У моего отца была странная любовь к тому заболоченному и речному уголку природы, который назывался Алмазихой. Вокруг деревни столько сенокосных угодий, что мужики переходили с луга на луг, а отец устремлялся на одно и то же далекое место, будто оно была заколдованным. Я вместе с братом вынужден был выезжать на эту Алмазиху – косить сено, сгребать его в валки, таскать на жердях с одного острова на другой, а затем грузить в машину. Лишь зимой, зайдя во двор к корове с овцами и видя, как они вкусно едят сено из Алмазихи и откидывают в сторону траву, накошенную за деревней, я понимал и разделял любовь отца к Алмазихе. Там росла самая сочная и сладкая трава. А еще там протекала речка с водой прохладной и чистой, сквозь которую я видел осторожных головлей, охотящихся за стрекозами, и вечно резвящихся уклеек. Я нырял до одурения в изумрудного цвета воду, смывая пот и успокаивая мозоли на руках, и долго-долго плавал среди желтых кувшинок. Отец редко купался, чаще присаживался на берег, завтракал из бумажки и с важностью говорил: «Один день на Алмазихе – год кормит!».

Спустя двадцать с лишним лет я вдруг снова услышал приглашение побывать на Алмазихе. На сей раз оно прозвучало от моего друга, земляка, редактора областной газеты «Золотое кольцо» Алексея Михайловича Невиницына.

– Тянет меня почему-то в деревню Вахрево, на Алмазиху, – говорил он ностальгически. – Еще и дядюшка просится: свози, мол, и свози меня на малую родину… Может, съездим туда в выходной, все дела бросим и попутешествуем. Вахрево ведь родина моей матери Елизаветы Крячковой.

– Почему бы и нет? – одобрил предложение я, понимая, что одному трудно выбраться в те места, где прошло озорное детство, и где отец преподавал мне уроки сенокоса. – Только, чур, маршрут составляю я.

– Идет. Куда скажешь, туда и побредем.

– Маршрут примерно такой: Акуловское городище, Кузнечиха с березовыми рощами и белыми грибами, Вахрево, где лишь один фермер живет, затем Алмазиха, там купаемся, рыбачим, готовим уху… А возвращаемся через деревню Реброво, где я учился в первом классе, выходим в Павлово село… Там на кладбище ты помянешь своих предков, а я своих.

– Дядюшка как раз хотел тоже заехать в Павлово село на кладбище, там покоится прах его отца. С такой программой мы согласны.

Перед поездкой я решил скорректировать, вернее, дополнить маршрут, заехать в те маленькие деревни, где в молодые годы брал интервью у последних жителей. Как правило, это были одинокие старушки. И мне почему-то захотелось навестить их.

В деревне Боловино жило семь старушек и ни одного деда. Ухоженные луга, раскидистые березы и большой пруд, в который смотрят своим окнами крепкие бревенчатые дома. У одного из них я познакомился с Клавдией Михайловной Чугуновой. Она в тот день колола дрова. Помогала ей сестра, приехавшая из города. Дом стоит высокий, на пять фасадных окон… Попробуй его протопи! Нужно много дров. Вот сестры, полные печальных дум о приближающейся зиме, и вышли заготавливать дрова. Клавдия Михайловна всю жизнь отработала в колхозе дояркой. Думала, уходя на пенсию, отдохнет. Но не тут-то было. Вместо заслуженного отдыха – забвение чиновников, тяжелый процесс заготовки дров. А еще печка требует ремонта. Но во всей округе ни одного печника нет. Пришлось осенью в роли печного мастера выступить сестре. Пожаловалась мне Клавдия Михайловна и на отключенное радио, и на отказ продавцов автолавки приезжать в деревню. Приходится семи немощным старушкам ходить по далеким разбитым и заваленным сугробами дорогам ходить в магазин. Беда настигла и некогда чистый пруд, единственный источник питьевой воды. Он зарастает водорослями. В него ходит колхозная скотина во время пастьбы. Старушки умоляли председателя Гусева загородить пруд, сделать мостик, но тот отказал.

К нашему разговору подключились подошедшие соседки Абрамова и Можжухина. У одной сгнила балка в доме под потолком, того и гляди, жилье рухнет…. У другой – разрушилась терраса, и поправить ее она не может, так как болят ноги, застуженные в годы работы на телятнике. Колхоз не дает старушкам ни досок, ни цемента. И самое печальное, за многолетний труд платит им равнодушием.

Я уезжал тогда из деревни с тяжелым чувством. Написал фельетон, отругал председателя… И старушкам дали досок.

Теперь мне захотелось напомнить им о себе, заехать в гости. Но на мой звонок в контору колхоза я узнал грустную новость: старушки уже давно все умерли.

По той же причине не сбылось моё намерение посетить старушку из деревни Зубово Зою Аркадьевну Симакову, целый вечер рассказывавшую мне, как у них проходило раскулачивание, а потом, в 1937 году, разом сгорело 16 домов. В былые послевоенные годы здесь стояли 32 дома. Сельчане занимались овцеводством, трудились на ферме, растили цикорий, содержали свиней.

На улице выла зимняя вьюга. В печке трещали дрова. А я смотрел в окно и думал о тяжелой участи русских крестьянок. Крепких мужиков то сослали на Соловки, то забрали на войну с фашистами… А они тянули свою лямку, вытаскивали семьи из нищеты и голода. И в старости их ждало то же – беды и нищета. Зоя Аркадьевна угадала мои мысли и показала в окно.

– Вот по этой дороге из всех окружающих сел и деревень шли мужики на войну, – сказала она, сердечно вздыхая и отводя в сторону налитые болью глаза. – И наши односельчане, их было больше 20 человек, ушли по этой дороге на фронт. И никто не вернулся домой.

Сейчас Симакова живет в деревне одна. На столе у нее лежит единственный знак внимания от государства – медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг». Еще медаль от местных чиновников – «Ветеран труда». После вручения наград никто о Зое Аркадьевне не вспомнил, не поинтересовался, почему в деревне отключена телефонная связь и отменена автолавка. Уезжать старушка из деревни не желает. Тем более недавно из маленького домика она переселилась в просторный и крепкий. Я смотрю в морщинистое, доброе лицо Зои Аркадьевны и понимаю, что вместе с ее уходом из жизни умрет и эта заснеженная деревня, и никто больше никогда не узнает о раскулаченных, о фронтовиках-крестьянах, победивших фашизм ценой жизни, о сильных женщинах, поднявших сельское хозяйство из руин и верящих, что теперь их деревни будут жить вечно и счастливо.

