Людмила Свешникова

КАК ПЕРЕХИТРИТЬ БОЛЬ

Джо Старший и Джо Младший уезжали на войну. Им обещали хорошо заплатить, если они завоюют маленькую страну с названием, похожим на барабанный бой. Джо Младший накупил ворох вещей, необходимых на войне: термосы, зубные щетки, пачки жевательной резинки и туалетной бумаги. Он. напевал вместе с магнитофоном и весело суетился, словно собирался на пикник.

Пудель Бой бегал следом и радостно лаял. Он и впрямь решил, что предвидится пикник и его, Боя, непременно возьмут с собой. Должно быть, пес уже представлял, как будет валяться на травке и бегать за бабочками.

Джо Старший, сдержанно улыбаясь, со знанием дела укладывал в два рюкзака все, что необходимо захватить с собой на войну.

За последним утренним кофе миссис Сведж взгрустнулось, и она промокнула фартучком глаза. Мужчины расхохотались.

— Ма, — сказал Джо Младший, — это же вроде как прогулка! Мы привезем с отцом кучу денег и поедем втроем на побережье… Нет, мы поедем вчетвером! — И он поднял за шиворот ошалевшего от шума Боя.

— Не грусти, мать, — сказал Джо Старший. — Мы скоро вернемся, ты не успеешь соскучиться, мы вернемся и купим тебе новую шубку!

— И новую машину! — добавил Джо Младший.

— Но вас могут убить! — сказала миссис Сведж.

Мужчины снова весело расхохотались.

— Настоящих мужчин не убивают, настоящие мужчины убивают сами! — заверил Джо Старший.

— Мы перещелкаем этих дикарей как орехи! — пообещал Джо Младший.

Потом, уже перед уходом, они оба поцеловали миссис Сведж, и она успокоилась под прикосновением их теплых губ и ладоней. Дверь закрылась за ними; последнее, что она слышала, — звук сомкнувшихся створок лифта на лестничной площадке.

На другой день миссис Сведж завтракала одна и, должно быть, поэтому пила кофе без аппетита. Прошла неделя, прошла вторая, прошел целый месяц. Утром миссис Сведж выходила из дома и бесцельно бродила по улицам, заходила в кафе и кинотеатры и, устав, возвращалась. Она ждала и, прежде чем открыть дверь ключом, нажимала кнопку звонка: может, муж и сын уже вернулись, и она услышит за дверью шаги!

Но за дверью поскуливал одинокий Бой. Она входила в пустую квартирку, трепала пуделя по кудрявой спинке и рассказывала ему, где она была и что слышала о той войне, на которую уехали Джо Старший и Джо Младший.

После их отъезда миссис Сведж получила всего одно коротенькое письмо. Они писали, что все идет отлично и они доблестно завоевывают маленькую страну. В конверт была вложена фотография: муж и сын стоят у странного дерева с ветками, растущими прямо из земли. У их ног лежат автоматы, и Джо Младший задорно улыбается.

Прошло два месяца, и однажды холодным ветреным утром в дверь миссис Сведж позвонили двое мужчин в военной форме. Один из них, с седым ершиком коротких волос и отвислыми розовыми щеками, поцеловал руку миссис Сведж и зачем-то долго говорил о патриотизме. Миссис Сведж чувствовала себя неловко: на ней был старенький домашний халатик.

Окончив свою речь, седой военный сказал, что машина ожидает у подъезда и они считают своим долгом сопровождать ее.

Миссис Сведж быстро переоделась в нарядное платье — она подумала: скорее всего ее собираются отвезти в какой-то клуб, где будут говорить о героях войны, которая идет в далекой маленькой стране, и, конечно же, Джо Старший и Джо Младший — настоящие мужчины — уже прославились.

Визитеры усадили ее в пятиместную черную машину, и они долго ехали, а седой военный опять долго говорил о патриотизме, и миссис Сведж начала улавливать страшный смысл, но ни о чем не спрашивала, а только твердила про себя, как заклинание: «Нет, нет, этого не может быть!» Ее привезли на кладбище.

У двух аккуратно вырытых могил стояли два одинаковых черных гроба. На одинаковых серых плитах были начертаны имена и фамилии Джо Старшего и Джо Младшего. Военный с розовыми щеками взял миссис Сведж под руку. Маленький оркестр наспех исполнил траурный марш, потом гробы опустили в ямы. Миссис Сведж отвезли домой, a там ее встретили соседи — супруги Беккер.

Миссис Беккер приколола к ее волосам черную вуаль, а мистер Беккер разлил по рюмкам виски. Все молча выпили.

Миссис Сведж сразу же опьянела, и ей все вдруг показалось нереальным, похожим на дурной сон, наверное потому, что, она не видела, кто лежал в тех черных ящиках, опущенных в ямы на кладбище.

Мужчины в военной форме на прощанье поцеловали ей руку и что-то сказали о денежной компенсации. После их ухода мистер Беккер опять наполнил рюмки, и они выпили уже втроем.

Миссис Беккер посоветовала вдове поплакать — так будет легче, но миссис Сведж сказала, что хочет спать, и Беккеры ушли.

Она действительно заснула тяжелым, без сновидений сном, проснулась наутро поздно и, вспомнив о Бое, позвала его. Пудель не отозвался, она пошла искать и нашла его около кровати Джо Младшего. Пес, положив морду на передние лапы, лежал на коврике и смотрел тоскливыми темно-лиловыми глазами. Миссис Сведж поняла вдруг, что Джо Младший уже никогда не будет трепать пса за длинные шоколадные уши, а Джо Старший не будет ворчать из-за изгрызенных ботиночных шнурков. Ничего этого уже не будет, потому что Джо Старшего и Джо Младшего больше нет. Миссис Сведж упала рядом с Боем на коврик, вытертый ногами сына, и наконец зарыдала. Непереносимая боль потери впилась в нее, и она поняла: боль будет всегда, пока существует она, миссис Сведж.

…С высоты пятнадцатого этажа машины казались большими разноцветными жуками, а человеческие головы не крупнее горошин. Если перевеситься через перила балкона и оторвать ноги от пола — боль отпустит…

Миссис Сведж очнулась оттого, что пудель вцепился ей в щиколотку, захлопнула дверь балкона и пообещала Бою никогда не выходить за нее.

— Джо Старший и Джо Младший обманули нас, — сказала она Бою. — Они обещали перебить дикарей и вернуться, а получилось совсем не так! Но. нам надо как-то жить. Мы попробуем с тобой жить!

Она накормила пуделя и повела его гулять.

В скверике, неподалеку от дома, миссис Сведж выбрала безлюдную аллейку и села на скамью. День был тихим и теплым. Она сидела, стараясь ни о чем не думать. Бой дремал на солнце, прижавшись к ее ногам. Влажно пахло весенней, не успевшей еще запылиться травой и тополиными почками.

В соседней аллейке кто-то громко рассмеялся. Миссис Сведж вздрогнула и обернулась. Там, за полураспустившимися кустами, спиной к ней стоял светловолосый парень в джинсовой куртке. Манжеты куртки были не застегнуты, как их всегда не застегивал Джо Младший!

— Сынок! — закричала миссис Сведж.

Парень обернулся. Он еще улыбался кому-то, сидящему за кустами на скамейке, и, встретившись с миссис Сведж глазами, пожал плечами.

Миссис Сведж подхватила Боя на руки и быстро пошла к дому. Боль потери будет подстерегать ее повсюду, где есть живые люди. Она будет смотреть на нее глазами парней, похожих на Джо Младшего, и мужчин — ровесников Джо Старшего.

Даже усталые женщины с тяжелыми сумками, которые они несут домой, чтобы накормить мужей и детей, тоже будут напоминанием о потере.

Задыхаясь от тяжести Боя, миссис Сведж добежала до своей двери и захлопнула ее за собой, остановилась перевести дыхание: боль потери осталась там, на городских улицах, вместе с живыми людьми, напоминающими навсегда ушедших!

— Мы перехитрим ее, Бой, мы обманем, — сказала миссис Сведж пуделю. — Мы просто не откроем ей дверь… И не будем смотреть на вещи тех, кого уже нет!

Немного отдохнув, миссис Сведж проконопатила ватой балконную дверь и приклеила поверх липкой бумагой. То же самое она проделала с окнами в гостиной и комнате сына. Прежде чем навсегда закрыть дверь в эту комнату, она немного постояла на пороге. Это была последняя уступка боли потери, которую она перехитрит.

Вещи Джо Младшего, еще живущие своей неизменной жизнью, звали миссис Сведж приблизиться к ним. Книжный шкаф, набитый глупыми книжонками в ярких обложках, тихонько заскрипел пересохшими деревянными мышцами — просил стереть пыль с его старых боков. Чернильные пятна, навсегда въевшиеся в крышку письменного стола, прошептали: «Мы из детства Джо… он вечно был перепачкан чернилами, даже волосы были в лиловых пятнах…» Старая хоккейная клюшка, с облупившейся краской и в трещинах, безжалостно напомнила: «Помнишь, как подросток Джо после ледовых сражений приходил с влажной от пота спиной? Ты переодевала его в сухое, поила горячим чаем и ругала…» Джинсовая куртка Джо Младшего на спинке кресла плакала двумя полуоторванными пуговицами. Из небрежно засунутых в коробки магнитофонных кассет свешивались кончики лент и, хотя в комнате не было сквозняка, шуршали.

Миссис Сведж услышала дикий ритм музыки и топот ног Джо Младшего. Джо Старший хрипло захохотал:

— Мать, ты только погляди! Парень наверняка вывихнет себе ноги… Придется тебе тратиться на докторов!

— Нет, нет! — закричала миссис Сведж, стараясь заглушить скрипы старого шкафа, дикую музыку и вздохи большой подушки на кровати Джо Младшего, тоскующей по его светловолосой голове и юношеским снам. — Вас нет и никогда не было! — уже спокойно заверила миссис Сведж, заклеивая щели в двери.

На пороге спальни, где рядышком стояли кровати, — ее и Джо Старшего — она не задержалась. Миссис Сведж знала: по ночам тихонько позванивают пружины матраца, словно Джо Старший ворочается во сне, а в платяном шкафу висит его праздничный пиджак, и платочек в нагрудном кармане пахнет одеколоном.

Пудель Бой бродил следом за миссис Сведж, недоумевая, зачем хозяйка заклеивает комнаты тех, кого он любит. И хотя Джо Младший давно не трепал его за кудрявый загривок, не чесал за ушами, был здесь. Кресло пахло Джо Младшим, и коврик у кровати тоже пах им.

Пудель потыкался черным носом в дверь комнаты Джо Младшего и заскулил. Миссис Сведж затащила Боя в гостиную и отшлепала.

— Их нет! Только так можно жить! Их нет и никогда не было… Есть только ты и я!

— Пудель посмотрел на хозяйку тоскливыми темно-лиловыми глазами и забился в угол, а миссис Сведж села читать старый журнал: она решила читать только старые журналы, в которых еще не писали о войне в стране с названием, похожим на барабанный бой.

Поздним вечером начался дождь. Капли однообразно стучали в заклеенную балконную, дверь, навевая дремоту. Посреди ночи миссис Сведж проснулась и прислушалась: вещи навсегда ушедших молчали. Она улыбнулась: ей удалось перехитрить боль! — снова заснула.

Утром она нашла Боя у заклеенной двери комнаты сына.

Пес лежал, вытянув передние лапы, словно умолял впустить к тому, кого он любил. Остекленевшие глаза отсвечивали мертвым перламутром. Миссис Сведж дотронулась до спинки Боя и отдернула руку, ощутив каменный холод. Она позвонила лифтеру, и, когда он уносил трупик, завернутый в кусок старого пледа, прошептала: «Тебя тоже нет. Нет и не было!» После смерти Боя ей незачем стало выходить из дома. Продукты приносил молчаливый, ни о чем не расспрашивающий лифтер.

Жизнь днем и ночью шумела около дома миссис Сведж, но ее звуки не проникали сквозь плотно законопаченные окна — теперь в квартире была вечная тишина. Телевизор миссис Сведж тоже не включала: на экране были люди, они любили и целовали своих детей, у них были семьи или возлюбленные, и наверняка можно было увидеть парней и мужчин, похожих на навсегда ушедших. Миссис Сведж знала: если она будет смотреть на них, боль потери подкараулит ее опять.

Времена года сменялись за окнами, она замечала это по тому, бьют ли в стекла монотонные капли осеннего дождя или налипает первый нестойкий снег.

Как-то поздним вечером она увидела на стеклах морозные узоры, искрящиеся в отблесках уличных реклам. Миссис Сведж долго рассматривала переплетения фантастических растений и игольчатых звезд. Она подумала, что на улице, должно быть, мороз, и снег блестит голубыми искрами. Впервые ей захотелось выйти из дома, и это желание нарастало с каждой минутой. Она надела свою старую шубку, еще колеблясь, посте яла у двери и вышла.

Снег действительно блестел голубыми искрами. От морозного воздуха закружилась голова, и, чтобы не упасть, миссис Сведж оперлась спиной о стену дома, закрыв от слабости глаза.

— С Новым годом, крошка! Уже успела набраться?

Рядом стоял пьяный в распахнутом пальто. Миссис Сведж почувствовала запах перегара и соленой рыбы.

— Как ты насчет того, чтобы встретить Новый год вдвоем, крошка?

Миссис Сведж, оттолкнувшись от стены, быстро пошла прочь от дома. Пьяный еще некоторое время преследовал, но она смешалась с толпой на улице, и он потерял ее из виду.

Несмотря на поздний час, магазины были открыты и ярко освещены. Миссис Сведж увидела в праздничной витрине яркие горки апельсинов и вошла в магазин. Она купила пакет ароматных плодов, кусок копченой грудинки и бутылку сухого вина.

Шел тихий густой снег, и все кругом было празднично-белым и чистым. От морозного воздуха все еще кружилась голова. Миссис Сведж зашла в сквер и села передохнуть на скамейку, прикрытую снежной перинкой. Слабость медленно проходила. Она огляделась и увидела напротив, на такой же заснеженной скамье старуху. Старуха с какой-то странной улыбкой смотрела на нее, покачиваясь, как сухая ветка под ветром.

Миссис Сведж показалось: она где-то уже видела ее, видела это лицо, но где — не могла вспомнить. Облик старухи, словно лишенный плоти, колебался за снежными нитями, но глаза ее неотрывно следили за миссис Сведж.

И вдруг ужас сжал ей сердце: миссис Сведж поняла — на скамье напротив она сама! Это ее потускневшие от старости глаза, ее расплывшиеся черты, ее старость и одиночество!

Оставив пакет, миссис Сведж вскочила со скамейки. Новый приступ ужаса пронзил ее: она бессознательно купила то, что любили Джо Старший и Джо Младший! Значит, боль потери снова подстерегла ее, но сделала это более хитро! Кто-то крепко взял ее за локоть:

— Вы забыли пакет!

