Нынче утром ведьма Швиттер долго восторгается моей прической. Косы обернуты вокруг моей головы маленькой короной. Грет иногда делала мне такую – по особым дням или когда мы ездили туда, где все кладут цветы на землю.

– Кто-то на славу потрудился. Ведь не отец же, правда?

– Йоханна. – Я пропускаю громадную жирную Урсель, чтоб она могла добраться ковровой щеткой под стол и собрать крошки.

– Хм. И когда же она успела?

– Перед завтраком. Мне не нравится, когда волосы так. Заколки втыкаются. Мне тяжело. Шея ноет.

– Красота требует жертв, – говорит ведьма, постукивая меня своей палкой. – Скажи-ка, а Йоханна с вами завтракала?

– Она по утрам только кофе пьет. – Ведьма с Урсель переглядываются.

– Понятно. А… – Тут ведьма собирается спросить что-то еще, но, похоже, передумывает и вместо этого сообщает Урсель, что хочет на обед. Когда мы остаемся одни, она говорит мне: – Ну, Криста, ты сегодня прямо как принцесса, так что и веди себя подобающе.

– Моя прабабушка была настоящей принцессой.

– Да-да.

– Была-была, – упрямлюсь я.

– Сказочной принцессой?

– Не говорите глупостей. Моя прабабушка была настоящей принцессой. В Индии.

– Это ты говоришь глупости, Криста. Коли так, ты была бы черная, как цыганка, а ты посмотри на себя – идеальная златовласая фройляйн, белоснежная, так что нечего тут ерунду болтать. – Я высовываю язык, но ведьма Швиттер слишком увлеченно возится в своей корзинке и не замечает. – Иди сюда. Смотри, что я тебе принесла. – Достает деревянную катушку ниток. У Грет было много таких – с навитыми на них разноцветными нитками, лежали у нее в коробке для штопки, но у этой сверху вбиты четыре гвоздика. В другой лапе ведьма держит клубок шерсти.

– А это для чего?

– Nahliesle. Его еще зовут французским вязанием. Эта катушка – моей младшей внучки Фредерики, и она уже вяжет как большая, хотя ей всего семь лет.

– А ваша внучка тоже ведьма?

– Ох ты ж господи, детка, с чего ты это взяла? – Швиттер накручивает шерсть на гвоздики, пропустив конец в дырку посередине. – Ну вот, я начала. Теперь смотри внимательно. Это гораздо проще, чем на спицах. Держи катушку в левой руке, so [58]Вот (нем.).
, наматывай шерсть на гвоздики и тяни петлю, которая сверху, иголкой. – Она показывает несколько таких стежков. – А внизу у нас нарастает связанная труба, видишь? Очень быстро. Сможешь связать хорошенькие зимние носки своей кукле.

– Не хочу.

– Но будешь, Криста. – Ведьма Швиттер блестит глазами и кажет свои длинные зубы. – Это особая волшебная шерсть. Ты вяжешь, а она меняет при этом цвет.

Сейчас она синяя, а через несколько кругов будет розовая, потом желтая или зеленая. Попробуй.

Она смотрит, как я делаю несколько петель. Ненавижу это дурацкое занятие. Пальцам жарко и липко. Хочу играть. Как только она берется за свой журнал с картинкой на обложке, на которой какие-то мужчины улыбаются и машут, я стаскиваю все петли, и глупая труба падает на пол. Ведьма вздыхает, цокает языком, но ничего не говорит. Она поднимает, что упало, надевает петли обратно на гвоздики, сует мне катушку в одну руку, иголку – в другую.

– Выкобенивайся как хочешь, Криста. У меня нет других дел, и меня это все нисколько не раздражает. Будем сидеть вместе – хоть весь день, пока ты не сделаешь хоть что-то путное.

– Зачем?

– А ну тихо. – Ведьма берется за палку. – Сосредоточься.

Я скриплю зубами и шепчу скверные слова. Но теперь она смотрит за мной, пока я не пройду розовый и не доберусь до желтого. Потом сама накидывает еще немного, стягивает дурацкую трубу на конце и вручает ее мне.

– На один носок хватит длины. Завтра сделаем второй. Молодец, Криста. Иди поиграй с куклой, а я дочитаю журнал.

Сажусь в углу с Лотти. Она опять хочет послушать «Ханселя и Гретель», но только ту часть, где ведьму запихивают в печь. Сегодня мы разводим огонь горячий-прегорячий, и ведьма так кричит, что все окна в пряничном домике разлетаются на бесчисленные кусочки ячменного сахара. Мы сидим и едим их, а ведьма горит. Когда заглядываем в печь, там от нее остались лишь мерзкие желтые ногти и два длинных зуба.

