1.

В институте я проклинал латынь. Мне казалось, что изучать римское право можно и не зная языка, на котором говорили юристы древности.

«К чему этот мертвый язык?» — не раз кричал я на занятиях.

Дважды я уводил с семинаров по латыни почти всю группу. Мы уходили в кино, и потом я получал выговоры за «отличную» организацию этих культпоходов.

Однако репрессии декана меня не останавливали.

Я был непримиримым борцом против латыни.

Наш толстый и неповоротливый латинист ненавидел меня, кажется, не меньше, чем я ненавидел латынь. Он принципиально не поставил бы мне больше тройки даже за самый блистательный ответ. А я счел бы себя оскорбленным, если бы получил по латыни больше, чем тройку. У меня неплохая память. Я кое-как усвоил латинские склонения и спряжения — они запоминались почему-то довольно легко.

Но я жалел время на латынь.

То, что задавалось, я прочитывал только один раз — достаточно!.. И поэтому на семинарах и зачетах я отвечал коряво, дубово, запинаясь, мучительно вытаскивая из памяти нужные слова.

Я получал свою заслуженную тройку и счастливо улыбался, как будто мне назначили повышенную стипендию. А толстый латинист, выводя мне отметку, усмехался и качал тяжелой лысой головой. У него была такая усмешка, как будто он знал о том, что произойдет через несколько лет.

Как будто он знал, что я буду потом жалеть об этих тройках.

А сейчас я рад, что изучал латынь хоть так, рад, что запомнил из нее хоть что-то. Какие-то фразы, какие-то слова…

Наверно, не знай я их, все, что произошло, — произошло бы не со мной, а с кем-то другим. А я уже не представляю себе, как можно было бы жить, если бы это произошло не со мной.

…Мы сидели с Витькой у костра. У обыкновенного костра, какие разжигают в дороге все путники.

В пяти шагах от нас стоял взятый напрокат «москвич». Мы ехали к морю. Ехали отдыхать. Вдвоем. Мы ведь старые друзья — еще с детства.

Когда-то мы вместе бегали в первые классы московской сто двадцать шестой школы. Она стояла в глубине двора, за гостиницей «Пекин», возле площади Маяковского. Это была мужская школа.

А потом ниши классы переформировали, потому что снова стали вводить совместное обучение мальчиков и девочек. Мы с Витькой попали в разные школы и после этого только ходили друг к другу в гости.

Через несколько лет разные институты растащили нас в разные стороны, и мы не виделись бездну времени. Встретились вот только три месяца назад на улицах города, где оба живем и работаем уже около двух лет, и решили провести отпуск вместе.

Витька сейчас кибернетик. Он работает на оборону, засекречен с головы до пят, и поэтому неудивительно, что я ничего не знал о нем. А я юрист. Витька не ходит в суд, и поэтому неудивительно, что он ничего не знал обо мне.

В общем, мы сидели у костра. У последнего костра перед Симферополем. Завтра мы должны были ночевать уже в ялтинском кэмпинге.

Мы варили на костре суп из говяжьей тушенки и смотрели на звезды. Их было очень много на густо-черном крымском небе. Мне показалось, что одна из звезд движется. Я даже не обратил на это особого внимания. Наверно, какой-нибудь очередной спутник. Их ведь сейчас полно над Землей — и наших, и американских. Отсюда не разберешь, чей он и зачем он летит над нами.

И, значит, не стоит ломать себе над этим голову.

Надо просто наслаждаться южной ночью, и костром, и теплой землей, на которой можно растянуться. Не так уж часто приходится в нынешние времена нашему брату, горожанину, сидеть у костра…

Мы доедали суп из тушенки, когда что-то темное и круглое бесшумно пролетело над нами.

— Смотри! — крикнул Витька и задрал вверх голову.

Я тоже задрал вверх голову и увидел, как очень большое черное пятно одну за другой глотает звезды и выбрасывает их сзади.

— Похоже на летающую тарелку, — сказал Витька.

— Ты читал Мензела? — отозвался я. — Он доказывает, что летающие тарелки — это оптический обман.

— Я, конечно, читал Мензела… — Витька усмехнулся и снова взялся за котелок с супом. — Но то, что мы сейчас видели, не похоже на оптический обман.

Чай мы пили молча. Мы думали. Сейчас было над чем думать. Что-то большое и черное ведь действительно пролетело. И бесшумно. Не птица же!..

Когда мы укладывали в рюкзак пластмассовые кружки, Витька снова толкнул меня.

— Смотри!

Я быстро поднял голову. Черное пятно летело обратно. Такое же большое и бесшумное. Оно не было оптическим обманом — я никогда не страдал галлюцинациями. Витька был прав, и ошибался, наверно, Мензел. Это была типичная летающая тарелка. У нас ведь нет еще таких аппаратов, которые бы летали бесшумно.

Она исчезла так же быстро, как и появилась, эта тарелка. Ни следа, ни звука, ни запаха. Пойди докажи, что видел ее! Над загадками ведь приходится думать. А нам — лень…

Витька хотел загасить костер, но я остановил его: — Подожди. Пусть догорит сам. Когда-то еще нам придется сидеть у костра…

Мы закурили, блаженно и неторопливо затягиваясь. Как немного, в сущности, нужно человеку для счастья! Костер в степи, котелок супа, сигарета…

Легкий ветерок потянул над землей. Поле громадной, выше человеческого роста, кукурузы слева от нас задвигалось, зашуршало.

Может, именно поэтому мы и не услышали, как прошел по кукурузе человек. Мы увидели его уже тогда, когда он вышел из зарослей.

Тонкая, невысокая фигурка в спортивном костюме медленно приближалась к нам. То ли мальчишка, то ли девушка — в темноте не разберешь.

Мы сидели молча и ждали, и курили.

Я почему-то подумал, что эта фигурка может быть связана с таинственным черным пятном, которое только что дважды пролетело над нами.

Хорошо, если бы это было так — все какой-то путь к разгадке.

Наверно, Витька думал о том же.

Но мы ничего не сказали друг другу. Мы ждали и смотрели на приближающуюся фигурку.

Человек шел медленно. Он останавливался, смотрел на нас, делал несколько робких шагов и снова останавливался. Теперь уже было понятно, что это женщина — мальчишки смелее. И я чувствовал, что нам нужно сидеть и ждать. Если мы поднимемся навстречу — женщина испугается.

И мы ждали — молча и терпеливо.

Наконец, она подошла — стройная, тоненькая, обтянутая поблескивающим в свете костра спортивным костюмом. Она была молода — совсем девчонка. Черноброва и черноволоса. Но, главное, она была красива. Черт возьми, я никогда в жизни еще не видел такой красивой девушки! Было в ее лице что-то величаво-спокойное, античное.

Но, в общем, это была обыкновенная земная девчонка.

— Ave amici!.. — негромко, робко сказала она.

Я усмехнулся и подумал: «Какая-нибудь заблудшая медичка. Щеголяет латынью… Ну, что ж, как вам угодно, синьорита…»

Я поднял руку так, как поднимали ее для приветствия древние римляне, и вполне серьезно произнес:

— Ave, Caesar, morituri te salutent!

Я, конечно, хотел бы заменить «Цезаря» «девушкой». Но я забыл, как по-латински «девушка».

Намертво забыл.

Она улыбнулась, облегченно вздохнула и сказала еще какую-то длинную латинскую фразу, из которой я понял лишь одно слово — то же самое слов «amici» — друзья.

«Здорово шпарит!» — подумал я и ответил еще одним латинским изречением, которое услужливо вынырнуло из глубин моей памяти:

— Amicus Plato, sed magis amico veritas.

Витька удивленно посмотрел на меня. Он ведь не изучал латынь и, видимо, даже не понимал, на каком языке мы изъясняемся.

Девушка перестала улыбаться и произнесла:

— Narro, narro…

Я ничего не понял, и мне, в общем, надоела эта комедия. Я показал ей на место возле костра и «выдал» на чистейшем русском:

— Садитесь, грейтесь. Вы из какого института? Медичка?

Девушка удивленно поглядела на меня, опустилась на траву и негромко сказала:

— Non intellego.

Эти слова я еще помнил. Потому что сам часто говорил их на семинарах и нагло усмехался при этом, глядя в слегка выпученные серые глаза латиниста. Поэтому я сейчас улыбнулся девушке и покачал головой.

Хватит ломать комедию, синьорита. Мы ведь не знаем латыни.

Она смотрела на меня по-прежнему удивленно и уже немного испуганно и снова тихо сказала:

— Non intellego.

— Наверно, туристка, — сказал я Витьке и сыпанул всеми известными мне вопросами:

— Парле ву франсе? Шпрехен зи дойч? Ду ю спик инглиш?

Сам-то я не знал ни одного языка. В школе я изучал немецкий, в институте — английский и помнил сейчас лишь какие-то отдельные слова и фразы из того и другого. Наверно, я знал их не намного больше, чем латынь. Но Витька знал английский обстоятельно. На него-то я и рассчитывал.

— Non intellego, — снова сказала девушка и добавила несколько других слов, из которых я уловил лишь «lingua latina» — «латинский язык».

«Да что она — сумасшедшая? — подумал я. — Разговаривать сейчас на латыни!.. Да кто это может?..»

Я был уверен, что даже наш толстый и лысый латинист не смог бы разговаривать на латыни.

Одно дело преподавать — другое разговаривать.

«Кто же все-таки эта девчонка? — снова подумал я. — Неужели на самом деле иностранка? Жалко — такая красивая… Не успеешь как следует познакомиться — помашет ручкой, и будь здоров, Вася…» Очень не хотелось верить в то, что она иностранка. Поэтому я еще раз настойчиво спросил ее:

— А может, все-таки поговорим по-русски?

И она снова ответила:

— Non intellego.

— Не понимает она русского, — огорченно сказал я Витьке. Латынь понимает, а русский — нет.

— А может, она кубинка? — сказал Витька и повернулся к ней. — Куба, синьорита, Фидель, си?

Но девушка снова ответила — на этот раз грустно и подавленно:

— Non intellego.

«Как это не понимать таких слов? — подумал я. — «Куба» и «Фидель» на всех языках звучат одинаково… Кто же она?»

Вдруг девушка заговорила сама. Она сказала какую-то короткую фразу, в которой я уже абсолютно ничего не понял. Даже латинских корней не уловил Зато мне послышались в этой фразе древнегреческие окончания «гос», «лос»… Я не учил древнегреческого, но словарями-то иностранных слов пользовался… Однако это была уже какая-то явная чепуха — латынь, древнегреческий у современной девчонки…

— Что она сказала? — спросил Витька.

— Не понял, — ответил я. — Это, кажется, даже не латынь. Это похоже на древнегреческий.

И, повернувшись к девушке, я ответил ей ее же словами:

— Non intellego.

И увидел, что после моих слов глаза ее стали еще более грустными.

— Рома? Италиа? — вдруг спросил ее Витька.

— Itа, ita, Roma! — девушка обрадованно улыбнулась Витьке, и я заметил, что у нее красивые и ровные белые зубы.

Конечно, Витька — гений. Наверняка, она итальянка. Как я сразу не сообразил? Какая-нибудь ревностная католичка, которая знает латынь как свои пять пальцев. Они ж там молятся на латыни…

Девушка ожидающе смотрела на Витьку. Она ждала, что он скажет что-нибудь еще. Но Витька не знал ни итальянского, ни латыни. Он ничего не мог сказать ей. Говорить должен был я. А у меня вертелась на языке лишь одна фраза — на этот раз уже чисто профессиональная, юридическая.

И я сказал эту фразу:

— Audiatur et altera pars!

И девушка немедленно повернулась ко мне и с ожидающей улыбкой приоткрыла губы.

— Audio, — сказала она.

Я понял. Мы когда-то спрягали этот глагол. Она сказала: «Я слушаю». А что я мог сказать ей?

И вдруг — о, счастье! — я вспомнил, что мне приходилось когда-то зубрить «Памятник» Горация.

Наш толстый латинист не принимал зачета у тех, кто не знал «Памятник». Хочешь не хочешь, а зубри…

— Экзегй монумёнтум, эрэ перённиус, — затянул я, — регалйкве ситу, пирамид альтиус, квод нон ймбер эдакс, нон аквйль импотёнс пбссит дйруер аут иннумерабилис аннорум сериёс эт фуга тёмпорум…

Я читал Памятник уверенно, бойко, без запинки, хотя не смог бы так же бойко и без запинки перевести его. Значение многих слов забылось.

Помнилось лишь их звучание.

Девушка слушала меня и улыбалась. Потом тихо сказала:

— Horatius Flaccus. Я решил, что момент подходящий. Я показал рукой на Витьку и назвал его имя:

— Виктор.

Затем я прикоснулся рукой к своей груди и назвал себя:

— Михаил.

Затем я протянул руку к девушке и произнес латинское слово, которое еще помнил;

— Nomen? Она поняла. Она улыбнулась и негромко повторила:

— Виктор… Михаил…

Потом показала рукой на себя и сказала:

— Корнелиа…

— Корнелия, — повторил я и улыбнулся ей.

И Витька тоже улыбнулся и повторил:

— Корнелия…

Итак, знакомство состоялось. Теперь дело было за небольшим — узнать, как она здесь оказалась и что собирается делать дальше.

Я взял лежащую возле Корнелии на траве пачку сигарет, вытащил одну, закурил и стал мучительно перебирать в уме немногие из запомнившихся мне латинских слов, пытаясь найти среди них подходящие. Но подходящих почему-то не находилось.

Корнелия с любопытством следила за моими движениями. У нее был такой взгляд, будто она впервые видела, как закуривают сигарету.

«Странная девчонка!» — подумал я и решил, что проще всего было бы спросить у нее, где ее друзья, то есть те, с кем она приехала. Слово «друзья» я знаю. «Где», — кажется, ubi… Есть такое не нашей психологии изречение: «Ubi bene — eadem patria» — где хорошо, там и родина.

Значит, осталось слово «твои» или «ваши». Ага: «мой» — meus, «твой» — tuus. Зубрили когда-то и это. Итак…

— Ubi tuus amici sunt? — спрашиваю я.

Кажется, я говорю что-то не так — «tuus» ведь склоняется. Но, видно, Корнелия понимает меня, хотя и улыбается моей ошибке. Она поднимает руку и говорит только два слова:

— Longe sunt.

Я знаю эти слова. Все-таки я ведь учил еще и английский. Long — длинно, далеко. Значит, ее друзья далеко. Но где далеко? Может, и впрямь эта девчонка с неба свалилась? Но тогда откуда она знает латынь? Ведь не на латыни же говорят жители Венеры… И почему она знает Рим?

Чепуха какая-то! Может, она просто сумасшедшая? Не похоже.

Эх, дьявол! И за что я тогда так не любил латынь?..

Я снова выискиваю в своей памяти слова. Наверно, по-английски я сказал бы это сразу: «When did you come in the USSR?» — «Когда вы приехали в СССР?» Но как сказать это по-латыни?

Там ведь и слова-то такого нет — «СССР». И даже слова «Россия» там нет. Слишком уж допотопный язык!..

«Veni, vidi, vici», — услужливо подсказывает мне память. — «Пришел, увидел, победил…» Ага! Veni!

Это то, что надо. Теперь еще вспомнить, как «когда»…

Вопросительные слова в латыни часто начинаются с «qu». «Quen», что ли? Нет, не то!..

Ага — «quando»! До чего же глубоко в памяти сидят нужные вещи! Сразу и не докопаешься.

Вот у Витьки в электронных машинах это просто: все, что машина запомнила — сейчас же и к услугам. А тут ройся, ройся в извилинах!..

Итак, значит…

— Quando venisti in Soviet Union?

Она отвечает быстро и, как мне кажется, обрадованно:

— Quod «Soviet Union» est?

Она произносит это очень естественно и просто, как будто в ее вопросе нет ничего особенного.

А ведь я понимаю ее вопрос. Quod — это «что».

Она спрашивает, что такое Советский Союз. Об этом может спросить только либо сумасшедший, либо существо с другой планеты.

Но она не похожа на сумасшедшую. Совершенно непохожа.

И она непохожа на существо с другой планеты.

Она слишком земная и говорит на земном, хотя и древнем языке.