Рядом стоял высокий мужчина. Миссис Сведж не заметила, как он подошел. Поднятый воротник пальто почти закрывал лицо, темные глубокие глаза внимательно смотрели на. миссис Сведж.

— Я ничего не забыла!

— Не надо лгать. Вы давно уже лжете сама себе! Возьмите пакет — я помогу.

Незнакомец крепче сжал локоть миссис Сведж и вывел из скверика. Ей сразу же стало как-то безразлично и даже спокойно от властного голоса незнакомца.

Должно быть, поднялся ветер: снег уже не падал тихо, а крутился и бил в лицо. Миссис Сведж не могла понять, по какой улице они идут, но и это было безразлично. Она без тревоги подумала, что незнакомец может убить ее — в городе ежедневно совершаются десятки преступлений, — но шла за ним бездумно, обессиленная ужасом, испытанным при виде старухи на заснеженной лавочке.

— Быстрее! — поторопил мужчина.

— Мне, право, некуда спешить, мистер.

— Вам есть куда спешить, миссис Сведж!

— Я не понимаю вас! — сказала миссис Сведж. — И откуда вы меня знаете? Вы сыщик или колдун?

— Я колдую над временем.

— Нет, я решительно не могу припомнить! Мы раньше были знакомы?

— Мы не были знакомы, миссис Сведж, но я знаю всех, кто разрешил убивать!

— Если вы меня знаете, то- должны сочувствовать! — сказала миссис Сведж.

— Я больше сочувствую женам и матерям тех, в кого стреляли ваш муж и сын!

— Это были всего лишь дикари!

— Это были люди! — крикнул незнакомец. — Люди, понимаете?!

— Все это странно, — пролепетала миссис Сведж. — И все же кто вы?

— Сегодня я ваш случайный попутчик и хочу сделать вам новогодний подарок. Вы достойны подарка, торопитесь! Смотрите! — Незнакомец поднял руку, и миссис Сведж вскрикнула: на пятнадцатом этаже светились окна — в комнате Джо Младшего, в спальни и гостиной! Она бросилась к лифту. «Боже мой! Они вернулись! Конечно же, они вернулись, а там, на кладбище, произошла ошибка».

Миссис Сведж вытащила ключ из сумочки, но пальцы дрожали, и она не попадала в замочную скважину. За дверью радостно повизгивал пудель Бой и скреб от нетерпения лапами пол. Он всегда так визжал и скреб пол, почуяв сквозь дверь возвращение хозяйки. ч «Но почему Бой?… Он же», — успела подумать миссис Сведж.

Пес, устав ждать, залился нетерпеливым лаем, и тогда в глубине квартиры протопали быстрые шаги. Дверь распахнулась:

— Тебе плохо, ма?

Миссис Сведж провела по светлым волосам сына, радостно ощутив их живую упругость.

— Мать, куда ты запропастилась! — закричал из гостиной Джо Старший. Он сидел за празднично накрытым столом в своем лучшем костюме. Перед ним стоял бокал вина.

— Ма, в самом деле, где ты пропадаешь? Через полчаса Новый год!

Джо Младший стащил с миссис Сведж шубку и усадил к столу. По телевизору передавали новогоднее шоу. Девушки в голубых шляпах и красных купальниках синхронно вскидывали ноги и крутили бедрами. Миссис Сведж залпом выпила вина и сквозь быстрое и, блаженное опьянение попыталась вспомнить, когда она уже видела это шоу, но не вспомнила и решила, что все шоу похожи друг на друга. Джо Младший высыпал в вазу апельсины, и их аромат наполнил гостиную.

— Они пахнут хвоей, ты не находишь, ма?

— Когда вы вернулись? — спросила миссис Сведж.

— Гораздо раньше тебя, ма! — сказал Джо Младший.

— Наша мать, должно быть, подхватила какого-то типа и прогуливалась с ним, а мы тут изнывали в одиночестве! — сказал Джо Старший и сам захохотал своей шутке. Он всегда так подтрунивал над миссис Сведж, и его шутливая ревность льстила ей.

Джо Младший дразнил пуделя кусочком копченой колбасы.

Бой вставал на задние лапки, но достать колбасу не мог и повизгивал. На экране Санта-Клаус отпускал наивные остроты.

Около него прыгали девушки — на этот раз уже в белых купальниках.

Джо Младший сбегал на кухню и достал из холодильника запотевшую бутылку шампанского. «Когда они успели все купить?» — подумала миссис Сведж. Ей было хорошо и покойно, и она решила расспросить мужа и сына о войне с дикарями завтра, а сейчас они снова вместе — это самое главное.

На экране полногрудая певица запела о том, как хорошо быть влюбленной под Новый год. Потом экран завьюжил пестрой метелью, засинел искусственным небом в электрических звездах, и из глубины его стали надвигаться четыре Цифры — сначала неразличимые, крохотные, но постепенно растущие.

Люстра под потолком почему-то стала меркнуть, тяжелый гнилостный запах болотной сырости, неизвестно откуда взявшийся, вполз в уютную комнату. Джо Старший уставился на экран остановившимся взглядом. Джо Младший рванул на груди рубашку и незнакомо прохрипел:

— Я, кажется, понимаю, отец. Я вспомнил: мы должны вернуться туда, мы должны снова пройти через тот ад, прежде чем… — он застонал и уткнулся лицом в ладони.

Миссис Сведж хотела броситься к нему, но какая-то сила придавила ее к креслу:

— Зачем ты отпустила нас, ма?

Она услышала эти последние слова сына, словно приглушенные большим расстоянием:

— Зачем ты отпустила нас, ма?

Фигуры Джо Старшего и Джо Младшего стали мутнеть, словно они медленно опускались в прозрачную глубокую воду.

Миссис Сведж потеряла сознание. Когда она очнулась, в гостиной никого не было. По столу растекалась лужица из единственного бокала на столе. Ее бокала.

 

Александр Потупа

ЭФФЕКТ ЛАКИМЭНА

— Я не шучу, мистер Лакимэн, — повторил старик.

— В таком случае я отказываюсь вас понимать: в чем суть вашего предложения? Это же… Это же, простите, чертовщина какая-то. Мало ли что я захочу. Например, можете ли вы сделать меня господом богом? Существом с большой буквы, так сказать, всемогущим и всеведущим?

— Пожалуйста, мистер Лакимэн. Я действительно могу исполнить любое ваше желание.

— Гм, странно… очень странно… Но зачем вам это, если не секрет? Ах да, понимаю, — Мефистофель и Фауст, не так ли? И разумеется, вы потребуете мою душу в залог…

— Это не столь уж просто объяснить. Конечно, я не совсем бескорыстен. Возможно, мне хочется кое-что выяснить…

— Послушайте, бросьте эту нелепую игру. Не станете же вы меня уверять, что служите полномочным представителем ада на земле, тем более здесь умеют устраивать такое пекло, которое не снилось и мистеру Люциферу… Ладно, признавайтесь-ка побыстрей, что за товар вы хотите запродать. Вы забавный коммивояжер, но, простите, у меня много работы, мистер… э-э… как вас?

— Мое имя не играет роли. На свете тысячи добропорядочных имен — можете дать мне любое. Полагаю, вы не станете требовать удостоверение. Разве проверяют документы у своего счастья, дорогой профессор?

— И все-таки, чем я должен заплатить за вашу необычную любезность?

— Ничем, мистер Лакимэн.

— Э!

— Да, да, ничем. Просто я предлагаю исполнить любое ваше желание. Подчеркиваю — абсолютно любое! И душа ваша, поверьте, мне никак не нужна.

Лакимэн пожал плечами и, прищурив глаза, на несколько минут погрузился в спасительный поток логики. Нет, это не сон и не галлюцинация — звонок старика полчаса назад… настойчивый голос в трубке — неотложное дело, касающееся Чарлза Лакимэна и, возможно, проблем, над которыми работает уважаемый профессор… Откуда этот тип узнал номер телефона?… Хотя нет ничего проще — справился в колледже, наконец, полистал обычный справочник… так, понятно, наверняка опять досужий дилетант, ошалевший от знакомства с популярными книжонками и от великолепия собственных бредовых идей… Кстати, черт побери, только-только наметилась отличная идея вывода, впрочем, очередная отличная идея за последние десять лет… ускользающее уравнение… все равно — необходимо проверить… вместо спокойного вечера за столом, вместо обычного предрассветного салюта над еще одной свежезахороненной надеждой — новый проект велосипеда с вечным двигателем… всегда так выходит у этих полусумасшедших любителей-открывателей — половина открытия известна с допотопных времен, а другая половина — сплошная нелепость…

— Мистер Лакимэн, я просил пятнадцатиминутную аудиенцию. Извините за назойливость, но большим временем я и сам не располагаю. Неужели вам так трудно высказать самое главное желание?

— Погодите немного, мистер Загадка, я никак не пойму, в чем здесь фокус. Не торопите меня, пожалуйста.

«Не торопите, не заставляйте быть невежливым… главное желание — чтоб он поскорее убрался из моего кабинета… должно быть, признак старости — сильней всего хочется, чтоб тебя оставили в покое… Это верно, он просил только четверть часа… в конце концов, можно устроить себе небольшой перерыв, странный тип с манерами молодого комми… или это маска, неподвижная старообразная маска, а не лицо… вот только взгляд, слишком много понимающий взгляд без ненависти и сострадания — как пара ракетных колодцев, раскрытых навстречу ясной, трижды рассчитанной цели… тьфу, мистика… Не в лице ведь дело… хотя именно оно делает пришельца стариком, и нет ему другого имени… мистер Загадка? вот так-то, уже не посетитель, даже не ночной гость, как принято говорить в старых детективах, а прямо — пришелец… Не хватает только наскоро сколотить для него славную галактическую биографию: великий капитан астролета пытается установить контакт с узколобым земным профессором, полагая, что обнаружил крупицу разума.

Стоп! Надо сосредоточиться, разложить все по полочкам, уж полочек-то в науке с избытком. Разумеется, предложение старика — мистификация, не стандартная, но все-таки мистификация. Чего не может быть, того не бывает никогда или, наоборот, оно встречается слишком часто, и никому не приходит в голову возмутиться. Итак, необходимо объяснение, единственно верное, научное объяснение поведения этого типа. Он сумасшедший, конечно, самый заурядный беглец из лечебницы для умалишенных… мания божественного величия — любопытнейший синдром. Как бы связаться с лечебницей? Попросить его обождать в соседней комнате? Н-да, положеньице…»

— Оставьте ваши подозрения, дорогой профессор, это, по крайней мере, невежливо. И помните — у нас совсем мало времени…

«Кстати, что есть время? Было бы интересно задать ему этот скромный вопрос, но прилично ли подыгрывать этому… этому… Да что ж творится?»

— Вы умеете читать мои мысли? — испуганно перебил старика Лакимэн.

— Мне вовсе нетрудно читать ваши мысли, видимо, гораздо легче, чем вам в них разбираться.

«А ведь старик действительно не прост, далеко не прост… во всяком случае, он ловко читает мысли и слегка иронизирует по поводу прочитанного, иронизирует вполне справедливо…

Впрочем, читать готовые мысли не сложней, чем их формулировать… особенно когда пытаешься сообразить, что самое главное, а что самое второстепенное».

Лакимэн снова прикрыл глаза. Ему уже не хотелось разоблачить странного пришельца. Пожилой профессор медленно запутывался в сказочных сетях и не испытывал ни малейшего желания вырываться из их заманчиво переливающихся хитросплетений и вновь уходить в безобразно правильный мир научных фактов.

Пусть этот старикан настоящий джинн из укутанного тысячелетней пылью кувшина, пусть он неизвестным способом перенесся с далекой планеты.

Как ни странно, очень привлекательная картинка встречи с таким вот всесильным стариком преследовала его повсюду, не оставляла ни в школе, ни в колледже, только желания менялись, становились разумней и практичней — круг интересов все больше стягивался, стремился слиться с точкой, обозначающей главную научную цель. Впрочем, в трудные дни, о которых Лакимэн меньше всего любил вспоминать, ему грезились толстенные пачки долларов, и он немедленно уходил из фирмы в чистую науку или исцелял мать невероятными азиатскими средствами, иногда он получал безграничную власть и ссылал на необитаемый остров профессора Дрэгса, затормозившего на несколько беспросветных лет развитие работ своего молодого коллеги… Тени детства по-своему оберегали от боли, нелепо растопыренными локотками пытались защитить от обид… Постепенно мечты начинали плестись за жизнью, следовать всем ее непонятным и далеко не легким поворотам, но ожидаемое чудо, конечно же, не свершалось.

Ни в юности, ни много позже, когда к Лакимэну пришла некоторая известность и устойчивая репутация человека с богатым воображением. А теперь ему нужен был лишь спокойный кабинет вдали от суеты заседаний, чиновничьих баталий и представительского пустозвонства — необходимо подытожить себя, иначе и вовсе иссякнет желание довести до конца свои старые замыслы, главное дело жизни, до которого, разумеется, никогда не доходили руки, — такова уж судьба главных дел жизни, вечно затираемых насущностями и второстепенностями… А этот старик пришел поздно, опоздал всего на несколько лет, а может быть, десятков лет — как знать…

— Я жду, профессор.

«Я очень давно жду, Чарлз Лакимэн. Не двенадцать с половиной минут, а почти пятьдесят лет. Ты можешь думать что угодно, но вряд ли удастся объяснить тебе, Чарлз Лакимэн, кто я и зачем потревожил твой воображаемый покой, твое якобы прямолинейное и равномерное движение к цели, движение, для которого не хватит никакого времени, тем более твоей жизни… Я твой успех или полный крах, ты сам выберешь, но не пытайся разгадать меня, проникнуть в суть своего иного. Я, я вне рамок, чудом проскочивший мимо упругих валиков формирующего нас конвейера, неприкасаемый я вне рамок, неприкасаемый и непостижимый — в этом счастье! Тебя вновь переполняют фантастические образы — это прекрасно. Еще немного, и ты сумеешь совершить тот самый прыжок, который обессмертит твое имя, что, разумеется, бессмысленно, как бессмысленны и иные человеческие символы.

Обессмертит — таков репортерский штамп, а правда в другом — в тяжести несвершенного. Свинцовые грузики иллюзии будут и дальше тянуть тебя в несуществующие глубины, на поиски уравнения, которого нет и никогда не будет. Есть только путь, и от вешки, которую ты сумеешь поставить, люди пойдут совсем иной тропой, не похожей на твою.