Приходит Урсель, и ведьма Швиттер показывает ей что-то в журнале – какую-то картинку, наверное. Обе смотрят на меня. Я примеряю дурацкую маленькую трубу Лотти на ногу. Ей не нравится, потому что носок колется, да и ступни у трубы толком нету. Я говорю, что мы ей добудем настоящие носки, из магазина. Хочу выкинуть эту глупую штуку, но ее трудно снять, и приходится так сильно тянуть, что у Лотти отрывается нога, а вместо нее остается дырка. Внутри видно веревку, на которой нога держится.

Надо, думаю, поиграть в кроличьего доктора, беру у ведьмы Швиттер маленькие ножницы. Чик-чик-чик. Лотти так кричит, что приходится накрыть ей лицо подушкой. Нога отваливается, и я ее держу в руках, как медсестра. Потом отваливается и вторая нога.

– Господи боже мой, что ты творишь? – спрашивает Урсель, нависая надо мной, вцепившись в щетку для пыли. Она отбрасывает подушку ногой и хватает Лотти. – Вы посмотрите, что эта маленькая чертовка наделала. Испортила куклу. Как подумаю, сколько она стоила… другие девочки ценили бы. – Она стукает себе по голове. – Ненормальная, вот что я скажу. Не все дома.

Ведьма помахивает журналом.

– Я тебе что сказала? – Она протягивает свою лапу к Лотти. – Неси сюда куклу, Криста. Посмотрим, можно ли ее починить.

– Нет.

– А ну-ка быстро, пока отец не увидел, что ты натворила. Иди сюда сейчас же. Я за свою жизнь много кукол перечинила. – Урсель она говорит: – Принеси, пожалуйста. Не хочу я отвечать за такой ущерб.

Урсель вырывает ноги у меня из пальцев.

– Хватит. – Я царапаю ее руку и пытаюсь лягнуть. – Не хочу я, чтоб ее чинили. Она кролик.

– Это кукла, – скрежещет Урсель и так меня толкает, что я падаю. – Что с тобой такое?

– Ноги тут держатся на резинке, – говорит ведьма. – Толстая резинка подойдет. Мальчишки часто отрывают руки и ноги сестриным куклам – а иногда и головы, поиграться в похороны.

– Мальчиков не исправить. – Урсель качает головой, но вроде не злится. – Это уж как водится. Но я отродясь не видала девочки, чтоб вытворяла такую жуть.

Они возятся с Лотти, не обращая внимания на ее крики. Когда ноги у нее опять на своем месте, Урсель сажает ее на самый верх книжного шкафа – пока я не научусь себя вести. Трусы на нее не надевают.

Дядя Храбен приносит мне кулек фигурных мармеладок. Я раскладываю их по цветам. Черные – самые вкусные. Следом – красные, а вот оранжевые, зеленые и желтые по вкусу никакие. Раньше я им откусывала головы. Теперь попробую начать с ног.

– Ты нынче такая взрослая, – говорит он, тыкая мне в прическу.

– Мне не нравится.

– И мне. Лучше, когда распущенные. – Дядя Храбен умолкает. – Я никому не говорил, как ты вылезала в окно, шалунья Криста.

– А я никому не говорила, что вы стукнули маленького мальчика, – отвечаю я с полным ртом ног.

– Сколько раз тебе повторять, Криста? Не было там никакого мальчика.

– Меня за враки шлепают.

– А тебе нравится, когда тебя шлепают? – Дядя Храбен сует мне руку под юбку и похлопывает по попе. Руку потом убрать забывает.

– Нет. – Я беру сладости и ухожу на другой край стола. – А вам?

Он очень громко смеется.

– Когда как. Если твой папа, то нет. А что до окна, так он тебя больше в лазарет не возьмет. – Он смотрит на меня странно. – Особенно после того, что случилось.

Ведьма забыла свой журнал. Когда приходит Йоханна, он все еще лежит на кресле. Сегодня вечером на ней синее платье в облипку по ногам. Веки у нее тоже посинели, в тон.

– О, это свежий?

– Не знаю. – Я прошу ее спустить мне Лотти. – Шарлотта плохая. – Ноги у нее вялее, чем раньше, и она теперь не может сидеть, как надо.

– Как твоя прическа? Уверена, всем понравилось. Ну, ты сегодня хорошо себя вела? – Я не отвечаю. У Йоханны большие руки – сразу видно, они готовы кого-нибудь отшлепать. Да и все равно ей неинтересно. – Давай посмотрим, что у меня для тебя в кармане.