И тем не менее, она не знает, что такое Советский Союз, хотя находится в нем.

И не знает слов «Куба» и «Фидель». Но знает слово «Рим».

Странно!

Однако сейчас ей нужно ответить.

Снова память выталкивает зазубренные слова, которые дают мне ключ. «Terra incognita» — неизвестная земля. Это-то я знаю! Как часто латинист говорил это про меня! — Что, мол, для меня латынь — terra incognita… Ладно!.. Сейчас «неизвестную» можно отбросить.

Мне нужна «земля». Еще бы вспомнить слово «эта»!

«Hie, haec, hoc, iste, ista, istud», — выскакивают вдруг заученные некогда местоимения. Ура! Эврика!

Я обвожу рукой вокруг себя — широко, вольно — и говорю:

— Terra ista Soviet Union est!.. СоветскийСоюз, — добавляю я для большей ясности по-русски. Россия.

Она чему-то очень грустно улыбается и произносит:

— Terra ista regnum Bosporus fuerat.

Да, я согласен с ней — когда-то здесь, в Крыму, было Боспорское царство. Когда-то страшно давно, еще до древней Руси, до Рюрика и Олега.

Кажется, еще в период древней Греции и древнего Рима. Я запомнил это царство, потому что в нем было грандиозное восстание рабов под руководством Савмака. Рабов, которые победили и создали свое справедливое государство. Хотя и ненадолго… Когда-то я делал семинарский доклад о правовых актах вождей рабских восстаний. Было там несколько фраз и о Савмаке. Но ничего больше о Боспорском царстве я не знал.

Почему она вдруг вспомнила про него? Как это можно знать Боспорское царство и не знать Советского Союза, не знать Кубы? Что она за человек? Откуда она взялась? Из какого-нибудь кургана вылезла? Откуда… Откуда… Как это по-латыни?.. «Unde», кажется… А может, не «unde»? Ну, и что? В крайнем случае, она скажет свое «поп intellego».

— Unde venisti? — спрашиваю я.

Видимо, я не ошибся. Видимо, Корнелия поняла.

Она снова показывает рукой на небо и коротко отвечает:

— Inde veni.

— Что она говорит? — спрашивает меня Витька. — Чего ты от нее добился?

— Она говорит, что пришла оттуда. — Я показываю головой вверх. — Что там у нее друзья. Она не знает, что такое Советский Союз, но помнит, что здесь когда-то было Боспорское царство. Все это кажется мне бредом, Витька… Самым настоящим бредом. Может, она все-таки сбежала из сумасшедшего дома?

Витька искоса глядит на Корнелию, усмехается.

— Непохоже. У больных не такие глаза. И потом в сумасшедших домах нет таких стильных спортивных костюмов. Их, кажется, нет даже в наших магазинах.

Я внимательно смотрю на ее костюм. Он тонкий, почти черный и шелковистый. Какие-то неуловимые серебристые нити поблескивают в нем.

Я гляжу на ее ноги. Они обуты в очень странную обувь. Я еще ни разу не видал такой обуви. Это какие-то литые, плотно обтягивающие ступню боты с небольшими широкими каблучками. Эти боты сделаны не из резины и не из полиэтилена, а из какого-то совершенно неизвестного мне материала. Не понятно, как снимают и надевают эту обувь.

— Посмотри на ее боты, — говорю я Витьке и отворачиваюсь. — Таких бот я тоже не видал в наших магазинах.

Витька смотрит. И кивает. Он согласен со мной.

— Тут все не так просто, — произносит он. — Если сопоставить ее слова с тарелкой, которую мы видели, и с теорией относительности, то может получиться не такой уж и бред…

— Ты думаешь, она прилетела?

— А почему бы и нет?

— Но ведь во времена Боспорского царства не было космических кораблей!

— На Земле не было, — уточняет Витька. — А где-то, может, и были.

— Думаешь, она прилетала на Землю раньше?

— Аллах ее знает… Может, прилетала… А может, и не она, а ее предки… И язык, может, они изучили… Тут сразу не сообразишь.

— Почему же тогда эти космонавты прислали к нам именно девушку?

— А может, у них матриархат?

Витька улыбается.

Корнелия беспокойно переводит взгляд с Витьки на меня и с меня на Витьку. Она понимает, что мы говорим о ней. Она, конечно, хочет понять, что мы говорим. Но ей трудно это понять. Даже просто невозможно, если только на самом деле она изо всех земных языков знает одну латынь.

— Слушай, Витька! — Меня вдруг «осеняет». — В Симферополе, наверняка, отыщется хоть один знающий латинист. В педагогическом или в медицинском… Кто-нибудь должен быть! Мы его завтра найдем и выспросим у Корнелии все, что можно. Лады?

— Это единственный выход, — Витька пожимает плечами. — Если только она до завтра не сбежит от нас.

— Ее нужно покормить, — говорю я. — И уложить спать в машине. От заботливых людей не убегают.

Витька послушно лезет в рюкзак, вынимает кружку, ложку, пачку печенья и сахар.

— Может, что-нибудь посолиднее? — спрашиваю я.

— Вряд ли она сейчас хочет есть, — возражает Витька. — Поставь себя на ее место… Сейчас важен, так сказать, символ.

— Доставай и для нас кружки, — говорю я. — Она не будет одна.

— Это ты прав. Хорошо, хоть не вылили чайник…

Через пять минут во всех трех кружках уже налит чай — теплый и сладкий.

Я протягиваю одну кружку Корнелии. Я не могу вспомнить, как по-латински «пейте». Я протягиваю ее молча.

Витька так же молча протягивает ей печенье.

Она берет и то и другое и благодарит нас взглядом.

Мы пьем чай молча и не спеша. Корнелия смотрит на нас и тоже пьет его молча и неторопливо.

И мне кажется, что она не просто пьет, а пробует как незнакомый, совершенно незнакомый напиток.

Кончив пить, опускает кружку, говорит:

— Grato.

Я не помню этого слова, но понимаю его. Ведь и сейчас в Италии говорят: «Грацио, синьор».

Витька подносит к ее кружке чайник, чтобы налить еще, но Корнелия улыбается и закрывает кружку ладонью.

«Нужно спросить ее, что она собирается делать дальше, — умаю я. — В конце концов она вовсе не обязана ехать с нами в Симферополь. У нее могут быть какие-то свои планы. Как это будущее время?.. Quod fueris… — что будешь ты…

Делать… Как же это по-латыни «делать»? Ага: facio, feci, factum… А вот инфинитив?.. Впрочем, леший с ним, с инфинитивом!

Не на экзамене… Спрошу так!

— Quod fueris feci? — говорю я Корнелии.

Она еле заметно улыбается. Видно, я все-таки ошибся. Но она поняла вопрос.

— Vivere, — отвечает она.

«Vivere», — медленно соображаю я. — «Vivo» — живу. «Жить!» Что ж, это очень даже неплохая программа!

Благодарю.

— Какие истины она тебе еще открыла? — интересуется Витька.

— Я спросил, что она собирается делать, — объясняю я. — Она ответила, что собирается жить.

— Спроси еще ее — где.

— Попытаюсь…

Слово «где» я уже употреблял — ubi. Значит: Ubi fueris…где будешь ты…

— Ubi fueris vivere? — спрашиваю я.

И немедленно получаю ответ:

— Inter hominum vivere.

— Среди людей, — вслух перевожу я Витьке этот ответ Корнелии.

— Она неглупая девчонка. — Витька усмехается. — И не болтлива… Лаконизм у нее истинно древнеримский.

Витька медленно поднимается, идет к машине и, открыв заднюю дверцу, залезает внутрь. Я догадываюсь, что он вытаскивает одеяла.

На сей раз нам придется спать на земле.

А Корнелия следит за Витькой. Она смотрит на него любопытно и настороженно. И на голубую машину, которую Корнелия, видимо, только сейчас заметила, она тоже смотрит настороженно.

Наконец, Витька выкидывает на траву два одеяла, подушку и старый ватник, который сегодня должен служить подушкой кому-то из нас.

Выбравшись из машины, Витька говорит мне:

— Тащи ее сюда.

Я встаю и жестом приглашаю Корнелию к машине. Девушка поднимается и идет рядом со мной. Она идет вроде спокойно. Но я чувствую, что вся она напряжена и чего-то боится. Она все-таки не верит нам, хотя, видимо, старается верить. И не хочет показывать нам это свое недоверие. Видимо, понимает, что оно не заслужено и потому обидно.

Мы подходим к машине. Витька уже откинул переднее сиденье, и в машине сейчас широкая, удобная кровать. Сзади, в углу, лежит подушка.

Витька показывает Корнелии на эту кровать, объясняет жестами, как открываются и закрываются дверцы.

Корнелия забирается в машину, открывает и закрывает дверцы сама. Она все поняла и благодарит нас улыбкой и коротким, звучным словом «Grato».

Мы с Витькой отходим от машины, и Корнелия сама захлопывает дверцу. Мы расстилаем одеяла возле покрывающихся пеплом головешек костра, и я сворачиваю себе под голову стеганку. Затем мы долго лежим молча и курим. И стараемся не смотреть в сторону машины. Мы смотрим на звезды, и я снова вижу, как одна из них неторопливо и прямо движется среди других. Конечно, это может быть наш или американский спутник. Но это может быть и корабль, на котором остались друзья Корнелии. Кто они? Откуда?

Почему они не спустились вместе с ней на Землю? Неужели завтра мы узнаем все это? В конце концов, если мы не найдем в Симферополе латиниста, я куплю словари и учебники по латыни и сам выспрошу обо всем Корнелию. Ради того, чтобы нормально поговорить с ней, стоит выучить латынь. Эх, изучал бы я ее, когда мне положено было это делать! Может, уже сейчас я знал бы то, чего не знает еще ни один человек на земле!..

2.

И вот мы уже мчимся по шоссе к Симферополю.

Корнелия сидит рядом с Витькой и жадно глядит вперед и по сторонам. Я сижу сзади. На коленях у Корнелии небольшой белый ящичек с мягкой ручкой и закругленными углами. Он похож на пластмассовый. В нем нет ни трещинки, ни щели.

Непонятно, как он открывается и открывается ли вообще. Этого ящичка не было у Корнелии, когда она подошла к нашему костру. У нее ничего тогда не было в руках. Видимо, она оставляла его где-то на поле с кукурузой. Видимо, она выходила за ним ночью из машины, когда мы с Витькой спали.

Что может быть в этом ящичке?

Должно быть, об этом думаю не только я. Витька тоже несколько раз искоса поглядывает на этот белый ящичек. В небольшом зеркальце, которое прикреплено над ветровым стеклом машины, мне хорошо видны чуть усмехающиеся карие Витькины глаза. Мы иногда обмениваемся с ним взглядами, пользуясь этим зеркалом.

Корнелия не замечает нашего немого разговора.

Она удивленно и жадно смотрит на серую ленту шоссе, на встречные и попутные машины, на поля и дома, которые проносятся мимо.

Неожиданно она поворачивается ко мне и спрашивает:

— Quo vehimus?

«Qui pro quo», — вспоминаю я. — «Кто куда». Значит — куда…

Наверно, едем… Как ответить ей? — В город? Urbs, urbis… Отсюда и «урбанизм»…

— Pro urbe, — отвечаю я.

Корнелия чуть заметно усмехается и благодарит своим коротким «Grato».

Машина несется дальше, обгоняя грузовики и автобусы, и солнце яростными лучами бьет в нас слева, и Корнелия жадно глядит вперед, а я почти неотрывно гляжу на Корнелию. Кто бы она ни была, откуда бы она ни явилась — она очень нравится мне!

Теперь при свете дня я вижу, что у нее голубые глаза. Вчера у костра они казались темными.

Эти очень редко бывает — черные волосы и голубые глаза.

Может, именно поэтому Корнелия так необычно красива?

Мы завтракаем в небольшом, еще почти пустом пригородном кафе и снова садимся в машину и едем теперь уже не спеша, останавливаясь почти у каждого большого перекрестка и расспрашивая, как добраться до пединститута.

Пединститут гудит. Идут приемные экзамены. У подъезда и в коридорах полно молодежи.

Я вижу, как жадно и удивленно глядит Корнелия на всех этих озабоченных юношей и девушек с книгами. Она хочет понять, где мы находимся и коротко спрашивает меня:

— Schola est?

— Supera schola est, — отвечаю я. Эти слова мне, слава аллаху, знакомы. В них не запутаешься.

Я замечаю, что юноши и девушки в коридорах глядят нам вслед.

Вернее, не нам, а Корнелии.

Мы с Витькой им не интересны. А в Корнелии они инстинктивно чувствуют какую-то необычность.

Мы, наконец, находим канцелярию и у задерганной секретарши пытаемся выяснить, есть ли в институте латинист и как его найти.

Секретарша даже не сразу понимает, что нам надо. Она отвечает, что вступительных экзаменов по латыни в институте нет.

Витька хохочет. Мне почему-то грустно, и я невольно тянусь в карман за сигаретами.

— Вы успокойтесь, — миролюбиво говорит Витька. — Погладите на нас. Мы ведь не похожи на абитуриентов. Нам нужно только узнать, где живет ваш преподаватель латинского языка, его адрес. Только адрес!

Секретарша ошалело смотрит на нас. Вернее, не столько на нас, сколько на Корнелию. И даже точнее — на ее необычный костюм.

— А его нет в городе, — говорит она наконец. — Он в отпуске. Уехал куда-то в Сибирь. А вы что — его друзья?

— Нет, мы не его друзья, — мрачно отвечает Витька. — Нам просто нужен человек, хорошо знающий латынь. Понимаете — очень нужен!

— Тогда, может, вы съездите к Алексею Семенычу? Он, правда, на пенсии, но раньше он у нас преподавал латинский язык.

— Съездим! С удовольствием! — торопливо говорит Витька. — Давайте его адрес!

Мы записываем адрес Алексея Семеновича, прощаемся и снова идем по широкому коридору к выходу. И снова юноши и девушки глядят на нас со всех сторон. В основном — на Корнелию. И в их глазах мне чудится то же самое жадное любопытство, которое я вижу все сегодняшнее утро в глазах Корнелии. Любопытство к другому, незнакомому миру.

Мы колесим по городу, останавливаемся возле постовых милиционеров и выезжаем, наконец, на окраинную улочку с одноэтажными домиками, каменными тротуарами и белеными глинобитными заборами.

Корнелия смотрит на эти тротуары и заборы еще более удивленно, чем на высокие здания в центре города. Конечно, если она имеет какое-то представление о Боспорском царстве, ее должны удивлять эти окраинные улочки. Ведь и в те далекие времена они были почти такими же…

Возле одного домика мы выходим из машины.

Алексей Семенович должен жить здесь.

К нашему счастью, он дома — лысенький, толстенький старичок с сетью добрых морщин у глаз. Он выходит на крыльцо в полосатой пижаме и широченных шлепанцах, выслушивает мои не очень стройные объяснения и приглашает нас на застекленную террасу.

— Проходите, молодые люди, — говорит он. Проходите… Мы сейчас во всем разберемся. Во всем можно разобраться. Во всем, что угодно, можно разобраться… Садитесь, чувствуйте себя как дома и извините меня на минуточку. Я приведу себя в порядок. Вы все-таки с дамой…

Он убегает в дом и минут через десять выходит в тонком чесучовом костюме. Из-под его застегнутого пиджака выглядывает ослепительно белая рубашка.

— Вот теперь я, так сказать, в форме, молодые люди. Теперь можно разговаривать… Может, вы расскажете все по порядку?

Я рассказываю ему все по порядку, и он внимательно слушает, согласно кивает и из-под мохнатых седых бровей как-то пронзительно поглядывает по очереди то на меня, то на Витьку, то на Корнелию.

Мне почему-то кажется, что моему рассказу он не верит.

— Значит, вы хотите, чтобы я ее, так сказать, проинтервьюировал? — уточняет он.

— Вот именно! — соглашается Витька.

