«Горе от ума». Анонимное издание 1830-х годов. С. 69. (из собрания Н. К. Пиксанова)

ПРОТОТИПЫ «ГОРЯ ОТ УМА»

Сведений о реально существовавших лицах, послуживших прототипами «Горя от ума», имеется много, но достоверность их невелика. От самого Грибоедова, в его бумагах и сочинениях, до нас не дошло никаких указаний по данному вопросу, и все, чем мы располагаем, — сбивчивые, неточные и противоречивые показания современников, часто из вторых и третьих рук. Так, Р. М. Зотов рассказывает: «Когда Грибоедов приезжал в Петербург с Кавказа до отправления своего в несчастное персидское посольство, где он так печально погиб для отечества и литературы, он многим, в том числе актеру Сосницкому, рассказывал, на какие именно лица он писал роли своей комедии. Он взял все эти типы в Москве, кроме одного Репетилова, который долго служил в Петербурге. Грибоедов описывал характеристику каждого лица, образ его жизни, привычки и приемы, так что «Горе от ума» должно было иметь в свое время двойную занимательность. Теперь эти предания исчезли; едва ли кто знает эти типы, а актеры, играющие их, — всего меньше» (Зотов Р. М. Театральные воспоминания. СПб., 1860. С. 84). Конечно, бытовые и психологические черты своих героев Грибоедов списывал с натуры, с представителей русского, в частности московского общества. В воспоминаниях С. Н. Бегичева сохранился рассказ о том, как Грибоедов, приехав в 1823 г. с Кавказа в Москву, усиленно изучал московское общество и с этой целью «пустился в большой московский свет, бывал на всех балах, на всех праздниках, пикниках и собраниях, по дачам и проч., и проч.» («Русский вестник», 1892, № 8, стр. 306). Но, разумеется, в художественных образах поэта не было простого копирования с определенных лиц, хотя яркая типичность его героев невольно вызывала в современниках догадки об их оригиналах. Такие догадки начались сразу, как только комедия стала известна в Москве, т. е. с 1823 г. В Москве открылась настоящая охота за прототипами грибоедовских героев, и этим была очень встревожена сестра драматурга, Мария Сергеевна. Впоследствии она рассказала Д. А. Смирнову: «Я предупреждала Александра, что он с комедией наживет кучу врагов себе, а еще более мне, потому что станут говорить, что злая Грибоедова указала брату на оригиналы. — „Да какие же оригиналы?“ — спросил он. — Помилуй, да ведь твои Тугоуховские разве не Ш-х-ские? — Я твоих Ш-х-ских не знаю“, — отвечал он» (Русский архив, 1874, VI, с. 1555).

К. Полевой, современник и знакомый Грибоедова, хорошо знавший московское общество, в предисловии ко второму изданию «Горя от ума» (1839, стр. XXII-XXIII) писал: «Поэт так умел очертить свои лица, что мы, кажется, видим их перед собою. Многие хотели отыскивать их в обществе и называли по именам некоторых известных людей, будто бы изображенных Грибоедовым. Труд тщетный, но однако ж он служил доказательством верности изображений… Забавно, что в Москве, где происходит действие комедии, называли Фамусовым, Скалозубом, Репетиловым то одно, то другое лицо, и нам случалось слышать даже споры, где один утверждал, что Грибоедов изобразил такого-то, а другой доказывал, что напротив такого-то. Ошибались и тот, и другой». В. К. Кюхельбекер, ознакомившись в своем тюремном заключении с некоторыми догадками критиков относительно прототипов «Горя от ума», отмечал в дневнике в 1833 г.: «…Грибоедов писал „Горе от ума“ почти при мне, по крайней мере мне первому читал каждое отдельное явление непосредственно после того, как оно было написано, знаю, что поэт никогда не был намерен писать подобные портреты: его прекрасная душа была выше таких мелочей» (Кюхельбекер В. К. Дневник, Л., 1929, С. 91).

