священника.

Оззи последовал за ним. Снова сияло солнце, и он прищурился и опустил взгляд. Джон Конан Осборн Уитворт. Он лично будет крестить сына, как только Морвенна снова встанет на ноги. Нужно устроить праздник. Матушка будет рада. Матушка не особо одобряла его выбор, считая, что можно было найти и кого получше. Нужно пригласить Джорджа и Элизабет, других влиятельных людей: Полвилов, Майклов, Эндрю и Томасов.

Оззи уже собирался войти в дом, как увидел на дорожке у церкви высокого худого человека с небольшим пакетом в руке. Молодой человек носил очки, на вид ему было чуть меньше тридцати. Он остановился у двери в дом.

— Чего вы хотите? — резко спросил Оззи.

— Прошу прощения, викарий, не заметил вас, солнце било в глаза. Доброго вам дня, сэр.

— Вы Хоук, так ведь?

— Нет, Солвей, сэр. Артур Солвей. Из библиотеки графства.

— Ах да. Ну да, — Осборн отстраненно кивнул.— Чего вы хотите?

— Книги вот принес, сэр. Их спрашивала мисс Ровелла. Для себя и для миссис Уитворт. Она сказала... Сказала, чтобы я отнес их наверх.

— Ах, вот как, — Осборн протянул руку. — Что ж, сейчас не лучшее время для вашего визита. Я их отнесу.

Солвей поколебался.

— Благодарю, сэр.

Он отдал пакет, хотя и неохотно.

— И что это? Романтические истории? — Оззи с отвращением взял пакет. — Не думаю, что...

— О нет, сэр. Одна книга — про птиц, а другие — по истории Франции и античной Греции.

— Хм... — хмыкнул Оззи. — Передам их мисс Чайновет.

Солвей собрался уходить.

— Да, сэр, и скажите, пожалуйста, мисс Чайновет, что другие книги про Грецию еще не вернули.

Мистер Уитворт рассеянно кивнул и вошел в дом. Библиотеку на Принц-стрит открыли четыре года назад, там предлагали около трех сотен книг на любые темы. Оззи этого не одобрял, ведь никогда не знаешь, что можно найти в этих книгах, три четверти из которых — светские, и неокрепшие, непросвещенные умы могут набраться слишком фривольных идей. Этот молодой человек служил библиотекарем, теперь Оззи вспомнил. Нужно предупредить Морвенну и Ровеллу, что это дурная привычка. Оззи испытывал искушение швырнуть книги в реку. Потом он припомнил кое-что еще.

— Подождите, — окликнул он удаляющегося молодого человека.

— Сэр?

— Скажите-ка. Возможно, вы знаете. Наверняка в библиотеке сплетничали. Выборы сегодня состоялись?

— О да, сэр, уже два часа как. В ратуше. Так волнительно...

— Да, знаю, знаю. Кого выбрали?

— Ох, викарий, там была такая суматоха, потому что голоса разделились почти поровну. Тринадцать к двенадцати. Тринадцать к двенадцати. Ну прямо ноздря в ноздрю!

— Ну и?..

— Сказали, что кандидат лорда Фалмута не прошел. Как там его зовут? Странное имя. Солтер, что ли?

— То есть...

— С перевесом в один голос выбрали кандидата сэра Фрэнсиса Бассета. Все только об этом и говорят. Это мистер Уорлегган, как вы знаете, сэр. Не отец, а сын. Мистер Джордж Уорлегган, банкир. Так было волнительно! Ноздря в ноздрю! Тютелька в тютельку!

— Благодарю. Это всё, Солвей.

Осборн развернулся и медленно пошел к дому.

На пороге он немного постоял, наблюдая за уходящим молодым человеком. Но его мысли были далеко.

Ветер взъерошил его волосы. Оззи вошел внутрь и вспомнил, что неплохо бы поесть.

 

Глава девятая

В тот месяц, когда родился Джон Конан Осборн Уитворт, до Корнуолла дошли слухи, которые в скором времени подтвердились, что генерал, чье имя Росс Полдарк вечно забывал, одержал удивительные победы на севере Италии. Находясь во главе сорокатысячного французского сброда — плохо одетого, плохо обутого, плохо вооруженного и полуголодного (их рацион ограничивался в основном хлебом и каштанами) — он перешел через Альпы, за шесть сражений разгромил австрийцев и пьемонтцев, а пятнадцатого числа захватил Милан.

Говорили, что он два года предлагал этот план своему руководству, и наконец его поставили во главе армии, и несмотря на все минусы рельефа и вопреки правилам военного дела, он преуспел. Английский морской офицер, командор Нельсон, во время плавания по Средиземноморью заметил, как французы молниеносно прошли по Лигурийской дороге вдоль побережья, а также выяснил через разведчиков, что это за силы, и потребовал высадить в тылу небольшой английский десант, чтобы предотвратить вторжение, перерезав путь обозу. Но было уже поздно — слава генерала Бонапарта прокатилась по всей Европе.

И вся Италия теперь лежала беззащитной перед ним. Правда, по слухам, австрийцы собирали новую крупную армию по ту сторону Альп, но пока ничто не могло помешать французам двинуться на богатые города центральной и восточной Италии. Коалиция Англии, Австрии, России, Пруссии, Сардинии и Испании уже давно распалась. Голландия перешла на сторону врага. Кто станет следующим? Морская эскадра французов уже стояла в Кадисе и безо всякого стеснения ремонтировалась в королевских доках. Если Франция преуспеет в Италии, то Испания первой присоединится к победителю. А у Испании — восемьдесят линейных кораблей.

— Прямо скажу, Росс, — заявил Харрис Паско, — что весь этот процесс выборов чрезвычайно смутил ваших друзей в Труро. И не только меня, могу заверить, не только меня.

— А вы как голосовали? — спросил Росс.

— С-спрашиваете!

— Что ж... Боюсь, придется спросить. Прошу прощения. Вы ведь виг. Куда больший сторонник Бассета, чем Фалмута. И не раз повторяли...

— И повторю снова. На предыдущих выборах членам городского совета сообщили, за кого голосовать, лишь за десять минут до того, как они приступили. Как бы сильно их это ни возмутило, тогда у них не было возможности выразить свое недовольство. А лорд Фрэнсис дал нам такую возможность. Лорду Фалмуту преподали полезный урок, но какой ценой!

— Джордж может быть весьма полезен для Труро. Он обладает одной, но редкой добродетелью — живет здесь.

— Всех этих трудностей могло бы и не быть, если бы вы приняли предложение Бассета.

Росс удивленно посмотрел на своего друга. Паско снял очки и протер их. Его глаза выглядели усталыми и подслеповатыми.

— Кто вам сказал?

— В тесных границах графства трудно хранить что-либо в секрете, Росс.

— Что ж, клянусь Богом, вот уж не думал, что об этом станет известно! Что ж, прошу меня извинить, но я не мог согласиться. А поскольку вы меня знаете, то должны это понять. Мне жаль, если тем самым я доставил вам неожиданные проблемы.

Паско покраснел.

— Это был ваш выбор. Я не стал бы вас уговаривать. Но выдвижение Джорджа Уорлеггана доставило мне проблемы, да и другим тоже. Проблемы, с которыми я никак не ожидал столкнуться, будучи членом совета. Я всегда находился на дружеской ноге с Бассетом, насколько может быть простой банкир с таким знатным землевладельцем. «Бассет, Роджерс и Ко» — банк Бассета и его кузена, всегда имел дружеские связи с нашим банком, хотя, должен признаться, в последнее время стал ближе к банку Уорлегганов и совершил несколько перекрестных сделок, которые сблизили их еще теснее. Что касается лорда Фалмута, то он, как я знаю, имеет счета во всех трех банках, но основной капитал держит в Лондоне. Ничего не имею против виконта, за исключением его высокомерия и деспотизма в отношениях с городским советом, но по этому поводу я высказывался на заседаниях и входил в число тех, кто всецело поддерживал растущее влияние Бассета на округ. Но когда дело дошло до голосования за кандидатуру Бассета, этого я переварить уже не мог!

— То есть, вы...

— Так вот, тем утром мне пришлось поступиться принципами и политическими воззрениями и проголосовать за этого Солтера, кандидата лорда Фалмута!

— Боже ты мой! Вот уж не ожидал от вас этого услышать!

Росс поднялся и посмотрел в окно. На улице лил дождь, забрызгивая мостовую грязью.

— Но все же Солтер проиграл.

— Да, но голоса разделились почти поровну. Кроме меня еще несколько человек голосовали против Уорлеггана, хотя они поддерживают Бассета. Джордж не слишком популярен у определенной части горожан, как вы знаете.

— Я всегда считал Джорджа закадычным приятелем Боскауэна.

— Он всегда искал дружбу Фалмута, но так ее и не добился. Потому и переметнулся, как только появилась возможность. Должен сказать, тем утром Фалмут вел себя самым отвратительным образом.

— Да? Как?

— Похоже, он решительно настроился подавить бунт. Причем любыми средствами. Прямо перед выборами он размахивал перед членами совета пачкой бумаг — писем, частных писем отправленных ими за последние несколько лет, и угрожал опубликовать их, если выборщики не проголосуют за его кандидата! Его просто невозможно было слушать! А еще он угрожал отказать некоторым в торговой и финансовой поддержке!

— Тем более удивительно, что это ему не помогло.

— Думаю, члены совета действовали, подчинившись неконтролируемому порыву доказать, что они не марионетки. И я этому рад. Я лишь сожалею об исходе.

Росс задумался.

— Жаль, что выбор второго кандидата сэра Фрэнсиса оказался еще менее продуманным, чем первого... Надеюсь, результаты вашего голосования не повредят отношениям с Бассетами.

— Посмотрим. После выборов я объяснил причины своего поведения сэру Фрэнсису, но не думаю, что он счел их достаточными. Больше всего я боюсь, что он подумает, будто я переметнулся из-за новых связей его банка с Уорлегганами.

— Вам следовало проголосовать за Джорджа.

Паско раздраженно захлопнул гроссбух.

— И это говорите вы?!

Росс улыбнулся.

— Простите, дорогой друг, мне не следовало этого говорить. Но вы всегда утверждали, что не дело банка — занимать чью-то сторону в семейной вражде. Ваша дружба со мной слишком известна, чтобы ее отрицать, но ваша неприязнь к Джорджу всегда скрывалась под дипломатичностью коммерции. Я сожалею, что теперь это может повлиять на ваши связи с Бассетами. Если это произойдет, ваша преданность мне окажется слишком затратной.

Харрис Паско снова открыл книгу и нетерпеливо перелистнул страницы.

— Подпишите-ка вот здесь, пока я не забыл.

Росс расписался под своим счетом. Кредитный баланс составлял почти две тысячи фунтов.

— Вы слишком высоко себя цените, Росс, — сказал Паско.

— Вот как?

— Я проголосовал не из преданности вам, а будучи верным своей совести, т-так сказать. К счастью для вас, вы значительно меньше меня знаете о делишках Уорлегганов. За последние несколько лет моя неприязнь к ним развилась почти до того же уровня, что и ваша. Нельзя назвать их бесчестными, вовсе нет, но они — пример новой когорты предпринимателей, появившейся в Англии за последние лет десять. Для них самое главное — прибыль, а гуманизм ничего не значит. Работающий на них человек стоит ровно столько, сколько цифры в бухгалтерских книгах. А еще они опасны тем, что вечно недовольны текущим положением дел. Им необходимо раздуваться в размерах, как огромная ж-жаба. Они заглатывают и растут, заглатывают и растут... — Паско умолк, чтобы перевести дыхание. — Возможно, все те, кто их не любит, просто старомодны. Вероятно, таким будет новый мир, но я не желаю меняться и не стану отдавать свой голос вне зависимости от того, получу я от этого преимущества или проблемы.

Росс положил руку на плечо друга.

— Еще раз прошу у вас прощения. Такое объяснение я нахожу куда более заслуживающим уважения... И гадаю, насколько хорошо знают друг друга Бассет и Джордж.

— Должны знать очень хорошо.

— Ну да, по деловым связям. Но это еще не дружба.

— Не торопитесь уезжать, — сказал Паско. — Переждите дождь.

— В таком случае у вас появится жилец. Не думаю, что дождь сегодня прекратится. Нет... Дождь еще никому не повредил. Но благодарю за предложение.

II

Когда Росс вышел на улицу, капли дождя отскакивали от мостовой, по боковому проулку бежал пенистый ручей. Бурые лужи пузырились, будто кипели. Людей было мало, на Пороховой улице поблескивали заброшенные оловянные слитки. Завтра должна была начаться маркировка, но никто не беспокоился о краже слитков стоимостью десять-двенадцать гиней каждый при весе больше трехсот фунтов. Да и вряд ли их могли незаметно унести.

Из Труро за границу вывозилось куда больше олова, чем через любой другой порт в стране. Городские верфи были достаточно большими и удобными, а по реке могли проходить суда водоизмещением в сто тонн. Сейчас Пороховая улица и ее окрестности выглядели неопрятнее, чем обычно, поскольку сносили городской квартал Миддл-Роу, прокладывая широкую новую улицу, и сгрудившиеся поблизости здания получат больше воздуха.

Завтра в полдень управляющий и контролер начнут взвешивать и оценивать привезенные на монетный двор оловянные слитки, и если качество будет соответствовать стандартам, то на них проштампуют герб герцогства в знак гарантии чистоты и заплатят продавцу. Маркировка может продлиться неделю, и на нее могут съехаться жестянщики, лондонские и иностранные торговцы, маклеры и прочие заинтересованные лица.

Маркировка проходила раз в квартал, то есть слишком редко, ведь прежде чем на олово поставят клеймо, его нельзя продать, и шахтам, в особенности мелким, приходилось влезать в долги, чтобы расплатиться с работниками. Они занимали деньги у торговцев оловом под высокие проценты, а более крупные шахты получали такие же дорогие кредиты в банках, чаще всего в банке Уорлегганов, готовом пойти на больший риск. Таким образом, если шахта разорялась, всё ценное имущество, земля и складские запасы попадали в руки кредиторов.

Это систему необходимо было изменить. Кромвель запретил клеймить металлы, и это пошло на пользу горной промышленности, но когда на трон снова взошел Карл II, восстановили и прежнюю систему, с тех пор так всё и оставалось. Россу иногда хотелось начать кампанию за изменение положения дел, но его останавливали болезненные воспоминания о том, как он попытался обойти диктат медеплавильных предприятий, что в итоге привело его на грань банкротства, а многие его друзья пострадали. Обжегшись на молоке, дуешь и на воду.

Размер его счета у Паско накануне маркировки служил доказательством, что жила в Уил-Грейс феноменально богата. Но Росс не собирался ждать маркировки. Для этого в городе оставался Заки Мартин, который полтора года болел, но встал на ноги благодаря Дуайту Энису, когда тот вернулся.

Шлепая по воде и грязи, Росс добрался до постоялого двора «Красный лев». Когда у задней двери станет просторней и светлее после городской перепланировки, заведение будет выглядеть куда привлекательнее. Внутри толпился народ. Ливень загнал всех в помещение, и было выпито немало крепких напитков. Почти тут же Росс заметил в толпе владельца по имени Блайт, с косичкой и в красном жилете. Коротышка суетился вокруг клиентов, и Росс, стряхнув воду с шляпы, сказал:

— Я ищу своего управляющего, Мартина.

— О, сэр. Я целый день не видел и не слышал мистера Мартина. Может, он в «Голове короля».

— Но вы сегодня его видели. Мы были вместе утром. И он снял здесь номер.

— А, да, сэр, я запамятовал. Что ж, его сейчас нет. Полагаю, он в «Голове короля». Или, может, в «Семи звездах».

В тоне трактирщика слышалась неприветливость, и Росс не вполне понимал причину. Со времени его драки здесь с Джорджем Уорлегганом прошло уже много лет, с тех пор Росс неоднократно сюда заглядывал.

— Посмотрю, может, он у себя в комнате. Какой номер?

— Я пошлю мальчишку.

— Нет, предпочитаю подняться сам.

— Эээ... Девятый номер. Но уверяю, что его там нет.

Росс протиснулся сквозь толпу, перемолвился парой слов с одним и другим. В коридоре постоялого двора было темно и народу не меньше. По пути к лестнице находились два частных кабинета для личных встреч, дверь одного была приоткрыта, и Росс увидел, что в комнате выпивают и закусывают несколько человек. Он прошел к лестнице, но не успел подняться и на несколько ступеней, как его окликнули:

— Капитан Полдарк!

Невысокий седой человек в завитом парике служащего. Томас Кевилл, управляющий Бассета.

— Простите, сэр, сэр Фрэнсис приглашает вас присоединиться к нему в кабинете.

Росс развернулся и снова спустился. Он не был уверен, что хочет сейчас разговаривать с сэром Фрэнсисом, но отказываться было бы невежливо. Возможно, решил он, входя в комнату, это шанс покончить с любой напряженностью в отношениях Бассета и Харриса Паско. Но на пороге он остановился. Вместе с Бассетом в кабинете сидели трое: лорд Деворан; хорошо одетый мужчина среднего возраста, которого он не знал; и Джордж Уорлегган. Неудивительно, что трактирщик так беспокоился.

— Капитан Полдарк, — сказал Бассет, — я заметил вас, когда вы проходили мимо, и решил, что вы должны с нами выпить.

Это была наполовину вежливая просьба, а наполовину приказ.

— Благодарю, — ответил Росс. — Вечером я должен вернуться домой, но охотно ненадолго присоединюсь.

— Вы ведь знаете лорда Деворана, я полагаю. Возможно, не знакомы с сэром Уильямом Молсуортом из Пенкарроу. И мистер Джордж Уорлегган.

— С лордом Девораном — да, — Росс слегка поклонился. — Боюсь, с сэром Уильямом я не знаком, сэр. — Еще один поклон. — А с мистером Уорлегганом мы вместе ходили в школу.

— Вот как? Я и не знал, что вы такие старые друзья.

Неужели никто не позаботился сказать Бассету, или он считал себя настолько важной персоной, что мог не обращать внимания на какие-то незначительные склоки между мелкими сошками?

— Мы пьем женевский бренди, но если он вам не по вкусу...

— Благодарю вас. Именно это мне сейчас и нужно, чтобы согреться.

Росс сел между Джорджем и Уильямом Молсуортом (другого стула не было) и взял протянутый Кевиллом бокал.

— Мы обсуждали проект больницы, небольшого лазарета, который надеемся построить около Труро, я пытаюсь склонить на свою сторону лорда Деворана и сэра Уильяма Молсуорта.

Так вот оно что. Сэр Фрэнсис из тех, кто сразу берет быка за рога. Сэр Уильям, владелец поместья неподалеку от Уэйдбриджа, полагал, что находящаяся так далеко на западе больница будет бесполезна для востока графства. Лорд Деворан считал саму идею централизации неправильной и выступал за строительство полудюжины мелких благотворительных аптек в нескольких частях графства.

