Пришлось ночевать в лесу. Как потерял тропинку, где — хоть убей! — Василий не помнит. Перебирает в уме распадки, ручьи, которыми шел, — тропинка была. И вдруг — нет. Там посмотрел, тут — неприятность!..

Но не такая уж большая беда, если тебе двадцать пять лет и успех сопутствует в жизни. Холост, здоров, аспирант Красноярского университета, заканчивает диссертацию, тема диссертации интересна: «Жизнь и язык животных». В поисках натуры пришлось забраться далековато от города, но и в этом нет особой беды: деревенька на речке Вислухе опрятная, хозяева попались хорошие, за постель и еду не дорожатся, и впереди четыре летних отличных месяца: отдыхай и работай.

Отдых и работу в лесу Василий любил. Часами мог наблюдать за хлопотливой белкой, бурундучком, рассматривать в бинокль волчье логово и волчат, черкать в блокноте карандашом. Блокнот полон записей: о призывном крике гиганта-лося, о предостерегающем щелканье филина. Правда, часть листов пришлось выдрать вчера, когда разжигал костер, но это были чистые листы, и их еще осталось много.

Съестного ни крошки — это хуже. Василий затянул ремень на все дырки. Подтянуть бы еще, но ремень не хочется портить. Василий пробирается сквозь кусты прямиком, в надежде наткнуться на речку, на лесную дорогу. Солнце уже высоко — десять часов. Часы Василий завел и тщательно бережет их. Часы — друг человека. Друг — но не человек: не поговоришь с ними, о дороге не спросишь. Несколько раз Василий принимался кричать — «гаркать» по-местному: может быть, кто откликнется. Никто не откликнулся.

Время от времени Василий поругивает себя: не новичок в лесу, а вот оконфузился. Ругань облегчения не приносит — одну досаду. Василий идет час и еще час и к обеду (надо же — к обеду) натыкается на поляну. Трава, цветы, на середине поляны — домик. С беленой трубою, с телеантенной на крыше. Рядом — пасека. Лесничество! — обрадовался Василий. Ускорил шаг, поглядывая, нет ли собак. Собак не было.

У крылечка Василий остановился. Дверь гостеприимно открыта, в комнатах никого, Василий постучал по перильцам, никто не ответил. Василий поднялся по ступенькам, вошел в комнату.

Большая русская печь, под окнами лавка, в простенке между окон картина Шишкина «Утро в лесу». Пахнет мятой и хлебом. Хлеб Василий увидел раньше всего: стол, в центре блюдо с горкой ржаных ломтей. Еще на столе три чашки с похлебкой: большая чашка, средних размеров и совсем маленькая. Возле чашек ложки соответствующих размеров — большая, чуть поменьше и маленькая. Вокруг стола три стула со спинками — тоже пропорциональных размеров: большой, средний и маленький. Видимо, хозяева приготовились обедать, но куда-то вышли. На загнетке печи стоял чугунок, с чуть приоткрытой крышкой. Из-под крышки парило, Василий втянул слюну: никогда он так не хотел есть. Глянул в окошко, в раскрытую дверь — никого нет. Куда запропастились хозяева? Посидел, еще с минуту, вышел на крыльцо — никого. Опять вернулся в комнату, но было невмоготу — ноги сами потянули его к столу. Василий сел на самый большой стул, взял самую большую ложку и стал хлебать из большой чашки. Похлебка была вкусна, и Василий думал: кончу большую — примусь за среднюю чашку. Потом — за маленькую.

Приуменыпилась горка хлеба, большая чашка показала дно. Василий не наелся. Выхлебал из средней чашки и наполовину из маленькой.

Вышел из-за стола. Посидел на лавке. Хозяев попрежнему не было. На стекле окна билась пчела. По жилам текла истома после еды. Жужжание убаюкивало. «Выпустить пчелу?» — подумал Василий, поднялся со скамьи. Но веки слипались, ногам не хотелось двигаться.

Сквозь раскрытую дверь смежной комнаты Василий увидел угол кровати. Спальня? Пошел к двери. В комнате три кровати: большая, средняя, маленькая. Василий не стал бороться с собой, скинул пиджак, сапоги и улегся на большую кровать. Не успел приклонить голову на подушку — уснул.