В этот раз она принесла мне новые заколки, только вряд ли они новые: в одной запутался черный волос. Они пахнут дрянью, которую Грет заливала в туалет. Две похожи на веточки с радужными птичками в ряд. Другие – металлические бантики, красные в белую точечку.

– Как у Мышки Минни, – говорит Йоханна.

– Мышка Минни дурацкая.

– Что за манеры, Криста? – спрашивает папа, возвращаясь после мытья рук, но ладонями друг вокруг друга он крутит по-прежнему. – Скажи спасибо тете Йоханне.

– Спасибо, тетя Йоханна, – говорю я тихо-претихо. Йоханна улыбается.

– Можно просто Йоханна, Криста. Какая пара тебе больше нравится? – Я выбираю птичек. – Отлично. – Она поглядывает на папу. – Я их тебе завтра приколю.

Папа отпирает буфет и достает новую бутылку особой воды. Наливает себе стакан и выпивает залпом. Йоханна смотрит на него, потом на бутылку.

Я смеюсь.

– Папа, что за манеры?

– Прекрати, – говорит он, хмурясь, но достает второй стакан – для Йоханны. Она отпивает немножко, а потом садится в ведьмино кресло и открывает журнал. – Ты видел эту статью, Конрад?

Папа встает за спиной у Йоханны и смотрит на страницы, которые она открыла. Через миг у него делается странное лицо. Он хмурится, и губы у него исчезают, рот превращается в щель для писем.

– Зачем ты мне это показываешь?

– Тебе не интересно?

– С чего бы?

Я подкрадываюсь и заглядываю из-под папиной руки. Там картинки уродливых дам и тролля. Наверху страницы – заголовок большими буквами. Я прочитываю по слогам: «Frauen, die nicht Mutter werden dürfen» 31 .

– Почему тут написано, что им нельзя становиться матерями?

– Вдруг они передадут что-нибудь по наследству, – говорит Йоханна. – В смысле, ты посмотри на них. Едва ли они вообще люди. Иногда, правда, с виду не скажешь, что с ними не так…

Папа выхватывает журнал и сминает его в ком.

– Криста, иди во двор.

– Сам сказал, что я должна сидеть дома. Ты сказал…

– Делай, что велено. Сейчас же.

Уходя, я громко топаю, но потом на цыпочках возвращаюсь обратно – подслушать.

– Поразительно похоже на шантаж, – говорит папа. – Не ожидал от тебя.

– Не понимаю, о чем ты. – Йоханна делает вид, что плачет. У нее плохо получается. Затем она принимается извиняться, много-много раз. Чуть погодя папа говорит, что ничего страшного. Он берет ее за руку, в утешенье, и дает ей большой белый носовой платок со своими инициалами. Сморкается Йоханна так, будто лошадь угольщика фыркает в мешок с кормом. Мы с Лотти прячемся в цветущем кусте красной смородины – разглядеть пудреницу, которую вытащили у Йоханны из сумки. Она круглая и бледно-зеленая, с изображением дамы в старомодном платье и капоре. Я припудриваю нос Лотти и себе. Поглядевшись в зеркальце, мы стираем пудру и возвращаемся домой. Папа смотрит в стену. Йоханна улыбается.

– Хочешь сыграть в игру, Криста? – Она достает доску для «Damespiel» [59]Шашки (нем.).
и играет, как дура, чтоб я выиграла. С Грет было играть куда лучше. Она терпеть не могла проигрывать. Однажды, продув шесть раз подряд, она спихнула доску со стола и сделала вид, что случайно. – Чем теперь займемся? Знаешь какие-нибудь стихи, Криста?

Папе стихи Грет не нравятся, потому я мотаю головой и вместо стихов пою ей «Alle meine Entchen» [60]Все мои утята (нем).
:

– Очень мило, – говорит она и принимается хлопать.

– Я еще не допела, дура.

– Криста! – орет папа. – Извинись немедленно. – Я делаю вид, что не слышу.

Посреди ночи приходит der Sandman. Раньше он всегда являлся с фонариком. Склонялся над моей кроватью и вынюхивал меня, а иногда щупал под покрывалом, а я притворялась, что сплю. Грет говорила, что, если крепко жмуриться, он не может своровать у тебя глаза, чтоб потом скормить их своим детушкам. Иногда я подглядываю, но открываю только один глаз, и то чуть-чуть. А наутро я знаю, что это не приснилось, потому что нахожу «Поцелуй негра» или «Шоколадный пфенниг» под щеткой для волос. Сегодня он забыл фонарик и все спотыкается и грохочет в темноте. Когда луна выбирается из-за своего облака, чтобы посмотреть, что тут происходит, Лотти шепчет мне, что это не Песочный человек, a Boggelmann. На полу – здоровенный мешок, а сам он шумит и открывает все подряд, ищет нас, и я быстро сую палец в рот, чтоб не закричать, потому что это der Kinderfresser, ужасный Детоглот, и мешок этот – с руками и ногами или даже детишками целиком. Я прячусь под кроватью, рукой зажимаю Лотти рот. Дрожу с головы до пят – сейчас даже хуже, чем когда пряталась от Грет после того, как порвала ее нитку жемчуга и она прибежала по лестнице с колотушкой для ковров, грозя выдубить мне шкуру.

