Август 1923 года Наденька Вольпин провела в городе Дмитрове, неподалеку от Москвы. Она впервые оказалась в маленьком уездном городке. Немощеные улицы были покрыты слоем жирной черной грязи, в которой ноги увязали по щиколотку, из-за чего приходилось ходить босиком.

Все равно было приятно отрешиться от московской суеты, окунуться в дремотное бездействие русской провинции.

Весточки из Москвы от приятельниц она получала и знала, что Есенин вернулся из-за границы и расстался с Айседорой Дункан. Однако Надя сознательно оттягивала свое возвращение в Москву и неизбежную встречу с Сергеем Есениным — она твердо решила не возобновлять эту мучительную связь.

Тем не менее числа около двадцатого августа она вернулась в Москву в свою комнату на Волхонке. Не успела она, как говорится, порог перешагнуть, как на нее набросилась ее подруга поэтесса Сусанна Мар.

— Где ты пропадала? — засыпала ее вопросами Сусанна. — Есенин мне прохода не дает: куда вы подевали Надю Вольпин? Просто требует и с меня, и со всех. Мартышка (таково было прозвище Анны Никритиной) уже пристраивает к нему свою подругу Августу Миклашевскую. Актриса из Камерного. Писаная красавица.

Избежать встречи с Есениным было невозможно — орбиты, по которым они вращались, постоянно пересекались.

Действительно, дня через два в какой-то редакции Надя Вольпин совершенно случайно столкнулась с Есениным. Он тут же принялся ее уговаривать отправиться вместе с ним обедать в «Стойло Пегаса». И быстро уговорил. К ним присоединились и Мариенгоф с Анной Никритиной и еще какие-то приятели Есенина.

Мариенгоф окинул Надю Вольпин критическим взором.

— А вы располнели, — бросил он.

— Вот и хорошо: мне мягче будет, — усмехнулся Есенин, с вызовом глянув на Никритину, и по-хозяйски обнял Наденьку за талию.

Ее покоробило от циничных слов Есенина, от его самонадеянного тона. Она понимала, что тем самым Есенин поддразнивает Мариенгофа и Никритину. Наденька знает, что она действительно чуточку пополнела — когда Есенин уехал за границу, она была серьезно больна — шел процесс в легких, но к его возвращению процесс вроде бы приостановился, и Вольпин слегка располнела.

А в «Стойле Пегаса» развернулось широкое застолье. Есенин пил только вино и придирчиво следил за тем, чтобы тарелка Наденьки не оставалась пустой.

Есенин был в тот вечер необычно разговорчив, но рассказывал он вовсе не о Европе и Америке, а вспоминал родную Рязанщину, расхваливал свою мать, описывал, какая она была красавица.

Заговорили о поэзии. Есенин горячо подхватил эту животрепещущую тему:

— Кто не любит стихи, — провозглашал он, — вовсе чужд им, тот для меня не человек. Попросту не существует!

Есенина попросили почитать что-нибудь свое. Он охотно согласился. Среди стихов, которые он читал, оказалось одно из числа посвященных Августе Миклашевской. Разговор, естественно, перекинулся на нее. Кто-то сказал:

— Говорят, на редкость хороша?

Другой голос перебил:

— Давненько уже говорят. Надолго ли хватит разговору?

На что Есенин с усмешкой отозвался:

— Хватит… года на четыре.

Надежду Вольпин задело пренебрежительное отношение к представительнице слабого пола, о которой была уже наслышана, и она выпалила:

— Что на весь пяток не раскошелитесь?

Опять чей-то голос:

— Не упустите, Сергей Александрович, если женщина видная, она всегда капризна. А эта уж очень, как я слышал, хороша.

Есенин поморщился и бросил (не в угоду ли Наденьке Вольпин):

— Только не в спальне!

Наденька уже настолько разъярилась, так в ней взыграла женская солидарность, что она готова была дать Есенину пощечину. А вскоре ей пришлось обижаться уже не за Августу Миклашевскую, а за себя.

Кто-то из сидевших за столом перевел разговор на Надю Вольпин:

— На что они вам, записные красавицы? Ведь вот рядом с вами девушка — уж куда милей. Прямо персик!

