Ранним утром Михей раздобыл где-то в зарослях рогоза лодку с почерневшим от времени веслом, и путники поплыли вниз по течению Резвушки. Греб сам Князь, высказав, что и так всю ночь отдыхал и никогда прежде так сладко не высыпался, как в эту ночь на еловых лапах поверх кострища. С ладушкой своей рядом.

Леда молчала, сидела на днище лодочки, закутанная в теплый плащ по самые глаза, на реке туман, слякотно, небо серыми тучами заволокло, вот-вот дождик крапать начнет. Одна только забава на пути и случилась — рядом с кормой вынырнул из воды яркий зимородок, держал в остром клюве неудачливого гольянчика. Вздрогнула Леда, а после залюбовалась полетом красивой пташки. И все равно грустно, тревожно на душе:

— А долго ли еще добираться-то?

— До вечерней зори должны увидать домишки и холм с Ясенем. Только в темное время туда идти затея глупая, придется опять ночь переждать и попробовать утром.

Погода за весь день так и не установилась, дважды путники на берег сходили — ноги поразмять, правда, огня уже не зажигали, лес мокрый, да и не до того было. В густых сумерках едва не проскочили деревушку, хорошо заметил Годар одинокий фонарь на берегу. Странное свечение, факел — не факел, а будто бы головешка мерцала высоко на шесте, чисто маячила: «Сюда, мол, плывите, туточки мы все, вас одних поджидаем!» И тишина… Ни рыбка хвостом не плеснет, ни птица не пролетит. Тишь и мрак могильный.

Привалилась лодка к противоположному берегу, там и решено было заночевать, да только какой тут сон, если рядом через неширокую речушку раскинулись заповедные места, где правит Навий Хозяин. Однако же из каких-то брошенных жердин, да кучки подсохшего хвороста близ чахлого леска Михей соорудил костерок для Леды, сам рядом прилег на свою фуфайку и вскоре крепко заснул. Недаром прошлую ночь стоял в карауле, да почти полдня греб по реке, надо и Медведю набраться сил.

Годар же решил до Резвушки дойти, еще разок оглядеть темные силуэты построек, да разгадать, что за огниво такое на шесте светится. А Леда закусила остатками подсохших лепешек и приготовилась немного подремать, ожидая Змея. Однако, вскоре прислушалась и насторожилась. Голос жалобный ей послышался от реки. Будто бы даже детский голосочек на помощь звал. Попробовала Леда Михея добудиться, толкнула пару разов в плечо, да все без толку, так и пошла одна на далекий зов, думая, что там же, у реки, и Годара встретит. Двоем-то живо разберутся, что к чему.

Барыней в красной шали выплыла на мрачный небосвод круглощекая сдобная Луна. Затянулась облачной фатой, словно спряталась, застыдившись. Но стало немного светлее. Леда торопливо шла на детский голос и вдруг неподалеку еще один различила, точно, ребятишки плачут, потерялись, глупые. Кто же их о такую пору здесь одних бросил…

Свежестью потянуло с реки, а еще резко пахнуло вдруг запахом гнили, хоть нос затыкай. Леда растерялась на миг, нос рукою зажала и начала ребятишек кликать: «Сюда, сюда!» Только никто уже ей не отзывался, а потом раздался позади ехидный смешок. И сбоку тоже и спереди в густой траве у самой воды. И заплакало, заухало где-то под ногами.

Вот тогда и напала на девушку настоящая жуть, кинулась назад, но, споткнувшись о кочку, тут же свалилась наземь. Зашелестел камыш вдоль всего низкого берега, зазвенело в ушах от писка и гомона. Девушка глаза подняла и остолбенела. Прямо на нее ползли по траве маленькие человечки без рук, без ног, одна головенка на тощем тельце вертится, а крохотные ротики скалятся в ухмылке, показывая острые блестящие зубы. «Потерчата, не иначе… вот же страсти какие!»

Себя не помня, подскочила Леда и бросилась было в сторону, да снова растянулась на скользкой траве и покатилась к воде. А уж там, когда села и огляделась, поняла, что почти окружена маленькими уродцами, один выход остался — в лодку прыгнуть, отвязать ее от колышка и выплыть на середину речушки, может, не станут преследовать ее в воде отвратительные создания. Тут уж не до раздумий, дрожащие руки сами дергали узлы, что вязал Михей. Обдирая кожу до крови, пальцы распутывали веревку. Наконец, девушка оттолкнулась веслом от берега, едва не попав по хихикающим «ползунам».

