Александр Грич

Тень иракского снайпера

Ты можешь жить в стране десятки лет, быть успешным, пожинать лавры славы и почета или просто работать скромно и незаметно. Ты можешь каждый день постигать эту страну — и намеренно, изучая язык и культуру, читая книги, бродя по улицам или просто дыша ее воздухом, вглядываясь в лица, присматриваясь, как ведут себя здешние жители в той или иной ситуации.

Ты можешь — и будешь — незаметно для себя сам пропитываться этим воздухом, приобретать те или иные черты, свойственные жителям этой страны, а выезжая за рубеж, станешь с удивлением ловить себя на мысли, как чего‑то, бывшего тебе совершенно чуждым, тебе вдруг и не хватает, а что‑то другое, когда‑то родное и близкое, теперь вызывает у тебя недоумение и неприятие — так вот оно и происходит на самом деле.

Был в России великий педагог — Шаталов, который отбирал в свои классы исключительно отпетых двоечников, и за год у него они проходили на «отлично» двухлетнюю программу по математике, а за три года — чуть ли не школьный курс завершали — опять же с отличием. Сам этот педагог был, видимо, человеком скромным, и когда журналисты одолевали его, выпытывая, в чем секреты его мастерства, он отвечал простым примером.

«Вот вы берете самый обычный свежий огурец, — говорил он. — И погружаете его в банку с рассолом. У огурца нет выхода — он станет сначала малосольным, потом соленым. И никаких других секретов я не знаю».

Но знал, наверняка знал… Иначе мир полон был бы математическими гениями, выдающимися музыкантами, прекрасными поэтами… А пока ничего этого близко не происходит.

Кривая распределения — чья она там — Гаусса? — остается неизменной, возьми ты самую заурядную школу или, скажем, парламент. Научно‑исследовательский институт — или корпорацию. Небольшая группа лидеров — это верх, куда более значительная — аутсайдеров — это низ. И в промежутке — основная масса средних работников. Так всегда было и будет.

«И все‑таки Шаталов был прав насчет «огурцового принципа», — думал Олег Потемкин. — Исподволь, незаметно входят в нас быт и нравы, нормы и привычки той среды, в которой мы живем. И никуда от этого не денешься, надо только не терять способности замечать за собой такие изменения. Так называемому простому человеку это, может быть, и необязательно. А сотруднику подразделения, которое и занимается, в частности, людскими повадками, и сталкивается с теми или иными проявлениями человеческой психологии каждый день, притом в ситуациях экстремальных, — наблюдения за самим собой нужны как воздух. Не было бы у него, Олега Потемкина, опыта работы в Штатах — он бы и думал, и судил здесь обо всем по‑другому…»

Громкий свист, а чуть после оглушительный хлопок разорвавшейся в небе шутихи, от которой во все стороны посыпались золотые звезды, прервал мысли Олега.

— Это соседи так развлекаются, — меланхолично пояснил ему собеседник, Лайон О’Рэйли. — Район художников, им это прощается… Не всегда, разумеется.

О’Рэйли, помощник Потемкина по делу о гибели профессора‑кардиолога Фелпса, смуглый крепыш‑ирландец, на ирландца совсем не похожий, с давних времен первого знакомства в Лос‑Анджелесе относился к эксперту‑криминологу Потемкину с уважением и почтением. Был Лайон безукоризненным исполнителем, человеком с завидным IQ, чуть не 160 — таким обладают менее десяти процентов населения. В правоохранительные органы люди с таким IQ идут нечасто, а вот Лайон пошел. Олег еще в пору расследования в Лос‑Анджелесе отметил его для себя — и, как показало время, не ошибся.