Есенин тут же оживился, и в голосе его прозвучали нежность и сожаление:

— Этот персик я раздавил!

Раздраженная Вольпин парировала:

— Раздавить персик недолго, а вы зубами косточку разгрызите!

Есенин крепко обнял ее и сказал:

— И всегда-то она такая ершистая!

А дальше он и вовсе разоткровенничался, не чувствуя, видимо, всего цинизма своих слов:

— Вот лишил девушку невинности и не могу изжить нежность к ней.

А еще через несколько фраз добавил:

— Она очень хорошо защищается!

У Наденьки не хватило сил и решимости на то, чтобы встать и уйти. Потом они вышли из «Стойла Пегаса», по традиции посидели недолго у памятника Пушкину на Тверском бульваре, заглянули в какое-то кафе, выпили по чашечке черного кофе. Есенин неожиданно начал выяснять отношения, причем перешел на «ты»:

— Я знаю, — сказал он, — ты не была мне верна.

Надя пресекла эту фамильярность:

— Вы мне не дали права на верность.

Есенин рассмеялся.

Потихонечку они добрели до Волхонки и оказались в Надиной комнате. И тут все зароки, которые давала себе Надежда Вольпин, рухнули, и они оказались в постели.

Утром, уходя, Есенин сказал серьезно:

— Расти большая.

Как-то в сентябре Есенин с Надей Вольпин шли по Тверской и встретили Галю Бениславскую. Есенин подхватил и ее, и они втроем зашли в кафе Филиппова. Есенин стал жаловаться на боли в правом подреберье.

— Врач, — сказал он — грозит гибелью, если не брошу пить!

Наденька со своим остреньким язычком не удержалась от глупой шутки:

— Белая горячка все-таки почтенней, чем аппендицит. Приличней загнуться с перепоя, чем с пережора.

Бениславская набросилась на Надю:

— Вот такие, как вы, его и спаивают.

Есенин расхохотался. А Вольпин удивилась, она знала, что Галя Бениславская всячески старается очернить ее в глазах Есенина, но не подозревала, что та таит в себе столько злобы. Сама она Есенина ни к одной женщине не ревновала. Она была девушка умная и давно раскусила Есенина — поняла, что он по-настоящему женщин не любит, он «безлюбый Нарцисс» — любит себя одного.

Той же осенью Есенин затащил Вольпин в какую-то поэтическую компанию. Его попросили почитать стихи. Он охотно согласился. Читал из «Москвы кабацкой», потом из нового цикла «Любовь хулигана». При этом подчеркнул:

— Посвящается Августе Миклашевской.

Поэт Сергей Клычков сердито заметил:

— Пушкин любил Волконскую десять лет, прежде чем посвятил ей стихи. Ты же и десяти недель не знаком с женщиной, а уже, извольте, посвящаем ей чуть ли не книгу стихов.

Есенин, как ни странно, начал оправдываться:

— Да разве это к Миклашевской? Это к женщине вообще. Русский поэт — к русской женщине.

И добавил, искоса глянув на Наденьку:

— Вольпин знает.

А Надя с вызовом бросила:

— Нет, Вольпин не знает. Ничего Вольпин не знает.

Она лукавила, на самом деле она знала многое. Чуть позже Надежда Вольпин напишет в своих воспоминаниях:

«Любовь хулигана»… В жизни-то хулигана нет, есть лишь поза хулигана в стихах. Нет и его любви — есть жажда полюбить. Ты сказал: «Стихи не к Миклашевской, они к русской женщине вообще, и в частности, знаешь сама, к тебе». Нет, неправда. На стихах отпечаталось и что-то от облика твоей красавицы, даже ее имя обыграно.

Это все останется в моих думах, но в них я тебе никогда не признаюсь, мой бедный друг!»

В октябре того же двадцать третьего года в «Стойле Пегаса» произошел многозначительный разговор. К столику, где сидела Вольпин, подошел Иван Грузинов, давно друживший и с ней, и с Есениным. За его спиной маячила фигура пьяного Есенина. Грузинов стал просить Вольпин:

— Надя, очень прошу вас, очень: уведите его к себе. Прямо сейчас.