Тут включается свет, потому что пришел папа. Der Kinderfresser превращается в тень.

Я быстро вылезаю. От папы странно пахнет. Он выбрасывает все из шкафов и ящиков, запихивает мою одежду и книги, игрушки и щетку в мешок.

– Папа, что случилось?

– Одевайся. Мы едем путешествовать.

– Домой, папа?

– Нет. В другое место, за море, далеко…

– Конрад? – входит Йоханна. На ней только корсет и трусы. Блестящие, розовые. У нее вислый зад и громадные сиси, но не такие большие, как у Грет. – Что ты делаешь?

– Я больше не могу. Опостылело. Мне нужно уехать отсюда.

– Не говори ерунды, Конрад. Ты пьян. Выспись хорошенько. Утром все будет иначе. – Она пытается его обнять. – Пошли спать.

– Оставь меня в покое, уродливая корова. – Папа отпихивает ее и принимается мыть руки воздухом. – Убирайся.

У Йоханны распахивается рот.

– Так нельзя. Мы же только что…

– Я не приглашал тебя остаться.

Тут Йоханна бьет папу по лицу и говорит очень скверное слово. Она колотит его кулаками в грудь, но он ее отталкивает и, спотыкаясь, уходит из комнаты. Йоханна укладывает меня в постель.

– Спи, Криста. Папа устал. Утром все будет хорошо.

Я долго лежу без сна – а вдруг придут какие-нибудь другие бабайки. Йоханна с папой кричат друг на друга. Потом хлопает дверь. Очень тихо. Ухает сова. Кто-то из зверей в зоопарке принимается выть. Чуть погодя я слышу, как еще тише закрывается другая дверь. Я смотрю, как на меня в ответ смотрит звезда – там занавески не задернуты как следует. Если изо всех сил смотреть, не моргая, долго, кажется, что звезда падает на Землю. Грет говорила, что звезды – это глаза мертвых людей, которые наблюдают за нами.

– Funkel, funkel, kleiner Stern, – шепчу я в темноту. – Где ты, кто ты – я не знаю.

Папа обычно будит меня криком: «Я больше не буду повторять», – но сегодня слышно только звяканье чашек и блюдец, и мне понятно, что кто-то из ведьм уже принес завтрак. Я поднимаю Лотти с пола, и мы с ней видим, что это мерзкая жирная Урсель с папиным кофе и рогаликами и с ужасной манной кашей – для меня.

– О, – говорит она, глядя на мою ночнушку, – ты еще не одета? Шевелись-ка, девочка. Скоро уже фрау Швиттер придет. – Она подбирает две пустые бутылки, держит их подальше от себя, будто они могут укусить. – Разбуди-ка ты отца. Похоже, ночка у него была что надо.

Но папа не хочет просыпаться. Он не высовывается из-под одеяла, даже когда я замечаю на стуле его штаны и лезу к нему в карманы. Лотти прячет украденные пятьдесят райхспфеннигов под отклеившийся угол линолеума у моей кровати. Йоханна не идет меня причесывать. Хорошо. Я сажусь читать книжку. Дочитав сказку, я мою те части себя, на которые папа может обратить внимание, надеваю лучшее платье и новые белые носочки. Иду показать папе, какая я красивая, но он все равно не просыпается, даже когда я очень громко ору и пинаю кровать. Вытаскиваю у него из-под головы подушку, а он все равно не двигается. Мы с Лотти пробуем папин кофе, в нем много сахара, как это любит Йоханна, и съедаем один рогалик, намазанный маслом и еще посыпанный сахаром. Лотти говорит, что ее тошнит.

За папой приходит Херта, велит мне вынуть палец изо рта.

– Где твой отец? Опаздывает. У нас много дел, а без него мы начать не можем.

– Папа не хочет вставать.

– Вот как? Сейчас разберемся. – Херта упирает руки в бока. – Он там один? Хорошо. – Она шагает к его двери и барабанит в нее большими жесткими костяшками, потом заходит. Слышен странный звук, будто курица квохчет, когда ей сворачивают шею. Затем Херта выбегает вон и начинает так вопить, что по лестнице взбегают несколько мужчин.