Тебе грезится звездный капитан, психологический тест землян, порученный ему… Прекрасная сказка. Представь себе мой отчет на далекой и вовсе не похожей на Землю планете: пожилой фермер попросил новенький универсальный трактор, юный художник — сотню долларов, чтобы дотянуть до следующей выставки, писатель средних лет — чудо-станок для штамповки высококалорийной прозы, отвлекающей от любимого дела, то бишь от рыбалки… Счастлив этот мир, Чарлз Лакимэн, в преодолении своих несчастий, вернее, счастлив, пока преодолевает их. Проси же, проси, черт возьми! Я жду уже целых тринадцать минут и полвека».

— Я жду, профессор.

— Хм-м… У вас наверняка были другие случаи — не расскажете ли о них? Ваш замысел станет как-то прозрачней…

— Прозрачней? Но поверьте — в других случаях нет ничего интересного. Лесоруб попросил новый мотор для пилы. Домохозяйка — небольшого комнатного слоненка. Философ, чудак человек, попросил приоткрыть Абсолютную Истину. Забавно, не правда ли?

— Понятно. Первые два случая совершенно просты — у всякого порядочного волшебника хватает и слонов и моторов, но как вам удалось вывернуться перед философом?

— Видите ли, дорогой профессор, хороший мотор наверняка полезней Абсолютной Истины. Вы ведь не захотели становиться богом.

— И все-таки, как вам удалось открыть ему Абсолютную Истину?

— Простите, профессор, но, может быть, и вам хочется…

— Нет, нет, что вы! Не испытываю ни малейшего стремления…

— Ну и правильно. Ведь философа-то попросту стошнило…

«Ты сидишь и удивляешься: боже, какие идиоты, на кой дьявол мотор тому, кто единым духом может стать хозяином всех лесов и лесопилок, получить вагон бесплатного джина, или корону галактического императора, или жениться на племяннице окружного прокурора, или… Именно: или — или! А ведь это смертельный номер — побыть в шкуре буриданова осла, сам увидишь…»

— Я жду, профессор.

Лакимэн ущипнул себя за руку и вдохнул вполне реальный сигаретный дым. Вот что странно — зачем всесильному существу столь примитивное удовольствие? Он много курит, решил Лакимэн, почти как я…

Он мог бы придумать что-нибудь поэффектней воздушного фильтра на «Филипе Моррисе»…

Зачем, зачем, тысячи зачем и почему — как будто они, эти — прелестные почемукалки, чем-то помогут, заставят поверить в непонятный, но явно запоздалый рецидив детских фантазий.

— Видите ли, мистер Икс, мне, признаюсь, немного не по себе — трудно осознать все происходящее. Поймите меня правильно, я должен хоть что-нибудь сообразить, построить, какую-то модель… Кто вы? К чему вам мои желания? Кого они вообще могут интересовать? Я несколько утомлен и, может быть…

— Да поверьте мне, в данный момент я не меньше реален, чем вы, мистер Лакимэн, в каком-то смысле реальней вас, как знать… И ни одна ваша модель не ухватит существа дела, потому что вы не знаете всех степеней реальности, а ваша логика, как мячик, летающий между игроком «да» и игроком «нет»…

«Какие-то буддийские фокусы, — вздохнул Лакимэн, — вот этого я никогда не понимал и не пойму, и Кэт была тысячу раз права, что послала меня подальше — неужели ее мазня соответствовала какому-то особому миру вне испачканных холстов? А чему соответствует он?»

— По-моему, ничего опасного я вам не предложил, напротив, мои слова вызвали у вас благоприятный отклик, не так ли?

«Проси же, проси… бессмертие, славу, деньги, — пронзил мозг профессора полузабытый срывающийся голосок маленького Чарли, — единственный случай — не-по-вто-ри-мый! — никогда, нигде, ни при каких условиях, ни за какие молитвы… не упусти… не упусти…»

— Хорошо, но сначала я хотел бы кое-что проверить, мистер бог, да, да — проверить! Я уже много лет пытаюсь вывести одно очень полезное уравнение. Оно связано с новой теорией необычайной мощности и позволило бы единым образом объяснить очень многое. Не знаю, успею ли я завершить свою работу но уверен, что вывод уравнения не за горами — я неисправимый оптимист. Не подумайте, что я хочу предложить эту работу вам, полагаю, она слишком сложна даже для создателя домашних слонов и распространителя Абсолютной Истины. Но недавно я сообразил, что по пути должен возникнуть совершенно новый эффект, чрезвычайно любопытное явление. Я его чувствую, я знаю, что его можно будет обнаружить экспериментально — и это будет чистая реальность без всяких ваших степеней… Но вот беда — я не могу оценить тут одно выражение. Наверное, этого нельзя сделать без общего уравнения или без гениальной интуиции, но ни того, ни другого у меня, к сожалению, нет. В общем, нельзя ли устроить так, чтобы на моем столе оказалась, э… короче говоря, эта оценка. Двойная польза — у меня сэкономится добрый месяц времени, ну… и ваше предложение станет как-то оправданней.

Профессор Лакимэн с удовольствием откинулся на спинку кресла. Он нашел единственно верный ход, достойный настоящего ученого, — экспериментально проверить возможности своего странного гостя. Чародей не обманет физика. Улыбаясь своим мыслям, Лакимэн снова прикрыл глаза. Если этот мудрец, черт побери, не обыкновенный плут и мистификатор, то он, Чарлз Лакимэн, найдет что попросить, непременно найдет…

Нет, нет, не стоит просить всезнание — богами движет лишь тщеславие, они, по определению, лишены любопытства, а так жить, в общем-то, скучно… все равно существует немало путей — нечто незаурядное, хотя бы путешествие на Марс или полная коллекция марок всех времен и народов, кое-кто лопнет от зависти… Свинство, обычное эгоцентрическое свинство, не хватало еще потребовать пару миллионов или герцогский титул… универсальное средство от рака или полная ликвидация ядерных зарядов — вот что действительно нужно, поставить всех этих Дрэгсов и их неимоверно расплодившихся наследников в очередь безработных…

Резко мигнула настольная лампа. Рядом с ней на кипе исписанной бумаги появился новый листок, сверху донизу заполненный формулами. И не как-нибудь — рукой Лакимэна, его мелкими аккуратными закорючками. Едкая смесь восторга и испуга захлестнула Лакимэна, он чуть не задохнулся от нее.

— Ладно, сдаюсь, — с трудом выдавил он. — Сейчас я скажу вам о своем желании.

— Простите, мистер Лакимэн, — очень тихо ответил старик, — но речь шла об одном желании. Я исполнил его, не так ли? Никто не виноват, что вы не поверили мне сразу. Прощайте.

Лакимэн удивленно повернулся к гостю, но увы — того в кабинете не было, никого не было, да и не могло быть в этот вечер в этом кабинете. Полумрак, бумаги, книжные ряды вдоль стен… Стараясь не смотреть на освещенный угол стола, Лакимэн поднялся, подошел к окну, открыл его и застыл, вдыхая свежий лесной воздух. И совсем как в детстве, его ресницы играли с золотыми крестиками звезд… удивительная ночь… покой, словно все, подлежащее счету, давно рассчитано… покой, если отбросить слабое, но назойливое влечение к столу — повернуться, хотя бы издали взглянуть на тот листок…

Окно так и осталось открытым.

Первые строчки почти полностью совпадают с уже проделанными оценками… почти полностью… но почему дальше так неожиданно… совсем простой, замечательно остроумный ход… и это соотношение, обведенное рамочкой — оно стоит двух рамочек… так-так…

Лакимэн поудобней устроился в кресле, придвинул стопку чистой бумаги и принялся за расчеты. Постепенно глаза его расширились, на лице выступили красные пятна. Отбросив карандаш, Лакимэн уставился невидящим взглядом в потолок.

Рука нащупала сигареты, он жадно затянулся, выключил лампу. В комнату осторожными серыми струйками просачивался рассвет.

Чарлз Лакимэн до конца своих дней сожалел, что репутация фантазера не позволила ему обнародовать правдивую картину своего предсказания. Он сообщил обо всем только одному человеку — своему другу Лео Косситу, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы легенда стала доступна всем. Кому не известна очаровательная болтливость великого Лео! Впрочем, на этот раз Коссит легко избежал очередного порицания.

Еще бы! Ведь именно он экспериментально обнаружил трижды парадоксальный эффект Лакимэна.

 

Виктор Савченко

ГОСТИНЕЦ ДЛЯ ПРЕЗИДЕНТА

Участок — две с половиной тысячи акров земли между сельвой, океаном и заливом — принадлежал самому президенту компании. На виллу президент не пожалел средств: этот причудливый гибрид старины и модерна напоминал скорее сказочный замок, который сам, без помощи архитекторов и строителей, в одну ночь вырос из земли, раздвинув густую траву и кустарники. Стояло это сооружение на открытой зеленой площадке. Вокруг ни дорог, ни тропинок, только взлетная полоса, на которой голубел одинокий спортивный самолет.

Джюр Перейра, двухметровый здоровяк с мясистой физиономией и черной гривой волос, глянул на стол, и в добрых воловьих глазах его засветилось удивление. На некрашеной столешнице стояло блюдо с горой свежеподжаренных отбивных, нераскупоренные винные бутылки, толстые ломти хлеба, баночки с приправами.

— Не угодно ли перекусить с дороги? — пригласил тощий человек лет тридцати, в сером лабораторном халате. — О делах — потом…

— И это вы называете перекусить! — Перейра лукаво подмигнул и плюхнулся в кресло во главе стола, куда садился, только хозяин, когда сюда приезжал.

Человек в халате тоже сел за стол.

— Вы уж простите за однообразие. Сэм у нас вообще-то прирожденный гурман, но если приходится стряпать самому — вся фантазия побоку. Ведь можно было наделать бифштексов, эскалопов, антрекотов…

— Да полно, — промямлил Джюр с набитым ртом. — Зато сытно.

Он сперва отрезал ножом тонкие ломти, потом отложил нож и стал откусывать мясо прямо с вилки. Подбородок его заблестел, губы покраснели от горчицы и перца.

Тощий жевал нехотя, за компанию и не сводил глаз с гостя. Гора отбивных быстро таяла. Джюр расстегнул пиджак.

Серые глаза тощего как-то потеплели, когда Джюр принялся подбирать хлебом подливу с тарелки. Тут подоспел Сэм с новой горой отбивных.

— Ну, черти? — добродушно ругнулся Джюр. — Вот это прием! Хотите, чтоб я лопнул?

Однако с энтузиазмом принялся за новую порцию и встал из-за стола заметно потолстевшим.

— Ну черти! — сказал он еще раз и рыгнул. — Мерси. А теперь давайте рассказывайте.

— Мне думается, лучше показать, — тощий тоже встал. — Пойдемте, все увидите сами.

Бетонные ступени подвала загремели под тяжестью Перейры.

В подвале воняло.

Джюр поморщился, но промолчал. Тощий отворил двери справа, из них несло свинарником и азотно-туковым заводом.

Джюр нерешительно застыл на пороге. Посреди тесной комнаты в кафельной лунке стоял шар метра полтора в диаметре, похожий на огромный гриб-дождевик, в него был вставлен сверху стеклянный конус. Тощий молча зачерпнул из ящика ведро отрубей, сыпанул в раструб конуса. Поверхность шара содрогнулась, как вздрагивает шкура лошади, ужаленной слепнем, пошла складками и вмиг обволоклась зловонным газом, выходящим из пор. Тощий щелкнул тумблером — загудела вытяжка, газ едкими язычками пополз под потолок. Воздух очистился. Перейра, облегченно вздохнув, подошел поближе. Оболочка шаровидного тела напоминала свиную кожу, только более пористую и голую. Отруби в конусе убывали, «дождевик» распухал, или это показалось? Нет, не показалось. Когда «дождевик» сожрал второе ведро корма, он несомненно увеличился в объеме. И еще Перейра заметил, что, кроме газа, из пор выделяется что-то вроде мелкой золы. Он брезгливо ткнул пальцем в раздутый шар, и если бы не видел, куда ткнул, решил бы, что дотронулся до животного. Под пальцем пружинило живое тепло.

Третье ведро тощий попросил засыпать гостя — «гриб» вырос настолько, что сам он уже не мог дотянуться до конуса.

— Ой, вы зачерпнули с отрубями живую мышь, — заорал Джюр, перекрикивая гудение вытяжки.

— Сыпьте, не бойтесь, — так же громко отозвался человек в лабораторном халате. — Дику без разницы, он все переварит, ему что целлюлоза, что хитин, что мясо — все едино. Этой биофабрике любая органика по вкусу. Она в нем разлагается на первичные компоненты, и они в новых сочетаниях идут на мясообразование. — Он отечески похлопал по шару, на кафель просыпалась горка пыли.

— Что это за гадость из него летит? — полюбопытствовал Джюр.

— Шлак по-нашему. Остатки неорганических соединений и все прочее, не нужное для создания живой ткани.

Он взял с крышки ящика острый мачете и с размаху вонзил в «гриб», раз, другой, словно взрезал арбуз. Вырезал кусок килограммов с двадцать и, завернув в целлофан, вынес в коридор.

Джюр ужаснулся при виде метровой раны, настоящей раны, из которой сочилась лимфа и сбегали тонкие струйки крови. Но рана заживала на глазах и через несколько минут совсем затянулась; некоторое время на коже оставался рубец, но вскоре и он рассосался. После «операции» гриб уменьшился.

— Регенерация, — объяснил тощий. — С этим геном мы натерпелись. Вырастить само это чудо, — он кивнул на «гриб», — было куда проще. Но Сэму, — он у нас в генной инженерии сечет сильнее, чем в кулинарии, — повезло, он сумел влезть в те участки молекул, которые отвечают за регенерацию.

Жирная физиономия Перейры начала наливаться кровью.

— Слушайте, вы! Так, значит, вы меня накормили мясом этого монстра?!

— Не накормили, а угостили, — пожал плечами собеседник. — Мясо Дика по своей питательности, как вы имели случай убедиться, да и по вкусовым качествам превосходит лучшие сорта говядины, свинины, баранины, оленины — вообще любого мяса. А если не убедились, пошли, покажу выводы экспертиз.

В соседней комнате блестела стеклом, хромом, эмалью новейшая биохимическая аппаратура. Человек в халате вынул из ящика стола толстую папку, положил перед Джюром. Грамоты, акты экспертизы, заключения виднейших специалистов. На некоторых — гербы виднейших мясных синдикатов.

— Но тут говорится о мясе свиньи новой породы, — не понимая, пролепетал Джюр.

— А вам бы хотелось, чтобы мы приложили к мясу еще и биохимическую документацию?

— Так что же мне передать Мартелю Таппингеру? — спросил Перейра, когда они снова вышли в коридор. Тощий вынул из холодильника сверток, мясо успело за это время хорошо заморозиться.

— Вот этот гостинчик и передайте. А документацию президент получит в-обмен на бумагу о передаче нам с Сэмом во владение двух с половиной тысяч акров и этой виллы в придачу.