— Ко мне? — удивилась Вольпин. — Насовсем? Или на эту, что ли, ночь? Как вы можете о таком просить?

— Поймите, — говорил Грузинов, — тяжело ему с Галей! Она же…

— Знаю, любит насмерть женской любовью, а играет в чистую дружбу. Почему же ко мне? Со мною ему легче, что ли?

— Эх, — вздохнул Грузинов, — сами себе не хотите счастья!

Но в счастье с любимым Наденька Вольпин не верила — ни для себя, ни для него.

А Грузинов продолжал:

— Уведите его к себе и держите крепче. Не себя, так его пожалейте!

Но Наденька не могла увести к себе Есенина. Во-первых, в ее доме шел ремонт и ее переселили в чуланчик, где было так холодно, что вода в кувшине замерзала. А во-вторых, и, это главное, она уже знала, что будет ребенок и ей, чтобы благополучно доносить его, нужно беречься. Но пока это было тайной для всех.

К ним подошел Есенин и тоже попросил Надю увезти его к себе. Она и ему отказала. Тогда Грузинов подумал и предложил Есенину отвести его к Клычкову.

— К Клычкову? — взревел Есенин. — Не пойду! Он русофил!

Он выговорил слово «русофил» брезгливо, как ругательство.

«Больно было думать, — вспоминала Вольпин, — об этом вечере, что Сергей скитается бездомным и некуда ему приткнуться, если не к Гале Бениславской, с которой, видно, ему и впрямь тяжело».

А Есенин стоял, прислонившись к стене, и вдруг разразился длинной хлесткой руганью.

Вольпин была неприятно поражена, раньше он позволял себе распускать язык при ней. И она убежала, простившись только с Грузиновым. Тот смотрел ей вслед с осуждением и, конечно, он был прав. Не должна была она бросать Сергея, растерянного, бесприютного. Это было как предательство.

На следующий день они опять столкнулись в «Стойле Пегаса».

Есенин сказал ей:

— Я, кажется, нес несусветное. Очень был пьян. Не сердитесь.

Не успели они сесть за столик, как к ним подвалили «друзья» Есенина и стали уговаривать его перейти к ним и выпить вместе с ними. Есенин разозлился и отрезал:

— Не пойду. Вечно куда-то тащат… Дайте мне посидеть с моей женой!

Когда Есенин отошел улаживать что-то со счетом за ужин, к Вольпин подошла поэтесса Адалис и сказала:

— Я не в первый раз наблюдаю: у Есенина удивительное лицо, когда он рядом с тобой! Успокоенное и счастливое. Нет, правда! — Она повращала своими прекрасными, продолговатыми, голубыми в прозелень глазами, как будто выписанными на белоснежной эмали, и добавила: — Лицо блудного сына, вернувшегося к отцу.

Поздней осенью они ехали куда-то на пролетке. Было морозно. Есенин сидел задумчивый, погруженный в свои мысли.

— Почему у нас с вами с самого начала не задалось? — вдруг спросил он. — Наперекос пошло. Это была ваша вина. Забрали себе в голову, что я вас совсем не люблю! А я любил вас… По-своему!

«Видно, уж слишком по-своему», — подумалось Наденьке, но вслух она сказала:

— Наоборот. Я всегда это знала. Будь иначе, уж как-нибудь нашла бы в себе силы начисто оборвать нашу связь. Если не иначе, то вместе с жизнью.

Однажды у них зашел разговор о заграничных скитаниях Есенина.

— Расскажите, — попросила Вольпин, — как и почему вы там перебили зеркала в парижской гостинице?

Есенин стал уверять Наденьку, что бил не он, а Дункан.

— Приревновала, ну и вошла в раж. На шум прибежала администрация. Я, как джентльмен, взял вину на себя.

Надя подумала, что это похоже на правду, может быть, того требовали деловые соображения. Как ни крути, главой фирмы «Всемирно известная танцовщица и ее молодой русский муж» была она, а не он.

Воспользовавшись случаем, она попутно спросила у Есенина, считает ли он Айседору Дункан крупной величиной в искусстве?