Когда Джордж увидел Росса, его лицо прорезали резкие морщины, но теперь он вел себя так, будто ничего не произошло. Россу показалось, что он сильно похудел, это стало заметно еще на свадьбе Дуайта и не пошло ему на пользу. Джордж выглядел не столько постройневшим, сколько постаревшим. Лорд Деворан был суетливым человеком, потерявшим деньги в результате неудачной попытки Росса создать медеплавильное предприятие. В то время, кажется, он был сильно возмущен, но позже щедро предложил внести за Росса залог перед судом в Бодмине. Его дочь Бетти пользовалась дурной славой. Сэр Уильям Молсуорт, толстяк с седыми усами и цветущей внешностью любителя проводить время на природе, был человеком более значительным, чем Деворан, и его противостояние Бассету могло дорого обойтись графству.

— А вы что думаете, Полдарк? — спросил Бассет. — Я знаю, вы в целом поддерживаете проект, но вы не высказались подробно.

У Росса не было четкого мнения по этому поводу, но он знал мнение Дуайта.

— Идеально было бы иметь и центральную больницу, и мелкие аптеки. Но вряд ли это удастся, поэтому лучше сначала построить где-то в этих краях больницу. Мы на одном расстоянии от Бодмина, Уэйдбриджа и Пензанса.

Бассет кивнул — этого ответа он и ожидал, и начался спор. Росс отметил перемены в Джордже, в его манере говорить. Никогда в жизни Джордж не отличался недостатком уверенности в себе, он всегда тщательно следил со своей речью, чтобы избежать акцента, который имел в детстве — протяжных «р», резких гласных и повышенных тонов, но он также стремился и не перенять такой акцент, который бы показывал, что он лишь пытается имитировать представителей высших слоев общества. Он всячески старался, чтобы его речь была нейтральной. И значительно в этом преуспел. Сейчас его речь была ближе к акценту Бассета и Молсуорта, и куда более утонченной, чем у Деворана. Уже. Всего за несколько недель. Он стал членом парламента.

— Полагаю, тебя можно поздравить, Джордж, — обратился к нему Росс.

Джордж едва заметно улыбнулся, на случай, если услышали остальные, и не ответил.

— Когда ты займешь место в Палате?

— На следующей неделе.

— Будешь снимать дом в Лондоне?

— Возможно. На часть года.

— Так значит, в этом году мы уже не будем соседями на побережье?

— О, в августе и сентябре — вне всякого сомнения.

— Ты ведь не собираешься продавать Тренвит?

— Нет.

— Если вдруг решишь продать, то меня может заинтересовать это предложение.

— Тренвит не продается... тебе точно.

— Мы тут подумали, капитан Полдарк, — вмешался Бассет, — те из нас, кто имеет сходное мнение, могут выступить меценатами. Хотя пока еще не время собирать деньги, нам еще многое нужно сделать. К примеру, — улыбнулся он, — убедить тех, кто считает по-другому. Но список из пятидесяти влиятельных людей, обещающих поддержку проекту, когда он сдвинется с места, весьма поможет убедить колеблющихся. Вы согласны?

— Разумеется.

— Сэр Фрэнсис, — сказал Джордж, облизав губы, — от своего имени предложил сотню гиней для начала, и я сделал то же самое.

По лицу Бассета мелькнула тень раздражения.

— Я не настаиваю на какой-то определенной сумме, Полдарк, уж точно не на этом этапе. — Мне нужно только ваше имя.

— И с ним, — ответил Росс, — можете рассчитывать и на сто гиней.

— Весьма любезно с вашей стороны. Надеюсь, я не выманиваю у вас деньги в тяжелые времена.

— Вы несправедливы к себе, сэр Фрэнсис. Я же не настолько пьян, чтобы отказать в деньгах на благое дело. Я выпишу вам чек на банк Паско.

Бассет поднял брови — ему не понравилось, в какую сторону зашел разговор.

— В этом нет необходимости, как я уже сказал. Но благодарю вас. Как я понимаю, другие два джентльмена не вполне убеждены в правоте нашего дела?

Деворан колебался, но сэр Уильям Молсуорт остался непреклонен. Росс взглянул на Джорджа. Они впервые за многие годы сидели рядом, не ссорились и не отодвигались друг от друга.

— В последнее время я ничего не слышал о Джеффри Чарльзе, — сказал он. — Надеюсь, в школе дела идут хорошо?

— Пока рано говорить. Мне кажется, он унаследовал от отца лень.

— В школе, как ты помнишь, его отец был смышленей любого.

— Много надежд, которым не суждено было сбыться.

Они замолчали, пока Молсуорт что-то говорил.

— Разумеется, я плачу за обучение Джеффри Чарльза существенную сумму, — продолжил Джордж. — Хотя он и сам должен был бы обладать достаточным доходом.

— Откуда?

— От акций твоей шахты.

— Элизабет продала эти акции.

— Обратно тебе, за крохотную долю реальной стоимости. Ты смог ее убедить.

— Не советую тебе настаивать на этой выдумке, — сказал Росс. — Даже жена будет считать тебя лжецом.

— ...и пациенты, — произнес лорд Деворан, — будут проходить через аптеки, не нужно будет заботиться о каждом в отдельности. Если...

— И это совершенно необходимо, — заявил сэр Уильям Молсуорт, — если центральная больница будет располагаться так далеко к востоку...

— Что насчет могилы тетушки Агаты? — спросил Росс.

— А что с ней?

— Полагаю, ты заказал надгробие. Даже если ты терпеть не мог ее при жизни, нельзя же лишать ее упоминания о том, что она существовала.

— Решать Элизабет.

— Я мог бы заехать повидаться с Элизабет и обсудить это.

— Это было бы нежелательно.

— С чьей стороны?

— С ее. И с моей.

— А ты можешь отвечать вместо нее по вопросам касательно семейных дел?

— Элизабет — не Полдарк.

— Но была, Джордж, была.

— И уже давно об этом сожалеет.

— Кто знает, о чем она будет сожалеть в конце жизни...

— Да будь ты проклят вместе со всей своей семейкой!

— Господа, — сказал Бассет, услышав последнюю часть фразы, — вам обоим это не к лицу...

— Иногда, — ответил Росс, — иногда мы устраиваем потасовки, как старые товарищи, слегка друг другу поднадоевшие. Прошу нас извинить и не обращать внимания.

— Я рад бы не обращать внимания, если бы это не происходило в моем присутствии. Но вражде не место там, где обсуждают благотворительность.

— К сожалению, — ответил Росс, — и то, и другое начинается в семье.

Все замолчали. Сэр Фрэнсис раздраженно откашлялся.

— Сэр Уильям, я как раз хотел сказать, что место для строительства больницы будет рассмотрено на собрании комитета...

III

Тем вечером Росс добрался до Нампары поздно. Ветер дул прямо в лицо, и он промок до нитки.

— Дорогой, как неразумно! — воскликнула Демельза. — Ты ужинал? Я помогу тебе снять сапоги. Тебе следовало остаться на ночь у Харриса!

— Чтобы ты решила, будто я утонул в канаве или зарезан разбойниками? Как дела у Джереми?

Джереми приходил в себя после прививки от оспы, сделанной на прошлой неделе. Ему сунули в руки книжку, чтобы он не видел приготовлений, но когда Дуайт сделал глубокий надрез, мальчик все равно пронзительно завизжал. Демельзе показалось, будто нож погрузился ей в ее собственный живот.

— Его больше не лихорадит, и сегодня он поел. Слава Богу, Клоуэнс это пока не грозит. Сомневаюсь, что я когда-либо соглашусь. У меня... как это называют? Иммунитет. Так почему бы у нее его не может быть?

Росс снял рубашку и высунулся из окна спальни, посмотреть на море. Весь день был таким сумрачным, что долгий вечер лишь обозначил приближение ночи. Порывы ветра приносили закрученные брызги дождя, вплетали их в широкие и темные полоски песка. Море не бурлило, его утихомирил дождь, и оно переваливалось вялыми зелеными гусеницами.

Пока Росс переодевался, они обсудили текущие сплетни. Потом Демельза спустилась вниз и велела Джейн поджарить баранью шейку, хотя Росс и уверял, что не голоден.

— Нам пришло очередное приглашение, Росс! С тех пор как ты прославился, они так и повалили.

Росс взял письмо. Оно было послано из Треготнана и гласило следующее:

Дорогая миссис Полдарк!

Мы с братом почтим за удовольствие принять вас с мужем во вторник, 26 июля, на обед и ужин, с ночевкой. Мой племянник Хью на следующий день уезжает обратно на корабль и хотел бы перед этим повидаться с вами обоими. Я тоже буду рада возможности продолжить знакомство и поблагодарить капитана Полдарка за то, что благополучно доставил моего племянника домой из кошмарной тюрьмы, в которой его держали пленником.

Примите мои самые сердечные пожелания,

Франсис Говер

Демельза осматривала ухо Гаррика, подозревая, что пес подцепил каких-то паразитов. Многие годы Гаррику запрещали заходить в спальню, но с возрастом он утратил склонность к резким движениям, и теперь мебель и посуда были в относительной безопасности, поэтому собаке позволили оставаться в гостиной. Когда Росс вяло возмутился, Демельза возразила:

— Все прочие джентльмены держат собак в гостиной.

На что Росс ответил:

— У всех прочих джентльменов нет Гаррика.

Росс отхлебнул пива и снова обратился к письму.

— Когда оно пришло?

— Принес Лобб из Шернборна.

— Значит, его привез не наш друг лейтенант Армитадж?

— Нет.

— Но ты всё равно выглядишь слегка ошеломленной.

Демельза подняла на него взгляд.

— О чем это ты?

— Ну... немного расчувствовалась. Разве нет?

— Боже ты мой, какие же нелепые мысли приходят тебе в голову, Росс. Лейтенант Армитадж вызывает у меня симпатию, да ты и сам знаешь, но ты должен считать меня полной дурехой, если я могу расчувствоваться из-за какого-то приглашения.

— Да... Что ж, вероятно, это просто мое воображение. Может, это из-за беспокойства за Джереми.

Он приступил к еде. Наслаждающийся каждым знаком внимания Гаррик лежал на спине в ожидании продолжения, согнув переднюю лапу, белки глаз сверкали в спутанной шерсти. Он громко фыркнул, чтобы привлечь внимание Демельзы.

— Ну и денек, — сказал Росс. — Поливает с самого утра.

— Сено похоже на волосы Джереми, пока его не успели с утра причесать.

— После обеда я виделся с Джорджем Уорлегганом.

— Что?! Как?

Росс рассказал, при каких обстоятельствах это произошло.

— В каком-то смысле всё прошло мирно. Но всё равно неприятно. Как будто в самой сути наших характеров есть нечто, толкающее нас на конфронтацию. Стоило мне увидеть его там, как мне сразу расхотелось сидеть рядом, но у меня не было намерений как-либо его спровоцировать. Вероятно, он чувствует то же самое.

— По крайней мере, в этом году их долго не будет в Тренвите.

— И я сам поставлю надгробие на могиле Агаты, не побеспокоив их.

Демельза наклонилась к Гаррику, и Росс посмотрел на точеный изгиб ее фигуры: маленькие упругие ягодицы и бедра, истертые подметки тапочек, синяя шелковая блуза и голландская юбка, темные волосы, упавшие на пса, просвечивающая сквозь завитки волос шея.

— И что мы будем с этим делать? — спросил Росс.

— С чем? А-а-а... Ладно, на этот раз я ничего не скажу, хорошо?

— Почему?

— Если я буду настаивать, ты подумаешь, будто я настаиваю по каким-то своим особенным причинам.

— Я точно не хочу идти.

— Хорошо, тогда будет лучше, если мы не пойдем.

Росс встал из-за стола и почесал Гаррика ногой. Тот радостно фыркнул, перекатился и разлегся у длинных ног Росса.

— Ну вот, — сказала Демельза, — ты всё испортил. Думаю, этих блох он подхватил от кроликов.

Она снова опустилась на колени и увернулась от Гаррика, попытавшегося лизнуть ее в лицо.

Росс начал набивать трубку.

Черт его знает, как ответить этой женщине, чтобы не обидеть. Он так привык, что жена вынуждает принимать приглашения, что вдруг почувствовал, будто чего-то не хватает. Нелюбовь Росса к высшему обществу была вполне искренней, но со свойственной человеческой природе противоречивостью он тут же начал искать причины, по которым трудно отклонить приглашение. Росс спас Хью Армитаджа из тюрьмы, пусть и невольно, но Хью Армитадж, в свою очередь, спас жизнь Дуайту благодаря отличным знаниям навигации (еще одну ночь в море Дуайт мог бы не пережить). Отказываться от приглашения, если не удастся найти железные причины для этого, было бы неучтиво и нелюбезно. И хотя Росс знал, какое впечатление этот молодой человек произвел на Демельзу, вряд ли их дружба может перерасти в нечто большее во время последней встречи.

— Меня бросает в дрожь при мысли провести целые сутки в компании Джорджа Фалмута. Харрис рассказал, как отвратительно он повел себя на выборах.

— Значит, сейчас их отношения испорчены, Росс. Если мы поедем, если решим поехать, то получится, что ты сидишь...

— Одновременно на двух стульях? То есть, ты о том... Не вижу для этого причин. Что друг о друге думают Бассет и Фалмут — это их дело. Я не принимаю ничью сторону, тем более когда Бассет так благородно решил не обращать внимания на мою ссору с Джорджем Уорлегганом.

— Знаешь, чего я всегда боюсь, когда ты встречаешься с Джорджем, Росс? Что ты затеешь ссору, как обычно, а потом решишь драться на дуэли.

Росс засмеялся.

— Тогда можешь успокоиться. Джордж — человек деловой, сдержанный и здравомыслящий. Мы дважды или трижды были на грани, но только в пылу момента, и последний раз случился несколько лет назад, а с тех пор мы становимся только старше и мудрее. Он с удовольствием устроит дуэль на деловой ниве, в любой области, где я решусь бросить ему вызов. Но пистолеты с его точки зрения — это мелодрама и атрибут аристократов, мелких помещиков и вояк, которые не могут придумать ничего получше.

— Но что меня все-таки заботит, — сказала Демельза, — так это когда ты встречаешься с ним в обществе крупных шишек, с которыми ты теперь имеешь дело. А если он почувствует себя загнанным в угол и будет вынужден бросить тебе вызов, потому что этого от него ждут?

Росс задумался.

— Не знаю ни одной женщины, которая так могла бы проникнуть в самую суть.

— Благодарю, Росс.

— Но тебе следовало бы предупредить Джорджа, ведь я военный, а он — торговец. Он куда больше рискует, если бросит вызов, так что думаю, его здравый смысл позволит избежать опасности.

— А я надеюсь, что вы не будете так часто встречаться в компании знати.

Несколько минут спустя Росс вышел взглянуть на новорожденных телят, и появилась Бетси-Энн Мартин, чтобы убрать со стола. Когда она закончила, Демельза вытолкала Гаррика за дверь и осталась в одиночестве. Она поднялась наверх, посмотреть на детей. Джереми громко сопел, жар утих, но теперь у него был заложен нос. Клоуэнс спала как ангелочек, прижав кулачок к губам, но не засунула в рот палец.

Демельза вошла в их собственную спальню, сунула руку в карман юбки и достала второе письмо.

Оно пришло с того же адреса, что и первое, но с другой печатью и написано другим почерком.

Наверху значилось просто: «Д.П. от Х.А», а дальше Демельза прочла:

Посвящается Д.

Она идет, Дианы образ воплощает,

Верхом в сиянье лунном в дождь сплошной.

И как морская птица медленно порхает

Над пенистой волной.

Небесный свет и жизнь земная

В ней делят место слаженно, без бед.

Ее улыбка — солнечный рассвет

В морских волнах — сиянье рая.

Она, как день, пещеру освещает,

Дает надежду в мрачной пустоте.

В ней день и ночь в присущей простоте

Как милое дитя играют.

Она — как воздух, а улыбка восхищает

Всех грешников, чью жизнь опутал бес,

Один из них прекрасно знает,

Что ждет его изгнание с Небес.

 

Глава десятая

День рождения Ровеллы выпадал на середину июня, ей исполнилось пятнадцать, и мать прислала с почтовой каретой пирог. Морвенна подарила сестре серебряное распятие, которое заказала в ювелирной лавке Соломона. Мистер Уитворт подарил ей книгу с размышлениями об откровениях святого Иоанна Богослова.

В этот день также исполнился ровно месяц Джону Конану Осборну Уитворту.

Ребенок чувствовал себя прекрасно, но его матери всё еще нездоровилось. Она смогла присутствовать на крестинах и каждый день около трех часов проводила на ногах, но была бледна и апатична, не могла кормить ребенка, а ее прежняя привлекательность исчезла. Доктор Бенна заявил, что она страдает от возбудимости кровеносных сосудов матки, и регулярно пускал ей кровь. Он предупредил Осборна, что инфекция может распространиться на всю тазовую область, и чтобы это предотвратить, каждое утро Морвенну на два часа заворачивали в одеяла, намоченные в теплом уксусе. Няне, которую они нашли для Джона Конана, велели втирать в бедра и бока Морвенны ртутную мазь. Но лечение пока не помогало.

Пятница выдалась довольно дождливой, и после ужина Осборн писал у себя в кабинете заметки для проповеди, оставив дверь слегка приоткрытой (по его мнению, если слуги понимают, что хозяин может посматривать одним глазком, то не будут отлынивать), как вдруг услышал шаги и звон металла и увидел Ровеллу с жестяным корытом, поднимающуюся по лестнице. Убедившись, что он не ошибся, Осборн вернулся за стол и вспомнил, что и Сара и Энн уже в постели. А кроме того, это было то большое корыто, которым он пользовался сам в тех редких случаях, когда ему это было нужно. Всё это промелькнуло у него в голове, пока он пытался сосредоточиться на проповеди.

Но закончив очередной абзац, Осборн услышал, как Ровелла спустилась, а через пять минут поднялась вместе с двумя служанками, несущими по кувшину, откуда шел пар.

Он отложил перо и потеребил его пальцем. Разве он уже не произносил проповедь на эту тему? А если так, то в чулане должны остаться наброски. При мысли об этом во рту у Осборна пересохло, словно внезапно куда-то исчезла вся слюна. Он подошел к приставному столику и быстро выхлебал два стакана воды, и в это время услышал, как служанки спускаются. Но не Ровелла.

Несмотря на грузную фигуру, Осборн умел двигаться бесшумно. Он тихо поднялся по лестнице и прислушался у двери спальни своей жены. Оттуда донесся кашель, но Осборн знал, что она вряд ли сегодня встанет. Потом как примерный отец он заглянул к дочерям и поцеловал их на ночь. Они просили его остаться, но он сказал, что не может, что у него много работы. Затем он поднялся еще на один лестничный пролет.

Задвижка на двери чулана поднялась легко, будто недавно ее смазали, Осборн огляделся, присел на деревянный сундук у стены и приник глазом к дырке.

Поначалу его смутил дневной свет, Осборн боялся, что либо Ровеллы не будет в поле зрения, либо свет из окна помешает ее рассмотреть. Но через минуту он сфокусировал взгляд и увидел девушку на стуле — она расчесывала волосы. Перед ней стояло корыто, оттуда поднимался пар. Она налила еще воды из одного кувшина и проверила рукой температуру. Выглядела Ровелла довольно простенько: бесцветные брови, длинный тонкий нос и дрожащая нижняя губа. Она задрала юбку и начала снимать подвязки и черные чулки. После этого, так и не опустив юбку, пощупала воду пальцем ноги.