— Вы шутите?

— Нисколько, мой дорогой. Себестоимость этого, пока еще экспериментального, мясца в сотни раз меньше себестоимости самой дешевой свинины. А представьте-ка себе хозяйство с миллионом таких Диков? Да ведь тысячной доли прибыли достанет на золотые памятники для нас с Сэмом. За что? Аморально-этический аспект? Подумайте, Джюр, сколько миллионов невинных, ласковых, преданных людям животных ежедневно везут во всем мире на заклание! Убивают, чтобы их плотью насытить двуногих, которые, если чем от них и отличаются, то злобой, чванством и чревоугодием. А мы с Сэмом избавим человечество от греха убийства. Ведь у нашего «гриба» нет не только разума, присущего живым существам, но и нервной системы. Он не существо, а всего только устройство для производства мяса — и какого мяса, а? — Он усмешливо покосился на круглый живот Перейры.

Трава полегла, и от этого из окон казалось, что дует сильный ветер, но, выйдя во двор, Перейра и тощий не почувствовали ни малейшего дуновения. Траву прибило к земле вчерашним муссоном, который бушевал целые сутки. Перейра спросил:

— Вы что же, совсем не выходите на улицу? Нигде ни следа, — Нам не до гулянья. — Тощий переложил пакет с мясом на другое плечо и поднял глаза. — Обратите внимание, Джюр, вон на то облачко.

Над стрельчатыми башнями замка клубилось ржавое скопление газа.

— Это от нашего Дика. Вот и все отходы производства, хотя вернее будет сказать — новый источник сырья. Мы пропускали этот газ через хроматограф — целая гамма азоторганических соединений! Надо бы рядом с цехом по производству Диков проектировать азотно-туковые заводы…

Подходя к самолету, Перейра попытался застегнуться. Но как ни втягивал он живот, это ему не удалось. Застенчиво улыбаясь, он сказал:

— Не знаю, как посмотрит президент Тагопингер на это ваше требование, но если он поинтересуется моим мнением, я посоветую согласиться. И знаете, по каким соображениям? Именно по морально-этическим. Не улыбайтесь. Мальчишкой я начинал карьеру на ипподроме, да, я был тогда худее вас. И я-то знаю, какими умными бывают животные…

Перейра взял мясо, положил на заднее сиденье, потом сам ступил на крыло — самолет качнуло.

На другой день тишину подземелья разорвал телефонный звонок. Биолог, который трудился над технической документацией на «новую биосистему», вздрогнул, хотя и ждал этого звонка.

— Вилла Ташшнгера? — послышался в трубке женский голос.

— Пока еще его, — с усмешкой ответил биолог.

— С вами будет говорить президент компании.

И сразу раздался назойливый, как стрекот сверчка, голос Мартеля Таппинтера:

— Алло! Это ты, бандит?

Биолог на мгновение смешался, но тут же ответил в тон: — Я, атаман.

— Слушай-ка, не запросили вы лишку? Тебе известно, сколько мы вогнали в оборудование, реактивы, зарплату, я уже не говорю про амортизацию виллы и прочее…

— До сих пор вы платили за шанс, — спокойно сказал биолог. — А теперь заплатите за предмет, который минимум за полтора года сделает вас самым могущественным человеком в мире.

— Это слова. В соглашении, которое мы подписали, сказано про создание биологической системы или существа, способного самостоятельно находить корм. Са-мо-сто-ятельно. А ваш «гриб», как мне рассказал Перейра, между прочим, требует, чтобы его кормили. Следовательно, формально вы не выполнили своих обязательств.

— Формально, дорогой президент, до окончания темы еще пять лет, и вам придется подождать, пока у нашего гриба вырастут ножки: — И подожду! — взвизгнул Таппингер и бросил трубку.

…Сельва дышала испарениями болота, густыми и гнилостными. Пассат лениво гнал этот тяжелый воздух к заливу, и двум мужчинам, лежащим на прохладном песке у воды, он казался дыханием сытого зверя. Был ранний час. Голодные чайки с пронзительным криком белыми молниями падали в мутную воду.

— Габриель, а Габриель? На черта тебе этот замок? — спросил тот, что потолще, с индейским лицом; он неотрывно смотрел на крутой каменистый берег.

— Во-первых, не только мне, но и тебе. Во-вторых, этот замок мне по душе, и местность прекрасная, — ответил тощий.

— Можно думать, ты всю жизнь проживал только в замках!

— Нет, Сэм, не в замках. Если хочешь знать, я обыкновенный муравей из многоэтажки. Старики мои еле сводили концы с концами, еле наскребли мне на поступление в колледж, ну а дальше я сам подрабатывал. Я, Сэм, вагоны разгружал, канализацию чистил. А однажды с кучей таких же муравьев попал на холодильник скотопромышленной компании. Лифты тащили синие туши на восьмой, девятый, десятый этажи, штабель за штабелем, и на каждой — клеймо компании. А каждый этаж — как улица. И вот я стою однажды среди всего этого мяса — а холодина была градусов пятнадцать ниже нуля, я в ватнике и шапке продрог до костей, — и вдруг я понял, что стою среди трупов. Сэм, они же были такие же теплые и живые, как я, а теперь у них внутри — еще холоднее, чем минус пятнадцать. И в этот самый момент я решил, что дам людям в пищу искусственное существо, безмозглое, ничего не чувствующее, с единственным инстинктом — жрать. А размножаться оно будет вегетативно, как растение или простейшее, а расти — во много раз быстрее дождевика. Полгода я просидел в библиотеке, чтобы убедиться, что замысел мой не миф. А потом отважился выступить.

— Я помню твой доклад, — сказал индеец. — Но, знаешь, слушал я твои страстные речи в защиту зверей, а думал про людей. Я видел нищий индейский городишко, где мясо едят лишь на праздники, видел полуголодных, как я сам, студентов… И тогда уже мне было ясно, чем это кончится: кто-то из богачей-акул еще туже набьет мошну на этом изобретении, — а что твоя идея воплотится в изобретение, я не сомневался… Я не сразу согласился с тобой работать. Но потом подумал: пока какой-нибудь скотопромышленник загребет все себе, пройдет время, ведь ему придется столкнуться с конкуренцией — и люди, пусть только в самом начале, смогут хоть на время наесться досыта. В этом я и нашел разумный компромисс между своими шкурными интересами и общественными. — Он улыбнулся, но не очень весело.

— А помнишь, во время моего доклада в первом ряду сидела…

— Помню, Мариетта. Рыженькая, с экономического. Да?

— Верно. На последнем курсе у нас был роман. Она меня все таскала по своим родичам, все, как один, богачи — а я? Все мое богатство — вот, — Он дотронулся до лба. — Одно лето мы прожили на вилле у ее предка. Не вилла — дворец в джунглях. И никаких дорог, кроме взлетной полосы. Строили из местного розового мрамора, остатки стройматериалов вывозили вертолетами. Папаша гордился дворцом, дочка — папашей. Надо сказать, старик он был компанейский и не трус. Не всякий пойдет охотиться на кайманов. Он и меня с собой брал, я видел его в деле. К тому же он вовсе не из тех денежных мешков, которые ищут деткам пару в своем же кругу. Но не мог же я войти в это семейство, не имея хотя бы жилища, не хуже папашиного. Кем бы я у них считался? Я бы вконец себя там потерял…

— Мечтатель! — усмехнулся индеец. — Но, Габриель, ты не боишься, что если мы выпустим это модернизированное чудище на травку, мы рискуем, что к черту пропадет и сельва, и вообще все?

— Зато у Таппингера больше нет оснований обвинять наев нарушении договора. И потом, если дойдет до испытаний, он и сам увидит, чем это пахнет.

— Будь по-твоему. — Сэм встал и, отряхнув с себя песок, начал одеваться. — Пора идти. Вот-вот они прилетят.

Крутой берег залива плавно переходил в травянистую равнину, справа над нею застыл зеленый вал моря джунглей, над ним частыми брызгами взлетали птицы.

Шлепая подошвами сандалий по бетону взлетной полосы, биологи зашагали к замку. Когда до розовых его башен оставалось с полмили, над океаном показался самолет.

Сутулый старик в черном смокинге шел от самолета, опираясь на трость, рядом с рыхлым Перейрой. Кожа его лица — коричневая, без морщин — напоминала хитиновый панцирь.

При обмене пожатиями Спилмэну, тощему биологу, показалось, что он пожал лапку насекомого, твердую и холодную, и еще — что этой лапке ничего не стоит раздавить его человеческую Президент компании знал цену времени.

— Где вы продемонстрируете вашу биосистему? — осведомился он, окинув равнодушным взглядом биологов в зеленых шортах. Спилмэн заметил, что губы Таппингера при разговоре не шевелились, слова вылетали как бы прямо из горла.

— Здесь, на поле.

— Начинайте.

Сэм сбегал в замок и вернулся с мачете и колбой, на дне которой ворочался шарик величиной с горошину. Таппингер недоверчиво уставился на эти предметы. Сэм вытряхнул шарик на траву, и он сразу выпустил из себя облачко бурого газа.

Через четверть часа шарик вырос до размеров арбуза, а газа стало столько, что всем пришлось стать с наветренной стороны.

Шар двигался по спирали, выедая вокруг себя траву. Объеденный участок напоминал лишай, присыпанный серым порошком.

Аппетит шара рос, шар жадно накатывался ротовым отверстием на растения. Спилмэн с беспокойством поглядывал на Таппингера. Но тот зачарованно глазел; на его бесстрастном лице появилось выражение почти счастливое.

Когда «дождевик» достиг метра в диаметре, а серый лишай стал величиной с теннисный корт, Перейра не выдержал:

— Мистер Таппингер, может быть, довольно? Мне кажется, все уже ясно.

— Нет, — сказал президент, и в его голосе была та же сталь, что в пожатии руки. — Мне необходимо выяснить возможности новой биосистемы до конца.

Они уже давно стояли на бетоне. Вокруг было всё объедено. Ветер подхватывал пыль с серого лишая и вместе с газами разносил по полю. Под «дождевиком» гибли птичьи гнезда, ящерицы, становились кучами перерытой земли сусличьи норы и муравейники. Глядя, как внушительные зубы чудища выбивают искры из бетона, — видимо, мясной «гриб» почуял запах человечьей плоти, — Спилмэн заметил:

— Еще немного — и это станет для нас опасно.

— Ерунда, — возразил президент и сморщил нос. — А воняет изрядно! — В голосе его пробились веселые нотки. — Надеюсь, мясо у него не ядовитое?

— По вкусовым качествам и калорийности — такое же, как у Дика.

— Проверим, проверим… Джюр! — Таппингер кивнул со значением в сторону самолета.

Перейра с удивительной для него легкостью сбегал к самолету и вернулся с автоматом.

— Пора заколоть кабана, — сказал президент.

Но Перейра не успел нажать на спусковой крючок. Кожа трехметрового «дождевика» лопнула от его собственного веса; шар распался надвое, хлюпнув в пыль сукровицей. Части напоминали половинки дыни с черными зубами в том тлеете, где у дыни завязь. Президент, опираясь на трость, любовался зрелищем многотонных частей отборного товара, в глазах его, как праздничная иллюминация, вспыхивали и гасли веселые, лукавые, жадные огоньки.

Сэм с мачете поспешил к «грибу».

— Зачем? — проворчал Таппингер.

— Если не срезать остатки рта, через несколько минут половинки станут самостоятельными «грибами», и все начнется снова.

— Ну и гидра! — в голосе президента слышалось одобрение. — Стойте, Сэм. Я должен на это посмотреть.

Половинки стали свертываться, как ежи. Пока Сэм колебался, следует ли ему исполнить приказ президента, они окончательно свернулись в полные шары. Ближайший двинулся к Сэму, и биолог бросился наутек, поднимая пыль.

Спилмэн, обводя рукой изувеченное поле, предостерег: — Таппингер, вы уничтожаете нашу землю.

— Вашу, вашу, — примирительно пробурчал президент; он не глядя извлек из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист и протянул Спилмэну: это была дарственная на замок и 2500 акров земли, заверенная столичным нотариусом. — Ноя же сказал, что необходимо выяснить все до конца.

— Ваша любознательность дорого нам обойдется, — заметил Сэм, стараясь отдышаться. — Да и вам это влетит в копеечку.

Но для Таппингера перестали существовать все окружающие. Он не сводил глаз с лоснящихся шаров, которые с удвоенным пылом принялись за траву и за все, что в ней водится.

Ветер усилился. На черной равнине закружил первый смерч.

По этому столбу, как по трубе, вздымались в небесную синь ржавые пары. Со временем тяжелая туча этой смеси застлала солнце. Оба «дождевика», сожрав несколько гектаров зелени по одну сторону взлетной полосы, достигли размеров материнского «гриба» перед его делением. Один из них перекатился через взлетную полосу, слишком уже узкую для него, и принялся оголять землю по другую сторону.

Спилмэн с Сэмом стояли как на иголках. Первым не выдержал Спилмэн. Охватив президента за плечо, он прокричал в хитиновый лик:

— Таппингер, заканчивайте испытания!

И словно в ответ на его слова, оба шара треснули, и четыре новые половинки стали быстро закругляться. Сэм бросился к одной и успел отсечь ротовое отверстие с зубами, вторая успела сомкнуться, и Сэму снова пришлось бежать. Перейра, не ожидая команды, бросился к второй паре и стал всаживать автоматные очереди в зубастых чудовищ.

— По зубам его, Джюр, по зубам! — кричал Спилмэн, но толстяк не слышал. Пули исчезали в живом мясе, не причиняя ему вреда. Магазин автомата был велик, и Перейра не жалел патронов, полосуя очередями шары вдоль и поперек. Но раны тут же затягивались, и половинки переваливались с боку на бок. И вдруг произошло страшное: «дождевик», который Джюр расстреливал в упор, двинулся, подмял толстяка под себя. Над пыльной равниной раздался крик боли и ужаса. «Дождевик» окутался газом.

Президент компании, отбросив трость, поспешил к самолету.

Биологи за ним.

Спирало дыхание. Над землей зависла сплошная туча пыльного газа, но Таппингер, казалось, не нуждался в воздухе. Он не бежал, а прыгал, как саранча, огромными легкими скачками. Полы смокинга трепетали, как черные надкрылья. Когда биологи достигли самолета, в кабине уже слышался его напряженный голос:

— Незамедлительно два вертолета, огнеметы, пушки. Выполнять!

А пока «дождевики» сжирали поле. Один докатился до сельвы, два других спешили к заливу и океану. Внезапно один исчез: он подбирался к гнездам чаек на скалах и сорвался.

Другой обгладывал зелень вдоль океанского берега.