Все те указания на прототипы «Горя от ума», которые имеются в грибоедовской литературе, следует принимать не в прямом, а в условном значении, т. е. что то или другое лицо из числа современников Грибоедова похоже более или менее на того или иного героя комедии и могло дать ту или другую черту для выведенного художественного типа, причем, конечно, в большинстве случаев поэт отвлекал характерные типичные черты от многих лиц и свободно их комбинировал.

Прототипом Фамусова (от лат.: fama — молва) называли дядю Грибоедова, Алексея Федоровича. Сам поэт в отрывке «Характер моего дяди» так изображает его: «Вот характер, который почти исчез в наше время, но двадцать лет тому назад был господствующим, характер моего дяди. Историку предоставляю объяснить, почему в тогдашнем поколении развита была повсюду какая-то смесь пороков и любезности; извне рыцарство в нравах, а в сердцах отсутствие всякого чувства. Тогда уже многие дуэллировались, но всякий пылал непреодолимою страстью обманывать женщин в любви, мужчин в карты или иначе; по службе начальник уловлял подчиненного в разные подлости обещаниями, которых не мог исполнить, покровительством, не основанном ни на какой истине; но за то как и платили их светлостям мелкие чиновники, верные рабы — спутники до первого затмения! Объяснимся круглее: у всякого была в душе бесчестность и лживость на языке. Кажется, нынче этого нет, а может быть и есть; но дядя мой принадлежит к той эпохе. Он как лев дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей в Петербурге, в отставке жил сплетнями. Образец его нравоучений: „я, брат!“». Нельзя не признать, что самый тон этой характеристики близко напоминает монологи Чацкого, обращенные к Фамусову. «Образец нравоучений» дяди поэта „я, брат!“ воспроизводится в словах Фамусова: «Мы, например…» (д. II, 65). А. Ф. Грибоедова же напоминают слова Чацкого: «Не тот ли, вы к кому меня еще с пелен, для замыслов каких-то непонятных, дитей возили на поклон». Сохранился рассказ С. Н. Бегичева, что именно так поступал с юношей-Грибоедовым его дядя. Широкое гостеприимство Фамусова также напоминает Грибоедова-дядю, о котором К. Н. Батюшков писал Н. И. Гнедичу в феврале 1810 г.: «Сегодня ужасный маскарад у г-на Грибоедова, вся Москва будет». Но, разумеется, сходство не идет далее нескольких черт — психологических и бытовых. В Фамусове столько типичного, что в нем узнавались черты многих московских бар.

По связи с А. Ф. Грибоедовым, предполагаемым прототипом Фамусова, в его же семье искали прототип Софьи. Возможно, некоторые черты Софьи Павловны Фамусовой напоминают одну из двух дочерей А. Ф. Грибоедова, Софью Алексеевну, вышедшую замуж за С. А. Римского-Корсакова, но совершенно невероятно, чтобы драматическая ситуация Софьи Фамусовой была подсказана обстоятельствами в семье А. Ф. Грибоедова. Автор «Горя от ума» был так тесно связан с семьей своего дяди, так дружен со своими двоюродными сестрами, что никогда не решился бы подобные обстоятельства сделать мотивом сценической интриги.

Догадок о прототипе Молчалина современниками высказано много. В. В. Каллаш сообщил, что на полях одной старинной рукописи «Горя от ума» им был назван некто Полуденский, секретарь почетного опекуна Лунина (Русский архив, 1905, № 5, стр. 175-176). Кроме этого свидетельства мы располагаем еще только одним глухим указанием А. Н. Веселовского: «Молчалин срисован с одного усердного посетителя всех знатных прихожих, умершего уже давно в сане почетного опекуна» (Русский архив, 1874, № 6, стлб. 1540).