– Что стряслось? – спрашивает один, улыбаясь во все лицо. Я его раньше видела. У него оранжевые волосы и много веснушек. Голос у него, как будто горят еловые шишки. – Паука увидала?

– Там. – Херта хватает ртом воздух, держится за шею рукой и тыкает в дверь: – Удавлен.

– Папу укусил паук? – Грет говорила, что некоторые пауки прячутся под сиденьями в туалетах и, если засиделся, кусают за попу. – Что случилось с папой? – Никто не отвечает. – Что такое «удавлен»? – В папину комнату набиваются еще люди, но который с оранжевыми волосами смотрит с порога. Лицо у него делается серьезное. Он кладет руки Херте на плечи:

– Давно?

– Холодный, – говорит она, потирая руками горло. – Он холодный. Окоченелый.

– Значит, ночью. Кто-то из этих вырвался и пришел искать доктора.

Херта качает головой.

– Даже если б вырвались, откуда им знать, где именно его искать?

– Звериное чутье. Ты же знаешь, какие они.

– Но это ж силу надо иметь, чтоб… – Херта роется в карманах, достает сигарету, оранжевый ее поджигает. У нее трясутся руки. После нескольких пыхов она говорит: – Может, ты и прав, Мецгер32. Да, судя по всему, это и произошло.

Я стою у стены в папиной комнате. Он все никак не просыпается, хотя все тут очень шумят и всё кругом осматривают – под кроватью, в шкафу, за комодом. Один проверяет окно: открывает его, закрывает, открывает, закрывает. Потом несколько человек идут ко мне в комнату. Я иду следом и вижу, как они находят мешок, набитый одеждой и игрушками. Херта на него пялится.

– Йоханна права. Он и впрямь собирался сбежать.

Высокий тощий мужчина уходит и возвращается с дядей Храбеном, тот улыбается и злится одновременно. Он заходит к папе в комнату и выкрикивает много очень скверных слов. Все остальные мужчины уходят – кроме Мецгера со странными оранжевыми волосами, он стоит в дверях. Когда дядя Храбен выходит оттуда и берет меня на руки, я начинаю плакать.

– Почему папа не просыпается?

– Не беспокойся, mein kleines Made hen. О тебе дядя Храбен позаботится. – Он приглаживает мне волосы. – Вот что, слушай внимательно. Видать, кто-то из служанок принес завтрак. Кто-нибудь еще тут был? Ты видела кого-нибудь незнакомого?

– Только der Kinderfresser.

– Детоглота? – Улыбка у дяди Храбена делается еще шире. – Нет-нет, Криста, в смысле настоящих людей, вчера после чая или перед завтраком сегодня утром кто-нибудь приходил?

– Сначала пришла Йоханна, – говорю я сердито, – а потом der Kinderfresser. Я думала, что это Песочный человек, но это не он, потому что у него был большой мешок. Ну и Песочный человек всегда оставляет мне сладости, а этот ничего не оставил. А потом Йоханна с папой кричали друг на друга.

Дядя Храбен хмурится.

– Йоханна была здесь прошлой ночью?

– Да. – Я пытаюсь вырваться и спуститься на пол. – Пустите. Хочу к папе.

– Нет, ее здесь не было, – говорит Херта, странно поглядывая на дядю Храбена. – Йоханна была у меня. Она очень расстраивалась из-за… чего-то. Мы полночи проговорили.

– Это неправда. – Дядя Храбен наконец ставит меня на пол, и я топаю. – Она была здесь, со мной и с папой.

– Ты меня врушкой зовешь? – Херта щурится и зло смотрит на меня. Она меня не пугает, но я на всякий случай прячусь за дядю Храбена. Он лезет в карман и потихоньку передает мне лакричное колечко.

– Йоханна играла со мной в шашки и расчесывала мне волосы. А потом сняла платье. Она пришла ко мне в комнату в одном корсете и в трусах. Я видела ее сиси.

Мецгер издает странный звук и делает вид, будто кашляет. Дядя Храбен закрывает рот рукой. Херта хмурится на них обоих.

– Этой дурочке все приснилось.

– А вот и нет. – Я достаю пудреницу из тайного места под подушкой и оставляю там лакричное колечко – на потом. – Смотрите – Йоханна потеряла.

Херта пожимает плечами.

– Да, это ее, но она могла колечко здесь забыть когда угодно.

– Вчера, – упираюсь я и сую палец в рот.

– Ты же знаешь, что бывает с детьми, которые так делают, – говорит Херта и тащит мой палец изо рта двумя пальцами, зажав его, как ножницами.