— Ну, что ж, это можно. Это вполне можно…

Он переводит взгляд на Корнелию и очень быстро произносит какую-то латинскую фразу. Настолько быстро, что я не успеваю разобрать в ней даже ни одного корня. Однако Корнелия его понимает и отвечает ему. Он задает ей еще несколько таких же быстрых, почти молниеносных вопросов. Получив на них ответы, он облегченно вздыхает и начинает говорить медленнее, размереннее. И я понимаю, что он просто проверял Корнелию — действительно ли латинский язык для нее родной. Ведь только на родном языке можно понять такие торопливые вопросы.

Они говорят теперь спокойно и дружелюбно.

Вернее, говорит в основном Корнелия, а Алексей Семенович согласно кивает м изредка вставляет какие-то фразы. Я все жду, что он будет удивляться, таращить глаза. Но он ничему не удивляется.

Глядя на его лицо, можно подумать, будто Корнелия рассказывает ему самые обычные, ничем не примечательные вещи.

Они говорят долго. Наверное, минут сорок. Мы с Витькой терпеливо ждем и смотрим то на них, то на террасу. В этом дворике сад. На нас глядят зеленые гроздья винограда, желтые яблоки, коричневые груши. От террасы до калитки по обеим сторонам желтой дорожки — цветы.

Золотые шары, георгины… Здорово здесь! Очень здорово!

В таком бы домике да еще возле моря пожить с месяц… Эх!

Наконец, Алексей Семенович обращается к нам с Витькой:

— Ну, вам, молодые люди, наверно, интересно узнать, что она мне рассказала?

— Конечно! — в один голос отвечаем мы.

— Так вот слушайте, — Алексей Семенович прокашливается, проводит рукой по клеенке на столе. — Она говорит, что родилась в Риме при императоре Константине. Отец ее был императорским чиновником. Звали его Гай Корнелий Флор. Поэтому и ее зовут Корнелией. У римлян второе имя отца становилось именем дочери… Она жила в Риме до тех пор, пока столица не была перенесена в Константинополь. Отец уехал туда вслед за императором. Но там он с кем-то поссорился, и в наказание его сослали в Пантикапей, столицу Боспорского царства, где он представлял интересы империи. Корнелия почти не помнит Константинополь. Она помнит только Рим и Пантикапей, куда ее привезли восьмилетней девочкой. Вы знаете, где находился Пантикапей, молодые люди?

Мы с Витькой стыдливо пожимаем плечами. Мы уже настолько забыли историю, что не знаем точно, где находился этот самый Пантикапей.

— Где-то здесь, в Крыму… — негромко произносит Витька.

— Он находился, молодые люди, там, где сейчас находится Керчь, — говорит Алексей Семенович. — На вашем месте я бы отвез ее туда…

— Мы это сделаем, — обещает Витька. — Обязательно сделаем!

— А что было дальше? — не выдерживаю я. — Расскажите, пожалуйста, — что было дальше!

— А дальше было вот что… — Алексей Семенович говорит совершенно невозмутимо, и я все никак не могу уловить его собственного отношения к тому, что он рассказывает. — Дальше было вот что… Девочку в Пантикапее воспитывали рабыни. Да-с, молодые люди, рабыни… Сейчас она уже понимает, что иметь рабов — это плохо. Она говорит, что ей это объяснили. Но тогда она этого не понимала.

Алексей Семенович вытирает платком пот со лба.

— Нда-а… Так вот дальше с ней произошло следующее… Через пять лет после того, как она попала в Боспор, Пантикапей разграбили готы. Отец вместе с рабами и стражей защищал вход в свой дом. Но его убили. Мать Корнелии, увидев это, вскрыла себе вену. Она была из очень знатного рода и не хотела становиться готской рабыней. А Корнелию готы увезли в рабство. Почему-то ее везли отдельно от остальных пленников. Вместе с ней ехали верхом всего пять готских воинов, и они очень спешили.

Наверно, ее везли к самому готскому царю. Ей уже было тринадцать лет, а варвары брали таких римлянок в наложницы.

В степи готам встретились два высоких человека в необычных костюмах. Видимо, готы решили и их захватить в плен, потому что окружили этих людей и наставили на них копья. Однако люди в необычных костюмах провели по воздуху маленькими, белыми коробочками, и все готы попадали на траву. Потом Корнелия узнала, что готов усыпили.

Корнелию эти люди отвязали, сняли с лошади и привели к черному шару, который стоял за холмом. Потом они втроем вошли в этот шар, и больше Корнелия не видела землю до вчерашнего вечера.

После готов вы, молодые люди, были первыми жителями Земли, которых увидала.

Как я понял с ее слов, эти высокие люди, что спасли ее, были космонавты. Правда, ваша знакомая не знает этого слова. Она называет их открывателями звезд. А в начале путешествия с этими людьми считала и называла их богами.

Из темного шара Корнелия попала на большой космический корабль, где было много высоких и смуглых людей — мужчин и женщин.

Они говорил и на незнакомом языке и показывали ей в окно громадный голубой шар. Лишь много времени спустя Корнелия узнала, что этот голубой шар был ее родиной, Землей. А в то время она еще не знала, что Земля — шар.

Она провела на корабле открывателей звезд примерно десять лет. Сейчас ей должно быть года двадцать два-двадцать три. Она точно не знает, сколько, потому что у открывателей звезд свой счет времени, непохожий на наш.

Открыватели звезд обучили ее своему языку, а она обучила их латыни и рассказала все, что знала о жизни на Земле. Впрочем, многое они знали сами и даже намного больше ее, потому что их шары опускались в самых разных местах Земли.

Все годы, которые провела Корнелия на громадном корабле открывателей звезд, они учили ее и обучили очень многому. Она знает теперь, как устроен мир, какая сила водит почти со скоростью света корабли открывателей звезд, знает, что на Земле прошло много эпох, пока она летала на другую землю. Но она не знает еще, как объяснить все это нам, потому что в латинском языке нет нужных слов.

На той земле, куда Корнелию привезли, тоже прошло много эпох, пока открыватели звезд летали к нам и возвращались обратно.

Поэтому они не узнали свою планету, когда прилетели на нее. Они надеялись, что их встретят с почетом и что Корнелия найдет на их земле свою вторую родину. Однако их прибытие не вызвало на планете особой радости, а Корнелия — особого любопытства. Вез открывателей звезд там прошла ужасная война, было пущено в ход самое страшное оружие, которое когда-либо существовало, и три четверти населения той земли погибли. А те, что остались, — переродились, стали вялыми, больными, равнодушными, нелюбознательными. Корнелия видела их и говорит, что они совсем не похожи на людей, которые летали с ней на космическом корабле. Как будто они с разных планет. После страшной войны там редко родятся дети и медленно растут, и часто умирают маленькими.

Правила жизни и законы там сейчас очень суровы. И цель у них одна — сохранить потомство, обеспечить продолжение рода. Потому что гроза вымирания, рожденная страшным оружием, до сих пор висит над людьми той земли.

Прошло уже несколько веков с тех пор, как окончилась на той земле война. Но громадные когда-то города до сих пор стоят в развалинах.

И люди очень медленно восстанавливают их, потому что и население городов растет так же медленно.

Самое страшное оружие на той земле давно запрещено и вообще запрещено. всякое оружие, кроме ножей и коробочек с усыпляющими лучами. Корнелия говорит, что не видела там даже ни одного меча, ни одного лука, ни одной катапульты.

Запрещены там и космические корабли, потому что во время войны их сумели использовать для применения страшного оружия. Тот корабль, на котором прилетели Корнелия и открыватели звезд, тоже хотели разрушить. Но командир корабля Гао упросил их не делать этого, обещав, что открыватели звезд скоро снова улетят. Ни Гао, ни его товарищи не хотели больше жить на своей планете. Они стали там чужими. И новые люди их земли не уважали их труд и не интересовались другими звездами. Они говорили, что длительность дальних звездных полетов делает их вообще бессмысленными для общества. Ближние же полеты там сейчас не нужны, потому что их целью может быть лишь освоение новых земель, а там и своя земля пустует громадными территориями и будет пустовать еще много веков.

Командир звездного корабля Гао и его товарищи объяснялись через переводчиков, как сейчас Корнелия говорит с вами. И открыватели звезд очень жалели, что не остались на земле Корнелии, где было много свободных территорий и такой же воздух и такая же вода, как и на их родине, и можно поэтому ходить без шлемов. Они говорили, что это бывает очень редко и что другую такую планету можно искать всю жизнь.

Корнелия звала их обратно, на свою родину, но они смеялись и говорили, что пока они прилетят, на Земле Корнелии будет уже столько людей, что для открывателей звезд не останется свободной территории. А воевать за место с жителями земли им не хочется. Это противоречит их принципам.

Перед отправлением они долго летали над своей родиной на прозрачных шарах и прощались с ней навсегда. И Корнелия летала вместе с ними и видела, что земля их велика и очень красива, но на ней много развалин. И над этой землей сияет большое зеленое солнце, которое Гао и его товарищи называют словом, равнозначным латинскому слову «vita» — жизнь.

А потом они все снова ушли в корабль, и Гао сказал, что должен отвезти Корнелию на ее родину, а он и его друзья поищут себе пристанища на соседних планетах, где должны быть близкие условия и еще не должно быть людей. И там жены открывателей звезд позволят себе рожать детей и люди будут заселять новую планету спокойно и тихо, безо всяких войн.

Когда открыватели звезд подлетали к Земле, они снова показали Корнелии громадный голубой шар — ее родину. Теперь она уже знала, что это такое. Затем они простились с девушкой, посадили ее в маленький черный шар и сказали, что шар этот опустится точно в том месте, где когда-то Гао и его товарищ отвязали Корнелию от седла. А потом шар, уже пустой, вернется обратно на корабль.

Так оно все и произошло, и Корнелия, выйдя из шара, увидела сквозь высокие растения ваш костер и направилась к нему. Вот, собственно, и все, молодые люди, что она мне рассказала.

Алексей Семенович замолкает, снова гладит пухлой рукой клеенку на столе и глядит в сторону, на густую зелень деревьев, окружающих террасу.

Мы с Витькой тоже молчим и глядим в пол. Наконец я поднимаю глаза на Корнелию. Она сидит прямо, очень прямо и ждет. Ждет, что скажем мы. А что тут можно сказать? Я почему-то верю каждому ее слову. Да и Витька еще вчера вечером догадался, что она прилетела.

Мы еще могли бы чему-то не поверить, если бы не видели темного пятна на небе. Но ведь мы видели его!

Никуда от этого не денешься!

— Так что же вы думаете по поводу всего этого, молодые люди?

Алексей Семенович глядит на нас из-под своих мохнатых седых бровей так же пристально, как и в начале разговора.

— Я всему этому верю! — говорю я и по-латински повторяю, чтобы Корнелия слышала и поняла: — Credo!

И она слышит и глядит на меня долгим и теплым взглядом.

— Вы кем работаете? — невозмутимо спрашивает меня Алексей Семенович.

— Я юрист.

— Адвокат?

— Да.

— Я так и подумал.

— Почему?

— Вы легко верите людям. При вашей профессии это естественно… А вы кем работаете, молодой человек?

Алексей Семенович переводит свой взгляд на Витьку.

— Инженером.

— Каким инженером?

— Электриком.

Витька врет. Он обычно так врет, когда незнакомые люди спрашивают его о профессии. Видимо, ему это положено. Может, даже необходимо.

— И вы из одного города, молодые люди?

— Да, — Витька называет наш город. — И, кроме того, мы еще друзья детства.

— Так-так… — Алексей Семенович снова гладит клеенку. — Это хорошо, когда друзья детства до таких лет держатся вместе. В наш век это не часто бывает… Ну, так что же вы думаете по поводу рассказа этой девушки?

Алексей Семенович пристально смотрит на Витьку.

— Прежде, чем что-либо сказать, я должен задать ей ряд вопросов, — отвечает Витька. — И я буду очень благодарен, если вы их переведете.

Я не понимаю, зачем Витька ломается. Неужели он просто боится, что старик вытурит нас и не будет ничего больше переводить, если мы сразу разахаемся?

— Пожалуйста! — говорит Алексей Семенович. — Я к вашим услугам.

— Она сказала, — задумчиво произносит Витька, — что знает силу, которая двигала их кораблем. Эта сила нам понятна. Видимо, корабль фотонный. А вот знает ли она силу, которая двигала их маленькими черными шарами? Теми, что спускались на Землю…

Алексей Семенович переводит вопрос. Корнелия отвечает коротко. И вот уже старичок с пронзительным взглядом и добрыми морщинками у глаз переводит нам ее ответ:

— На всех землях существует сила тяжести. Открыватели звезд преодолели ее. И на этом преодолении основан полет их шаров. Они поднимаются и опускаются плавно, не причиняя своим пассажирам никаких страданий.

— Антигравитация! — говорю я Витьке. — Ты понимаешь?

— Конечно! — Витька усмехается.

— Что еще спросить? — интересуется Алексей Семенович.

— Еще такой вопрос, — произносит Витька. — Как передвигались Корнелия и ее спутники по космическому кораблю? Ходила ли она так же, как по земле, или летела в воздухе?

Снова короткий диалог между Алексеем Семеновичем и Корнелией — и вот мы уже слышим ответ: — На корабле все ходят так же, как на земле. Специальные аппараты следят за тем, чтобы поддерживалась искусственная сила тяжести. Правда, однажды эти аппараты потребовали ремонта, и тогда все открыватели звезд надели обувь с железными пластинками в подошвах. Корнелия попробовала ходить без этой обуви, но не смогла — она просто летала от двери к двери. Спать в эти дни приходилось в специальных поясах с мягкими железными нитями. А потом аппараты починили, и снова появилась искусственная сила тяжести.

— Теперь еще вопрос, Алексей Семенович… Витька не унимается. Может ли она передать что-нибудь на корабль этих космонавтов? Могут ли они передать что-нибудь ей? Короче, есть ли у нее связь с ними?

Алексей Семенович переводит. Я вижу, как лицо Корнелии напрягается, как она искоса взглядывает на Витьку. Я вижу, что отвечать ей не хочется. Но она все-таки отвечает, и Алексей Семенович переводит снова: — Она говорит, что может передать своим друзьям любое сообщение. Может позвать их на помощь. Но не позже, чем через год по земному времени. Так сказал Гао, командир корабля. А они могут передать ей что-либо только тогда, когда она их вызовет. Не иначе.

— А собирается ли она их вызывать? — снова спрашивает Витька.

Короткий диалог на латыни. И вот мы уже слышим ответ:

— Она прилетела, чтобы жить на Земле. Жить, как все люди. Если она не сможет здесь жить — она попросит, чтобы ее забрали. И ее заберут. Но ее будут ждать только один год.

— А потом?

Снова диалог на латыни.

— Потом, — переводит старенький латинист, — они могут улететь далеко от нашего солнца. И сигналы не дойдут до их корабля. А в течение этого года они будут на малой скорости обследовать соседние планеты. Может, они даже поселятся на одной из них. И тогда связь будет возможна больше, чем через год.

— Почему они не прилетели на Землю сами? — спрашивает Витька.

— Я хотел спросить то же самое, — Алексей Семенович улыбается. — Вы угадали мою мысль.

— И я тоже, — добавляю я.

— Значит, это вопрос общий…

Алексей Семенович переводит. Корнелия едва заметно, одними глазами улыбается мне и отвечает. И Алексей Семенович переводит снова:

— Открыватели звезд хотят создать свое общество со своими законами. Они хотят оградить свое потомство от войн и от произвола, которого было немало на их родной планете. И поэтому они решили, что в их обществе будет править не человек, а закон.

Они создадут такие законы, которые ни один человек никогда не сможет попирать, подчинять своим интересам. Эти законы будут сильнее людей и никогда не послужат несправедливости. Но для этого открывателям звезд нужна свободная земля, где они могли бы устанавливать свои законы, а не подчиняться чужим. Они считают, что на нашей земле и без них уже должно быть тесно от людей, и поэтому остановка здесь была бы для них потерей времени. А временем они дорожат. У них осталось его не так много. Их жены стареют и скоро уже не смогут рожать.

— А если они не найдут другой такой планеты? — спрашиваю я. — Что они сделают тогда?

Я даже не замечаю, как Алексей Семенович переводит. Мне уже кажется, будто я говорю прямо с Корнелией, безо всяких посредников. Наверно, это кажется мне потому, что Корнелия, отвечая, глядит больше на меня, чем на латиниста.