Лицом, на которое указывали как на прототип Чацкого, был П. Я. Чаадаев. Об этом говорили уже осенью 1823 г., когда комедия впервые стала известной в рукописи. Пушкин писал П. А. Вяземскому из Одессы в декабре 1823 г.: «Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чедаева; в теперешних обстоятельствах это чрезвычайно благородно с его стороны» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Л., 1937. Т. 13. С. 81). Слух об осмеянии Чаадаева оказался вздорным, в чем Пушкин убедился, как только прослушал «Горе от ума» в чтении И. И. Пущина в Михайловском в январе 1825 г. Но сближение Чацкого с Чаадаевым сохранилось в устной, потом в печатной традиции. И. Д. Гарусов поместил даже в своем издании «Горя от ума» (1875) особое рассуждение «Прототип Чацкого — Чаадаев», но не привел в доказательство этой мысли никаких фактических данных. Позднее Гарусова на сходстве Чацкого с Чаадаевым настаивал А. И. Кирпичников (П. Я. Чаадаев. По новым документам // Русская мысль. 1896, № 4. С. 154-155), ссылаясь на то, что в стихотворении Ф. Н. Глинки о Чаадаеве сказано, что он «пил из чаши жизни муку и выпил горе от ума», а также на то, что в пьесе Ростопчиной «Возврат Чацкого в Москву» Чацкий изображен плешивым. Ему возражал А. И. Маркевич (Филологические записки, 1897, № 2). Ряд новых наблюдений о Чаадаеве как прототипе Чацкого сделал Ю. Н. Тынянов в статье «Сюжет „Горя от ума“» (см.: ЛH. М., 1946. Т. 47-48. С. 161-172). Там же (С. 173-176) развернута аргументация об отражении в образе Чацкого характера и биографии В. К. Кюхельбекера. О значении Кюхельбекера, вернувшегося из-за границы, опального, неудачливого — для конструирования образа Чацкого и деталей «Горя от ума» Ю. Н. Тынянов писал также в статье «Французские отношения Кюхельбекера» (ЛН. М., 1939. Т. 33-34. С. 360-361).

Несомненно, что в образе Чацкого отразились подлинные черты характера и воззрений самого Грибоедова, каким он рисуется в его переписке и в воспоминаниях современников: горячий, порывистый, подчас резкий и независимый. В речи Чацкого Грибоедов вложил все лучшее, что сам думал и чувствовал. Можно с несомненностью сказать, что взгляды Чацкого на бюрократию, жестокости крепостного права, подражание иноземцам и т.п. — подлинные взгляды Грибоедова. Любопытно, что в жизни Грибоедов говорил словами Чацкого; когда в следственной комиссии по делу декабристов его спросили, почему он «неравнодушно желал русского платья», Грибоедов отвечал письменно: «Русского платья желал я потому, что оно красивее и покойнее фраков и мундиров, а вместе с этим полагал, что оно бы снова сблизило нас с простотою отечественных нравов, сердцу моему чрезвычайно любезных» (Щеголев П. Е. А. С. Грибоедов и декабристы. По архивным материалам. СПб., 1905. С. 17).

По рассказу некоей Новосильцевой, Грибоедов сам однажды попал в ситуацию, сходную с изображенной им в пьесе, — когда по Москве распространился слух, будто он сошел с ума, и встревоженные друзья спешили его навестить, чтобы проверить справедливость слуха. Одному из этих друзей, Ф. Я. Эвансу, Грибоедов «рассказал, тревожно ходя взад и вперед по комнате, что дня за два перед тем был на вечере, где его сильно возмутили выходки тогдашнего общества, раболепное подражание всему иностранному и, наконец, подобострастное внимание, которым окружали какого-то француза, пустого болтуна. Негодование Грибоедова постепенно возрастало и, наконец, его нервная, желчная природа высказалась в порывистой речи, которой все были оскорблены. У кого-то сорвалось с языка, что «этот умник» сошел с ума, слово подхватили, и те же Загорецкие, Хлестовы, гг. N. и D. разнесли его по всей Москве.