Вваливается ведьма Швиттер, опираясь на свою волшебную палку, чтобы все думали, будто это клюка. Она видит меня, и глаза у нее делаются круглые.

– Криста? – Она оглядывает остальных. – Вы что себе думаете? Где вообще приличия? Ребенку здесь точно быть не положено. Пойдем, Криста, спустимся в кухню. Может, найдем тебе что-нибудь славное поесть.

Вверх по лестнице взбегает Урсель. Лицо у нее ярко-красное. Ей так жарко и она так запыхалась, что у нее прямо усики из капелек пота.

– Это правда? Внизу говорят, кто-то его удавил. Я поднималась меньше часа назад. Если б я знала… – Урсель содрогается. – Он правда мертвый?

Я вдруг пугаюсь. Беру Лотти и прижимаю к себе, сильно-сильно.

– Кто мертвый? – Все оборачиваются и смотрят на меня. – Кто мертвый? – Кричу я.

– Произошел несчастный случай, Криста, – говорит ведьма Швиттер и тянет меня своей лапой прочь из комнаты. Я с ней дерусь. Ей приходится отцепиться, потому что тут нужны две руки, а в другой у нее палка. Я ныряю под рукой у Мецгера и бегу обратно к папе в комнату.

Папа все еще на кровати. Кто-то натянул ему одеяло на голову, и на нем нет одежды. Он выглядит странно, как большая кукла, только у кукол спереди не бывает волос. Он спит с широко открытыми глазами, а на шее у него – здоровенные багровые пятна.

– Забор был высокий, как дом, – говорит Грет, растирая масло в муке, – и толстый, как эта комната в длину. Летом его весь оплетали темно-красные розы. И так был прекрасен их аромат, что чувствовался за пять миль. Он то и привлек Принца ко дворцу Спящей Красавицы. – Она вываливает тесто на доску. – Подай мне скалку, Криста. – Пум. Пум. Ком поделен надвое, половинки раскатаны кругами. Грет кладет тот, что покрупнее, в блюдо. А я пока выбираю камешки из сушеной чечевицы.

– А какой это будет пирог?

– С котятами и Рапунцелью. В хозяйстве все сгодится: кошка соседская родила деток, а повар утопил их в ведре. Ты сказку слушать хочешь или нет?

– Не буду есть пирог с котятами.

– Тогда не получишь пудинга.

– Ну и пусть. Что принц дальше делал?

– Так вот, под цветами у роз были острые шипы – здоровенные, как твой мизинчик, и кривые, как ятаган у злого турка, и потому достал принц свой меч и принялся рубить стебли. – Грет рассекает воздух ножом для масла. – Рубит он стебли, а шипы колют его в ответ, покуда на земле не стало по колено красных лепестков и алой крови. На это ушла у него неделя, а то и больше, но он наконец прорубил дыру – довольно, чтобы внутрь пробраться. И вот дворец, все еще заколдованный, и все в нем спят: повара, служанки, лошади, гончие. Всюду пыль. Schmutzf [62]Зд.: Гадость, пакость ( нем. ).
— Она хлопает по стене мухобойкой, подбирает полумертвую мясную муху за крылышко и несет к открытому окну. – Даже навозные мухи.

– А что же Спящая Красавица?

– Она тоже спала. – Грет зевает. – Она спала долго-долго.

Мне так не терпится, что не могу ноги держать спокойно.

– Дальше, дальше.

– Может, потом. Я слишком устала. Кроме того, еще столько котят нужно нарубить, глаза у них повыковыривать.

Я смотрю в таз.

– Это не котята. Это голуби, которых ты купила на рынке.

– Уверена? – Грет смеется и тыкает в окровавленные тушки. – Слушай. Слышишь? – Она прикрывает рот ладонью. – Мяу-мяу-мя-а-а-ау.

– Глупости какие. Это ты мяукаешь. И вообще, я знаю, чем все закончится. Принц целует Спящую Красавицу, и она просыпается…

Меня кто-то трясет. Потом мне по лицу бьют рукой, сначала слева, потом справа. Я смаргиваю – надо мной стоит Урсель.

– Прекрати.

Дядя Храбен хватает ее за запястье.

– Это еще зачем? Оставьте несчастного ребенка в покое.

– Что, пусть стоит тут еще пять минут с разинутым ртом и пялится в никуда? У нее какой-то припадок. Не смотрите на меня так – кто-то должен был что-то предпринять.

Ведьма Швиттер обнимает меня костлявой ведьминской рукой.

– Пойдем, Криста, пора нам спуститься.