Трое мужчин ковыляли по взлетной полосе к заливу. Таппингер подобрал по дороге трость и, взглянув на автомат, перекрестился.

С обрыва было видно, как бурлит у берега вода, как расплываются по ее поверхности рыжие пятна. То и дело из водоворотов вырывались столбы газа, их подхватывал ветер и гнал к океану. Плес медленно покрывался серой пылью, которую волны сбивали в грязные клубки.

Показались вертолеты, приземлились, усилив пляску пыли.

Двое пилотов подошли к Таппингеру, он распорядился стрелять разрывными — по снаряду на чудище.

— Не советую, — вмешался Спилмэн. — Натворите бед. Из каждого куска, в котором останется хоть один зуб, вырастет новый гриб.

— Тогда жахнем их огнем, — Таппингер указал в сторону сельвы, где на опушке среди деревьев дымили два темных столба.

— Лес сожжете… Не хватит ваших миллионов, Таппингер, чтобы покрыть убытки.

На коричневом лице президента уже не осталось и следа непоколебимости. Оно побледнело, и казалось, на нем трескается хитин. Мелкие трещины появились сперва в уголках рта, затем под блестящими глазками, на лбу, на щеках. Губы растянулись в виноватую улыбку:

— Что же нам делать, парни?!

Биологи молчали. На опушке повалилось высокое дерево, за ним рухнуло в пыль другое, разрывая веревки лиан. Закричали чайки над заливом. Их стаи кружили уже далеко от берега, над пока еще чистой водой. А плес, покрытый толстым слоем легкого шлака и пены, морщило и крутило, словно на дне сражались доисторические ящеры.

— Пошли, — сказал Спилмэн Сэму.

— Подождите! Габриель, бога ради, придумайте что-нибудь! — От хитиновой маски не осталось ничего, она осыпалась шелухой, открыв старое, искаженное отчаяньем человеческое лицо. — Я заплачу за все, возмещу все убытки! Вот! — Таппингер выхватил из кармана чековую книжку и вывел в ней сумму с пятью нолями. — Возьмите! Тут двойное, нет, тройное возмещение! Заклинаю вас, Габриель, ради праздника, который вы здесь пережили, ради Мариетты!

Спилмэн зябко передернул плечами. Перед ним промелькнуло видение: рыжеволосая девушка на росной траве, у чистой прозрачной воды. Но оно тут же померкло, перед глазами снова была серая пыльная пустыня, падающие стволы, заболоченный плес, а в ушах неумолчно стоял предсмертный крик Перейры.

— Не напоминайте мне об этом, — холодно проговорил он.

И подумал, что память невозможно стереть, как невозможно купить за деньги обыкновенную человеческую порядочность.

Сэм взял чек. Его скуластое лицо не дрогнуло, только в раскосых глазах пылал, как в жертвеннике, яростный огонь жрецов из времен Монтесумы.

Вертолет, разгоняя винтом грязные облака, завис над искореженным лесом — сверху лес казался странным огородом, на котором росли подвижные арбузы. «Дождевики» — их было уже свыше сотни — деловито сгрызали кору с поваленных деревьев. Освежеванные стволы напоминали кости огромных животных. Спилмэн нажал на курок. Пуля угодила в ближайшее чудище. Оно невозмутимо продолжало лакомиться молодым подлеском. Но чуть погодя движения его замедлились. Мясной «гриб» словно насытился, он уже не вертелся волчком, а лениво надвигался зевом на пищу, потом вовсе застыл, уподобившись настоящему, только очень большому грибу дождевику.

— Чем это стреляет ваш коллега? — поинтересовался у Сэма пилот, сидящий рядом.

— Пулями, начиненными штаммом нитрофицирующих бактерий. Они разлагают аминогруппу в организме «гриба», то есть в его белке.

— А-а, — протянул пилот, — понятно, — и направил вертолет на восток.

…Низко над океаном, до белой полосы прибоя на коралловом рифе, нависла ржавая «пена», гонимая ветром от материка. Винты вертолета рвали ее на части. Обрывки ржавого тумана залепляли иллюминаторы, и пилоту пришлось снизиться почти до поверхности волн.

В прозрачной океанской воде «дождевиков» не было видно, но дно выглядело подводной пустыней — ни водорослей, ни живого существа. Только невдалеке от рифа биологи разглядели множество зубчатых предметов — это были зубы мясных «грибов». Над ними сновали акулы.

— Хоть раз от вас какая-то польза людям, разбойницы, — проворчал Спилмэн.

Повернули к заливу. Пассат успел повымести остатки скоплений пыли и газа, и теперь слепило глаза предзакатное солнце. От его близости, казалось, вот-вот вспыхнет пламенем лес.

А в заливе еще продолжалась борьба. Закрывшись ладонью от солнца, Спилмэн бездумно смотрел, как в мутных бурунах, вскипавших над единственным уцелевшим «грибом», вьются желто-черные рыбешки.

— Пираньи, — сказал он. — Тут наших пуль больше не потребуется.

Вертолет взял курс на бетонную полосу, под солнцем она, казалось, раскалилась докрасна.

Пролетели над одинокой сгорбленной фигурой Таппингера. Он стоял над обрывом у берега, неподвижно, как памятник сверчку.

 

Виктор Качалин

И ЕСЛИ ЭТО ПОВТОРИТСЯ…

Поезд несся на юго-восток. За широким окном чернела бездонная непроглядная мгла, и я задернул крахмальную занавесочку. На столике подпрыгивал мой синий термос; наручные часы рядом с ним показывали половину одиннадцатого. Двое моих соседей по купе, севшие в Петрозаводске, видимо, туристы, смертельно устав, храпели на верхних полках. Третий — немолодой уже мужчина — сидел напротив, читая газету, по которой плясали голубые отсветы мощной лампы. Из тамбура доносился шелест шагов, сдержанное покашливание и глухие голоса, почти неслышные под дробный перестук тяжелых колес. Меня начала одолевать дремота. Минут через десять в поезде наполовину отключили верхний свет, и я совсем забылся сном. Внезапно захрустела газета, одновременно состав тряхнуло на повороте, и глаза мои открылись. Мужчина напротив, отложив газету, к которой он был прикован не менее часа, с интересом рассматривал меня. Лицо его сперва показалось самым обычным: круглый подбородок, прямой нос с чуть заметной горбинкой, загрубевшие от времени щеки. А вот веки… Длинные и гладкие, они почти всегда были опущены, и создавалось впечатление, что мужчина размышляет о чем-то, но на самом деле его умный и пристальный взор постоянно следил за всем происходящим и внимательно изучал меня. Заметив тягостность и неловкость положения, мужчина откинул со лба прядь русо-серых волос и шепотом спросил:

— Вы до Москвы?

— Да, — со вздохом ответил я.

— Значит, мы с вами попутчики до самого конца, — заключил мужчина, немного повысив хрипловатый голос. — Простите, что я вас отвлекаю, молодой человек, но позвольте задать вопрос: вы не в газете работаете? Не журналист, случайно?

— Нет.

— А едете не из Медвежьегорска?

— Верно, оттуда. У меня дядя работает там на деревообрабатывающем заводе. А сам он из Попова Порога родом, и мы ездили с ним туда.

Задумчивый попутчик вдруг оживился: — Из Попова Порога, говорите? На Сегозере? Оч-чень интересно!.. Ну а как зовут вашего дядю? Не Вячеслав Сергеевич?

— Нет. — Я слегка усмехнулся и сделал отрицательный жест. — Ошиблись.

Незнакомец поник головой. Потом на мгновение погрузился в собственные мысли, пробормотал что-то вроде «Какое это имеет теперь значение?…» и искоса опять поглядел вокруг.

— Понимаете, — с расстановкой произнес он, — однажды в моей жизни произошла престранная история. Самое интересное, что завершилась она только недавно, когда я уже и позабыл про нее. Быть может, вы послушаете все по порядку и как-нибудь — хоть советом — поможете мне? Дело здесь большой важности… Впрочем, это лишь я так считаю…

— Постойте, неужели вы, старше по крайней мере на два десятка лет, думаете получить от меня дельный совет? — Слова эти вырвались нечаянно, и в следующую же секунду я отчаянно ругал себя.

— Дело не в возрасте, — ответил мужчина, помрачнев. — Просто молодые могут порою увидеть вещь с совершенно новой стороны… Поэтому вовсе не грех обратиться за помощью к ним. Разве все на этом свете решает исключительно жизненный опыт?…

— Вы правы, простите…

— Не стоит, не стоит. Так я начну?

— Да-да, я весь внимание…

— Произошло это давно, не меньше двадцати пяти лет назад, в шестьдесят пятом году, и был я чуть младше вас, исполнилось мне двадцать два года. В июле отправился я в Карелию. Как-никак, детство там провел… Для кого-то, конечно, лучшего отдыха, чем в Батуми или в Евпатории, нет, а меня больше тянут леса — суровые, северные… И озера… Ну да речь не о том. Совсем неожиданно повстречал я в Медвежьегорске своего старинного друга, Славку Горбовского. Еще в детстве мы с ним познакомились, когда жили оба в Поповом Пороге. Я вас потому так усердно и расспрашивал насчет дяди… Должно быть, и знавал я его…

Когда закончили школу, пути наши со Славиком разминулись: я уехал в Петрозаводск, а через несколько лет очутился в Ленинграде и затем в столице. Но Славка твердо решил никуда далеко не подаваться: вначале работал в Медвежьегорске, а потом кончил училище и вернулся на родину — лесником. Лесов возле Сегозера непочатый край, и зверья много, только вот как стали возводить предприятия, так и озеро мертветь начало, и леса чахнуть. Не просто лесник был нужен, а свой, знающий человек, добросовестный, который болел бы душой за каждое деревце. Слава тут пришелся ко двору, приняли его тепло, и жизнь потекла своим чередом.

Я уже говорил, что со Славкой встретились мы случайно.

Он сразу предложил погостить у него пару дней и получил согласие. Дом его стоял в глуши, километрах в шести от Попова Порога, почти на берегу Сегозера. Помнится, добрались мы с ним до места поздно вечером. Устали смертельно, даже есть не захотелось, и улеглись спать. Вечер к тому же выдался пасмурный, холодный, ветреный прямо-таки по-осеннему.

Хотя и с трудом, но поднялся Славик ранним утром, наскоро закусил и быстро ушел, пообещав в записке вернуться после полудня. Печь он растопил, и я, как только проснулся, принялся готовить нехитрый завтрак (правильнее вообще-то назвать его обедом). Загляделся в окно. Порывистый ветер утих, покачивались одни верхушки пихт и сосен. Ночью, видимо, хлестал дождь: золотистые стволы поблекли и стали влажными и скользкими, трава поникла. Сверху клубились встрепанные вязкие облака.

Сторожка стояла на крошечной опушке. Лес густо зеленел со всех сторон, и лишь одно дерево высилось особняком, ближе к дому. Никогда и нигде не видел я подобных деревьев. Было оно невероятно раскидистое, узловатое, без единого листочка, с бурой, словно пузырчатой, корой. Длинные сучья напоминали деревянных змеев, которыми украшали кирхи средневековые скандинавы. Меня удивила необычайная, почти неуловимая симметрия этих ветвей; они сплетались в сложный и диковинный узор. Верхушка поразила больше всего — она походила на бараний рог. Однако в последнем я до сих пор сомневаюсь, ведь дерево было очень высоким… Пожалуй, я тщетно пытаюсь описать его — это надо было видеть самому. Дерево показалось мне до того красивым, что я растрогался, хотя нежные чувства, признаться, редко посещали меня.

Рыбу с картошкой и чай я проглотил, как зачарованный.

Потом потянулся за рюкзаком и, отодвинув посуду, принялся неторопливо доставать книги — первые попавшиеся, которые успел не глядя схватить с полки перед отъездом. Сначала появились стихи — Максим Танк и синий сборничек поэтов разных лет. Затем рука нащупала и извлекла толстую черную книгу с белыми и красными буквами на зернистой обложке. Я поперхнулся: какой-нибудь инженерный справочник. Лениво полистал: фантастика… Ее я недолюбливаю. «Через фантастические образы отражать реальные события и явления нашего времени…» Не помню, кто это сказал, но мигом напрашивается вопрос: а не лучше ли отражать все как есть, саму реальную жизнь, без фантастического мудрствования?

Впрочем, сейчас уже я готов поверить чему угодно: двинемся далее…

Отыскал я еще одну книгу, опять стихи — Михаил Эминеску, — и больше ничего. Но мне тогда было достаточно, даже радостно стало, что взял почти одну поэзию. «Славик возвратится не скоро», — подумал я и отдался чтению. Строчки Максима Танка я выучил наизусть. Прочесть?

Одни говорят, Что мы — земляне.

Мне трудно поверить в это, Ибо в мои сны Постоянно вплывают звезды.

Другие говорят, Что мы — пришельцы из мироздания.

Этому я тоже не верю, Ибо слишком люблю Нашу извечную и незаменимую мать — ЗЕМЛЮ.

Понравилось? Меня тогда сразу захватило, и я не пропускал ни страницы, ни слова. Минуты тихо плыли одна за другой, незаметно складываясь в часы…

Мой собеседник неожиданно запнулся, а когда заговорил снова, его голос утратил хрипоту и задрожал:

— Все случилось так стремительно! Комната вдруг потонула в холодном, но болезненно ярком золотом свете. Он изгибался волнами, катился, взлетал к потолку, прибывая, как вода, леденил мое тело, медленно покрывавшееся крупными и липкими градинами пота. От страха я полузадыхался.

Тяжело поднявшись и сделав несколько шагов окаменевшими ногами, я вывалился в сени, распахнул кулаком Наружную дверь.

Воздух был удивительно спокоен, свеж и прозрачен. Тем фантастичнее оказалось мое видение, представшее совсем невдалеке. Словно вися над землей, на опушке пылало дерево.

Так померещилось сперва. Через секунду я понял, что дерево не корчилось в огне, а струило зыбкий свет; подобно солнечному, он вспарывал серую хмурь, проникая повсюду, освещая лабиринт громадного леса. Не в силах вникнуть хотя бы в часть происходящего, я остановился; боль пронзила колени, и я с широко раскрытыми глазами упал в зеленовато-синюю глубь, поглотившую меня. Я медленно скользил неизвестно куда, но вдруг марево разорвалось, и я увидел…

Об этом трудно поведать связно.

…Перед глазами появились голубоватые холодные волны Сегозера, увесистые и хмурые камни, лес, гнущийся под натиском упругого ветра. По ровному берегу двигались люди — воины, женщины, дети… Мужчины, одетые в куртки и сапоги из шкур, щелкая короткими бичами из оленьей кожи, вели под уздцы коренастых длинногривых коней, тащивших повозки-волокуши. Женщины сидели на повозках, придерживая угловатые тюки и держа за руки детишек. Отряд темноволосых розоволицых юношей гнал позади длинного каравана небольшое стадо косматых коз, горбатых коричневых быков и пегих коров…

Скрип, лязг, выкрики, храп лошадей, мычание сливались в единый звук, заглушавший плеск воды и гомон встревоженных птиц.