Теперь Лайон О’Рэйли возгавлял отделение Группы в Сан‑Франциско. В этот приезд они встретились сразу же после появления Олега в городе, провели чудесный вечер, вспоминая общих знакомых, и тогда же Лайон, извинившись за текучку и занятость, пригласил Потемкина через две недели на «pool party» в доме художника Брета Леборна. До этого события Лайон должен был уехать в командировку и заниматься неотложными делами, а у Олега тоже было насыщенное расписание — только отпускное. И вот сегодня они снова встретились и отправились в дом художника.

«Pool party» — прием гостей у бассейна. Предполагается, что гости по мере необходимости и желания могут купаться, прыгать в воду, поглощать прохладительные напитки — и вообще вести себя крайне непринужденно. И купальные костюмы любой степени откровенности тоже приветствуются. На то и встреча у бассейна. В гости как ходят? Других посмотреть и себя показать. Так вот в этом смысле бассейн — идеальное место: ничего не спрячешь. Можно, правда, на «пул парти» одеться как на званый обед — но это почти признание собственной несостоятельности…

Лезть в воду Потемкину совершенно не хотелось — накупался за дни отдыха. И они с О’Рэйли в купальных костюмах, взяв коктейли, расположились под зонтиком, неподалеку от просторного бассейна. Лайон неторопливо называл действующих лиц, рассказывая о тех, кого знал. А Потемкин с удовольствием наблюдал за молодым коллегой — крепко сбитый, загорелый, есть фунтов пять лишнего веса, но это легко сбросить. Искоса поглядывал на своего шефа и Лайон: Потемкин в свои пятьдесят был в боевой форме: крепкого сложения светловолосый сероглазый человек с темными усами и бровями, с ямкой на твердом подбородке. Рост — около шести футов, никаких рельефных мускулов, ничего «культуристического», показного. Мышцы ног, рук и торса гармонично развиты и выглядят отлично. Давний шрам на груди, справа, почти незаметен. И на животе никаких рекламных мышечных «кубиков». Но этот живот не прошибешь — Лайон хорошо помнил, как при расследовании одного из давних дел зашел спор в офисе с офицером соседнего подразделения и Потемкин согласился, чтобы к нему на живот по доске въехал трехтонный грузовичок «Дженерал моторс». Сначала — пустой, потом — нагруженный. Спор Потемкин выиграл. Выигрыш забрал и написал чек на благотворительную организацию помощи детям Африки. «Шеф и сейчас не в худшей форме», — подумал Лайон, продолжая рассказывать.

А Потемкин неторопливо следил за его персонажами.

Вот почтенный судья Дэвис сидит у бассейна в шезлонге, отпивая сок манго из высокого бокала, и добродушно смотрит на беззаботную публику. И, наверное, как все старики, думает о том, что молодежь мельчает, что теперь никому и в голову не придет устроить встречу у бассейна зимой, как в былые времена, когда такие «pool party» устраивали в древнеримском стиле в поместье медиамагната Уильяма Рендольфа Хёрста… Да и вообще нынешнее поколение пятидесятилетних не умеет толком веселиться, хотя вроде бы все у них есть. Правда, сегодняшний хозяин хоть кое‑что умеет. Не Хёрст, понятно, не тот размах… Но все же хозяин дома Брет Леборн — художник, он несет в себе искру тех, былых, дней, когда люди умели и любить, и веселиться, а не только сидеть у компьютеров и считать деньги…

А вот и хозяйка появилась.

— Принести вам чего‑нибудь покрепче, ваша честь? — Хозяйка дома, Джейн, была почти на тридцать лет младше мужа. Тонкая талия, высокая, зеленые глаза на пол‑лица — старый судья, не скрывая, любовался ею, и Джейн, видимо, это было приятно.

— Ничего мне не надо, милая. Смотрю на вас, на молодых, и получаю удовольствие. Теперь это мой самый крепкий напиток: смотреть на красивых женщин.

— Тогда вы в опасности: тут сегодня столько красавиц собралось, что, боюсь, судья, вы охмелеете… — кокетничала Джейн.