После долгих воспоминаний о журналистских командировках и печальных новостей из деревень, где меня никто не ждал, я отказался от мысли вносить новые поправки в маршрут. Хорошо, что не сообщил о них Алексею Невиницыну. Придется двигаться строго по намеченному пути.

В выходной день мы выехали втроем, не считая водителя, на легковой машине в сторону деревни Вахрево. Сельская дорога после прошедшего накануне дождя пугала грязным месивом и глубокими лужами. Но наше стремление увидеть родные пенаты, ощутить заново крестьянские корни и припасть к отцовским истокам, невозможно было ничем остановить.

Утренний жидкий туман стоял над красновато-маслянистым сосновым бором. Осень вступала в свои права. По горизонту темнела полоска лесов. Среди сосен я замечаю, как пылают багряно-стыдливо одинокие клены. А в небе вижу плавающего среди облаков коршуна. В лугах чудесно пожелтел тысячелистник. На поле перед первой деревней Селище, которую мы объезжали, тракторист усердно обрабатывает скудородную пашню.

Команда у нас собралась серьезная. Алексей Невиницын вместо привычных прибауток и анекдотов пересказывает статью из газеты, вызвавшую в нем всплеск эмоций по поводу того, что молодые ребята, обладающие хорошими знаниями, полученными в институтах за государственный счет, бегут из страны. Я пытаюсь заземлить ход его мыслей, показывая в окно машины корову, двигающуюся вдоль дороги медленно, важно, с достоинством незаменимых четвероногих друзей. Но Алексей не отвлекается, продолжая блистать остротой социального зрения и ума. Наконец, на выручку мне приходит его дядюшка Владимир Алексеевич. В первые минуты знакомства он не произвел на меня никакого впечатления, так как мрачные и угрюмые люди всегда вызывали у меня подозрение. Но по ходу знакомства я своё мнение изменил. Угрюмость была его маской. В душе он добряк. Еще меня покорили его острый ум, прямота, безграничная сентиментальность.

– Студенту надо не обладать знаниями, ими надо уметь пользоваться, – глубокомысленно произнес Владимир Алексеевич. – Тот, кто обладает знаниями, у того – горе от ума. По Грибоедову. А тот, кто умеет ими пользоваться, тот и в собственной стране найдет им применение.

Алексей соглашается, не спорит… А дядя продолжает рассуждать о том, что применение знаний в работе вызывает беспокойство, но зато приносит огромное удовлетворение. Следует только понимать, что любимая работа – не только радость, но и переживания, поиски, волнения.

Проезжая вдоль деревни Селище, я предложил встретиться и поговорить с местными подвижниками. Председатель колхоза «Заря» Виктор Ушаков был интересен тем, что возглавил его после полного разорения. На фермах и свинарнике разморожено водоснабжение. Пилорама сломана, кабель с нее украден. Из всех тракторов на ходу был всего лишь один. А лет двадцать назад этим хозяйством руководил отец Виктора, человек мудрый, отважный и принципиальный. Под его руководством колхоз вышел в районные лидеры. Но отказавшись сеять по указке райкома партии, был лишен должности. После статьи в газете «Правда» его реабилитировали, но он больше не вернулся на родную землю. Спустя время вернулся сын. И только поднял хозяйство с колен, восстановил технику, распахал поля, как колхозники, не довольные требовательностью и строгостью начальника, заявили о его отставке. Жил в деревне Селище еще один такой мудрец и смельчак – это главный агроном Борис Тихонов. К нему я приезжал за посадочным картофелем. В его кладовой, как в музее, была чистота, идеальный порядок и набор разнообразных семян, разложенных по отдельным тамбурам.

– Раз не договаривались о встрече, значит, не будем заезжать, – задумчиво произнес Геннадий.

Первую остановку мы сделали в деревне Акулово.

На взгорке, где мы встали будто богатыри на дозоре, осматривая окрестности, нас встретило знакомое курлыкание журавлей. Стая красивых птиц пронеслась над рекой, бегущей зигзагами в низине, и села на поле.

Давным-давно я с мальчишками приходил в эти места, называемые на ученом языке Акуловским городищем, поискать древние клады. И нам повезло. Мы нашли остатки укреплений городища дьяковского типа, глиняные черепки от посуды, кости домашних животных. До нас здесь раскопки проходили дважды – в 1928 и в 1934 годах.

– Где конкретно находилось это городище? – спрашивает Невиницын. – Можно на него глянуть?

– Смотри под ноги, – говорю я. – Ты стоишь на том высоком мысу с крутым склоном по берегу реки Устье, где и жили наши далекие предки. Присмотрись… Видишь копаные рвы и валы с двух сторон холма? Это – границы городища. В те времена оно, видимо, имело военно-стратегическое значение, так как прикрывало водный путь по реке Устье к полноводной Волге.

– Я видел в книге рисунок такого поселения, прячущегося за деревянной изгородью.

– Первый план Акуловского городища на основе раскопок в 1928 году составил академик М.В. Талицкий. Оно, действительно, было укреплено стеной из частокола. Люди селились около этой стены, а в центре находился загон для мелкого домашнего скота. Жилища строились в виде землянок, внутри имелись каменные печи. В районном музее хранятся экспонаты, найденные здесь. Это – самозатачивающийся нож, изготовленный около трех тысяч лет. Выходит, те племена уже знали про железо и получали его из болотной руды крицы.

Мы прошли по земле, хранящей тайны древнего поселения. На правах экскурсовода я предложил посмотреть места еще двух городищ, одно из которых лежало под распаханным полем, а другое – на Акуловском карьере. Но гости отказались, сославшись на то, что подобное городище они видели рядом с ростовской рекой Сарой.

– Лучше зайти к кому-нибудь в гости, испить колодезной воды, – предложил Владимир Алексеевич. – А то во рту что-то пересохло.

В деревню Акулово мы вошли тропинкой, наискось простегнувшей пустынный луг, через него медленно и молча перебирался только что проснувшийся потрепанный рыжеватый кот. Машина осталась на околице. Напоить нас водой согласилась старушка в светлом платке, поправлявшая забор в покосившемся огороде. Ее звали Валентина Васильевна Столярова. Человек общительный и доброжелательный, она вкратце поведала нам историю жизни деревни.