Ноги у нее были не особо красивые, но ступни заворожили Осборна. Длинные, тонкие, идеальной формы, с прекрасными ровными ногтями и тонкой бледной кожей, через которую, как рисунок на гипсе, проступали синие вены. Девушка то опускала, то вынимала ноги из воды, и Осборн разглядывал изящную форму. Ступни всегда его восхищали, но у Ровеллы они были самые превосходные из тех, которые он когда-либо видел.

Она поднялась, бросила на пол полотенце и встала на него, сняла обе юбки и осталась в длинных белых панталонах. В таком виде, когда она начала снимать блузку, Ровелла выглядела очень глупо. Под блузкой оказалась еще одна, а под ней — корсет. В корсете и панталонах она вдруг ушла и скрылась из вида. Осборн закрыл глаза и в отчаянии прислонился головой к стене. Потом она вернулась с двумя зелеными лентами и стала заплетать волосы. Ее губы шевелились, и Осборн понял, что девушка напевает какую-то мелодию. Вряд ли религиозный гимн, решил он, просто глупую и прилипчивую песенку, которую услышала где-то в городе.

Стало понемногу темнеть, но к вечеру небо прояснилось, и закат расцветил его яркими красками. Всполохи мягко озарили комнату. Внизу кто-то зашумел, и Ровелла замерла и прислушалась, наклонив голову набок, ее пальцы застыли. Осборн тоже прислушался. Это придурок Альфред, лакей, что-то уронил. Стоит его выпороть.

Снова стало тихо, и Ровелла опять начала заплетать волосы. Осборн ждал, во рту у него пересохло.

Она встала, высокая и тощая, стянула корсет через голову и осталась голой по пояс. Осборн чуть не вскрикнул, увидев ее грудь — ничего подобного он еще не видел. Ей всего пятнадцать, а грудь у нее такая зрелая и прекрасная. Больше, чем у сестры, круглее, чем у его первой жены, белее и чище, чем у женщин из оксфордских борделей. Осборн ошеломленно уставился на нее, не веря собственным глазам. Как это можно было скрыть под кружевом блузок, складками платьев, льном и хлопком белья, откуда эта иллюзия тонких рук и узкой спины?

Потом Ровелла подняла руки, чтобы сколоть волосы на затылке, и ее грудь приподнялась, как спелый фрукт, внезапно обнаруженный в кроне слишком тонкого деревца. Через мгновение она скинула панталоны, легла в корыто и стала мыться.

II

Когда вошел Оззи, Морвенна читала. Чтение стало ее единственным прибежищем, так она сбегала от собственного слабого тела, жалкого существования, призывов ребенка, которого она не могла кормить и так и не сумела полюбить, и чувства, что она пленница в доме человека, чье присутствие ее угнетает. Благодаря Ровелле и новой библиотеке у Морвенны теперь был постоянный приток свежих книг, в основном по истории, а также немного по географии и совсем чуть-чуть — по теологии. За последний год ее глубоко укорененные религиозные воззрения пошатнулись, и книги о христианских добродетелях — смирении, милосердии, терпении и послушании — больше ее не трогали. Морвенна молилась об этом, но так и не получила ответа на свои молитвы. Она очерствела и стыдилась этого, но не могла ничего с собой поделать.

Увидев Оззи, она поняла, что он пил. Это было редким явлением, обычно он пил много, но всегда знал, когда остановиться. Морвенна никогда не видела, чтобы он нетвердо стоял на ногах или запинался. Он знал границы приличий.

И вот он вошел — в толстом шелковом халате канареечно-желтого цвета, волосы растрепаны, глаза туманны.

— Морвенна, — сказал он и тяжело плюхнулся на кровать.

Морвенна вложила в книгу закладку.

— Эти недели, эти месяцы, когда ты с горж... с гордостью носила нашего ребенка, были для тебя тяжким испытанием. Я это прекрасно понимаю, не стоит отрицать. Прошу, не стоит отрицать. Доктор Бенна говорит, что ты уже поправляешься, но пока нуждаешься в уходе. И как ты знаешь, я готов окружить тебя заботой. Всегда это делал и буду впредь. Я забочусь о тебе. Да. Ты подарила мне сына, и теперь почти поправилась.

— Так сказал доктор Бенна?

— Но мне кажется, тебе следует задуматься, задуматься о том, как все эти недели, недели за неделей, страдал и я. Да, я. Понимаешь, и я. Это другая сторона медали. Пока ты носила ребенка, я был терпелив и с надеждой ждал. При родах было много волнений и еще больше ожиданий. В какой-то миг, смею сказать, мы боялись за твою жизнь. Хотя кто знает, не преувеличил ли доктор Бенна серьезность недуга, чтобы превознести свои заслуги. Вполне возможно. И с тех пор прошел месяц, четыре долгих недели, а я всё еще с надеждой жду.

На удивление тронутая, Морвенна ответила:

— Мне скоро полегчает, Оззи. Может, если это лечение не принесет результата, доктор Бенна предложит другое.

— Так не может продолжаться, — сказал Оззи.

— Что не может продолжаться?

— Я священник, служитель Господа, и должен исполнять свой долг в соотвер...соответствии с принятыми обязательствами. Но ведь я мужчина. Мы все — земные люди, Морвенна, как ты не понимаешь? Иногда мне кажется, что ты не понимаешь.

Она взглянула на Оззи и с ужасом поняла, что он запинается не только от выпитого. Возможно, и вовсе не от выпитого.

— Оззи, если ты о...

— Я об этом...

— Но я нездорова! Еще слишком рано!

— Слишком рано? Четыре недели! С Эстер я никогда не ждал так долго. Или ты хочешь, чтобы и я заболел? Ты прекрасно знаешь, что человеку не свойственно...

— Оззи!

Морвенна приподнялась в постели, и ее заплетенные в косы волосы безумно напомнили Осборну те волосы, что он только что видел. И всё остальное.

— Муж вправе желать свою жену! А долг жены — подчиниться! Большинство жен, и Эстер в том числе, всегда с благодарностью отвечают на внимание мужа. Всегда.

Он схватил Морвенну за руку.

— Оззи... Прошу тебя, Оззи, разве ты не знаешь, что я еще...

— Больше ни слова, — ответил он и поцеловал ее в лоб, а потом в губы. — Я помолюсь за нас обоих. А потом ты должна исполнить свой долг жены. Это быстро.

III

Молельный дом в Нампаре открыли в марте, и приехал главный проповедник округа, чтобы произнести речь и благословить правоверных. Для Сэма это стало триумфом. Вдобавок к двадцати девяти новым приверженцам, насчет которых он мог бы поручиться, что все они — искренне и всем сердцем приняли Христа, в часовню набилось еще человек двадцать, большая часть из любопытства, но некоторых глубоко тронула проповедь. После этого паства Сэма выросла до тридцати четырех человек, а в душах еще нескольких пока шла борьба, но они уже созрели. Под конец проповедник поздравил Сэма и до отъезда перекусил со старейшинами.

Но в июне прибыл другой человек, и его появление уже не принесло столько тепла и радости. Его звали Артур Чампион, он был главным смотрителем округа. Проповедовал он умело, но не вызывал ожидаемого воодушевления, а после собрания переночевал у Сэма в коттедже Рис, съел предложенный хлеб с джемом и лег спать на кровати Дрейка.

Ему было лет сорок, до того как почувствовать призыв Господа, он работал странствующим обувщиком. После ужина Чампион вежливо, но твердо перешел к разговору о финансировании небольшой общины Сэма. Он поинтересовался, все ли прихожане платят положенное, какие записи ведутся и есть ли у Сэма надежный помощник для хранения денег. А кроме того, во что обошлось строительство часовни и не возникло ли долгов. А места впереди дороже, чем в задних рядах, и насколько? И кто ведет записи о собраниях, кто планирует еженедельные встречи? Сколько средств вносится на нужды странствующих проповедников и тех, кто полностью посвятил жизнь служению Христу?

Сэм терпеливо и униженно слушал и отвечал на каждый вопрос. Большая часть паствы платит, когда может, но жители вокруг так бедны, что платят не так часто, как в городе.

— Но они всё равно должны, Сэм, — сказал Чампион с мягкой улыбкой. — Сообщество, которое не стоит того, чтобы ради него жертвовать, ничего не стоит, в особенности, если это сообщество тех, кто познал Спасителя.

Сэм ответил, что у него есть отличные помощники, но никто не трудится делать записи и держать деньги под замком. Он записывает кое-что в черном блокноте, а деньги, когда они появляются, хранит под кроватью, на которой будет спать гость.

— Смело, — заметил Чампион. — Ты смелый человек и хорошо справляешься, Сэм, но раз уж в общине есть пара старейшин, разумно было бы разделить ответственность. Да это просто необходимо!

Сэм ответил, что часовню построили на земле, подаренной капитаном Полдарком, и из камня, собранного на развалинах подъемника шахты Уил-Мейден, расположенной неподалеку. Балки крыши — из древесины, принесенной морем на пляж Хендрона, и весьма кстати, а солому купили недорого. Скамьи сколотили местные мастера, алтарь и кафедру сделал его брат Дрейк, умелый плотник, а доски остались после ремонта библиотеки капитана Полдарка. Так что дом почти ничего не стоил, кроме времени строителей, а поскольку все они — преданные рабы Иеговы, то Сэм не считает себя вправе брать плату за посещение дома Господнего у тех, кто его построил.

— Верно, Сэм, верно, — мягко поддакнул Чампион. — Верно и подобающе. Но вскоре придется брать хоть небольшую плату, чтобы разделить с остальными братьями. Много всего делает центральное руководство, странствующие проповедники и те, кто полностью посвятил себя Богу. Так что небольшая лепта требуется от каждой души, от всех, кто познал Спасителя.

Сэм признал свою ошибку, и они перешли к обсуждению организационных дел: как проводить собрания, что говорить пастве, и есть ли еще кто-нибудь на замену Сэму, если он болен или в отъезде. Это совершенно необходимо. Сэм понял, что значит быть частью большого Уэстлианского общества. Необходимо не только искать спасения, но и делать это организованно. Но все-таки у него осталось неприятное чувство, что его сбросили с небес на землю. Для Сэма собственная душа, как и духовное пробуждение, случившееся в Гвеннапе в прошлом году, словно проблеск молнии в летнюю грозу, служили главным источником искупления грехов. И хотя во всем остальном он был человеком практичным, он считал, что быть практичным в делах духовных — это как прыгнуть в пропасть, а потом услышать призыв вернуться и построить через нее мост.

Они еще почти час разговаривали и молились, а потом Артур Чампион сказал:

— Сэм, я хотел бы перемолвиться с тобой словечком еще по одному важному делу. Ты, конечно же, уверен, что чист перед Спасителем, да и я редко встречал таких искренне уверовавших. Но раз я обязан доложить руководству о том, что здесь всё как полагается, то должен попросить тебя обратиться к своей душе и сказать, нет ли в ней какого греха или искушения, которые ты хотел бы со мной обсудить.

Сэм вытаращил глаза.

— В каждое мгновение мы все должны каяться в грехах, брат. Но не могу сказать, что сейчас рискую больше, чем в прошлом году или в какой другой год с тех пор, как обрел Господа. Ежели у тебя есть причина думать, что во мне угнездился сатана, то прошу, укажи мне путь к спасению.

— Я о том... — начал Чампион и откашлялся. — Мне сказали, что ты ухаживаешь за девушкой с дурной репутацией.

Повисла пауза. Сэм ослабил шейный платок.

— Ты об Эмме Трегирлс?

— Да, вроде так ее зовут.

— Я считал, что священная задача наставника общины — пытаться привести заблудшие души к Христу.

Чампион снова откашлялся.

— Это верно, брат, это верно.

— Тогда в чем же дело? В чем моя ошибка?

— Я-то сам ничего про это не знаю, Сэм. Совсем ничего. Но мне сказали, что она гнусная грешница, но юная и привлекательная. Как мне сказали, зло не отразилось на ее лице. Ты слишком молод, Сэм. Чистое и нечистое иногда трудно отличить. Это самая что ни на есть дьявольская опасность.

Сэм встал, и его крепкая фигура загородила свет.

— Я виделся с ней пять, нет, шесть раз, брат. Неужели она меньше важна для Господа из-за того, что грешила, как всякая заблудшая овца? Потому что ее желаниями правит сатана? Разве не рады на небесах раскаявшемуся грешнику?

— А она готова раскаяться?

— Пока нет. Но с молитвой и верой я не теряю надежду.

Чампион тоже поднялся и почесал щетину на подбородке.

— Говорят, ее видели пьяной на улице, она выходила из пивной. И что на прошлой неделе ты ходил в пивную, чтобы ее найти.

— Христос странствовал среди мытарей и грешников.

— Говорят, что она шлюха. Вот ведь ужас! Что она обнажается перед мужчинами и предлагает свое тело любому, кто пожелает.

Сэм нахмурился, его мысли пребывали в беспорядке.

— Этого я точно не знаю, брат. Ходят такие слухи, но слухи — это проделки дьявола и сами по себе — мерзкое дело. Я не знаю, правдивы ли они. Но ежели и так, у креста Христова была одна такая...

Чампион поднял руку.

— Успокойся, брат. Я пришел не осуждать, а лишь предупредить. Мы все следуем по пути Господа, но не обладаем его божественной мудростью. Понимаешь теперь? Как наставнику общины, тебе не пристало якшаться с распутной девкой. И другие нуждаются в спасении души. Христос настолько чист, что его не опорочить. Но мы не так чисты. Так что поберегись.

Сэм склонил голову.

— Я помолюсь об этом. Хотя уже молился. Много раз. Мне так хочется привести ее к Христу.

— Молись о том, чтобы о ней забыть, Сэм.

— Но я не могу! У нее ведь есть душа, и эта душа нуждается в слове Божием...

— Пусть попробует кто-нибудь еще. Непозволительно, чтобы о тебе такое болтали.

— Может быть, брат. Я и об этом помолюсь.

— Давай помолимся вместе, Сэм, — сказал Чампион. — Потом ляжем спать, но покуда постоим еще немного на коленях.

IV

На этой неделе Джорджу Уорлеггану предстояло занять свой пост в Палате общин. Элизабет с ним не поехала.

Весь год их отношения были неровными — то ледяными, то становились больше похожими на прохладные, но товарищеские, как в первые годы брака. Успех окрылил Джорджа, как и всех Уорлегганов. Он польстил и Элизабет — она была честолюбива, и брак с членом парламента, пусть и выходцем из торгового сословия, повышал ее престиж. Она радовалась за Джорджа, поскольку считала, что это поможет ему избавиться от гнета низкого происхождения, которое прилипло к нему, несмотря на все успехи. От большинства людей Джорджу удавалось скрывать свой комплекс неполноценности, но только не от жены, хотя и она почти этого не замечала в первые месяцы после свадьбы.

До и после выборов они обедали в Техиди, сэр Фрэнсис был сама любезность. Позже он и леди Бассет отобедали у них в Труро, там присутствовали также мэр с женой и родители Джорджа, а чтобы разбавить их общество, все самые знатные персоны, которых только можно было собрать в округе. Прием превзошел все ожидания. Дом выглядел даже лучше, чем на балу в честь выздоровления короля в 1789 году. Бассеты остались на ночь, а Джордж был так горд женой, что спал в ее постели.

Но через неделю он вернулся домой с крепко стиснутыми губами и побелевшими крыльями носа, и до отъезда его сердце не смягчилось. Он встречался с сэром Фрэнсисом, чтобы обсудить с ним проект строительства окружной больницы, и Элизабет не могла понять, что вызвало такую перемену. Она не получила ответов на свои вежливые вопросы и в конце концов бросила попытки. Они, конечно же, обсуждали ее переезд в Лондон вместе с мужем. Элизабет была бы этому рада, потому что не бывала там с детства, но после того дня все разговоры постепенно прекратились. Джордж сказал что-то о том, что должен встать на ноги, найти приличное жилье, что возьмет ее в следующий раз. Элизабет молча согласилась, зная, что когда он в таком настроении, удовольствия от поездки она все равно не получит.

И Джордж был всё так же неласков с сыном. Пренебрегал им. Он больше не обращал внимания на Валентина, когда-то радость и гордость отца. Джорджа почти невозможно было уговорить увидеться с малышом. Выглядело это противоестественно и непорядочно. Даже мать Джорджа это заметила и побранила сына.

Элизабет некому было выговориться. Ее свекровь, человек простой, могла дать совет, как вышить жилетку или когда принимать ревень, но не более. Ее собственная мать жила на побережье, в Тренвите, была слепа на один глаз, хромала на одну ногу и запиналась при разговоре — словом, стала почти такой же развалиной, как и отец, который вообще не мог одеться.

С тяжелым чувством Элизабет поняла, что ее брак распадается, и боялась даже думать о причинах. Поэтому, когда Джордж уехал, ограничившись формальным поцелуем в щеку, обещанием писать и не сообщив конкретную дату возвращения, она ощутила определенного рода облегчение — теперь она наконец-то могла вздохнуть свободно. Она стала полной хозяйкой в доме, могла каждый вечер играть в вист с друзьями, болтать с ними, пить чай, ходить за покупками и жить в тихом и уютном городке, не думая о переменчивом настроении мужа.

Через неделю после его отъезда Элизабет пришла в библиотеку и увидела там свою кузину Ровеллу, которая разговаривала с библиотекарем. Элизабет спросила о Морвенне.

Ровелла моргнула и отодвинулась, держа под мышкой стопку книг.

— Ей не становится лучше, кузина Элизабет, в этом я могу тебя заверить. Ты видела её на крестинах. Что ж, ей не стало лучше, скорее даже хуже. Я подумываю написать матушке.

— Мне следовало ее навестить, но я была так занята из-за отъезда мистера Уорлеггана... Я приду после обеда. Скажешь ей?

Элизабет пришла около шести, не беспокоясь о том, что Гарри Харри, лакей Джорджа, издалека за ней следит. Она выпила чаю с Морвенной, позже обнаружила мистера Уитворта в церкви — он расстилал новую скатерть из алого бархата с золотой бахромой на столе для причастия.

— Осборн, — сказала она. — Я думаю, Морвенна очень больна. Я считаю, вам следует посоветоваться с другим доктором.

Оззи нахмурился.

— Выглядит она неважно, согласен, но в постели ей лучше. Эти подъемы по вечерам, похоже, ее утомляют. А доктор Бенна регулярно заходит. Ему это не понравится.

— Ему это не понравилось, и когда в прошлом году Валентин заболел рахитом. Но не стоит принимать во внимание его чувства, если речь идет о жизни и смерти.

Оззи обратил взгляд к скатерти.

— Ее подарила церкви миссис Томас. На мой взгляд, слишком кричащая. Это церковь как-никак. У нас слишком мало окон, чтобы ее высветить. Мы не слишком богаты, чтобы позволить себе окна. Интересно, если...

— Думаю, вам следует узнать другое мнение.

— Что? Что ж... И кого вы позвали тогда?

— Доктора Прайса из Редрата. Был весьма знающим. Но он умер прошлой зимой.

— Что ж, значит, теперь он куда дальше Редрата, а? Что? Ха-ха! Говорят, что аптекарь, поселившийся в Мальпасе, хорошо разбирается в болезнях. Спрошу про него Бенну.