И глядит ласково, спокойно, дружески.

— Она говорит, — переводит Алексей Степанович, — что, если у открывателей звезд не останется другого выхода, они полетят туда, куда будет ближе — на свою планету или на нашу.

И подчинятся тем законам, которые будут существовать на этих планетах. Но если даже они и прилетят на нашу землю, — мы все равно не увидим их. Потому что на нашей земле за это время пройдет много веков.

— Может ли Корнелия связать нас с кораблем открывателей звезд? — спрашивает Витька.

Алексей Семенович переводит, получает ответ и говорит нам:

— Может, но не имеет права. Командир корабля Гао просил ее не раскрывать тайну связи с кораблем. Если открывателям звезд понадобится, они сами свяжутся с жителями Земли. Они уже знают один из земных языков, и этого вполне достаточно.

— Кажется, я могу сказать то же, что и мой друг! — Витька улыбается и говорит это по-латыни: — Credo!

Корнелия благодарит его и взглядом и улыбкой.

— Спросите ее, пожалуйста, — обращаюсь я к Алексею Семеновичу, — как она думает жить дальше?

Когда Алексей Семенович кончает переводить, Корнелия глядит на меня. Она отвечает, почти все время глядя мне в глаза. Она говорит мне.

И когда Алексей Семенович переводит ответ, я как бы слышу ее голос:

— Это во многом зависит от вас. Если вы обладаете достаточными возможностями и испытываете к ней достаточную симпатию, чтобы учить ее новому языку и новым правилам жизни, она не будет искать никаких других путей. Она была бы рада этому, потому что доверяет вам. Вы встретили ее приветливо и открыто, как друзья.

Но если вы почему-либо не можете, она ничуть не обидится на вас и просто обратится за помощью к царю этой страны. Она считает, что царю будет совсем не трудно помочь ей.

— К царю? — переспрашивает Витька.

— Да, она сказала, к царю, — подтверждает Алексей Семенович.

— И вы не объяснили ей, что у нас давно уже нет царя?

— Не успел! — Алексей Семенович разводит руками. — Вы ведь так ждали ее ответа!.. Сейчас все вам объясню. Но что сказать ей от вашего имени?

— Скажите, что мы сделаем для нее все возможное! — Я говорю это в полной уверенности, что Витька думает так же. А если даже он думает и не так, я могу обойтись и без него. Я никуда не хочу отпускать от себя Корнелию. Никуда! — Скажите ей, что мы будем учить ее всему, чему положено учить современного человека. Она может ни о чем не волноваться. — Я усмехаюсь. — Обойдемся как-нибудь без царя. — Кстати, скажите ей и про царя тоже…

— Разумеется, молодые люди!

— Я присоединяюсь ко всему этому, — вставляет Витька.

Алексей Семенович говорит долго. Корнелия слушает его и поглядывает на меня. Потом она уже не глядит на меня. Она глядит только на Алексея Семеновича. Я слышу, как мелькает в его фразах слово «rex"-царь, — и понимаю, что он в сжатом виде рассказывает ей историю нашей революции. Идет, так сказать, первый урок начальной политграмоты.

Потом Алексей Семенович умолкает и переводит взгляд на нас.

Он глядит по очереди своими пронзительными серыми глазами то на меня, то на Витьку и говорит:

— А теперь, молодые люди, я хотел бы высказать вам два своих соображения. Они интересны вам?

— Разумеется! — говорит Витька.

— Конечно! — подтверждаю я. — Что за вопрос!

— Для меня эта история, естественно, более необычна, чем для вас. Я не ретроград и читал об эйнштейновской теории относительности. Но с таким феноменальным ее подтверждением я, конечно, не ожидал встретиться. Я тоже готов поверить в то, что она говорит. Тем более, что вы сами видели какой-то неизвестный летательный аппарат. Но можете ли вы мне объяснить, почему этот аппарат опустился на нашу землю незамеченным? Ведь у нас есть радиолокаторы, которые за сотни километров обнаруживают в небе чуть ли не птицу! Почему же пролетел этот шар?

— Это может объясняться очень просто, — отвечает Витька. — Радиолокация основана на том, что все земные тела отталкивают радиоволны. По крайней мере, значительную их часть. Эти отразившиеся радиоволны возвращаются к локатору и очерчивают на его экране примерные контуры оттолкнувшего их предмета. Если людям той планеты удалось создать тело, поглощающее или пропускающее через себя все радиоволны, то оно не может быть обнаружено локатором. Волны радара пройдут сквозь него или поглотятся им и обратно не вернутся. И поэтому на экранах локаторов ничего не появится. Видимо, шары этих космонавтов обладают такими свойствами. Я уже думал об этом, — признается Витька. — И не только в связи с приземлением Корнелии. Видимо, таким же свойством поглощать или пропускать радиоволны обладали и военные ракеты на родине этих людей. Иначе там не решились бы развязать ядерную войну. А когда неуловимы для радара — соблазн велик. Каждому будет казаться, что он сможет нажать кнопку безнаказанно. Этакая самоубийственная иллюзия для неврастеников… Со временем могут появиться такие ракеты и на Земле. Теоретически это вполне возможно. Так что радар — не вечная защита. Но лучше бы, конечно, на Земле таким ракетам не появляться!..

Мы благодарим его и поднимаемся. Корнелия тоже благодарит его своим коротким «Grato».

…И вот мы снова сидим в машине, и машина глотает километры, и Корнелия жадно глядит по сторонам. У заднего стекла, за моей спиной, громоздится стопка книг — учебники латинского языка и словари. Мы купили все, что было в книжных магазинах Симферополя.

Теперь мы оба будем изучать латынь. Не для экзаменов, а для жизни.

Не на тройку, а всерьез. И еще там лежат два разных букваря и детская азбука с картинками. Это для Корнелии. Мы начнем учить ее прямо в дороге. Начнем с самого главного — с языка. По существу, мы уже учим ее.

Мы учили ее в столовой, когда обедали, учили в книжных магазинах. Она способная ученица. Она легко запоминает слова, особенно если в них латинские корни. Но сейчас она все-таки спрашивает меня по-латыни, ибо по-русски этого спросить не может:

— Quo vehimus?

И я отвечаю ей:

— Pro urbe Гурзуф.

Да, мы едем в Гурзуф. Там живет Витькина тетка. Мы не собирались раньше заезжать к ней.

Витька не видел ее уже шесть лет и не умер бы, если бы не увидел еще столько же. Но сейчас эта тетка нужна. Не нам — Корнелии. Потому что Корнелии нужно одеться. Так, как одеваются женщины в нашей стране. И для этого, конечно, нужна помощь женщины.

3.

Гурзуфская тетка уже немолода — ей явно за пятьдесят.

Полная, но очень подвижная, и, чувствуется, энергичная, она даже не выслушивает Витькиного рассказа до конца и со скептической улыбкой перебивает:

— И зачем, Витюшка, ты все эти страсти-то говоришь? Переночевать вам нужно — так мой дом весь ваш. А то и полный отпуск живите. Квартиранты вон завтра вечером уезжают — вышел их срок. Могу больше никого не пускать. Что с девушкой приехал — так ведь я только рада за тебя. Пора уж и жениться. У других в твои-то годы детишки бегают. А ты все холостуешь… Только страсти-то эти зачем выдумываешь? Так ведь я говорю, девушка?

Она обращается с этим вопросом к Корнелии, и Корнелия вежливо улыбается и извиняющимся тоном произносит:

— Non intellego.

— Чего-чего? — Тетка даже прикладывает руку к уху, чтобы лучше слышать.

— Она не понимает по-русски, — вставляю я. Она говорит вам, что не понимает.

— Иностранка, что ли, какая?

Витька, махнув рукой, снова начинает объяснять, и тетка снова ему не верит. В конце концов, Витька, кажется, уже готов взмолиться:

— Ну, хорошо, тетя Нина! Думай, что хочешь, только помоги нам!

— Чего надо сделать-то, милый ты мой? Тут-то уж хоть не ври!

Витька объясняет. Надо съездить с нами в Ялту.

Надо подобрать в магазинах Корнелии платье, туфли, чулки, белье, плащ какой-нибудь… В общем, все, что необходимо девушке на время задуманного нами путешествия.

Тетка слушает Виктора и осуждающе смотрит на Корнелию.

— Где ж вы ее такую непутевую подобрали? — спрашивает она. — Это ж надо чтоб у девчонки чулок не было! Это ж ни в какие ворота!

Витька снова начинает объяснять.

Тетка, махнув рукой, почти кричит:

— Да хватит мне ересь-то эту пороть! Готовь лучше деньги! Завтра с утра и поедем… Ночевать-то, надеюсь, у меня будете?

— У тебя, тетя Нина, у тебя!.. Ты уж вот Корнелию пристрой. А мы и в машине переночуем…

— Для всех место найдется!

Через полчаса мы ужинаем на тесной, маленькой терраске и уходим к морю. Оно лежит у наших ног тихое, ласковое и нежно облизывает прибрежные камни. Оно что-то бормочет в темноте, как будто рассказывает вечную и в то же время всегда новую легенду.

Каждому слышится в шуме моря что-то свое. И мне кажется сейчас, что море рассказывает удивительную легенду про темноволосую и голубоглазую, девочку, которая родилась шестнадцать с лишним веков назад, которую воспитывали сначала рабыни, а затем космонавты, которая побывала в другом мире — на далекой и несчастной планете.

Про девочку, которая шагнула из рабства в социализм, которая видела быт античности и технику будущего и должна быть поэтому одновременно наивной и мудрой.

Я показываю рукой в морскую даль и говорю;

— Море.

— Маге! — отвечает мне Корнелия.

— Море! — настаиваю я.

— Море! — повторяет она и улыбается. — Море…

Мы медленно идем по берегу, показываем на скалы и камни, заборы и скамейки, тополя и каштаны и ведем урок русского языка, который мы начали сегодня утром и который нам предстоит вести еще долго, очень долго.

И когда поздно вечером, в глубокой темноте августовской крымской ночи мы возвращаемся к дому Витькиной тетки, я вдруг решаю, что нужно сейчас же, немедленно научить Корнелию еще одному очень важному слову. Д показываю рукой на всех нас троих и говорю латинское слово «amici» и перевожу по-русски — «друзья».

И Корнелия понимает и с улыбкой повторяет — очень точно, звук в звук:

— Дру-зья! Amici! Дру-зья!

Я показываю на Витьку и говорю латинское «amicus» и русское «друг». Потом показываю на себя и говорю то же самое.

Корнелия понимает и легко повторяет:

— Друк. Amicus. Друк. Дру-зья!

Потом вдруг лукаво улыбается и поднимает вверх палец:

— Sed magis amico veritas!

…Первую половину следующего дня мы проводим в ялтинских магазинах. И по мере того как Витькина тетка заходит с Корнелией в одну примерочную, в другую, в третью, она все сочувственнее и доверчивее глядит на свою юную попутчицу. Мы с Витькой не знаем, что происходит в этих примерочных. Но мы догадываемся об этом по смущенному и возбужденному лицу Корнелии, по глубоким вздохам тети Нины и по ее тихим, как бы к самой себе обращенным словам:

— Ровно дитя малое… Ничегошеньки не понимает… Это ж надо — комбинации шелковой сроду не видела…

И все-таки к обеду Корнелия одета. На ней остроносые черные туфельки, тонкие чулки и легкое, хотя и не самое модное платье.

Тут уж ничего не поделаешь — платье тетя Нина выбирала по своему вкусу. Из магазина в магазин мы носим новенький коричневый чемодан и укладываем в него тапочки, свертки с бельем, серый плащ, халат, купальник… Это очень здорово, что тетя Нина сообразила купить Корнелии купальник. Мы бы наверняка забыли.

В чемоданчике же лежит и черно-серебристый костюм Корнелии, в котором она еще сегодня утром выехала из Гурзуфа. Она сама вынесла из магазина этот костюм, завернутый в бумагу, и сама уложила его в чемодан. В этот же чемодан она положила и маленький белый ящичек, на котором я так, кроме ручек, ничего больше и не смог разглядеть.

Что могло быть в белом ящичке? Корнелия говорила, что может установить связь с космическим кораблем Гао… Может, это и есть ее передатчик?

Мы обедаем в открытом кафе, на набережной.

Мы берем бутылку «Массандры», и тетя Нина ворчит, что мы зря тратим деньги, что можно было бы пообедать и у нее, что нам еще хватит забот и расходов с этой странной девчонкой, которая точно с Луны свалилась — ничего не знает. Даже как чулки пристегиваются…

Витька слушает тетю Нину и конфузливо чешет затылок.

— Ничего, тетя Нина!.. Одну бутылочку можно… А от остальных нам все равно теперь придется отказаться… Бюджет не выдержит…

Пообедав, мы возвращаемся в Гурзуф. Нужно отвезти домой тетю Нину. Она торопится, потому что вечером уезжают квартиранты и надо принять у них комнату.

Тетя Нина оставляет нас ночевать у себя, хотя мы и собирались успеть к ночлегу в ялтинский кэмпинг.

— И не думайте, — решительно говорит она. — Никакого вам кэмпинга не надо. Зря деньги-то тратить… Да и не пустят вас всех в кэмпинг. У Корнелии паспорта-то, небось, нету?

— А ведь верно, тетя Нина, — говорит Витька. — Без паспорта не пустят… Как мы сразу не сообразили?

— Вы уж по дороге старайтесь квартиры для ночевки подыскивать, — советует тети Нина, — С квартирантов паспорта не спрашивают… — Она вздыхает. — Ох, и хлебнете вы еще с ней горя!..

Мы сидим с тетей Ниной рядом. Я вижу, как жалостливо глядит она на Корнелию. Она, видимо, никак не поймет, откуда взялась Корнелия и почему эта девушка не знает многих элементарных вещей.

Теория относительности для тети Нины — темный лес. Она и не слыхала про такую. Где ж ей понять, откуда взялась Корнелия?

Наконец, Витька останавливает в тетининином дворе машину и поворачивается к нам.

— Тетя Нина, — говорит он, — проведи с Корнелией инструктаж по поводу купальника, а? Мы бы сейчас на море пошли… А то уже второй день у моря и даже не искупнулись.

— Ладно уж, проведу! — Тетя Нина улыбается. — И где вы только ее такую нашли?..

Через час мы уже в море, в воде, по-вечернему теплой и нежной.

Корнелия входит в воду осторожно, боязливо, и я хочу подойти к ней и подать руку. Но Витька, уловив мое движение, удерживает меня:

— Подожди. Пусть сама.

— Мне кажется, она ни разу не купалась в море.

— Чудак, она просто отвыкла. Как она могла жить в Пантикапее и не купаться в море?

Мы оба восхищенно смотрим на нее. В сиреневом купальнике, тоненькая, тепло-белая, как статуэтка из мамонтовой кости, Корнелия удивительно хороша. Она понимает, что мы любуемся ею. Но я чувствую: есть что-то нехорошее в том, что мы любуемся ею оба, вместе. И, видно, она это тоже чувствует, потому что вдруг бросается в воду и плывет в море. Она плывет легко, уверенно, как будто плавала вчера, позавчера и вообще каждый день. И мы ошалело смотрим на нее, а потом бросаемся вдогонку. Но догнать ее не так-то просто. Она хорошо плавает. Однако мы все-таки ее догоняем, и она хохочет и кричит что-то звучное и веселое на своей латыни.

Мы плывем рядом и смеемся и тоже что-то кричим и впервые чувствуем себя с Корнелией легко, свободно и просто. Впервые за эти двое суток на нас не давят века, разделяющие наши годы рождения. Мы точно так же смеялись и дурачились бы с любой знакомой девчонкой.

Видимо, Корнелия чувствует то же самое, потому что, когда мы выходим из воды, она неожиданно кладет руки нам обоим на плечи и звонко, радостно произносит:

— Дру-зья! Дру-зья!

И добавляет слово, которое выучила сегодня за обедом:

— Ха-ро-ший! Bellus! Ха-ро-ший!

4.