Пробуждение было неожиданным и нелепым.

Кто-то огромный, косматый навалился на него, рявкнул над ухом:

— Настя, веревку!

Василий попробовал сопротивляться, двинул ногами, но бурая шерстистая масса вжала его в подушку, в рот набилось жестких волос, Василий не мог вздохнуть. Не прошло двух минут, как он был связан веревкой. Большой бурый медведь сел в ногах у Василия, отдуваясь и удовлетворенно поглядывая на сделанную работу — Василий лежал как хорошо упакованный тюк. Тут же, опираясь о спинку кровати, стояла медведица, тоже глядела на связанного Василия. Из кухни, держась передними лапами за косяк двери, выглядывал медвежонок.

«Вот как!..» — подумал Василий, скорее удивленный, чем испуганный, и спросил:

— Зачем вы меня связали?

— Затем и связали, — сказал большой медведь. — Шкодить тут будешь.

— Не буду, — сказал Василий.

— Э-э… — возразил медведь. — Была тутодна шуструха. Чашки нам перебила, раму из окна высадила. Показывают ее теперь по телеку — в героини вошла. Смеются над нами. Мишуха как увидит — визжит от негодования.

Медвежонок полностью вышел из-за двери, присел на задние лапы.

— Так вы?.. — обалдело спросил Василий.

— Они самые, — кивнул сидевший у него в ногах. — Три медведя.

Михайло Иванович, Настасья Петровна и Мишутка!.. — думал Василий. Удивление его росло с каждой минутой.

— Ты зачем к нам пришел? — спросил тем временем Михайло Иванович.

— Заблудился я, — ответил Василий.

Михайло Иванович почесал за ухом:

— Заблудиться — оно нехитро. А если у тебя другая какая цель?

— Никакой другой цели! — Василий мог побожиться.

— Время такое… — продолжал между тем Михайло Иванович. — Беспокойное. Турпоходы разные, вылазки на лоно природы. Раньше этого не было.

Василий наблюдал троицу. Михайло Иванович вел себя спокойно, солидно, смахивал на деда Матвея — родного деда по матери Василия: косматый, большой. Цигарку в зубы — настоящий дед Матвей.

Анастасия Петровна молча держалась за спинку кровати, Мишутка сидел у двери, внимательно слушал.

— Как же тебя зовут? — спросил Михайло Иванович Василия.

— Василий Елшин.

— Кто будешь?

— Аспирант университета.

— Аспира-ант, — протянул Михайло Иванович. — Пишешь эту… как ее?

— Диссертацию, — подсказал Василий. — Пишу.

— Получается?

— Помаленьку.

Михайло Иванович посмотрел на Василия с чувством уважения и сомнения.

— Может, врешь, паря, — сказал он. — Может, ты подосланный? От охотников?

— Не вру, Михайло Иванович! — горячо возразил Василий. — Бывает же — заблудишься.

— Бывает, — согласился Михайло Иванович. Взглянул на Анастасию Петровну: — Как ты, мать, веришь?

— Ружья вроде бы нету, — сказала Анастасия Петровна.

— В руках не держу, — заверил Василий.

— Кто его знает?.. — продолжал сомневаться Михайло Иванович, поглядывая на Василия. — Паспорт есть?

Вопрос прозвучал внезапно. Как у хорошего следователя.

— С собой нет. А вообще — есть…

— Проверить тебя надо, — решительно сказал Михайло Иванович, встал с кровати. — Пошли, — сказал домочадцам, — обедать.

Пока гремели чугунками и ложками, у Василия было время поразмыслить над обстоятельствами, постигшими его в домике на поляне. «Может, я сплю?» — Василий приподнял голову, поглядел на веревки. Веревки резали тело, можно было лишь пошевелить пальцами. Василий пошевелил, попытался сесть. Кровать скрипнула.

— Паря! — донеслось из столовой. — Спокойно!

Слух у Михаила Ивановича был отличный.

— Режет, — пожаловался Василий.