— Оззи, мне кажется, вам следует пригласить доктора Эниса.

— Эниса? — Озии нахмурился еще больше. — Но он ведь и сам болен. Возможно, жизнь женатого человека не пошла ему на пользу. Она не каждому идет на пользу, знаете ли. Был в приходе человек по имени Джонс, коновал, женился на одной из Крадвелов и после этого сгорел, как свеча.

— Доктор Энис приедет, если я его попрошу. Я знакома с ним несколько лет. Да вы ведь и сами присутствовали на его свадьбе.

— Да... Он выглядел таким унылым. Теперь припоминаю. Но я также помню, что доктор Бенна его не выносит. Как-то сделал о нем весьма нелицеприятные замечания. Весьма нелицеприятные. Говорил, что Эниса вызвали к старику с больным зубом, Энис выдернул зуб, сломал пациенту челюсть, и тот скончался!

Черты лица Элизабет утратили мягкость.

— Осборн, Морвенна очень больна. Если вы не пошлете за доктором Энисом, то это сделаю я.

— Ох... — Осборн глубоко вздохнул и уставился на Элизабет тяжелым взглядом. Но он имел дело не со своей прихожанкой. — Ну хорошо. Разумеется, меня это серьезно заботит. Так вы ему напишете, или мне написать?

— Лучше позвольте мне. Но вы могли бы добавить несколько слов.

Это произошло в среду. Дуайт приехал в пятницу. Доктору Бенне сообщили, но он отказался присутствовать.

Дуайт сел у постели Морвенны и несколько минут просто разговаривал с ней, прежде чем задавать какие-либо медицинские вопросы. Они поболтали о Тренвите, о победе Джорджа на выборах и мопсе Кэролайн. Дуайт плавно перевел разговор к рождению Джона Конана и недомоганию Морвенны, а потом пригласил няню и занялся осмотром. Няня была шокирована его тщательностью. Дамам приходится вынашивать детей, но к ним редко прикасаются после родов. Когда простыни снова опустили, няню выпроводили.

Они побеседовали еще десять минут, Морвенна побледнела, потом снова вспыхнула, и румянец вновь угас, а кожа стала землистой. Затем Дуайт попрощался и спустился вниз, где Оззи разговаривал с Ровеллой. Когда девушка ушла, Дуайт сказал:

— Не вполне уверен, что происходит с вашей женой, мистер Уитворт.

Этой фразой Дуайт тут же уронил себя в глазах Осборна.

— Я не вполне уверен, но не думаю, что ваша жена страдает от послеродовой горячки или воспаления тканей матки, как предполагалось. Некоторые внешние признаки указывают на это, но будь это так, развилось бы воспаление. Раз его симптомов нет, это хороший знак, но миссис Уитворт очень слаба и уязвима. Хотя я убежден, что потеря крови во время родов не принесла ничего хорошего. Возможно, именно из-за дурной крови лечение было безуспешным. Но пока что в качестве эксперимента я посоветовал бы не пускать ей кровь и прописал бы усиленную диету.

Оззи встал, сложив руки за спиной, и посмотрел в окно.

— Ежедневно она должна съедать по меньшей мере шесть сырых яиц, — продолжил Дуайт. — Неважно, что она будет давиться, лишь бы ела. И две пинты портвейна.

— Две... Две пинты... Боже, да вы превратите ее в забулдыгу!

Дуайт улыбнулся.

— И она так сказала. Но многие пьют и больше, и это не приносит вреда.

— Но она совершенно не привыкла столько пить!

— Давайте оставим ее на этой диете с месяц. Потом можно отменить, но к тому времени станет ясно, верен ли мой диагноз и принесет ли это пользу.

Оззи хмыкнул и подбросил в воздух полы сюртука.

— Десять минут назад прибыла миссис Уорлегган, так что лучше поведайте ей о прелестях своего лечения, ей польстит мысль, что она во всем разобралась.

— Есть еще кое-что, мистер Уитворт, — сказал Дуайт, застегивая саквояж, — и об этом я не стану говорить миссис Уорлегган.

— Вот как?

— Как я понял, вы возобновили супружеские отношения с женой.

— Боже мой, сэр, да что это с вами? И по какому праву миссис Уитворт разговаривала с вами на эту тему?

— Она об этом не упоминала. Это я ее спросил.

— Она не имела права вам отвечать!

— Она не сумела мне солгать, мистер Уитворт. А раз уж я доктор, это было бы совсем некстати. Так вот...

— И что же?

— Это должно прекратиться, мистер Уитворт. Пока что. По крайней мере, на протяжении месяца нового лечения.

Преподобный Уиворт раздулся от злости.

— По какому праву, я вас спрашиваю? По какому праву...

— Ради любви к жене, мистер Уитворт. Ее тело еще не восстановилось как следует. Как и нервы. Весьма важно, чтобы она была избавлена от любых супружеских отношений.

Взгляд Осборна остановился на долговязой фигурке Ровеллы, проходящей мимо окна в сторону огорода.

Он с горечью рассмеялся.

— Да кто может сказать, кто вообще может знать, здорова ли она, чтобы исполнять супружеский долг? Кто, я вас спрашиваю?

— Прошу вас, просто последуйте моей рекомендации, — холодно ответил Дуайт. — Если через месяц лечение не подействует, можете отказаться от моих услуг и пригласить кого-нибудь другого.

 

Глава одиннадцатая

Хотя они это и не обговаривали, но само собой разумелось, что Элизабет не поедет в Тренвит до возвращения Джорджа. Но через неделю после его отъезда из Харроу вернулся Джеффри Чарльз — на две недели раньше окончания семестра из-за разразившейся в школе эпидемии скарлатины. Он перестал быть пухлым ребенком, стал отчаянно бледным и вырос на три дюйма. Элизабет сочла бы, что он болен, но весы доказывали обратное. Как она и опасалась, сын стал для нее почти что незнакомцем — без малого с нее ростом, хотя ему не исполнилось еще и двенадцати, и с какой-то печалью во взгляде, говорящей о переделках, в которых он побывал. Его очаровательная непосредственность тоже исчезла, но улыбаясь, он приобретал новое, вполне взрослое обаяние. Выглядел он лет на пятнадцать.

Джеффри Чарльз не хотел оставаться в Труро. В Труро скучно. У него здесь нет ни друзей, ни свободы. Пару раз навестив Морвенну и проведя день или два у реки, он заявил, что хочет поехать на побережье. Там он сможет кататься верхом, плавать, стянуть душащий шейный платок и наслаждаться летом. На той неделе Элизабет получила письмо от отца, где говорилось, что ее мать странно себя ведет, а прислуга совсем отбилась от рук, да и сам он чувствует себя неважно и будет рад повидаться с ней и обсудить неподобающее поведение Люси Пайп, которая после смерти тетушки Агаты стала присматривать за родителями Элизабет.

Мистер Чайновет писал каждый месяц, всегда жаловался и сетовал на болезни, но теперь к этому добавились требования Джеффри Чарльза и ее собственное раздражение на то, что за ее передвижениями по Труро следили лакеи Джорджа, и этого хватило. Элизабет уехала в субботу утром и взяла с собой лишь двух сыновей, няню Валентина Полли Оджерс и кучера. Гарри Харри и другим лакеям приказали оставаться в Труро.

Поездка по колдобинам, которые после нескольких дней ясной погоды стали как камень, была просто зубодробительной. Когда они добрались до старого поместья Полдарков, стояла редкая для побережья жара и сияло солнце. В качающихся колокольчиках жужжали пчелы, терьер Тома Харри истошно лаял, скрип кожаной сбруи резко стих, а изумленные слуги высунулись из окон, глядя на неожиданных визитеров.

Элизабет обрадовалась, что наконец-то дома. Хотя дом навевал противоречивые воспоминания, он все же куда меньше принадлежал Уорлегганам, чем дом в Труро или особняк в Кардью. Как только слуги поняли, что их не будут всерьез наказывать, они тоже искренне обрадовались хозяйке. Даже ее родители после долгой разлуки казались не такими утомительными. И наконец-то она избавилась от слежки.

Когда на следующее утро Джеффри Чарльз поскакал повидаться с Дрейком Карном, ее на миг охватили сомнения. Именно этого она и боялась, ведь дружбу невозможно просто запретить. Но Джеффри Чарльз вернулся к обеду куда счастливее, чем выглядел после приезда из школы, и так продолжалось несколько дней. В конце концов, теперь, когда Морвенна замужем, единственной преградой для дружбы между мальчиком и молодым человеком было низкое происхождение Дрейка, а также его родство с Россом Полдарком. Но сейчас, когда Дрейк жил с другой стороны от Тренвита, вряд ли он втянет их в отношения с обитателями Нампары, а его профессия и маленькое собственное дело слегка приподнимали его в статусе. Ведь и у самой Элизабет было несколько друзей в коттеджах Грамблера и Сола, она привыкла к ним заходить и болтать, по большей части эти люди служили в Тренвите еще при Фрэнсисе и его отце, или это были деревенские женщины из прихода. Невелика разница.

Одной из семей, по поводу условий жизни которой Элизабет всегда ощущала свою ответственность — и когда вышла замуж и вела жизнь состоятельной хозяйки, и во время долгих лет запустения, и позже, когда стала еще богаче во втором браке — было семейство преподобного Кларенса Оджерса. Нянька Валентина, Полли, была его старшей дочерью, но теперь и другие стали достаточно взрослыми, чтобы работать. Трое детей умерли, но осталось еще семеро, о которых нужно позаботиться. Элизабет послала за мистером Оджерсом в первый же вечер и, обменявшись приветствиями и новостями, пригласила семью к обеду во вторник. Когда они уходили, стоял теплый и чудесный вечер, и Элизабет решила проводить гостей до их крохотного и тесного коттеджа. Уже у двери мистер Оджерс рухнул в обморок.

Дело было всего лишь в том, что всю весну он жил впроголодь и теперь слишком объелся в Тренвите. Брюки стали ему тесны, а расстегнуть их в присутствии хозяйки он стеснялся, и в конце концов сдавленный живот вкупе с четырьмя бокалами канарского привел к тому, что его хилое тело не выдержало.

Старший сын священника, он же церковный служка, также обрабатывающий вместо отца огород, и крепкий мальчуган лет двенадцати отнесли отца в постель, где он пришел в себя и порывался спуститься вниз, чтобы извиниться перед Элизабет за причиненные неудобства.

Она подождала двадцать минут, пока не убедилась, что всё в порядке, а потом задержалась еще на двадцать минут, когда по листьям и неровным камням снаружи неожиданно забарабанил ливень. Садящееся на сверкающем небе солнце окрасило вересковые пустоши оранжевым, и несколько облаков собрались в кучу и выплеснули свою ношу. Как только дождь прекратился, а солнце село, угасла и яркая радуга.

— Пол вас проводит, миссис Уорлегган, — сказала Мария Оджерс. — Пройдет с вами до ворот. Пол...

— Пусть лучше позаботится об отце, — ответила Элизабет. — Идти всего десять минут, и мне доставит удовольствие вечерняя прохлада.

— Лучше все-таки Полу пойти с вами, миссис Уорлегган. Мистер Оджерс ни за что мне не простит, если...

— Нет, благодарю. Спокойной ночи. Я пришлю кого-нибудь утром, чтобы узнать, как дела.

Элизабет выскользнула за дверь, провожатые ей были совершенно ни к чему.

Когда она вышла, на волосы упало несколько капель дождя, который никак не хотел прекращаться, и Элизабет надела белую шляпку. По пути из Тренвита мистер Оджерс с энтузиазмом рассказывал об открывшейся вакансии в Соле и Грамблере. Он жаждал заполучить место, в конце концов, он уже восемнадцать лет управлял приходом и проводил службы, а эта должность подняла бы его доход вчетверо, сделав почти богачом до конца дней.

Его сын мог бы здесь выучиться, а у другого сына — редкий дар к древним языкам, вот бы послать его в среднюю школу. Одна дочь болеет, и ей нужно особое питание. Другая дочь могла бы провести год у кузенов в Кембридже. Его жену Марию можно было бы излечить от чесотки, она расчесывает себя почти до мяса, что же до него самого, то одного взгляда достаточно, чтобы понять, насколько это ему поможет. Но у него нет высокопоставленных друзей, а потому нет почти никакой надежды получить место. Но теперь, когда мистер Уорлегган стал членом парламента, возможно, есть хоть один шанс, что он поговорит о нем с деканом и капитулом или просто напишет им, или еще как-то похлопочет за него с помощью своих влиятельных знакомых?

Элизабет выслушала его и пообещала, что сделает всё возможное.

Когда она дошла до церкви, дождь усилился, Элизабет нырнула к крыльцу, сняла шляпку, стряхнула ее и взглянула на небо. Ей так хотелось уйти, что она не посмотрела, что творится наверху. Дождь падал косыми потоками и расплескивался ярким сиянием. Долго он не продлится. Церковь была заперта, и Элизабет пришлось просто ждать на крыльце.

«Священнику достаточно того, что с герцогом знаком он». Кто это сказал? Нужно сообщить Джорджу о надеждах мистера Оджерса, если муж вернется в хорошем настроении. Поговорить с Фрэнсисом Бассетом? Это она может и сама. Слишком далеко ехать ради такого пустячного дела, но можно написать. Подходит ли мистер Оджерс для этой должности? Бедняга так суетлив, так жалок в этом парике из конского волоса и с грязными ногтями. Он как будто обречен быть на побегушках у других. Но разве лучше, если викарий прихода опять будет отсутствовать? Элизабет даже не могла припомнить, как звали того, который только что скончался. Оджерс посвятил всю жизнь приходу, пусть он и вечно растрепан и малограмотен. Хотя она недавно заметила, что священник иногда прибавляет к фамилии И.Г.П., «изучавший гражданское право» — несуществующее звание, которое используют не получившие образование люди в попытке повысить собственный статус.

К тому времени как дождь прекратился, уже смеркалось, и Элизабет вышла на церковное кладбище, стараясь избегать луж, чтобы не испачкать изящные белые туфли. Быстрее всего было бы пройти через кладбище наискосок, по дорожке мимо могил к ступенькам через заборчик в углу. Элизабет так и сделала, зная, что пройдет мимо могилы тетушки Агаты.

Многих столь же значимых для церкви людей, как Полдарки, хоронили в Соле в семейном склепе, но склеп старых Тренвитов с другой стороны кладбища давно переполнился и начал рассыпаться, и Полдарков хоронили в этой части, каждого по отдельности или парами. Некоторых почтили памятными табличками внутри церкви. Эта часть кладбища еще не была переполнена. А в других местах, как жаловался Джуд Пэйнтер, невозможно было воткнуть лопату, не наткнувшись на кости. Джуд, конечно же, постоянно на всё жаловался, но и предыдущий могильщик утверждал то же самое. Нужно убедить Джорджа выделить новый участок земли.

Прямо за церковной оградой тянулись следы от горной добычи, словно приливная волна.

Еще на похоронах Элизабет заметила рядом с могилой тетушки Агаты три чахлых куста боярышника, таких согнутых ветром, будто им специально придали эту странную форму стрижкой. Теперь, когда она приближалась к кустам, казавшимся желтоватыми на фоне угасающего вечера, они напоминали саму тетушку Агату, будто выгравированную черным в мертвенно-бледных лучах света. Тетушка словно наклонилась вперед, плащ обвис, нос и подбородок вздернуты, на голове чепец. А лопата с длинным черенком, которую кто-то прислонил к кустам, выглядела как трость.

Элизабет остановилась и посмотрела на кусты, внутренне улыбаясь, потом улыбка превратилась в дрожь, и Элизабет поспешила дальше. И тут часть куста зашевелилась и превратилась в фигуру. Элизабет замерла.

Она быстро развернулась, но ее окликнули:

— Элизабет!

Она снова остановилась. Голос принадлежал Россу, а Элизабет с большим удовольствием встретилась бы с трупом, вылезающим из могилы.

Росс сделал несколько шагов от кустов, и Элизабет заметила, что на его волосах блестят капли дождя.

— Пришел вот на могилу тетушки Агаты и укрылся от дождя. А ты была в церкви?

— Да.

За прошедшие годы он мало изменился — всё то же подвижное худое лицо и беспокойные глаза с тяжелыми веками.

— Куда ты идешь? Возвращаешься в Тренвит?

— Да.

— С провожатым будет безопаснее. Пройдусь с тобой.

— Благодарю, но я предпочитаю гулять в одиночестве.

Она прошла мимо Росса к ступеням, но он последовал за ней и тоже перебрался через ограду.

— Я обдумывал, какой камень поставить на могилу Агаты, — заговорил он совершенно бесстрастно. — Как я выяснил у Джорджа, он не собирается этого делать, вот я и решил заняться этим сам.

Миновав ухабы, они выбрались на дорожку и смогли идти рядом. По пути от Оджерсов Элизабет никак не могла свернуть, чтобы избежать его общества.

— Я думал о гранитном обелиске и кресте, как у ее брата, только поменьше. Кроме гранита здешнюю погоду ни один камень не выдержит.

В ней вскипал гнев против этого человека, так гнусно, так непростительно с ней поступившего. А больше всего злило, что теперь он идет рядом как ни в чем не бывало и говорит будничным тоном, словно они по-прежнему просто кузены, обсуждающие бытовые вопросы о могильном камне для покойной тетушки. Если бы не этот всепоглощающий гнев, Элизабет поняла бы, что под внешним спокойствием скрываются чувства, которые она разбередила. Но она была слишком зла. В это мгновение Росс казался ей причиной и источником всех ее нынешних и прошлых страданий.

Он снова заговорил, и Элизабет резко его оборвала.

— Когда ты виделся с Джорджем? Когда он успел тебе сказать, что не будет ставить камень?

Это были первые слова, с которыми Элизабет действительно обратилась к Россу, и он услышал нотки гнева в ее голосе.

— Когда? О, в прошлый вторник я был в Труро, и Фрэнсис Бассет позвал меня обсудить строительство больницы.

Элизабет остановилась.

— Так вот значит что.

— Что? Что-то не так, Элизабет?

— А ты... Как ты думаешь, что не так?

— Что ж, между нами много чего произошло за эти годы, но неужели возникло что-то еще?

— Что-то еще? — засмеялась Элизабет. — Ничего, конечно же, ничего! Да откуда чему-то взяться?

Росса поразила резкость ее смеха.

— Я не понимаю.

— Да так, ничего. Пустяки. Разве что каждый раз, когда Джордж встречается с тобой, он превращается из разумного человека в неразумное существо, из доброго мужа в злобного, из... из...

Росс некоторое время молча переваривал услышанное.

— Мне жаль. Наше противостояние с годами не смягчилось. Должен признаться, недавно даже усилилось. В тот день я перемолвился с ним парой слов, и, как обычно, мы слегка повздорили, но ничего серьезного. С тех пор как ты вышла за него замуж и разделила с ним судьбу, я не хочу сделать или сказать что-либо, что могло бы испортить тебе жизнь или нарушить счастье, которым ты наверняка наслаждаешься.

Помимо его воли в последней фразе проскользнул укол.

Платье Элизабет белело в сумерках. Росс говорил именно то, что она предполагала, как же мало его изменили годы! Как будто он снова в Тренвите тринадцать лет назад и смотрит на девушку, так много для него значившую, от слова которой зависела вся его жизнь.