Есенин отвечал на этот непростой для него вопрос охотно и обстоятельно. У Нади мелькнула мысль, что, видимо, он давно все продумал.

— Поначалу, — сказал он, — искренне считал. Но потом, когда увидел танец другой тамошней плясуньи (имени он не назвал), недавно вошедшей в славу, я понял что почем. Дункан в танце себя не выражает. Все у нее держится на побочном: отказ от тапочек балетных — босоножка, мол; отказ от трико — любуйтесь естественной наготой. А сам танец у нее не свое выражает, он только иллюстрация к музыке, картинка. Ну, а та, новая, — ее танец выражает свое, сокровенное: музыка же только поставлена на службу.

В ноябре Есенин, встретив Надежду Вольпин, сообщил ей, что ложится в больницу — где-то в Замоскворечье — «то ли Пятницкая, то ли Полянка. Ну, Галя будет знать». Он взял с Наденьки слово, что она навестит его там. «Адрес возьмите у Гали».

Однако Галя и здесь не упустила возможности продемонстрировать свое верховенство — она самая близкая, самая доверенная — и не захотела сообщать Вольпин адрес больницы и даже не передала Есенину письмо от Нади.

Незадолго до того как Есенин лег в больницу, Надя Вольпин сообщила ему, что беременна от него и собирается рожать. Эта новость отнюдь не порадовала Есенина. У него уже было трое детей, но все они жили отдельно от него, и он с ними практически не общался.

Наденька ясно дала понять, что не рассчитывает воспользоваться положением и выйти за него замуж. Она сказала Есенину, что вряд ли возможно совмещать две такие разные задачи: растить здорового ребенка и отваживать отца от вина. И вот теперь, когда Есенину надо было ложиться на лечение, она стала допытываться, не слишком ли угнетает его мысль о будущем ребенке. И добавила:

— Если так, то ребенка не будет.

Есенин принялся с жаром уверять, что дело совсем не в нем, что его беспокоит будущее Наденьки. Если он ее отговаривает рожать, то только потому, что думает о ней, — вряд ли она представляет себе, насколько ребенок осложнит ее жизнь. На том и расстались.

Когда Вольпин во второй раз навестила Есенина в больнице, она застала там Галю Бениславскую с целой стайкой ее подруг и его поклонниц. Есенин принимал их не в палате, а в вестибюле под лестницей.

На этот раз он был с Наденькой почти груб. Возможно, тем самым он хотел угодить Гале.

— Вам сколько лет исполнилось? Двадцать восемь?

— Расщедрились! Хватит с меня и двадцати четырех.

Надя понимала подоплеку этого разговора — Есенин убеждал самого себя, что Наденька достаточно взрослая и он за нее не в ответе.

— Ну, да! — насмешливо произнес Есенин. — Вы еще скажете, девочка! Мы же с вами целый век знакомы. Когда встретились?

— Осенью девятнадцатого.

— Вот тогда вам было двадцать три.

— Было девятнадцать. Мои годы просто считать: в двадцатом — двадцать. В двадцать четвертом, в феврале, будет двадцать четыре.

— Все-то она девочка. А уж давно в возрасте!

— Дались вам мои годы. Свои не забывайте.

Через несколько дней Есенин заявился в промерзшую Надину комнату на Волхонке и вытащил ее из дома в какое-то кафе в полуподвале в переулке между Тверской и Дмитровкой. Есенина сразу же перетянула к себе за столик компания актеров, где его принялась обольщать грузноватая, игриво-кокетливая, уже немолодая, но еще красивая женщина. Есенину явно льстило ее внимание.

А к Вольпин подсел невесть откуда взявшийся Иван Грузинов и стал просить Наденьку не оставлять здесь Есенина одного.

— Кроме вас, тут никого из друзей.

Грузинов объяснил, что живет не дома и позже двенадцати возвращаться не может. Тем более с пьяным Есениным.

Когда Грузинов ушел, его сменил какой-то американец, который пришел в восторг от того, что Надя знает английский язык. Он стал уговаривать Надежду вспомнить о женской гордости и уйти, бросив Есенина, который привел ее, а сам ухаживает за другой.