— Я им докажу, что я в своем уме, — продолжал Грибоедов, окончив свой рассказ. — Я в них пущу комедией, внесу в нее целиком этот вечер: им не поздоровится. Весь план у меня уже в голове, и я чувствую, что она будет хороша» (А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1929. С. 333).

Наконец, если не прототипом, то типом для Чацкого могли служить многие декабристы.

Яркая типичность образа Скалозуба поощряла современников к бесконечным предположениям о его оригинале. Смутное московское предание считало таковым Сергея Александровича Римского-Корсакова, женившегося на Софье Алексеевне Грибоедовой, которую в свою очередь называли прототипом Софьи Фамусовой (Гарусов И. Д. — издание 1875 г. С. 260; Оболенский Д. Д. — Русский архив, 1895, № 3. С. 366 и др.). По другой версии, оригиналом Скалозуба следует считать полковника (или генерала) Фролова (Стахович А. А. Клочки воспоминаний. М., 1904. С. 153-154, Филипсон Г. И. Русский архив, 1883. Т. III. С. 255). Третьи называли прототипом Скалозуба И. Н. Скобелева (Петербургская газета, 1873 г., 14 авг., № 55; Голос, 1867 г., 5 дек., № 331).

А. Н. Веселовский, основывавшийся на изустной московской традиции, писал: «Относительно лица, послужившего оригиналом Скалозуба, были разные мнения. Одни видели в нем Паскевича, другие с несколько большим основанием лицо, еще выше поставленное в управлении армии» (намек на Аракчеева или на великого князя Николая Павловича, будущего императора Николая I). Но здесь же А. Н. Веселовский заявляет: «Сергей Сергеевич Скалозуб, воплотивший в себе тип фрунтовика-служаки, какими кишели в то время войска, разумеется, снят с натуры и, хотя потом подновлен несколькими чертами, взятыми у одной определенной личности (именно дивизионного генерала Фр-л-ва), представляет как бы собирательный характер, в котором обрисован целый класс подобных людей» (Русский архив, 1874, № 6, стлб. 1534-1535).

Есть сведения о том, что тип Скалозуба автор «Горя от ума» наблюдал еще в юности, среди офицеров Иркутского полка, в котором Грибоедов служил. (Альбовский Е. История Иркутского полка, ч. II. Минск, 1902). Декабрист Н. Лopep говорит, что вызвавший бунт Семеновского полка (1820) полковник Шварц был «человек без всякого образования, тип Скалозуба в «Горе от ума». До той же поры он командовал армейским полком и отличался своею строгостью, формалистикой, ни о чем больше не умел говорить, как о ремешках, пригонке аммуниции, выправке и проч.» (Лopep Н. Из записок декабриста // Русское богатство, 1904, № 3. С. 61). Декабрист И. Д. Якушкин заявляет: «На каждом шагу встречались Скалозубы не только в армии, но и в гвардии, для которых было непонятно, чтобы из русского человека возможно выправить годного солдата, не изломав на его спине нескольких возов палок». (Якушкин И. Д. Записки. М., 1905. С. 18).