Проходит два месяца. Теперь я уже могу немного говорить по-латыни, а Корнелия так же может сказать самое необходимое по-русски. Понятно, что я все еще часто ошибаюсь, составляя в уме латинские фразы, и Корнелия мило смеется над моими ошибками. Она иногда тоже загнет по-русски что-нибудь такое, что хоть стой, хоть падай. Но она не обижается, когда я смеюсь. Она вообще не обидчивая.

Витька тоже понемногу зубрит латынь и уже может изъясняться на ней примерно в тех пределах, в каких изъяснялся я, когда Корнелия появилась у нашего костра.

Мы давно вернулись домой из отпуска и живем в городе, в который нас с Витькой, коренных москвичей, забросила судьба молодых специалистов.

Корнелия живет с нами. Вернее, не с нами, а со мной, потому что у моей квартирной хозяйки нашлась еще одна свободная комната.

Витька же до сих пор живет в маленькой комнатушке в коммунальной квартире, и устраивать Корнелию у него, понятно, было невозможно.

Если говорить откровенно, я очень рад, что так получилось.

Рад, потому что люблю Корнелию и давно не скрываю этого ни от себя, ни от нее, ни от Витьки.

Наверно, это плохо, что я не скрываю. Наверно, именно поэтому Корнелия так сдержанна и порой даже строга со мной. Пока она не была уверена в моей любви, она была совсем другой. Она была мягче и нежнее. Она глядела на меня порой такими глазами, какими можно глядеть только на близкого, дорогого человека. А с тех пор, как я сказал ей злосчастное это «агпо» — люблю, — она совершенно изменилась.

Она становится теперь прежней только при Витьке. Вначале я не обращал на это внимания. Потом заметил и стал думать. Высокий, стройный, спортивный Витька, конечно, гораздо привлекательнее меня. Я на полголовы ниже его, и толще, и уже начинаю лысеть, а у Витьки такая пышная каштановая шевелюра, что и в небольшие морозы он может спокойно ходить без шапки. Я уж не говорю о том, что Витька по-настоящему хороший парень, что он талантливый инженер.

Наверно, будь я на месте Корнелии, я, не задумываясь, предпочел бы Витьку.

Однако вскоре все эти мысли я отбрасываю, потому что понимаю их нелепость. Не в том дело, любит не любит Корнелия Витьку, а в том, что он не сковал ее своим «ато» (даже если тоже любит ее), а я сковал. Всегда легче и проще только с другом, чем с другом, претендующим на большее.

И поэтому я твердо решаю не напоминать ей о своей любви. Ни разу. Не напоминать, чтобы и со мной она почувствовала себя свободно и просто.

Не напоминать до тех пор, пока она сама не вспомнит об этом.

А если не вспомнит?.. Ну, что ж… Значит, ей и ни к чему об этом вспоминать…

Мы с Витькой до сих пор еще не успели купить Корнелии всего, что положено иметь девушке, хотя спустили все свои невеликие сбережения.

Когда мы покупали ей зимнее пальто, мохнатую шапку и меховые ботинки, она удивлялась:

— На Земле все еще пользуются такими тяжелыми вещами?.. Я уже давно-давно отвыкла от них.

Когда мы покупали ей осеннее пальто, она спрашивала зачем два? Когда мы, покупали ей боты и тяжелые осенние туфли — она тоже удивлялась: зачем столько?

Еще в Керчи во время дождя она попросила нас выйти из машины, переоделась там и вылезла под дождь в своем серебристом костюме и ботиках без застежек. Оказалось, что и костюм и ботики не промокают. Она очень удивилась тому, что у нас с Витькой нет легких непромокаемых костюмов. Это ведь так удобно!

Ее серебристый костюм оказался не только непромокаемым. Он оказался и согревающим.

В конце сентября, когда мы с Витькой мерзли в плащах и свитерах и собирались со дня на день надеть осеннее пальто, Корнелия спокойно ходила по улицам в своем костюме и надевать пальто отказывалась. Она объяснила нам, что ее костюм не только согревает в холодную погоду, но и охлаждает тело в жару. К тому же он не рвется.

И очень легко чистится. В таком костюме можно ходить до тех пор, пока он окончательно надоест человеку.

Моей квартирной хозяйке мы сказали, что Корнелия итальянка, моя дальняя родственница по матери, что она приехала к нам на несколько месяцев погостить. Объяснять хозяйке настоящую историю Корнелии было бессмысленно — она бы ничего не поняла, не поверила и еще, чего доброго, отказалась бы сдать комнату. Она, моя квартирная хозяйка, темная старуха, с трудом читает и расписывается. Она только деньги умеет быстро считать.

Мы не могли сказать ей ничего другого, потому что у Корнелии все еще нет паспорта и, естественно, нет прописки. И это последнее очень беспокоило мою хозяйку. Она боялась штрафа. И успокоилась только тогда, когда мы с Витькой клятвенно заверили ее, что любой штраф уплатим сами.

Конечно, паспорт Корнелии надо было добывать. И мы с Витькой ходили к начальнику городской милиции и рассказывали ему всю эту необычную историю. Он слушал нас внимательно, не перебивая, а затем спросил: — Зачем вы все это выдумали, ребята? Чего вы этим хотите добиться? Я никак не пойму…

Он не верил нам. Мы ушли, ничего не добившись.

Он даже не хотел разговаривать с Корнелией, потому что не верил в ее существование.

— Но мы можем привести ее сюда! — в почти полном отчаянии сказал я.

— Зачем? — Начальник милиции пожал плечами. — Вы же говорите, она не знает русского. А я не знаю латыни. Значит, разговаривать с ней мы все равно не сможем. А с вами я уже поговорил… Обучите ее русскому языку, потом приводите.

Подгонять Корнелию с изучением русского было не нужно. Она занималась почти целыми днями.

Как-то Корнелия сказала мне:

— Наверно, я уже достаточно знаю ваш язык, чтобы получить какую-нибудь работу. Как ты думаешь?

Я замялся. Я знал, что поступить на работу без паспорта невозможно.

— Любая работа у нас требует образования, — ответил я. — Нашего образования. Поэтому тебе надо будет учиться в нашей школе.

— Я могу поступить в школу сейчас?

Я отрицательно покачал головой.

— Сейчас рано. Ты еще плохо говоришь по-русски. Ты еще только учишься писать. Тебе нужно долго готовиться к школе. Кстати, ты учила когда-нибудь математику?

— Да. И в детстве, и на корабле Гао. Только по разному. Я училась на корабле Гао… И вот теперь надо снова…

К сожалению, я сам почти забыл математику.

Я мог предложить Корнелии только простейшие арифметические и алгебраические уравнения, простейшие теоремы.

Вначале я по привычке записал их арабскими цифрами. Потом мне показалось, что арабские Корнелия все еще знает нетвердо, и я выстроил рядом столбик — перевод арабских цифр в римские. Этот столбик Корнелия перечеркнула — перевод ей уже был не нужен. Но на уравнения и теоремы она сперва глядела непонимающими глазами. У нее даже слезы выступили от огорчения.

— Наверно, ваша математика слишком сложна, — сказала она. — Я не могу ее постичь… А Гао говорил, что у меня есть математические способности…

Мне стало невыносимо жалко ее.

— Давай разберемся, — сказал я. — Здесь же все очень просто…

Я стал объяснять ей значение «иксов», «игреков», «зетов», «альф», «бет», и «пи».

По мере того, как я говорил, ее лицо прояснялось.

— Оказывается, все дело в буквах! — наконец, обрадованно сказала она. — Это же на самом деле очень просто! Это для детей…

Она поставила над греческими буквами и над арабскими цифрами какие-то непонятные мне знаки и стала решать уравнения одно за другим — как семечки щелкала. Она писала ответы этими знаками и тут же переводила их на понятные мне буквы и цифры. Все было решено точно.

И теоремы она знала — только привыкла к другим обозначениям.

Я не мог продолжить этот необычный экзамен.

Я совсем забыл тригонометрию и никогда не изучал высшей математики. Но вечером этот экзамен продолжил Витька. И пришел в восторг от знаний Корнелии.

— Ей нужно только привыкнуть к нашим знакам, — сказал он. — И тогда она сдаст институтский курс играючи.

Корнелия решила привыкать. И среди других учебников в ее комнате стали появляться учебники математики — от арифметики для пятого класса и алгебры для шестого до аналитики и интегрального исчисления. Она умудрялась читать это все как-то вместе.

Через несколько дней она снова заговорила о работе.

— Когда я была девочкой, я любила выращивать цветы. Я их выращивала и на корабле Гао… Наверно, я могла бы выращивать их и в вашем городе… Вряд ли для этого требуется знать больше, чем я знаю…

Я обещал выяснить это.

И вот мы с Витькой сидим у директора городской оранжереи и рассказываем снова всю необычную историю Корнелии и просим дать ей какую-нибудь работу, несмотря на то, что у нее нет паспорта.

Директор — женщина. Немолодая, когда-то, видимо, очень красивая. У нее усталые глаза, седеющие каштановые волосы и немало морщин на лице. Она, в общем, приятная женщина, хотя и явно не верит нам.

Но она не хочет нас обижать. Она не говорит, что не верит.

Она говорит другое — обтекаемое: — Я с удовольствием помогла бы вам… Но у нас сейчас нет ни одного свободного места… При всем желании… Может, позже? Может, кто-нибудь уйдет?..

— А как мы узнаем это? — спрашивает Витька.

— Если вы оставите свои адреса и телефоны…

Она улыбается.

Витька мнется. Я понимаю его.

— Мой товарищ скоро уедет в командировку, — говорю я. — Надолго. Поэтому запишите, пожалуйста, мой адрес и мой рабочий телефон.

Она записывает, и мы прощаемся. И выходим с Витькой на улицу.

— Можно было бы, конечно, походить по паркам и скверам, говорит Витька. — Но, по-моему, там до весны дело мертвое…

Я согласен — не стоит терять время.

Вечером мы сказали Корнелии, что с цветами придется ждать до весны. Впереди зима, и холод — никто поэтому не собирается сажать цветы.

— Жаль, — ответила она. — Я никак не могу придумать другую работу, которую я могла бы делать уже сейчас.

Мы тоже не могли придумать такую работу.

— Ты учись, — сказал я. — Сейчас тебе нужнее всего учиться. А работы потом будет хоть отбавляй!

— Открыватели звезд приучили меня каждый день работать, — призналась Корнелия. — У них нет выходных, как у вас… Они не представляют себе дня без работы. Это был бы пропавший день… Вот мне и непривычно…

Мы с Витькой беспомощно развели руками.

— Ничего, — утешил ее Витька. — Весной что-нибудь придумаем. А пока что твоя работа — учиться…

На другой день Витька позвонил мне в адвокатскую коллегию

— Надо встретиться без Корнелии, — сказал он. — Есть разговор.

Я пришел к нему вечером с юридических, курсов, на которых вел занятия.

Витька вытащил из стенного шкафа начатую бутылку коньяка, разлил.

— Пей, — сказал он. — Мне сейчас нужно будет тебя уламывать. А пьяных уламывать легче.

— В чем дело? Зачем меня надо уламывать?

— Понимаешь, Мишка… Мне все больше кажется, что мы с тобой совершаем преступление… Что мы прячем от людей то, что не имеем права прятать.

— Ты имеешь в виду Корнелию?

— Дело не в Корнелии. Дело в ее знаниях. Она наверняка знает то, чего не знаем мы. Что-нибудь такое, над чем мы бьемся. По крайней мере, ее знания по математике поразили меня. А есть ведь еще физика и химия… Я плохой физик и никакой химик. Я не могу разобраться в том, что она знает.

— Что же ты предлагаешь?

Я уже понимал, что мне придется сдаться. Я уже готовился к худшему. Витька говорил правду. Пока мы считали Корнелию всего лишь дикаркой, побывавшей в космосе, — это одно дело. Но она оказалась совсем не дикаркой…

— Что я предлагаю? — повторил Витька. — Я пока ничего не предлагаю. Я просто думаю. Важно решить это в принципе.

— В принципе ты прав. И, чтобы понять это, совсем не обязательно пить коньяк…

— Давай все-таки выпьем, старик! Хотя бы за то, что мы это, наконец, поняли!

Витька подмигнул и поднял свою рюмку.

…— Если сделать такую штуку, — вновь заговорил он спустя две-три минуты. — Написать в Президиум Академии Наук. Объяснить все. В том числе и все человеческое… Ну, что Корнелия к нам привыкла… Что мы, в общем, тоже к ней…

Попросить, чтоб не увозили ее от нас, чтоб не поднимали шума в печати. Это ведь не так сложно… Люди же там — поймут! В конце концов, она и сама вряд ли захочет уехать от нас… Так, кажется, если я хоть что-то понимаю?

— Не знаю, — мрачно сказал я. — Не уверен.

— Ну, ты еще с детства всегда рассчитывал на худшее. Тебе, наверно, поэтому было легко жить. Не всегда ведь получалось худшее…

Я усмехнулся.

— Не будем сравнивать, старик, кому было легче жить… Это темное дело. У каждого характера есть свои минусы.

— Может, ты и прав… Давай ближе к делу. Так вот, я подумаю над таким письмом. А потом мы его вместе почистим…

— Хорошо!..

Мы продолжали жить так же, как жили раньше.

Несколько раз мы ходили с Корнелией в театр и на концерты, каждую неделю бывали в кино.

Она ничему не удивлялась и вела себя так, как будто уже не раз до этого бывала и в кино, и в театрах, и на концертах. Все ее вопросы касались только быта и истории, то есть содержания того, что она видела, но никак не техники исполнения.

Она не удивлялась ни электричеству, ни радио, ни телевидению, ни многому другому, чего не было ни в древнем Риме, ни в древнем Пантикапее.

Должно быть, все это стало для нее привычным еще на корабле Гао.

И, может быть, именно потому, что она не удивлялась никакой технике, нас поразила ее реакция ка проигрыватель, обыкновенный электрический проигрыватель, который принес в Витькину комнату его сосед, чтобы послушать новенькие пластинки Робертино Лоретти.

Корнелия не отводила взгляда от крутящегося черного диска.

Она жадно ловила каждый звук, каждое слово певца. Я вначале подумал, что ее, как ребенка, занимает сам процесс движения пластинки. Но вскоре я понял, что ее занимала не только пластинка.

Она услышала знакомые, понятные слова. Пусть эти слова были, с ее точки зрения, искажены, пусть она плохо понимала смысл песни, но что-то она понимала — это было бесспорно.

— Qui cantat? — спросила она. — Кто?

— Puellus, — ответил я. — Мальчик.

— Ubi cantat? — снова спросила она. — Где?

— In Roma, — ответил я. — In Italia.

— Vehere fas illuo? Ехать можно?

— Нет, — сказал я и покачал головой. — Пока нет.

Она не стала спрашивать — почему нельзя. Она знала уже, что не понимает многих сложностей нынешней жизни. И знала, что не поймет их, пока не изучит язык настолько, чтобы свободно читать и разговаривать.

Она ничего не сказала мне. Она только слушала песни, которые пел Робертино Лоретти, ловила знакомые и в то же время незнакомые слова, не отрываясь, смотрела на черный крутящийся диск.

И вдруг я увидел на ее глазах слезы. Их становилось все больше, этих слез, больше, и вот уже две мокрые дорожки побежали по ее щекам.

Она не всхлипывала, не шевелилась. Она только слушала итальянскую песню «Вернись в Сорренто» и плакала — молча, беззвучно.

О чем думала она в эти минуты? Что вспоминала? Из-за чего плакала? Может, она вспоминала какого-нибудь римского мальчишку, с которым играла шестнадцать веков назад? Были же у нее в детстве друзья! Страшно так оторваться от своего времени! Наверно, это самое страшное, самое трагическое, что может случиться с человеком.

Я подумал о космонавтах будущего. О наших, земных космонавтах, с которыми это тоже когда-нибудь случится. О тех, что почти со скоростью света помчатся на фотонных ракетах к далеким звездным системам. Они увидят то, чего не видел никто на Земле. Но они заплатят за это такой ценой, какой еще не знает наша планета.