Вольпин начала объяснять американцу, что Есенин великий русский поэт, который гибнет на глазах у друзей, и потому сейчас не до личных обид. Есенин заметил внимание американца к Наде и грубо схватил ее за руку, выкрикнув: «Моя!»

Актерская компания постепенно редела, и Надя начала уговаривать Есенина, что и им пора. Но Есенин вдруг вспомнил, что обещал Гале Бениславской, которая больна и ничего весь день не ела, принести ужин. После некоторого ожидания им принесли пакет с какой-то снедью, и они выбрались на улицу. Надя надеялась, что на морозе Есенин хоть немного протрезвеет, но его развезло еще больше, он не стоял на ногах, а у Вольпин не хватало сил поддержать его.

Наконец, они добрались до Брюсовского переулка, дверь им открыла сама больная и, увидев Вольпин, удивилась:

— Вы?

Не ожидала наивная ревнивица, что Надя приведет Есенина к ней, а не к себе.

Есенин пытался удержать Надю:

— Мы же не поговорили… о главном.

— Успеем. Я не завтра уезжаю.

А «главное» заключалось в том, что Вольпин твердо решила сохранить ребенка и переехать в Ленинград. Есенин же уговаривал Надю прервать беременность.

— Зря вы все-таки это затеяли, — говорил он. — Я хотел попросить Бениславскую, чтобы она поговорила с вами.

— Что ж! — отозвалась Надя. — Я б направила ее для объяснений к Сусанне Мар.

— Понимаете, — продолжал настаивать Есенин, — у меня трое детей. Трое!

— Так и останется трое, — твердо сказала Вольпин. — Четвертый будет мой, а не ваш. Для того и уезжаю.

Надежда хотела иметь ребенка, чтобы верней хватило сил на разлуку. Окончательную разлуку!

За несколько дней до отъезда Вольпин узнала, что друзья Есенина подыскивают ему сильную подругу, которая могла бы удержать его от пьянства. Подходящей кандидатурой считалась Анна Абрамовна Берзинь, редактор Госиздата. Но о ней разговор впереди.

Надежда Вольпин действительно переехала в Ленинград, где 12 мая 1924 года родила сына и нарекла его Александром.

В Ленинграде Надежда подружилась с друзьями Есенина, особенно с Александром Михайловичем Сахаровым и его женой Анной Ивановной. В их квартире она снова встретила Есенина в один из его очередных приездов в Ленинград. В столовой Сахаровых собрались поэты, чтобы послушать, как Есенин читает свои новые стихи. Там она впервые услышала «Письмо к матери». Дальнейший разговор оказался весьма примечателен — он бросал некий отсвет на детство Сергея Есенина и на то, почему он искал в женщинах, любивших его, материнской ласки и заботы, которых он был лишен в детстве.

В тот вечер, прочитав «Письмо к матери», Есенин стал говорить о своей бабушке Наталье Евтеевне Титовой, которая заменила маленькому Сереже мать. Есенин объяснил, что в «Письме к матери» он и внутренне и внешне обрисовал не мать, а бабушку. Это она выходила на дорогу в старомодном ветхом шушуне встречать внука, прибегав-шего за десятки верст из школы.

14 апреля 1924 года в Ленинграде состоялся авторский вечер Есенина в Зале Лассаля в бывшем здании Городской думы. Есенин вытащил на этот вечер и Надежду Вольпин.

Начало оказалось не совсем удачным. Зал был уже полон, а Есенин все еще не появлялся. Публика начала роптать, стучать ногами. Наконец, за кулисами возник Есенин, но в весьма непрезентабельном виде. Его быстренько умыли, причесали, повязали галстук, и он, как будто протрезвевший, вышел на эстраду.

Есенин начал вечер не с чтения стихов, а со вступительного слова. Надежда Вольпин в своих воспоминаниях признает, что говорил он несколько бессвязно: о том, что страна на новом пути, что вершится большое и небывалое, а вот он, Сергей Есенин, встал на распутье и не знает, чего требует от него поэтический долг, чего ждет Родина от своего поэта.

— Понимаете, — повторял он, — я растерян, вот именно, растерян.