Крикнуть хотела Леда, во всю моченьку завопить, на помощь позвать мужчин, да поняла, что едва может шептать, будто враз голоса лишилась. Мерно покачиваясь, меж тем лодочка Михея уверенно плыла через реку к противоположному берегу, словно из-под низу, в воде чьи-то руки ее направляли. Леда пыталась грести, хотя бы на середине реки держаться, и ни в какую, немного времени прошло и уткнулся деревянный «нос» в старенькие мостки на другом берегу.

Делать нечего, не сидеть же всю ноченьку в лодке, дожидаясь подмоги, хотя, может, именно так и следовало бы поступить, только Леда выбралась на шаткие доски настила и по ним уж дошла до твердой почвы. Решила девушка добраться до «маяка», ближе посмотреть, что это за огонек и нет ли рядом кого живого. Отчего-то казалось девушке, что всякая нечисть света боится и не станет ее донимать у фонаря. Только вот напрасно она так рассудила, ой, как зря!

Стоило девушке взобраться на невысокий обрыв, откуда шел свет, как тут же затряслась под ногами земля, зашумели крылья, полетели перья и сор в глаза. Леда закрылась руками, упав на колени, а вокруг нее завертелся бешеный хоровод: блеяло, мяукало, свистело, топало и хлопало, улюлюкало в самые уши, что-то скрипело и хлюпало гадостно и совсем рядом мерзкое раздавалось чавканье и хруст костей.

«Мерещится это все, не бывает такого, только у Гоголя в книжках, а взаправду нет-нет-нет… Главное — не бояться! Пусть местных жителей черти стращают, я-то из другого времени, из прогрессивного века, со мной у них такой номер не пройдет. А все равно жутко, даже вспоминать не хочу этих маленьких ползунчиков, ой, мамочки, что же за отродья такие кажется, где-то я такое читала про „потерчат“!»

Леда приоткрыла один глаз и почти сразу же зажмурилась, руки сами потянулись к мешочку на груди, там, где был припрятан корешок кувшинки, когда припечет, во все, что угодно поверишь… На уровне своей головы девушка явно разглядело одинокую конскую ногу с мощным копытом, а с ней рядом форменное человеческое ухо размером с тарелку, да еще и на двух тощих куриных ножках по обе стороны. А сколько же еще странных, нелепых существ приплясывало вокруг, и не сосчитать. Истинный праздник уродцев, иначе и не сказать! Резвятся, хохочут, любо им поглядеть, как дрожит и томится в их кругу живая человеческая душа.

Но долго стоять на коленях Леда не собиралась. Да, страшно так, что аж поджилки трясутся, но надо все- таки подняться и посмотреть этой нечисти в глаза или что там еще у них, какие гляделки-зыркалки приспособлены. Так, с опущенной головой девушка и встала, а потом, зажав в руке амулет, грозно и решительно заговорила, потупя в землю взгляд:

— Я к вам с миром пришла, повидаться с Хозяином этих мест. У меня к нему важное дело. По-хорошему вас прошу, проводите к Самому! Ишь, чего удумали, гостью пугать! У вас хоть когда в последний раз были гости с подарками? То-то же… Совсем потеряли совесть!

Что тут началось, такая кутерьма и возня вокруг: стон, гогот, хрюкание и визг. Леда вскинула голову и приготовилась лицезреть воочию своих вероятных провожатых. И ведь было чего пугаться-то, не привидится такое сборище чудищ в самом невероятном кошмаре. Всплыли в памяти вроде давно со школьных лет позабытые строки А. Пушкина из сна Татьяны Лариной:

И все это пестрое, мохнатое, крылатое, рогатое сборище на Леду уставилось с чувством полнейшего превосходства. Хоть стой, хоть падай, а бежать некуда, попалась птичка, только, что и осталось сил на последнюю песенку:

— Али вы здесь все оглохли, ребята? Есть кто с умом и слухом, к Хозяину я пришла. Для разговора!