– Это сегодня у нас нет ни промышленности, ни сельского хозяйства. А когда-то Акулово славилось картофелетерочным заводом. Таких основательных предприятий в районе было с десяток штук. Наш принадлежал крестьянину из деревни Опальнево Михаилу Чалову. Пользовалась большим спросом водяная мельница. Ее монастырь сдавал в аренду крестьянину из той же деревни Опальневу Ивану Чалову. То были братья-кулаки, великие труженики. Мельница стояла в виде плотины по обеим сторонам реки Устье и молола муку. Рядом с ней находились амбары и жилой дом хозяина. Еще две мельницы стояли на Алмазихе и у местечка Крутецкая. Все плотины регулировали уровень воды в реке Устье, держали ее уровень на одном с лишним метре высоты. В Акулове было три маслобойни, развито столярное производство. Главным разорителем для нашего Акулово стала не только коллективизация, но и война. Во многие дома мужики с неё, проклятой, не вернулись. Тридцать земляков сложили головы в борьбе с немцами. Повезло Анне Николаевне Масленниковой, у нее все три сына вернулись. А у моей однофамилицы Анны Константиновны все три сына погибли. У меня война отняла брата Николая. Он погиб под Москвой. Вместо похоронки из воинской части пришло письмо от неизвестного мальчика, который и обнаружил на берегу реки убитого Николая. Другой мой брат-минометчик вернулся домой глубоким инвалидом. В битве под Сталинградом он потерял зрение, минометные осколки оторвали ему пальцы на правой руке и посекли лицо. Выхаживать брата, а заодно и ослепшую от горя мать, пришлось мне одной.

В ходе воспоминаний о войне неожиданные слезы быстро наполняли глаза старушки, и она отворачивалась к окну, украдкой вытирала их фартуком. Мы переменили тему разговора.

– В каком месте на Алмазихе стояла мельница? – спрашиваю я Столярову, пытаясь побольше узнать о любимом отцовском уголке природы. – В детстве мы с отцом часто там сено заготавливали. Но следов мельницы не видели.

– По-моему, там все травой заросло, – смущенно забормотала Валентина Васильевна. – Я уж и не помню, когда в последний раз там была. То же, поди, в сенокос. Так деревянные сваи от мельницы как торчали из воды, так и торчат, сразу у дороги, у спуска к реке.

Я не представлял то место, о котором говорила Столярова, потому не стал уточнять. Радовало другое – что при встрече с первым же старожилом упоминалась загадочная Алмазиха. На её зеленые просторы шли не только косцы, но и крестьяне с зерном. Там крутилась мельница, а над ней серебрился в высоте звездный свет.

Опять причудился наш поход с отцом на сенокос. Последний раз мы выехали до зари… В небе еще мигали звезды. Я дремал на лошадиной повозке, ворча по поводу ранней побудки. Влажный ветерок изредка набегал на меня легкой волной. Из прибрежного леса доносились сдержанные крики птиц и неясный шепот деревьев. «Потерпи, поспи, скоро прибудем», – то умоляющим, а то успокаивающим голосом говорил отец. Дорога была дальней. И я засыпал. Где-то в библиотеке, между страниц одной книги, должен лежать зверобой, давно засушенный и увядший, который до сих пор хранится с того памятного сенокоса.

– А чем еще памятна для людей Алмазиха? – торопливо спрашиваю я, отрываясь от нахлынувших воспоминаний. – Кроме, конечно, скошенных лугов с зеленой отавой.

– Не было краше и свободнее места для народных гуляний, чем на Алмазихе, – бодро отвечает Валентина Васильевна. – Туда ехали не просто отдохнуть, а отпраздновать значимое событие. Рыбалка там отменная была. Мужики хвастались: «Щука едва в ведро умещается!».

– Точно. Я припоминаю, совхоз там отмечал, кажется, окончание уборочной. Наспех сколоченные столы, заставленные домашними яствами, стояли на лужайке, у самой реки.

Тут у меня память заработала без перебоев. Перед глазами всплыл праздник на Алмазихе. Взрослый люд ютился гурьбой, облепив столы, и распевая то и дело разные песни. А мы, подростки, рыбачили и вволю купались. На омутах блестела зеленым бисером ковровая ряска, рассекаемая заплывами одиноких уток. Я смотрю на поплавок, застывший между узорчатых сплетений густой травы, и с волнением жду поклевки. Но, не дождавшись ее, иду купаться…

Поблагодарив Валентину Васильевну за гостеприимство, мы едем в деревню Кузнечиха. Она рядом, за перелеском. Журналистские командировки приводили меня сюда не раз. В биографии деревни значились интересные события и факты. Я вначале собирал и записывал их в архивах и библиотеках, а затем в беседах с местными жителями. В XVII веке Кузнечиха славилась своими талантливыми кузнецами. Отсюда пошло и название. Когда польские захватчики в Смутное время шли по ярославской земле, то наткнулись на деревню с кузнецами, а, может, и специально сюда заглянули. Им нужно было подковать своих лошадей. Кузнецы отказались помогать врагу. И тогда поляки сожгли деревню дотла. Постепенно Кузнечиха возродилась. Кроме кузнецов здесь появились уникальные маляры и живописцы. Один из них так прославился своим мастерством отделки зданий и церквей, что попал на страницы книги известного купца и краеведа из Ростова Великого А.А. Титова. Правда, сведений о нем там было мало. Сообщалось, что за год кузнечихинский маляр получал за свою работу 75 рублей в то время как заработок других борисоглебских маляров составлял 60 рублей. Прочитав солидный краеведческий труд, проникшись гордостью за талантливого земляка, я решил узнать подробности его жизни, а главное – имя и фамилию. Но старожилы деревни Кузнечиха не припомнили его. Зато одна набожная бабушка показывала мне икону, писанную прославленным иконописцем из деревни Коробцово Березниковской волости. Она писана была на липовой доске, по особому заказу. В краеведческой книге Титова я встречал упоминание о том сельском иконописце, но, увы, бабушка тоже не смогла припомнить его имя.

До революции деревня Кузнечиха считалась в районе одной из самых богатых и процветающих. Крестьяне жили в высоких, добротных, о пяти стенах домах. У некоторых первый этаж был выложен из красного кирпича. Здесь работала своя торговая лавка. С приходом к власти в стране коммунистов в деревне образовался колхоз имени Кутузова. Вначале селяне жили на энтузиазме и вере в создание справедливого общества. Построили на родной земле две начальные школы, в одной из них поставили киноустановку, медпункт, конюшню, свинарник, телятник, овчарню. Но с введением в колхозах оплаты труда крестьян трудоднями, многие из Кузнечихи побежали в города. Из ста жилых домов осталось тридцать.

Когда я писал очерк о коллективизации района, то нашел в архиве любопытный документ с изумительными подробностями. Оказывается, первым председателем Совета крестьянских депутатов был уроженец деревни Кузнечиха Михаил Семенович Блохин. Его избрали на эту должность 23 февраля 1918 года. В старых бумагах было записано, что он происходил из бедняков, и, будучи отходником, служил в Петрограде в торговой лавке. После службы в царской армии увлекся большевистскими идеями, приехал на малую родину и начал проводить коллективизацию. Архивист про то время сделал отметку на документе: «Нелегко было работать Блохину в кулацко-поповском окружении, воевать с бандитами, дезертирами». Конечно, национализация картофелетерочного завода, торговых лавок, земельных участков шла в районе трудно. Но кто же будет добровольно отдавать свое добро и имущество, нажитое в поте лица? Потому и возникали конфликты, когда кулаки, владельцы торговых лавок, при национализации обливали все съестное керосином.