— Потерпишь, — ответил Михайло Иванович. — Пока пообедаю.

Обедали долго. Ели похлебку, кашу, пили чай. Потом Анастасия Петровна убирала со стола, Михаила Ивановича не было слышно — может быть, придремал. Василий поглядывал на дверь, но вместо Михаила Ивановича появился Мишутка.

Подошел к кровати. Поглядел на Василия, спросил?

— Что мне дашь?

— Я тебе качели сделаю, — пообещал Василий.

Мишутка заковылял в кухню и сказал, видимо, матери:

— Он мне пообещал качели сделать.

— Не лезь, куда не надо, — сказала мать.

— Но он мне качели…

— Я тебе что?.. — прикрикнула Анастасия Петровна.

— А? Что? — очнулся от дремы Михайло Иванович.

— Не дрыхни, — сказала Анастасия Петровна. — Перед вечером вредно.

Михайло Иванович проворчал что-то невнятное. Появился на пороге спальни, спросил у Василия:

— Ну как?

— Режет… — пожаловался Василий, шевеля пальцами.

— Да, брат, не мед, — согласился Михайло Иванович, видимо, не зная, развязать Василия или еще не следует. Потоптался, вышел.

Пошептался о чем-то с Анастасией Петровной. Опять зашел в спальню, ослабил узлы веревок.

— Ох, — сказал, — наделал ты мне хлопот.

Как всякий мужчина, Михайло Иванович не терпел лишних хлопот.

— Развяжите меня, — попросил Василий.

— Сбежишь, — почесал в затылке Михайло Иванович.

— Не сбегу.

— Ой сбежишь, паря. Охотников приведешь.

— Михайло Иванович!.. — взмолился Василий.

— Не проси! — отмахнулся лапой Михайло Иванович.

Узлы он все-таки поослабил. А когда стемнело, перенес Василия в кухню, на лавку: спи.

Василий не мог уснуть. В спальне тоже не спали. Михайло Иванович переворачивался с боку на бок.

— Настя!.. — позвал он наконец шепотом.

— Чего тебе?

— Ума не преложу, что с ним делать.

— А я что? Моего это ума?

— Он мне качели сделает! — пропищал из своего угла Мишутка.

— Цыц! — прикрикнул Михайло Иванович.

Через минуту спросил:

— Может, отпустить, Настя?

— Можно, — отозвалась Анастасия Петровна.

— Ох-ох-ох… Беда мне, — вздохнул Михайло Иванович.

Утром он спросил Василия:

— Если я тебя отпущу, что будешь делать?

— Поживу у вас немножко. Если разрешите, — сказал Василий.

За ночь он многое передумал и решил, что ему встретился уникальный случай: медведи живут, разговаривают. Дом у них, телек — поди поищи такое. Не убили его, не съели. Паспорт потребовали. Чудеса какие-то! И если уж чудо в руках, надо выжать из него пользу. Поэтому ответы у него были продуманные:

— Поживу с недельку, уйду.

Кажется, Михайло Иванович такого ответа не ожидал.

— Да-а… — тянул он. — У нас, значит, поживешь.

— Конечно, — сказал Василий.

— Шкодить не будешь?

— Что вы, Михайло Иванович!

— Да, — решился наконец Михайло Иванович. — Живи.

Завтракали все вчетвером. Ели картошку с маслом.

— Откуда масло? — спросил Василий.

— Оттуда ж, — отвечал Михайло Иванович. — Из сельпо.

— Имеете связь?..

— Имею.

Конечно, имеет: телевизор, посуда, сковороды… Василий не мог сразу привыкнуть к этому, оттого и вопросы его были, честно говоря, неглубокими.

Больше Василий смотрел: как Михайло Иванович орудует вилкой, как Анастасия Петровна управляется у печи. Смотрел на лица своих соседей. Неудобно как-то сказать — на морды. Ничего лица: приветливые, сосредоточенные.

После завтрака Михайло Иванович предложил:

— Айда, по дрова. На заготовку.

Взял пилу поперечную, добрый колун. Василий с готовностью согласился.

