Ирен и Жюдит решили провести отпуск вместе. Обе они работали в лаборатории, обслуживающей косметическую фирму, и дружили уже несколько лет. Зимой Ирен переболела тяжелым гриппом, который все еще давал себя знать: холода кончились, настали погожие деньки, а утомление не прошло. Ирен утратила вкус к жизни. Случалось, оставшись одна, она могла расплакаться из-за какого-нибудь пустяка — например, песенки, услышанной по радио. Сон у нее был тяжелый и не приносил бодрости. Лечащий врач рекомендовал ей хорошенько отдохнуть. «Нет, — поправился он, — вам нужно не столько отдохнуть, сколько отвлечься. Попробуйте испытанное средство — путешествие». Жюдит предложила подруге поехать вместе в круиз. Жюдит была живая смуглянка, с неиссякаемым запасом энергии. Она вела немыслимую жизнь из-за своего любовника, который был женат и потому никогда не мог пойти с ней куда-нибудь вечером или провести вместе отпуск. Единственное, что Крике мог себе позволить, — это изредка пообедать втроем: он, Жюдит и Ирен, ведь в таком случае любовники были уже не одни, так что не было нужды прятаться, а у Жюдит создавалось впечатление, будто она появилась на людях с любимым человеком. Она с любопытством наблюдала за ним, когда он разговаривал с кем-нибудь, прекрасно сознавая, что этот «выход в свет» — лишь иллюзия. Ведь Ирен не могла заменить ей общества, она была всего лишь подругой, посвященной в их тайну.

Жюдит подружилась с группой, которая организовывала поездки любителей зимнего спорта — все, кто входил в нее, были не старше тридцати, — предприятие наполовину просветительское, наполовину коммерческое. Группа была настолько маленькой, что все ее постоянные участники мало-помалу перезнакомились и образовали своего рода компанию.

— Круиз они организуют впервые, — объяснила подруге Жюдит. — Это их первый опыт, и они рассчитывают человек на пятнадцать. Разумеется, я вхожу в это число. Поедем со мной! Если хочешь, я поговорю с Жюльеном, директором, и он включит тебя в список. Сам он тоже едет вместе с женой — они молодожены. Жюльен решил взять с собой только людей надежных.

В Орли, ожидая, пока объявят посадку на самолет, Ирен увидела нескольких членов группы, которых уже встречала на организационном собрании перед отъездом. Оно состоялось вечером в квартире на улице Сурдьер, между площадью Пирамид и Вандомской площадью. Комната тонула в табачном дыму. Многие годы спустя, когда Ирен вспоминала это путешествие и Жюдит, перед ее глазами возникал не океан или экзотические места, где она побывала, — то, что оставило неизгладимый след в ее жизни, — прежде всего ей вспоминались улица Сурдьер, ночь и эта прокуренная квартира.

В аэропорту Жюдит, возбужденная, перебегала от одних к другим и смеялась по любому поводу. Пятнадцать участников предстоящего круиза были, разумеется, не единственными пассажирами самолета, и при посадке все они перемешались. Ирен оказалась в кресле между пожилой четой из другой туристической группы и парнем со светлыми глазами, который ехал вместе с ними. Молодой человек рассказал ей, что он архитектор, бретонец, очень любит море и в результате такого сочетания характер у него несколько необычный — он мечтателен и меланхоличен. Закончив свой номер — напустив красивого туману, — сосед Ирен не находил, что бы еще такое сказать. Время от времени он снова начинал говорить о своей меланхолии, но ему так и не удалось произвести впечатление на Ирен, которая углубилась в чтение женского журнала, а потом притворилась, будто дремлет. И тут в проходе возникла Жюдит, которая обратилась к спутнику Ирен.

— Ну, как тебе нравится моя подруга, Бернар? Ты уже объяснил Ирен, что всегда печален, оттого что ты бретонец?

Бернар недовольно пробурчал что-то себе под нос, но видно было по всему, что он не сердится на нее.

— В этом самолете тоска смертная, — продолжала Жюдит. — Всех нас почему-то разъединили. Нечего сказать, многообещающее начало путешествия! И чего только не приходится делать, чтобы забыть этого паразита Крике… Но я думаю, в море все будет совсем по-другому. Поскольку каюты четырехместные, я позаботилась о том, чтобы нас поместили вместе с Моникой и Софи.

Полет на реактивном самолете был только прелюдией, необходимой, чтобы добраться в порт, где их ждал небольшой пассажирский пароход «Сан-Хосе». Туристы должны были отправиться в путешествие назавтра в полдень. Они переночевали в недорогой гостинице, напоминавшей монастырь своими длинными коридорами и белыми стенами, на одной из них висело распятие из слоновой кости — дабы удовлетворить любой вкус. В распоряжении путешественников, жаждущих экзотики, было несколько часов. Они приходили в восторг при виде любого базара или самой обыкновенной церквушки в духе иезуитов. Все достали кинокамеры и фотоаппараты. Попугай в окне, которого они увидели на улочке, ведущей в гору, свидетельствовал о том, что они находятся уже в Новом Свете, а влажная жара, охватившая их, как только они вышли из самолета, была почти тропическая.

Вечером Жюдит, жившая в одном номере с Ирен, решила утащить ее посмотреть кварталы, прилегающие к порту, — как говорили, очень колоритные.

— Если нас поместили в каком-то монастыре, — заявила она, — это еще не значит, что мы должны ложиться спать одновременно с курами. Не станут же они, в самом деле, запирать дверь!

Их сопровождали двое молодых людей. Не Бернар, который, узнав об их затее, недовольно ворчал и даже произнес целую тираду, желая предостеречь их — он утверждал, что вечером здесь выходить опасно, — а Лоран и Жан-Мари. Путешественники обнаружили несколько живописных улиц, по которым машинам ездить запрещалось, зато можно было спокойно гулять, переходя из таверны в таверну. Здесь пахло вином, оливковым маслом и пряностями. Им понравилось бродить по улицам, вымощенным плитами и освещенным желтым, почти золотистым светом, падавшим из окон таверн. У входа в узкие проулки они встретили нескольких проституток, молчаливых и ненавязчивых. Вместо ожидаемого кишения в квартале оказалось очень мало людей, и четверо туристов зашли выпить вина в полупустое кафе. Жан-Мари был высокий нерасторопный молодой человек, постоянно витавший в облаках. Тем не менее он первым осмелился заговорить с посетителями кафе по-испански. Ирен, которая учила испанский в лицее, никак не могла уловить нить разговора и злилась на себя за то, что так забыла язык. Жан-Мари объяснил:

— Я спросил их, почему здесь так мало народу. Обычно в этом квартале где-то с семи вечера мужчины начинают paseo — поход за красным вином. А толпа на улице всегда такая, что трудно даже пробраться в таверны. Мне сказали, что здесь пусто, так как сейчас в стране грандиозная забастовка: практически бастует вся металлургическая промышленность. А это значит, что у людей нет денег и они сидят дома. Вы знаете, забастовки объявлены в этой стране вне закона. Так что им приходится туго. Похоже, тут повсюду шпики.

Возвращаясь к себе в гостиницу, они и в самом деле заметили кое-где на перекрестках джипы, битком набитые полицейскими с карабинами через плечо.

На следующий день, когда они проснулись, пронесся слух, что пароход не выйдет в плавание, потому что портовые служащие тоже собираются присоединиться к бастующим. Туристы потеряли утро, ожидая в гостинице-монастыре. Они нервничали. У большинства испортилось настроение. Мартина упрекала мужа — руководителя группы:

— Нечего было придумывать такой туристический маршрут, который проходит через фашистскую страну. Теперь мы надолго застрянем тут из-за этих забастовок.

— Дорогая моя Мартина, — заметил ей Жан-Мари, — особенностью фашистских стран, я сказал бы, их положительной стороной является как раз то, что там обычно не бывает забастовок. И если уж разразилась забастовка, это значит, что мы, чего доброго, можем стать свидетелями и революции.

И он добавил еще несколько слов, чем привел Мартину в совершенную панику.

В полдень туристов пригласили в столовую. Им подали отварную рыбу под майонезом на оливковом масле. После обеда никто не знал, куда себя деть.

— Не выходите из гостиницы, — сказал Жюльен. — За нами могут прийти с минуты на минуту.

— Лично я пойду спать, — смиренно объявил Жан-Мари.

Но не успел он дойти до своего номера, как их позвали. Тревоги и дурного настроения словно не бывало. Все побежали за вещами. На улице, где по-прежнему была невыносимая жара, путешественников ждал небольшой автобус.

Порт охраняли вооруженные полицейские. Жюльен без конца считал и пересчитывал свою группу, точно боялся, что кого-нибудь потеряет. «Сан-Хосе» оказался довольно большой посудиной, не особенно красивой, но размеры корабля внушали доверие. Не один раз, должно быть, он уже совершал это путешествие на острова. И в самом деле, оказалось, что маршрут их круиза совпадает с рейсами регулярного сообщения. Каждые три месяца судно ходило к группе отдаленных островов, перевозило разного рода товары, а также пассажиров, поскольку некоторые острова не имели своего аэродрома. Дорога туда и обратно занимала две недели.

Французы должны были ехать в третьем классе. Однако им разрешалось сколько угодно находиться в салонах и на палубе первого класса, принимать участие в танцевальных вечерах, во всех празднествах, устраиваемых на борту.

Стоило Ирен подняться по трапу, как она почувствовала себя узницей. О том, чтобы снова вернуться на берег, не могло быть и речи. Еще немного — и судно отойдет от пристани и затеряется в океане. И она — тоже. Ирен заставила себя преодолеть этот легкий приступ клаустрофобии и присоединилась к остальным участникам путешествия, которых стюард повел вниз, чтобы показать им каюты. Вскоре она вместе с тремя девушками-соседками очутилась в каюте среди множества чемоданов и сумок. Они распределили места и стали устраиваться, стараясь уложить вещи как можно компактнее, попытались открыть и снова закрыть иллюминатор. Жюдит, видно, попала смешинка в рот, она то и дело хохотала и в конце концов заразила остальных.

— Вот увидишь, — заявила она Ирен, — этот круиз именно то, что было тебе нужно после твоей болезни. Потому что, теперь я не боюсь это сказать, ты продемонстрировала нам в начале года настоящую депрессию.

— Никому я ничего не демонстрировала… даже депрессию, — с полуулыбкой сказала Ирен.

Она познакомилась с двумя другими попутчицами — соседками по каюте. Софи была красивая блондинка, очень элегантная, но явно самовлюбленная девица. Ирен обратила на нее внимание с самого начала, потому что яркая красота Софи выделяла ее среди других девушек. Конечно, если разбирать ее по косточкам, можно было обнаружить мелкие недостатки: чересчур короткие пальцы, не слишком большие глаза. В Париже и вне его, наверное, немало девушек намного красивее, но в этом замкнутом мирке, на корабле, отправляющемся в круиз, она могла считаться первой красавицей.

Моника, четвертая девушка, была высокой и несколько анемичной. Похоже, она отказалась от мысли, что может кому-либо понравиться, и потому целиком посвятила себя Софи. Должно быть, Моника извлекала свои радости из побед, одерживаемых ее кумиром.

Наведя в каюте относительный порядок, девушки поднялись на палубу первого класса, чтобы совершить, так сказать, обход своих владений. Но тут раздался громкий гудок, и все заволновались. Девушки караулили момент, когда судно отчалит от пристани. Сердце машины забилось. Но поначалу движение было совсем неприметным, и оно ускользнуло от них — оказалось, что они уже плывут. «Сан-Хосе» начал медленно выходить из прибрежных вод, строго следуя фарватеру. Прямо по курсу виднелись мол и риф, который угадывался по пенистому гребню.

Они еще не успели выйти в открытое море, как Ирен почувствовала, что голова у нее абсолютно пуста. Похоже, на этом пароходе она не сможет ни думать, ни читать. До первой остановки в порту им предстоит плыть два дня. Кое-как осмотрев судно, Ирен уселась в шезлонге — они были расставлены в ряд на одной из палуб. И задремала. Время от времени мимо пробегали молодые люди и девушки из ее группы, носившиеся повсюду, словно расшалившиеся дети на ярмарочной площади. Встречаясь, они громко хохотали.

Покончив с ужином (третий класс — не бог весть что), девушки опять собрались в своей каюте. Они решили переодеться к вечеру. Софи примеряла юбки-макси и брюки. Жюдит разбросала по каюте свою одежду и белье. Оказалось, что кожа у нее на груди усыпана веснушками.

В этот вечер пассажиры не столько танцевали, сколько разглядывали друг друга. Похоже, на пароходе ехала еще одна группа — она была гораздо многочисленнее французской и состояла из местных жителей. Некоторые говорили по-французски. Один из них пригласил Ирен танцевать. Это был довольно высокий, седоватый мужчина лет сорока, он носил очки в массивной оправе. Во время танца партнер заговорил с Ирен. Тон у него был чуть-чуть менторский. Он оказался профессором.

Неожиданно он сказал:

— Я заметил, что в вашей группе много хорошеньких женщин.

— Не так уж и много. Просто среди туристов обычно женщины преобладают. Ваша группа, пожалуй, исключение.

— Это верно! Но в остальном я прав. В вашей группе есть хорошенькие. Я говорю со знанием дела. Уж я-то разбираюсь в женщинах — как видите, я уже немолод, и глаз у меня наметанный. А вы что, студенты?

Ирен ответила, что большинство из них имеют высшее образование и уже работают. После профессора с седыми висками ее партнером стал худой брюнет, у которого был вид печальный и в то же время не в меру экзальтированный, пожалуй, даже чуточку безумный. Тот счел необходимым сразу же сообщить ей, что он наполовину аргентинец — по матери. Затем Ирен пригласил очень красивый молодой человек с обворожительной беспомощной улыбкой. Эта улыбка вызывала желание защищать и утешать его. Уставшая от волнений первого дня путешествия, Ирен нехотя включилась в разговор. Молодой человек сообщил, что он актер.

— И вам нравится ваша профессия? — спросила Ирен, с трудом произнося слова. — Я бы ни за что не угадала, кто вы.

— Да, нравится. Меня это забавляет, впрочем, я часто корю себя: мне кажется, что я попусту теряю время. Собственно говоря, я режиссер. Но мне хотелось бы самому и писать пьесы, и ставить их. Однако, как вам известно, существует цензура. Темы, которые меня интересуют, под запретом. Вот и приходится паясничать.

Он сказал это все с той же грустной и беззащитной улыбкой, и Ирен едва сдержалась, чтобы не прильнуть к нему и не поцеловать складочку в уголке его рта.

Молодые французы тоже находили себе партнерш, но, похоже, не так легко. Иногда они, сбившись стайкой, нерешительно топтались на краю танцплощадки. Жан-Мари что-то обсуждал с Лораном и Бернаром за кружкой пива и отпускал по адресу каждой танцующей девушки плоские шуточки. Однако никто, кроме Жюдит, не пытался отвечать ему. Софи танцевала, держась прямо и надменно, точно принцесса. Ни один локон на ее голове не шелохнулся. Все взоры были прикованы к ней, но она уже привыкла к всеобщему вниманию. Руководитель группы, Жюльен, переходил от одних к другим, радуясь тому, что между французами и другой группой туристов зарождается симпатия. Мартина не отходила от него ни на секунду. У нее, видимо, еще не прошло дурное настроение.

На следующий день французы и их новые знакомые уже здоровались и перебрасывались какими-то фразами, встретившись на палубе или в кают-компании. Иностранцы часто собирались небольшими группами го в одном, то в другом углу и, судя по всему, о чем-то страстно спорили. Девушки приставали к Бернару, архитектору-бретонцу:

— Хорошо бы узнать, кто они такие. Паломники? А может, делегаты какого-нибудь конгресса? Пойди спроси.

— Почему бы вам не сделать это самим?

— Мы не смеем. Ты со своими серыми глазами цвета штормового моря можешь вполне сойти за морского волка. Вот увидишь, они еще примут тебя за капитана. И уж тебе-то они непременно все скажут.

Девушки схватили Бернара за плечи и вытолкнули вперед. Вскоре он вернулся.

— Ну что, узнал?

— Да.

— Говори скорей!

— По их словам, это группа ономастов.

— Чего-чего?

— Группа ономастов. Я хорошо расслышал. Они именно так и сказали.

— А что это значит?

— Мне неудобно было спросить.

— Надо бы послать тебя снова, чтобы ты все разузнал.

— Группа ономастов!

Чуть позднее Жюдит и Ирен встретили профессора, который церемонно приветствовал их, и Жюдит воспользовалась случаем:

— Профессор, нам сказали, что вы и ваши спутники — ономасты. Просветите нас, невежд, и объясните, что это значит.