В детские годы я любил возле этой деревни собирать грибы. Особенно мне нравилось местечко под названием Белынь. Я шел к нему специально от родной деревни Редкошово, пересекая пару болот, по извилистой, блуждающей лесной тропинке. Манила меня Белынь тем, что там росло множество крепких и здоровенных белых грибов. Их почему-то не вымачивал дождь, не съедал червь. Старожилы говорили мне, что Белынь получила название из-за этих волшебных белых грибов. Правда, другие селяне считали, что всему виной белоствольные березы, которые в округе собрались в многочисленные рощи. А лесник из близлежащей деревни Новоселка Михаил Шелехов вообще отвергал все эти версии. Он говорил мне, что раньше в здешних краях росло много чудесного белого мха, он то и дал название Белыни.

Вспомнив про грибные походы, я предложил Алексею Невиницыну заглянуть в березовую рощу и устроить там тихую охоту, насобирать лесных деликатесов и зажарить их тут же на костре. Но встреча рядом с прудом, где полоскались белоснежные гуси, с давней моей знакомой Галиной Павловной Алмазовой оборвала все мои устремления. Я часто в командировках начинал сбор материала для очередного очерка именно с беседы с ней. И в этот раз судьба подарила нам встречу с этой трудолюбивой женщиной, пережившей все этапы развития и падения родного колхоза. Она, как и прежде, была в платочке безукоризненной белизны, с лицом открытым, моложавым и серьезным. Только морщины на лице и руках превратились в трещины. Фигура сгорбилась. Зато память по-прежнему была светлой, надежной.

– А правда ли, Галина Петровна, что над Алмазихой ангелы летают? – задаю я ей провокационный вопрос, чтобы она перед моими попутчиками поведала историю того загадочного места, куда мы собрались доехать. – А еще говорят, что там алмазы на каждом шагу встречаются? Потому, мол, Алмазиху так и называли.

– Напридумаешь всего, – смеется Галина Петровна. – Алмазиха названа в честь хозяина мельницы Алмазова. Она стояла там давным-давно на берегу реки.

– Мы можем туда добраться?

– Попытайтесь. Пройдите Шумиху, потом Черную лужу, Горку…

– Какие интересные названия! – удивленно восклицает Владимир Алексеевич.

– Шумиха есть Шумиха. Там сосны шумят даже при слабом ветерке. Порой его нет, а кроны все равно переговариваются, шумят.

– А почему в деревне так мало домов? – задает неожиданный вопрос Владимир Алексеевич. – Я помню Кузнечиху, когда мы с отцом из Вахрева ехали через нее в Борисоглеб, тогда в ней около ста домов стояло, а сейчас их по пальцам можно пересчитать.

Галина Петровна осмотрела пронзительным взглядом моего попутчика. Не признав в нем земляка, осторожно поведала историю деревни, связанную со своей жизнью в ней.

– Кроме как государству, и некому было разорить нашу деревню. Крестьян держали в цепях, облагали налогами, вздохнуть не давали. Оброков навыдумывали, каких при помещиках не бывало. Мясо, шерсть, молоко, яйца – все сдай ненасытному государству. А не сдашь, придут и опишут все, вплоть до дров в печке. У одного нашего мужика всю поленницу увезли. Отец в нашей семье погиб на войне, оставив сиротами четверых детей. За него мама получала 5 рублей и килограмм сахара в год на ребенка. Помню, мама даст макнуть кусочек хлеба в ладошку, где лежит несколько крупинок сахара, и все лакомство. Я наелась сахара лишь в 16 лет, когда братишка купил его, продав тележку дров. Помню наши сенокосы по ночам… Косить жителям деревни для своей скотины сено почему-то не разрешали. Вот мы все и лазали по болотам, выкашивая осоку. Еще заготавливали в лесу лапник, да собирали во ржи васильки. Жизнь в деревне с каждым годом становилась невыносимей. А тут еще выдумали вместо денег давать трудодни, а их обменивали на полмешка зерна. Люди побежали, загня головы, подхватив голодных детей, в нелюбимые города. Никто не хотел оставлять родную землю, но власть заставила.

Рассказ старой крестьянки разбередил мне душу. Отец пережил в деревне Редкошово подобные издевательства. Также косил на болотах по ночам, украдкой сушил сено и прятал его. Также страдал от предательского отношения власть имущих, от постоянных экспериментов, унижений, поборов. Крестьян заставляли пренебрегать чувством собственного достоинства. А ему это претило. Он погружался в себя, замыкался, старался не раскрывать свою душу. Я видел, как он подолгу сидел у горящей печки, курил и страдал. В то время его, отменного плотника, заставляли разбирать в Вахреве дома по бревнам и перевозить в другие населенные пункты. Для мастера, умеющего превратить любое жилье в терем, такая борьба с неперспективными деревнями изматывала душу. Странная щемящая грусть, доставлявшая страдания, передавалась от отца ко мне и хватала за душу. Я давно неприязненно отклонял любую попытку заглянуть в те промчавшиеся годы, заглянуть в то прошлое, когда из отца-плотника чиновники делали разрушителя. Но сегодня Галина Петровна бессознательно открыла дверь в печальный мир русской деревни. И незримые руки потянулись ко мне из истории.

Время поджимало. Впереди нас ждала встреча с деревней Вахрево. По частым тревожным взглядам Владимира Алексеевича в ту, родную, сторону, я догадался, что он и торопится, и переживает. И как тут не волноваться, если судьба 30 лет отводила его от поездки на малую родину.

– Душа истосковалась, – признался Владимир Алексеевич, признаваясь Алмазовой в грехах занятости и ненужной суеты, помешавших ему раньше проведать малую родину. – Сплю порой, а Вахрево снится, зовет, зовет, зовет… А я, нерадивый, только что собрался. Наверное, Бог позвал, пристыдил, подтолкнул в дорогу. Я ведь и на могиле деда в Павлове селе тысячу лет не был.

Перед отъездом Галина Петровна сунула мне в руки пяток белых грибов. На ощупь они были упругие, холодили ладонь. Они издавали лесной запах соснового бора, который в здешних краях называют «светлым лесом». Мне показалось что эти грибы ждали меня, дышали туманами, впитывали утреннюю росистую свежесть, но за ними пришла Галина Петровна.