– Нет! Нет! Подождите. – Я бросаюсь на папу, целую его. Он странного цвета, а щека у него такая, будто он только что вошел с улицы снежным зимним вечером. Глаза смотрят прямо на меня, но он не просыпается, и я все целую и целую его, пока дядя Храбен меня не оттаскивает. Затем ведьма Швиттер склоняется к папе и закрывает ему глаза, а я помню, как он это делал маме, после того как пооткрывал окна. Все расступаются, потому что явилась Йоханна, и лицо у нее ужасного серого цвета, как лужа, а под глазами темные круги.

– Конрад? Мне сказали, кто-то… – Она касается его запястья.

– Это просто заклинание, – говорю я ей. – Вам надо его поцеловать, и он проснется.

– Он умер, Криста, – говорит она плоским голосом. – Нет его.

– Нет, есть. – Я топаю и принимаюсь пинать дальний конец кровати. – Папа! Папа! Проснись.

– Невелика потеря, как выясняется, – говорит Мецгер, перекрикивая меня и пожимая плечами.

– Тш-ш-ш! – Ведьма Швиттер делается очень злая и кивает в мою сторону. – И так все плохо, и без… – Она пытается притянуть меня к себе, но я не даюсь.

– Слабонервный засранец собирался свалить, бросить важнейший исследовательский проект, который мог помочь тысячам героев. Более того, это оскорбление…

– Убью того, кто это сделал, голыми руками, – говорит Йоханна, глядя прямо на него. – Втопчу в землю.

Мецгер выставляет вперед подбородок.

– На меня только не смотри. Я не лазаю в потемках по спальням. Я бы его к стенке поставил да расстрелял.

– Это кто-то из них, – говорит дядя Храбен. – Должно быть, вырвались и нашли дорогу сюда.

– Не говори ерунды, – отвечает Йоханна, злобно глядя на него. – Как эти твари могли сбежать? Чертова стена вдвое выше тебя, да еще и с колючей проволокой по верху, под напряжением.

Я щиплю папу за пальцы ног под покрывалом. Пинаю кровать еще сильнее, и Йоханне приходится кричать, чтобы дядя Храбен ее расслышал. Он продолжает говорить, будто не разобрал:

– Я уже отдал приказ о дополнительной поверке…

– Быстро же ты. – Йоханна прищуривается. – И когда только успел?

– Чуть ранее. – Дядя Храбен и Йоханна пристально смотрят друг на друга. – Лучше уж так. – Она открывает рот сказать еще что-то, но он вскидывает руку, и она словно передумывает. – Они сейчас сверяют номера. Нужно показать пример – двести за одного. Чтоб свинье-убийце неповадно было. – Он оглядывается по сторонам. – Это наше внутреннее дело. Фрау Швиттер, мы можем поручить вам проделать все необходимое?

– Я его приготовлю, если вы про это. А малышке понадобится что-нибудь черное из одежды. – Она кладет руку мне на плечо.

– Не буду я в черном. – Не хочу, чтобы из меня делали ведьму.

– Спета твоя песенка про «не хочу» и «не буду», – объявляет Урсель, а у самой лицо довольное. – Никто с тобой тут нянькаться больше не станет. Девочки в приютах делают, что им велят, без разговоров. И растут быстро.

– Да что ж такое, Урсель, – говорит ведьма, – зачем же так черство. У нее только что отец умер.

– Папа не мертвый.

– Мертвее некуда, – говорит Урсель. – И незачем притворяться, что нет.

– Тупая жирная ведьма. – Она вскидывает руку, а я пячусь. – Мой папа не умер. – И тут Лотти спрашивает, что мы будем делать, если папа теперь мертвый. Кто за нами присмотрит? Я трясу ее. Она опять спрашивает, и я дергаю ее за волосы. – Он не умер. – Лотти спорит со мной. Говорит, что папа любит маму сильнее, чем меня, и ушел ее искать. – Папа не умер! – кричу я. – Не умер, не умер. – Лотти все говорит мне, что папа умер и мы с ней теперь совсем одни. Она все никак не замолчит, даже после того, как я беру ее за ноги и бью о стену, и кричу, чтобы перекрыть ее голос, и кричу, пока все в комнате, кроме нас с Лотти, не зажимают руками уши. Дядя Храбен склоняется ко мне, говорит что-то. Я царапаю ему лицо. Бегаю по комнате, плююсь и выкрикиваю очень скверные слова. Лотти права: теперь все ушли – мама, папа, Грет – и остались только эти противные люди. Я стукаю ведьму Швиттер и пинаю Мецгера по ногам. Херта пытается скрутить мне руки за спину. Урсель хватает меня за волосы и снова бьет по лицу. Я кусаю ее за руку и сплевываю кровь.