Расступилась толпа уродцев, выпустила вперед корявого горбатого старичка, обросшего не то мхом, не то склизкой зеленой тиной.

— Тихо, ты! Будет верещать-то, чай не на базаре стоишь! А явилась сама, так поклонись, как положено, да подарки покажь, а мы поглядим да покумекаем, на что можешь нам здесь сгодиться.

Ну, хоть какие-то здравые речи в этом балагане ряженых. Леда между тем себя за язык кусала, придумывала, что же сейчас за подарки выдать. А потом поклонилась в пояс и с растяжкой произнесла:

— Пришла я из Гнездовья, где правит Змей, а принесла дары самолучшие: мир да любовь, на всю вашу нечистую братию хватит, а кому мало покажется, вот есть у меня еще одолень-трава заговоренная, кого первого одарить ею?

Леда сняла с шеи мешочек и встряхнула, держа в вытянутой руке. Ох, что тут началось! Откатилась нечисть назад на восемь шагов, залопотала обижено, один лишь кривобокий старичок-говорун не дрогнул, только крепче оперся о свою замшелую клюку да прошамкал запавшим ртом:

— Хитра, девка, ой, хитра! Не с пустыми руками явилась, видим, видим… Только ты этот подарочек дальше спрячь, нам он и вовсе не надобен. А, ежели говоришь, дело к Хозяину есть, так я сам готов тебя проводить. Ступай-ка за мной, милая, сейчас оно самое время, как раз к пиру мертвяцкому и успеем. А чтобы вдосталь ты оценила наше веселье, проведу я тебя дорожкой кривенькой, через погост и запруду. Авось на всю жизнь закаешься в наши места забредать.

Тут старичок развернулся с деревянным скрипом и направился вперед, а Леда, надев мешочек со своим оберегом обратно на шею, последовала за ним. Да, знала бы еще куда… А уж когда, поняла, да разглядела, что за «фонарь» с берега светил, так не сдержала изумленного возгласа. Висел на шесте человеческий череп, а из его пустых глазниц лилось вокруг матовое желтоватое свечение.

Дальше больше, вернее, чуднее — старик лихо запрыгнул на спину безголового одноного коня и поддел череп своей клюкой. А после спрыгнул наземь и вручил этот жуткий «факел» испуганной девушке:

— На, вот тебе! Сподручнее по ухабам-то брести, а то как бы самой в яму не угодить, враз тамошние ухватят, даже я не отстою.

Под насмешливый хохот береговой нечисти, собрав воедино всю свою храбрость, Леда взялась за краешек клюки и чуть было не уронила белый мерцающий наголовник. Лесовик своей досады не скрывал:

— Пуще держи-то, дурища безрукая! Если кишка тонка, нечего была в гости являться, мы тебя не звали, кажись!

— Я ради деток малых пришла, их матушка-покойница по ночам тревожит, надобно мне мертвой воды набрать, — жалобно прошептала Леда, изо всех сил стараясь не отстать от своего провожатого.

А он катился по земле словно колобок, даже не оглядываясь на девушку, что еще с трудом несла свой жуткий светильник, стараясь держать его дальше от себя. Хотя, надо признать, путь он освещал хорошо, каждую выбоинку на заросшей тропе было видно, а вот и брошенное колесо от телеги лежит, вот чей-то рваный сапог да кочерга. В спешке уходили люди из деревни, много чего впопыхах побросали.

Заухал далеко в лесу филин и, словно ожидая его зова, скинула Луна красные покрывала, показала умытый бочок да рассыпала во все стороны крупные звезды. Вовсе светло стало на небе от зажженных лучин, а земная тропа привела девушку к заброшенному кладбищу. Только вот недолго стояла вокруг обманчивая тишина, второй раз бухнуло что-то в чаще и заскрежетали высохшие доски, выпуская из себя заржавленные гвозди. Растворилась земля под корявыми старыми вязами, «из тенистых могил и темных погребов вставало Навье».