Наиболее единодушны современники и историки в определении прототипа Анфисы Ниловны Xлёстовой. Ее оригиналом называют Настасью Дмитриевну Офросимову, большую московскую барыню, известную своим умом, крутым характером, откровенностью и причудами. Она была чрезвычайно популярна в большом обществе допожарной Москвы, и о ней сохранилось много рассказов и анекдотов. Д. Н. Свербеев передает любопытные подробности об одной из встреч с Офросимовой: «Возвратившись в Россию из-за границы в 1822 году и не успев еще сделать в Москве никаких визитов, я отправился на бал в Благородное собрание; туда по вторникам съезжалось иногда до двух тысяч человек. Издали заметил я сидевшую с дочерью на одной из скамеек между колоннами Настасью Дмитриевну Офросимову и, предвидя бурю, всячески старался держать себя от нее вдали, притворившись, будто ничего не слыхал, когда она на пол залы закричала мне: „Свербеев! поди сюда!“ Бросившись в противоположный угол огромной залы, надеялся я, что обойдусь без грозной с нею встречи, но не прошло и четверти часа, как дежуривший на этот вечер старшина, мне незнакомый, с учтивой улыбкой пригласил меня идти к Настасье Дмитриевне. Я отвечал: „сейчас“. Старшина, повторяя приглашение, объявил, что ему приказано меня к ней привести. — „Что это ты с собой делаешь? Небось, давно здесь, а у меня еще не был! Видно, таскаешься по трактирам, да по кабакам, да где-нибудь еще хуже, — сказала она, — оттого и порядочных людей бегаешь. Ты знаешь, я любила твою мать, уважала твоего отца“… и пошла, и пошла! Я стоял перед ней, как осужденный к торговой казни, но как всему бывает конец, то и она успокоилась». (Свербеев Д. Н. Записки. М., 1899. Т. I. C. 262-263). «Старуху-Хлёстову я хорошо помню, — пишет другой мемуарист: — это была Настасья Дмитриевна Офросимова; <…> ее же под именем Марии Дмитриевны Ахросимовой, описал в «Войне и мире» граф Л. Н. Толстой. Офросимова была одного с нами прихода Иоанна Предтечи в Старой Конюшенной; она строго блюла порядок и благочиние в церкви, запрещала разговоры, громко бранила дьячков за непристойное пение, или за нерасторопность в служении; дирала за уши (как Чацкого) мальчиков, выходивших со свечами при чтении Евангелия и ходивших с тарелочкою за свечным старостой, держала в решпекте и просвирню. К кресту Офросимова всегда подходила первою, раз послала она дьячка к незнакомой ей даме, которая крестилась в перчатке, громко, на всю церковь, дав ему приказание: „Скажи ей, чтоб сняла собачью шкуру!“» (Стахович А. А. Указ. соч. С. 154; см. также: Гершензон М. Грибоедовская Москва. Изд. 2-е. М., 1916. С. 107-111). Прикрепление Хлёстовой к оригиналу Офросимовой — одно из самых убедительных в литературе о прототипах грибоедовских героев, хотя есть и другие указания на прототипы Хлёстовой, которую близко напоминают, например, душевный облик и внешнее поведение самой матери поэта, Настасьи Федоровны Грибоедовой (см. Русское слово, 1859, № 4, С. 1).

По сообщению А. Н. Веселовского, основанному на московской традиции, оригиналом Репетилова (от лат.: repeto — повторяю) послужил Николай Александрович Шатилов, с которым Грибоедов служил в Московском гусарском, а потом в Иркутском гусарском полку. «Господин этот, по словам Бегичева, был добрый малый, очень пустой и одержимый несчастной страстью безпрестанно острить и говорить каламбуры. Этим наконец он так надоел Грибоедову, что тот купил альманах анекдотов Биевра и как только тот каламбур, к нему сейчас обращался с вопросом: „На какой странице?“ — Свое, ей богу, свое, — отвечал он всегда. Остряк этот был в Москве, когда Грибоедов привез туда оконченную комедию. Автор сам прочел ему роль Репетилова. Тот расхохотался, говоря: „Я знаю, на кого ты тут метишь! — На Чаадаева“…» (Русский архив, 1874, VI, стлб. 1555).