Потом он наконец начал читать стихи, и успех был ошеломительным.

Организатор вечера Романовский вспоминал:

«Минут через десять мы вместе с Есениным вышли через служебный вход. Стоило нам лишь приотворить дверь и показаться на пороге, как нас встретил оглушительный шум и визг. У служебного входа поджидала Есенина толпа восторженных слушателей, главным образом девиц. Они дружно ринулись на поэта, подняли его на руки и понесли. Одну из поклонниц осенила «светлая» мысль — она стала расшнуровывать один из ботинков Есенина, желая, видимо, унести с собой шнурок в качестве сувенира. Ее пример вдохновил другую почитательницу таланта Есенина, она решила снять с поэта галстук, воспользовавшись его беспомощным состоянием на руках у поклонников и поклонниц. Энергичная девица ухватилась за нижний конец галстука и сильно потянула его к себе. В результате возникла удавная петля. Есенин стал задыхаться, лицо его побагровело. Я закричал на эту поклонницу, приказал ей немедленно отпустить галстук. Но она не обратила на мои слова ни малейшего внимания. Тогда я, испугавшись, как бы она совсем не удавила поэта, резко и сильно ударил ее по руке, она вскрикнула и выпустила галстук. Вот так донесли на руках Есенина до гостиницы. Поклонники хотели внести его в номер, но швейцар и служащие гостиницы заставили их разойтись».

На следующий день Есенин писал Гале Бениславской: «Вечер прошел изумительно. Меня чуть не разорвали».

В этот предпоследний приезд в Ленинград он просил жену Сахарова Анну Ивановну дать ему адрес Надежды Вольпин. Анна Ивановна отказалась, отговариваясь тем, что должна сначала спросить разрешения у Наденьки. «А то он придет, а вы его с лестницы спустите. А я бы на вашем месте спустила».

Есенин не только принял как должное, что Надя «спустит его с лестницы», но даже стал рассказывать, что она именно так и поступила. И сам в конце концов поверил в свою выдумку. Поверил тем легче, что еще в августе двадцать четвертого года, когда ее сыну было всего четыре месяца, Надя вместе с няней шла по Гагаринской улице и увидела, что навстречу им идет Есенин. Надежда приказала няньке перейти на другую сторону улицы — она не захотела показывать сына отцу при случайной встрече. Отсюда родилась сплетня, что Надежда не позволила Есенину даже посмотреть на ребенка.

Она, конечно, разрешила Анне Ивановне Сахаровой дать Есенину ее адрес, но в его последний приезд в Ленинград они разминулись — Надежда уехала на Рождество на две недели с сыном в Москву.

Александр Михайлович Сахаров рассказал Наденьке, что в тот свой приезд в Ленинград Есенин ходил на Мойку с мыслью утопиться, но хмурая осенняя река показалась ему холодной и неприютной — не успокоит такая могила! И отказался от замысла, отложил…

— Сами знаете, — сказал Александр Михайлович, — он уже раз пробовал такое, вену себе вскрывал…

— Тогда, в двадцать четвертом году? — спросила Надежда. — Та черная повязка на руке?

— Ну да! — подтвердил Сахаров. — А вы поверили, что он стекло подвальное продавил? Ясно же было: аккуратненько вену перерезал. Нигде, ни на руке, ни на одном пальце, ни царапины. Да как вы могли поверить?

Надя Вольпин гнала от себя тогда эту страшную догадку. Ведь черную повязку на руке Есенина она увидела в канун родов.

Как прощальный привет от Есенина прозвучал для Нади рассказ некоего Коли, тот был мужем подруги Анны Ивановны и ходил в «друзьях» у Есенина. Он рассказал ей, как огорчился Сергей Александрович, когда Сахарова отказалась дать ему адрес Надежды. Они с Есениным пили потом целый день, а Есенин все повторял:

— Как же низко я пал, если Надя Вольпин… она любила меня больше всех… И Надя спустила меня с лестницы!

Та случайная встреча в Ленинграде на Гагаринской улице оказалась для Надежды Вольпин последней — больше она Сергея Есенина, отца своего сына, не видела.