Девушка старалась по сторонам меньше глазеть, нога в ногу ступала за юрким старикашкой, чувствуя, как липнет рубаха к спине от холодного пота. Шутка ли, наяву видеть, как из развороченных могил выбираются на поверхность земли полусгнившие мертвяки, тянут кверху иссохшие длани, шелестят рубищами по жухлой траве, словно за собой хотят утянуть да вдоволь горячей крови напиться. А чего им еще надобно, чего не лежится в сырой земле, кто будит-тревожит, созывая на пир ночной… Только нельзя ослушаться, сам Хозяин зовет. Скучно ему одному мыкаться поверх землицы, вот и созывает бродячие души, дряхлые тела, что еще кости держат. И не хочется им вставать, тягостно отходить от извечного сна, но нельзя и ослушаться, ибо Сам приглашает… Тот, кто власть имеет над остывшей плотью, над бескровным телом, над последним пристанищем.

Шаг, еще шаг на подгибающихся ногах. Леда до крови губы кусала, уговаривала себя, что все это только карнавал ряженых, что все это не всерьез, скоро придет Годар и Михей и сразу же всех прогонят. Мысли вертелись в голове, словно на карусели, вспомнился еще какой-то старый стишок из детской «страшилки», которой пугали друг друга в летнем школьном лагере:

А тут еще как на грех череп завертелся на клюке, теперь повернулся к девушке и светил прямо в лицо, гнусно ухмыляясь да подергивая нижней подвижной челюстью. Тут уж Леда вовсе не стерпела:

— Скалишься-то чего? Тут плакать надо, а не забавляться. Я вот ничего хорошего пока здесь не вижу. Как хоть звали-то при жизни тебя? A-а… все равно говорить не можешь, что с тебя взять, кочерыжка трухлявая.

И странное дело, будто сникла, опечалилась костяная голова, пролила свет под ноги девушке, а из разинутой пасти вылетело еле видное облачко, то ли паутинка седая, то ли вздох зримый тихим шепотом в воздухе проплыл:

— Саввой матушка нарекла…

Дальше Леда шла, уже ничего не видя от слез. И страх, вроде, куда-то исчез, подевался, а на его место пришла одна дремучая жалость ко всем этим неприкаянным душам, что никак не могли обрести покой по вине Одинокого Господина. А был ли он Сам спокоен и судьбе своей рад, вот ведь еще вопрос.

Так миновали погост, и дальше дорога пролегла мимо запруды с небольшой водяной мельницей. Медленно поворачивалось ее колесо, знать уже не для мукомолья, а только лишь нечисть всякую позабавить. Недаром шуршало и хихикало вокруг по кустам, а в воде будто плескались крупные рыбины. Леда уже не пугалась и не удивлялась даже, после всего увиденного и услышанного прежде, словно замерзла душа, оледенела враз и теперь только следила за низеньким кособоким провожатым. Долго ли, коротко ли водил девушку старичок, а к полуночи вывел и к самой деревне.

Зажигались по домишкам махонькие огоньки, со всех окрест собирались на пиры да игрища криксы-вараксы, овинники да амбарники, измаявшиеся пустые хоромы сторожить, домовые не при деле, тоскующие по теплу печному, жердяи и банницы с растрепанной мокрой волосней, сивобородый Припекало из дальнего селения заявился, щурил ласковые очи — хвастал Лешаку сколько он добрых баб с толку сбил, скольким молодицам задрал подолы на сеновале. Вертел Лешак корявой башкой, деревянными ладошами хлопал, шибко завидовал.

Кикимора с Диким Куром в свайку стали играть, да только вместо железного стержня кидали в кольцо сморщенную куриную лапку. Дико ржала запутавшаяся в овраге Кобылья голова, пожалели мормыши — выволокли на общий круг, устроили хоровод, потешаясь над взмыленной мордой.

В третий раз заухал филин в лесу, да так, что загудело по округе, аж волки в Согре отозвались. Остановился старый Леший возле маленькой избенки с провалившимся крыльцом:

— Сюда тебе, милая. Здесь Хозяина встретишь. А мне пора по делам.

— Спасибо, дедушка! А этого-то куда девать?

Вырвалась из рук Леды клюка с «черепушкой», да сама и воткнулась в землю и правда, чем не фонарь…

— И тебе спасибо, Савушка!