— Нет ничего проще. Ономасты — однофамильцы или, точнее, тезки. Мы члены общества, объединяющего людей, носящих имя Хосе.

— Хосе у вас такое распространенное имя! — воскликнула Жюдит. — Да в ваше общество, наверное, входит полстраны?

— Хосе у нас и в самом деле очень много, но, кроме этого, существует еще общество Педро и общество Хуанов.

— Поэтому вы и отправились в плавание на «Сан-Хосе»? — поинтересовалась Ирен.

— Разумеется. Этот круиз организован нашей ассоциацией.

— Но женщин, путешествующих с вами, очевидно, зовут иначе? — спросила Жюдит.

— Конечно, — без тени улыбки ответил профессор. — Это просто жены мужчин, которых зовут Хосе.

— Ну что ж, так проще вести беседу. «Здравствуете, Хосе. Как ваше самочувствие, Хосе? Вы не страдаете морской болезнью, Хосе? Мне хочется с вами потанцевать, Хосе». Не нужно утруждать память.

— Может статься, кончится тем, что вы скажете: «Я люблю вас, Хосе», — заключил профессор.

— Может статься. Но кому из вас?

Вечером Жюдит не удержалась, чтобы не проделать свой эксперимент. Всем, кого встречала, она говорила: «Добрый вечер, Хосе». И прыскала со смеху.

На следующий день, вскоре после полудня, «Сан-Хосе» сделал первую остановку в порту большого острова. Судно не успело причалить, как его окружили жалкие лодчонки, где сидели мальчишки, окликавшие пассажиров. Некоторые туристы, зная местные обычаи, бросали в воду монеты. Ребятишки ныряли за ними на глубину в несколько метров и доставали монеты со дна. Ирен отошла от бортовой сетки, чтобы не видеть этой жалкой игры нищих.

Группу Хосе уже поджидал на пристани автобус. Они спешно погрузились и уехали, а французы отправились гулять по порту. Ирен казалось, что почва все еще плывет у нее под ногами.

Туристы набились в четыре такси, которые понеслись с горы на гору. Остров был вулканического происхождения и потому покрыт холмами. Вдоль дорог росли голубые и белые гортензии, которые вызвали умиление Моники. Эти цветы, сказала она, напомнили ей о детстве, проведенном на баскском побережье.

— У дедушки был дом в Биаррице, который стоял на скале, нависающей над морем. Дед был ученый-лингвист.

Внезапно за поворотом открылось побережье со множеством бухточек, кос и рифов и бескрайним водным простором. На одном из крутых виражей пассажиры повалились друг на друга, и такси помчалось вниз-вверх, как с американских горок. Шоферы устроили гонки. Вернувшись в порт, французы уселись в баре. Бармен закладывал в миксер кусочки ананаса с ликером и взбивал — получалось очень вкусно.

Пароход отплывал лишь на следующий день. Поужинав на корабле, туристы опять сошли на берег прогуляться по городу. В воздухе стоял запах цветов и фруктов. Контуры церкви в стиле иезуитов очерчивала цепочка электрических лампочек, придавая ей праздничный и нарядный вид. Лампочки окаймляли арки и изображали на фронтоне огромную пламенеющую гашу. На площади, тоже увешанной электрическими гирляндами, играл военный оркестр — моряки в парадной белой форме. Всем сразу захотелось танцевать.

Хосе появились лишь на следующий день. Автобус привез их за несколько минут до того, как подняли якорь.

Едва Ирен очутилась в море, она снова почувствовала пустоту в голове. На нее накатывали волны грусти — очевидно, это было следствие депрессии. Но к грусти примешивалась нежность, почему-то ей вспоминалась печальная и беспомощная улыбка актера. «Боже, как он мне нравится!» — сказала она себе, чувствуя, что слезы навертываются у нее на глаза.

Когда они пересекали пролив, ее окликнул один из Хосе — немолодой грузный мужчина, как ей сказали, адвокат. Он с наслаждением курил сигару, глядя на таявший вдали остров.

— Ну, мадемуазель, как вы провели время в порту?

Ирен рассказала, чем они занимались.

— В общем, тут нет ничего интересного. Этот остров словно специально создан для старых англичан.

— Они приезжают сюда, чтобы провести здесь свои последние годы?

— Нет. Их влекут сюда следы прошлого, которые хранят их заросшие пышной зеленью и цветами особняки — точно так же сами они засахарились в хересе.

— Вы как-то таинственно исчезли. Мы уже подумали было, что автобус увез вас навсегда и не видать нам больше ни одного из наших Хосе. Куда вы ездили?

— На экскурсию. Не забывайте, что мы жители этой страны. У нас ведь тут друзья на всех островах.

— Разумеется.

— Дорогая барышня, я хотел бы задать вам один вопрос, если вы не сочтете это бестактностью. Вот вы приехали сюда как туристы, и путешествие этого стоит, но что вы знаете о нашей стране, о ее политическом строе, о социальных проблемах?

— Перед отъездом я слышала, что у вас здесь были забастовки, и, кажется, довольно серьезные, — осторожно сказала Ирен.

— Я рад, что вы поняли это. Здесь происходит немало событий, но так, что посторонний может ничего не заметить. Никакой информации не существует. От нас даже не требуют молчания, за многие годы мы к нему и так привыкли. Наша жизнь — это, в сущности, гражданская смерть. Вот почему мы были очень рады встретить французов. Ведь вы для нас — символ страны революции, страны свободы.

— Только сами мы давно об этом забыли.

— Существуют, конечно, и другие символы революции. Мои молодые друзья ориентируются на более современные образцы, но для такого старого либерала, как я, ваша Декларация прав человека — величайшее достижение человечества.

Стряхнув пепел сигары за борт, он повернулся к Ирен и тихо сказал:

— Здесь орудует гестапо плюс инквизиция.

Этот разговор ничем не отличался от тех, какие вели другие французы с другими Хосе. Постепенно туристы поняли, что ономастов связывает нечто большее, чем дружба. В условиях диктатуры их общество служило прикрытием для оппозиции.

— У меня создалось впечатление, что они используют этот круиз как предлог, чтобы объехать острова и встретиться со своими единомышленниками, — сказал Жан-Мари, который постучался к девушкам, желая поделиться своими мыслями относительно Хосе. Он говорил тихим голосом, что делало их всех похожими на заговорщиков. Впрочем, это не мешало каждому заниматься своим: Жюдит, сняв лифчик и повязав грудь шарфом, вертелась перед зеркалом, Софи продолжала покрывать черным лаком ногти на ногах, Моника писала что-то на открытках, купленных в порту, а Ирен изображала мадам де Рекамье — лежала на верхней койке, слегка изогнувшись, и было непонятно, дремлет она или слушает их беседу.

— Кто из них руководитель? — спросила Моника.

— Держу пари, это профессор, — сказала Софи.

— Нет, — сказала Жюдит, — скорее, тот худой, нервный.

— Наполовину аргентинец?

— Ах, он и тебе сообщил об этом?

— А может быть, старый адвокат? — предположила Моника.

Ирен подумала об актере.

— У них есть один красавчик, не знаю, как вам его описать.

— Не трудись, — сказала Жюдит. — Стоит ему улыбнуться, и ты таешь.

— Он актер.

— Он так хорош собой, — продолжала Жюдит, — что ему под стать только одна Софи.

— Но ты не знаешь моих вкусов, — сказала Софи. — Позволь уж мне самой выбирать.

И она с удвоенным усердием стала мазать лаком ногти. Когда она вытянула ногу, мягко обозначились мышцы бедра.

Ирен подумала, что ни один мужчина не мог бы остаться равнодушным к этому совершенному телу.

— У меня такое впечатление, — сказал Жан-Мари, — что вы не на шутку заинтересовались этими Хосе. И похоже, каждая уже сделала свой выбор — знаю я вас.

— А что еще прикажешь делать на этом чертовом корабле? — парировала Жюдит.

— Итак, французские мальчики вас не вдохновляют? Заметьте, я вовсе не осуждаю вас. Жюльена, нашего руководителя, крепко прибрала к рукам жена, эта ревнивая особа. Лоран — славный малый, но, видимо, из богатой семьи и слишком благовоспитан. Бернар…

— …грустный, потому что он бретонец, — хором подхватили девушки.

— А ты, — сказала Жюдит, — ты странная личность. Не знаю, к какому типу людей тебя и отнести.

— Меня? Я дилетант. Прожил два года на Таити. Затем понял, что, если я оттуда не смотаюсь, мне крышка. Там человеку доступны все пороки. Очень скоро перейдешь на девочек, потом на мальчиков. Я вернулся во Францию, нашел работу в экспортной фирме. Живу возле Зимнего цирка, мне там очень правится. Я люблю сидеть в бистро, которое облюбовали клоуны и акробаты. В цирке меня беспрепятственно пускают за кулисы.

— Кончится тем, что ты заведешь роман с наездницей или воздушной акробаткой, — сказала Жюдит.

— Почему бы и нет? Я ведь со всеми перезнакомился. Самая интересная женщина, какую я встречал, — мотоциклистка, исполнительница номера «Стена смерти». Знаете, в большом железном шаре? Она выступала с двумя партнерами, а потом у нее родился мальчик. И ни одна душа не знает, кто из двоих его отец…

— Послушай, — прервала его Ирен, — я уже слышала этот анекдот, но только в нем фигурировали два летчика.

Жан-Мари не обратил внимания на ее колкость и продолжал:

— Соседство цирка сказывается на всем квартале. Неподалеку от цирка живет один человек, к которому я захожу играть в карты или в какую-нибудь дурацкую игру, например в лото или в лошадки. Он передвигается в кресле на колесиках. Это бывший человек-пушка. Не понимаю только, почему говорят «человек-пушка», а не «человек-снаряд». Однажды он упал мимо сетки и сломал позвоночник. Он зарабатывает себе на жизнь, штампуя конверты. Только вдумайтесь — человек, который совершал воздушные полеты.

— И общение с ним не угнетает тебя?

— Нет. Он довольно жизнерадостный.

— Что ни говори, ты избрал странный образ жизни, — сказала Ирен. — Контора и цирк — одно с другим как-то не вяжется.

— Не будь цирка, я подох бы со скуки.

В следующем порту их опять встречали дети, которые ныряли за монетами. И опять автобус ждал Хосе на набережной. Они пригласили нескольких французов поехать вместе с ними в знак дружбы, а быть может, потому, что им было выгодно появиться здесь в обществе граждан страны, издавна считавшейся родиной демократии. Ели они на банановой плантации. На встречу с Хосе собралось так много людей, что она превратилась чуть ли не в митинг. Профессор произнес речь, в которой прозвучало много слов с окончанием на «cion». Тем временем адвокат старательно ел. Он жевал медленно, но без передышки.

Туристы осмотрели плантацию. Банановые пальмы были в цвету.

— Вот это зрелище! Девушкам сюда следовало бы вход запретить, — сказал балагур-профессор.

И только тут все обратили внимание на то, что цветы банановых пальм напоминают огромные фиолетовые фаллосы.

Некоторые туристы делали снимки. В группе было два или три человека, которые фотографировали все подряд.

— Чтобы потом все это долго снилось, — сказал профессор.

На обратном пути старый адвокат закурил в автобусе сигару, к явному неудовольствию французов. Мартина, жена руководителя группы, рассердившись, стала громко возмущаться, надеясь, что ее замечания дойдут по адресу, но адвокат, погрузившийся в какие-то свои мысли, невозмутимо продолжал дымить, разглядывая проплывающие за окном горы и долины.

Софи и актер сидели рядом. Актер говорил без умолку, и Софи, похоже, внимала ему.

— Ну вот, — сказала Жюдит, — кажется, идеальная пара и складывается.

— Складывается, — повторил за ней Жан-Мари свистящим шепотом.

— Они времени зря не теряют, — добавила она. — А мы-то, неужели мы так и останемся за бортом?

— Ты решила найти замену Крике? — спросила Ирен.

— Нет, но, поскольку он покидает меня на лето и едет с мадам и детьми в Сабль-д’Облон, я пригрозила ему не упускать случая, если таковой представится. Впрочем, похоже, его это не волнует.

— Ты напрасно теряешь с ним время. Ведь годы проходят.

— Я считаю, что если очень хочешь добиться какого-нибудь мужчины, то нужно только проявить упорство — и в конце концов достигнешь цели. Как только я почувствую, что все впустую, и отступлюсь.

Дорога шла через плоскогорье, утыканное ветряными мельницами. На их крылья были натянуты треугольные полотнища, напоминающие паруса. Туристы захотели поснимать, и по их просьбе автобус остановили.

Весь день была плохая погода. Временами лил дождь, море стало серым и неспокойным. Ирен несколько раз пыталась выйти на палубу подышать свежим воздухом. Стоя за стеклянной перегородкой, которую яростно хлестали дождь и брызги волн, она с ужасом смотрела на этот враждебный и холодный мир. Она чувствовала себя потерянной. Тоска томила ее, как никогда. Ей не хотелось спускаться в кают-компанию, болтовня спутников показалась ей вдруг нестерпимой. Какую ошибку она совершила, согласившись поехать в этот круиз! Вид воды всегда страшил ее, бескрайнее море, неутомимо катящее свои волны, рождало в ней только смутные образы отчаяния, лишенные формы и цвета, — как этот океан. После разговоров с Хосе ей стало грустно при мысли о том, что всюду царит угнетение — и не только в этой маленькой стране, где запрещалось говорить и думать, где людей бросали в тюрьмы, пытали, убивали. Разве не то же самое происходит в трех четвертях земного шара: в Европе и Америке, в Африке и Азии, на Востоке и Западе? Человек — низменное грязное животное, всегда готовое опуститься еще ниже. Безбрежное море, где она чувствовала себя такой потерянной, ничто в сравнении с потоками крови и слез, которые льются с момента возникновения человечества.

Вскоре снова выглянуло солнце. Возле одного из островов они увидели спокойные бухточки, где можно было купаться. Четыре подруги — Жюдит, Ирен, Софи и Моника — заставили актера вместе с ними позировать перед фотоаппаратом. Он стоял на скале, поднимавшейся из воды, а поклонницы плавали у его ног, изображая водный балет, — совсем как в старых голливудских фильмах с участием Эстер Уильямс.

Во время другой экскурсии, поскольку путь им предстоял долгий, туристы устроили пикник прямо в автобусе. Все передавали друг другу фляги с вином. Один только старый адвокат отказался пить и с аппетитом уплетал хлеб, колбасу и ветчину.

— Сначала надо хорошенько закусить, — объяснил он. — А потом можно это и запить.

И он в самом деле принялся за вино. Потом, как всегда, закурил сигару.

— Вы все симпатяги, а вот он какой-то противный, — сказала Ирен профессору, кивнув на адвоката.

— Моя дорогая, — ответил профессор, — это только кажется. Я не знаю человека более тонкого ума. И к тому же это очень смелый человек. Он уже сидел в тюрьме.

— У него непропорционально большая голова — будто на картинах Гойи.

— Да здесь у всех такие.

После этого объяснения Ирен, преодолев свою неприязнь, направилась к старому адвокату, несмотря на сигару. Она спросила, доволен ли он путешествием.

— Даже путешествие, — сказал он, — не избавляет от ощущения, что ты все еще в тюрьме. И все же это дает хоть какое-то отдохновение от абсурда столичной жизни. Знаете, как у нас проводят время? В кафе. Не знаю, успели ли вы познакомиться с нашими кафе. Впрочем, женщины туда не вхожи. В этом есть определенный политический смысл. Посетители проводят там целые дни и стараются объясняться больше жестами — боятся доносчиков. Те, кто занимается в этой стране политикой, находятся либо в кафе, либо в тюрьме. А что с вами, милая? У вас всегда такой грустный вид.

— Я надеялась, что этот круиз вернет мне радость жизни. У меня позади тяжелая зима. Я перенесла то, что называют нервной депрессией.

— Этим болеют, скорее, от хорошей жизни. Наша страна нищая, и здешним жителям незнакома эта болезнь. Вы видели детей, которые просят милостыню или, рискуя жизнью, ныряют за монетами? Какой позор! А ведь мы еще не добрались до самых бедных островов.

Он снова затянулся, и его окутало облако вонючего дыма.

— Наш правитель — свинья, — продолжал он, — свинья, окружившая себя ворами и убийцами. Быть может, нам удастся его убрать. Во всяком случае, мы попытаемся это сделать. Правда, еще неизвестно, устроит ли меня то, что будет потом. Перевороты нередко приводят лишь к новой несвободе и несовершенным экономическим реформам. И все-таки мы не вправе сделать другой выбор. Иногда мне кажется, что никто уже не думает о свободе и все давным-давно позабыли о тех ценностях, которыми по-прежнему дорожат такие старые люди, как я. Взгляните на нашего юного друга — актера. Я очень люблю его. Да и все его у нас любят. Но я уверен, — если вы заговорите с ним о свободе творчества, он ответит, что в конечном счете это забота лишь горстки интеллигентов, тогда как равенства жаждут все, а потому важно лишь второе. Должен ли рабочий рисковать жизнью, чтобы незадачливый писатель мог и впредь печатать свои сочинения? Если уж он вынужден рисковать жизнью, то ради того, чтобы завладеть средствами производства, ради справедливого распределения благ между всеми.