Они впервые говорили друг с другом с мая 1793 года. Тогда он слишком хорошо осознавал непростительность своего поступка и, возможно, еще менее простительное бездействие в последующий месяц. Росс знал, что Элизабет никогда его не простит, она ясно дала это понять во время короткой встречи в присутствии Джорджа. Росс не винил ее в этом, на ее месте он и сам бы чувствовал то же самое. И потому холодность он вполне ожидал. Но не ожидал этого гнева и срывающегося голоса. Это его испугало и потрясло. С возрастом сам он старался залатать трещины былой вражды.

— Но почему моя встреча с Джорджем сказалась на ваших отношениях? Я не говорил о тебе, даже не упоминал твое имя... Хотя погоди, как раз тогда я предположил, что мне стоит обсудить могильный камень тетушки Агаты с тобой. Но это было всего лишь предположение, которое тут же было отвергнуто. Неужели он еще ревнует к нашей былой привязанности?

— Да, ревнует! Потому что подозревает, к чему она привела!

— Но... как он?.. Ты о чем вообще?

— А ты как думаешь?

Они уставились друг на друга.

— Я не знаю. Что было, то давно прошло.

— Нет, если он подозревает, что Валентин — не его ребенок!

Этого ей не следовало говорить никому. Она даже себе боялась в этом признаваться.

— Боже мой! — охнул Росс. — Святые угодники!

— Думаешь, Богу есть до этого дело?

Над побережьем уже сгустилась темнота, но над морем небо еще светилось.

— А это так? — спросил Росс.

— Что?

— Он сын Джорджа?

— Не могу сказать.

— То есть не скажешь.

— Не скажу.

— Элизабет...

— А теперь я пойду.

Она двинулась дальше, но Росс схватил ее за руку и задержал.

— Лучше бы ты умер, Росс, — сказала она, выдернув руку.

Росс ошарашенно уставился вслед быстро удаляющейся Элизабет. Потом побежал за ней и снова схватил за руку. Элизабет дернулась изо всех сил, но Росс держал ее крепко.

— Элизабет!

— Отпусти меня! Или ты всё такой же насильник?

Росс выпустил ее руку.

— Выслушай меня!

— И что ты можешь сказать?

— Очень многое! Но всё же кое-чего я сказать не могу.

— Почему? Ты еще и трус?

Росс никогда не видел ее такой, ничего похожего. Элизабет всегда была сдержанной, кроме единственного случая, когда он разрушил эту сдержанность. Но сейчас всё было по-другому, эта разъедающая истерика и ненависть. Ненависть к нему.

— Да, я трус, дорогая. Я не хочу копаться в воспоминаниях всех пятнадцати лет. Это принесет тебе еще больше боли, и я уверен, что все равно не смогу тебя убедить. Три года назад я, безусловно, нанес тебе страшное оскорбление, которое ты никогда не сможешь забыть и простить. Я лишь прошу тебя успокоиться и обдумать всё то, что привело к моему тогдашнему визиту. До того момента оскорбили не только тебя.

— Ты хочешь сказать...

— Да, именно так. Я не оправдываю себя, но просто прошу тебя подумать о том, что произошло за десять лет до этого. Разве не трагично, что прекрасная женщина, которая не смогла принять решение, тем самым разрушила жизнь всем нам?

Элизабет хотела было заговорить, но промолчала. Ее волосы и платье белели в темноте, но лицо невозможно было разглядеть. Она медленно развернулась и пошла дальше. Они оказались уже у ворот Тренвита.

— Но всё это в прошлом, — сказал Росс. — Даже с тех пор как я тебя обидел, прошло три года. Но меня поразило твое поведение. — Он замолчал, подбирая слова. — Откуда он мог узнать?

— Я решила, что ты ему намекнул...

— Боже всемогущий, да ты меня чудовищем что ли считаешь?!

— Почему бы и нет, раз ты так тогда поступил.

— Только потому, что любил тебя. Ты была любовью всей моей жизни. Любовь не может превратиться в такую ненависть.

Элизабет молчала. А потом произнесла уже немного другим тоном, как будто наконец-то слова Росса возымели действие:

— Значит, ему сказал кто-то еще.

— Но кто?

— Демельза?

— Конечно, она знала. Это чуть не разрушило наш брак, но рана затянулась. Она бы не стала ничего говорить, никому. Ей... ей слишком больно было об этом говорить.

Они сделали еще несколько шагов.

— Он вел себя так же, когда родился Валентин?

— Джордж? Нет.

— Он был убежден, что ребенок родился недоношенным?

— Я не говорила, что Валентин не его сын. Я лишь говорю, что Джордж это подозревает.

— Ну ладно. Значит, он что-то узнал совсем недавно или получил основания для подозрений.

— Ох, да какой смысл это обсуждать? — устало произнесла Элизабет. — Наш брак разрушен. Если ты хотел всё разрушить, то тебе удалось.

Но она не смогла увести разговор в сторону.

— Кто был в доме той ночью? Джеффри Чарльз? Он громко храпел в башне. Тетушка Агата? Она почти не вставала с постели. Таббы?

— Несколько месяцев назад Джордж встречался с Таббом, — неохотно призналась Элизабет. — Он об этом упоминал.

Росс покачал головой.

— Но как это может быть Табб? В те дни ты жаловалась, что он никогда не ложится спать трезвым. И я вошел не через дверь, как ты знаешь.

— Как дьявол, — сказала Элизабет. — Ты выглядел, как дьявол.

— Но после первого шока ты обращалась со мной не как с дьяволом.

Росс не хотел этого говорить, но она его спровоцировала.

— Благодарю, Росс. Мне следовало ожидать подобной издевки.

— Возможно. Возможно. Но теперь мы встретились через столько лет. И я не вижу, где тут конец или начало.

— Это конец. Ступай своей дорогой.

Они уже дошли до калитки.

— Эта встреча меня сама по себе поразила, Элизабет, но твои слова просто ошеломили. И как мы можем сейчас расстаться? Нужно еще столько сказать. Задержись хотя бы на пять минут.

— Даже пять лет ничего не изменят. Всё кончено.

— Я не пытаюсь возродить былые чувства. Я просто хочу как-то осознать то, что ты мне сказала... Ты совершенно уверена, что Джордж подозревает?

— А как еще объяснить его отношение к сыну?

— Он странный человек, подверженный переменам настроения, и это может создать ложное впечатление. Вполне естественно, что ты опасаешься...

— Из-за угрызений совести, хочешь сказать?

— Ничего подобного, потому что виноват только я.

— Как великодушно!

— Как пожелаешь, — произнес Росс с легким раздражением. — Но скажи, что вселяет в тебя такую уверенность?

Несколько секунд они молчали, и стало так тихо, что рядом, почти между ними, пролетела сова, и Элизабет пришлось поднять руку и прикрыть лицо.

— Когда родился Валентин, Джордж не мог от него оторваться. Обожал его, беспрерывно говорил о его будущем, образовании и наследстве. Но с прошлого сентября всё изменилось. У него и впрямь переменчивое настроение, но из-за этого он мог в крайнем случае не зайти в детскую пару дней. Но после встречи с тобой я принесла Валентина в кабинет Джорджа, а он даже не оторвал взгляда от стола.

Росс нахмурился, глядя в темноту и обдумывая слова Элизабет.

— Боже ты мой, мы сами вырыли себе яму!

— А какую яму вырыли для Валентина... А теперь прошу, дай мне пройти.

— Элизабет...

— Прошу тебя, Росс. Мне нехорошо.

— Нет, подожди. Разве мы ничего не можем сделать?

— Что, например?

Он замолчал.

— В крайнем случае ты можешь поговорить с ним открыто.

— Поговорить с ним?

— Да. Это лучше, чем неизвестность.

Элизабет натужно засмеялась.

— Какое благородное предложение! Может, ты сам желаешь с ним поговорить?

— Нет, потому что я бы его убил или он меня, а это тебе не поможет. Я не говорю, что ты должна сказать ему правду. Но брось ему вызов — спроси о том, что он подозревает, а потом отрицай это.

— То есть солгать ему.

— Если это необходимо. Если не сумеешь найти способ отрицать, то можешь отрицать не так прямо. Но я не знаю, в чем правда. Возможно, и ты не знаешь. Или знаешь, но лишь ты одна. У него нет доказательств, потому что их не может быть. Если кто и знает, кто отец Валентина, то только ты. А что касается остального, того, что случилось между нами, то это тоже знаем лишь мы. Всё остальное — домыслы, подозрения и слухи. Что такое он мог услышать в сентябре, чтобы потерять спокойствие? Ты говоришь, его настроение переменчиво. Это значит, он не вполне уверен, просто кто-то нашептал ему дурное, и он не может этого забыть. Лишь ты можешь его освободить.

— Как смело ты решаешь проблемы. Мне следовало сразу обратиться к тебе.

Росс не поддался на провокацию.

— Ничего я не решаю, дорогая, но думаю, что тебе придется. Я знаком с Джорджем двадцать пять лет. А ты — пятнадцать. И я точно знаю, что ты преуменьшаешь свои способности. Развей его подозрения. Возможно, ты всё преувеличила из страха. Но ты — тот самый человек, возможно единственный, которому нет нужды и причин его бояться.

— Почему?

— Потому что в его глазах ты по-прежнему драгоценность, как и в глазах многих мужчин, и он не хочет тебя потерять. В этом он весьма пылок... Поверь, я его знаю, он сделает что угодно, лишь бы тебя удержать, лишь бы ты его любила и не смотрела ни на кого другого. Он желал этого с тех пор, как впервые тебя увидел, я понял это, как только заметил, как он на тебя смотрит. Но я и предполагать не мог, что у него появится шанс. Как и он.

— Как и я, — сказала Элизабет.

— Да...

В густой черноте деревьев заухала сова.

Росс не был уверен, но ему показалось, что гнев Элизабет немного поутих.

— Теперь ты представляешь, что я почувствовал, когда узнал, что он будет тобой обладать?

— Ты не оставил мне в этом сомнений.

— Я поступил гнусно, но до сегодняшнего дня об этом не сожалел.

— Я почти сразу же поняла, что ты намерен сделать.

— И ты ошиблась. Но я не мог к тебе вернуться... и сломать еще чью-то жизнь.

— Тебе следовало подумать об этом заранее.

— Я обезумел, обезумел от ревности. Не так-то просто урезонить мужчину, видящего, что женщина, которую он любил всю жизнь, выходит замуж за того, кого он всю жизнь ненавидел.

Элизабет посмотрела на Росса. Даже в темноте он заметил ее изучающий взгляд.

— Я много дурного о тебе думала, Росс, но никогда не подозревала в неискренности.

— А сейчас подозреваешь?

Она попыталась уклониться от того, что вдруг стало между ними зарождаться.

— Неужели ты искренне пытаешься спасти брак, который так пытался разрушить?

— Вовсе нет. Просто теперь нужно думать и еще об одном человеке.

— И твою совесть успокоит, если...

— Боже, да речь вообще не о моей совести! Речь о твоей жизни и жизни твоего сына. — Росс помолчал. — Я ведь правильно понял, что ты не хочешь, чтобы твой брак с Джорджем развалился?

— Он уже разваливается.

— Но ты, похоже, хочешь его спасти.

Элизабет задумалась.

— Да... Я хочу его спасти.

— Но прежде всего ты должна спасти Валентина. Он заслуживает того, чтобы за него побороться.

Росс заметил, как Элизабет окаменела.

— Думаешь, я не готова бороться?

— Как бы то ни было, — резко сказал Росс, — он твой сын. Надеюсь, что он сын Джорджа. Мне не хотелось бы подкидывать в гнездо Уорлегганов кукушонка, который унаследует их состояние. Но он твой сын, а значит, не должен расти в атмосфере подозрений... И еще, Элизабет...

— Что?

— Раз уж так случилось... Значит, ты должна родить Джорджу еще одного ребенка.

— Что ты пытаешься сказать?

— Разве ребенок, по поводу которого ни у кого не возникнет сомнений, не скрепит брак?

— Он не изменит прошлого.

— Но может изменить. Если ты придумаешь... — Росс снова умолк.

— Говори.

— Женщины часто путаются, когда зачали ребенка. Возможно, так произошло с Валентином, а может, и нет. Но пусть и в следующий раз возникнет путаница, только намеренная. Еще один семимесячный ребенок убедит Джорджа, как ничто другое.

Элизабет стала разглядывать свой рукав.

— Я думаю... Ты не мог бы снять с меня это?

То ли майский жук, то ли хрущ сел на кружево ее рукава. Безобидное насекомое, но крупное, а женщины часто боятся, что жук попадет в прическу. Росс взял ее за руку и резким движением попытался стряхнуть жука, но тот вцепился в ткань. Тогда Россу пришлось схватить жирное насекомое пальцами и выкинуть.

Жук беспомощно зажужжал в темной траве, пытаясь снова подняться в воздух.

— Благодарю, — сказала Элизабет. — А теперь прощай.

Росс не отпустил ее руку, хотя Элизабет хотела ее выдернуть. Он мягко притянул Элизабет к себе и покрыл ее лицо поцелуями. В этот раз — никакого насилия, просто несколько легких и любящих поцелуев, едва касаясь щек — поцелуев, слишком чувственных для братских, но слишком нежных, чтобы их отвергли.

— Прощай, — ответил Росс. — Моя дорогая.

 

Глава двенадцатая

Дуайта и Кэролайн тоже пригласили в Треготнан, поэтому Росс с Демельзой по пути заехали к ним в Киллуоррен. Они вместе выпили шоколаду и отправились в путь. Росс недавно приобрел у Толли Трегирлса двух новых лошадей по кличке Шеридан и Свифт, так что теперь они составляли впечатляющую процессию, поскольку на старой Брюнетке с ними ехал Джон Гимлетт вместе с вечерними нарядами. Гимлетт уже давно никуда не выезжал, и Росс решил, что он получит удовольствие, пообедав за счет Боскауэнов. Кэролайн взяла с собой горничную и лакея.

По пути к Труро, вниз по крутой и пыльной дороге, у которой примостились сараи и хибары, а в колее копошились свиньи, Дуайт сказал, что должен отлучиться на полчаса и осмотреть пациента.

— Он хочет заехать к жене викария, — объяснила Кэролайн. — Дуайт никогда не мог разделить работу и развлечения. Хотя я уверена, что он получает от работы удовольствие, в особенности, когда посещает миловидную юную даму.

— Прошу тебя, Кэролайн, — улыбнулся Дуайт.

— Нет-нет, не вздумай отрицать! Все юные дамы тебя обожают. Даже я краснею, когда признаюсь, что я твоя жена, и покорно жду в толпе поклонниц, пока ты уделишь мне чуточку внимания.

— Кэролайн любит попенять мне за то, что я не бросил свою профессию, и уверяет, что я не уделяю ей внимания. Но не стоит заниматься этим в кругу друзей, любимая. Они прекрасно знают, сколько внимания я тебе уделяю.

— Это жена Уитворта? — спросил Росс. — Морвенна Уитворт? Не знал, что она больна.

— Да... больна, — ответил Дуайт.

— Несколько месяцев назад она родила, — сообщила Демельза. — Она из-за этого заболела?

— Она уже поправляется.

— Дуайт не обсуждает пациентов, — сказала Кэролайн. — Не то что доктор моего дяди в Оксфорде, который только и болтает, как эта леди выздоровела от тертого ревеня, а тому джентльмену с французской болезнью полегчало от его лечения. И всегда называет имена, конечно же, все имена. Так его визиты превращаются в светское развлечение и служат источником сплетен.

— Уитворт, — сказал Росс. — Как он тебе, приятный человек?

— Мы редко встречаемся во время визитов.

— А мне всегда хотелось окунуть его в какое-нибудь вонючее болото.

— Меня всегда восхищала твоя утонченность, Росс, — сказала Кэролайн. — Чем бедняга заслужил такую неприязнь?

— Разве что крутился вокруг Демельзы, ко мне это не имеет особого отношения, но...

— Что ж, если ты готов возненавидеть любого, кто заинтересуется Демельзой, то боюсь, тебе с трудом удается находить друзей!

— Дело не в этом. Просто Уитворт совершенно невыносим, такой напыщенный! Уверен, что и Демельзе он не по вкусу.

— Не припомню что-то, чтобы он вокруг меня крутился, — сказала Демельза. — Может, и вилял хвостом, но мне не было до этого дела.

Над нагромождением городских домов торчал шпиль церкви святой Марии. Из сгустившихся облаков брызнул дождик. Процессия пробиралась по узким улицам, копыта лошадей скользили и цокали по мостовой и грязи. За ними бежали дети в лохмотьях, и Кэролайн открыла кошелек и кинула горсть монет в полпенни. Мальчишки тотчас же набросились на монеты, но их отогнали сидящие на порогах домов мужчины и женщины, почти столь же оборванные.

Путники свернули за угол, крики и возня из-за монет стихли вдали вместе с собачьим лаем. Они направились в Мальпас, там Дуайт их покинул. Упало несколько капель дождя. Дорога сузилась, и пришлось ехать вереницей по одному, чтобы не попасть в колею от телег.

Росс смотрел на покачивающуюся перед ним прямую спину Демельзы. Его жена не обладала осанкой Кэролайн, но с учетом того, как редко она ездила верхом, ей неплохо это удавалось. Росс не рассказал ей о встрече с Элизабет. Как бы тщательно он ни подбирал слова, она всё равно бы поняла неправильно. И неудивительно, учитывая прошлое. Но ему очень хотелось рассказать. Слова Элизабет о подозрениях Джорджа его поразили и шокировали, а мудрость Демельзы очень пригодилась бы. Но это была единственная тема, в которой чувства затмили бы мудрость. Чего ж еще ожидать? Задумываясь о будущем, Росс понимал, насколько такая ситуация опасна и неприятна, но он не имел права снова втягивать Демельзу.

Но куда больше он хотел рассказать жене о своих чувствах к Элизабет. Однажды он уже пытался, и их брак повис на волоске. Тогда он хотел сказать, что его любовь к Элизабет больше нельзя сравнить с любовью к Демельзе, но во время разговора промелькнули нотки напыщенности и снисходительности. И в результате последовала страшная ссора, Демельза оседлала лошадь и чуть не уехала, остановили ее только последняя мольба Росса и неожиданно возникшая банальная бытовая проблема.

Конечно же, не стоило ждать ничего хорошего, бередя рану, которая затягивалась три года. Но по пути к парому в тот мрачный июльский день, когда в кустах жужжали пчелы, над водой порхали бабочки, а где-то грохотал гром, ему хотелось сказать:

«Демельза, я встретил Элизабет, и впервые за последние несколько лет мы поговорили. Сначала она вела себя враждебно и сердито. Но под конец смягчилась, а при расставании я ее поцеловал. Она по-прежнему мне нравится, как нравится мужчине женщина, которую он когда-то любил. Меня огорчило ее трудное положение, но я бы хотел ей помочь. Я пытался показать ей свою привязанность, потому что меня поразила ее враждебность. Моя совесть нечиста, я дурно поступил с Элизабет. Во-первых, овладел против ее воли, хотя под конец мне казалось, что она вовсе не против. Во-вторых, я не приехал к ней после, и к первому оскорблению добавилось куда более сильное, которому нет оправданий. Я хотел бы снова стать ее другом, насколько это возможно, учитывая то, за кем она замужем. В тот вечер я пытался дать ей понять, что по-прежнему ее люблю, и это в какой-то мере так. Но тебе не следует этого бояться, любовь моя. Пятнадцать лет назад я бы всё отдал ради Элизабет. И она мало изменилась, не постарела, не огрубела, не стала менее привлекательной. Но я изменился, Демельза. И виновата в этом ты».