Поклонилась Леда и светильнику своему чудному, глянула после с досадой, как в ответ щелкнул череп искрошенными зубами, и вошла в избу. Только там было вовсе не так пестро и весело, как во дворах. Стены черные, полуразвалившаяся печурка в углу, утоптанный земляной пол, а во главе вытянутого узкого стола сидел человек. Да и человек ли…

Едва Леда порожек переступила и вымолвила приветственное слово, как завозилось что-то под печью, вылетели в горницу пыль, да труха, глиняные крошки, выкатился на середину лохматый клубок, развернулся мужичком с локоток. Он-то первым и начал беседу с девушкой: кто такова, зачем сюда пожаловала, по какой такой нужде-надобности. Затеплилась в светце лучинка, загремела широкая бочка в углу, сбрасывая обода, показалась из воды мокрая усатая голова с выпученными рыбьими глазами: «Бу-бу-бу…»

Леда не выдержала и прыснула со смеху, не все же реветь-то, а душа завсегда сама для улыбки повод найдет, ежели крепко на засов не закрыта.

— Здравствуйте, очень вы интересные создания, искренне рада знакомству, только мне бы надо скорее на другой берег воротиться, меня друзья заждались, как бы сами к вам в гости не наведались.

Заскрипела под Хозяином скамья, таким же глухим и скрипучим показался девушки и его голос:

— Нам твоих друзей боятся нечего, это наша земля, у пришлых здесь силы нет, даже если они крылаты.

Ахнула Леда, ощутив, как рванулся шнурок на шее, а маленький «дракончик» горячо впечатался в тело. Холодок пополз понизу избы, будто спутывая ноги невидимыми сетями, но сдаваться девушка не собиралась вовсе.

— Если вы ночью правите, так и мне не должны препятствий чинить, я же Лунная дочь, как бы вам матушку мою не прогневать.

Забулькал, запыхтел в бочке водяник, обратно нырнул, выпустив на край гибкий чешуйчатый плес. А мужичок с локоток сбегал по потолку на другую сторону горницы, достал с полатей какую-то бутыль, до половины оплетенную тонкой лозой, утвердил на стол и забормотал примирительно:

— За знакомство и выпить не худо! Садись ко столу, кто ты есть у нас, девка али баба уже?

— Я Змеева невеста, попрошу меня уважать и не обижать.

— Это можно…

Мужичок ловко откупорил бутыль, вынул пузатые глиняные стаканчики, всерьез приготовился разливать подозрительный напиток для угощенья. Леда головой покачала:

— Сначала бы разговор. Позволите нам завтра с утра живой и мертвой воды здесь набрать и уйти с миром?

Хозяин вытянул перед собой худые смуглые руки, свел вместе длинные высохшие пальцы. Леда смелости набралась, заглянула ему в лицо. С виду вроде бы и впрямь человек: высокий, тощий, волосы длинные, темные свесились по обе стороны лица нечесаными прядями. Глаза под широкими бровями ввалились, будто две черные ямины, а на дне их красноватые огонечки мерцают холодно. Жуткие глаза, равнодушные и пустые. Ничего не просят, ничего не дают. Скулы четко обозначены, заострившийся длинноватый нос, тонкие губы. Что и осталось-то в Нем от прежнего пылкого Вечора, разве что одна только память-тоска…

— Скучно мне, девица. Развей мою печаль, тогда и я подумаю, надо ли тебе помогать.

— А по мне так вам скучать некогда, вон какая кутерьма за порогом, кого только не встретишь, какое чудо-юдо. Однако же я-то вас чем развлеку, может, песню исполнить или сказку сказать?

— Это ты ладно придумала. Вот же тебе задача, расскажи-ка мне три побасенки, да с уговором: чтобы от первой я рассмеялся, от второй заплакал, а третья меня испугала. Справишься — отпущу поутру живой, дозволю к источникам заветным попасть. А вот ежели не-ет… пеняй на себя, я тебе не помощник.