Я, конечно, очень хотел бы повидать другие миры и хотел одним глазком заглянуть в наше будущее. Так же, как и любой человек. Но, даже заглянув в будущее, я все-таки хотел бы остаться в настоящем, каким бы прекрасным ни было будущее и каким бы сложным и трудным ни было наше время. И не только потому, что я вообще не люблю приходить на готовенькое. Просто я сын своего века и люблю этот век со всеми его бедами и радостями. А космонавты, улетевшие на фотонных ракетах, уже не смогут вернуться в свой век. Возврата нет. Время необратимо. Этих космонавтов ждут после возвращения не только почести и всеобщее уважение.

Их ждет еще и неизбежное душевное одиночество, и неизбывная тоска по родным и близким, затерявшимся в туманной дали веков.

Отправляясь к далеким звездам, космонавты будут очень хорошо знать все, что ожидает их после возвращения. Но они все-таки полетят! И это самое удивительное и самое прекрасное! Потому что нет таких преград, которые могли бы остановить движение человеческого познания. Потому что нет, наверно, такой цены, которую поскупилось бы уплатить человечество даже за самые малые крупицы новых знаний.

И я не верю сейчас тому, что люди далекой и несчастной планеты — родины Гао — навсегда отказались от космических полетов.

Может, там многие и думали, что навсегда. Может, для многих поколений это и на самом деле было «навсегда». Но не для человечества! Какой бы тяжелой болезнью оно ни было поражено там — оно преодолеет ее. И двинется дальше. И неизбежно потянется через бездны космоса к другим людям.

На то ведь оно и человечество!..

…Мы медленно идем с Корнелией домой в этот вечер. Блестит под ногами мокрый асфальт. Падают на землю последние коричневые листья.

Корнелия старается переступать через них, обходить. Ей почему-то жалко топтать упавшие листья.

Я ни о чем не спрашиваю ее. Я понимаю, что она вспоминает, и не хочу мешать ей. Что вспоминает детство на древней Земле или юность в космосе — откуда мне знать это? Корнелия не раскрыла нам своей душевной жизни. Она рассказала нам однажды только события, но ничего не сказала о чувствах и мыслях. Может, потому, что втроем трудно говорить о том, о чем принято говорить вдвоем. А может, и потому, что беден пока наш общий язык. Корнелии еще трудно говорить о своих чувствах на русском, и она боится, что я не пойму такой разговор на латинском. Не через переводчика же говорить об этом!..

Вообще-то, я давно жду этого разговора. Я знаю, что без него не может быть настоящей духовной близости между людьми. Взаимная любовь начинается не с поцелуя. Она начинается с доверия, с откровенности.

Я давно жду этой откровенности… И почему-то мне кажется, что сегодня такой разговор может начаться. Если уж сегодня он не начнется — значит, плохи мои дела!

Но я ни о чем не спрашиваю Корнелию. Не надо торопить такие события…

Мы молча идем по вечерней осенней улице. Я думаю о Корнелии, и о себе, и о Витьке, и о том, чем может кончиться вся эта история, и еще о том, что будут, в конце концов, писать в паспорте Корнелии. Я давно уже высчитал по учебникам древней истории год ее рождения. Корнелия родилась в 323 году нашей эры. Ей сейчас 1640 лет. Она неплохо сохранилась для такого почтенного возраста. Вряд ли кто-нибудь даст ей больше двадцати. Но в паспорте-то год рождения нужно указывать точно!

Я так поглощен своими мыслями, что даже не замечаю, как Корнелия начинает говорить. Она говорит тихо, на странной смеси латинского и русского языков — той смеси, которая существует, наверно, впервые в истории, которую изобрели мы с ней вдвоем и в которой все больше и больше становится слов русских.

Она говорит о том, что еще с детства мечтала о сильном и мужественном человеке, которого полюбит, который станет ее мужем.

Она была уверена, что ее муж может быть только воином.

Она не уважала профессию отца, требовавшую не столько мужества, сколько изворотливости и умения подлаживаться. Она довольна, что хоть погиб ее отец, как мужчина, как воин, защищая свой дом и свою семью.

Ей не повезло — она так и не встретила своего воина. И уже, наверно, никогда не встретит его.

Потому что сейчас, в том мире, в который она попала, люди воюют не мечом, и поэтому воин ничем не отличается от не воина. По крайней мере, она не видела до сих пор ни одного человека, который был бы похож на воина.

Что ж, в каждом мире — свои законы. Она это понимает и принимает. Она не претендует на то, чтобы создавать свои законы на земле. На это претендует Гао, открыватель звезд. Но Гао — мудрый человек, и он может создавать законы.

Она знает, что я ее люблю и дорожит этим. Она понимает, что многим обязана мне и Виктору.

И она знает, что рано или поздно ей придется принимать решение, от которого будет зависеть и ее и моя судьба. Но она просит не торопить с этим решением. Еще отец предостерегал ее от поспешных решений. И Гао — самый мудрый человек, который встретился ей в жизни, — тоже не тороплив в решениях. И ей он советовал быть такой же. И поэтому для того, чтобы решить — где и с кем жить, он дал ей очень большой срок — целый год. Он сказал, что меньше, чем за год, она не разберется по-настоящему в жизни нынешних обитателей Земли. И через десять месяцев она должна ответить Гао, остается она на Земле или возвращается на корабль открывателей звезд, чтобы разделить их трудную и необычную судьбу и стать женой Гао и родоначальницей новых людей на новой планете.

Я удивленно и испуганно гляжу на Корнелию.

Только теперь я начинаю догадываться об истинной причине ее сдержанности.

Она замечает мой взгляд. Она говорит, что я правильно понял ее. Гао ее любит, Так же, как я.

И, вероятно, даже сильнее, потому что Гао старше и дольше знает ее, и потому что ему некого больше любить, а я могу полюбить любую женщину на своей Земле.

Как и у всех открывателей звезд, у Гао была жена. Но она была очень смелая и очень неосторожная женщина и поэтому погибла в самом начале полета. Товарищи предлагали Гао вернуться и взять на своей родине другую жену.

Многие женщины их планеты согласились бы стать женой Гао, потому что он был героем и уводил в небо самый большой корабль. Но Гао решил не возвращаться. Он не хотел иметь женой лишь бы какую-нибудь женщину. Он хотел сначала полюбить.

Когда открыватели звезд в своих черных шарах спускались на нашу Землю, они видели много красивых женщин и хотели, чтобы Гао нашел себе жену среди них. Но Гао не мог разговаривать с этими женщинами. Он не понимал их языка, а они считали его богом, падали перед ним ниц и приносили ему в жертву животных. Он мог увезти с собой любую из них. Но он не хотел жену-невольницу, жену-пленницу.

Он и Корнелию взял в свой корабль только потому, что понял, какая жалкая участь ожидает ее на Земле. Он знал уже, что на Земле существует рабство.

Меньше всего Гао думал тогда о том, что Корнелия может со временем стать его женой. Он мечтал тогда о возвращении и о счастливой жизни на своей планете. Но когда он и его спутники оказались совсем чужими на своей родине, когда ни с одной женщиной своей Земли Гао не смог разговаривать свободно и естественно, когда он узнал, что любая из них, даже самая красивая и здоровая, может родить урода или идиота, или вообще не родить никого, он невольно стал думать о Корнелии не только как о своей воспитаннице. По существу, и он и она были тогда одиноки в безднах космоса. И Корнелия понимала это не хуже него, и до сих пор она не знает, почему заколебалась, когда он предложил ей стать его женой.

Но она заколебалась, и он не настаивал и сам предложил отвезти ее на Землю, чтобы Корнелия могла определить свою судьбу. И за всю долгую дорогу от той земли до этой Гао ни разу не напомнил ей о своих чувствах и относился к ней так же, как и раньше — как к своей воспитаннице, которую надо учить и беречь. И только когда он прощался с ней перед тем, как она вошла в шар, доставивший ее на Землю, Гао сказал, чтобы она помнила: высоко в небе есть человек, который любит и ждет ее, который в любое место Земли пришлет за ней шар, если Корнелия захочет вернуться.

— Почему же он отправил тебя беззащитной? — спросил я. — Ведь на Земле много злых людей. Он не мог не понимать этого. Да, кроме злых людей, есть ведь еще и звери…

— Я не беззащитна, — ответила Корнелия и снисходительно, как младшему, улыбнулась мне. Я сильнее любого из вас. У меня есть хорошее оружие.

— Какое?

— Усыпляющие лучи. Они мгновенно усыпляют кого угодно на столько времени, сколько продолжаются день и ночь на планете Гао. Это раза в полтора больше, чем у нас на Земле.

— Я никогда не видел их у тебя…

— В этом не было необходимости. Первые два дня я носила их в кармане. Но потом увидела, что в вашей стране люди ходят без оружия. Даже без ножей. И это очень понравилось мне. Я поняла — значит, люди чувствуют себя в безопасности. И я стала ходить такой же безоружной, как и все вы. В каждой стране нужно жить по ее законам. А тем более, когда законы нравятся… Гао научил меня ценить мир и спокойствие. Девочкой я любила войну…

Мы идем по засыпающему, вечернему городу.

У нас под ногами блестит асфальт, и на него падают мокрые коричневые листья. Я думаю о далеком Гао, который кружит где-то около Солнца и терпеливо ждет решения Корнелии.

Вдруг еще один вопрос приходит мне в голову.

— А почему он отпустил тебя без пищи? — спрашиваю я. — Хотя бы на первое время… На что Гао рассчитывал?

— У меня была с собой еда, — отвечает Корнелия. — У меня были в кармане крошечные кубики, которые заменяют тяжелые земные обеды, Но я выкинула их на другой же день. Я поняла, что в вашей стране люди не позволят мне голодать. И потом я очень соскучилась по земной пище. Она вкуснее, чем пища открывателей звезд. Земная пища доставляет удовольствие. Когда открыватели звезд спускались в своих шарах на Землю, они поражались тому, как много времени люди тратят на еду, на всякие пиры. Они говорили, что это будет замедлять развитие человечества Земли… Однако я все-таки не любила их кубики… — Корнелия грустно улыбается. — Пусть я буду развиваться медленно, но я хочу есть с удовольствием…

— Зря ты выкинула эти кубики, — вслух подумал я.

— Почему?

— Нам было бы полезно исследовать их.

— Прости… Я не подумала об этом… Мне казалось, нынешние люди Земли знают столько, что какие-то невкусные кубики им не интересны.

Мы медленно идем по мокрому асфальту. Я знаю, что Корнелия думает сейчас о Гао. И я тоже думаю о нем. Мне очень жаль, что он не доверился нашей 3емле. По крайней мере, в нашей стране для него и его товарищей нашлось бы и место и дело.

— Слушай, Корнелия! — говорю я. — А если ты позовешь Гао сюда? Мы встретим его как брата! Ему будет хорошо в нашей стране. И он и его товарищи будут жить свободно и счастливо. Позови их сюда. Корнелия!

Она усмехается. Она коротко и жестко говорит:

— Нет. Это невозможно.

— Но почему? — горячо возражаю я. — Ведь Гао можно убедить!

— Гао не верит словам.

— Даже твоим?

Она смотрит на меня обиженно. Она негромко говорит:

— Не надо так… У вас часто говорят такие вещи, и мне это не нравится… Открыватели звезд не пользуются такими приемами. Гао знает, что я неопытна. Я могу решать только свою судьбу, но не судьбу товарищей Гао… Он говорил мне, что каждый правитель называет свое государство самым свободным и счастливым. И многие вслед за правителем повторяют это… Так было на планете Гао. И так было в Риме. Я помню… И поэтому Гао не верит ничьим словам. Он прилетит сюда только тогда, когда у него не будет иного выхода. А это определится не скоро. На Земле пройдут века, пока это определится. Гао не изменит своего решения.

…На мокрый асфальт падают последние тяжелые коричневые листья. Корнелия старательно обходит их. Мы медленно идем по улице к своему дому и думаем… Мы думаем о Гао…

5.

Проходит еще полгода. Эти полгода многое меняют в моей жизни. И не только в моей, но и в жизни Корнелии.

Есть, наверно, какие-то биологические законы, определяющие, кому и кого нужно было бы любить. Я юрист. Я знаю много законов.

Но этих законов я не знаю. Однако я подчиняюсь им так же, как все.

Я любил девушек и до Корнелии.

Мне бывало очень тяжело, когда я ссорился и расставался с ними. Но я всегда чувствовал, что будет кто-то еще, что впереди много счастья.

С Корнелией я не ссорился и не расставался.

Но с самого начала я почему-то чувствовал, что после нее не будет никого, что после нее счастья не будет. Поэтому я даже думать не хотел о том, что будет, если Корнелия меня не полюбит.

Может, именно это все и решило?.. Я ведь уже не представлял себе жизнь без Корнелии, и Корнелия не могла этого не понимать.

Я знал, что она все время сравнивает. Я знал, что мне трудно выдержать сравнение с Гао, мудрым и смелым человеком. Но я знал также, что ей приходится сравнивать не только нас. Ей приходилось сравнивать жизнь — ту жизнь, которая ожидала ее с Гао, и ту, которая ожидала ее со мной. Я очень надеялся на то, что само устройство нашей жизни поможет ей сделать этот выбор, проголосует за меня.

Я все больше рассказывал ей о нашей стране, о том, чем она отличается от других стран, о тех великих, справедливых принципах, которые заложены в основе всей нашей жизни. Чем лучше Корнелия знала русский, чем глубже вгрызался я в латынь, тем все более обстоятельными становились мои рассказы. Я объяснил ей, что я юрист, что я знаю законы. Гао еще только предстоит создавать справедливые законы. А у нас они созданы — бери, пользуйся.

Корнелия усмехнулась.

— Создавать справедливые законы интереснее, чем пользоваться готовыми. — Она сказала это спокойно, раздумчиво. — Именно поэтому ваши единомышленники в других странах не сбегаются к вам, живут и борются там, где родились.

Я понял ее. Я понял, что мне не нужно больше говорить о Гао.

Я понял, что мне не нужно больше помогать ей в сравнениях. Мне нужно только ждать. Она сравнит сама.

Вскоре после того вечера, когда мы слушали у Виктора пластинки Робертино Лоретти, я принес домой новенький проигрыватель и кучу пластинок. Особенно много я купил итальянских песен.

Все пластинки с итальянскими песнями, какие только были в магазине, я притащил домой.

Наверно, это был лучший подарок, какой Корнелия получила за всю жизнь. Несколько дней она буквально не отходила от проигрывателя.

С утра до вечера крутила пластинки, сожгла три предохранителя и страшно испугалась, когда сгорел первый.

— Разве на корабле у открывателей звезд не было музыки? — спросил я.

— Какая-то музыка у них была, — ответила Корнелия. — Но я никогда не видела, откуда она исходит. Я не могла ею управлять. И она мне не очень нравилась. Она была тягучая и некрасивая. Но Гао и его спутники слушали ее с удовольствием. Может, у нас просто по-разному устроен музыкальный слух? — Она кивнула на проигрыватель. — Эта музыка как праздник.

…Скоро меня уже хорошо знали в магазине пластинок. Я покупал их, наверно, больше, чем кто-либо. Я знал, что каждая новая пластинка — радость для Корнелии. А мне так хотелось, чтобы у нее было больше радости!

Как-то к концу дня Витька снова позвонил мне в адвокатскую коллегию.

— Ты сегодня вечером будешь дома? — спросил он.

— Да.

— И Корнелия, разумеется, тоже?

— Видимо. Она пока не уходит по вечерам одна.

— Я хочу прийти к вам вечером с одной молодой дамой…

— Я буду чертовски рад, старик! Давно пора!..

— Увы, Мишка, это не совсем то, что ты думаешь. Эта дама оттуда…

— Откуда?

— Ну, помнишь наше письмо?

— А-а… — У меня на душе заскребли кошки. — А я уж думал, ему не поверили…

— Да в общем-то не очень и поверили… Но выход нашли деликатный, ничего не скажешь… Этой даме поручено приглядеться к Корнелии и решить — можно ли использовать ее… ну, для начала хотя бы в качестве лаборантки. А там видно будет… В общем, они хотят посмотреть ее не в разговорах, а в деле. По-моему, разумно.

— По-моему, тоже.

— Теперь еще вопрос: что мы скажем Корнелии?

— Странный вопрос! Нужно сказать все как есть!

— А ты уверен, что тут не будет, так сказать, обратного эффекта? Мы ведь не можем рисковать.