Лесосека была в километре от дома — не дальше. Штабелек дров, небольшие стволы, поваленные, изломанные, — работа Михаила Ивановича, решил Василий. Пока шли, разговаривали, Василий рассказывал о себе. Михайло Иванович слушал.

На лесосеке сразу включились в работу. Пила визжала, готовые чурки ложились одна к другой. Василия прошиб пот. Михайло Иванович работал неутомимо.

Так — до обеда: картошку взяли с собой, лук, соль.

После обеда дали себе немного расслабиться. Прилегли под елью, на мягкой хвое. Возобновили разговор. Говорил теперь Михайло Иванович:

— Биография у меня обыкновенная — рядовая. Родились мы в берлоге, с браткой Валерой. Сосали мать, набирались сил. Когда выбрались из берлоги, началась для нас настоящая жизнь. Чего только мы не делали: кувыркались, лазали по деревьям, купались в ручье. Хорошая была жизнь, — Михайло Иванович расчувствовался: — У-у!! Бывало, утречком, на реке… А небо такое зеленое, свежее. Лес не шелохнется. Не жизнь — яблочко наливное!..

— Только все кончается, милок, — Михайло Иванович повернул голову к Василию. — Здоровенные стали с браткой, ссориться начали. Вцеплялись — клочья летели. Мать поглядела на это, разгневалась, надавала оплеух обоим: «Ушивайтесь, постылые!» И пошли мы с Валерой. Побродили до осени, потом он подался На Усач. Только его и видел. Не знаю, жив ли?

Тут я задумался, — продолжал Михайло Иванович. — Как дальше? Перезимовал один. Подтекла у меня берлога, выскочил раньше времени. Холодно, голодно. Нет, думаю, так можно пропасть.

У Василия с утра на языке вертелся вопрос: как это — домик, семья? Михайло Иванович, видимо, подходил к этому моменту своей биографии.

— Приглядываться начал. Живут мужики, к примеру. Дом, огород у них, достаток. Разговаривают друг с другом, общаются. Почему у зверей не так? Крепко засела у меня эта думка. Почему не жить вместе с людьми? Коровы живут, собаки. Впрочем, не то: коровы, собаки — домашний скот. А чтобы жить на равных: ты мне друг — я тебе друг. Мысль, правда? Мир велик; тайга велика, солнце всем светит. Живите и наслаждайтесь. С чего же начать, думаю? С речи. Оно и понятно: речь — это главное. Без общего языка пропадешь. Стал подбираться ближе к людям. На покосе где-нибудь отдыхают, у костра, а я тихонечко рядом, за елками: слушаю, запоминаю. Того Иваном зовут, того Петром. Подай, принеси — все это понятно, если хочешь понять. Шибко завлекся этой наукой. Говорить начал учиться. Получалось: И-ван. «Иван, — говорю, — Иван!» А из глотки: «И-ван»… вроде «ги…» — отрыжки какой-то. Лапами, бывалоче, раздеру морду себе: «Иван!» Представь — получаться начало. А раз начало — не сомневайся, пойдет.

Года два эдак бился. Повзрослел к этому времени. Новые пришли мысли. Кому это надо, думаю, чтобы звери, птицы да человек разобщенно жили? Мир, говорят, один, неделим. Вот, думаю, надо наводить мосты к человеку. Хорошо, теоретически думаю. Да и готовлюсь. Пионером стать в этом деле.

Михайло Иванович привстал, сел под елью. Рассказ взволновал его. Взволновал и Василия.

— Ну, — продолжал Михайло Иванович, — когда изучил язык, сказал себе: двинем! Доклад у них был в клубе. Докладчик читал по листку, остальные дремали, слушали. Прошел я между рядов, оказался возле трибуны.

«Здравствуйте, мужики, — говорю. — Дозвольте слово! сказать». Ну, конечно, замешательство тут. Кто шапку! на голову, кто — ходу. Кто-то кричит; «Ряженый, успокойтесь!»

«Не ряженый, — говорю. — Всамделишный медведь».

Хохот поднялся. Докладчик задом со сцены. В зале веселье:

«Скажи, скажи, Михайло Иванович!»