Ему так хотелось сказать всё это Демельзе, но одной попытки объяснить, что он чувствует к Элизабет, было вполне достаточно. Обжегшись на молоке, дуешь на воду. Каким-то образом попытка выговориться привела к обратному результату и обернулась стремлением заверить жену в том, во что он сам не верил.

Его мудрая, земная и бесконечно очаровательная жена использовала свою житейскую мудрость для того, чтобы отвергнуть его резоны и добрую волю, и они тут же наговорили друг другу такое, что совершенно не имели в виду. А расплата была ужасной.

Значит, придется хранить всё в секрете. И не говорить ни слова.

II

До входных ворот дома чуть дальше Трессилиана было четыре мили, но на пароме они могли срезать путь, и через несколько минут уже прибыли в Треготнан. Дом показался Демельзе более старым и потрепанным, чем Техиди. Он не обладал даже элегантностью елизаветинского стиля Тренвита, куда меньшего по размеру. Особняк был построен из белого камня, со светлой крышей из сланца, и стоял на возвышенности у реки. Комнаты оказались довольно мрачными, увешанными флагами и военными трофеями, там стояли даже рыцарские доспехи и маленькая пушка.

— Вот уж не думала, что у вас такая воинственная семья, — сказала она Хью Армитаджу. — Как будто...

— Часть из этих предметов принадлежала моему дедушке, знаменитому адмиралу, — ответил Хью. — Его вдова до сих пор живет в Лондоне. Но остальное приобрели. Члены нашей семьи принимали участие во многих войнах, но семья в целом занимается в основном деловыми предприятиями.

Он спустился по лестнице, чтобы поприветствовать гостей, а за ним миссис Говер, приятная пухленькая дама лет сорока. Дети лорда Фалмута были в холле вместе со своим дядей, полковником Боскауэном, но сам граф не появился. К этому же времени прибыло еще несколько гостей, и в сутолоке Демельза вырвала ладонь из рук Хью, так что Росс не успел заметить, как долго длилось их рукопожатие.

— Мне кажется, я чем-то вас обидел, миссис Полдарк, — сказал Армитадж.

— Если и так, я этого не заметила, — ответила она.

Армитадж улыбнулся. Несмотря на загар, он по-прежнему выглядел бледным.

— Не знаю ни одной другой женщины, которая может быть такой остроумной, но при этом не злой. И такой прекрасной, но при этом не заносчивой.

— Какие любезные речи... Если бы они были заслуженными, то избаловали бы предмет похвалы.

— Ни за что в это не поверю.

— Мне кажется, лейтенант Армитадж, что вы вообразили нечто несуществующее.

— Хотите сказать, создал идеал женщины, которой я не смогу добиться? Вовсе нет. Вовсе нет. Позвольте объяснить...

Но он так и не смог объяснить, потому что лакей провел Полдарков наверх. Они переоделись и пообедали за длинным столом, помимо членов семьи присутствовало двадцать гостей. После обеда прибыли еще двадцать человек, и в большой гостиной устроили танцы. Именно в этой комнате не так давно мистеру Хику и мистеру Николасу Уорлеггану пришлось долго ждать хозяина. Но теперь большую часть мебели и рыцарских доспехов вынесли, а в углу у пустого камина с кариатидами играло музыкальное трио.

Его сиятельство приехал к обеду. Манеры виконта были утонченными, но присутствовала некая сдержанность, которая помешала всеобщему воодушевлению, так что никто не стал жаловаться, когда во время танцев он снова скрылся.

Гости, по большей части молодые, составляли чудесную компанию. Лейтенант Армитадж играл роль хозяина и весьма осмотрительно вел себя по отношению к Демельзе, вечер был уже в самом разгаре, когда он подошел к Россу и спросил, может ли потанцевать с его женой. Росс только что натанцевался, ему нравилась теплая атмосфера приема, и он с улыбкой дал согласие. Он стоял у двери и наблюдал, как пара двигается по комнате. Это был формальный танец, гавот, и Росс смотрел, как они разговаривают, когда встречаются в танце, а потом снова расходятся.

Демельза была одной из тех женщин, что привлекают к себе внимание в самых разных условиях, он-то уж навидался: даже с растрепанными волосами и в поту, с искаженным от боли лицом при родах, грязной и неопрятной, когда выполняла какую-нибудь работу вместо слуг, рассерженной во время ссоры. Но возможно, самым большим ее достоинством была способность радоваться мелочам. Для нее, казалось, ничто не теряло новизну. Только что вылупившийся птенец крапивника завораживал ее не меньше, чем такой же в прошлом году. Выход в свет был таким же приключением в двадцать шесть лет, как и в шестнадцать.

И потому Росс не особо обращал внимание на сегодняшний цветущий вид жены. Но он подозревал, что сейчас что-то изменилось, она выглядела умиротворенной, как никогда прежде. Разумеется, любой женщине нравится, когда ей восхищаются, в этом Демельза ничем не отличается от других. Однажды они уже повздорили в бальном зале, бог знает когда это было. В тот раз, как припомнил Росс, он сердито обвинил жену в том, что вокруг нее вьется стайка неприятных и недостойных мужчин, а она ответила, что это Росс о ней забыл.

На сей раз он не забыл о Демельзе, и вокруг нее крутился, если можно так сказать, лишь один мужчина — тот, с которым она сейчас танцевала. Армитадж был честным, очаровательным и приятным человеком, а Демельза просто принимала его восхищение и внимание. Росс особенно не сомневался в Демельзе, они уже так долго были близки, но всё же надеялся, что она не позволит Армитаджу что-либо вообразить, даже случайно.

Кто-то за его спиной откашлялся, и Росс обернулся. Там стоял лакей в белом парике.

— Прошу прощения, сэр, но его сиятельство просит вас оказать любезность и пройти в его кабинет.

Росс поколебался. Ему не хотелось беседовать с его сиятельством, но приехав сюда, вряд ли он мог отказаться. Когда он проходил через холл, по лестнице спускалась Кэролайн.

— Не могла бы ты передать Демельзе, — обратился к ней Росс, — если ей надоест танцевать, что я в кабинете его сиятельства. Надеюсь, я ненадолго.

— Разумеется, Росс, — улыбнулась Кэролайн.

Лишь когда Росс вошел вслед за лакеем в кабинет Фалмута, он с легким удивлением отметил, что в кои-то веки она не ответила насмешливо или с иронией.

III

— Я самый несчастный человек на свете, — сказал Хью Армитадж.

— Почему? — спросила Демельза.

— Потому что женщина, которая мне дороже жизни, замужем за человеком, которому я этой жизнью обязан.

— Тогда я полагаю, вам не следовало этого говорить.

— Приговоренному дозволено говорить о том, что у него на сердце.

— Приговоренному?

— К разлуке. К потере. Завтра я уезжаю в Портсмут.

— Лейтенант Армитадж, я...

— Не могли бы вы называть меня Хью?

Они разделились, но потом снова сошлись в танце.

— Что ж, Хью, раз уж на то пошло. Не думаю, что вы приговорены к потере, ведь невозможно потерять то, чем не владеешь.

— У меня есть ваше общество, беседы с вами, возможность прикоснуться к вашей руке, слышать ваш голос, видеть свет ваших глаз. Разве я не могу скорбеть по этой потере?

— Вы поэт, Хью. В этом-то и проблема.

— Да, позвольте мне объяснить, как я давно уже пытался. Вы считаете, что я придумал недостижимый идеал. Но поэты вовсе не романтики. Я не романтик, уж поверьте. С четырнадцати лет я служу во флоте и всего навидался в жизни, самых неприятных ее сторон. Я знал и многих женщин. У меня нет на их счет иллюзий.

— В таком случае вы не должны питать иллюзии на мой счет.

— Я и не питаю. Нет.

— Наоборот. Та поэма...

— Я написал и другие. Но не решился их послать.

— Вам и эту не следовало посылать.

— Разумеется, не следовало. Это было неподобающе с моей стороны. Но когда мужчина поет песнь любви, он надеется, что однажды предмет страсти его услышит.

Демельза пробормотала что-то едва слышно.

— Что? Что вы сказали?

Она подняла голову.

— Вы меня озадачили.

— Могу ли я надеяться, что это значит...

— Не стоит надеяться. Разве мы просто не можем радоваться тому... что живы? Вспомните, что вы сказали мне в Техиди о том, как заново научились ценить жизнь?

— Да, — ответил он. — Вы обратили против меня мои же слова.

Демельза широко улыбнулась.

— Нет, Хью... Не против вас, а совсем наоборот. Таким путем мы можем ощущать привязанность, но никого не ранить.

— Так вы чувствуете ко мне привязанность? — спросил он.

— Вам не следовало об этом спрашивать.

— Я только что лишился солнечного света — вашей улыбки. Но это того стоило, потому что вы слишком честны, чтобы меня обманывать. Это не привязанность.

— Танец закончился. Все расходятся.

— Вы не чувствуете ко мне того, что чувствовали бы к брату. Это ведь так, Демельза?

— У меня много братьев, и ни один не похож на вас.

— А сестры?

— Нет.

— Увы. Мне не стоило спрашивать. Господь не стал бы повторять свой шедевр.

Демельза глубоко вздохнула.

— Я бы выпила портвейна.

IV

— Эта контрабанда, — сказал виконт Фалмут, — достигла возмутительного размаха. Вы знаете, что на прошлой неделе в Фалмут прибыла шхуна «Мэри Арманд» с грузом угля. Но кое-кому шепнули словечко, и во время разгрузки на борт поднялись таможенники. На судне нашли второе дно, под которым скрывалось двести семьдесят шесть бочек бренди.

— Вот как, — пробормотал Росс.

Он машинально отметил, что у Фалмута, Бассета и Джорджа Уорлеггана есть кое-что общее: ненависть к контрабанде. Поскольку сам Росс некоторым образом был в нее замешан совсем не так давно, он не мог найти более подходящего ответа. В любом случае, вряд ли его сиятельство пригласил Росса, чтобы обсудить эту проблему.

Фалмут сидел у дымящегося камина, пламя только разгоралось. На виконте был зеленый бархатный сюртук и небольшая шапочка, прикрывающая скудную шевелюру. Выглядел он, как зажиточный фермер средних лет, но молодящийся, здоровый и набирающий вес. Лишь глаза выдавали аристократическое происхождение. Рядом с ним стояло блюдо с виноградом из оранжереи, он время от времени клал в рот виноградинку.

Разговор коснулся урожая. Росс подумал, что они могли бы обсудить любую тему, затрагивающую графство: судоходство, горное дело, судостроение, добычу в карьерах, рыболовство, выплавку металла или новые предприятия на юго-востоке, добывающие глину для посуды, и во всем этом Фалмут наверняка принимает участие. Не так приземленно, как Уорлегганы, не занимаясь делами лично, но имея доли, которыми управляют служащие и адвокаты, или владея землей, где стоят предприятия.

— Мне кажется, я в долгу перед вами, капитан Полдарк, — сказал лорд Фалмут.

— Да? Мне не приходило это в голову.

— Что ж, да, и причем вдвойне. Если бы не вы, сын моей сестры до сих пор томился бы в вонючей тюрьме в Бретани. Если был бы еще жив.

— Я рад, что вы считаете меня достойным человеком. Но считаю своим долгом указать, что я отправился в Кемпер лишь для того, чтобы освободить доктора Эниса, находящегося сегодня здесь, а всё остальное произошло случайно.

— Не имеет значения. Это была смелая затея. Я и сам не так давно был военным и не могу не оценить мужество самой идеи и тот риск, на который вы пошли.

Росс молча кивнул. Фалмут выплюнул косточку в ладонь и закинул в рот еще три виноградины. Прождав достаточно долго, Росс сказал:

— Я счастлив, что дал Хью Армитаджу возможность сбежать. Но не представляю, почему вы решили, что вдвойне мне обязаны.

Фалмут выплюнул остальные зерна.

— Как я понимаю, вы отказались противостоять моему кандидату на выборах в Труро.

— Ох, Боже ты мой!

— Почему вы так говорите?

— Потому что, как оказалось, невозможно вести какую-либо частную беседу, содержание которой не стало бы известно всему графству.

Фалмут опустил взгляд.

— Не думаю, что об этом широко известно. Но мне сообщили. И как я понимаю, это правда.

— Правда. Но должен снова повторить, что причины моего отказа были сугубо эгоистичными и не касались обязательств перед другими людьми.

— Другие люди, как выяснилось, с удовольствием не выполняют свои обязательства по отношению ко мне.

— У одних есть амбиции, милорд, а у других нет.

— А каковы ваши, капитан Полдарк?

Столкнувшись с неожиданно прямым вопросом, Росс не нашелся, что ответить.

— Просто жить, как я того желаю, — сказал он, — заботиться о семье. И делать людей вокруг счастливыми и свободными от долгов.

— Похвальные цели, но ограниченные.

— А чьи цели менее ограниченные?

— Думаю, тех людей, кто желает служить обществу, в особенности во время войны... Но как я подозреваю, судя по вашей прошлогодней авантюре, вы недооцениваете себя... или просто не знаете, куда направить усилия.

— По крайней мере, не в сторону жизни парламентария.

— То ли дело мистер Джордж Уорлегган.

— Именно так.

Фалмут проглотил еще одну виноградину.

— Когда-нибудь я с удовольствием лишу мистера Джорджа Уорлеггана жизни парламентария.

— Думаю, есть только один способ этого добиться.

— Какой?

— Прийти к соглашению с сэром Фрэнсисом Бассетом.

— Этому не бывать!

Росс пожал плечами и больше ничего не добавил.

— Бассет залез на территорию моего округа, — сказал Фалмут, — покупает влияние и благосклонность, оспаривает права, много поколений принадлежащие моей семье. Он достоин поощрения не больше, чем его подхалимы!

— А разве не во всей округе торгуют влиянием и благосклонностью?

— Да, как бы цинично это ни звучало. Но эта система вполне годится для поддержания работы правительства. Она ломается, когда наглые, пронырливые и слишком богатые молодые землевладельцы вмешиваются в давно установленные права старой аристократии.

— Я вовсе не уверен, — ответил Росс, — что действующая система выборов годится для поддержания работы правительства. Разумеется, она лучше, чем прежняя, потому что ни король, ни лорды, ни обыватели не могут править без согласия остальных. Возможно, это спасет нас от повторения 1649 года, или даже, глядя на Францию, от 1789-го. Но с тех пор как сэр Фрэнсис предложил мне занять место в парламенте, я много думал о существующей в Англии системе, и мне она напоминает полуразвалившуюся карету, в которой все рессоры и оси давно сломаны, а в полу дыры от тряски по ухабам. Ее можно только выкинуть и сделать новую.

Росс не потрудился смягчить свое высказывание, но Фалмут и не поморщился.

— И как же вы предлагаете улучшить конструкцию новой кареты?

— Что ж... Сначала нужно перераспределить места так, чтобы парламентарии лучше представляли интересы страны в целом. Не знаю, какова численность населения Корнуолла, предполагаю, что меньше двухсот тысяч, а членов парламента от графства — сорок четыре. Большие же города вроде Манчестера и Бирмингема, чье население чуть меньше семидесяти тысяч в каждом, вообще не имеют представительства в парламенте.

— Так вы защищаете демократию, капитан Полдарк?

— Бассет задал мне тот же вопрос, и мой ответ — нет. Но совершенно ненормально, что многочисленные северяне не имеют голоса в делах государства.

— Мы все думаем о государстве, — сказал Фалмут. — Это одна из причин становиться членом парламента. И одна из привилегий.

Росс не ответил, и хозяин дома пошевелил дрова в камине. Они снова вспыхнули.

— Полагаю, вы знаете, что ходят слухи о том, будто вашему другу Бассету пожалуют титул.

— Нет, я не знал.

— Он может стать одним из пэров-толстосумов Питта. Баронский титул или что-то в этом духе в обмен на деньги и поддержку со стороны тех парламентариев, которых он контролирует.

— Как я и сказал, это дрянная система.

— Невозможно истребить продажность, жадность и честолюбие.

— Да, но можно их контролировать.

Возникла пауза.

— А другие ваши реформы? — с иронией спросил Фалмут.

— Они могут еще больше вас оскорбить.

— Я не сказал, что меня оскорбила предыдущая.

— Что ж, непременно перемены в процедуре проведения выборов. Места нельзя продавать и покупать, как личную собственность. Нужно сделать так, чтобы выборщиков невозможно было подкупить, подачками или напрямую деньгами. Во многих случаях выборы — это просто обман. Уж в Труро точно есть несколько способных людей, которых нельзя подкупить, они могли бы стать выборщиками. В остальных местах графства дела обстоят куда хуже. Как и во всем Корнуолле. Говорят, что в Мидхерсте, в Суссексе, только один выборщик, который выбирает парламентариев по указке патрона.

— Да, это верно, — ответил Фалмут. — В Старом Саруме, неподалеку от Солсбери, нет ничего, кроме разрушенного замка, ни единого дома, ни одного жителя. Но там выбирают в парламент двух человек, — он задумчиво пожевал губу. — Итак, как же вы сконструируете вашу новую карету?

— Начнем с расширения прав. Нельзя...

— Расширения прав?

— Электората, если хотите. Пока не расширим избирательные права, мы ни к чему не придем. А электорат должен быть свободным, даже если на каждое место приходится всего двадцать пять выборщиков. И сами места должны быть свободными — от патронажа, от влияния извне. Может, потому я и употребил выражение «избирательные права» потому что оно означает свободу. Ни голоса, ни места не должны продаваться.

— А еще ежегодные выборы, пенсии в пятьдесят лет и прочий подобный вздор?

— Как я вижу, вы прекрасно меня поняли, милорд.

— Было бы ошибкой не знать, о чем думает враг.

— Вы для этого меня пригласили?

Впервые за время разговора Фалмут улыбнулся.

— Я не считаю вас врагом, капитан Полдарк. Мне казалось, я ясно дал понять, что считаю вас человеком с неиспользованным потенциалом. Но, по правде говоря, хотя вы отвергаете крайности Надлежащего Общества, вы и впрямь верите, что парламент можно избавить от патронажа, а выборщиков сделать неподкупными?

— Думаю, что так.

— Вы говорили о подкупленных выборщиках. С презрением говорили, что их подкупают деньгами или привилегиями. А разве не лучше заплатить за голос, чем пообещать награду, а потом с легкостью нарушить обещание? Что по-вашему честнее — заплатить человеку двадцать гиней за голос, отданный вашему кандидату, или пообещать провести закон, который поможет ему нажиться на двадцать гиней?

— Я не считаю, что должно происходить что-то подобное.

— В таком случае, вы более снисходительны к человеческой природе, нежели я.

— Человек несовершенен, — сказал Росс, — и никогда не может дотянуться до своих идеалов. Что бы он ни задумал, первородный грех всегда встает на пути.

— Кто это сказал?