Затем появилась иная картина: пламенно-рыжий конь со сверкающими глазами, запряженный в плуг. За плугом уверенно шел могучий человек в блестящих одеждах, безбородый, с кудрявыми пшеничного цвета волосами. Конь рвался вперед, попирая копытами поле… полное отвратительных толстых змей. Острый, как меч, лемех кромсал серо-зеленую, извивающуюся, шипящую массу; в судорогах скручивались жгутом разрубленные змеиные тела, хлопали ядовитые пасти, уцелевшие гады пытались обвить ноги пахаря, били хвостами… Более жуткого я не мог придумать и в бреду, но в то же время сердце наполнялось смутной гордостью, ибо я видел, что страшная пахота подходит к концу…

Но вот снова повеяло озерной прохладой. Над Сегозером тлел малиновый закат. Все теснее собирались на западе у горизонта лиловые тенистые тучи, и солнце увязало в них, робко бросая последние лучи. На водной ряби таяла вечерняя позолота, угасали багряные блики, небо темнело. Неожиданно налетел жаркий вихрь, загрохотали гулкие раскаты. Вода закипела, завертелась пенистыми водоворотами, и над нею повис ярко-оранжевый шар, перед которым будто исчез солнечный диск. Из шара, окутанного сизым дымом, огненной лавой источались две тугие яростные струи. Свет их был настолько силен, что отчетливо виднелось каменистое дно, серые водоросли, безумно мечущаяся серебристая рыба — ослепленная, задушенная обжигающим паром. Рев становился все пронзительнее, уже готовы были вспыхнуть деревья, дрожала земля, обуглились прибрежные заросли, раскалывались валуны…

Нет ни озера, ни опаляющего шара. Сырая поляна, темная весенняя ночь, тревожные шорохи; внезапно — глухой удар, гортанный вопль на незнакомом языке, чье-то суровое лицо, крестообразная вспышка, дергающийся ствол…

Липкая, душная сине-зеленая тьма.

Вереница странных образов оборвалась, и я очнулся. В окошко спокойно светили россыпи звезд и изящный серпик луны.

Локти мои упирались в нечто твердое. Я порывисто открыл глаза: бревенчатая стена!

А рядом с постелью, на которой я лежал, восседал Славка.

Мужчина устало замолк. Я протянул ему теплого кофе из термоса. Любопытство мое тем временем разогревалось, и я слушал дальше: — Славик рассказал потом, что безмерно изумился, увидев, что я уснул за столом, с книгой, выпавшей из рук… Это оказалось всего лишь сном! Но самое удивительное; что я не поверил. Сон не способен дать такие реальные и богатые ощущения — не только цвета и звуки, но и запахи, холод, жар! Славка сразу возразил: мол, отдельным людям, бывает, снятся наидостовернейшие сны, которые помнятся в деталях спустя годы и даже повторяются, Я заметил, что вообще нечасто вижу сны, а тем более необыкновенные; их так просто не увидишь!

Мой друг опять не согласился… Проспорили мы очень долго и ни на чем не столковались, однако разговоры эти меня успокоили, особенно после того, как я поведал Славке все свои видения и он назвал их «обыкновенными снами на почве утомления».

Все же где-то в самых потаенных уголках души осталось сомнение. Оно преследовало неотвязно, и его не могли сгладить ни прогулки по лесам, ни книги, ни задушевные беседы.

Я не находил места и вскоре уехал, всячески извинившись перед огорченным другом и написав свой московский адрес и телефон. Взял и укатил. Бедный Славка!..

Уже дома, в Москве, я еще и еще раз вспоминал различные эпизоды моего сновидения, но они все более казались бессмыслицей… — У меня совсем отлегло от сердца, и тут…

И тут в руки мне попалась «Калевала». Предание о Лемминкайнене, вспахавшем на огненном коне властителя гор Хийси змеиное поле… Это было как молния! Мысли мои тогда спутались в невообразимый ком. «Пусть совпадение, наитие. Но «Калевала» — карело-финский эпос… Тоже случайность? Не слишком ли много? Не сон!.. А что же тогда?» Словом, сплошной хаос. Стал я замкнутым, настороженным, однокашники (а учился я в политехническом) не знали, что и подумать.

Неизвестно, сколько бы продолжалась моя подавленность, если бы этот кошмар не оборвала скромная заметка в весьма солидном журнале. Один историк — жаль, не запомнил я его фамилии! — отыскал в старинных русских документах середины XVII века, названных «Отписями Кирилло-Белозерского монастыря», невероятные, но вполне конкретные свидетельства о появлении гигантского метеора над одним из северных озер.

Я пробегал взглядом сухие строки, а в груди неясно шевелилось ощущение чего-то до боли знакомого, оно росло и росло…

Да! Да! Пламенный шар… Сегозеро. Кипящая вода, гибнущая рыба. Все сходилось! К тому же в заметке историк бесхитростно и неопровержимо доказывал, что «метеор» был инопланетным кораблем!

Честно вам признаться, я успел тогда измучиться ото всяких загадок и тайн. Другой бы пришел в восторг, но мною овладело свинцовое, безразличное оцепенение. А когда я узнал, что «огненное диво» явилось в Карелии, мне сильнее захотелось забыться и окончательно махнуть рукой.

В конце концов, зачем эти мучительные гадания, поиски, бесконечные предположения? Не окружил ли я сам себя выдуманными миражами, добровольно заключившись в воздушный замок иллюзий? Чего ради эти метания во мраке?! Зачем и доколе?…

Время — самый лучший целитель. Много воды с тех пор утекло; я обзавелся семьей, закончил институт, стал главным инженером — вот оно как! И юношеский дурной сон растворился, пропал медленно, но верно позабылся. Много неприятного и страшного приходится забывать в нашей жизни… Без этого и нельзя.

До сих пор бы я пребывал в своем благополучном спокойствии, отшлифованном долгими годами и житейскими думами, но две недели назад грянул гром.

Славка, с которым мы ни разу не встречались за столько лет и лишь изредка перезванивались (звонил всегда, он — из Петрозаводска), прислал коротенькое письмо. Вот оно!

Мужчина резким движением достал из кармана клетчатый листочек и протянул мне.

— Прочтите сами, мой дорогой, и вам все будет понятно. И посоветуйте что-нибудь. Я кончил…

Почерк оказался крючковатым и не совсем разборчивым.

Дрожа от нетерпения, я начал читать.

«Здравствуй, Толя!

Совсем я завертелся со своими делами. Поэтому долго не мог позвонить. Решил вот лучше написать письмо.

Я понимаю, не стоит ворошить прошлое. Может, и зря я тебя сейчас потревожу, но не рассказать о том, что произошло, выше моих сил.

Приключилось великое горе — пожар. Лее к югу от Попова Порога выгорел на несколько гектаров. Я в то время по срочным делам отлучился в Медвежьегорск. Вернулся — у Сегозера суматоха: вертолеты, пожарники, парашюты над горящим лесом, пихты пылают… То ли какой-то негодяй костер землей после себя не засыпал, то ли еще что — так никто и не знает. Но выжгло порядочно.

Когда уже все потушили, я отправился взглянуть, не спалило ли сторожку. Шел я мертвым лесом, и только вышел на черную поляну — окаменел.

Не было на той поляне безлистного дерева. Помнишь его?

Так вот, даже обугленного ствола не уцелело. А вместо этого — огромная стеклистая лужа, темно-красная, дымящаяся.

Не успел я и опомниться, как лужа за, стыла, затвердела, превратилась во что-то ледяное. Сколько ни старался я потом, но даже крошечного кусочка не сумел отломить. За неделю весь Попов Порог у меня побывал: дивились безмерно. А затем из Петрозаводска прибыл один журналист, за ним специалисты…

И вышло чудное дело: нету в природе нашей подобного вещества, просто не существует. Ученые наговорили кучу премудрых слов, но я-то в них разобрался. Обучался все-таки не зря.

Говорят, входят в это вещество кремнийорганические полимеры, но их только одна пятая часть, а остальные части вовсе неизвестны».

Дальнейшие рассуждения читать я не стал. К чему?

Мужчина печально глядел в темень, отодвинув занавеску.

— Вы, значит, возвращаетесь из Попова Порога? — осторожно спросил я.

— Да, — очень тихо ответил он.

— И убедились во всем своими глазами?

— Не совсем, — мужчина замялся, — остатки дерева давно увезли… Но Слава и впрямь писал чистую правду. Однако, если это действительно случилось…

Вид моего попутчика был ужасно растерянный. Руки бесцельно шарили по крышке столика, теребили и мяли друг друга, лицо покрылось легкой испариной, губы были приоткрыты, и через них вырывалось напряженное дыхание.

Человек просил о помощи. Он ненамного облегчил душу.

Была слабая надежда. Полеты в космос, конгрессы, дискуссии, гипотезы, жажда звездной встречи… Встреча могла состояться и тут, на Земле.

Но Дерево погибло.

— Я понимаю ваше потрясение, — сказал я, озаряясь внезапно нахлынувшими мыслями. — В этой истории недостач единственного звена. Я отыскал его, пока слушал, и попробую вас утешить хотя б немного.

— Да?! — голос мужчины сорвался.

— Пожалуй, — проговорил я.

У финно-угорских племен, живших в седой древности на Урале, бытовала легенда о священном древе памяти, хранившем все отзвуки прошлого и изредка дарившем их людям, которые черпали уверенность, и бесстрашие, и веру в будущее счастье. Затем угорский народ покинул места предков, и пути его разветвились. Одних угров дорога привела в страну Коми, других — в далекую срединную Паннонию, третьих — в болотисто-лесные края, названные Карелией, Эстляндией и Финляндией. Но лишь последние торжественно взяли с собой веточку с древа памяти, срезанную жрецами, и сама родина, сами предки незримо поддерживали их на всем трудном пути, а древо пустило корни в новых землях…

Не одни угры сохранили сказания о древе памяти. Целый эпос о нем создали затерянные в пространствах Северной Америки индейцы зуни. Как они могли обожествлять дерево, живя среди пустынь и прерий, на первый взгляд нелегко понять, но зуни верят в Святое древо и поныне, и якобы растет оно в горах Колорадо.

…Поезд летел на юго-восток. Или на северо-запад? В темноте невозможно было разобрать.

 

Сергей Могилевцев

ПАМЯТЬ

Теплый и влажный летний вечер. Недавно прошел дождь, трава зеленая, яркая.

Берег моря плавной дугою уходит за горизонт, теряется в тончайшей голубой дымке, стоящей в воздухе.

Над глубокой, укрытой горами долиной, в северной ее части поднимает двуглавую вершину древняя седая Демерджи.

На северо-западе возносится под самые облака, раздвигает их своими могучими плечами огромный шатер Чатырдага.

Тишина, штиль, безмолвие. Редкая волна лениво накатит на мокрый, покрытый разноцветными кучами светло-коричневых, салатовых, ярко-желтых водорослей лесок, и так же лениво уползет назад.

Проворные крабы, боком семенящие на членистых, крапчато-бурых ножках куда-то по своим делам и стремительно разбегающиеся в разные стороны при приближении к ним.

Пляж. Обкатанная волнами крупная и гладкая галька.

А дальше — крутой обрыв мокрой после дождя земли, и еще не успевшая высохнуть трава, и зелень молодой листвы, и тишина, разлитая над миром.

Солнце уходит за горизонт, и лучи его, перед тем как блеснуть жгучими желтыми стрелами в последний раз, освещают фигуру человека, стоящего над обрывом, который уступами, весь в переплетении древесных корней опускается к морю.

Человек этот среднего роста, стройный, подтянутый, одет в светло-серый, спортивного покроя костюм, который с одинаковым успехом можно принять и за обычную земную одежду, и за форму моряка или космонавта.

Еще несколько секунд, и солнце исчезнет. Наступит вечернее сумеречное время, которое затем сменится ночью.

Человек ждет. Он знает, что сейчас должно что-то произойти. Он даже знает, что именно произойдет, и поэтому напряженно вглядывается за поворот маленькой и узкой тропинки, решительно нырнувшей в тень ближайшего утеса.

На мгновение внимание его отвлекает сердитое жужжание шмеля, который припозднился со своими заботами и теперь спешит поскорее, пока не застала его в дороге ночь, добраться домой. Еще несколько секунд сотрясает упругий воздух вибрация сильных крыльев. Потом смолкает. Наступает тишина, человек поворачивает голову и замирает.

Они появляются, держась за руки, идут навстречу, ныряя время от времени во влажное, зеленое, темное переплетение ветвей и вновь поднимаясь вслед за крутым взлетом тропы.

Одеты по-летнему: он — в брюках и в рубашке без рукавов, она — в простом и легком, со всех сторон облегающем ее фигуру платье. Они что-то говорят один другому, иногда даже смеются, но чувствуется, что все это лишнее и что не это главное для них сейчас. И только руки, едва касаясь пальцами, иногда порывисто сжимаются, а потом, словно бы испугавшись этого, отстраняясь одна от другой, ведут свой собственный и единственно важный в это мгновение разговор.

Вот они уже совсем близко, вот уже проходят мимо. И вдруг неожиданно, как удар упругой волны, наплывает на него, заставляя неистово биться сердце, приливая кровь к щекам и увлажняя каплями пота покрытые сединой виски, еле заметный аромат ее волос, смешанный с запахами молодой, мокрой после дождя листвы, а потом…

Потом все исчезает. Только слышится еще в ветвях деревьев шум убегающего вдаль ветра, а сомкнувшиеся за ними зеленые кроны слабо качаются в такт неслышно уходящим шагам…

В который раз видит он это, и все свежо, как тогда. Когда? Да, совершенно верно. Тридцать лет. Бездна времени, сотни полетов, тысячи парсеков, а она, его память, не подводит и в этот раз.

Тогда, в жаркий и душный июньский вечер, он говорил, что вернется, обязательно вернется. И были узкие каменистые улочки старого южного города, и красная черепица на крышах домов, которые лепились один над другим, как соты в пчелином улье. И был крутой спуск к морю, свежесть и дыхание огромного, безбрежного водного пространства, гудки пароходов, и ночь, опустившаяся над миром, и тайна, неподвижно стоящая, в бездонных озерах ее глаз…

Он улетел и уже не вернулся. А потом, на Веге, спустя десять лет, это случилось в первый раз.