«Мужики, — говорю, — по делу пришел».

У тех, кто на первых скамьях, глаза круглеют. Смех постепенно пропал.

«Разрешите, мужики, — продолжаю, — жить с вами в мире и дружбе. Медведь я, — говорю, — да вот додумался жить по-новому. Своим умом дошел».

Нескладная речь, однако, вижу, слушают.

«Не такое время сейчас, — говорю, — мир неделим, так давайте, — говорю, — я вам в чем помогу, вы мне поможете».

Какой-то парень из задних рядов:

«Чем помочь?»

«Не трогайте, — говорю, — не убивайте. Может, пригожусь на что путное. Дозвольте дом поставить в лесу, жить, как люди».

Тот же парень кричит:

«Ставь, пожалуйста. Живи!»

«Спасибо, — говорю. — А может, на голосование мою просьбу?»

Очень уж внезапно вышло для всех. Может, настроение у них поднялось, развеселил я их.

«Живи, — кричат, — без голосования!»

— Разрешили мне — в виде эксперимента. Начал строить избу. Женился на Анастаське. И вот — живу.

— А с мужиками — как? — спросил Василий.

— Сошлись характерами. То они мне помогут, то я им. К примеру, строят мост — поворочаю бревна. Машина у них — «скорой помощи». Слабенькая, видимость одна. Весной, летом по дороге из колдобин выворачиваю. Телка потерялась в лесу, глупая, — опять же ко мне, к Михаилу Ивановичу. Они вон мне телек установили. В благодарность, значит.

— Не обижают?

— Ни. Я им ничего плохого — они мне ничего плохого.

К вечеру Василий с Михаилом Ивановичем поставили второй штабелек, возвратились до дому. Мишутка встретил их на середине дороги. Василий вспомнил о качелях. Из той веревки, которой его связывали, сделал Мишутке качели, из подвернувшейся дощечки — сиденье.

Перед сном смотрели телевизор. Строители возводили пятиэтажку. Ходил кран, поднимались вверх этажи. Дом готов, солнце светится в окнах.

— Вздор, — сказал Михайло Иванович. — В лесу лучше. Воздуху больше.

— Однако, — обернулся к Анастасии Петровне, — спина что-то побаливает. Разотри-ка мне ее на ночь.

Анастасия Петровна молча поднялась, пошла в сенцы за снадобьем. Анастасия Петровна была вообще молчаливой: два-три слова за столом, вопрос, что готовить, прикрикнет иногда на Мишутку.

— Стесняется она, — пояснил Михайло Иванович. — Непросто освоить слова с этим проклятым «с». Слышишь — оно и у меня с присвистом.

В последующие дни еще заготавливали дрова. Ходили по малину и по грибы. Эти походы были очень ценными для Василия — блокнот пополнялся записями.

— Слышишь? — останавливался где-нибудь Михайло Иванович. — Барсук забормотал: сердится, запиши. — Михайло Иванович уже знал, что Василий изучает язык животных. Одобрял: это соответствовало его философии о наведении мостов между животными и человеком. — Бур-бур-бур… С пустым возвращается, нет добычи, — продолжал он о барсуке. — Когда с добычей, рот у него занят, тогда он не бормочет — урчит.

— Пустельга!.. — Опять останавливается, оборачивается к Василию. — Подает голос нечасто: когда сыта и когда разгневается. Вот сейчас, — слышишь, — гневается.

Василий черкал в блокноте.

Идут дальше. Вдруг Михайло Иванович настораживается, опускается на четыре ноги, нюхает землю. Шерсть на загривке у него поднимается. Михайло Иванович раздражен.

— Пройди, — говорит Василию. — Не оглядывайся. Я тут отмечу…

Василий идет, не оглядывается. Через минуту Михайло Иванович догоняет его:

— Чужак, понимаешь? Второй раз натыкаюсь. Предупредил. — И с раздражением: — Шляются тут всякие…

Шагов через десяток успокаивается, говорит более мирно:

— Не подумай, что я собственник — захватил территорию, застолбил. Кормиться, брат, надо, дичи все меньше становится. А тут — праздношатающие: один забредет, другой… Да и за Настей глаз нужен: моложе она от меня на девять лет.