Длинный день сиял осенними красками. Мы ехали молча, и грустными глазами смотрели, как добрая старушка с умным лицом махала нам в дорогу, а позади нее среди густолистой сени берез огненно краснели гроздья румяных рябин.

* * *

Длинная роща нежных берез вмиг расступилась и перед нами открылось безбрежное поле, за которым виден был одинокий домик под кронами старых деревьев. Мы не ожидали скорого появления такого живописного уголка природы, требующего внимания великого художника Шишкина. Вступив на землю, я глубоко вдохнул, набрав в грудь чистого воздуха, наполненного пряными ароматами перезревших ягод и высохших трав. Рядом стояла деревня Вахрево. Глядя на нее, мои друзья Владимир Алексеевич и Алексей Михайлович, признались, что сердца у них крепко реагируют на встречу с родными местами.

– Неужели это не сон?! – вымолвил, оглядываясь вокруг, взволнованный Владимир Алексеевич. – Я все-таки дожил до этого дня…

Вдали, на лесной опушке, раскинувшейся слева от нас, показалось немногочисленное стадо коров. Рядом уныло брел пастух. Его рослый силуэт напоминал мне знакомого пастуха из деревни Труфанцево Валентина Ивановича Крыльцова. Тот всегда пас скот вдали от населенных пунктов, давая ей возможность полакомиться лесной невыгоревшей и на солнце травкой. При этом с удовольствием наблюдал, как буренки с шумом ее едят на вольном воздухе. В душе Валентин Иванович – поэт и натуралист, умеет в обычном видеть необычное. Часами сидит у норы енота и наблюдает за его утренними моционами, уходом за кожей, мордой, лапами. А между тем, жизнь его крепко и тяжко била, ломала, гнула в дугу. На войне в последние дни победного сорок пятого погиб в танке его любимый отец. В молодости сам попал под косилку, потерял ногу. Кажется, человек не смирится со своей ущербностью, с горем, сломается, а он преодолел все трудности и даже создал прекрасную семью. Ну, а любимой работой стало пастушество. Как пройдется он по деревне после долгой и морозной зимы, так услышит с чужих дворов радостное мычание коров… Это буренки, подойдя к окнам, узнают и приветствуют своего вожака.

Поравнявшись с пастухом, мы расспросили его про брошенную деревню и одинокий домик. Оказалось, что фермер, лихо начавший обустройство своего хозяйства, также быстро его и свернул, не выдержав жлобства и равнодушия чиновников. Уехал восвояси. Дом ему продать не удается уже несколько лет. Да и кому он нужен в этой глуши, еще и без электрического света и телефонной связи?!

На нашем пути этот неказистый домик с заколоченными окнами и дверью стал первым обследуемым объектом. Вид у него был жалкий, сиротливый. Осмотр его продлился недолго. Владимир Алексеевич со всех ног пустился к черемухе, схваченной со всех сторон стеной крапивы и лопухов. Среди этих зарослей стоял его родительский дом.

– Здесь мы и жили, – показал он рукой на то место, где не видно было ни одного бревна, кроме бурьяна. – Точно. Здесь!

И дальше Владимир Алексеевич загорается желанием делиться безостановочно яркими воспоминаниями. Мы с Алексеем его не перебиваем, наоборот, всем своим видом показываем, что нам интересно узнать, чем жила деревня в его юные годы.

– У нас дом был большой, бревенчатый, обитый тесом, – торопливо говорил он, взмахивая руками. – Мой дедушка Степан Федорович был до революции лесником-объездчиком. Отгрохал для себя разные постройки. Мне нравилась горница, где зимой хранилась клюква, а летом стояли кровати для отдыха. Я любил уходить туда отдохнуть. С другой стороны от горницы был чулан. В нем в основном хранились кросны, на которых мама и бабушка Матрена ткали из льняных ниток одежду – рубашки, юбки, платья. Еще в чулане было много прялок, на них зимой пряли пряжу для кросн. Между горницей и чуланом было около семи-восьми ступенек вниз во двор. Он был огромный, запирался дверью, а под крышей жили ласточки. Отец любил ласточек. Специально для них выпиливал в двери окно, через которое они влетали и вылетали.

– Во дворе, наверное, полно скотины всякой?! – поддерживаю я рассказчика.

– В деревне без животины жить нельзя. Во дворе, если входишь со стороны сеней, сразу натыкаешься на ясли для ягнят. Затем стояла корова. Она давал 30 литров молока в день. К весне, к отелу доила меньше. Затем были отгорожены поросята. И лишь в конце двора стояла лошадь. В зимнюю пору, особенно в большие морозы, мой отец вставал ночью, зажигал фонарь, керосиновый, со стеклянным футляром, выходил и давал скотине сена. Говорил, что если скотина ест, она греется. Бывало, вставал ночью дважды и опять подкармливал. Чтобы лошадь всегда блестела, отец ее каждый день чистил. Мама ухаживала за коровой.

– Мне отец тоже про дом говорил, – вступает в разговор Алексей Михайлович. – Ему нравилась зимовка, а еще большая печь.

– По соседству с нами жили Кузнецовы-Абрамовы, – продолжал говорить Владимир Алексеевич, не отвлекаясь на реплику родственника. – Так как у нас в деревне был обычай звать детей не по фамилии, а имени дедушек, то соседей мы звали Абрамовы, а они нас – Степановы, ибо дед у нас был Степан. Между домами была выкопана канава для стока воды, и через эту канаву к соседу был построен мостик. По бокам канавы были посажены липы, кусты акации, а к пруду, к деревне – белая сирень. Под окнами тоже росла сирень, огороженная заборчиком. Весной от нее стоял такой приятный запах! На липе жили скворцы в отцовских домиках. Около липы красовалась лавочка. На ней всегда сидела мама и ждала гостей. Часто к ней приходила ее родная сестра Фиона, которая проживала в Андреевском за рекой Устье. Я тоже с мамой ходил в Андреевское к тете Фионе в гости. Там была церковь. После чаепития с пирожками с капустой и с ватрушками мы шли молиться.

Наша дружная компания огибает черемуху и медленно движется в ту сторону, где по указанию Владимира Алексеевича располагался двор дома. Так как говорил только он один, мы продолжали быть слушателями.

– Отец гордился тем, что наша семья росла в достатке. Под горницей у него хранилось много продуктов – чан-бочка грибов, чан-бочка огурцов, чан-бочка капусты. В чан брусники обычно клали яблоки сорта «белый налив», после мочения они становились красными. Яблоневый сад занимал огромное пространство. В середине его был вырыт погреб, выполняющий роль летнего холодильника. Еще отец любил ездить в район, откуда привозил для семьи мешок соли, пару бидонов масла, кульки с ржаной и пшеничной мукой.