— Он такой беззащитный, такой беспомощный!

— Вы о ком?

— Об актере!

— А ведь он вам нравится!

«Не хватало еще только покраснеть», — сказала себе Ирен.

— Похоже, что у него завязывается роман с Софи.

— Я не нахожу, что они подходят друг другу. Внешне — да. Но оба они слишком привыкли к поклонению. Это неудачное сочетание. Они скорее соперники, нежели люди, дополняющие один другого.

Когда Софи шла, казалось, что ее собственная красота сопровождает ее, как эскорт. Однажды, когда она прошла по палубе в пляжном костюме с открытой спиной — черные шортики были такие короткие, что едва прикрывали ягодицы, — Мартина устроила Жюльену сцену ревности за то, что он проводил Софи взглядом. Бедный руководитель группы трусливо опустил голову, сделав вид, будто рассматривает белый от ежедневного мытья пол. А Софи с присущей ей своеобразной невинностью даже ничего не заметила.

Вечером в каюте соседки стали расспрашивать, как у нее продвигается роман с актером.

— Мне кажется, я его не интересую. Он говорит без умолку и, видимо, считает, что я для него слишком глупа. И он прав.

Раздевшись на ночь донага, она ложилась, скрестив руки на груди, поворачивалась на бочок, опускала завесу длинных ресниц и безмятежно засыпала.

На пароходе состоялся праздник. Он был примечателен главным образом выходками кичившегося своим происхождением худого, взбалмошного парня, которого все звали Аргентинцем. Он изложил целую теорию аргентинского танго. По его словам, национальная аргентинская музыка, родившись в трущобах, проделала большой путь. Он усматривал ее влияние в новых формах современной музыки, в манере письма некоторых художников, во внутреннем движении произведений литературы и даже в диалектике политической жизни… Но все впечатление от его речи было испорчено, когда он решил перейти от теории к практике. Избрав Жюдит своей партнершей, он попытался продемонстрировать несколько экстравагантных па, но это ему не удалось. Один раз он даже упал и едва не увлек за собой свою даму.

— У него не все дома, — сказал адвокат Ирен. — Два года назад, когда он вел машину, произошла автомобильная катастрофа, при которой погибли его жена и сын. С тех пор его одолевают приступы отчаяния. Он пьет. Он ужасно одинок.

— Несмотря на всех Хосе?

— Несмотря на всех Хосе.

Жюдит, обычно такая живая и возбужденная, рядом с Аргентинцем казалась воплощением спокойствия. Она изо всех сил старалась слушаться партнера и все-таки оступилась, когда он вдруг предложил ей какое-то невообразимое па. Сняв со стола скатерть с бахромой, она накинула ее вместо мантильи. Наконец Аргентинец, тяжело дыша, с блуждающим взглядом, остановился. Жюдит стояла рядом. Ирен видела, как они потом ушли из зала вместе.

— Я хорошо ее знаю, — сказала она адвокату. — Она очень влюбчивая. Ей бы только кого-нибудь спасать. И, как правило, это кончается катастрофой.

Как-то после ужина Ирен и Жюдит вдвоем поднялись на палубу. Вечер был необычайно теплый, ни малейшего ветерка. Они уселись на скамейку. Они слишком хорошо знали друг друга, чтобы нуждаться в излияниях. Однако ночь, море и этот редкий случай, когда они остались наедине, толкнули их на откровенный разговор.

— Этот безумный Аргентинец предложил мне пережить большую любовь.

— И ты готова принять его предложение?

— Не знаю. Видишь ли, история с Крике тянется три года, сил моих больше нет. Сейчас, когда меня отделяют от него тысячи километров, я просто не понимаю, как мы могли так жить. Когда я думаю о наших четвергах, меня трясет. Знаешь, как они проходят, эти наши четверги?

— Могу себе вообразить.

— Это наверняка хуже, чем ты можешь себе вообразить. В полдень я ухожу из лаборатории. В двенадцать тридцать жду Крике в баре рядом с его конторой. Он является с портфелем-дипломатом в руке. Надо быть последним идиотом, чтобы носить такой портфель. Тем самым мсье хочет показать, что причастен к администрации. За кого он меня принимает?

— Злюка.

— У этой штуки даже замок запирается на ключ, дабы все знали, что мы носим очень важные документы. В баре такие массивные стулья, что их невозможно сдвинуть с места. Крике садится на краешек стула — на кончик, извиняюсь, задницы — и заказывает два американо. Мне нравится цвет этого аперитива. Я думаю: скорей бы первый горький глоток попал в желудок. Я так боюсь четвергов! В этот день я обычно свободна после обеда, могла бы спокойненько ходить по магазинам, глазеть на витрины, побаловать себя кино. Но я знаю, что это время принадлежит Крике, и потому вся напряжена. Проглотив аперитив, мы идем к его машине. Я прижимаюсь к нему и, хотя знаю, что меня ждет, не могу удержаться — тянусь к нему губами. Он отталкивает меня: «Не здесь!» Потом останавливает машину у бакалейного магазинчика на моей улице и покупает бутылку бордо. Я говорю ему, что не стоит, что у меня все есть. Он отвечает, что это старый предрассудок: нельзя приходить в дом с пустыми руками, а преподносить цветы не в его духе. Как только дверь закрывается, я обнимаю его, не обращая внимания на то, что в руках у него бутылка и дипломат. Он говорит, что я нетерпеливая и неуклюжая, как собака. Я отвечаю, что охотно стала бы его собакой, но ведь у него нет собаки, и, похоже, он не любит их. Наконец я отпускаю его. Он бросает на стул куртку, которая заменяет ему зимнее пальто. И тут же включает проигрыватель. Ставит пластинку, неважно какую — джаз или классику, камерную музыку или романтический концерт в стиле Мендельсона. Первую попавшуюся пластинку, чаще всего ту, которую я оставила на проигрывателе. «Неряха ты моя, — говорит он, — никогда ничего не кладешь на место, а твои пластинки просто гибнут от пыли». Я готовлю еду. Но когда он рядом, мне не хочется есть. У меня сжимается горло, то ли от желания, то ли от тревоги. Эти густые волосы, эти румяные щеки, по-мальчишечьи пухлые губы, плечи — все это наконец тут, рядом, в моей комнате. Какое чудо! Но я знаю, что нее это не вполне реально. Трапеза обычно бывает скомкана, потому что нам слишком хочется любви. Несмотря на трехлетний стаж и все то, что давно должно было убить нашу страсть, это желание любви, как только мы остаемся одни, за закрытой дверью, не исчезло. Вскоре Крике теряет голову настолько, что пускается в любовные признания. Но пока я чувствую тяжесть его тела, пока я ощущаю, как он рождает во мне ответное наслаждение, в душе уже зреет тоска. Это немножко напоминает фугу: тревога и тоска поспешают за наслаждением, отстав всего лишь на долю такта, они вот-вот настигнут его. Какой-то голос говорит мне: «Подожди немного. Вот посмотришь — очень скоро ты снова останешься одна». Его ласки обычно полны нежности, и, если ему случается сделать какое-то грубое движение, например больно ущипнуть мою грудь, меня это радует: я буду ощущать боль и после того, как он уйдет, и его присутствие как бы продлится. Едва оторвавшись от меня., он бежит ставить новую пластинку. Я широко открываю глаза, словно желая запечатлеть в памяти линию его обнаженной спины. На этот раз он выбирает пластинку тщательнее. Как правило, это соната Шуберта или Моцарта, очень часто он ставит «Рондо ля-минор». У меня такое впечатление, словно его пальцы выстукивают на моей коже каждую ноту, чтобы отчаянье глубже проникло в меня. Иной раз на меня нападает такая тоска, что я начинаю плакать. Он ласково ждет, пока я успокоюсь. В конце концов я извиняюсь и говорю: «Я знаю, у тебя свои неприятности». Мы молча лежим рядом. Если он засыпает, меня переполняет счастье: в такие минуты мне кажется, что он всецело принадлежит мне. Когда звонит телефон, я не снимаю трубку. Мы пьем водку, курим. С приближением вечера Крике начинает тайком поглядывать на часы. Наконец он идет в ванную, чтобы отмыться от меня. Я уже давно отказалась от духов. Когда он собирается уходить, я умоляю его отвезти меня в город, куда угодно. Если же я остаюсь дома, то долго лежу как мертвая, с закрытыми глазами. У меня нет больше сил оставаться одной в этих стенах, где он никогда не будет принадлежать мне всю ночь. Самая горькая и жестокая фраза, какую я знаю, — это: «До свидания, Крике, до будущей недели».

— Я так себе представляю эту картину!

— И до чего же все банально, банально, банально! — вдруг произнесла Жюдит патетическим тоном.

— Но это еще не причина, чтобы бросаться на шею Аргентинцу. Что тебе мешает найти себе кого-нибудь дома, в Париже?

— Молодой, холостяк, умный, богатый, знающий толк в любви… Ты прекрасно понимаешь, что если такие мужчины и существуют, то их уже давно прибрали к рукам. А у тебя, Ирен, что-то не ладится. Почему твои романы всегда так недолговечны?

— Не знаю.

— Быть может, ты слишком холодна?

— Возможно.

Туристы жадно впитывали любые впечатления, какие помогали ощутить, что они действительно совершают круиз. Они словно отыскивали картины, — которые смогли бы хранить в своем альбоме воспоминаний. Например, однажды они увидели акулу-молот, она долго плыла рядом с пароходом. В другой раз их сопровождали летающие рыбы. А в одном порту они видели прибитый волной труп кашалота — и не какого-нибудь, а белого кашалота. Вернее, грязно-белого, и все же отрицать невозможно — это был белый цвет со всей его мифической силой.

— «И бог создал больших китов», — сказал актер, подойдя сзади к Ирен, которая рассматривала чудовище. Струйка крови, сочившаяся из тела кашалота, растекалась по воде большим красным пятном.

Молодая женщина вздрогнула и улыбнулась.

— Он дышит! Он дышит! — воскликнула она. — Как это животное называется на вашем языке?

— Balena. А меня зовут Исмаил.

— А я думала — Хосе. Так вот, дорогой мой Исмаил, считайте, что вы достигли цели своего путешествия, достигли предела и даже переступили его, потому что перед вами Моби Дик собственной персоной. Да, мсье, этот снежный холм — или, если попытаться быть ближе к реальности, эта куча вонючего сала — демон, из-за которого вы некогда стали подкидышем и сиротой.

— Это верно, он отвратительно пахнет. Но какая эрудиция!

— Мне от этого не легче, как сказал бы капитан Ахав.

— Почему?

— Я умная, а вот Софи красивая. А ум пасует перед лицом красоты.

— Не ревнуйте к Софи. Она очаровательна, и смотреть на нее просто удовольствие…

— И касаться тоже?

— Касаться тоже. Но ее не интересует то, что имеет значение для меня. Например, Моби Дик. Это моя страсть, и меня можно завоевать одним упоминанием этого имени, как сделали вы сейчас.

— Завоевать?

— Я хочу сказать, что мы как бы становимся сообщниками. Разве вы не чувствуете?

— Я ничегошеньки не чувствую, — рассмеялась Ирен. — И потом, от этого кита идет такой скверный запах! Вернемся на наш «Пекод».

Актер обнял ее за плечи, и они ушли.

Впоследствии, вспоминая эти пикировки, предшествовавшие их близости, Ирен сказала ему:

— Я думала, что тебя волнует только политика. Меня удивило, что ты увлекаешься еще и литературой.

— Скорее, цитологией. Не так уж много книг волнует меня. Но «Моби Дик» — из их числа. Потому что его тема безнадежной борьбы со злом, а иной раз и союза с ним — большое искушение для человека, который хочет воздействовать на умы. «Моби Дик» — протест, яростный бунт против человеческого и божественного правопорядка.

— И это тебе по душе?

— В минуты романтических порывов. В остальном я такой же, как все.

Помимо китов, акул и летающих рыб, туристам запомнились скалистые берега, о которые разъяренное море разбивало пенистые волны, вулканические рифы, горячие источники, озера с железистой водой и гейзеры, изрыгающие пар.

— Все это не внушает ни малейшего доверия, — заявил Бернар. — Такое впечатление, что в один прекрасный момент гейзер может выплеснуть струю вам прямо в физиономию.

При этих словах девушки вскрикнули.

— Огонь среди воды — занятная штука, — подхватил Жан-Мари. — Скорее даже, вода над огнем, как в этих гейзерах.

В разговор вмешался профессор:

— Человеки-муравьишки осмелились выстроить тут соборы с тяжелыми скульптурными алтарями, покрыв их золотом, — смехотворная попытка защититься от сил природы, желание утвердить могущество того общества, которое провозглашает себя божественным — наглейшее из всех человеческих притязаний. Достаточно этим великанам — вулканам и гейзерам — повернуться во сне, и не останется ни одного камня, ни одного идола, ни одного из этих муравьишек с их гордыней.

Посреди моря высился вулкан с таким правильным конусом, словно это был вафельный рожок с мороженым. Согласно программе, туристы должны были взобраться на него — пешком или верхом на осле — по длинному серпантину, который вел к вершине. Старый адвокат был в числе тех, кто сел на осла. Когда Ирен и актер, которые предпочли идти пешком, поравнялись с ним, он объяснил:

— Я всегда питал слабость к ослам. Когда я был ребенком, мои родители купили «Pathé baby». Ни одно изобретение никогда не вызывало во мне такого восторга! Кино только что зарождалось, все им восхищались, и вот это чудо пришло к вам в дом. Из короткометражек, которые я видел, мне больше всего полюбился «Норовистый осел». В этом фильме показывали, как упрямое животное, брыкаясь, сбрасывало на землю каждого, кто пытался его оседлать. Я обожал этого осла. Я требовал, чтобы фильм показывали всем, кто приходил к нам в гости. Какой урок! Вот чем следовало стать в жизни каждому из нас — норовистым ослом. Надо бы послать подальше негодяев, которые пытаются сесть нам на шею, вместо того чтобы подставлять им спину.

— Посмотрите на нашу страну, на нас самих, — возразил актер. — Ослиное сопротивление чаще всего пассивно. Это гандизм. Когда хотят, чтобы осел шел вперед, он пятится назад. Он не желает идти в ногу с историей.

— Ты считаешь меня ретроградом, — сказал старый адвокат. — Ничего не поделаешь, я отжил свой век.

— Я этого не сказал. Да здравствуют ослы! Настало время брыкаться.

Но адвокат продолжал:

— Мое поколение… Оно потерпело крах. Все, что бы нас теперь ни ждало, даже если мы добьемся падения тирана, будет окрашено грустью. Мы родились в скверное время. А ведь среди нас были незаурядные люди. Но история перемолола их, и они не смогли проявить себя в полной мере.

— Я очень надеюсь, что ты доживешь до революции.

— Если я умру раньше, то уйду из жизни с чувством поражения. Если же доживу до нее, ощущение поражения останется, так как революция будет делом молодежи — доказательством, что вы сумели сделать то, на что оказалось неспособным наше поколение. Мы не сумели стать норовистыми ослами.

По мере того как «Сан-Хосе» продвигался по своему маршруту, пассажирам открывались новые острова, но они все меньше и меньше были достойны внимания туристов. Вначале они посетили крупные, где наблюдали горы и долины, города, дороги, плантации, теперь же, на краю архипелага, им попадались бедные островки, чаще всего просто пустынные глыбы черной лавы.

Но и тут Хосе продолжали свою пропагандистскую работу.

— Многие наши друзья, — объясняли они, — находятся именно здесь: попавшие в опалу служащие и те, кого сослали сюда за политическую деятельность.

И всюду, на каждой стоянке, дети выпрашивали у туристов монеты.

— Уж нет ли на этих островах концлагеря? — спросил Лоран, стараясь сохранить свойственную ему вежливость.

— Нет, — ответил профессор. — Мы маленькая страна. Обходимся тюрьмами, которые выстроены на материке.

— Спасибо и на этом, — съехидничал Жан-Мари. — Как можно совершать туристическое турне, когда рядом концлагерь, даже если туристы предпочитают не знать таких вещей.

Вечером, когда четыре девушки вновь собрались вместе в своей каюте, Софи, отбросив свою обычную невозмутимость, выразила общие впечатления в одной фразе:

— Какую тоску наводят все эти вулканы!