Поскреб живот на ходу, добавил:

— Жизнь-то, она, знаешь, — жизнь…

Так они бродят и разговаривают.

— А как же! — говорит Михайло Иванович. — Я тут прописан! Домовая книга у меня есть. Жить — да без домовой книги?..

Возвратясь, Василий обрабатывал записи, разговоры. Мишутка обычно вертелся возле него. Мишутка был скромным и послушным ребенком. Качели его вполне устроили. Телевизор он любил, как все дети. Мультяшки особенно. Над Волком хохотал, Зайцу симпатизировал.

Спрашивал у Василия:

— Скоро очередной выпуск? Что там?

Василий утверждал:

— Скоро. А ты спроси, напиши им, — кивал на телевизор.

— Не умею, — Мишутка тряс головой.

— Учиться надо.

Мишутка потянул Василия за рукав, шепнул в ухо:

— Папаня учится. Букварь у него…

Это была новость. Василий сказал:

— С ним и учись.

— Да-а… — протянул Мишутка. — Кабы это просто…

Состоялся разговор с Михаилом Ивановичем.

— Есть букварь, — сказал тот. — Да вот не то что-то.

— Что не то?

— Про мальчишек там, про девчонок. Если бы про нас…

Василий сочувственно покивал. Михайло Иванович неожиданно предложил:

— Возьмись ты, Василий, за азбуку для зверей.

— За букварь?..

— Неоценимую услугу, браток, сделаешь.

Василий подумал: что, если в самом деле?

— Сделай! — настаивал Михайло Иванович.

К концу второй недели Василий прощался с медведями. Пожал лапу Анастасии Петровне. Мишутка прижался к его боку: «Приходи еще…» Хозяйка тоже просила:

— Добро пожаловать.

Буквы «с» в словах она тщательно избегала.

Михайло Иванович проводил его до проезжей дороги.

— Обязательно приезжай! — Прощались они в обнимку.

— Приеду, — обещал Василий.

— И насчет букваря помни, — напутствовал Михайло Иванович.

Василий снял часы, протянул Михаилу Ивановичу:

— С благодарностью. С уважением.

Михайло Иванович принял подарок:

— По праздникам надевать буду. Спасибо.

Прощально кивал Василию вслед.

На полдороге к районному центру Василия догнала линейка: — возничий ехал по пути, туда же — в райцентр.

— Садись, — сказал он Василию, заметив, что прохожий устал в дороге.

Василий с удовольствием сел.

— Нездешний будешь? — спросил возничий. — Не признаю.

— В командировке, — ответил Василий.

— А я здешний — Иван Ефимович Груздев. Агронома вожу. Был у него мотоцикл, да разбился. Агронома разбил. Теперь я его на лошадях вожу. За ним еду.

Груздев был немолодым, но разговорчивым человеком, с круглым добродушным, неглупым лицом. Беседа сразу наладилась. Естественно, коснулась домика в лесу, Михайла Ивановича.

— Конечно, знаю! — воскликнул Иван Ефимович: — Культурный медведь! Никому не мешает. Наоборот, зверью всякому заказал, чтобы не шатались, не шкодили. У нас пашня — какая там, поляна, тут поляна. Шкодило, бывало, зверье — уследишь разве? Теперь не шкодит. Есть, значит, польза.

— С другой стороны, — продолжал возничий. — Ты вот ученый человек, по тебе видно. Знаешь, что ничего не стоит на месте: жизнь движется, наука движется — по телевидению; по радио говорят об этом. Да и мы видим, не слепые. Кибернетика развивается, экология. Почему не посочувствовать зверю? Во-первых, не так-то много зверей. Во-вторых, не так много они съедят. А сделаешь их всех культурными, польза от них — во! — Иван Ефимович выставил гвоздем большой палец правой руки. — Михайло Иванович вон — мед продает.

— Мед продает?..

— Излишки. С пасеки со своей.

— На деньги? — поинтересовался Василий.