— Ой! Развеселить, огорчить и напугать — вот так заданье на мою голову…

— А коли тебе голова тяжела, так можно и с плеч долой! — пробормотал услужливый мужичок, забираясь на стол с ногами, отхлебнул прямо из горлышка запотевшей бутыли и повалился навзничь, вот же пакость какая. Кажется, и Хозяину это дело не поглянулось, властно махнул рукой:

— А, ну, брысь отсюда, погань бродячая! Али не видишь, гостя у нас степенная, ей твои ужимки не по нутру! Разве будет она теперь твое зелье хлебать? Забирай свою рухлядь и проваливай в подпол, меня сейчас забавлять будут…

Из-под стола вылез облезлый черный котяра, бесшумно проследовал к Хозяину и взобрался к нему на колени. А ведь не прогнали его, легла на вздыбленную шерстку холодная рука, даже погладила. Не каменное, знать, все же сердце внутри, хоть давно уж не бьется.

Леда стояла среди избы столбом и только глазами хлопала, лихорадочно вспоминая все великое множество историй, что могли бы ей пригодиться в этот зловещий час. В горле еще как назло пересохло, но не просить же теперь воды, еще гадость какую-нибудь предложат, выкручивайся потом. «Ну, что же, Хозяин Не шибко Ласковый, первую историю принимай, твоего лишь за ради веселья. Будет тебе Потешная сказка!»

— У одной шустрой молодайки муж уехал на базар продавать поросят, и задумала Агнешка родню проведать в соседней деревне. Оставила хозяйство доброй соседушке на присмотр, а сама через луг, да поля побежала. Встретили в родном доме ласково, потчевали пирогами да сырниками, оставляли ночевать, только сердце неспокойно, а ну, как муж раньше срока вернется, забранит да еще вожжами поучит. Вот и решила бабонька вернуться домой даже по темной поре, а чтобы скоротать дорогу, пустилась прямиком через лесок да старое кладбище, где со всех близких деревушек народец лежал.

Идет Агнешка торопко, от каждого звука шарахается, хоть и смела. А все же не шибко весело ночью-то на кладбище, то померещится тень за белесой оградкой, то шорох какой, душа в пятки, морозец по спине. Глянь, а рядом со свежей могилкой человек стоит, голову свесил на грудь, видно родственник усопшего загостился, до сих пор горюет. К нему-то молодуха и обратилась:

— Доброго часу, дяденька! Не пора ли домой-то? Проводил бы хоть что ли меня, все не так страшно одной добираться.

— Можно и проводить, все равно мне заняться нечем более.

Теперь уже шли вдвоем, баба повеселела даже, еще немного и останутся позади покосившиеся кресты и горькие кладбищенские рябины. Вот и рожь впереди колышется, вот и месяц молодой из-за тучки выплыл. Тишь да гладь! Бабонька под руку взяла провожатого, игриво прижалась к боку, пытаясь в лицо заглянуть:

— А ты, дяденька, видать, шибко храбер! Если бы меня крайняя нужда не приперла, ни за что бы не пошла здесь впотьмах. Тебе-то, не боязно самому по ночам на кладбище гулять?

— Так ведь и я прежде боялся. Покуда был жив…

Леда замолчала и стояла теперь, нахохлившись, обхватив себя руками за плечи. Но ее беспристрастный на вид слушатель даже бровью не повел, а только глухо спросил:

— Дальше-то что было?

Леда вздохнула обреченно, руки в стороны развела:

— Так и все, собственно! Ну, полагаю, бабенка эта подол в зубы и бежать, доскачет до дому еле от страха жива, а там уже муж с нагайкой поджидает. Всыпет женушке по первое число за ночные прогулки, а потом пожалеет да приласкает, подарки покажет, что с ярмарки для нее припас: два аршина ситцу на новый сарафан, да бирюзовые серьги. Вот и помирятся, глядишь, любиться начнут. Дело молодое…

Леда уже сильно за словами не следила. И так пропадать придется, не дождешься одобрения от этого Упыря. Только вдруг восковое лицо Хозяина исказилось гримасой, дрогнули уголки губ в пренебрежительной ухмылке. И тут же ровно по команде раздался со всех сторон треск и скрип, откуда только и налезли в избу — появились на стенах какие-то мерзкие хари с поросячьими рыльцами, будто в воздухе повисели, оскалясь, и снова пропали.

С матицы что-то заверещало, захлопало, и Леда разглядела в углу парочку летучих мышей — расправляли кожистые крылья, вертели любопытными мордочками. Сам собой выпрыгнул из голбца старый сундук, грузно протащился по земляному полу, едва девушку не сбил с ног, хорошо догадалась в сторону отпрыгнуть.