— Один мой друг, здесь присутствующий.

— Да он мудрец.

— Но не циник. Я думаю, он бы согласился со мной в том, что лучше взобраться на три ступеньки и спуститься на две, чем вообще стоять на месте.

Фалмут поднялся, подошел к камину и встал к нему спиной, согревая руки.

— Что ж, в этом мы занимаем противоположные позиции, и надо думать, так оно и останется. Разумеется, вы видите во мне человека, унаследовавшего власть и не желающего ее отдавать. Я покупаю и продаю в правительственных кругах всё, что могу. Назначения и продвижение военных, моряков, священников, таможенников, мэров, чиновников и прочих в таком роде зависят от моей рекомендации. Семейственность — дело вполне обыденное. Чем вы можете это заменить? Власть нельзя разделять бесконечно. Но всё же она должна существовать. Кто-то должен обладать властью, а раз люди несовершенны, как вы сами признаете, то временами властью злоупотребляют. Но кто скорее злоупотребит ей: внезапно возвысившийся демагог вроде человека, дорвавшегося до вина, которого никогда прежде не пробовал, или тот, кто унаследовал ее и научился использовать, человек, знающий вкус алкоголя и способный пить, не напиваясь?

Росс тоже встал.

— Мне кажется, между пэром и демагогом может быть кто-то еще, лучше их обоих, но это не играет роли. Я понимаю, что перемены всегда таят опасности, но нельзя остерегаться их только по этой причине... Думаю, мне лучше вернуться к танцам.

— У вас привлекательная и достойная жена, — сказал Фалмут. — Цените ее, пока она с вами. Жизнь так коротка.

Уже в дверях Росс произнес:

— У меня есть к вам одна просьба. И это касается использования той унаследованной власти, которую я, с вашего позволения, осмелился отрицать. Вы знаете приход Сола и Грамблера?

— Да. У меня есть там земля.

— Приходом занимаются декан и капитул Эксетера. Тамошний священник скончался, а его заместитель, плохо оплачиваемый, несчастный человек, уже почти двадцать лет проводит там службы и будет счастлив получить место. Не знаю, есть ли другие претенденты, но если и существуют священники с лучшими связями, то нет никого, кто более бы заслужил эту должность.

— Как зовут священника?

— Оджерс. Кларенс Оджерс.

— Я запишу.

 

Глава тринадцатая

Проходя по коридору, Росс услышал смех, ему показалось, что это голос Демельзы. Он ощутил приступ раздражения. Этот визит стал казаться малоприятным повторением визита в Техиди. Его отвели в сторонку и втянули в серьезный разговор о проблемах графства и страны, пока молодая жена развлекалась в обществе людей своего возраста и флиртовала с флотским лейтенантом. Осталось только отрастить брюхо, начать нюхать табак и обзавестись подагрой. К черту!

Когда Росс пересекал холл, ему захотелось устроить какую-нибудь выходку, и лишь присущий ему здравый смысл помешал это осуществить. Он тут же заметил, что Демельзы нет среди группки смеющихся. Центром этой компании была Кэролайн, а хозяйка дома, миссис Говер, подошла к Россу.

— Капитан Полдарк, ваша жена поднялась наверх с остальными, чтобы полюбоваться видом на закат с нашей крыши. Позволите показать вам дорогу?

Они поднялись на два этажа по узкой лестнице, ведущей к стеклянному куполу над крышей. Там были Демельза, Армитадж, Дуайт и Сент-Джон Питер, кузен Росса. Росс вошел в маленькое остекленное помещение безо всякого удовольствия, но приветливый взгляд Демельзы смягчил его раздражение.

Он, как положено, полюбовался видом, а миссис Говер показывала достопримечательности. К закату распогодилось, и на перламутровом небе уже сверкало несколько звезд. Река с лесистыми берегами была похожа на расплавленный свинец. В заливе стояло на якоре с полдюжины больших кораблей, паруса просыхали после дождя. Вдалеке виднелась гавань Фалмута с мерцающими огоньками. По небу летели три цапли.

— Мы говорили о тюленях, Росс, — сказала Демельза, — я рассказывала о тех, что живут в Тюленьей пещере между нами и Сент-Агнесс. Там их полно. И в пещерах, и рядом.

— Представьте себе, — сказал Армитадж, — я уже десять лет моряк, но ни разу не видел тюленя!

— Да и я тоже, если на то пошло, — откликнулся Дуайт.

— Как же это так? — поразился Сент-Джон Питер. — Их и на этом побережье полно. Рядом с Меваджисси можно встретить хоть каждый день, и в устье Хелфорда. Скачут по скалам. Но кому это надо? Я и шагу не сделаю, чтобы посмотреть на тюленей!

— Помню, еще в детстве, — сказала миссис Говер, — мы устроили вылазку с Сент-Ивса. Остановились у Сент-Обинов — я с братом и сестрой — вышли на прогулку в солнечное утро, но погода испортилась, и лодка чуть не перевернулась.

— Предательское побережье, — протянул Сент-Джон Питер. — Вероломное! Вы не затащите меня в лодку, ни в маленькую, ни в большую. Это же всё равно что плавать между зубами аллигатора!

— А мы постоянно выходим рыбачить, — заявила Демельза. — Главное — следить за погодой. Рыбаки ведь выходят в море, и ничего. Ну почти всегда.

— Было бы неплохо устроить завтра небольшое приключение, если день будет хорошим, — предложила миссис Говер. — До Хелфорда не так уж далеко, детям наверняка понравится. Ты не мог бы отложить отъезд, Хью?

— Увы, в четверг я должен быть в Портсмуте.

— Что ж... — миссис Говер улыбнулась Демельзе. — Тогда съездим к Тюленьей пещере как-нибудь в другой раз. Я про нее слышала. Довольно известное место.

— Если этим неприветливым летом погода наконец-то наладится, привозите детей в Нампару, миссис Говер. От моей бухты до Тюленьей пещеры всего двадцать минут, и вряд ли они будут разочарованы.

Демельза удивленно взглянула на Росса. Для человека, который не хотел приезжать, это был неожиданно дружеский жест. Она не знала, что эта перемена настроения от раздражения и ревности до уверенности проистекала от взгляда на нее и сопровождалась порывом успокоить собственную совесть.

— И приглашаем вас остаться у нас на ночь, — поспешно добавила она.

— Это было бы замечательно! Но... Возможно, стоит подождать возвращения Хью.

Армитадж покачал головой.

— Мне было бы чрезвычайно приятно, но вероятно, я не вернусь в Англию еще года два.

— Черт побери, — сказал Сент-Джон Питер, — найдутся занятия и поинтересней, чем выходить в море на мерзкой лодчонке и глазеть на водных млекопитающих с усами. Но каждому свое.

Они спустились вниз, выпили чаю, потанцевали, потом поболтали и снова потанцевали. Демельза выпила слишком много портвейна и почувствовала себя свободней в доме аристократа, чем могла бы осмелиться. Зная свое пристрастие к этому напитку, она удерживалась от него, пока не подросла Клоуэнс, но сегодня сделала себе поблажку, и причина этому была эмоциональной, чуть ли не мазохистской. Хью Армитадж видел в ней безупречную женщину, создание из греческих мифов, идеал без изъяна, и ради его же блага стоило лишить его иллюзий. Несмотря на уверения, что он знал многих женщин и видит их недостатки, Хью упрямо отказывался видеть недостатки в ней. И потому, как бы ни печально было вести себя подобным образом, поскольку Демельза заботилась о своем реноме, пусть даже и фальшивом, ей пришлось показать, что она ничем не отличается от других.

В особенности это было необходимо, потому что Хью уезжал. Демельза искренне ценила его дружбу и хотела сохранить ее, как теплое воспоминание, и когда они снова встретятся через два года, то смогут возобновить ее. Теплые отношения — вот что правильно. Даже восхищение, да поможет ему Бог, если он чувствует именно это. Но не иллюзии, не обожание, не любовь. Он не должен уезжать в таком восторженном и затуманенном состоянии ума.

В спальне той ночью Демельзу внезапно охватило уныние, когда она сидела на краю кровати, снимая чулки и размышляя о своем хладнокровном решении. Росс заметил, что с ней происходит что-то необычное.

— Тебе нехорошо, дорогая? — спросил он.

— Нет.

— Ты слишком увлеклась портвейном... Ты давно уже не пила его для храбрости.

— Это было не для храбрости.

— Да. Мне кажется, я понимаю.

— Правда?

— Ну так расскажи.

— Не могу.

Росс сел рядом с ней на кровать и обнял за плечи. Демельза уткнулась в него головой.

— Ох, Росс, мне так грустно.

— Из-за него?

— Мне хочется раздвоиться.

— Расскажи.

— Одна была бы любящей женой, которой мне всегда хотелось быть, которой всегда следовало быть. И матерью. Довольной-предовольной... Но только на один день...

Она надолго замолчала.

— А на другой тебе хотелось быть стать его возлюбленной.

— Нет. Вовсе нет. Но мне хотелось бы стать другим человеком, не Демельзой Полдарк, кем-то новым, кто мог бы ответить ему взаимностью и сделать счастливым, хоть на один день... Кто смеялся бы с ним, разговаривал, флиртовал, гулял, катался верхом, плавал, не чувствуя при этом, что я предаю человека, которого искренне и беззаветно люблю.

— И думаешь, ему было бы этого достаточно?

Демельза покачала головой.

— Не знаю. Вряд ли.

— И я так думаю. А ты уверена, что тебе бы этого хотелось?

— О да!

Свеча оказалась дрянной, от нее поднимался черный, как из шахты, дым. Но ни один из них не пошевелился, чтобы ее потушить.

— В твоих чувствах нет ничего странного, — сказал Росс.

— Разве?

— Да. Такое случается в жизни. Особенно с теми людьми, которые полюбили рано и любили долго.

— Почему именно с ними?

— Потому что другие сначала ужинали за разными столами. И не считают, что верность и любовь должны идти рука об руку. И тогда...

— Но я не хочу быть неверной! И не хочу любить еще кого-то! Всё совсем не так. Я хочу дать другому мужчине лишь немного счастья, поделиться своим, возможно... И не могу... Это больно.

— Успокойся, милая. Мне тоже больно.

— Правда, Росс? Прости.

— Что ж, ты впервые смотришь на другого мужчину теми же глазами, что и на меня.

Демельза расплакалась.

Росс молчал, радуясь тому, что она рядом, что делится с ним мыслями и чувствами.

Демельза вытащила из рукава носовой платок и отодвинулась от Росса.

— Вот дьявол! — выругалась она. — Это просто портвейн выходит.

— Ни разу не слышал о женщине, которая выпила бы столько портвейна, чтобы он полился у нее из глаз.

Демельза приглушенно хихикнула и икнула.

— Не смейся надо мной, Росс. Нечестно смеяться надо мной, когда у меня такие проблемы.

— Больше не буду. Обещаю.

— Это неправда. И ты прекрасно знаешь.

— Обещаю смеяться над тобой в два раза реже, чем ты смеешься надо мной.

— Но это совсем не то же самое.

— Нет, любимая. — Росс нежно ее поцеловал. — Не то же самое.

— И к тому же я обещала завтра утром встать в шесть, чтобы с ним попрощаться.

— Значит, тебе придется.

— Росс, ты так добр ко мне и так терпелив.

— Я знаю.

Она укусила Росса за руку.

Тот погладил укушенный палец.

— Думаешь, я слишком удовлетворен ролью мужа и защитника? Это не так. Мы оба ходим по канату. Может, мне просто тебя как следует отшлепать?

— Может, именно это мне и нужно, — призналась она.

II

Во время визита к викарию прихода святой Маргариты Дуайт отметил, что Морвенна поправляется. Чувствительность нежных тканей матки уменьшилась. У нее не было приступов, а состояние нервной системы значительно улучшилось. Дуайт сказал, что теперь она может вставать в обычное время, немного отдыхать после обеда и снова спускаться вечером. При хорошей погоде Морвенна может выходить на короткие прогулки по саду с сестрой, кормить лебедей, собирать цветы, делать мелкую работу по дому. Но ей нельзя переутомляться, стоит придерживаться предписанной диеты по крайней мере четыре недели.

А этот срок заканчивался через неделю. Дуайт сказал, что заедет в следующий вторник, ожидая очередной неприятной встречи с мистером Уитвортом. Проведя год в тюрьме для военнопленных и борясь с собственными недугами после этого, Дуайт мог наблюдать эффекты от приподнятого настроения и уныния на ход заболевания и пришел к выводу, что определенное состояние ума и чувств сказывается на теле. Он был убежден, в отличие от Кэролайн, что его собственное выздоровление зависит от того, как скоро он вернется к полноценной врачебной практике. Если разум заставит тело работать, то в конце дня тело будет чувствовать себя лучше, а это, в свою очередь, отразится и на состоянии ума. И с другими людьми в точности так же. Разумеется, сломанную ногу не излечить, если отправить человека на прогулку, но часто, стоит заставить разум работать на благо тела, как человек окажется уже на полпути к выздоровлению.

А с его точки зрения, не считая неверного медицинского диагноза, было очевидно, что Морвенна страдает от глубокой меланхолии. И она никуда не делась, пусть и уменьшилась. Теплый разговор с Морвенной о том о сем позволил Дуайту безошибочно определить, что она в ужасе от физического внимания мужа, и это частично является причиной ее подавленности.

Ее муж был человеком Господа, а Дуайт — всего лишь медиком, и это значило, что он может лишь внести предложения по этому вопросу, которые, как он знал наперед, будут встречены в штыки. В любом случае, исправлять несчастливый брак — не его дело. В прошлый раз он был вправе, как доктор, запретить соитие на месяц. Никто не оспаривал его право. Но теперь Морвенна и впрямь была достаточно здорова в физическом смысле, чтобы возобновить супружеские отношения. У нее болела только душа. Она просто не желала физической близости. То ли муж был ей противен, то ли она принадлежала к числу несчастных, неизлечимо холодных женщин.

Но какое право доктор имел вмешиваться? Очевидно, эта ситуация ставила мистера Уитворта в неприятное положение. Но Морвенна была его пациенткой. А Уитворт выглядел здоровым, как бык. Неужели Дуайт не может воспользоваться правами медика и запретить им отношения, скажем, еще на пару недель? Уитворт — христианин и джентльмен, и наверняка подчинится. Еще две недели могут заметно отразиться на его жене. И будет правильно, если Дуайт намекнет Морвенне об обязанностях в браке. Еще одна трудная задача.

Но, к счастью, до этого оставалась еще неделя.

После его отъезда в доме тихо трапезничали. Викарий прихода святой Маргариты, возможный викарий Сола и Грамблера, сидел между двумя высокими сестрами за слишком длинным для них столом. Лакей в белых перчатках сверкающими приборами подавал телячьи ножки в розмариновом соусе.

— Так значит, его светлость сказал, что ты поправилась, Морвенна, — заметил викарий, накалывая на вилку кусок мяса. Он отправил его глубоко в рот, словно боялся, что тот сбежит, и задумчиво прожевал. Осборн придумал это саркастическое прозвище для Дуайта еще в первый его визит. — Укрепляющее лечение принесло успех, и твой недуг проходит, да?

Он посмотрел на Ровеллу и задержал на ней взгляд.

— Да, Оззи, — ответила Морвенна. — Я неплохо себя чувствую. Но доктор Энис говорит, что потребуется еще некоторое время для окончательного выздоровления.

— Не представляю, какой он пришлет счет, но думаю, он будет соответствовать тому, что этот доктор о себе возомнил, женившись на девице Пенвенен. Да и кто знает, может, в конце концов подействовало лечение Бенны — тебе нужен был только отдых и покой, его ты и получила.

— Но доктор Бенна прописал успокаивающее лечение, викарий, — возразила Ровелла. — А доктор Энис — наоборот. Разве вы не видите, что именно это и подействовало?

— Двое против одного, я сдаюсь, — приветливо откликнулся Оззи. — В последние несколько недель стало заметно, что он куда более приветлив в обществе обеих сестер, чем наедине с женой.

— А какая она, эта Пенвенен... миссис Энис? — поинтересовалась Ровелла. — Не припоминаю, чтобы когда-нибудь ее видела.

— Высокая, худющая и рыжая, — ответил Оззи. — И у нее отличная лошадь для охоты. — В его голос вкрались нотки злости, возможно, воспоминания о полученном отказе. — Ее дядя ни за что не согласился бы на брак с нищим костоправом, но они поженились сразу после его кончины. Разумеется, это долго не продлится.

— Вот как, викарий?

Оззи улыбнулся свояченице.

— О, в глазах посторонних — может и продлится. Но вряд ли шумная миссис Энис будет долго довольна мужем, который то посещает пациентов, то занят экспериментами.

— Кстати, — сказала Ровелла, — ты помнишь доктора Трегелласа, Венна?

— Да-да, я помню.

— Это один старик, который жил неподалеку от Бодмина, викарий, — объяснила Ровелла, ее лицо тут же оживилось. — Говорили, будто он искал способ превратить медь в золото. Когда однажды к нему зашел наш отец, доктор сидел в халате и шляпе с кисточкой, со спущенными до самых башмаков чулками, читал какую-то арабскую книгу и прихлебывал из пустой чашки, а тем временем вся вода из чайника выкипела и начался пожар!

— Ха! Ха! — воскликнул Оззи. — Хорошая история, должен признаться!

— Но это правда, викарий. Истинная правда!

— О, я тебе верю.

— Однажды доктор Трегеллас заболел и упал со стула в глубоком обмороке, две его дочери подняли его и снова усадили, а он снова стал читать свою книгу, как ни в чем не бывало!

Они покончили с телятиной, и за ней последовал жареный ягненок с мятой и спаржей. Морвенна пару раз взглянула на сестру. Ровелла тоже посмотрела на сестру.

— Ты ничего не ешь, Венна.

— Нет, дорогая. Мне нужно выпить всё это, — Морвенна указала на высокий бокал портвейна. — И еще яйца на завтрак, хотя они легко проскальзывают, каким бы ни был аппетит. Но я хорошо питаюсь. По сравнению с тем, что было несколько недель назад, я просто объедаюсь!

За ягненком последовали цыплята с цветной капустой, шпинатом и огурцом, затем пудинг с изюмом и сидр со сливками. Оззи, обычно пьющий мало, на сей раз допил полбутылки канарского и добавил к нему бокал коньяка.

Морвенна удалилась на послеобеденный отдых. Ровелла задержалась за столом, как иногда случалось в последнее время, и Оззи поговорил с ней обо всем, что приходило в голову: о первой жене, о матери, о делах прихода, о стремлении стать викарием в церкви святого Сола, о родственных отношениях с Конаном Годольфином, о взлете Уорлегганов и нерасторопности церковных служек.

Ровелла встала — высокая, худая, но какая-то бесформенная; плечи поникли, длинное платье едва касалось бархатных туфель на плоской подошве. Оззи тоже поднялся и будто случайно последовал за ней в мрачный коридор. В этот сырой июльский день весь дом был погружен в темноту. От реки поднимался туман, и деревья в дальнем конце сада стали похожи на привидения.