— Ну, давай скажем, что это просто твоя сотрудница, твой друг. Она может готовить Корнелию к школе…

— Честно говоря, я думал о таком же варианте.

— Смотри только, не сорвись, Витька. Корнелия моментально почувствует любую фальшь.

— Фальши не будет, старина. Вера мне очень нравится. Мы провели сегодня вместе весь день. И это был один из лучших дней в моей жизни.

— Ну, что ж… Я рад за тебя! Жду!

Когда они пришли вечером, я понял Витьку. Вера была не просто красивой золотоволосой женщиной. Вера была обаятельной женщиной. Она вся светилась теплотой и добротой. Она принесла с собой в наш дом какую-то весеннюю свежесть, какой-то удивительный уют. Она держалась настолько естественно, непринужденно, что уже через полчаса бесследно исчезла обычная неловкость первого знакомства. А к концу вечера я почувствовал ее другом — старым, надежным, испытанным.

Корнелия ничуть не удивилась тому, что Витька пришел не один. Мне даже показалось, она давно ждала этого. Она была очень рада Вере. Она просила ее приходить почаще. Она жаловалась на то, что у нее нет подруги, а без подруги плохо.

И Вера обещала приходить почаще. И на самом деле пришла и на следующий день, и в другие вечера, и в ближайшее воскресенье, мы почти с самого утра провели все вместе, вчетвером.

По вечерам Витька приходил позже Веры и ждал ее у меня, пока Вера занималась с Корнелией.

Они говорили сразу и о физике, и о химии, и о математике. И Витька рассказывал, что Вера в восторге от Корнелии, хотя в ее знаниях и есть какие-то, с нашей точки зрения, провалы, какие-то странности. Корнелия, например, не поняла, зачем нужна Менделеевская таблица. Классификация элементов у открывателей звезд была совершенно иной. И элементов они знали больше и группировали их не по атомному весу, а по длительности распада.

Впрочем, провалов было немного. Главное Корнелия знала. И в физике, и в химии, и в математике. И знала не на уровне институтских программ, а на уровне новейших наших диссертаций.

Может, она знала и больше. Но о большем Вера просто не могла ее спросить. Формулы нуль-пространства, которыми занимаются у нас целые группы сильнейших математиков, Корнелия выводила быстро и экономно, с улыбочкой, и говорила, что открывателям звезд эти формулы давно известны, хотя практическое осуществление их они и считают маловероятным. Не потому что человек не сможет, а потому что не захочет. Слишком велики будут разрушения, которые принесет осуществление формул нуль-пространства. Столь велики, что результаты, добытые подобным опытом, потеряют смысл для человечества.

Через неделю с небольшим Вера повела Корнелию в Витькин институт. И после этого Корнелия стала уходить туда каждый день.

Это уже была работа, и я увидел, как Корнелия меняется прямо на глазах. Она стала держать себя увереннее, смелее. Она почувствовала, что входит в жизнь уже хозяйкой, а не гостьей.

— Ну, как, — открыла она вам что-нибудь новое? — спросил я Витьку. Через полмесяца.

Витька подвигал губами, пожал плечами.

— Кое-что есть… Какие-то частные проблемы физики и химии, над которыми у нас бьются, для нее решены. Она знает результаты, хотя и смутно понимает пути к ним. Но, в общем-то, она вряд ли совершит переворот в нашем уровне знаний. Видишь ли, старик, у нас теория на сотню лет обогнала практику. И обгоняет ее все больше и больше. А у них, возможно, такого разрыва не было. У них это могло идти где-то рядом. По крайней мере, их практика для нас теоретически почти решена… Все-таки это их практика того времени, когда у нас жил Софокл… — Витька вздохнул. А насчет разрыва, может, я и не прав. Может, и у них был такой же разрыв. Ведь на корабль-то попали не сильнейшие ученые. На корабль-то попали практики… И большему, чем они сами знали, они не могли научить Корнелию… Для нас она, конечно, работник ценный. Она у нас останется… Может, она и еще что-то знает — важное и нужное нам. Да мы не догадываемся об этом спросить. А она не знает, что нам это нужно… Со временем выяснится…

Вскоре нас с Витькой пригласил к себе начальник городской милиции. И сказал, что ему звонили, что теперь он знает все необходимое и что пора выписывать нашей римлянке паспорт.

— А вообще-то хотелось бы с ней познакомиться, — улыбнувшись, добавил он. — И лучше — не в служебном кабинете…

— Приходите ко мне на день рождения, — пригласил я. — Познакомитесь…

— Что ж, спасибо. Приду…

В январе мне стукнуло двадцать шесть. И впервые за все мои двадцать шесть лет на моих именинах был милиционер. И даже не просто милиционер, а начальник городской милиции, которого я представил Корнелии как своего сослуживца.

Он пил за мое здоровье и за здоровье Корнелии, и Корнелия ему очень понравилась, и, когда я вышел проводить его до угла, начальник милиции сказал мне, что за такую девушку стоит бороться, что мы с Витькой все делали правильно и что будет, конечно, очень жаль, если она улетит к своему Гао.

— Принесите ее фотографии, — сказал он. — И пусть она напишет заявление. Все-таки речь идет о гражданстве…

Фотографии мы с Витькой вскоре принесли.

А заявление Корнелия писать не стала. Она очень легко поняла, какое заявление от нее требуется.

И сказала, что такое заявление писать рано — она ведь еще не решила… Она не хочет обманывать гостеприимную страну, которая ее приютила.

Она скажет и напишет о своем решении тогда, когда это решение созреет.

— Ну, что же, пусть зреет, — усмехнувшись, сказал нам начальник милиции. — Не надо ее торопить. Рассуждать так, как она, могут только очень чистые люди. Когда решит — скажете. У нас теперь задержки не будет.

Я ждал. Терпеливо ждал недели, месяцы… Должна же она когда-то что-то решать!.. И, может, мне пришлось бы ждать еще очень долго — до самого конца того срока, который установил Корнелии Гао, — если бы не один случай. Этот случай мне показался совершенно пустяковым. Но для Корнелии он почему-то определил все.

Это было уже в марте. Первые весенние оттепели чередовались с последними морозами. Снег то падал, то таял. Корнелия жадно смотрела на этот снег и из окна своей комнаты, и на улице, ловила снежинки на варежку, на язык. Она знала уже, что этот снег — последний. Она всю зиму не переставала удивляться снегу и восхищаться им. Она каталась в парке на санках с таким же удовольствием, как пятилетняя девочка. Она научилась к середине зимы потихоньку ходить на лыжах и по воскресеньям не давала ни мне, ни Витьке с Верой покоя — требовала, чтобы мы шли с ней в лес. Девочкой она видела снег в Пантикапее, но никогда не видала его так много и никогда не предполагала, что он может лежать на земле так долго. Она до сих пор считала снег чуть ли не чудом природы, жалела о том, что зима кончается, и, мне казалось, думала, что может никогда в жизни не увидеть больше такой зимы.

Как-то в субботу, в сильный мартовский гололед, мы спешили с Корнелией в магазин. Через полчаса мне предстояло читать лекцию на юридических курсах, а хозяйке, которая готовила нам обеды, вдруг понадобилось кое-что из продуктов, и она побоялась выйти на скользкую улицу сама. Решили, что Корнелия проводит меня в магазин, а потом отнесет продукты домой.

Ходить в магазины сама Корнелия еще не решалась. Продавцы плохо понимали ее, порой отпускали ей не то, что нужно, а она стеснялась поправить их.

В общем, в тот день мы шли в магазин. И спешили. Почти бежали. Потому что опаздывать на курсы я не мог.

Когда мы перебегали поперечную улицу, вдруг занесло юзом грузовую машину, которая сворачивала за угол впереди нас. Описывая широкий полукруг по обледеневшей мостовой, кузов машины двигался прямо на нас, а мы, разбежавшись, уже не могли ни остановиться, ни отбежать, ни отскочить в сторону.

Я бывал в подобных переплетах и знал, что какая-то жертва неизбежна. Лучше — меньшая.

Поэтому я быстро выставил вперед левую руку, зная, что машина может сломать ее, но зато это спасет нас обоих.

Толчок был сильным. Но я успел передать его Корнелии, которая была справа. Она отлетела в сугроб возле тротуара. Я упал под машину, и ее колеса пронесло в нескольких сантиметрах от моих ног.

В общем, ничего страшного не произошло. Я поднялся, поднял Корнелию, ощупал левую руку.

Она сильно болела, но была цела. По крайней мере, все движения были свободны.

Мы с Корнелией отряхнули друг друга и побежали дальше. Нам некогда. И потом, как мы и собирались, мы купили продуктов, и Корнелия понесла их домой.

В эти немногие минуты мы ничего не сказали друг другу.

Когда вечером я пришел домой, я сразу заметил, что Корнелия — какая-то необычная. Она была возбуждена, и это возбуждение чувствовалось в каждом ее движении, в каждом жесте, в каждом слове. Она весь вечер не отходила от меня, заставила меня бросить все дела и слушать итальянские пластинки. Она старалась прикоснуться к моей руке своею и даже два раза как бы невзначай погладила мои волосы.

Такого с ней раньше не бывало. Но я еще боялся верить этой перемене, боялся радоваться.

Вдруг завтра утром все это исчезнет так же неожиданно, как и появилось?

Но я боялся зря…

Ночью Корнелия сама пришла в мою комнату.

И разбудила меня. И сказала, что она все решила, что она остается, потому что не может без меня.

…Лишь потом, через много дней, когда мы стали потихоньку приходить в себя от первой, оглушающей волны счастья, Корнелия объяснила мне, что уличный эпизод ей на многое открыл глаза. Она поняла, что не сможет жить без меня и вообще без современных людей нашей земли, которые стали ей близки и понятны за эти месяцы.

Она сама вспомнила о том, что ей надо написать заявление.

Она сама пошла потом за паспортом.

Ей выдали обыкновенный советский паспорт. Там был указан вполне обычный год рождения — 1941-й. Там была указана вполне современная национальность — итальянка. И там была написана совершенно русская фамилия — Сергеева.

Это моя фамилия. Это я Сергеев. Мы решили, чтобы Корнелия сразу выписывала паспорт на эту фамилию. Все равно из паспортного стола мы сразу пошли в ЗАГС. А зачем менять только что полученный паспорт?

В тот день Корнелия сказала мне: — Я должна сообщить обо всем Гао. Он ждет ответа.

— Нам можно будет услышать его? — спросил я. — Мне и Виктору. Витька ведь давно ждет твоего разговора с Гао…

Корнелия задумалась. Потом тихо сказала:

— Хорошо. Вы увидите его. И вы и Вера. Она ведь тоже ждет этого разговора… Только он не должен видеть вас. Мне кажется, ему это будет больно…

И вот мы с Витькой и Верой сидим в комнате Корнелии, и она вынимает из тумбочки блестящий белый ящичек и слегка поворачивает его ручку. Блестящая белая пленка бесшумно сползает с ящичка.

Под пленкой он такой же белый и блестящий.

Только теперь ясно видна полоска, разделяющая его на две половины.

Корнелия легко снимает одну половину и ставит ее на тумбочку блестящей поверхностью к себе.

Тонкий, едва заметный провод тянется от этой половины к другой половине ящичка. Эту другую половину Корнелия ставит на стул и сама садится на другой стул, рядом, так что блестящий экран на тумбочке находится прямо против нее.

Я не инженер, но даже я хорошо понимаю, что на тумбочке стоит экран.

Корнелия усаживает меня, Витьку и Веру на тахту.

— Сидите сбоку, — говорит она. — И молчите. Иначе Гао заметит вас.

— Может, ты все-таки позовешь его на Землю? — снова предлагаю я. — Наш народ встретил бы его как героя.

— Я попытаюсь, — отвечает она. — Но я знаю, что это бесполезно. Гао не нужны почести. Он не ценит их. Если он прилетит — он прилетит сам. Уговорить его невозможно. Но я скажу ему, что попала в гостеприимную и справедливую страну.

Корнелия вынимает из ящичка четыре плоских белых уголка, чем-то похожих на игрушечные детские пистолеты, и откладывает их в сторону.

— Что это? — спрашивает Вера и показывает глазами на уголки.

— Усыпляющие лучи, — говорит Корнелия. — Это очень сильное и доброе оружие.

Потом она нажимает крошечные кнопки, слышится легкий треск, и экран на тумбочке начинает светиться.

— Теперь молчите, — Корнелия грозит нам пальцем. — И не двигайтесь.

Мы молчим и не двигаемся. Мы сидим так пять минут, десять, пятнадцать. Мы ждем. И Корнелия ждет и глядит на экран, который по-прежнему продолжает бесшумно светиться.

Где-то в космосе мчатся в эти минуты волны, ищут корабль, возвращаются обратно.

Наконец, в центре экрана появляется расплывчатое темное пятно. Оно густеет, растет, заполняет собой весь экран, и мы видим вначале большие, продолговатые темные глаза, потом совершенно ровный, без горбинки, нос, большие губы, морщины на лбу.

Мужественное лицо человека как бы висит в воздухе над тумбочкой. Оно не плоское, как в кино. Оно не привязано к экрану.

Оно незаметно выходит из него, как горельеф. Мы видим это лицо почти в профиль. Оно не глядит на нас.

Оно глядит на Корнелию. Оно медленно улыбается, это лицо. И Корнелия улыбается ему в ответ.

— Ave, Cornelia! — медленно, тяжело произносят толстые губы.

— О-оу, Гао! — протяжно говорит Корнелия.

Я понимаю, как они приветствуют друг друга.

Гао приветствует Корнелию на латыни, а она его — на его родном языке. Мы ведь делаем то же самое, когда хотим проявить свое уважение к иностранцу. Как все-таки одинаковы люди, даже выросшие на разных планетах, если, конечно, они вообще люди!..

Гао задает вопрос, и Корнелия отвечает — долго, и горячо, и смущенно. Она даже краснеет под конец своей тирады, и я догадываюсь, что она сказала Гао самое тяжелое для него — то, что она стала моей женой.

Потом говорит Гао — тоже долго, но спокойно, медленно, как бы советуя что-то. Иногда он слегка улыбается. У него понимающая и все прощающая улыбка мудрого человека.

Он нравится мне, этот Гао! Он мне очень нравится!

Он говорит с Корнелией долго. Минут сорок мы сидим на тахте, боясь шелохнуться. Мы ничего не понимаем в этом разговоре. Мы слышим только длинные, протяжные фразы, в которых почти нет звуков шипящих и больше гласных звуков, чем согласных.

Наконец, они прощаются. Я вижу это по их взглядам, по их улыбкам.

И вот уже лицо Гао уходит в экран и расплывается, и темное пятно убегает к середине экрана, а затем исчезает. Легкий треск под пальцами Корнелии — и экран снова белый и гладкий.

— Что он сказал тебе? — спрашивает Корнелию Витька.

— Он желал мне счастья, — отвечает Корнелия. — Он советовал мне быть терпеливой в общении с людьми.

— А где он сейчас? — спрашиваю я.

— Его корабль сейчас движется вокруг соседней планеты. Вы называете ее по имени римской богини — Венерой. Товарищи Гао спускаются на шарах и обследуют эту землю. Он говорит, что там еще нет людей и очень жарко. Но один материк возле южного полюса вполне пригоден для жизни. Там много воды и чистый воздух, богатый кислородом. Видимо, открыватели звезд спустятся туда и там останутся. Они могли бы спуститься давно, но ждали моего решения. Потому что теперь они долго не смогут поднять корабль в небо. Им нужно будет много лет работать, чтобы снова сделать это. А лететь на маленьком шаре очень долго.

— Значит, все-таки можно и на маленьком? — уточняет Витька.

— Да, можно, — подтверждает Корнелия. — Между планетами одной звезды можно летать и на этих шарах. И Гао сказал, что, если понадобится, он прилетит за мной на маленьком шаре. А на большом корабле один из приемников всегда будет настроен на мою волну. Столько, сколько будет жить Гао.

— Ты звала его к нам? — спрашиваю я.

— Да.

— И что он ответил?

— Он сказал, что никакие народы не любят бездомных бродяг, потерявших родину, пусть даже и не по своей вине. Так уж устроены люди, и он не может с этим не считаться. Открыватели звезд создадут себе новую родину на Венере, создадут свое общество и свои законы, а потом прилетят к нам как равные к равным.