— Угодила, угодила… Потешила малость. Так уж и быть, засчитаю тебе первую басенку. Садись вот сюда, да за вторую принимайся, теперь ты меня должна на слезу вызвать. А это уже труднее будет.

— Попробую, — сузила глаза Леда, расправляя на сундуке смятую рогожку и садясь сверху. — Вот и вторая. Печальная.

А вторую историю повела девушка о Сестрице Аленушке и братце Иванушке. Старая русская сказка о том, как мальчонка непослушный напился воды из ямки от козлиного следочка, да сам белой шерсткой и оброс. Рассказала Леда также о добром молодом князе, что Аленушку за себя замуж взял, о злой ведьме, которая девушку погубила, столкнула в омут глубокий. И вот он, самый грустный момент — вырвался Иванушка — козленочек из ведьминых корявых рук, прибежал на бережок и зовет жалобно:

А девушка ему отвечает из воды:

Пока Леда свой сказ вела, примечала, что слушателей-то у нее теперь несколько прибавилось: блестели из-за печи глазенками шустрые домовята, мужичок с локоток свесил с полатей кудлатую бородищу, сопел обиженно, что не оценили его угощенье, даже Водяной высунул из бочки свое острое склизкое ухо. А с потолка посередь избы спустился на тенетах толстый паук, лапками шевелил, мохнатое брюшко почесывал. Ох, и жуть!

А как дошла Леда до стона беспомощной Аленушки, приоткрылся подпол и высунулась оттуда тонкая бледная рука с налипшими речными перловицами, а после показалась и сама мокрая девичья головка. Плакала русалочка — водяница, катились по бледному лицу жемчуга:

— Братика жалко… Пропадает безвинно, дитя.

Заныли домовята в семь тоненьких голосов, еще громче запыхтело с полатей, а по крыше загрохотало, будто пронесся дикий табун. Двери в избу отворились и запрыгнула клюка с нанизанным на конец Черепом, это Сава зубами клацал, явно сочувствовал — переживал. Тут Хозяин хлопнул по столу кулаком, глазами сверкнул:

— Довольно тоску наводить! Принимаю и вторую твою сказку. Уж больно слезлива, а у нас и без того мокрести хватает. Теперь испугай-ка меня!

Леда поерзала на своем сундуке, призадумалась: «Чем же тебя пронять-то, Кащеевич, чтоб аж до мурашек, до мозга костей пробрало… Да какие тебе мурашки, ты сам кого хочешь напугаешь, одним своим видом загробным! Ага! Сам…»

Леда покосилась опасливо на рыжего паука, тот лапками перебирал что есть мочи, забирался к мужичку на полати, вдвоем, кажись, веселее будет, неужто тоже пугаться приготовился, вот чудак! Значит, не так-то уж эта нечисть и смела, значит, шанс есть.

— Сказка моя страшная — непростая, ее тихим голосом сказывают, а потому мне поближе к вам надо подсесть. Если позволите, конечно.

Хозяин глянул сурово, пальцами постучал по столу и сундук под Ледой тотчас зашевелился, подъезжая пред самые Его грозные очи. Девушка и сама струхнула оказаться напротив Хозяина, теперь даже рукой его можно коснуться. Еще боялась, что станет от него пахнуть неживым, плесенью какой-то и гнилью, но вместо этого Леда уловила только запах прелой листвы и грибов, можно притерпеться.

— А поведу я сказание про одного храброго Витязя и Марью-царевну. Вот поехал добрый молодец на войну, а Милой своей пообещался обратно вернуться, хоть живым, хоть мертвым. Три года ждала девица, истаяла словно свеча, вышла как-то на ночное крыльцо и взмолилась могучим ветрам, пусть донесут печаль ее до Любимого Друга, пусть на своих легких крыльях весточку пошлют, что не нужна ей жизнь без Него, а коли нет его на белом свете, так и сама готова в могилу лечь.

Выплакалась Марья-Царевна, поведала всему миру свою печаль, а после вернулась в терем и забылась недобрым сном. И вдруг раздался у ворот стук да бряк, всполошились слуги, поезд свадебный прибыл, а впереди Дорогой Жених. В хоромы зашел никому не поклонился, куска не отломил от поданного каравая, ног не отер, за руку взял Желанную Невесту, за ограду вывел и посадил перед собой на ретивого коня.