Владимир Алексеевич повел нас дальше, туда, где рос яблоневый сад. Там жил когда-то своей полезной жизнью овинник. Крестьяне косили на нем траву два раза за лето.

– Эта трава была особая, – хвастается рассказчик. – Ее берегли только для молодняка, для ягнят и телочек. За овинником слева был пруд. Его каждый год чистили мы и Абрамовы. Две семьи и пользовались им, в основном поливали садовые культуры. Дальше стоял сарай, забитый сеном. Потом тянулось картофельное поле, а за ним расположилось здание риги. В нем находилась печь. Ее затапливали тогда, когда нужно было высушить снопы-пучки хлеба для обмолота. Видишь, Анатолий Николаевич, я все помню, будто и не уезжал отсюда. В конце деревни стояли две житницы. Вон в той стороне. Житница была построена на столбиках, чтобы туда не могли попасть мыши. Мы, мальчишки, лазали под нее, играли, там было просторно. Внутри помещение разделяли сусеки, за перегородками лежало разное зерно. В житницу имел доступ только мой отец. Рядом находился сарай, где хранились плуги, борона, косилки, сани, тарантас, дровни.

– Сани мастерил отец? – интересуюсь я.

– Нет, они делались специально на заказ, – весело отозвался Владимир Алексеевич. – Батя-отец очень любил ездить на саночках. Они были красивые, темно-коричневого цвета, со всех сторон расписаны цветами. Одно сидение находилось впереди, и два сзади. Бывало, отец утром в воскресенье запряжет лошадь в саночки и кричит: «Ну, сынок, собирайся, поедем в церковь в село Павлово».

– Дядя, а покажи, где чьи дома стояли, – попросил Алексей Михайлович. – Я последний раз в деревню приезжал из Ярославля, кажется, в 1969 году, и уже не помню, кто и где жил.

Владимир Алексеевич повел нас в центр деревни, развернул лицом к одиноко стоящему заколоченному фермерскому дому и начал палкой на песчаном полотне засохшей лужи рисовать карту бывшего населенного пункта. Он по-прежнему вел себя с нами как экскурсовод очень дипломатично, хотя немного строго и сухо. На смуглом лице блестели глаза то робкие и недоверчивые, а то веселые и озорные. Мне он нравился отсутствием кокетства и резкостью суждений.

– Начну с крайнего дома. В нем жили Зайцевы. Хозяин – Василий Иванович ростом был маленький. Старенькой дом снес, построил новый. Три окна по переду. Четверо детей имел. Другой дом – тоже Зайцевых. Между домами росли огромные березы. Далее идет дом Абрамовых-Кузнецовых. У хозяина Алексея было четыре окна по переду. Он не любил собак. А у нас жила дворняжка. После травли наших собак были случаи, когда отец и сосед Абрамов дрались Отец был горяч в драке и всегда выходил победителем. Старший сын Алексей Абрамов служил в Бресте. Когда фашисты напали на город, то он, безоружный, отступал вместе с армией, а потом бежал в деревню. А вот другой брат Григорий, красивый такой, степенный, до конца воевал сапером и погиб… Дочь их Лида была красавицей, к ней все парни липли… После их дома стоял наш. Мама была по фамилии Бородулина, а отец – Карачков. Он закончил ростовскую земскую школу. За хорошую учебы имел похвальный лист. При смене документов наша фамилия изменилась на Крячковых, а звали нас Степановы, по дедушке Степану. У родителей было шестеро детей, я последний.

– А где жили Павловы? – спрашиваю я, вспомнив почтальоншу, которая приносила в наш дом в Редкошове газеты и письма.

– Не было у нас таких..

– Как так? Галина Васильевна Павлова ходила с толстой сумкой на ремне по всем деревням. Лучший почтальон района. Она все шутила, когда приносила мне книги, заказанные в районной библиотеке: «Я земной шар, наверное, уже не один раз обошла». А какая рукодельница была! Я часами любовался ее вышивками. Родом она из Вахрева, но вышла замуж и переехала жить в Новоселку.

– Их дом – крайний, на втором посаде стоял. У них, у единственных, в деревне перед окнами росла коринка. Мы лазали за ягодами, а отец их выбегал из дома и прогонял нас палкой. За Павловыми жили Репины. У них было три сына и дочь. Двое сыновей – Павлик и Сергей – погибли на войне. За Репиными жили Кузнецовы-Сергеевы. Дом на четыре окна по переду. Семья у них была самая большая в Вахреве – семь человек. За рождение седьмого мальчика Сашу государство выделило им 2000 рублей. Мать поехала тогда в Ярославль и накупила подарков. Сашу мы прозвали «Двухтысячник»… За Кузнецовыми жили Крячковы-Семеновы, а дальше – Блохины, Лаврентьевы, Крячковы-Васильевы, Осиповы… С Васильевыми мы дружили семьями. Василий Васильевич был моим крестным. Добрый дядька, всегда и во всем мне помогал. Да, чуть не забыл, во дворе Блохиных был колодец с чистой водой. В семье росло трое детей. За одноклассницей Ольгой, интеллигентной барышней, любящей хорошо одеваться, ухаживал преподаватель школы из Павлова села Николай Васильевич. Он был инвалидом. Но приходил на больных ногах в Вахрево и играл на вечеринках допоздна на балалайке. К нам в Вахрево поплясать и попеть приходили тогда и мальчишки из других деревень – из Реброва, Рудакова, Сикачева, Редкошова.

– А где находился дом Мерекиных? Я писал о Валентине Михайловне в газете, о ее маме, которая работала на ферме. Она то ли в шутку, то ли всерьез сказала, что за 20 лет до войны в Вахрево заглядывала ясновидящая. Она предсказала, что деревня станет бедной, а потом начнёт сиротеть и умрет. Так и вышло: Вахрево пропало первым в районе. У Мерекиной тоже взяли отца на фронт. Она помнит, как с сестренкой шла провожать его до конюшни, а он все оглядывался и махал. С войны он не вернулся. Из игрушек у нее был лишь тряпочный заяц, набитый опилками. А ее братья играли с тараканами. Запрягали их и заставляли тащить спичечный коробок. Жили тяжело, голодно. Чтобы не умереть, ели ляву, щавель, кашку, листья с липы. Больше всего любили ситарь, росший в реке. В школу она вначале ходила в деревню Реброво, а потом в Павлово село. Кстати, я тоже в первый класс ходил в Ребровскую школу.