Он один около ракеты. Голое каменистое плато. Товарищи ушли в сторону развалин, хаотичным нагромождением причудливых скал, темнеющих вдали. Светлые точки защитных скафандров постепенно уменьшаются, сливаются с цветом окружающей их каменистой пустыни. А еще через некоторое время, неожиданно для него и для ушедших вперед людей огненное зарево поднимается над покинутым неизвестно кем и когда городом. И он видит фигурки друзей, бегущие ему навстречу, и непонятные ярко-красные шары, плывущие вслед за ними. Он мог бы уничтожить эти шары не сходя с места — достаточно отдать приказ автоматам в ракете. И он уже готов был сделать это, как вдруг откуда-то сбоку упругая легкая волна закружила, неся с собою еле заметный, уже забытый и все же такой знакомый аромат ее волос, смешанный с запахом молодой, мокрой после дождя листвы. А потом вышли навстречу ему из густого, влажного переплетения ветвей двое. И он узнал в одном из них самого себя, далекого, земного…

Он не отдал приказа. А через несколько минут произошел один из первых в истории человечества контактов с иным разумом.

Что это было? Внезапно обострившееся, разбуженное космосом чувство — седьмое, восьмое, десятое? Он не знает. Но с тех пор такое случалось несколько раз, всегда кому-нибудь спасая жизнь. И только сейчас все получилось совсем по-другому.

Он улыбнулся, резче стали видны морщины на покрытом неестественным, неземным загаром лице. Потом повернулся и пошел в сторону, противоположную той, в которой скрылись, держась за руки, двое. Он шел по тропинке вверх, туда где за поворотом должен был открыться вид на долину со всех сторон зажатую древними, поседевшими от времени горами Долину, в которой лежал город, почти такой же древний как возвышавшиеся над ним горы. Он шел, чтобы взглянуть сверху на этот город. Город его детства.

 

Сергеи Смирнов

ЗАМЕТКИ О БЕЛОЗЕРОВЕ

Все мы — камни, упавшие в воду: от нас идут круги. Это любимая фраза Белозерова. Он часто повторял ее, особенно в последние месяцы перед гибелью. Как задумается, так потом наверняка улыбнется и скажет. Впрочем, в самые последние наши встречи он будто совсем ни о чем не задумывался: он казался рабом каких-то навязчивых жестов, взгляд его подолгу вцеплялся в, казалось бы, незначащие предметы, он вел себя как следователь на месте преступления, почти не разговаривал и только изредка, как бы извиняясь за свои странности, грустно вздыхал. Он производил впечатление человека с расстроенной психикой, понимал, что тревожит друзей, и очень от этого. страдал. Глядеть на него было больно, но вот в чем все мы ему завидовали: каждый из нас, его друзей, чувствовал, что груз знания, который обрушился на Белозерова, его бы раздавил гораздо быстрее и безжалостней. Белозеров казался нам чудом психической выносливости… Бывало, я полушутя спрашивал его, как это он справляется со всеми своими ежедневными открытиями. Ок всегда хмыкал недоуменно и пожимал плечами. И только однажды вдруг сосредоточенно нахмурился, взглянул на меня пристально и сказал такое:

— Привык… Иногда, правда, становится тяжко. Будто попал в коридор между зеркал. Вроде трюмо. Прикрываешь створки так, чтоб только голова пролезала, — и двигаешь глазами туда-сюда. Жуткое зрелище — с ума можно сойти. Там дебри зеркальных краев, как бритвенных лезвий, а в этих дебрях — твои двойники. Ближайших видно, а за ними только макушки выглядывают или краешки ушей. И так — бесконечный ряд… будто только что нарезанные, одинаковые кружки колбасы… — Он словно рассказывал навязчивый и неприятный сон.

Впервые он проговорился три года назад, в день, когда мы отмечали выход его первой книжки путевых заметок журналиста. А продержался он чуть больше года. Трудно бывает человеку хранить серьезную тайну, которая вдруг полностью меняет течение его жизни. Особенно трудно хранить тайну человеку, когда его общественное положение кажется ему неизмеримо менее значимым, нежели сама тайна. Он будет невольно искать повод, чтобы проговориться и притом сделать это как бы совсем ненароком, незаметно для себя самого. Впрочем, я вполне допускаю, что раскрытие секрета «механической жизни» входило в роковые расчеты Белозерова.

Началось с того, что на встречу я опоздал на час и явился в своем любимом галстуке цвета высохшего мха и с бутылкой шампанского в левой руке (детали немаловажные). Белозеров, открыв на звонок дверь, заулыбался, потом, не поздоровавшись, попытался сосредоточиться и остановить движение, радостных чувств на лице. Он тщательно оглядел меня и на секунду взгрустнул.

— Н-да… Жаль, — проговорил тихо. — Завтра утром дождь совсем ни к чему.

— Привет! — я бодро взмахнул бутылкой шампанского и подумал, что он с ребятами уже успел без меня порядком отметить.

— Привет, — как эхо откликнулся Белозеров, и тут во взгляде его мелькнуло недоумение, а следом — испуг, и вдруг он вновь расплылся в улыбке.

У него был вид человека, которого только что освободили от удручающей обязанности сообщить дальнему знакомому о постигшей того крупной неприятности…

Однако все эти свои впечатления я исследую сейчас, спустя три года, а потому наверняка многое додумываю. Ведь в минуту нашей встречи я, конечно, не был столь наблюдателен: помнится, я просто растерялся.

— Привет, — повторил он уже виновато и стал суетиться, пропуская меня в прихожую. — Извини… извини, пожалуйста… Задумался вроде… Так, бутылку вот сюда пока… А, черт, падает! Мы, знаешь, уже обмыли немного… Нет, уроню. Держи сам.

Он бормотал вполголоса, словно стараясь запутать меня, заставить забыть о только что произнесенных странных словах, смешать их с хмельной болтовней… Но на самом деле он был, что называется, ни в одном глазу, а просто готовился к новому фокусу: стоило мне сесть за стол, как он изобразил на лице трагическую мину и горестно вздохнул:

— Ну вот, сел — теперь еще и похолодает к ночи! — И, не дав публике толком удивиться, он поднял свой фужер и сдался окончательно: — Мужики, мы все так здорово тут у меня расселись… Потому что… потому что сейчас засверкает на небе, загрохочет, загремит. Здорово… Соскучился по грозе. Сейчас будет первая, майская. Весеннее чистилище… Здорово. Надо за эту грозу выпить.

Тост мы не донесли: вся наша компания разом превратилась в скульптурную группу из музея мадам Тюссо, ведь вместе с последними словами Белозерова ярко блеснуло за окнами, и крыши загудели гулким раскатом.

…Мир полон примет.

Оказалось, что человеческие глаза — это карта, два маленьких полушария, на меридианах и параллелях которых лежат точные контуры всех человеческих болезней. Все органы отражаются на радужных оболочках вокруг зрачков. Древние китайцы открыли, что по виду пульса можно обнаружить сотни недугов. Знаток подписей способен по какой-нибудь небрежной закорючке верно определить, когда и как ее автор развелся со своей женой, а заодно и профессию бывшего тестя… В истории известен оригинал, который во время суда по положению ног подсудимого точно устанавливал степень его виновности.

Однажды я сам сделал подобное открытие. Я обнаружил, что по манере пить чай или кофе, даже по одной только повадке класть в чашку кусочек сахара можно определить характер человека, его отношения с сослуживцами, с женой, с детьми…

Я провел несколько исследований, удивился точности угадывания и потом не раз на вечеринках блистал талантом ясновидца.

Мир полон привычных примет, за которыми скрываются великие тайны, целые миры и жизни. В капле воды отражается вселенная — вот изречение, ставшее банальным. Но согласиться с ним рассудочно не значит понять его. Главное — тонко почувствовать, что правда этого бесхитростного афоризма откроется вам, только если воспринять его в самом буквальном смысле.

Белозеров пошел дальше всяких графологов, мастеров глазной диагностики, китайских лекарей, различавших полтысячи видов пульса. Он добрался до капли, вместившей в себя вселенную.

Талант его впервые проснулся в одном странном наблюдении. По утрам на автобусной остановке около его дома всегда скапливалась толпа спешащих на работу людей. Привычная примета городской окраины. Белозеров выходил из дома в половине девятого и обычно заставал под бетонным козырьком один и тот же набор лиц… Однажды вечером он отметил, что каким-то образом невольно и точно угадывает дневную погоду.

Он удивился, потому как никогда особо не интересовался всякими народными приметами. От подъезда до остановки метров тридцать, и, спеша к ней, он всегда глядел себе под ноги, лавируя по доскам среди вечной грязи новостроек. Тут уж не до метеорологических наблюдений… Однако, покопавшись в своих ощущениях, он определил, что окончательно прогноз созревает во время поездки на автобусе и, всегда сбываясь, превращается к концу дня в невольный душевный фон самоуверенности и приятного легкого успокоения. Этот фон очень помогал расслабиться после суеты и неприятностей на работе, а потому неосознанная наблюдательность продолжала расти, как проверенное житейской практикой средство психологической самозащиты…

Первый домысел об источнике примет, конечно, вызвал усмешку. Но через пару дней усмешка уступила место тревоге, а потом даже страшно стало. По расположению людей на остановке в восемь тридцать утра и цветовой мозаике их одежды точно угадывалась погода на весь день! Испугаешься тут. Здравый смысл рассыпался, как карточный домик… Полгода Белозеров не верил себе, даже тетрадку наблюдений завел. Двести прогнозов — и все в яблочко! Вплоть до точного срока минутного прояснения на небе в дождливый осенний день.

…А потом на Белозерова обрушилась лавина примет, с которой он так и не сладил до конца. У него появилась рассеянность, а следом — мигрени, бессонница, невроз. Талант наблюдателя обернулся для него дьявольской одержимостью. И наше удивление тем, что ему все-таки удается держать себя в руках, было отчасти показным — надо было его как-то подбадривать… Но зато и фокусы показывал он такие, каким позавидовал бы любой сказочный оракул или колдун.

Одного беглого взгляда на любую группу ожидающих городской транспорт ему хватало для ювелирного прогноза погоды на сутки. С минуту понаблюдав движение машин на проспекте, он выдавал точные координаты зарождения очередного тайфуна в Тихом океане и его траекторию. Мозаика светящихся окон соседнего дома предсказывала ему через полчаса после полуночи распространение холеры в Африке, а в очереди у палатки приема стеклотары был зашифрован вчерашний переворот в какой-то банановой республике.

Приметы громоздились одна на другую. От них невозможно было отвлечься. Они всплывали в сознании, как пузыри в кипящей воде. И, наверно, если бы Белозеров остановился на машинальной расшифровке связи явлений, то жить бы ему вскоре стало совсем невмоготу. Но он, видно, понял, что остановиться, значит мгновенно оказаться погребенным под обвалом знаков и предзнаменований, И он двинулся дальше — талант позволял — и достиг наконец смысла всего грандиозного калейдоскопа примет.

Солнце, садясь в тучи, не знает, что облачный закат — к плохой погоде. Комары-толкунцы, мельтеша по вечерам густыми роями, не подозревают, что предвещают своей пляской тепло. Муравьи, скрываясь в глубине своего жилища за пару часов до начала дождя, понятия не имеют о приближающемся ненастье — чисто инстинктивные ощущения, сливаясь в растущий стимул, гонят насекомое в укрытие. Ласточки, промышляющие мошкарой низко над лугом, никак не разумеют, что своим полетом предвещают ливень.

Человек, в сущности, не так уж далек от ласточки или муравья. Он, конечно, и разумен, и сознателен, и многое в мире способен понять и предсказать. Но он не замечает, что в нем самом сошлись клином миллионы закономерностей миллионов явлений, что он и есть та самая капля, в которой отражается вселенная. Нервно дожидаясь на остановке автобуса, он уверенно предполагает, что стоит тому опоздать на пять минут, как затем может последовать опоздание на работу, пустяковая, но чреватая скверным настроением на весь день стычка с шефом, потом — вечером — перебранка с женой, подзатыльник сыну за развлечения на уроках и, наконец, — головная боль и поиски вечно прячущейся пачки анальгина. Но ему невдомек, что с толпой таких же насупившихся друзей по несчастью он составляет мозаику-примету какого-нибудь удивительного явления, например, грядущего к вечеру извержения вулкана Килауза или нашествия саранчи в Иране. Или того и другого вместе и к тому же выпадения в ту самую минуту ожидания автобуса града в Мытищах, начала пыльной бури на Марсе и взрыва сверхновой звезды в соседней галактике. И так до бесконечности…

Но ни ласточка, ни муравей н. е способны открыть и осознать законы вселенского коловращения. А человеку это дано.

И как только он осознает свою силу — тут же возникает обратная связь. Она может оказаться очень слабой, вовсе не заметной. Круги от камня, брошенного с берега в океан, не дойдут до берега другого материка. Но когда-нибудь, в роковой миг, такой камень поколеблет дно — и окажется, что этого ничтожного движения как раз и недоставало для толчка к оседанию земной коры… Камень брошен в воду — и вздрогнул океан, и прокатился по нему чудовищный вал цунами… Порой гроза в горах проносится бесследно, а потом один неосторожный окрик или далекий выстрел срывает лавину с вершин… Вспомните сказку о репке: там всех выручило крохотное существо.

В этой сказке великая мудрость…

Однажды я столкнулся с Белозеровым в библиотеке.

Я глянул на его стол: он был завален кипами европейских довоенных газет.

— Я тут пытаюсь разобраться, сколько народу участвовало в мире в антивоенном движении в тридцатые годы, — объяснил он. — Пытаюсь понять толком, почему война оказалась неизбежной… Ну, причины-то мы все знаем, а вот бы вычислить точно, сколько сил не хватило, чтобы остановить катастрофу… Хотя, конечно, по этим газетам и сотой части сведений не раскопаешь… Знаешь, вот сидишь перед телевизором, смотришь: ходят ребята с транспарантами, протестуют, а толку-то вроде чуть. Потерпят их, потом, глядишь, дубинками разгонят — и всего хлопот. Ракет меньше не делается, наоборот — больше, как назло… Так вот раньше и думал. И вдруг теперь дошло. Нет, не зря ходят. Главное, чтобы сошлись все на одном — и тогда будет достаточно одного незаметного, случайного жеста в толпе: и все… То ли танки начнут вдруг разваливаться, то ли еще какой-нибудь сверхкризис энергетический грянет… Неважно что. Главное — результат… Если убедить два миллиарда человек в один и тот же день, час и минуту отвлечься от всех дел и забот и провести эту всемирнодоговоренную минуту в осознанной ненависти к оружию… ей-богу, все оно начнет мгновенно ржаветь. Но необходим стройный хор двух миллиардов голосов.

Свою жизнь он называл «механической», воображая себя крохотной шестеренкой в дебрях необъятного месива вращающих друг друга колес. Мне лично это сравнение не по душе.