Ирен подумала, что актер очень похож на консула из фильма «На вулкане» — такая же хрупкость, которая внушает нежность и желание защищать его, И тут Жюдит спросила:

— Вы не находите, что мой Аргентинец — копия консула из фильма?

— Кто дал тебе право говорить так о каком-то пьянице? — оборвала ее Ирен и тут же пожалела, что у нее вырвались эти злые слова.

— Вы не знаете его! — закричала Жюдит. — Не знаете, как он страдает!

И заплакала.

Софи решила переодеться. Она выскользнула из своего зеленого платья. Расстегнула бюстгальтер и осталась в одних маленьких трусиках желтого цвета. Загар лишь слегка позолотил ее светлую кожу. Ее можно было бы нарисовать одной линией — совершенное тело, без единой складочки, без единой морщинки, длинные узкие бедра, плоский живот. И, не надев лифчика, она натянула на себя желтое платье с глубоким вырезом спереди и обнаженной спиной. Вырез низко открывал ее грудь, колыхавшуюся от малейшего движения. Даже девушкам хотелось дотронуться до нее, погладить ее.

Маленькая группа друзей принимала солнечную ванну на корме «Сан-Хосе», словно на пляже. Усевшись на кромку борта, Ирен разглядывала дорожку, тянувшуюся за пароходом.

— А помнишь ты, знаток Мелвилла, — спросила она актера, — пассажира из его путевых дневников, который прыгает в Атлантический океан? Матросы бросают ему канаты, но он даже не пытается за них ухватиться. Он глядит на них с отрешенным видом, пока не скрывается под водой.

— Ты забыла сказать, что это был сумасшедший, — ответил актер.

В разговор вмешался Аргентинец:

— Сказать «сумасшедший» легче всего. Просто он решил покончить с собой, вот и все. А потому его и не интересовали ни люди — на корабле, ни канаты. Он был уже далек от них. Если он прыгнул в море, то вовсе не с целью обратить на себя внимание, как большинство тех, кто пытается покончить самоубийством.

Распрямившись во весь рост, Аргентинец размахивал руками, перегибался через поручни и, едва не падая в воду, делал вид, будто собирается прыгнуть в море. Он дрожал от ветра, словно был тряпочный или из папье-маше.

— Перестань дурачиться! — закричал актер.

— Иди и сядь, умоляю тебя! — в свою очередь останавливала его Жюдит.

— Представляете себе, — вопил Аргентинец, — человеческое существо, человек, один-одинешенек среди тысяч и тысяч миль воды, и эти волны — поглядите-ка на эти волны, — они бьют его, захлестывают… Случалось вам видеть что-нибудь подобное?

Закончив тираду, он наконец выпрямился и вернулся к остальным.

— Ты напугал меня, — сказала Жюдит.

— Я просто баловался. История, рассказанная Ирен, показалась мне такой странной… Человеку бросают канат, а он предпочитает пойти ко дну. Обычно утопающий зовет на помощь и нет никого рядом, чтобы бросить ему веревку. А к тому же в твоей истории этот тип веселится, в то время как чаще всего забавляются те, кто смотрит на тонущего человека. — Он говорил и, казалось, сам впадал в отчаяние от собственных слов. — Можно подумать, будто видеть, как человек идет ко дну, — самое большое развлечение. Иным оно просто необходимо для хорошего самочувствия, — добавил он.

Наблюдая за Жюдит, Ирен видела, что та готова разрыдаться.

Оба они — Жюдит и Аргентинец — становились весьма обременительной для общества парой. Их все чаще и чаще встречали в каком-нибудь укромном уголке, обнявшихся, казалось, со страстью отчаяния.

— Он так несчастен! — говорила молодая женщина, возвращаясь к подругам. — Он сказал, что до встречи со мной его ни на минуту не покидала мысль о смерти. Я спасу его!

— Опять ты связалась с чокнутым, — упрекала ее Моника. — Что это тебе даст? Новые удары? Скоро ты обнаружишь, что он невыносим, склонен к самоубийству, пьяница и еще бог знает что. Ты сломаешься, и нам придется собирать тебя по кусочкам.

— Но я люблю его, — возражала Жюдит, — и он меня любит.

— Когда ты разыгрываешь героиню трагедии, ты пугаешь меня. Я чувствую себя гораздо спокойнее, когда ты изображаешь клоуна. Прежде всего кто он по профессии, этот твой полуаргентинец?

— Профессия? Кажется, его мать из аристократического рода. Вы удивитесь, когда узнаете, что он вовсе не интеллектуал, но он человек серьезный. Он торгует винами. Вы бы сами ни за что не догадались!

— А Крике? — спросила Ирен. — На этот раз ты окончательно решила его бросить?

Жюдит пожала плечами.

— Он принес мне столько страданий. А мой Аргентинец добрый.

— Но ненормальный.

Ирен не могла избавиться от мысли, что роман Жюдит разворачивается на виду у всех, и корабль — не самое подходящее для этого место. Здесь негде уединиться. «Сан-Хосе» не так просторен, чтобы можно было найти укромный уголок, а запереться в каюте почти невозможно. Пришлось бы посвятить в тайну слишком многих. Она и сама сталкивалась с подобной проблемой. На этом маленьком судне любовь должна была либо оставаться платонической, либо стать извращенной.

С наступлением вечера Ирен испытывала почти болезненную потребность остаться наедине с актером. Она увлекала его на палубу, подальше от посторонних глаз. Сидя на скамейке или стоя у борта, опершись на поручни, они смотрели, как оранжевое солнце стремительно опускается в океан. Проходило еще несколько минут, и наступала темнота.

— У меня на родине, — сказала Ирен, — темнота надвигается постепенно и никого не пугает. Здесь же она обрушивается, словно беда!

Наконец «Сан-Хосе» прибыл на последний остров. Пристани тут не было, и поэтому судно не могло пришвартоваться. За пассажирами прислали большие лодки. Море в этот день было неспокойное, и, несмотря на помощь моряков, прыгнуть со ступенек корабельного трапа в лодку оказалось совсем непросто. С помощью лебедки в лодку перенесли корову. До этого никто и не подозревал, что на «Сан-Хосе» находится корова. Ремни подхватили ее под живот, и она беспомощно дрыгала в воздухе ногами, пока ее не опустили в лодку. Она закончит тут свои дни, а до той поры будет щипать лишайники этого мрачного острова, затерянного на краю света.

Деревня стояла на вулканическом туфе — несколько неровных улиц, на которых то и дело подворачивались ноги, низенькие домишки. На пороге домов — невыразительные фигуры в черном. Мужчины курили трубки. Женщины скрывали лица под черными покрывалами. Те, что удавалось рассмотреть, оказались необычными: глубокие глазницы, выступающий вперед подбородок, безобразный рот. У многих мужчин были седые растрепанные бороды. Казалось, деревня населена слабоумными, что было вполне реально при этой изолированности от мира, которая неизбежно вела к кровосмешению. В небе летали вороны и чайки.

Туристам с гордостью объяснили, что остров этот счастливый, поскольку здесь нет ни жандармов, ни тюрьмы, ни врача.

— На этом прокаленном солнцем островке осталось в живых лишь несколько рыбаков-недоумков, для которых еда и здоровье — единственная радость, — сказал адвокат.

Спеша поскорее покинуть мрачный островок, «Сан-Хосе» двинулся в обратный путь, перебирая, словно четки, все те же острова, которые пассажиры отсчитывали теперь в обратном порядке.

— До чего же хорошо шагать по городу, — сказала Ирен.

Они только что снова вернулись на большой остров, где находился крупный порт. Туристы — и Хосе, и французы — разбрелись кто куда. Одни небольшими группами гуляли по улицам, другие взяли такси и отправились на экскурсию. Ирен и актер шли вдоль старых, обветшавших особняков, построенных в колониальном стиле. На первом этаже расположились лавчонки. Деревянные балконы давно лишились своих искусно выточенных балясин. Из каменных ниш исчезли статуи, а те, что остались, были изуродованы.

Отправляясь на прогулку, Ирен надела свое самое нарядное платье — в зеленую и голубую полоску.

Еще вчера актер с таинственным видом отозвал свою подругу в сторону и попросил не покидать его, пока они будут в этом порту, — пусть остальные займутся своими экскурсиями. Он был похож на ребенка, затаившего какое-то лукавство.

— Какую шутку ты решил со мной сыграть?

— Никакой.

— Куда же ты тащишь меня?

— Я хочу повидать друга, с которым встречался, когда мы были здесь в первый раз.

И он действительно постучал в дверь старого особняка кожаным молотком, настолько истершимся и старым, что невозможно было определить, что он изображал: голову льва или какого-то другого животного.

Шаркая по плитам, к двери медленно подошел старик и открыл им. Похоже, он рад был видеть актера и словно пытался крикнуть изо всех сил, но голос отказывался повиноваться ему и звучал глухо, едва слышно. Старик повел их в большую комнату, одновременно служившую гостиной и кабинетом; здесь стояли кресла под чехлами и возвышался огромный испанский стол. Старик попытался было произнести несколько французских слов, но все усилия оказались тщетными, если к тому же еще учесть особенности его голоса. Он тут же отказался от этой попытки и заговорил с актером по-испански, крича все так же беззвучно. Закончив свою почти немую речь, он взял шляпу и палку, лежавшие на диване, и, распрощавшись с другом, вышел.

Ирен услышала тяжелый стук входной двери.

— Ну вот, — сказал актер. — Это и есть сюрприз, который я тебе приготовил. Дом в нашем распоряжении.

Ирен попыталась осознать то, что произошло, но мысли у нее путались. От желания вдруг пересохло во рту. Сейчас она сама была не рада своему неизменному здравомыслию — качеству, которым прежде так гордилась. Разум подсказывал ей, несмотря на туман в голове, что, когда «Сан-Хосе» заходил в этот порт в первый раз, между ней и актером еще ничего не произошло, и если он позаботился о том, чтобы их ждал на обратном пути гостеприимный дом, то думал, очевидно, не о ней, а о какой-нибудь другой женщине, скорее всего, о Софи.

Они вошли в длинный темный коридор, пол которого был покрыт прохладными плитами. В конце коридора находилась спальня, огромная, точно бальный зал. На окнах висели линялые бархатные шторы, украшенные тяжелой бахромой и помпонами, на стенах — портреты святых в рамах и большое цветное изображение Гвадалупской божьей матери. Резная деревянная кровать была так высока, что Ирен засомневалась, сумеет ли она на нее забраться.

— Милый, — сказала она, — ведь мы впервые остались наедине.

Она подошла к двери, но ключа не было.

— Это не имеет значения, — сказал актер. — В доме нет ни души.

Она покорно вернулась к нему.

В последнем порту Жан-Мари и Бернара доставили к трапу в своего рода веревочных гамаках с такими же, как у носилок, ручками. Странное сооружение, которое несли на плечах двое мужчин в белом, было украшено цветами, помпонами, бахромой и имело раздвигающиеся занавески.

— Это называется паланкин, — сказал Бернар.

— Вы не находите, что в паланкине наш бретонский моряк — вылитый Пьер Лоти? — спросил Жан-Мари. — Это странное средство передвижения, живописное, хотя и воскрешающее эпоху рабства, мы обнаружили на соборной площади. По правде говоря, паланкином здесь обычно пользуются, чтобы подниматься по большим лестницам, ведущим на паперть, — они вполне могли бы соперничать с лестницей в фильме «Броненосец „Потемкин“». Но мне хотелось вас удивить, и я решил заплатить за два экипажа, чтобы они доставили нас сюда. Паланкин — очень удобная штука при моей таитянской лени. А еще на площади стояли повозки, напряженные быками. Тоже недурно. Кто из нас не мечтал быть королем-сибаритом? Этот паланкин несколько утешил меня: я всегда сожалел, что был слишком молод в годы войны и не застал велотакси.

Жюдит, которая стояла на палубе, опершись на руку Аргентинца, встретила этот комический этюд с возмущением:

— То, что ты говоришь, оскорбительно для угнетенного нищего народа!.. Ты просто фашист!

Но адвокат остановил ее порыв:

— Лично я ничего не имею против реалистического взгляда на вещи. По крайней мере он не боится указывать пальцем на наши язвы.

Еще два дня плавания, и покажется континент — круиз закончится. По мере приближения к конечному пункту путешествия Хосе проявляли все большую нервозность. В официальных сообщениях радио, которые проходили цензуру, ничего не говорилось о забастовках, но пассажиры знали о них благодаря нескольким словам, неосторожно оброненным моряками. Капитана предупредили, что забастовка парализовала порт и, возможно, их ждут какие-то трудности. На борту состоялся прощальный бал. Ирен и актер много танцевали, не обращая внимания на остальных. Жюдит и Аргентинец, едва показавшись, тут же исчезли, наверняка уединились где-нибудь в укромном уголке. Софи была бесподобна в своем простом белом платье, открывавшем покрытые золотистым загаром руки и ноги. Молчаливый профессор вдруг решил приударить за ней, но он явно опоздал. Жена Жюльена, Мартина, исполнила свой сольный номер, поразивший всех. Как только зазвучала старинная музыка — нечто вроде менуэта, — она вдруг превратилась в заводную куклу: с застывшим лицом и пустыми глазами зашагала по палубе, потом стала медленно кружиться на одном месте, переставляя негнущиеся ноги. Одни только волосы ее казались сейчас живыми. Этот номер, которому Мартину, должно быть, обучили в детстве, она повторяла в те редкие светлые минуты, когда забывала о своей робости и дурном настроении. Лицо Мартины сейчас — она вытаращила глаза и сложила губы бантиком — казалось юным, невинным и в то же время порочным, словно у тряпичных кукол, каких раздают в качестве призов на ярмарках.

— Я предпочитаю видеть ее такой, — сказал Жан-Мари. — Ведь заводные куклы не плачут и не устраивают сцен ревности. Если бы можно было ее укладывать в коробку, как только она закончит свой менуэт, и вынимать оттуда лишь время от времени, чтобы завести тремя оборотами большого ключа, Жюльен был бы куда счастливее.

Казалось, «Сан-Хосе» причаливает к вымершему городу. Ни на пристани, ни возле кораблей не было заметно никакого движения. Краны были неподвижны. Единственно, кого можно было увидеть на набережной, — это вооруженные полицейские, расхаживающие парами. Вскоре на пароходе разнесся слух, что в городе объявлено чрезвычайное положение.

Туристы сходили по трапу со своими тяжелыми чемоданами. Слова прощания, поцелуи, долгие объятия, сопровождавшиеся похлопыванием по спине, и даже слезы — знаки симпатии, дружбы и нежности — чувств, родившихся за несколько дней путешествия. Едва они успели расцвести, как им было суждено угаснуть. Это расставание, наступившее слишком быстро, напоминало эволюцию любой страсти — только убыстренную. Не существует ни любви, ни дружбы без прощания и забвения, и легче разлучиться со случайными друзьями, подчиняясь требованиям жизни, чем продолжать оставаться вместе. Каждое прощание — это прообраз смерти, ибо свидания больше не будет. Никогда.

— Прощайте, — сказал старый адвокат. — Вы уезжаете, а мы остаемся здесь, в заточении.

Когда он обнял Ирен, она не могла удержаться от слез. Это верно, они возвращались в страну, где им ничто не угрожает, оставляя своих друзей в руках государства, которое в любую минуту могло их стереть в порошок. Ирен понимала, что этот момент, вызвавший волнение у большинства путешественников, ей грозил значительно большими утратами. Она уже как-то говорила об этом со своим любовником. Актер спросил ее:

— Что ты будешь делать, когда вернешься?

— Боюсь, что снова превращусь в благоразумную особу. Я знаю себя.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Вернусь в Париж, где меня ждет работа. А между тем…

— Между тем, что?..

— Я люблю тебя.

Прежде чем опять сесть в самолет, который улетал на следующий день после полудня, французам предстояло провести ночь в молодежной гостинице. Жюдит, как всегда повиснув на руке Аргентинца, объявила:

— Дети мои, не рассчитывайте на меня в этом монастыре. Я не могу терять ни ночи, ни часа, ни минуты. Увидимся завтра в аэропорту.

— Ты не опоздаешь на самолет? — спросил Жюльен.

— Не беспокойся, дедушка. Ты устроил нам отличную прогулку и не в ответе за то, что произошло.

Аргентинец распрощался со своими друзьями, пожав каждому руку. Когда же подошла очередь актера, он заключил его в свои объятия и нежно похлопал по спине. «Что за мания у этих мужчин-иберийцев — без конца обниматься и целоваться, — с раздражением подумала Ирен. — И потом, эти двое остаются здесь. Ведь это мы уезжаем! А они будут видеться ежедневно». Подхватив свой чемодан и чемодан Жюдит, Аргентинец со своей подругой ушел искать такси. Ирен позавидовала Жюдит. У нее с актером все складывалось не так просто.