Ведьма возносит свою волшебную палку и трогает меня ею.

Все вдруг стихает. Я дрожу с головы до пят. Как будто не схватившееся бланманже.

– Хватит, – говорит она и выталкивает меня в другую комнату. – Сядь. Если хочешь поговорить или поплакать, лучше потише. Урсель принесет тебе теплого молока с медом. Надо выпить все до капли. Потом можешь немного поспать.

– Хлопотно с ней, – произносит кто-то. Мецгер. Я слышу его трескучий голос. – И все же… – Тут он смеется. – Рискну предположить, что кому-то может понравиться ее усмирять, когда время придет.

Дядя Храбен тоже смеется:

– Ода.

– Свихнутый ребенок. Ненормальная. Никогда не впишется в приличное общество. Ее надо изолировать.

По-моему, это Херта33, но ведьма Швиттер достала расческу и делает вид, что прибирает мне волосы, а на самом деле кладет на меня сонное заклятье. Проснувшись, вижу, что уже темнеет, а я не у себя в постели. На окнах зеленые занавески, пахнет мастикой. Напротив меня висит большой крест, а к нему прибит Иисус. У его ног – статуэтка Девы Марии, вся в синем, рядом коробка со свечами. Я лежу под покрывалом, в своей одежде, Лотти – под боком. Отталкиваю ее от себя.

Где-то рядом разговаривают люди. Я узнаю голос ведьмы Швиттер и дяди Храбена, а еще там есть другой, низкий мужчина, он рычит медведем, и дама – она обгрызает свои фразы до маленьких кусочков и выплевывает их в неправильном порядке. Я выбираюсь на лестничную площадку и смотрю вниз, но там темно, и я никого не вижу. Слова ползут червяками из темноты, как черти в жутком сне.

– Невозможно, – говорит рыкливый мужчина. – Совершенно невозможно. Поведение, которое мне описали, указывает на некоторое умственное отклонение, близкое к мании. Требуется психиатрическое вмешательство.

– Она свихнутая, в смысле. Я так и думала. – Это мерзкий голос Урсель.

Рыкливый мужчина откашливается.

– Я считаю, она подходящий субъект для шоковой терапии – в Эрлангене34 уже проведена кое-какая интересная работа, но, разумеется, это не мое поле экспертизы. Этого ребенка в любом случае, похоже, стоит держать изолированно, а у нас попросту нет соответствующих заведений.

– Недостаток дисциплины. Раздражительность. Другие девочки. Нет.

– Она пережила ужасное потрясение, – говорит ведьма Швиттер. – Это, несомненно, нужно учесть.

– Это не просто естественное расстройство из-за смерти ее отца, – вставляет дядя Храбен. – Тут все серьезнее. Со слов Йоханны – Aufseherin Лангефельд35, – ребенок застал мать за актом самоубийства.

Урсель хмыкает:

– Так у них вся семейка с приветом.

– Фрау Рихтер, прошу вас. – Дядя Храбен почти кричит. – Разумеется, как сказала фрау Швиттер, необходимо оговориться, что…

– Да-да, не следует сбрасывать со счетов воздействие горя…

– Никакой дисциплины. Чудовищно. Научить рано. Необходимо.

– Однако, насколько я понимаю, Криста регулярно демонстрирует антиобщественное поведение, и мне жаль, что в приюте ей не место.

– Куда же тогда? – спрашивает ведьма.

Долгая тишина, а потом кто-то отодвигает стул.

– Отведите ее к остальным нежелательным, – говорит Урсель.

– Ну нет. – Ведьма Швиттер, кажется, в ужасе. – Она же совсем маленькая. И еще такая хорошенькая в придачу. Неужели некому ее взять к себе?

За моей спиной Лотти вопит, что мы никому не нужны. Придется нам жить в лесу и питаться ягодами, а одежду делать из листьев. А когда пойдет снег, мы спрячемся в берлогу, как медведи.

– Погодите минутку, – говорит дядя Храбен. – Может, я мог бы стать опекуном ребенку или…

– Приличия не позволят. – Какой-то новый голос, высокий, ясный: не могу определить, женский или мужской. – В особенности если учесть вопрос крови. Похоже, прабабушка девочки была… Untermensch [64]Недочеловек (j нем .); так нацисты называли всех неарийцев.
.

– Она была принцесса, – кричу я, хватаю вазу и швыряю через перила. – А вы все dumme Schweinhunde [65]^ Букв. тупые свинопсы (нем.).
. Я вас ненавижу.

Бегу обратно в комнату за Лотти и крепко прижимаю ее к себе. Это она придумала – зажечь свечи и подпалить занавески.