Взаимосвязь явлений видится мне в образе круговорота воды, морских течений или движения ветров. Однако Белозеров по складу ума был технарем, а потому предпочитал мыслить механическими моделями, и упрекать его в таком взгляде на вещи просто глупо.

И все-таки мне кажется, что именно рассудочная потребность в окончательной и геометрически строгой упорядоченности примет и связей привела Белозерова к хронической неуравновешенности и болезненному напряжению… Да, тяжело, наверно, жить шестеренке, разобравшейся в движении колесиков, среди несознательных, сонных шестерен… И если бы не вечная нервозная усталость и, наконец, не кажущаяся нелепой гибель Белозерова, я бы не колеблясь назвал жизнь его не «механической», а «гармоничной», — вероятно, только этим словом может быть определена жизнь человека, верно определившего свое место и назначение в мировом калейдоскопе явлений.

Погиб Белозеров во время прошлогоднего землетрясения в Туркмении. Он вычислил его двумя месяцами раньше, потом выпросил у шефа командировку на строительство канала, совпадавшую по срокам с подземными толчками, и укатил спецкором прямо в будущий эпицентр… Думаю, у него и в мыслях не было удивлять кого-либо из местных властей своими прогнозами. Кто бы поверил?… Но перед самым отъездом, уже на платформе вокзала, он бросил странную фразу. Тогда я пропустил ее мимо ушей и не стал ни о чем расспрашивать. Теперь я, конечно, жалею об этом…

Он сказал: — Достаточно того, что я туда просто поеду и там никто не погибнет…

Достаточно для чего? Чтобы ослабить землетрясение на несколько баллов? Чтобы спасти несколько человек? А может, сотню? А может быть, весь город, оказавшийся как раз в эпицентре стихии? Увы, осталось загадкой, какие он хотел предпринять меры.

Странно то, что только Белозеров один и оказался жертвой землетрясения, да еще был ранен шофер «газика», в котором они возвращались со стройки в город. В момент семибалльного толчка полукилометровый участок старого горного шоссе сдвинулся с оползнем и накренился. Водитель не успел погасить скорость — видно, не сразу сообразил, что происходит, — и машина покатилась кувырком по склону…

Может статься, и гибель свою Белозеров представлял заранее, жертвуя собою во имя спасения других. Были точно выверены срок и место… Последние два месяца его жизни прошли в виртуозном жонглировании приметами, он выткал тончайшую сеть связей и тщательно подготовил себя к роли камня, круги от которого должны разойтись по всему океану… Но как он это сделал? Можно лишь строить предположения. Впрочем, это уже домыслы камешков, мгновенно теряющихся в глубине и не способных узнать, где затихают волны от их случайных падений.

 

Юрии Кириллов, Виктор Адаменко

ПОГОНЯ

Кандидат исторических наук археолог Алексей Иванович Никитин зашел в сельскую столовую, чтобы выпить бутылочку холодного пива или минеральной воды. Жара стояла несносная, и потому, хоть опыт подсказывал: чем больше пьешь, тем сильнее мучает жажда, это знание в данный момент казалось совершенно ненужным грузом.

Все село работало в поле, как и положено в летнюю страду.

Потому, кроме нескольких мух и пары оводов на окне, в столовой посетителей не было. На вопрос Никитина о пиве пожилой буфетчик, облаченный в халат, который лишь весьма условно можно было считать белым, недоуменно вскинул мохнатые выцветшие брови: дескать, откуда оно в такую жару, да еще в селе. Не оказалось и минеральной воды. Вместо этого буфетчик выставил два стакана с бурой жидкостью, в которой археолог распознал компот из сухофруктов.

— Можно было бы из свежих яблок приготовить, — с привычным равнодушием пробормотал Никитин, — вон сколько падалицы в колхозном саду пропадает.

— Да уж так в меню заложено, — развел руками буфетчик.

Никитин отхлебнул глоток чуть тепловатого компота и отодвинул стакан:

— Вы бы, хозяин, хоть догадались в холодильник поставить. Ведь наверняка пустует, — недовольно сказал он буфетчику. — Небось сами такое не употребляете.

— Можно и ледку подбросить, — спокойно ответил буфетчик. И, раскрыв действительно пустой холодильник, извлек оттуда несколько квадратиков льда.

Пока Никитин размешивал лед в стакане, буфетчик присел рядом за столик, и, видимо, истомившись донельзя без собеседников, спросил:

— Рассказывают, копаете чего-то? Небось ценное ищете. Да где тут возьмешь. У нас здесь и при старом-то режиме, говорят, богачей не было.

— Кое-что нашли, — ответил археолог, жадно потягивая колодезно-холодную влагу.

— Да ну, — оживился старик. — Никак золото?

Алексей Иванович вытащил из-за пазухи нечто, завернутое в чистое полотенце. Буфетчик, подслеповато моргая глазами, потянулся к свертку. Но, когда археолог извлек старинную, изрядно тронутую временем книгу, интерес его сразу угас.

— Я и говорю, — промолвил он, — что не было в наших Краях богачей. Кроме пустяков, ничего здесь не отроете.

— Ого! Ничего себе пустяки, — подпрыгнул на стуле Никитин. — Это редчайшая находка. Вот, посмотрите…

Он осторожно перевернул лист. И тут же, спохватившись, что собеседник не знаком с древнерусским и не имеет ученых степеней, примиряюще произнес:

— Ну ладно, время есть. Я вам расскажу, что тут написано: «…Хан говорит, что любит смелых воинов. — В голосе толмача слышалось подобострастие. — Потому он и повелел взять тебя живым. Хан милостиво отпускает тебя. Но… — последние слова переводчик произнес с нескрываемой насмешкой, — с одним условием: своим оружием хан хочет проверить твою храбрость. Что тебе, такому стойкому, удар саблей? Один удар хана, и ты свободен».

Лицо пленника исказилось от гнева. Посмеялись бы они, если бы руки его держали меч! Воины хана хохотали, ожидая развлечения. Пленника посадили на коня. Воины расступились, очищая путь хану. Хан мчался на любимом скакуне, играя саблей.

«Прощай, родная земля!» Пленник взмахнул рукой и вдруг сжал в пальцах что-то, плавно спустившееся сверху. Предмет был овальной формы, блестящий. А хан уже рядом. Вот он с гиканьем опускает саблю на русую голову. Пленник инстинктивно закрывается предметом, похожим на щит. Онемевшие воины ничего не могут понять. Сабля хана Отлетает в сторону. С визгом один из телохранителей бросает в пленника копье. И оно, встретившись со щитом, летит обратно. Пользуясь смятением, пленник прорывается сквозь строй врагов и мчится в степь. После этого он участвует во многих битвах, отстаивая свою страну от нашествия чужеземцев. А похоронен славный воин на этой земле, и вместе с ним положен его чудесный щит».

Закончив пересказ, археолог бережно уложил найденную книгу в полотенце и спрятал. Немного помолчав, очевидно, осмысливая услышанное, буфетчик сказал:

— Вот, значит, чего вы ищете… Да, такой щит будет, пожалуй, подороже золотого.

Никитин, не ожидая подобной реакции, недоуменно посмотрел на собеседника. Нет, не видно было, что тот шутит.

— При чем здесь щит? — сказал Никитин. — Я о легенде вам говорил, которую записал летописец. А щит, он, конечно, был самый обыкновенный.

— Ну да, — не поверил буфетчик. — С чего бы он тогда писал, что необыкновенный. В старину, говорят, люди не любили врать.

Алексея Ивановича уже начала сердить такая неповоротливость мысли.

— Может быть, вы хотите сказать, что все написанное следует принимать за истину?

— А чего ж, — согласился буфетчик. — Я вон Гоголя читаю. Внук принес. И все как есть.

Никитин с радостью ухватился за эти слова. И, попросив книгу, а это были «Повести, изданные пасичником Рудым Паньком», полистал страницы и начал громко читать:

— Ну, нечего сказать, танцевать-то он танцевал так, хоть бы и с гетьманшею. Мы посторонились, и пошел хрен вывертывать ногами по всему гладкому месту, которое было возле грядки с огурцами. Только что дошел однако ж до половины и хотел разгуляться и выметнуть ногами на вихорь какую-то свою штуку, не подымаются ноги, да и только! Что за пропасть! Разогнался снова, дошел до середины — не берет! что хочь делай: не берет, да и не берет! ноги как деревянные стали».

Зачитав весь текст, археолог с улыбкой обратился к буфетчику:

— Значит, по вашему мнению, все так и было, как автор пишет?

— А то, — упрямо нагнул голову собеседник, — со мной самим история почище случилась. Дело это, не соврать, было назад лет тридцать с гаком. Я тогда в Петровке жил. Деревня, значит, такая. Может, слышал? Отсюда километров двадцать. Вот. Был я у шурина в гостях в соседней деревне. Хорошо попраздновали. А на улице дождь, слякоть. Осень потому. Вот-вот снег выпадет. Ну, шурин, правильное дело, меня не пускает. Говорит: «Куда ты на ночь глядя. За место, что ль, платить? Собьешься еще». А я ни в какую. Упрямый был. Дойду, говорю, и все тут.

Шел, шел. Вроде не туда. А темно уже — ничего не видать.

И дождь холодный. Мне-то поначалу тепло было, а как промокнул и зябнуть стал, вроде и в соображение вошел.

Где-то я, думаю, кружусь. И сколько? Кажись, часа два, а то и больше. Осмотрелся как мог. Вроде места вовсе незнакомые. Вижу — огоньки впереди. Да много. Никак меня под Вороново — это село такое — угораздило? Пошел на огни, а они будто навстречу. Хоть и окоченел я, а тут прямо пот прошиб.

Неужель волки? И точно, они. Пустился я без оглядки. Поверишь, никогда так не бегал. Войну прошел — жив остался, а тут, значит, ни за что пропадай! Куда бежал — не знаю.

Из сил выбился, на карачках ползу. Вполз на какой-то бугор.

Дерево еще там стояло. Выпрямился, огляделся: батюшки мои, вся стая у бугра собралась, вот-вот кинутся. А у дерева сучья высоко и ствол гладкий да мокрый — не забраться. Я со страху-то ногами об землю забил. Вдруг как меня подбросит.

Я руками воздух-то хватаю и за ветку уцепился. Подтянулся, оседлал ее и к стволу прижался. Что и почему такое — про это я, конечно, не соображал. На зверей гляжу. А как раз прояснилось вроде. Гляжу, видимо-невидимо волков. Вожак-то взвыл от злобы, как на дереве меня увидел, да как сиганет на бугор.

Земли коснулся у дерева, вверх подпрыгнул да кубарем с бугра покатился. Прыгнул другой, потом еще. И все, как один, летели с бугра, и все кубарем.

Завыла стая да бежать. Я уж и не знаю, что подумать.

И рад вроде, от неминучей гибели спасся. И боязно: как это я на дереве-то оказался. До такой высоты ни в жисть ни один человек не допрыгнет.

— Как раз в этом нет ничего удивительного, — прервал рассказ внимательно слушавший археолог. — Я читал в одной книге профессора медицины, что при стрессовых ситуациях, то есть при сильном волнении, такие случаи возможны. Один полярный летчик, спасаясь от медведя, запрыгнул на крыло самолета. И здесь нечто подобное.

— А чего волки-то с бугра кувыркались? — спросил буфетчик. — Н-е-ет. Не с испугу. Чего им меня бояться? Я тогда, значит, наверно, час на дереве сидел. Потом тихонечко сполз по стволу и на четвереньках же, еле за землю держась, с бугра съехал. А потом не хуже волков от того места припустился куда глаза глядят. Ну, к утру я, конечно, к деревеньке одной выбрался.

Буфетчик замолчал, а потом, пристально взглянув на археолога, сказал:

— Як чему все это… Вот вы мне про воина, значит, рассказывали. Что со своим волшебным щитом похоронен в наших краях. А может, щит-то и был под тем бугром, а?

Никитин озадаченно молчал. Такого поворота дела он совсем не ожидал. И ему вдруг показалось, что эти ничем не связанные истории выстраиваются в стройную систему, которая, как все верные системы, подчиняется законам логики.

— А вы можете показать тот бугор? — живо спросил он у буфетчика.

— Какое там, — махнул тот рукой. — Я и тогда навряд бы отыскал. А теперь вон сколько лет прошло. Этот бугор с деревом на нашей земле, что иголка в стогу сена. Да и дерева, может, нет уже…

Археолог пожал плечами. Он почувствовал себя в положении человека, который только что держал в руках ключ от дверцы в страну чудес. Но ключ съела ржавчина, и дверца не открылась. А может, и не было ключа? Может, слишком близко к сердцу принял он две фантазии: далекого предка и современника, сидящего напротив него в душной сельской столовой.

Но ключ все-таки был.

…Звездолет группы преследования приближался к звезде Бета. На совсем небольшом по космическим масштабам расстоянии — всего несколько миллиардов километров — мчался звездолет похитителей. Произошло невероятное. Похитители проникли через все ловушки и зоны недоступности в сверхсекретный сектор. Их добычей стал миниатюрный аппарат, в котором были воплощены самые последние достижения разума цивилизации Бра. В чем состоит суть открытия, не знали ни космические гангстеры, ни их преследователи. Известно было только одно: прибор мог привести в действие-могущественнейшие силы природы, способные, возможно, уничтожить цивилизацию Бра и даже часть вселенной.

«Скорее, скорее», — телепатически подгоняет цивилизация Бра свой звездолет. Этим она хотела бы прибавить ему скорость. Но что тут прибавишь, если его скорость — почти скорость света. И лишь чуть-чуть медленней мчится звездолет похитителей. В этом теперь вся надежда цивилизации Бра.

«Похитители сбавили скорость, — отмечает про себя капитан корабля преследования. — Начали торможение. Зачем? Неужели они торопят свою гибель? Мы их скоро догоним!»

Вдруг страшная сила прижала тела капитана и членов экипажа к стенкам. Автоматически включились системы жизнеобеспечения. Звездолет понесся с громадной скоростью в обратном направлении.

Когда космический корабль преследования очутился в пределах родной планеты, экипаж обрел способность к размышлению. Но разговаривать им было не о чем, так как никто не мог уяснить, что же произошло…

На докладе в Объединенном совете космической безопасности капитан звездолета долго мялся, не знал, как объяснить свое неожиданное появление и всю нелепость ситуации. Однако председатель прервал затянувшееся молчание. «Вы выполнили свой долг, — сказал он. — Принцип работы аппарата основан на использовании антигравитационных сил. Вы участвовали в завершающем испытании. Звездолет гангстеров, который вы преследовали, был послан нами. Как и намечалось, при вашем приближении аппарат привели в действие в максимальном режиме работы, и вас отбросило с той же скоростью, с которой вы приближались. К сожалению, — опустил голову председатель, — произошла огромная неприятность. При испытании разгерметизировался отсек, и аппарат утерян в космосе…»