– Я тоже там учился, – старательно выговаривая слова, заявил Владимир Алексеевич. – Грунтовая дорога на Реброво, кстати, вот здесь была проложена – между домом Зайцевых и Абрамовых.

Он прошелся по заросшей травой дороге взад-вперед, напоминая себе о далеком детстве. Несмотря на то, что ни домов, ни начальной четырехклассной школы в Реброве давно нет, мы мысленно представили, как по утрам спросонок собирали сумку с книгами и очень неаккуратно, роняя горшки, опрокидывая ведра, спешили на учебу. Я ходил в ту школу всего лишь год, но весь ее интерьер запомнил до мелочей. Большой глобус на шкафу. Портреты писателей на стене. И тяжелые парты на дощатом полу. Учила нас молодая красивая учительница. Она была умна и доверчива до излишества. Оставленные на столе учебники мы прятали, а она доставала новые. Сторож кричал на нас, и губы у него белели от злости.

После грустных откровений, посвященных школьным годам, Владимир Алексеевич перешел на более трагические воспоминания.

– В 1929 году в деревне начали создавать колхоз. Всех жителей созвали в крайний дом на собрание. Наша семья в то время жила чуть лучше других, и кое-кто называл нас кулаками. Василий Иванович Зайцев при всем честном народе обратился к моей маме: «Ну, Мария Александровна, мы как примем тебя в колхоз, все имущество отнимем, а тебя в Сибирь сошлем». Отца на собрании не было. Он тогда работал в Ярославле на резинокомбинате и жил в общежитии. Моя мама не выдержала и заявила в ответ: «А раз так, то я в колхоз и не пойду!». Встала и ушла с собрания. С того дня наша семья не состояла в колхозе, жила до поры до времени единоличным хозяйством.

– Под раскулачивание ваша семья не попала…

– Бог уберег. Но ягнят отняли. Помню, приехал по доносу к нам офицер НКВД или ГПУ. Холеный такой, весь в ремнях с портупеей. Хотел забрать корову, но она оказалась старовата. Пошел во двор за ягнятами. Мать мне велела бежать, загнать ягнят и закрыть ворота с обратной стороны вилами. В то время взрослых за сопротивление арестовывали, а детей прощали. Я успел все сделать. А офицер с разбегу выбил ворота. Я отлетел с вилами в стойло с коровой. Он долго орал и хотел заколоть меня вилами. Но я объяснил ему, что пытался лишь закрыть ворота. Офицер рассмеялся и увел всех наших пушистых ягнят. Мать весь день плакала. А мне долго виделись белые зайцы на мосту… Я чуть не сошел с ума, пока меня не свозили в церковь.

– Чем жил колхоз?

– Первые годы, когда колхоз состоял из одной деревни, все жили хорошо. Председателем избрали делового мужика Константина Рыжова. У него по тем временам было хорошее образование – десять лет учебы… Наш сосед Михаил был бригадиром. Урожаи собирали огромные. Житницы были полны зерна. Картофель некуда было девать, у всех подворья забиты. Некоторые колхозники возили картофель на продажу, другие скармливали его скоту. Однажды председатель Рыжов решил поставить в деревне ветряную водокачку. У нас отсутствовала питьевая вода, брали ее из пруда. Он съездил в Москву и привез геологов. Рыжов все делал сам, привлекал мужиков. Поставили вышку. После бурения обнаружили воду на глубине 60 метров… Поставили ветродуй на бетонные опоры, и появилась отличная вода. Для охраны ветродуя был приставлен человек, чтобы не допустить поломок и воровства гаек.

– А когда колхоз стал разваливаться?

– После того, как начали объединять деревню с деревней. Забивали людей налогами. Гнали на работу в другие деревни. Недовольные колхозники роптали-роптали, а потом стали уезжать в города. Их не пускали, а они кое-как выписывались и пускались в бега. Мой отец вынужден был поступить на работу в лесничество. Мы с братом помогали ему делянки очищать. Моя сестра Лиза уехала в Ярославль и устроилась на работу на кордную фабрику. После окончания школы я тоже уехал. Трудился в Ярославле, а всю жизнь тянуло сюда.

Пока Владимир Алексеевич неспешно вел свой долгий рассказ о деревне, Алексей Невиницын признался мне, что в его душе не раз дрогнули невидимые нити, он пытался тоже поделиться воспоминаниями, но молчал, лишь изредка помахивая сорванным у дороги тысячелистником с желтыми цветками-пуговицами. Он добродушно смотрел на дядю, видя его сухие губы, лицо, освеженное ветерком, и у него опять дрогнуло сердце. Пришла пора прощаться.

Рядом с деревней прошло стадо коров. Пастух тихо напевал неизвестную грустную песню, которая долетала до нас, размягчая уставшие сердца. Коровы смачно жевали, шурша вырванными из земли клочьями травы.

– Мала деревенька, а какая богатая история, и каких замечательных людей она взрастила! – сказал Алексей Невиницын, подняв голову и окинув напоследок окрестности вымершей деревни. – Недавно получил из Омска книгу, а в ней очерк про нашего родственника Андрея Дмитриевича Крячкова. Он – известный ученый и педагог, профессор, доктор технических наук, заслуженный деятель науки и техники РСФСР. Самый большой след оставил в архитектуре, построив в Томске Дом науки, университетскую клинику, а в Новосибирске – кинотеатр, Сбербанк, торговый корпус, поликлинику. По его проекту возведены жилые дома в Барнауле, Тобольске, Чите, Бийске, Свердловске, Омске. А родился он в Вахреве 24 ноября 1876 года. Его отец умер, когда Андрею исполнилось шесть лет. Жить было тяжело, и мать отправила сына к своему брату в Выборг. Так деревенский паренек и пошел открывать путь в науку.

История с пришедшей по почте книгой мне была хорошо известна. Ее написал мой коллега по парламенту, депутат Государственной Думы от города Омска Иван Кириллович Викторов. Я его знакомил с Невиницыным, когда тот писал книгу. И вот имя выдающегося ученого, прославившего свою деревню, звучит рядом с тем местом, где стоял дом его родителей.

Владимир Алексеевич низко склоняет голову к родной земле. Прощальные секунды длятся долго, напряженно. Кажется, эта отцовская земля оценила в нем и раскаяние, и простодушие молодости, и доброту.

Теперь наш путь лежал на Алмазиху. Машина пробиралась сквозь заросли по разбитой дороге. Мотор ревел зверем, когда колеса утопали в громадных и вязких лужах. В одной из глубоких рытвин мы все же застряли. Яростные попытки вытолкать машину, подстелить под нее еловый лапник, раскачать, поднять домкратом, оборачивались провалом. Лужа победила технику. Единственной удачей стало то, что мы выпихнули ее назад.