— На деньги. Телевизор-то у него, как думаешь, задаром приобретенный? И тут польза государству — доход в бюджет… В общем, я не против Михаила Ивановича. И деревня не против.

— А приходилось вам общаться с Михаилом Ивановичем? — спросил Василий.

— Как же — мост строили! В лесу, бывает, встретишь: «Здравствуй, Михайло Иванович!» — «Здравствуй, — ответит, — Иван Ефимович!» — память у него на лица, на имена замечательная. «Как живешь?» — поведешь с ним беседу. «Ничего, — ответит, — живу, спасибо». Сигареты достанешь: «Закурим?» — «Нет, — говорит, — не курю. Берегу лес от пожара». На полном серьезе отвечает. Смышленый, положительный зверь.

Так, с разговором, Василий и Груздев доехали до райцентра. Василий дал телеграмму на речку Вислуху, своим хозяевам, что за пожитками заедет к ним осенью, взял билет на автобус до железнодорожной станции. В город, домой, он возвратился поездом.

Материала для диссертации оказалось более чем достаточно. Работа двинулась, к зиме все было готово.

Но защитить диссертацию не удалось.

Уже перед началом Василий ощутил в зале странную неделовую атмосферу. Оппоненты перемигивались друг с другом, посмеивались, черкали в копиях представленной диссертации. Если страницы попадали в поле зрения Василия, он видел под строчкажи — красные, синие росчерки. Некоторые страницы были вовсе замараны.

Это укололо Василия, но вышел на защиту он вполне уверенный в своих силах.

Говорить ему, однако, много не дали.

— Позвольте, — прервал его профессор Молоков. — Это же фантазии, выдумки!

— Какой медведь, — поддержал его Званцев, — помышляет о контакте с людьми?..

— Я оперирую фактами, — пытался настаивать на своем Василий.

— Факты?.. — возразили ему несколько членов комиссии. — Факты должны быть типичными, понятными.

— Вода — это НЮ… — проиронизировал кто-то в зале, из студентов, видимо, в поддержку Василию.

Но комиссия настаивала на своем:

— «Наведение мостов…» — К Василию: — Вы уверены, что звери мыслят именно так? И мыслят ли вообще?..

— Натурализма много… — поморщился кто-то из оппонентов.

Итог дискуссии оказался для Василия плачевным:

— Предлагаю диссертацию переделать, — заключил Молоков. — Изъять все о размышлениях зверей, какие там размышления? Ведь это — звери. Так же, как люди — люди. Чтобы написать такое, — Молоков потряс листками диссертации, — надо самому превратиться в медведя, пожить в берлоге. Вы что, — спросил Василия под общий смех, — жили в берлоге?..

О домике, о двух неделях, прожитых с медведями, Василий в диссертации не написал. Побоялся: исключат из аспирантуры. Вон как — насмеялись до слез, вытирают глаза платочками…

— Все! — Молоков сложил листки диссертации, возвратил папку Василию. — Кто следующий?

Выбираясь из зала, Василий с возмущением думал: переписывать диссертацию по Молокову и Званцеву? Ни за что! «Фантазии… — перебирал он в уме, — натурализма много…»

Было обидно, что его не поняли. Обидно за диссертацию: столько ушло работы. Случай такой — три медведя… За Михаила Ивановича обидно: повстречайся он с Молоковым, ничего бы не понял профессор, сказал бы — фантазия. «Вы что, жили в берлоге?..» — Василия коробило от обиды.

Что же, однако, делать?

«Букварь! — вспомнил он, принимая в гардеробной пальто и шапку. — Букварь — вот что делать».

Спускаясь по лестнице в вестибюль, Василий мысленно набрасывал план учебника.

Однако провал диссертации не выходил из головы, обиды не выходили из головы. Столько собрано материала! Нет такому материалу цены!

— А если написать книгу? — пришла мысль. Василий тотчас ухватился за нее. Никакой материал не пропадет. Букварь — само собой, — рассуждал он, нацеливая себя на будущее. — Букварь я обещал, сделаю. А вот книгу!..

Книгу прочтут — поверят. Книга разойдется по всему свету.