— Раз уж у них такая любовь, — сказала Софи, — почему бы Жюдит не остаться тут? Или она могла бы вернуться после того, как уладит все свои дела в Париже…

— Он этого не хочет, — сказала Ирен. — Он считает себя недостойным Жюдит.

— Да он просто увиливает, — вмешалась Моника.

— Нет, по-моему, у него это совершенно искренне. Он ведь ненормальный. Вы знаете Жюдит, у нее просто дар притягивать к себе подобных типов.

А перед Ирен стояла совсем другая проблема. Похоже, актер был очень взволнован этими забастовками, в ему хотелось поскорее узнать новости, наладить контакты.

— Встретимся вечером, — сказал он Ирен. — У меня.

— Почему ты не хочешь, чтобы я пошла с тобой сейчас?

— Друзья могут меня неправильно понять, если я заявлюсь домой с какой-то иностранкой.

— Я не какая-то иностранка.

— Но я ведь выражаю их точку зрения. Поставь себя на их место. Они сочтут, что я пренебрегаю правилами конспирации и подвергаю всех риску.

— Но по отношению ко мне это нелепо!

— Здесь вопрос принципиальный. Достаточно кому-нибудь увлечься, и вся организация может быть предана, разгромлена. Пойми меня и не обижайся. Ну скажи, что ты понимаешь меня.

— С трудом.

Ирен вновь увидела его печальную улыбку, но на этот раз она не находила в ней ничего трогательного. Улыбка провинившегося ребенка, который пытается солгать. Впечатление слабости, вызывавшее у нее желание защитить его, взять на руки, оказалось обманчивым. Она почувствовала, что перед нею человек сильный и жестокий, почти враг.

Актер дал ей свой адрес и объяснил, как добраться до его дома. Это было довольно далеко, почти в пригороде.

— Я разочарована, — сказала Ирен.

— Главное, поезжай трамваем и не вздумай брать такси. Это крайне важно. Водители такси, как правило, работают на полицию, и, даже если ты остановишься, не доезжая дома, они все равно догадаются, что ты едешь ко мне.

— Ну и что?

— Тебе этого не понять.

— Нет, я начинаю понимать.

— Что именно?

— Я тебе мешаю, я лишняя!

Он пытался возразить, но Ирен видела, что он спешит и думает только о том, как бы поскорее уйти. Когда он исчез, она вернулась к своей группе.

Всю вторую половину дня она не выходила из гостиницы и пролежала в постели. Она говорила себе: «Я нужна была ему только на время круиза, теперь я лишняя». Вечером несколько туристов из их группы решили отправиться поужинать в парке с аттракционами. Ирен намеревалась пойти с ними. Она спрашивала себя, в чем больше мазохизма: пойти кутить с компанией или встретиться с актером. Она выбрала последнее. Кажется, ее не столько прельщало свидание с актером, сколько длинная и невеселая поездка в трамвае по угрюмым улицам незнакомого города.

Первый трамвай увез ее из центра, перебравшись по мосту через rio — очень широкую, но почти высохшую. Затем она пересела в другой трамвай, который обогнул холм. В вагоне было мало пассажиров, и Ирен подумала, что это, видимо, объясняется забастовкой. Она приехала в район новостроек, где жили рабочие, и долго блуждала среди улиц, удивительно похожих одна на другую и все как одна носящих имена святых. Дома, выкрашенные в фисташковой цвет — в часы заката он, наверное, гармонировал с бледным небом, но сейчас был неприятен, — показались Ирен безобразными и жалкими: унылые коробки с маленькими окошками и бетонными лестницами. Наконец она отыскала нужный дом, поднялась на четвертый этаж и постучала во вторую дверь слева по коридору. Ей открыл сам актер. Она увидела в комнате человек шесть, тут были и мужчины, и женщины — в основном молодые. У Ирен было впечатление, что она им помешала.

— Мы уже кончили, — сказал актер. — К тому же сейчас неблагоразумно оставаться вместе дольше, чем этого требует дело.

Тем не менее гости остались еще немножко поболтать. Ирен заметила, что она стала лучше понимать испанский. Даже если от нее ускользали какие-то фразы, сосредоточившись и внимательно следя за речью одного из собеседников, она могла уловить общий смысл.

И вдруг, без всякой видимой причины, гости стали расходиться один за другим. Ирен осталась с актером наедине.

— Я сделал отчет о том, что видел на островах, — сказал он. — Но то, что происходит здесь, значительно важнее, забастовка вот-вот может перейти в вооруженное восстание.

— А эта ночь принадлежит нам? — смиренно спросила Ирен.

Актер заключил ее в объятия и стал целовать губы, лоб, глаза.

— Да, мадам. Но для нашего спокойствия лучше уйти отсюда. Знаешь, в моем доме как на мельнице: люди могут явиться сюда в любой час дня и ночи, товарищи обычно назначают здесь встречи, а те, у кого нет пристанища, даже остаются ночевать. Я очень редко бываю один.

— И вас еще не выследили?

— Поскольку я актер, пока все нам сходит с рук. Актеры, как известно, полуночники и могут собираться на репетиции в самое необычное время.

— В таком случае куда же мы пойдем?

— У меня есть другая комната, но это моя тайна. Я держу ее в резерве на случай крайней необходимости — если мне придется скрываться.

— И эта крайняя необходимость — я?

— Конечно.

— Ты несерьезный человек.

— А ты серьезно влюблена?

— Больше, чем мне хотелось бы.

Они вышли и минут пятнадцать шагали по улицам.

Дом, в котором находился тайник актера, как две капли воды был похож на первый. Это была малюсенькая комната в мансарде.

— Помнишь ту спальню на острове? — спросила Ирен. — Добраться до кровати там было то же самое, что пересечь пустыню. А залезть на нее не легче, чем совершить горное восхождение.

— Мы можем поужинать, — сказал актер. — Тут есть кое-какие продукты: консервы и вино.

— Запас на случай осадного положения?

— Он рассчитан лишь на несколько дней.

— Мне не хочется есть.

— А мне хочется. И тебя надо подкормить. Ты худышка.

— Вот как?

— Почти худышка, — поправился актер, лаская подругу.

— И это очень кстати, потому что у тебя односпальная кровать.

Утром, проснувшись на узком ложе, Ирен высвободилась из объятий актера и, склонившись над ним, крепко сжала его запястья, как бы желая приковать к постели.

— Я хотела бы привязать тебя здесь, — сказала она.

— Привязать меня? Зачем? Ведь это ты уезжаешь!

Актер решил проводить Ирен в гостиницу, где ей предстояло еще уложить чемодан. А потом они собирались вернуться в город и провести вместе несколько оставшихся часов. Они решили явиться прямо на аэродром, не заезжая в гостиницу, куда за туристами должен приехать автобус. Прежде чем уйти, Ирен окинула взглядом мансарду, пытаясь представить себе, какую роль эта комната может сыграть в жизни ее любовника.

— Твоя история с тайником кажется мне весьма романтичной. Ты уверен, что он когда-нибудь тебе понадобится?

— Очень может быть.

Она вдруг представила себе, как он прячется от своих преследователей в этой комнате, прислушивается к каждому шороху, замирая от страха при мысли, что за ним вот-вот придут, схватят и будут пытать, а возможно, и убьют. На какое-то мгновение она представила себе все это вполне отчетливо. А что будет делать в это время она? Будет корпеть в своей лаборатории над микроскопом и пробирками, составлять очередной дурацкий крем, а после работы сядет за руль малолитражки и вольется в поток парижских машин, а может быть, пойдет в кино.

Приехав в гостиницу, они сразу поняли: тут что-то случилось. Поняли это прежде, чем повстречали кого-либо, — по необычной тишине в доме. Даже у стен вид был, казалось, какой-то таинственный. Большинство французов собрались в коридоре второго этажа — это было похоже на какое-то тайное сборище, — и все молчали. Завидев Ирен и актера, они вначале отпрянули, а потом Мартина с рыданиями бросилась обнимать Ирен.

— Аргентинец убил Жюдит и хотел покончить с собой, но не сумел.

Ирен заметила, что среди собравшихся нет ни Жюльена, ни Жана-Мари, ни Лорана. Ей объяснили, что они уехали вместе с полицейскими.

В тот момент, когда Ирен осознала, что произошло, она почувствовала, словно из нее вытекла вся кровь. Она побелела, а несколько мгновений спустя ощутила, как к горлу поднимается комок. Она разрыдалась. Актер положил ей руку на плечо, и только тут Ирен вспомнила о его существовании и вдруг сказала себе, что это совсем не тот человек, перед которым можно распускаться. С трудом подавляя рыдания, она поклялась держать себя в руках.

Аргентинец и Жюдит задумали умереть вместе. Судя по тому, что могло подсказать воображение, и по тем нескольким словам, которые полиция вырвала у Аргентинца, несмотря на его рану и тяжелое состояние, они с Жюдит решили прибегнуть к бритве. Где они взяли ее? Неизвестно. Никто давно уже не брился этими длинными лезвиями, и сам Аргентинец обычно пользовался электробритвой. Может, они специально купили ее? Жюдит, очевидно, просила своего любовника убить ее во сне. Но первое же прикосновение лезвия к горлу разбудило ее. Она умоляла его продолжать и умерла, обливаясь кровью. Затем он провел бритвой по своему горлу, глубоко надрезав его.

Драма произошла в отеле. Ни она, ни он не издали ни единого звука. Им помешала горничная, которая вошла, чтобы убрать комнату. Она увидела, что Аргентинец сидит на кровати, тупо уставившись в одну точку, а на шее у него зияет рана — «как открытый рот». Именно так она выразилась. Он еще держал в руке бритву, мертвая Жюдит лежала рядом. Все ее тело было покрыто ужасающими порезами. Горничная позвала на помощь. Как рассказали служащие гостиницы, в ожидании «скорой помощи» они попытались полотенцами хоть как-нибудь забинтовать шею раненого, а возможно, просто хотели закрыть ужасную рану. Во время всей этой суматохи Аргентинец не пошевелился. Он продолжал сидеть на постели, позволяя делать с собой все что угодно.

Ирен решила отправиться в уголовную полицию следом за Жюльеном и двумя другими французами. Она была самой близкой подругой Жюдит и могла помочь решить какие-то проблемы, например проблему похорон. Прежде чем актер заговорил, она предупредила:

— Не провожай меня. Я думаю, тебе лучше не показываться в полиции, чтобы не возникло никаких ассоциаций между Аргентинцем и тобой.

На какой-то миг он, казалось, растерялся.

— Но когда же мы увидимся снова?

— Не знаю.

— Я поеду в аэропорт и буду ждать тебя там.

— Вот видишь, — сказала Ирен, — с тех пор как мы вновь оказались в этом городе, все оборачивается против нас. — И тут же пожалела о своих словах.

Актер помог ей найти такси. Когда они переходили к стоянке, он сказал:

— Я понимаю, о чем ты сейчас думаешь: и они, и мы пережили одинаковый роман в одно и то же время.

— Но они дошли до самого конца, — сказала Ирен. — Они были безумцы, а мы нет. Просто поразительно, до чего мы оба благоразумны!

— Не язви.

В такси, съежившись в углу и глядя, как за окном мелькают улицы, магазины и пешеходы, она говорила себе, что, если б актер предложил ей покончить жизнь самоубийством, она бы ни за что не согласилась. А между тем она любила его, и эта любовь по-прежнему причиняла ей боль. Потом ее охватил панический ужас при мысли о том, что ее, возможно, заставят опознать изувеченное тело Жюдит. Еще два дня назад Жюдит разгуливала по их каюте нагишом, и она видела ее усеянные веснушками груди, похожие на груши. Жюдит ходила, чуть выставляя бедра вперед, и руно в низу живота было словно щит воина, который призван оградить его. Зрелище было довольно комичное.

Здание полицейского управления напоминало большую казарму: длинные коридоры, широкие лестницы, сверкающие чистотой полы, окрашенные в коричневый цвет стены и очень высокие окна с давно не мытыми стеклами. Ирен провели в комнату, где ее спутники объяснялись с двумя комиссарами в черных костюмах и черных галстуках. Она помогла им уточнить кое-какие детали.

— У Жюдит нет семьи. Ее родители были депортированы и умерли. У нее остались только двоюродные братья.

Один из полицейских — высокий мужчина с мертвенно-бледным лицом и темными кругами под глазами — говорил по-французски. Он снова начал рассказывать все, что ему было известно об этом ужасном событии:

— Убийцу застали сидящим на кровати в пижаме. Он глубоко порезал себе горло и истекал кровью. Обнаженная жертва лежала слева от него, тоже вся в крови. Он продолжал сидеть неподвижно и совершенно не реагировал на то, что по комнате ходят люди, — казалось, он глубоко задумался. Все громко разговаривали, он же не произнес ни слова, не, издал ни единого звука. И не сопротивлялся, когда ему обвязали горло полотенцем.

Ирен сказала, что, поскольку у Жюдит не осталось близких родственников, очевидно, никто не потребует вернуть ее тело на родину. А раз так, ее следует похоронить здесь. Она предложила остаться, чтобы заняться похоронами. Полицейские предупредили, что ей придется подождать несколько дней, пока не закончится следствие. Она ответила, что наверняка получит от фирмы, где работала вместе с Жюдит, разрешение продлить отпуск. Все это очень устраивало Жюльена и остальных членов группы: ведь места в самолете уже заказаны и большинству из них пора было возвращаться на работу. Жюльен договорился с Ирен, что все хлопоты он берет на себя и сразу же по приезде в Париж, то есть в ближайшие часы, отправится к директору фирмы, где работали Ирен и Жюдит, затем известит родных покойной и вышлет Ирен деньги.

Ирен спрашивала себя, должна ли она предупредить Крике о том, что произошло, и как это лучше сделать. V.

— Где вы остановились? — спросил второй полицейский по-испански.

И тут Ирен вспомнила об актере. Она предложила остаться, даже не подумав о том, что сможет пробыть с ним еще несколько дней.

— Я сниму номер в отеле и сообщу вам адрес, — ответила она.

Распрощавшись с четырьмя французами, высокий полицейский с темными кругами под глазами добавил:

— Ваша несчастная подруга стала жертвой собственной распущенности.

Ирен хотела было возразить ему, но промолчала. «Какое ему дело до моих чувств», — подумала она. Сейчас ей было важно только одно — снова увидеть актера, и стало немного страшно: что подумает он, когда узнает о ее решении остаться. Ирен говорила себе, что не следует бояться того, кого любишь и кто любит тебя. Потом обозвала себя резонеркой. Она-то считала, что круиз закончился, а с ним — и ее роман. Но оказывается, он имеет продолжение. Завершится ли это путешествие когда-либо вообще? Она вновь ощутила тревогу, и ей стало очень тоскливо.

— Где она? — спросила Ирен у полицейского.

— В больнице Сан-Игнасио.

— Могу я ее увидеть?

— Если угодно.

Она пробормотала:

— Может быть, я съезжу туда.

— Если угодно, — повторил полицейский.

Внизу, возле лестницы, их ждали два журналиста и фоторепортер. Они бросились вдогонку за туристами. Один из журналистов заговорил с ними по-французски. Жан-Мари очень сухо ответил, что им нечего сказать, и журналисты сразу отстали.

Оба журналиста были уже немолоды, один с совершенно желтым лицом. Похоже, им было на все это наплевать. Зато фотограф мгновенно обстрелял их из своего аппарата. Ирен почувствовала, что снова плачет. Фотограф мчался за ними по улице и особенно старался запечатлеть лицо Ирен.

Актер ждал ее в аэропорту, как и обещал. Ирен объявила ему во всеуслышание, что остается, и он ничего не ответил, Они задержались, чтобы проводить группу. Прощание было безмолвным. Туристы были настолько подавлены, что никто даже не плакал.

— Я не хочу тебя связывать, — сказала Ирен, глядя прямо перед собой сквозь большое стекло аэровокзала.

— Ты меня не связываешь. Просто положение в стране становится с каждым часом серьезней. Забастовки принимают все более широкий размах. Ты поедешь со мной, но боюсь, что мы не сможем много времени побыть вдвоем.

— Даже ночью?

— Даже ночью.

— Что поделаешь! И все-таки я рада, что остаюсь.

Ирен взяла свой чемодан, который был еще с утра отправлен в аэропорт вместе с вещами других туристов, и они отвезли его в отель в центре города, где она сняла номер, чтобы можно было сообщить полиции какой-то адрес. Потом они пошли на главный почтамт, и Ирен дала пространную телеграмму своим хозяевам.

— Мне пора возвращаться к товарищам, — сказал актер.

— Если у тебя есть немного времени, я хотела бы увидеть Жюдит.

Актер не стал возражать. Они подозвали такси и поехали в больницу Сан-Игнасио. Ирен попросила своего друга подождать ее в кафе, расположенном через дорогу.