В указаниях на оригиналы Загорецкого имеется несколько вариантов. И. Д. Гарусов, специально собиравший на этот счет сведения, писал, что «одни признавали в нем только что начинавшего свою карьеру, ловко втиравшегося в знать, не брезгавшего никакими средствами для наживы московского и ярославского откупщика А-ва <…>, другие видели в нем тоже откупщика, но московского, *-ва, впоследствии ставшего крупным капиталистом. Третьи думали, что выведен в Загорецком один из содержателей игорных домов, шулер, обыгрывавший всех наверняка…» (издание 1875 г. С. 371-372). В качестве иного оригинала Загорецкого еще ранее был указан третьестепенный литератор А. Элькан (см.: Л.<ернер> Н. Прототип Загорецкого. — Русская старина, 1908, № 12. С. 607-613). По словам А. Н. Веселовского, «для определения оригинала Загорецкого существует более разнообразных предположений, чем относительно других действующих лиц. Явный признак, что современное общество изобиловало темными личностями в этом роде. С наибольшим правдоподобием до сих пор указывали на Арс. Барт-ва» (Русская библиотека, вып. V, изд. 2. С. 158). Разных лиц называют также прототипом Платона Михайловича. «В лице добродушного и неповоротливого, честного малого Платона Михайловича Горичева, — писал А. Н. Веселовский, — Грибоедов не задумался изобразить своего старого приятеля и родственника, Илью Ивановича Огарева и, по старым рассказам, сам же приехал к другу и признался, что вставил его в свою комедию» (Русский архив. 1874, VI, стлб. 1540). С Огаревым Грибоедов встречался на Кавказе, где тот служил на военной службе. Впоследствии Огарев был архангельским и пермским губернатором.

Другим прототипом Платона Михайловича называла Дмитрия Никитича Бегичева, с которым Грибоедов был дружен, как и с его братом, С. Н. Бегичевым. «Дмитрий Никитич, отличавшийся необычайным добродушием в обхождении, казалось, должен был навсегда оставаться добрым московским семьянином» (Полевой К. А. Записки. СПб., 1888. С. 297), но потом он получил место губернатора в Воронеже. Племянница Бегичевых, Е. П. Соковнина, возражала К. А. Полевому, ссылаясь на энергично-деятельный характер Д. Н. Бегичева. Молву же об изображении Д. Н. Бегичева в роли Платона Михайловича она объясняет одной случайностью: «В 1823 г. А. С. Грибоедов гостил летом в деревне друга своего Степана Никитича Бегичева, и здесь исправлял и кончал свою бессмертную комедию, поселясь в саду, в беседке, освещаемой двумя большими окнами. Д. Н. Бегичев в это лето приехал к брату с своей женою. Раз Грибоедов пришел в дом к вечернему чаю и нашел обоих братьев Бегичевых сидящими у открытого окна в жаркой беседе о давно прошедших временах. Так как вечер был очень теплый, то Дмитрий Никитич расстегнул жилет. Жена его Александра Васильевна, урожденная Давыдова, несколько раз подходила к нему, убеждая застегнуть жилет и ссылаясь на сквозной ветер. Д. Н., увлеченный разговором, не обращал внимания на ее просьбы, и, наконец, с нетерпением воскликнул: „Эх, матушка!“ и, обратись к брату, сказал: „А славное было время тогда!“ А. С. Грибоедов, безмолвный свидетель этой сцены, расхохотался, побежал в сад, и, вскоре за тем принеся свою рукопись, прочел им сцену между Платоном Михайловичем и Натальей Дмитриевной, только что им написанную, прибавив при этом: „Ну, не подумайте, что я вас изобразил в этой сцене; я только что окончил ее перед приходом к вам“. Конечно, все смеялись, и так как этот маленький эпизод был передан Д. Н. Бегичевым братьям его жены и, между прочим, Денису Васильевичу (Давыдову, поэту. — Н. П.), словоохотливому весельчаку, то не мудрено, что стоустая молва поспешила разнести весть, что А. С. Грибоедов изобразил своего друга Д. Н. Бегичева в роли Платона Михайловича. Жена Д. Н. Бегичева, Александра Васильевна, не имела ничего общего с светской и бесцветной московской барыней Натальей Дмитриевной, изображенной в „Горе от ума“». (Соковнина Е. П. Воспоминания о Д. Н. Бегичеве. — Исторический вестник, 1889, № 3. С. 665-666).