— Когда же это будет?

— Я спросила об этом. И Гао сказал, что, видимо, это сделают их дети или даже внуки. Сейчас трудно сказать, когда это будет. Сами открыватели звезд уже явно не успеют. У них будет очень много другой работы. Но их дети и внуки будут знать обо мне и о гостеприимных людях нынешней Земли.

— Что он еще тебе сказал? — спрашиваю я.

Корнелия краснеет.

— Я знаю, ты не мог понять нашего разговора, — отвечает она. — Но я не хочу скрывать. Он сказал, что по-прежнему любит меня. И всегда будет ждать. До конца жизни.

Я машинально лезу в карман за сигаретой. Витька подносит мне зажженную спичку. Я закуриваю, подхожу к окну. Корнелия подходит сзади, кладет мне руку на плечо.

— Ты зря волнуешься, — говорит она.

Я оглядываюсь. Витьки и Веры уже нет в комнате. Они вышли в другую. Я молча целую Корнелию в лоб. Она отвечает мне долгим поцелуем в губы. Мы стоим несколько минут обнявшись, потом Корнелия выходит на середину комнаты и начинает собирать свой передатчик. В него вкладываются четыре уголка с усыпляющими лучами, он накрывается крышкой-экраном, и вот уже эластичный белый футляр сам ползет по ящику к ручке.

А потом Корнелия ставит передатчик в тумбочку и говорит:

— Будем пить чай.

Чай она любит. Он очень понравился ей с того первого вечера, с нашего ночного костра в Крыму.

И мы вчетвером пьем чай и слушаем пластинки, которые меняет на проигрывателе Корнелия. Она очень любит крутить пластинки, моя голубоглазая, чернобровая римлянка. И не меньше итальянских песен она любит слушать румынские, французские и испанские. Наверно, потому, что и в них она слышит латинские слова, напоминающие ей о ее страшно далеком детстве…

6.

Многие могут сказать, что это чепуха (и это легче всего сказать!), но мне все-таки кажется, что существуют биологические законы, определяющие, кому и кого любить. Люди еще не знают этих законов и, наверно, поэтому так часто несчастны в любви. Даже самые хорошие люди…

Когда-нибудь люди постигнут эти биологические законы так же, как они постигают постепенно все другие законы природы. И, может, тогда не будет на земле несчастных браков, разбитых жизней, брошенных отцами детей.

Мне повезло. Слепая игра судьбы забросила ко мне из далекого, немыслимого прошлого девушку, которая одна только могла стать такой женой, какая мне нужна. И в этой невероятной, редчайшей случайности мне видится проявление великих и мудрых биологических законов.

Если говорить откровенно, мне долго мешало то, что у Корнелии в тумбочке стоит белый передатчик. Я никогда не говорил ей об этом. Но Корнелия ведь умница. Она и сама это понимала.

Как-то мы с ней поссорились. Из-за совершенного пустяка. Из-за того, как назвать своего будущего сына или свою будущую дочь.

Нам еще рано было спорить об этом. Но мы все-таки заспорили и даже поссорились. Это было очень странно. Мы раньше не ссорились с ней…

И тогда она встала с дивана и сказала:

— Я знаю, почему ты злой.

— Я вовсе не злой, — возразил я. — Просто мне кажется, что ребенку, родившемуся в России, лучше иметь русское имя, а не древнеримское.

— Счастье людей зависит не от имени, — сказала Корнелия. — Ты станешь добрым и поймешь это.

Она прошла к тумбочке, достала свой ящичек, спустила футляр, вынула четыре белых уголка с усыпляющими лучами и снова закрыла его.

У нас в кухне топилась печь — большая шведская печка, которая обогревала весь дом. Корнелия раскрыла печку и швырнула ящичек туда.

Она сделала это очень быстро, и я на какое-то мгновение замер на месте — настолько это было неожиданно. Потом сообразил, что белому ящичку можно найти более правильное применение, что он может быть интересен нашим техникам и ученым.

Я кинулся к печке, распахнул дверцу и кочергой вытолкнул ящичек из огня на пол. Прошла всего какая-то секунда, но передатчик уже горел, и мне пришлось залить его водой.

К счастью, все произошло очень быстро, и прогорел только футляр.

— Зачем ты сделала это? — спросил я.

— Чтобы ты не злился. Чтобы ты не думал, что я берегу путь для отступления.

Я подошел к Корнелии, обнял ее.

— Чудачка… Я ведь верю тебе…

Она расплакалась.

— Я хочу… — говорила она сквозь слезы, — чтобы ты… перестал считать меня… человеком с другой планеты… Я хочу быть… для тебя… совсем своей… совсем земной…. Между нами… все время… стоит что-то… космическое…

Я успокаивал ее, как мог. Обгоревший передатчик я унес обратно в ее комнату.

Через несколько дней, когда мы уже совсем спокойно вспоминали эту ссору, Корнелия сказала, что все равно уничтожит передатчик.

— Отнеси его лучше в свой институт, — посоветовал я. — Он же интересен людям!

— Он бесполезен им! — возразила Корнелия. Гао не простил бы мне, если бы его вызвал кто-то другой. Он назвал бы это предательством.

— Почему он так недоверчив? — подумал я вслух. Что плохого сделали ему люди?

Корнелия подошла ко мне, ласково положила мне руку на плечо.

— Ты должен понять, — сказала она. — На нашей земле ведь не все идеальны. Почему же мы ждем идеальных людей с других планет?.. У всех есть свои особенности, и их надо уважать, если они безвредны. Гао никому не навязывает свою волю, хотя в его руках громадная сила. Почему же ты все время хочешь, чтобы он подчинился желаниям?

— Я хотел, чтобы ему было лучше, — попытался я оправдаться. — И ему и его друзьям. Поэтому я и просил тебя позвать их.

— Гао намного старше тебя, — тихо, спокойно произнесла Корнелия. — Он больше тебя знает и больше тебя видел. Он сам разберется, где ему будет лучше. И он осторожен потому, что думает не только о себе. На корабле ведь еще четырнадцать человек, кроме Гао.

— Почему так много людей? — спросил я. — Что им всем делать на корабле?

— У них большой корабль, и на нем много работы. Ее хватает всем.

— А почему у них такой большой корабль? Они не говорили тебе?

— Говорили. Они знали, что вернутся на свою планету в другую эпоху, и поэтому им придется жить замкнуто. Чем их будет больше, тем жить замкнуто легче.

Корнелия замолчала. Я вспомнил, как в минуты ссоры она торопливо вынимала из ящичка белые уголки, и спросил:

— А зачем ты оставила усыпляющие лучи?

— У нас будет сын, — сказала Корнелия. — Я покажу ему, какое оружие достойно людей. И пусть он позаботится о том, чтобы никакого другого оружия на нашей Земле не осталось.

Я удивленно поднял на нее глаза. Она никогда раньше не говорила об этом. И она поняла мой молчаливый вопрос.

— Это разрешил мне сделать Гао, — добавила она. — Тогда, в последнем разговоре…

Только теперь я понял, наконец, все. И то, о чем они так долго говорили с Гао в тот день. И то, почему Корнелия так упорно не хотела звать Гао и его друзей на Землю. Она еще неважно знала русский, моя древняя римлянка. Но она все-таки знала его достаточно, чтобы понять, о чем изо дня в день говорят по радио и пишут в газетах, о чем думают все люди на Земле. Она поняла, что ее родная планета уже давно стоит на грани войны, что она перенасыщена тем самым страшным оружием, которое принесло столько несчастий планете Гао. И, наверняка, Корнелия поняла еще и то, что на Земле пока немало сумасшедших, которым не терпится пустить это оружие в ход. И если сама Корнелия решилась связать свою судьбу с трудной, опасной судьбой родной планеты, то она не хотела подвергать риску быть уничтоженными мудрых и сильных людей, которые когда-то спасли ее. Она не могла звать своих друзей на такую планету, как наша. Она не чувствовала себя вправе сделать это.

Что ж, я не мог осуждать ее за это… По-своему она была права. И прав был по-своему Гао, который мудро дал Корнелии достаточно большой срок, чтобы она могла разобраться в происходящем на Земле.

— А зачем ждать, пока вырастет сын? — спросил я. — Может, передать усыпляющие лучи нынешним жителям Земли?

Корнелия невесело улыбнулась.

— Я спросила об этом Гао. Он считает, что нынешнее поколение Земли вряд ли оценит это оружие. К нему надо приучать с детства. Приучать к победе без крови… Вас к этому не приучали… Да и не сможете вы изготовить усыпляющие лучи… Они для вас всего лишь символ… Их невозможно изготовить на Земле.

— Почему?

— Это камень с безжизненной планеты, которая находится рядом с планетой Гао. И Гао говорит, что там, где находится этот камень, не может быть жизни. На родину Гао его привозили на звездных кораблях. Это делали герои. И они долго болели после этого…

— А лучи не безвредны? — удивился я.

— Они безвредны, когда исходят от крупинки камня. Когда это очень узкий луч. А излучения большого куска опасны.

— Но ведь на родине Гао сейчас запрещены звездные корабли, вспомнил я. — А коробочки с лучами есть…

— Они были там еще до отлета Гао, — сказала Корнелия. — Они столетиями лежали в громадных подземных хранилищах. И поколения почти не пользовались ими. Это оружие казалось тогда слишком слабым. Лучи достались потомкам…

— Поэтому, наверно, Гао и думает, что мы не сможем оценить их, — понял я.

— Наверно, — согласилась Корнелия. — У каждого ведь свой опыт… Правда, Гао оценил эти лучи давно — еще в молодости…

— А если все-таки попробовать? — предложил я. — Может, и наши современники их оценят?.. Мы ведь не любим свои бомбы… Мы с удовольствием утопили бы их в океане…

Она пожала плечами.

— Я дам тебе коробочку. Пусть попробуют разобраться.

— Лучше отдать ее Виктору, — сказал я. — Или Вере. Они к этому ближе.

Витька буквально ошалел от радости, когда Корнелия протянула ему белый уголок.

— Ты, конечно, будешь исследовать его вместе с нами? — спросил он Корнелию.

— Нет! — Она покачала головой. — Вы уж сами…

Я только покажу, как этим пользоваться…

После этого мы не видели Витьку неделю. Он не появлялся дома, и его не звали к телефону, когда я звонил ему на работу. Мне отвечали, что он в командировке. А Корнелия, приходя из института, рассказывала, что Витька, Вера и еще несколько человек ушли в дальний корпус и не выходят оттуда, и даже еду им возят туда из столовой в специальных столиках.

Наконец, Витька пришел сам.

— Ты была права, — сказал он Корнелии. — У нас этого элемента нет. И даже синтезировать его мы пока не можем.

— А что это за элемент? — спросил я.

— Я бы назвал его устойчивым душистым радием. Но назовут его, наверно, корнелием… Лучи пахнут… И довольно приятно. И вообще много сходства с радием… Но много и различий. Период распада, интенсивность и состав лучей, действие на организм… Все другое… Мы проверяли лучи на мышах, кроликах, собаках… Это по результатам близко к электронаркозу. Мгновенный электронаркоз… Впрочем, ладно! Хватит об этом! С этими лучами еще будут возиться не одну не делю. Из них выжмут все, что можно выжать средствами нынешнего анализа.

— А зачем? — спросила Корнелия. — Зачем выжимать из них все?

— Чтобы когда-нибудь научиться делать такие же, — ответил Витька. — Пусть не с этим элементом. Пусть другим способом… Но чтобы можно было защищаться, не убивая! Стоит ради этого выжимать все?

Корнелия не ответила. Она как-то задумчиво и пристально поглядела на Витьку, ушла в свою комнату и вынесла оттуда обгоревший передатчик.

— Возьми, — сказала она. — И делай с ним, что хочешь. Я буду рада, если тебе это чем-то поможет… Только не нажимай на зеленую кнопку. Это вызов Гао. Но теперь я верю, что ты не вызовешь его… А мне передатчик больше не нужен…

Витька растерялся. Я никогда еще не видел его таким растерянным.

Он поднялся, взял у Корнелии передатчик и поцеловал ей руку.

— Спасибо! — только и сказал он.

— И возьми еще это! — Корнелия вынула из кармана белый уголок. — Мне хватит двух… А у вас будет больше шансов научиться…

— Ты молодчина, Корнелия! — сказал Витька. — Ты свой парень!

— Я парень?!

Корнелия удивленно и откровенно обиженно ткнула себя пальцем в грудь.

Мне пришлось вмешаться. Мне пришлось объяснять ей, что это высшая похвала, какой может удостоиться женщина.

— Странная похвала! — Корнелия покачала головой. — А если сказать мужчине, что он женщина — это тоже высшая похвала?

Мы с Витькой расхохотались.

Корнелия была довольна. Она очень любила сажать нас в лужу. В последнее время она просто даже испытывала какую-то неистребимую потребность в этом.

А за чаем, который мы пили через полчаса, Корнелия вдруг погрустнела и опустила голову.

— В чем дело? — спросил я.

— Я вспомнила, — ответила она. — Мне сегодня сказали, что Вера скоро уедет в Москву. Прислали письмо. Ее вызывают. У нее кончилась ко-ман-ди-ровка… Мне будет плохо без нее. Я так привыкла…

— Она уедет ненадолго, — спокойно произнес Витька. — Она скоро вернется и будет жить здесь…

Я вопросительно поглядел на него. Неужели у них все решилось?

— Откуда ты знаешь? — спросила Корнелия.

— Мы поженимся, — ответил Витька.

— Поздравляю, — сказала Корнелия.

— Я тоже, — добавил я. — И ты упустишь такую возможность вернуться в Москву?

— Не валяй дурака, старик! — Витька улыбнулся. — Ты же отлично знаешь, что мое место здесь!.. А в Москву… — Давайте махнем в Москву все вместе! Возьмем отпуск, пошатаемся по Москве и потом завернем еще в Ленинград, а? Надо же показывать Корнелии наши столицы…

Сейчас у нас с Корнелией растет сын. Его зовут Помпеи. Пока что он ползает по нашей просторной новой квартире, таскает за собой машины и с размаху лупит деревянным молотком по всему, что попадается ему на глаза. Молоток — его любимая игрушка… И имя Помпеи не вызывает у него пока никаких ассоциаций… Но когда-нибудь сын спросит, почему его так назвали. И тогда я расскажу ему всю эту невероятную историю.

Впрочем, может, ему она покажется не такой уж невероятной?

Эту историю сейчас даже трудно чем-либо доказать. У моей жены обычный советский паспорт с обычной национальностью и обычным годом рождения. Моя жена сдает экстерном курс обычной вечерней школы и мечтает о преподавательской работе. Когда-нибудь она будет преподавать в вузах математику или физику… А может, еще и латынь… У моей жены обычная трудовая книжка, в которой записано, что она работает лаборанткой в научно-исследовательском институте.

Об этой истории не писали в газетах и не говорили па радио.

Правда, промелькнуло в то время сообщение двух молодых астрономов, которые обнаружили странное небольшое небесное тело, пролетевшее недалеко от Земли и даже описавшее вокруг нее несколько витков. До сих пор подобных небесных тел не наблюдалось. Но проверить что-либо астрономы не могли — тело бесследно исчезло. А потом двое маститых ученых заявили, что их молодые коллеги ошиблись, что небесных тел с подобными странными орбитами не бывает вообще.

Видимо, молодых астрономов просто подвели неисправные приборы.

Мы с Виктором только переглядывались, когда читали это.

Мы были уверены, что речь идет о космическом корабле Гао. И, может, не только мы были уверены в этом. Но мы ведь сами просили когда-то не поднимать шум в печати…

Пожалуй, единственное, что может в нашем доме напомнить о космическом прошлом моей жены, — это два белых уголка с усыпляющими лучами, которые хранятся где-то в столе у Корнелии. Она бережет их для сына. Она хочет когда-нибудь показать ему, какое оружие только и может быть достойно человека.

Мне очень хочется верить в то, во что свято верит она…

Расти, сынок! Может, и вправду твое поколение сумеет добиться того, что не удается пока нашему — сумеет сделать такое оружие единственным оружием на земле!..