— Тебе ни к чему меня провожать. Ведь это только мне нужно увидеть ее.

Актер сказал ей вслед:

— Помни, труп — это ничто, это даже не тело, просто уход в небытие, которому не перестаешь удивляться и которое не может не возмущать нас. Только и всего.

— Знаю, — сказала Ирен, — и все-таки я хочу увидеть Жюдит. — И она повторила еще раз жалобным тоном: — Я хочу увидеть мою маленькую Жюдит.

Ей пришлось довольно долго идти по аллеям внутреннего двора и несколько раз спрашивать дорогу к моргу — невзрачному строеньицу, упрятанному в глухом углу, возле стены, которой была обнесена территория больницы. Дверь оказалась заперта, но рядом был звонок. Ирен позвонила. Никто не открыл. Однако через несколько минут из другого дома появился сторож и подошел к ней, шаркая деревянными сабо. Он открыл дверь и зажег электричество: окон в этом здании не было. По сравнению с жарой на улице тут было даже холодно.

— Сюда, — сказал сторож, указывая на бокс в глубине помещения.

Он предоставил молодой женщине отправиться туда одной. Жюдит лежала на каменном столе. Простыня, окутавшая покрытое ранами тело, оставляла лицо открытым. Губы казались сжатыми в иронической усмешке. Лоб и нос как будто стали больше. Каштановые вьющиеся волосы разметались, как, бывало, на кушетке в каюте. Эта женщина была совсем непохожа на Жюдит, и вместе с тем это была она. Только прежде у нее никогда не было такого отчужденного, такого высокомерного выражения лица.

— Я хотела тебя видеть, — пробормотала Ирен, понимая, что разговаривает сама с собой, что это чуточку спектакль, но так она могла хоть немного унять свою боль.

Почему она пришла? Вероятно, потому, что никак не могла поверить в эту смерть и ей надо было собственными глазами увидеть труп, чтобы убедиться в реальности происшедшего. А скорее всего, потому, что разуму вопреки она просто хотела еще немного побыть с Жюдит, постоять рядом с ней, как прежде. Но, увидев это лицо, такое далекое и отчужденное, лицо человека, для которого она уже не существует, Ирен ощутила всю глубину пропасти между мертвыми и живыми. И вместе с тем ее охватило отчаяние при виде Жюдит, которую все покинули, и она лежит в этом склепе, на этой каменной постели, в абсолютном одиночестве. И она не знала, что заставляет ее плакать: отчуждение, которое она прочла на лице подруги, или вид этого беззащитного тела, лежащего здесь, в темнице. Сердце ее сжималось от гнева и отчаяния, но более всего — от жалости. И все это внезапно прорвалось потоком слез. Она испытывала то самое чувство, которое вызывала у нее печальная улыбка актера, — безграничную, пронзительную нежность. А между тем ей предстояло покинуть их — и одну, и другого.

Она подозвала сторожа, который ждал снаружи. Тот появился, шаркая своими сабо, и запер за нею дверь. На улице она ощутила влажную жару — словно удар по лицу мокрым полотенцем. Пока она шла по длинным извилистым аллеям к выходу, почувствовала, как платье у нее начинает прилипать к телу.

Актер хотел, чтобы Ирен непременно выпила коньяку, но она отказалась. Она спросила, где сейчас находится Аргентинец, не в этой ли самой больнице. Актер ответил, что это вполне возможно, поскольку в Сан-Игнасио существует специальная палата, предназначенная для заключенных и охраняемая полицией. Ирен в последний раз оглядела стену, окружающую больничный двор. Аргентинец находился где-то там, за этими стенами, и смерть в его теле боролась с жизнью, хотя жизнь, которая его ожидала, была, пожалуй, хуже смерти.

Они сели в трамвай и после нескольких пересадок добрались наконец до окраины города, опять переехали через большую реку, но это оказалась уже другая река, коды ее были цвета ржавчины.

— Гляди, сколько рыбаков на том и другом берегу, — сказал актер. — Это забастовщики, которые ловят рыбу, чтобы обеспечить семье пропитание.

— Что это за река? Я здесь совершенно не ориентируюсь.

— Чуть пониже, у самого устья, находится порт, из которого мы уезжали в начале путешествия и куда мы возвратились.

Когда они сошли с трамвая, Ирен спросила своего спутника:

— А как же твои правила конспирации?

— Все обернулось иначе. Аргентинец был из наших, и теперь ты тоже связана с этой историей, а потому перестала быть чужой для товарищей.

— Да, за это заплачено дорогой ценой.

В квартире, очень похожей на квартиру актера, они застали группу активистов. Тут был своего рода штаб, куда поступали все сообщения о ходе забастовки. Речь снова зашла о трагической истории. Одному из присутствующих удалось кое-что разузнать об Аргентинце. Однако никому не было точно известно, жив он или нет. А если жив, неизвестно, будут ли его судить или же отправят в психиатрическую больницу. Ирен почувствовала, что в той или иной мере все осуждают Аргентинца, считают его отступником, потерявшим голову от любви.

— Бедняга! — сказала Ирен.

Время от времени раздавался условный стук в дверь и появлялся очередной связной с сообщением о том, что происходит на заводах или на судостроительных верфях. Чаще всего это были молодые женщины.

— На верфях устья работают всего два человека — это повара столовой, которые обслуживают полицейских, занявших завод.

— Доменные печи продолжают выдавать литье. Их охраняют военные. Чтобы пристыдить плавильщиков, бастующие забросали этих мокрых куриц кукурузой. Солдаты ответили гранатами.

— Дирекция металлургических заводов в Эче — это на холме — вывесила объявление: сегодня с шести вечера все должны приступить к работе. Те, кто не выйдут на работу, будут уволены. В любом случае участники забастовки теряют стаж.

— На «Алюминио» полиция стреляла, желая очистить подступы к заводу.

Пока не поступало новых сообщений, собравшиеся болтали между собой. Вслушиваясь, Ирен опять понемногу стала понимать испанскую речь, что не мешало ей считать всю эту болтовню бесполезной. Ей не было скучно, но она чувствовала себя здесь все-таки чужой. Актер почти не обращал на нее внимания. Ощущение отчужденности вновь воскресило в ее памяти образ Жюдит, лежащей на столе в морге, чужой и далекой.

— Рабочие, вернувшиеся на завод «Химик», увидели, что во дворе полно полицейских. Их пропускали между двумя рядами шпиков. В конце каждому задавали вопрос: «Ты возвращаешься к работе без каких-либо оговорок?» Тех, кто пытался ставить какие-то условия, загоняли в автобусы. Шесть автобусов доставили арестованных в тюрьму.

Вечером бастующие выпустили бюллетень, и связные распространили его по городу. Ирен спросила актера:

— Зачем потребовалась эта забастовка, если она заранее была обречена на провал?

— Она разразилась стихийно, когда люди узнали, что картофель подорожал в три раза. Однако дело тут гораздо серьезнее. Эта забастовка, первая после стольких лет террора, — попытка преодолеть страх.

Явилась еще одна активистка — хорошенькая маленькая брюнетка с пурпурными губами и тяжелым узлом волос. Единственное, что ее портило, — коротковатые ноги. Все начали расспрашивать ее:

— Какие новости в городе, Тереса?

— Пароль изменился.

Расстегнув пуговицу на блузке, Тереса вытащила спрятанную в бюстгальтере листовку, напечатанную на папиросной бумаге.

— А в трусиках ты ничего не прячешь, Тереса? — спросил актер.

Все рассмеялись, а Ирен он впервые показался вульгарным. Он сразу превратился в самца, macho.

— Думаешь, это очень смешно? — парировала Тереса. — Во всех рабочих кварталах шныряют полицейские патрули.

Листовка призывала бойкотировать кафе, зрелища, прессу.

«Трудящиеся!

Крепите солидарность!

Примите участие в неделе солидарности с арестованными, объявленной с 25 по 31 (включительно). В эти дни не посещайте баров, кино, танцев. Сэкономленные деньги передайте в фонд помощи семьям арестованных.

Перепиши и передай товарищу!»

Тереса рассказала, что ей удалось увидеть:

— С моста Освободителя видно, что вооруженные солдаты заняли верфи. На шарикоподшипниковом заводе стены оклеены объявлениями — хозяева сообщают свои условия. Забастовщики приходят их читать, потом обсуждают. Как только соберется человек двадцать, из ворот завода тут же появляются полицейские и разгоняют толпу. Люди перебегают дорогу и рассыпаются по пустырям, спускающимся к реке.

Благодаря Тересе и другим связным организаторы забастовки узнавали о положении в городе. Но всех очень беспокоило то обстоятельство, что они были совершенно отрезаны от других районов. Радио и газеты хранили полное молчание и ни словом не обмолвились о забастовках. Полиция производила арест за арестом, и связь между активистами разных провинций была прервана; одним из последствий объявленного в стране чрезвычайного положения явилось также нарушение междугородной телефонной связи.

Так, каменноугольный бассейн в трехстах километрах от столицы оставался великим неизвестным. По слухам, несколько недель назад и там зашевелились. Но распространилось ли это движение дальше? Или все снова вошло в свою колею? Как тяжело было бороться в изоляции, не зная, что делают товарищи в других местах!

Шло время, и Ирен стало тревожить то, что она по-прежнему стоит в стороне от событий, остается всего лишь простой зрительницей. Она завидовала девушкам-связным, которые то и дело появлялись в штабе. Ее тяготило то, что пропасть между нею и актером увеличивается день ото дня, и было невыносимо видеть, как все они — мужчины и женщины — разговаривают, что-то обсуждают, действуют. Она же существует только чисто физически, просто занимает место в углу дивана в тесной комнате и лишь изредка протягивает руку, чтобы взять сигарету или стакан вина. Ирен ждала в томительном молчании, не зная, как актер собирается поступить с ней. И невольно сравнивала себя с Жюдит, тоже обреченной на молчание. Она говорила себе, что молчание живых — совсем не то, что молчание мертвых. Если первое — это плод ожидания и тревоги, когда ты задыхаешься от невысказанных слов, то в молчании мертвых нет и никогда уже не будет ни тревоги, ни ожидания, оно — полнейшая немота. Своего рода отдохновение, если бы это слово в данном случае не было обманом — ведь Жюдит не отдыхала, ее просто больше не существовало.

Не пытаясь уже разобраться в том, что ею движет, Ирен вдруг отозвала актера в сторону. И сделала ему предложение, удивившее ее саму, так как у нее еще не было никакого определенного решения — оно созрело позднее, в процессе разговора.

— Может быть, мне, иностранке, удастся проникнуть в угольный бассейн и выяснить, что там происходит? Буду изображать идиотку-туристку, которая ничего не понимает. Чем я рискую? В крайнем случае меня повернут обратно.

У Ирен было впечатление, что время снова пришло в движение. Кончилась долгая послеполуденная летаргия, когда все эти мужчины и женщины входили и выходили, разговаривали, утопая в сигаретном дыму. Актер принялся обсуждать ее предложение с остальными активистами. Она поняла, что шахтерский район имеет для них такое же значение, как Астурия в Испании. Наконец актер подошел к ней.

— Вот что мы сделаем: мы найдем одного нашего товарища, бывшего горного инженера, он скажет, куда тебе надо идти и что нужно посмотреть.

Они отправились под вечер: в это время инженера наверняка можно было застать дома. Актер снова повел Ирен через весь город, сложную планировку которого она никак не могла себе уяснить. Инженер оказался сухопарым мужчиной лет пятидесяти. Узнав актера, он заключил его в объятия — жест, который так раздражал Ирен. Квартира была загромождена безвкусными безделушками: дешевые кустарные фигурки ланей и собак, лубочные картинки, башня Вестминстерского аббатства с курантами — в миниатюре. Инженер, видимо, одобрил идею Ирен. Он отыскал карту, объяснил француженке расположение угольного бассейна, показал дорогу, по которой нужно ехать, и, наконец, назвал городок, где она должна была получить исчерпывающую информацию. Там он знал двух верных товарищей. Он сообщил ей их имена и адреса.

— Ты должна заучить адреса наизусть, — сказал актер. — И все сведения, какие они тебе сообщат, тоже старайся запомнить — записывать ничего нельзя.

Один из двоих мужчин, которых должна будет повидать Ирен, жил в отеле — их в городе было два; второй — в маленьком домике неподалеку от городского парка. Ирен следует отыскать указанные адреса. Единственное, что может ей помешать, — это патрули, расставленные на дорогах по случаю чрезвычайного положения. Но ведь она будет выдавать себя за иностранку-туристку, которая разъезжает по живописному побережью на машине, взятой напрокат. Самое большее, что ей угрожает, — ей прикажут вернуться назад.

Когда они вышли от инженера, было слишком поздно, чтобы заказывать машину.

— Не хочешь ли поужинать? — спросила актера Ирен.

— Прости, что я не предложил тебе сам. Держу пари, ты с полудня ничего не ела.

— Я пообедала вместе со всеми перед выездом в аэропорт. Мы с трудом заставили себя хоть что-нибудь проглотить. Да и сейчас мне совсем не хочется есть. Говоря об ужине, я имела в виду тебя.

Они зашли в таверну. Потом актер сказал, что ему надо вернуться к товарищам.

— Я совершенно без сил, — сказала Ирен. — Пойду к себе в отель.

Она почувствовала, что вот-вот расплачется. Актер заметил это.

— Послушай, — сказал он. — Идем со мной. Обещаю, что мы пробудем там пять минут, не больше. И пойдем в убежище.

— Хорошо, — согласилась Ирен.

— Высморкайся… Тебе лучше?

— Да.

Пять минут продлились больше часа. Когда актер и Ирен вышли на улицу, трамваи уже не ходили. Они долго брели по безлюдным предместьям. Актер рассказывал о своем детстве, о городе.

— Девчонкой, — сказала Ирен, — мечтаешь ночь напролет гулять по городу с мужчиной. А когда придет такой день, оказывается, что у тебя подкашиваются ноги и ты валишься от усталости.

И действительно, едва они вошли в комнату, Ирен повалилась на узкую кровать. Актер снял с нее туфли. Наполовину из-за усталости, наполовину ради игры она позволяла ему делать с собой все что угодно, не двигалась, не разговаривала. Он расстегнул молнию на юбке и начал раздевать ее. Она не шевелилась.

Как только актер разделся, она притянула его к себе. Несколько минут спустя она прошептала: «О-о! Мне уже хорошо…» Наслаждение возвращалось снова и снова. Потом она испугалась, подумав, что слишком сильно любит этого мужчину, его кожу, его глаза и губы. Испуганная; счастливая, охваченная блаженной истомой, она была не в состоянии думать о чем-либо и скоро погрузилась в сон.

На следующее утро Ирен позвонила в полицию. Ответил какой-то мужчина, говоривший по-французски, и ей показалось, что это тот самый комиссар с тенями под глазами. On сообщил ей, что было произведено вскрытие. Зачем оно понадобилось? Чтобы определить, от чего именно наступила смерть. Полицейский велел ей позвонить завтра. Погребение должно состояться очень скоро.

— Здесь трупы быстро разлагаются, — сказал он.

Сунув какие-то вещи в дорожную сумку, Ирен отправилась в бюро проката автомобилей. Все оказалось намного сложнее, чем она думала, совсем не так, как было написано в рекламах международных компаний. Два надменных молодых человека долго обсуждали, действительны ли ее водительские права, был даже момент, когда она уже подумала, что ее миссия провалилась еще до того, как она приступила к ее выполнению. Один из агентов бюро нахально пялил на нее глаза, и она чувствовала, как его взгляд ощупывает ее всю — с головы до пят. Потом ей велели заполнить длинную анкету и внести залог. Ирен полагала, что на этом формальности закончились, однако механик объявил, что машина, предназначенная ей, не готова: ее не успели вымыть и заправить. Ирен сумела уехать лишь в полдень.

Как только она села за руль, к ней сразу вернулось привычное спокойствие. Она закурила сигарету. Не так уж и плохо снова остаться в одиночестве. Разумеется, если не слишком много задумываться над этим. Машина ехала по прибрежному шоссе, легко повинуясь любому ее приказу; все это было вполне реально, ощутимо и в то же время совершенно неправдоподобно — нелепая авантюра, на которую она пустилась по причинам, в общем-то не делающим ей чести.

Дорога петляла и не позволяла видеть далеко вперед. Ирен каждую минуту так и ждала, что напорется на патруль, и тогда ее безрассудное предприятие закончится плачевно. Ей очень хотелось есть и пить, но сделать остановку она не решалась. Было жарко: тропическая влажная жара обволокла ее с той самой минуты, как она ступила на эту землю; иногда ей казалось, что она уже привыкла к этому климату, но бывали моменты, когда она говорила себе, что никогда не привыкнет, что больше не в силах переносить эту духоту. На пароходе или на островах морской ветерок еще приносил некоторое облегчение. Сейчас же она чувствовала, что прилипает к сиденью машины, и время от времени приподнималась.