Следующие километры дороги нам пришлось преодолевать пешком.

С моей рубашки стекала вода. Мы так усердно толкали машину, что брызги из лужи испортили нам не только настроение, но и одежду. И потому единственным моим ощущением движения по жесткой лесной траве было ощущение сырости и озноба. Брюки задубели, отяжелели, в ботинках даже носки стали мокрыми.

– Может, вернемся? – пробормотал Невиницын.

– До Алмазихи осталось два шага, – неуверенно приободрил я напарника.

Интуиция меня не подвела. Через десять минут мы вышли к реке, за которой раскинулись нетронутые годами луга Алмазихи. Перебраться на ту сторону можно было только вплавь. Так как у нашей команды уже не было сил добраться до сердца волшебной Алмазихи, то дружно было решено выразить свое восхищение ее красотой и величием скромным поступком – купанием в реке.

Мы расположились на высоком берегу. Над тихим омутом росла черная ольха. Густая ее тень падала на воду, и вода казалась темной и неподвижной. Изредка по ней рывками скользили, будто на лыжах, длинноногие жучки.

Мои путешественники со счастливой усталостью повалилась на траву. А я отошел в сторону и поприветствовал далекий край моего детства.

– Здравствуй, Алмазиха! Привет тебе от меня и от отца Николая Васильевича. Он не может тебя навестить, выкосить твои заросшие и забуревшие островные уголки ввиду того, что давно лежит в сырой земле. Но я пришел к тебе, и говорю: «Спасибо тебе, Алмазиха, за счастливые минуты детства!»

Увидев просторные луга, крутые, но обмелевшие извороты реки, в которых я проводил радостные часы моей жизни, я не мог сдержать слез и не высказать им последнее прости. Еще неделю назад, когда составлялся план похода на Алмазиху, меня посещали воспоминания, но не те, что были надобны, а те, которые ждала душа, проходили мимо. И наконец-то волшебный свет Алмазихи озарил меня наяву. Я наклоняюсь к воде, цепляю кувшинку и долго держу ее в похолодевшей руке. Потом иду по длинному пустынному лугу, останавливаюсь, чтобы взглянуть на выросшие не у места кустарники, на болотные кочки, где я так часто видел отца с косой. Теперь здесь сенокос не проведешь. Со дна души поднимается смутное волнение.

– Ты будешь купаться? – слышу я крик друзей.

Мы сбрасываем одежду и ныряем в темную воду. По ногам моментально пробегает прохлада. Видимо, где-то рядом пенятся и булькают под зеленым навесом осоки и камыша ключевые ручьи.

Над Алмазихой стояла тишина и такой светлый покой, что я в который раз отметил правоту старожилов этого края, назвавшего его волшебным.

Смыв дневную усталость, мы оделись и уселись на берегу наблюдать за природой. Но налетевший беспутный ветер, пригнавший на бледное небо грозовые облака, посулил дождь. Мы решили двинуться в дорогу.

– Прощай, Алмазиха! – улыбнулся я и услышал почти те же слова от друзей.

– До новых встреч!

Я чувствовал, что приехал сюда не зря, потому сел в машину, ожидавшую нас на обочине дороги, с легким сердцем.

Следующий заезд должен был быть в деревню Реброво. Там я планировал разузнать у стариков о судьбе некоторых учеников школы, о становлении колхоза «Показатель». Бывший выпускник Ребровской школы, воевавший на Дальнем Востоке командиром сторожевых кораблей, работал в Борисоглебе директором общепита. Его рассказы о школе были обрывочными, неполными… Я хотел их дополнить, воспользовавшись оказией, пройдя по деревням.

Затем нас ждала деревня Новоселка-Горбацкая. Ее так прозвали из-за того, что она была окружена горбачами-оврагами. В ней тоже была начальная школа, и в ней я проучился три года после ухода из Ребровской школы. Но поговорить с главным старожилом деревни Людмилой Дмитриевной Щербаковой мне хотелось не о школе, а о сенокосе на Алмазихе. Мой отец хвалил эту женщину, говорил, что она увлекала остальных на рекорды по заготовке сена. Отец у старушки Дмитрий Васильевич погиб на войне. Она работала за пятерых. В деревне тогда было около 50 домов, колхозу присвоили имя Димитрова. Еще я собирался зайти в гости к Анне Дмитриевне Крячковой. Когда она вышла замуж, поначалу жила в Вахреве, а потом они купили дом в Новоселке. И работала она там управляющей утками. Я впервые узнал, что в районе была утиная ферма, может быть, единственная в Новоселке.

Друзья-путешественники мои планы отвергли.

– Мы так не договаривались, – озабоченно забормотал после тягостного молчания Алексей Невиницын. – Всех деревень не объехать, а нам бы хватило сил посетить родовое кладбище в Павловой селе.

Мне пришлось отказаться от своих намерений побывать еще в двух далеких деревушках, расположенных в родных краях.

Через час я был рад тому, что мы свернули с намеченного мною пути. Дорога до Павлова села оказалась долгой и тяжелой.

Еще дольше Владимир Алексеевич искал на кладбище, расположенном рядом со старой церковью, место захоронения своего отца Алексея. Он так давно здесь не был, что на могиле не сохранилось ни креста, ни надгробия, а земля, заросшая травой, выровняла все бугры и насыпи. Память на старости лет стерла даже представление, в каком углу кладбища хоронили отца. Уставшие, тяжелые ноги упрямо вымеряли шаг за шагом, утаптывали траву, отмеряли расстояние от одной могилы до другой. И вскоре к нему пришла удача. В обнаруженном куске деревянного креста он распознал родное место. Для уверенности осмотрел еще раз рядом расположенные надгробия, отмерил нужное расстояние и… беспомощно резко рухнул на землю, встав на колени.

В небе пропали серые тучи. Оно было чистым и холодным. Недавно на этом кладбище хоронили мою бабушку. Она два месяца не дожила до ста лет. Мы шли за гробом со священником, опустив низко головы, тихонько плакали.

В храме неожиданно стукнула железная дверь, и в осенней тишине этот звук разлетелся будто колокольный.

Крепкий мужик лежал на локтях на земле и плакал, и не отрывал голову, и просил прощения.

– Прости, отец, прости, прости.

Алексей Михайлович раскинул перед ним руки, попытался поднять, но сдержался, опустил плечи, и в детском изумлении уставился на беспомощного родственника. Я отвел его в сторону, давая возможность дяде побыть одному с могилой отца. Он не нуждался в нашем утешении.

Необъяснимой силой тянуло к земле и меня. Хотелось встать на колени и попросить прощения у всех русских крестьян, доживающих век в заброшенных деревнях и дающих нам веру в Россию.