— Милая моя, не боишься ли ты меня? Доверишь ли мне судьбу?

— Не боюсь, Долгожданный! За тобой хоть на край земли!

Быстро миновали городок, выехали в чисто поле, филины сидят на стогах, в дальнем бору волки воют, а ночь-то темная, лошадь черная. Спрашивает Молодец вдругорядь:

— Милая моя, не боишься ли ты меня?

— Нет, не боюсь.

Приехали в земли чужие, неведомые, куда нога человеческая не ступит, птица не залетит, зверь не забежит, у семи колов на серебряном озере как обернется Молодец, зубы оскалил, сам месяца белее, а по шее алая полоса вьется:

— Милая моя, не боишься ли ты меня?

— Нет…

А лошадь темная, ночь-то черная…

— Ам!!! — и съел.

С последними словами Леда резко выбросила руки вперед и звонко хлопнула в ладоши перед самым лицом Хозяина. Вряд ли тот испугался, конечно, но все ж таки дрогнул и чуть заметно качнулся назад. Брякнула крышка подпола, это спряталась русалочка в свою укромную заводь, закряхтел досадливо мужичок на полатях, стаскивая с плеча паука-трусишку, а домовята шуршали под печью, переговаривались, ну чисто мышата.

Леда сжалась на своем сундуке, пока не поняла, что кто-то из под низу бьется, вот-вот крышка слетит, пришлось спрыгнуть самой. Раскрылся сундук со ржавым скрипом, полетело в стороны ветхое тряпье, а потом раздался знакомый мягкий баритон:

— Помог бы ты девице, Родственничек, глядишь, самому бы полегчало. Я ладушку эту славную давно знаю, меня из неволи вывела, так, может, и тебя освободит от нелегкой доли.

Леда даже не скрывала своего восторженного удивления:

— Сват Наум! Вот диво, так диво, где нам свидеться-то пришлось. Как поживаешь?

— Я-то как рад тебе в этом захолустье! А чего так бледна? Поди есть-пить хочешь? Это мы быстренько! Худо ты, Родственничек, принимаешь гостей, надо бы это дело исправить. Если дозволишь, конечно же. Тут хоромы твои, твоя полная власть, а мы, люди мелкие, супротив тебя, да и вовсе… не люди.

Хозяин котишку с колен столкнул, локтями навалился на стол, запустив в спутанные волосы длинные пальцы.

— Делай, как знаешь.

— Давно бы так, а то даже соловья баснями не кормят. Не боись, красавица, никто тебя здесь таперича не обидит. Пир горой закатим ради нашей приятной встречи!

Белой лебедью пронеслась над столом скатерть, опала, закрыв рассохшиеся щелястые доски до самого пола, зазвенела посуда, появились ниоткуда чашки, миски со всякой снедью. Живым запахло в избе: горячими щами да румяными шанежками, налетай, не зевай, да нахваливай!

Тут и едоки появились, ажно задрожали стены домишка, налезла всякая нечисть в избу и каждый за стол норовил. Леда только морщилась брезгливо и, будто разгадав ее тайные мысли, сундук снова крышку захлопнул да откатился в угол, туда девушка и перешла, ухватив со стола кружку с каким-то душистым напитком. Так Леда и просидела в углу, отпивая медовый настой на травах да поглядывая на Хозяина.

А сам-то Кащеев сын так и не притронулся к угощенью, только взирал мрачно, как исчезает еда со стола в ненасытных утробах, как двигаются проворно поросячьи мордочки, пожирая пироги да кулебяки, как топочет ногами по лавке безголовый черный петух, удирая от облезлого кошака. Прыгала посередь избы клюка, веселился Савушка безобидный, сверкал пустыми глазницами, заместо лампы светил.

Скоро у Леды голова отяжелела, к горлу подкатила тошнота:

— Сват Наум, что-то мне не хорошо… Душно тут… Или ты меня чем опоил нарочно… грех тебе за то… я думала, ты мне друг, а ты… хвостик поросячий после такого.

Пробормотала эти слова и повалилась на сундук без памяти, выронив из ослабших рук недопитую кружку.