После двух часов пути она приехала в большой город. Это был знаменитый приморский курорт. Ирен направилась к пляжу, которому не было конца. Оставив машину на стоянке, она уселась на террасе кафе, выпила вина, съела мороженое с ананасом — все это живо напомнило ей круиз на «Сан-Хосе» — и отправилась дальше. Вскоре она наткнулась на знак объезда: здесь велись дорожные работы. У нее было впечатление, что она возвращается назад, потом ей показалось, что она удаляется от побережья, которое служило ей ориентиром. Впереди темнел горный массив. И тут машина неожиданно снова выехала на автостраду, идущую вдоль берега. Мелкие волны с белыми барашками лизали скалистый берег. «Несколько дней назад, — подумала Ирен, — я плыла по этому морю, и где-то там, в какой-то неведомой точке этого бесконечного водного пространства, меня настигла любовь». Но ее мечтательное раздумье длилось недолго. Ирен не испытывала страха — просто все ее чувства были обострены, и подробности дороги очень четко запечатлелись в ее памяти. Она прикинула, что до столицы угольного района осталось еще сто пятьдесят километров.

Подъезжая к городу, Ирен повстречалась с полицейским джипом. Она проехала еще немного и остановилась возле станции обслуживания. Бензин у нее еще оставался, но она не хотела заправляться на последнем этапе своего пути и велела механику залить полный бак. Теперь она ехала через пригород. Столица провинции протянулась вдоль побережья, и, чтобы попасть в шахтерский район, пришлось свернуть с автострады на дорогу, уходящую от нее под прямым углом. Изучив карту, Ирен благодаря превосходным дорожным знакам ориентировалась без труда.

Вскоре дорогу со всех сторон обступили крутые горы, на склонах которых леса чередовались с лужайками. Это был самый зеленый пейзаж, какой Ирен видела со времен своего последнего путешествия в Страну басков. Воздух стал почти прохладным. Теперь она едва успевала делать крутые виражи и, минуя перевалы, то поднималась в гору, то вновь спускалась в долину. Неужели в этом краю существуют шахты, существует какая-то промышленность? Однако навстречу ей по горной дороге неслись мощные грузовики — явный признак того, что здесь кипит работа.

Проехав туннель, она очутилась на противоположном склоне горы, возвышавшейся над глубокой долиной. Далеко внизу она увидела угольные терриконы и заводы. Это был город. Просто невероятно! Город — здесь, трудно досягаемый, всеми позабытый, обреченный на каторжный труд.

Дорога сбегала почти отвесно. Навстречу ей по-прежнему попадались огромные грузовики, с ревом преодолевавшие подъем. Раз на шоссе столько груженых машин, значит, забастовка кончилась? Наконец она спустилась в долину — достигла цели своего путешествия. Был уже седьмой час вечера.

Въезжая в город, Ирен обнаружила, что позабыт он не всеми. На каждой улице, на каждом тротуаре полицейские патрули — одни в серой форме, другие в зеленой. Медленно разъезжали джипы. Весь город был разделен на равные квадраты.

Молодая женщина попыталась сориентироваться, и это оказалось совсем нетрудно. Сотка городских кварталов соответствовала местной иерархии: в одном квартале находились виллы, где жили инженеры, работавшие на рудниках, в другом — выстроились в ряд домики мастеров, окруженные палисадниками. Дальше тянулись улицы, застроенные четырехэтажными кирпичными домами для рабочих. Тридцать тысяч человек жили тут в полной, изоляции друг от друга — точно касты в Индии. Ирен решила отыскать главную торговую улицу, где можно было бы оставить машину. Улицы, по которым она проезжала, были пустынны, и, если бы она поставила машину там, это сразу бросилось бы в глаза. Отель, где жил один из тех, кого она должна была повидать, находился, очевидно, неподалеку от центра. И в самом деле, Ирен вскоре его нашла.

Этот отель с деревянными балконами напоминал старый постоялый двор. Ирен живо представила себе номера с дощатым полом, покрытым линолеумом, с выцветшими обоями, высоченными потолками и большими окнами, где ежедневно за табльдотом собираются несколько пенсионеров — старых холостяков, поселившихся тут с незапамятных времен. Вход был темный, Ирен прошла в вестибюль, так и не встретив ни души. Она поднялась по деревянной лестнице на второй этаж и только тут, в кухне, увидела толстую седую женщину — то ли хозяйку гостиницы, то ли старую служанку. Ирен назвала имя мужчины, которого ей нужно было повидать.

— Его нет, — ответила женщина.

— Вы не знаете, где он?

Женщина объяснила, что он уехал в центр провинции.

— Вы не знаете, когда он вернется?

По лицу собеседницы можно было понять, что спрашивать ее о чем-либо бесполезно, но, поскольку Ирен осаждала ее вопросами, она наконец выдавила из себя:

— Detenido.

Его арестовали два дня назад. Схватили ночью и увели в тюрьму. Разрешили взять с собой чемодан — очевидно, он просидит там долго.

Ирен распростилась с немногословной содержательницей отеля. Невозможно было понять, то ли она заодно с арестованным, то ли просто недовольна тем, что такая неприятность произошла у нее в доме. Ирен спустилась с лестницы. При всех условиях не стоит оставаться здесь дольше. В конце концов, сказала она себе, есть ведь и другой адрес.

Двое полицейских удалялись по тротуару. На каждом перекрестке, на каждой улице она видела мужчин в униформе — и так по всему городу. Они расхаживали по двое, с карабинами наперевес, обходя кварталы.

Это круговое движение по городу производило тягостное впечатление еще и оттого, что все улицы пересекались здесь под прямым углом.

Второй адрес, возле городского сада, привел ее к домику мастера. Это тоже было неподалеку от центра, и Ирен отправилась туда пешком. Она позвонила у дверей и уже подумала, что в доме никого нет, — так долго ей не открывали. Она посмотрела в оба конца улицы: не идет ли патруль. Наконец послышались шаги, поворот ключа — и дверь отворилась. Она едва не закричала. Перед ней стоял идиотик — безумец, сошедший с картины Гойи. Он бессмысленно хохотал, уставившись на нее своими глазами навыкате, с красными воспаленными ободками и широко раскрывая слюнявый, беззубый рот. Сколько же ему лет? Двадцать? Тридцать? Она спросила, дома ли sen or Франко Сольберто, но идиот только смеялся в ответ. И тогда она тоже начала смеяться, говоря себе, что только в этой стране может случиться что-либо подобное. И еще у нее мелькнула мысль, что, если этому сумасшедшему разрешают открывать дверь и оставляют дома одного, значит, он безобиден. В самом деле, чем мог он ей угрожать? Все это сплошные предрассудки. Здоровые, нормальные люди, в общем-то, причиняют зла куда больше, чем безумцы. Но хоть бы он пустил ее в дом!

Когда оба они вдоволь нахохотались, откуда-то из глубины дома появился старик. Он отослал дурачка, и Ирен наконец получила ответ на все свои вопросы. Выяснилось, что Франко Сольберто ушел и вернется только в девять вечера. Она не знала, можно ли сообщить этому старику о цели своего прихода, и попросила, чтобы он разрешил ей подождать здесь возвращения Франко Сольберто. Старик еще несколько раз повторил, что тот явится не раньше девяти, и, убедившись, что иностранка поняла его, захлопнул перед нею дверь.

Было семь часов, и Ирен спрашивала себя, сумеет ли она провести здесь два часа и не угодить в полицию. Она вернулась к машине, понимая, что ей остается только одно — сесть за руль и отправиться за город. Она решила никуда не сворачивать с дороги, спускавшейся в долину. Выезжая за черту города, Ирен наткнулась на казарму, очевидно служившую полиции штаб-квартирой, и часовой велел ей остановиться, чтобы пропустить выезжавшую из двора колонну грузовиков. Она дрожала от страха, пока часовой не подал ей знак проезжать, но не успела она проехать и каких-нибудь двух километров, как ей повстречался полицейский джип, затем второй и третий. Очевидно, дорога тоже усиленно охранялась, так же как и город. Машину с номерным знаком столицы могли в любую минуту остановить и спросить Ирен, что она тут делает. Поэтому на первом же перекрестке она развернулась и поехала обратно. Вновь миновала казарму, стараясь глядеть только вперед, и вернулась на главную улицу, чтобы поставить машину там. Настал час paseo — вечернего гулянья, и на улицах стало многолюдно. Были тут и полицейские, и, хотя они держали ружья наперевес, казалось, что они тоже прогуливаются. Слившись с толпой, Ирен брела от витрины к витрине. Постепенно гуляющих становилось все меньше. Она хотела было пойти в кафе, но, не заметив там ни одной женщины, не осмелилась. Солнце давно уже скрылось за горами. Близился вечер. Ирен решила поискать пристанища в городском саду. Сад был молодой, с невысокими деревьями, искусственными ручейком и бассейном, вдоль дорожек стояли скамейки — красные, голубые, желтые, зеленые. Ирен увидела двух целующихся влюбленных. Она прошла вперед и села на голубую скамейку, надеясь немного отдохнуть. Если ее заметят, подумают, будто она ждет возлюбленного. Это навело ее на горькие размышления. Она приехала сюда, потому что почувствовала себя лишней в жизни актера, и это путешествие было отчаянной попыткой войти в его мир. Но результат превзошел все, что могло подсказать ей воображение, даже при том, что от природы она склонна к пессимизму. Она оказалась одна на краю света и вынуждена прятаться в этом сквере после того, как ей не удалось увидеть нужного человека, так как он угодил в тюрьму, и после этой встречи с идиотом и стариком, который оказался не лучше. Стемнело, на улицах зажглись фонари. Она видела, как в сад вошли несколько парочек и сразу же исчезли в темных аллеях. Наверное, среди них есть и такие, которые предаются любви в этом саду.

В девять часов Ирен поднялась и направилась к знакомому дому. На этот раз, похоже, ей открыл человек, которого она и хотела видеть. Он был еще молод, но вьющиеся волосы у него совсем поседели. Он носил очки в металлической оправе, а его лицо с грубоватыми чертами выражало одновременно серьезность и нежность. Во всяком случае, так показалось Ирен. С первого взгляда, едва увидев его на пороге, она сразу успокоилась. Франко Сольберто говорил только по-испански, изредка вставляя английские слова, но у Ирен было впечатление, что она все понимает. Она прошла за хозяином в столовую-гостиную. Заметив там швейцарские ходики с кукушкой, Ирен подивилась, как они сюда попали. Она без лишних церемоний съела предложенный ей омлет с колбасой и, сообщив все, что знала сама, приготовилась выслушать его. Он говорил тихо, не спеша рассказал о том, как развивалась забастовка в шахтерском поселке, о ее результатах и последствиях.

Двести человек арестовано. Полиция приходила за людьми ночью и уводила их. Ничего яркого и впечатляющего. Двести шахтеров были deportados, то есть переведены на работу в отдаленные районы. Их увезли в грузовиках. Многие видели, как они уезжали.

Забастовка началась на шахте Сан-Пабло. В этой стране даже угольные шахты носят имена святых. Пятнадцать забойщиков прекратили работу, и их тут же арестовали. Но забастовка уже охватила остальные шахты и металлургические заводы. За несколько недель число бастующих достигло пятидесяти тысяч. Сейчас работа частично возобновляется, ибо можно считать, что они одержали победу. В самом деле, правительство издало декрет о повышении цены на уголь, что автоматически повлечет за собой повышение жалованья шахтеров. Однако большинство забастовщиков отказались вернуться в шахту до тех пор, пока не освободят арестованных и не вернут deportados.

За едой Ирен выпила два стакана вина, которое восстановило ее силы и немного развязало язык — она попыталась говорить на ломаном испанском. Время близилось к полуночи.

— Я думаю, — сказала она, — мне не следует снимать номер в отеле, об этом тут же будет сообщено в полицию.

— Конечно. Но я не могу оставить вас тут или приютить у кого-нибудь из товарищей. Единственное, что вам остается, — это сразу же отправиться обратно. Ночью патрулей нет.

— Снова ехать через перевал?

— Да. И знаете, горы не так страшны, как люди. Надо только вести машину не спеша.

Этот человек рассуждал здраво. Даже слишком. И Ирен это оценила.

— Ну что же, тогда я поеду, — сказала она.

— Вы все запомнили?

— Да, у меня хорошая память.

Она опять прошла мимо сквера. Два мрачных часа, проведенных ею здесь, на скамейке, остались уже далеко позади. Она отыскала главную улицу и обрадовалась, опять увидев свою машину. Ирен вынула из сумочки ключ, открыла дверцу и села за руль. Хотя было довольно тепло, она не стала опускать стекла, чтобы чувствовать себя в полной изоляции — как у себя дома. Она завела мотор и включила зажигание — табло на щитке осветилось. Синие и зеленые огоньки сверкали, точно драгоценные камни. Машина тронулась с места мягко, почти бесшумно, и вскоре выскользнула за пределы города. На шоссе Ирен включила фары. Она не любила водить машину в темноте: очень быстро уставали глаза. Но на этот раз надо было сделать над собой усилие. Во Франции она часто возвращалась в машине одна с какого-нибудь неудавшегося уик-энда и очень любила эти моменты, когда, избавившись от всех, уединялась в машине, которая приветствовала ее тихим урчанием. Одиночество порою трудно переносить, но оно имеет и свою положительную сторону. Это утешение — иметь вот такое убежище на колесах или под крышей, иметь возможность сохранить свои пристрастия, свои привычки. Вот и сегодня ночью машина стала ее убежищем, но это не утешало. Впрочем, горы угрожали ей не больше, чем парк Фонтенбло, через который она проезжала в воскресные вечера. Ведь парк Фонтенбло иной раз совсем не внушает доверия. Ей сейчас оставалось только одно — ехать без остановки. Фары освещали дорогу, крутые повороты, деревья у обочин. Ирен включила четвертую скорость; лишь изредка сбавляя газ, она быстро поднималась по склону, оставляя долину внизу. Ирен представляла себе, как снова увидится с актером и его товарищами, повторяла про себя то, что должна была сообщить им о положении на шахтах. Она играла в игру, которая называлась «Я встречаюсь с любимым». Проехав туннель, она навсегда распрощалась с долиной, где бастовали шахтеры.

Несмотря на ночь, обратная дорога показалась ей короче. Около двух часов пополуночи она была уже недалеко от столицы. Она решила, что на сегодня с нее хватит и, если ей встретится по дороге подходящий отель, она остановится там. И действительно, нашелся один освещенный отель, он стоял на несуразной площади, вымощенной посередине и украшенной монументальным фонтаном. Она оставила тут машину рядом с другими автомобилями. Похоже, отель был невысокого класса. Ночной сторож дремал на раскладушке. Свободные номера имелись. Сторож, точно лунатик, двинулся к конторке и протянул Ирен карточку, которую она заполнила, стараясь как можно неразборчивее написать имя, чтобы его невозможно было прочесть. Сторож попросил у нее паспорт, но, едва раскрыв его, тут же закрыл.

Ирен положила деньги на стойку. Сторож взял ее легкую дорожную сумку и проводил Ирен в номер на третьем этаже.

Она смочила холодной водой глаза, которые горели, затем улеглась и уснула, время от времени просыпаясь, чтобы взглянуть на часы. Ирен решила уехать очень рано, пока полиция еще не успела проверить карточки отеля. Когда она встала, не было и шести. Ирен вышла, не встретив никого, даже ночного сторожа.

Теперь опасность почти миновала. Если ее задержат, она скажет, что взяла напрокат эту машину, намереваясь поехать на морской пляж. Никаких доказательств, что она ездила в долину, где происходила забастовка, нет. Проехав километров сто, она наткнулась на полицейский патруль. В сущности, это был первый контроль с начала ее путешествия. Она притворилась, что не понимает ни слова по-испански, и молча протянула документы. Это был самый простой способ избавиться от всяких объяснений. Ей разрешили ехать дальше. Других происшествий до самого конца не было.

Сдав машину в бюро проката, Ирен вернулась к себе в отель, куда за ней должен был прийти актер. В ожидании его она приняла душ и привела себя в порядок. Она перебрала несколько платьев и в конце концов остановилась на одном, в зеленую и голубую полоску, которое было на ней в тот день, когда актер раздел ее в большой комнате в глубине колониального особняка. После того как она была готова, ей пришлось еще долго ждать. У Ирен стоял ком в горле и пропало всякое желание рассказывать актеру про свое путешествие. Наконец ее позвали к телефону. Звонили из полиции. Ей показалось, что она узнала голос комиссара, говорившего по-французски. Следствие по делу об убийстве Жюдит закончилось. Ее просили как можно быстрее зайти в полицию и разрешить проблему похорон. Когда она услышала этот голос, ей сразу вспомнилось жирное бледное лицо полицейского с чернотой под глазами. Итак, она уже больше не может ждать актера. «Сейчас приду», — ответила Ирен полицейскому. Снова она оказалась в ситуации, когда было одинаково мучительно и ждать, и не ждать актера. «Я не виновата, — сказала она себе и тут же поправилась: — Да нет, мы всегда бываем в чем-то виноваты».