Ровелла взяла в гостиной книгу, это оказалась «Илиада», и поднялась наверх, прошла по комнате для игр, где занимались Энн и Сара, мимо комнаты Морвенны и мимо детской, откуда доносились звуки, дававшие понять, что Джон Конан Уитворт проснулся. Ровелла поднялась еще на один пролет к своей спальне, и лишь открыв дверь, поняла, что преподобный Осборн Уитворт следует за ней. Держа ладонь на дверной ручке, она вопросительно посмотрела на него, прищурившись, в таинственных зеленых глубинах ее глаз не отразилось ничего, кроме случайного любопытства.

— Викарий?

— Ровелла, я хотел с тобой поговорить. Могу я на минутку войти?

Она помедлила, но открыла дверь и подождала, пока он войдет. Но Осборн придержал дверь и пропустил вперед Ровеллу.

Комната в мансарде была маленькой, но приятной, а Ровелла украсила ее женскими мелочами: цветами, яркими подушками, цветным ковриком у кресла, шторами, принесенными сюда снизу.

Осборн, высокий и дородный, глубоко дышал. Ровелла указала ему на удобное кресло, но он не сел.

— Вы хотели со мной поговорить, викарий?

Он поколебался.

— Ровелла, наедине ты можешь называть меня Осборном.

Она кивнула. Осборн оглядел ее с головы до ног. Она перевернула страницу книги.

— Завидую, что ты так хорошо знакома с греческим.

— Отец учил меня с юности.

— Ты и до сих пор юна. Но в некотором отношении таковой не кажешься.

— О чем вы?

Оззи перевел разговор на другую тему.

— Какое место ты сейчас читаешь?

Ее глаза сверкнули.

— Ахилл позволил Патроклу драться.

— Я изучал греческий, разумеется, но увы, позабыл его. Даже не помню эту историю.

— Патрокл повел армию против троянцев. И победил. Но он был слишком спесив.

— Что?

— Спесив. Высокомерен. Называйте как угодно.

— Ах да.

— И потому слишком долго наслаждался триумфом.

День выдался очень тихим.

Осборн взял ее за руку.

— Продолжай.

Ровелла выдернула руку, чтобы перевернуть страницу, ее губа задрожала, но не от страха, не от смущения.

— Вы наверняка помните, викарий. Патрокла убил Гектор. Потом началась страшная битва за тела, потому что для греков было очень важно выполнить похоронные ритуалы над телом героя...

— Да, да.

— Вам точно интересен мой рассказ?

— Да, Ровелла, разумеется, я...

Он снова взял ее за руку и поцеловал ладонь.

Ровелла не отдернула руку, а продолжила рассказ.

— Всё это время Ахилл страшно гневался. По глупости (они приписывают это Ате, богине заблуждений) он отказался сражаться, потому что... потому что его оскорбил Агамемнон. Викарий, я...

— Прошу, называй меня Осборном.

— Осборн, мне кажется, вам совсем не интересна эта история.

— Ты совершенно права.

— Тогда зачем вы сюда пришли?

— Хотел с тобой поговорить.

— О чем?

— Мы можем просто сесть и поговорить?

— Как пожелаете.

Она снова указала на кресло, и теперь Осборн сел. Затем, по-прежнему не выпуская ее руки, он осторожно притянул Ровеллу, и пока та не опустилась ему на колено.

— Мне кажется, так не подобает, Осборн, — сказала она.

— Почему же? Ты ведь просто дитя.

— Вы должны помнить, что девочки рано взрослеют.

— Так ты уже повзрослела? Э-э-э... Хм... Я...

— Да, Осборн, я уже взрослая. О чем вы хотели со мной поговорить?

— О... О тебе.

— А, я подозревала, в чем дело.

— Что?.. Что подозревала?

— Что вас интересует не схватка за тело Патрокла. Что вас интересует тело вовсе не Патрокла.

Осборн уставился на нее, пораженный прямотой девушки, настолько странно это звучало из юных уст, и пораженный тем, как ясно она почувствовала, что его заботит.

— Ох, милая, ты не должна думать о подобных вещах! Я...

Ровелла мягко соскользнула с его колена и встала рядом — тощая и неуклюжая в свете угасающего дня.

— Но разве вы не интересуетесь мной? Если я еще дитя, хотя на самом деле я женщина, разве не следует сказать мне правду? Вы совершенно точно мной интересуетесь.

Осборн откашлялся, хмыкнул и на мгновение застыл в неловкой позе.

— С чего вдруг ты это решила?

— А разве это не так? Разве нет, викарий? Тогда почему вы так смотрите на меня за обедом и каждый раз, когда мы сталкиваемся? Вы все время меня разглядываете. И чаще всего смотрите сюда, — она приложила тонкую ладонь к блузке. — А теперь поднялись за мной наверх. — Она покосилась на Осборна. — Разве я не права?

При взгляде на девушку глаза Осборна внезапно налились кровью, во взгляде не осталось ни капли стыда. Физический контакт, когда она сидела на его колене, а потом встала, стал последней каплей.

— Если ты просишь...

— Да, я прошу.

— Тогда да. Придется тебе сказать. Это правда. Придется... признаться, Ровелла, что это правда. Это правда.

— И чего вы хотите?

Он не мог ответить, его полное лицо напряглось.

— Этого? — спросила она.

Он уставился на нее, сердце вырывалось из груди. Осборн облизал губы и кивнул, не смея вдохнуть.

Ровелла посмотрела на угасающий за окном день, надула губки, взмахнула длинными ресницами.

— Какой унылый день, — сказала она.

— Ровелла, я...

— Что?

— Я не в силах сказать...

— Что ж, в таком случае и не нужно. Если вы именно этого хотите.

Она стала медленно и аккуратно расстегивать блузку.

 

Глава четырнадцатая

— Передай мне вон тот молоток, — попросил Дрейк. — Нет, маленький. А то я не смогу его просунуть.

— Даже не знаю, как у тебя это получается, Дрейк, — сказал Джеффри Чарльз. — Ты такой рукастый!

— Я четыре года ходил в учениках у Джека Бурна. Но он завистлив. Я вечно был только на побегушках, он ничего не давал мне самому сделать. Вот у меня и получается хуже, чем надо.

Он мастерил новое колесо для фургона с шахты Уил-Китти. Заднее колесо и вся задняя часть фургона повредились во время обвала, и легче было начать заново, чем пытаться подлатать. В мастерской Пэлли Дрейк редко занимался подобной работой, его считали больше кузнецом, но постепенно люди поняли, что он может соорудить отличное колесо, оно выйдет дешевле и дольше прослужит. Но это означало необходимость покупать высушенную древесину, которая стоила дороже, да и достать ее было сложно, поэтому Дрейк неохотно брался за такую работу.

— А почему ты делаешь внешнюю часть колеса вогнутой? — спросил Джеффри Чарльз.

— Ну, это чтобы оно было прочней на ухабах. Если сделать плоским, то все спицы от тряски поломаются.

— Когда-нибудь ты должен меня научить. Я бы предпочел мастерить колеса, чем корпеть над дурацкими латинскими склонениями.

Дрейк остановился и взглянул на мальчика, чья бледность за несколько недель сменилась здоровым загаром.

— Ты ведь не только латынь учишь, Джеффри Чарльз. Ты еще и учишься быть джентльменом.

— О да. Конечно, я знаю. Я и стану джентльменом. И унаследую Тренвит. Но скажи мне, как друг, что, по-твоему, будет для меня полезней, когда я вырасту — умение сделать или хотя бы починить колесо или знание формы личного глагола в именительном падеже и тому подобной чепухи?

Дрейк улыбнулся и взвесил в руке ясеневую доску, прикидывая, подойдет ли она к другим, из которых он сбивал колесо.

— Когда вырастешь, ты сможешь заплатить мне за колесо.

— Когда я буду владеть Тренвитом, ты станешь моим управляющим и поселишься там, и мы будем делать колеса вместе.

Дрейк подошел к колодцу в углу двора и взял деревянное ведро.

— Как-нибудь научу тебя делать такие. Это не так сложно. Но ты здесь уже два часа, твоя матушка рассердится, если задержишься.

— А, мама... С ней проблем не будет. Но на следующей неделе или чуть позже приедет дядя Джордж, вот тогда-то искры и полетят. — Джеффри Чарльз стукнул молотком по наковальне. — Не удивлюсь, если так и будет. Но он мне не отец, не мой хозяин, так что я могу сам за себя решать.

— Я думаю, Джеффри, что тебе не стоит из-за меня снова впутываться в неприятности. Не приходи сюда каждый день.

— Я сам могу за себя решать и не собираюсь спрашивать разрешения, ни у тебя, ни у дяди Джорджа. Меня не подкупить!

— И всё же было бы разумно не начинать очередную ссору. Хотя бы ради твоей матушки. Разве не лучше встречаться время от времени тихо и спокойно, вместо того, чтобы тебе вообще запретили сюда приходить, а ты стал бы приходить назло?

Джеффри Чарльз подошел ближе и рассмотрел ведро.

— Уф! Да я прямо сейчас мог бы такое сделать! Всего-то несколько дощечек и железные обручи.

— Это не так-то просто, как тебе кажется. Если просто сколотить ведро, вся вода вытечет из щелей между планками.

Джеффри Чарльз закинул ведро в колодец и опустил.

— В прошлом месяце я виделся с Морвенной.

Дрейк застыл с поднятым в руке молотком, а потом медленно его опустил.

— Ты мне не говорил.

— Сначала я решил, что, возможно, лучше не говорить.

— А теперь?

— Я думал, что, может, ты всё это забыл или скоро забудешь. Решил, что не стоит бередить рану, которая уже затягивается.

— И?

— Но ведь она не затянулась, да?

— Как она?

— Хорошо, — Джеффри Чарльз, смело ступив на зыбкую почву, сообразил, что не стоит говорить о болезни Морвенны. — У нее родился ребенок. Ты знал?

Лицо Дрейка заалело.

— Нет, не знал. Что... Когда это случилось?

— В июне, в начале июня.

— И кто у нее?

— Мальчик.

— Она... она, наверное, очень счастлива.

— Ну...

— Что она сказала? Она что-то сказала?

Джеффри Чарльз поднял ведро с колодезной водой на поверхность.

— Она... она сказала, что никогда не забудет.

Теперь Дрейк побелел. Он повертел в руке молоток.

— Когда ты поедешь обратно в школу, ты снова с ней повидаешься, да?

— Возможно. Весьма вероятно.

— Передашь ей кое-что от меня, Джеффри? Скажешь ей кое-что? Скажи ей, что я знаю — между нами всё кончено и ничего не может быть, но... но... Нет, не говори этого. Ничего не говори. Просто скажи... просто скажи, что когда-нибудь я принесу ей зимних примул...

— Кстати, ты напомнил мне о тех временах, когда ты заходил к нам перед Рождеством, в позапрошлом году. Жизнь тогда была полна темных секретов, но так прекрасна... — сказал Джеффри Чарльз.

— Да, — ответил Дрейк, — уставившись куда-то в пространство. — Да. Так и было.

II

Сэм только вернулся со смены и копался в саду. И не важно, что стоял сырой туман. Покрывало мелкого дождя накрыло всю округу. Море вдалеке выглядело унылым, пощипывая корку песка там, куда могло дотянуться. Кричали носящиеся в тумане чайки.

Сэм закончил вскапывать грядку и отряхивал с лопаты налипшую землю. Обычно под дождем копать трудновато, но в этой части сада почва была мягкой и поддавалась легко. Сэм собрался уже снова приступить, как вдруг услышал голос:

— Чем ты там занят, Сэм?

У него ёкнуло сердце. Она подобралась по мягкой земле почти вплотную, а Сэм и не заметил.

— Ох, Эмма...

— Ну и дрянной ты выбрал участок под картошку, — сказала она, заглянув в его корзину.

— Нет, я уже в прошлом месяце всю выкопал. Просто решил пройтись во второй раз, вдруг что осталось.

Эмма была в красном саржевом плаще и черной шали, темные локоны выбились из прически.

— Что ж ты не на молитве в церкви?

— Мы будем читать Библию чуть позже.

— Всё так же настойчиво ищешь заблудшие души?

— Да, Эмма. Спасение — это путь к вечной жизни.

Она ткнула ногой улитку, и та тут же забилась в раковину.

— Но что-то в последнее время ты не проявляешь настойчивости с моей душой.

Сэм оперся на лопату.

— Если бы ты подумала о Боге, Эмма, это порадовало бы меня как ничто другое.

— До недавних пор я тоже так думала. Ходил за мной по пятам, даже к Салли-забери-покрепче. А теперь цельный месяц тебя не видала. Другую душу что ль спасаешь?

Сэм вытер мокрой рукой губы.

— Мне ни одна душа так не важна, как твоя, Эмма. Хоть они и одинаковые в глазах Спасителя, но мне так хочется показать свет именно твоей!

Эмма посмотрела на туман над морем. Потом она рассмеялась — от всего сердца, густым искренним смехом.

— Том говорит, ты его боишься. Потому и удрал.

— Том Харри?

— Да. Передам ему, что он ошибался. Вовсе всё не так. На самом деле ты не Тома боишься.

Сэм уставился на нее с колотящимся сердцем.

— А ты как считаешь, Эмма, чего я боюсь?

Она спокойно встретилась с ним взглядом.

— Дьявола.

— Дьявола... — Сэм запнулся. — Боже ты мой, мы все боимся дьявола. А те, кто вступил в армию короля Иисуса...

— Дьявола во мне! — сказала Эмма. — Может, лучше признаешь правду, Сэм? Ты ведь этого боишься?

— Нет. Ничего подобного. Я никогда не боялся зла в тебе, Эмма, разве что оно и во мне тоже. Я каждый день борюсь с сатаной в себе. И враги всегда будут в моей душе. Но не в других. Я хочу тебе помочь, Эмма. Хочу, чтобы ты обрела вечное спасение, хочу, чтобы ты была... Хочу...

— Меня ты хочешь, вот что.

Сэм уставился в небо. Повисло долгое молчание.

— Если я и хочу тебя, Эмма, то с чистотой в сердце, ведь я считаю, что будет самым благородным и прекрасным деянием вручить твою душу Господу. Если я хочу тебя... в другом смысле, то не из плотской похоти, а потому что хочу жениться на тебе, привести тебя в свою постель и в свое сердце, любить и почитать тебя...

Он умолк, переводя дыхание. Сэм не собирался ничего этого говорить, но слова сами сорвались с языка.

Эмма по-прежнему перекатывала носком башмака спрятавшуюся улитку. На ее лицо падал мелкий дождь, смывая всякое выражение.

— Ты же знаешь, что я обручена с Томом Харри.

— Я не знал.

— Ну... почти что обручена... А еще ты знаешь, что меня называют потаскухой.

— Никогда этому не поверю, пока не услышу из твоих уст.

— Я валялась в стогах со многими мужчинами.

— А это то же самое?

— Люди так говорят.

— А ты что скажешь?

— Ты же видел меня пьяной, — ответила Эмма.

— Я молился за тебя каждый вечер, и так беспокоюсь о тебе. Но еще не слишком поздно, Эмма. Ведь сказал Иезекииль: «И окроплю вас чистою водою, и вы очиститесь от всех скверн ваших, и от всех идолов ваших очищу вас».

Эмма нетерпеливо махнула рукой.

— Ох, Сэм, да какой толк от твоих молитв? Я знаю, ты добрый человек. И счастлив в своей доброте. А я счастлива в своих пороках, как ты их называешь. Так какая разница, если уж на то пошло?

— Ох, Эмма, милая Эмма, разве ты не чувствуешь, что заблуждаешься и грешишь? Разве любовь Спасителя не драгоценней, чем объятья сатаны? Позволь помочь тебе раскаяться и обрести веру, спасение и любовь!

Эмма оглядела его с ног до головы и прищурилась со сверкающим взглядом.

— И ты на мне женишься, Сэм?

— Да. О да. Это было бы...

— Даже если я не раскаюсь?

Он застыл и вздохнул, на его лице собрались морщины, а потом разгладились.

— Я бы женился на тебе в надежде и с верой, что благословенная любовь Господа поможет мне открыть тебе путь к свету.

— А что будет с твоей паствой, Сэм?

— Все они — люди, получившие прощение своих грехов от Господа, ведь только он может прощать. Как и мы прощаем им прегрешения против нас. Они будут тебе рады.

Эмма так энергично затрясла головой, что с нее разлетелись капли.

— Нет, Сэм, это неправда, сам знаешь. Стоит мне явиться, и они будут смотреть косо, это еще в лучшем случае, мол, что она тут делает, эта потаскушка. Что это нашло на Сэма? Ах да, Сэм за ней ухлестывает, как и все остальные! Но если я выйду за тебя, да еще не покаюсь в грехах, что они подумают? Они решат, что их славный наставник сам погряз в грехе и неправедной жизни, и они больше не захотят иметь с тобой ничего общего, и близко не подойдут, боясь, что сами подцепят заразу. Вот что они скажут. На том твоя распрекрасная община и закончится!

Дождь усилился. Тучи грозно сгустились.

— Пойдем в дом, Эмма, — сказал Сэм.

— Нет. Для твоего же блага. Да и мне уже пора.

Но она так и не пошевелилась. Сэм смахнул капли с ресниц.

— Милая Эмма, не знаю, есть ли в твоих словах правда. Я совершенно запутался. Мы живем в мире, где зло и жестокость зарождаются даже в самых добрых душах. У меня есть причины так считать, к нам приезжал священник из руководства, и я не виделся с тобой так долго потому, что последовал его совету. Не могу отрицать, что добрые люди думают худое, хотя это не по-христиански.

— Вот значит как.

— Но я верю, Эмма, правда верю, что любовь всё преодолеет. Любовь к Спасителю — это самое лучшее, что есть в жизни. Но любовь мужчины к женщине пусть и не так величественна, но освящена Духом святым и стоит над любыми плотскими связями и дурными мыслями других людей, и в конце концов восторжествует. Я верю в это, Эмма! Правда верю!

Его голос дрожал. Сэм снова моргнул, но так и не смог избавиться от воды.

Эмма сделала пару шагов вперед, неловко топчась на раскисшей земле.

— Ты на редкость добрый малый, Сэм. — Она положила руку ему на плечо и быстро чмокнула в щеку. — Но ты не для меня. — Эмма отошла обратно и заткнула мокрые локоны под шаль. — Я не так хороша, Сэм. Ты веришь в меня, потому что сам хороший. Я уж лучше выйду замуж за трудягу и пьяницу навроде Тома Харри. Если вообще выйду замуж. А ты продолжай со своими собраниями, чтением Библии и молитвами, это твоя жизнь, нечего тебе путаться с такой, как я. Честно, Сэм. Правда, мой дорогой. Правда, любимый. Перед лицом Господа. Ну вот, я это сказала! Сказала-таки его имя, так что, может, твои надежды не напрасны. Но до этого еще далеко. Слишком долго для тебя, Сэм. Так что прощай.

— Я не стану прощаться, — неразборчиво пробормотал Сэм. — Я люблю тебя, Эмма. Неужели это ничего для тебя не значит?

— Это значит, что я должна уйти и оставить тебя в покое. Вот что это значит. Это с самого начала было обречено.

Она развернулась и зашагала обратно, к более твердой вересковой пустоши. Сэм стоял с понурой головой, обхватив ладонями лопату, и слезы капали ему на руки.

Над головой по-прежнему кричали чайки, бормотали свою нескончаемую молитву.