— Где вы были? — спросил комиссар, прежде чем повесить трубку. — Я вам звонил сегодня утром, и мне сказали, что вы не ночевали в отеле. Впрочем, это меня не касается.

Полчаса спустя Ирен входила в кабинет этого человека, которого она возненавидела так, словно именно он был в ответе за все — за смерть Жюдит, за странное поведение актера и за ее собственную растерянность.

— С похоронами предстоит много хлопот. Одной вам ни за что не справиться, — сказал он.

Она рассердилась на него за невольную жестокость этой фразы. А между тем он просто хотел ей помочь.

— Вот что я сделаю. Выделю в ваше распоряжение молодого инспектора, он будет возить вас всюду и займется этим делом вместе с вами.

Он вышел из кабинета, прошел, печатая шаги, по коридору и вернулся вместе с щуплым молодым человеком в черном костюме и при галстуке, с лицом цвета слоновой кости. Казалось, этот юноша старается скрыть свою молодость и поэтому напустил на себя такой суровый вид. Он был чем-то похож, хотя и весьма отдаленно, на актера — несомненно, в силу общего национального типа. Но инспектор был начисто лишен обаяния.

Молодой человек повел Ирен во двор, где стояла машина, тоже черная. Они разъезжали из одного конца города в другой, из конторы в контору, из похоронного бюро на почту, где Ирен должна была взять деньги. То, что Жюдит — еврейка, одновременно упрощало и усложняло дело. Необходимость в заупокойной мессе, обязательной для католиков, отпадала, но зато пришлось добиваться, чтобы на кладбище отвели специальный участок. За все это время молодой инспектор ни на минуту не расстался со своей суровой миной. И даже не заикнулся о том, что ему жарко в черном костюме, и не попытался ослабить галстук. Когда все дела были закончены, он вернулся к машине и несколько церемонно распахнул перед Ирен дверцу — как он это делал каждый раз. Она думала, что он повезет ее обратно в гостиницу. Но вот они миновали центр города и поехали мимо роскошных магазинов. Мир верфей и доменных печей, заводов и рабочих кварталов был сейчас так далеко! Даже трудно предположить, что где-то еще идет забастовка. Молодой инспектор, более сдержанный, чем когда бы то ни было, остановил машину перед филиалом «Эр Франс».

— Остается только заказать вам билет на самолет, который вылетает завтра вечером.

Ирен не нашла, что возразить. Сердце у нее заколотилось. Билет на завтрашний вечер? Зачем он вмешивается не в свое дело, этот сопляк! А между тем он был прав. Похороны состоятся завтра утром, а ведь с самого начала было предусмотрено, что она уедет сразу же после похорон. Ирен открыла сумочку и, отдав инспектору свой билет, последовала за ним к окошку.

Когда они вышли, она сказала:

— Ну что ж. Спасибо за все. Я вернусь в отель пешком. Это не очень далеко.

Он попытался улыбнуться — впервые за весь день, — и его лицо цвета слоновой кости чуточку порозовело.

— Не желаете ли поужинать вместе? Я приглашаю.

Не хватало еще, чтобы этот сопляк осмелился попытать удачу.

— Нет, спасибо. Я очень устала и хочу вернуться в гостиницу.

— Я знаю хорошую таверну на берегу моря. Вы любите рыбу?

Отвоевывая пядь за пядью, он неожиданно стал весьма разговорчивым, но потом, поняв, что все его усилия тщетны, сел в машину и, хлопнув дверцей, уехал.

В отеле никто не спрашивал Ирен в ее отсутствие.

Конец этого дня оказался для Ирен мучительнее всего, что она пережила за время путешествия. Она растянулась на постели в своем номере, и волны тоски захлестнули ее сильнее, чем в период депрессии, пережитой прошлой весной. Время от времени она повторяла про себя: «Я не заслужила такого страдания». Около восьми вечера раздался телефонный звонок. Это актер звонил из холла. Он пришел за ней.

— Произошло много разных событий, и я не мог прийти раньше, — вот и все, что сказал он ей.

Ирен снова натянула сине-зеленое платье, которое висело на стуле, причесалась и напудрилась. Но приступы тоски, как правило, не красили ее — тут уж ничего не поделаешь. Она спустилась с лестницы и, увидев актера, стоящего возле портье, постаралась хоть чуточку сравнить это лицо с тем, которое, сохранила в памяти, — словно позади у них была долгая разлука.

Шагая рядом с ним по улице, Ирен доложила о том, как выполнила задание. Но это оказалось совсем не так интересно: за время ее отсутствия здесь произошли два серьезных инцидента. На судоремонтных верфях полиция, пытаясь разогнать демонстрантов, открыла огонь. Двое ранены. Остальные вместе с женами и детьми бросились к церкви, надеясь найти там убежище, но вопреки всем традициям вооруженные полицейские взломали двери и гнались за своими жертвами через всю церковь до самого алтаря. Ирен почувствовала, что рассказ о ее подвиге меркнет в сравнении со всем этим. А между тем разве ее путешествие не было подвигом? Она сама уже не, знала, что и думать. Ирен объявила актеру о своем предстоящем отъезде.

— Да, конечно, — бросил он.

Они отправились ужинать, и по дороге актер предложил ей провести этот вечер и ночь вместе. Ирен была ему благодарна за то, что он не стал ждать, когда она заговорит об этом первая, вымаливая последнюю ночь, точно подаяние. В ресторане, заметив ее озабоченный вид, актер спросил, о чем она думает.

— Я подсчитала, оказывается, мы были вместе очень мало — всего восемнадцать дней.

— Но ведь это ни о чем не говорит.

— Ты прекрасно знаешь, что это не так.

Однако ночью в объятиях актера она забыла про все свои мрачные мысли и сомнения и снова поверила в его любовь.

Самолет поднялся в сумерках, и вскоре его окутала темнота. Ирен, обессиленная, плыла в пространстве и чувствовала полную неспособность вновь обрести то, что она называла здравомыслием или ясностью сознания. У нее было смутное ощущение, будто что-то безвозвратно осталось позади, — видимо, оттого, что она покинула Жюдит в ее последнем приюте и возвращалась одна, без веселой, живой подруги… Впрочем, не только поэтому.

Хотя она так и не заснула по-настоящему, у нее было впечатление, часто рождающееся во сне, будто она идет по городу, как бы рассказывая самой себе о нем, не пропуская ни одной улицы или площади, ни одной лестницы, ни одного моста. Это был шахтерский город, и она повторяла свой путь: от главной улицы к отелю, потом от дома Франко Сольберто к скверу. Она слышала, как ее собственные шаги отдаются в полуночной тишине.

По возвращении в Париж Ирен написала актеру два письма, которые самой ей показались до глупости сентиментальными. Ответа она не получила. Не было и каких-либо других известий из страны, где ей случилось пережить все эти приключения, если не считать газетной информации. Она с жадностью читала короткие заметки о положении за рубежом, попадавшиеся на страницах «Монд», которые в иное время оставила бы без внимания.

Ирен вспомнила излюбленную теорию Жюдит, что, если пожелать мужчину по-настоящему и проявить упорство, в конце концов завоюешь его. Однако у нее не было и тени надежды.

Она никак не могла привыкнуть к отсутствию Жюдит в лаборатории. Что бы она ни делала, все напоминало ей подругу, которую она постоянно привыкла ощущать рядом с собой. Вскоре на место Жюдит придет новая лаборантка. Ирен не знала, под силу ли ей будет вынести это. Она подумывала о том, чтобы уйти с работы.

Она ни разу не встретилась со своими спутниками по круизу и не пошла ни на одну из встреч, где они просматривали фильмы и слайды. Ей не хотелось ни с кем говорить.

Ирен не дала о себе знать Крике, а он в свою очередь не пытался увидеться с ней. Может быть, он боялся ее? Вечерами она сидела дома. Поначалу ей все время хотелось плакать. Слезы подступали помимо ее воли — почти так же, как рвота, — ее томила неутихающая тоска. В такие минуты ее охватывало знакомое о детства ощущение — в нем была и волшебная прелесть воспоминаний, и нежная тоска по ушедшему. Эта грустная тень прошлого как бы смягчала боль настоящего.

Казалось, ничто не способно вывести ее из состояния прострации. Даже вопрос, вставший во всей остроте перед ней, когда Ирен вдруг показалось, что она в положении. Она пребывала в нерешительности, не в силах задуматься над проблемой всерьез. То она вроде бы решалась оставить ребенка, то вдруг собиралась ехать за границу. И тут же говорила себе, что еще есть время.

Она много читала. Перечитала всего Мелвилла из-за «Моби Дика». Еще раз прочла историю белого кита и капитана Ахава, затем «Очарованные острова» — это название напомнило ей круиз. Потом открыла для себя еще одну вещь — «Пьер, или Двусмысленности». Но особенно взволновал ее «Билли Бадд». Она представляла себе этого матроса, осужденного военным трибуналом, с его лицом провинившегося ребенка, как у актера.

Это было точно наитие, хотя ее трезвый ум отвергал даже слабый намек на какие-то сверхъестественные силы. Нет ничего загадочного в том, что эта книга навела ее на мысль о человеке, который был революционером и которому ежедневно грозила опасность. Открыв еженедельник, она наткнулась на подписанный деятелями культуры протест по поводу арестов среди художников, критиков, поэтов, театральных деятелей. Тут же сообщались имена арестованных. Актер был в их числе.

Ирен отправилась по адресу, указанному комитетом по сбору подписей. Там ей ничего толком не могли сообщить. Они протестовали из принципа, не очень-то веря в успех дела. Вероятнее всего, актера и его товарищей не освободят, и они предстанут перед трибуналом. Ирен читала и перечитывала имя актера среди других. Возможно даже, что это были имена тех людей, с которыми она совершала круиз (двух мужчин в списке звали Хосе), а может быть, она встречалась с ними в тот вечер, когда товарищи актера собрались у него дома в ожидании новостей. Ирен спросила, подвергались ли арестованные активисты пыткам. Ответ гласил: «Да, несомненно, в первые после ареста дни. Но после нескольких допросов их обычно оставляют в покое». Ирен заставила себя взглянуть этой невыносимой правде в лицо. Она спрашивала себя, кто из полицейских пытал его: тот, с чернотой под глазами, или парень, с которым она ездила в машине, а может, те, что были в серых и зеленых мундирах…

Две недели спустя на третьей странице «Монд» она увидела сообщение, которого давно ждала. Военный трибунал закончил рассмотрение дела — похоже на то, что это была только видимость следствия. Актера приговорили к десяти годам тюрьмы. Остальных тоже осудили на различные сроки заключения, от четырех до двадцати лет. Основной мотив обвинения — участие в «вооруженном восстании». Так суд квалифицировал организацию забастовок. Корреспондент газеты писал, что зал заседаний был заполнен до отказа и обвиняемые, отбросив всякую осторожность, воспользовались этим, чтобы провозгласить свои революционные лозунги.

Наступил уже крайний срок, и надо было принять решение относительно ребенка. Ирен все больше и больше колебалась, поскольку теперь наряду с разумными доводами у нее появилась новая идея, заставившая усиленно работать ее воображение. Это было даже не раздумье, а целый роман. Она бросает работу в Париже и уезжает в город, где находится центральная тюрьма. Она снимает там комнату и находит какую-нибудь работу. Каждую неделю она ходит в тюрьму на свидания, живот ее все больше округляется, затем она появляется с младенцем. «Маленький революционер, маленький Хосе, надо тебя принарядить! Мы идем повидать твоего папу, который сидит в тюрьме». Она покидает свой побеленный известкой домик на окраине города, долго бредет до трамвайной остановки по незаасфальтированным улицам, лежащим в желтой пыли, а ребенок плачет и просится на ручки. В тюрьме приходится ждать перед воротами. Она способна ждать хоть десять лет в этой мерзкой стране, ей не страшны десять лет невзгод и нищеты, лишь бы он знал, что она тут, за стеной!

Потом Ирен вспомнила, что актер ни разу не написал ей. Он оказался мудрее ее. Он понял, что в их жизни нет ничего общего и лучше отнести эти несколько дней путешествия к разряду приятных воспоминаний.

Почти сразу же после того, как стал известен приговор, проблема ребенка отпала: оказалось, что тревога была ложной. Прощай, маленький революционер, ты не пойдешь в тюрьму на свидание с папой!

Два года спустя в лабораторию на имя Ирен пришло письмо. Оно было опущено в Париже. В конверте лежал листок папиросной бумаги, исписанный бисерным почерком. Поднеся письмо к глазам, можно было увидеть, что каждая буква выведена синими чернилами отдельно, как бы печатным шрифтом. Таким образом, послание легко было прочесть. Чтобы написать текст так плотно малюсенькими буквами с обеих сторон листка, должно быть, потребовался кропотливый труд, на который способен только заключенный. Под этим письмом, по-видимому переправленным нелегально — привезено кем-то и опущено в Париже, — стояла подпись актера. Оно было написано по-испански. Ирен принялась расшифровывать текст.

«Дорогой друг, я обращаюсь к тебе, памятуя о том, что два года назад во время твоего путешествия по нашей несчастной стране ты проявила интерес к общему делу и согласилась оказать услугу Революции. Ситуация не изменилась. Напротив, диктатура все больше угнетает наш народ. Никогда еще столько товарищей не было брошено в тюрьмы. Изменить ситуацию изнутри вряд ли возможно. Поэтому мы придаем большое значение всему, что может информировать мировое общественное мнение».

Далее следовали похвалы по адресу печати демократических стран, перечислялись фамилии журналистов, которых Ирен должна была разыскать и добиться, чтобы они через свои профсоюзы потребовали предоставить репортерам всего мира возможность разъезжать по стране, посещать тюрьмы, беседовать с политзаключенными и публиковать материалы. Автор письма жаловался на тюремные условия: ограниченная возможность читать газеты и книги, посещать заключенных разрешается только близким родственникам. Ирен было стыдно даже вспомнить о своих глупых мечтах. Письмо заканчивалось вежливой фразой: актер говорил Ирен о своих лучших воспоминаниях, просил передать интернациональный привет всем журналистам и выражал надежду, что они с вниманием отнесутся к его письму.

Ирен еще раз перечитала строчки, с таким усердием выведенные микроскопическими буквами. Но так ничего больше и не смогла увидеть за ними. Несмотря на то что со времени их последнего свидания прошло два года и эти годы сделали свое дело, Ирен была уязвлена. Она спрашивала себя, имеет ли она на него какое-то право. Чего она хочет? Чтобы все десять лет заключенный в тюрьме проводил дни и ночи в мечтах о ней? А он решил, что есть на свете дела поважнее, и включился в революционную работу. Так было лучше для его внутреннего спокойствия и — не стоит бояться этого слова — для его счастья. Даже если ему суждено провести в тюрьме много лет, он закален против болезней души, как правило поражающих идеалистов. Теперь он только боец. Только боец, тактик, прагматик, который оказался способен написать это письмо, обдавшее ее холодом. Ирен с горечью повторяла: «Почему он говорит мне о своей борьбе? Ведь не она же сближала нас!» Дело было совсем не в этом. Она теребила пальцами тоненький листок, густо исписанный синими строчками — маленький шедевр тюремного искусства, — и ей захотелось скомкать его в шарик. Если она и сохраняла еще остатки нежности к автору этого письма, то лишь потому, что он способен был питать некоторые иллюзии и искренне верил, что мобилизует демократическую печать на борьбу за свободу его маленькой родины. Но журналистам приходилось разоблачать столько позорных явлений и в стольких странах мира, что демократическая печать оказалась перенасыщенной подобными материалами. Ирен знала, как грустно строить иллюзии, а потом понять, насколько это было глупо. Какую горечь испытываешь в такие минуты, какой разбитой и несчастной чувствуешь себя!

Два вечера ушло у Ирен на то, чтобы перевести и переписать это письмо. Отпечатанное на машинке, оно заполнило шесть страниц. Она сняла с него фотокопию и разослала несколько экземпляров в редакции самых крупных газет, сопроводив их врезкой. Запечатывая конверты, она говорила себе, что делает все это только для того, чтобы воздать дань прошлому, тому, во что долго верила — настолько, что и по сей день испытывает душевную боль, хотя теперь всю эту историю можно отнести лишь к разряду занятных приключений.