— Ага, хозяйка снова занимается обольщением самых влиятельных мужчин. — Это подошел Клод Левайн, высокий, ухоженный, пахнущий дорогим одеколоном. Один из самых известных в городе врачей‑психиатров. — Судья, я вам безумно завидую.

— Будем считать, что судью я уже обольстила, теперь с удовольствием займусь вами. — Джейн подхватила Левайна под руку и, улыбнувшись судье, увлекла врача в сторону. — Клод, мне нужен ваш совет. Только не смейтесь, я серьезно. У меня нарушился сон. Просыпаюсь среди ночи, всегда часов около трех, и — ни в одном глазу. Читаю Интернет — я там всегда нахожу что‑то полезное, но не в моем случае…

— Сны видите? — спросил Левайн подчеркнуто серьезно.

— В первой половине ночи — нет. Только под утро.

— Тревожные сны, нехорошие?

— Когда как.

— Позвоните в мой офис, скажите, что я просил назначить вам встречу на этой неделе. Не забудьте упомянуть, что это мое распоряжение, иначе…

— Я знаю, что у вас запись чуть не на полгода вперед. Спасибо, Клод.

В бассейне, поставив бокалы с коктейлями на бортик, беззаботно беседовали гости.

— А я вам говорю, что Голливуд стал чрезвычайно газетным, — с жаром провозглашала брюнетка с длинными вьющимися волосами, которые она не стала прятать под купальную шапочку, — Эмилия Стоун, известная журналистка. — Возьмите главную премию «Оскара» этого года. Я не спорю — тема очень важная — о том, что священники совращают малолетних. И фильм талантливо сделан, и материал актуальный. Но это же тема для газетной статьи, а не для художественного кино.

— Я в ваше высокое искусство не хочу вмешиваться, — отозвался ее сосед, весь поросший черными волосами — и грудь, и живот, и спина… В этой густой шерсти живописно сверкали капли воды, а сам хозяин этого замечательного волосяного покрова, Хурам Хасане, владел сетью крупных супермаркетов «Тройс». Черты лица у Хурама были крупные и асимметричные. На левой щеке — шрам. Непривлекательная внешность… Хурам это знал и глядел на гладкие загорелые тела присутствующих мужчин с некоторым оттенком превосходства. Впрочем, словесно это, конечно же, никак не выражалось. Напротив, Хасане был человеком широкообразованным, начитанным и светским. И обожал играть, особенно с незнакомыми собеседниками, на контрасте своей интеллигентно‑изысканной речи с несколько киношно‑мафиозной внешностью. — Надо ли напоминать вам, милая леди, — продолжал Хасане, — что для искусства нет ничего запретного. Весь вопрос в том, насколько то, что вам показывают, действительно искусство, вот в чем дело. Разве не так, Джордж?

— Согласен! — отозвался человек с жестким ежиком серых волос. — Ничего запретного для искусства быть не может. Вот смотрите: сейчас вся публика в восторге от фильма «Выживший» с Ди Каприо в главной роли. И от самого Ди Каприо, в частности. Ну, я вам не стану произносить жалких слов о таланте вообще и о том, что Ди Каприо — талантлив. Но вот смотрел я этот фильм. Внимательно. Без предубеждения. И вот — не вижу я этого героя. Не настоящий человек там мучается, и страдает, и утопает, и воскресает, а актер Ди Каприо. Я должен видеть, как отчаявшийся человек ночует, чтобы не замерзнуть, в брюхе лошади… А я вижу, что это небритый и немытый, а может быть, специально вымазанный грязью актер все это проделывает. И я ему не верю.

— Но Джордж! В жизни достаточно ситуаций не скандальных, в которых искусство может и должно разбираться, — капризно протянула Стоун.

— Наверное, ты права, — сказал Джордж Кейплин мрачно. — Мы с тобой выбрали проклятые специальности. У меня искусствоведение, у тебя — журналистика. «Искусствоведение»! — протянул Джордж иронически. — И слово само ненормальное, и ремесло. Вон Хурам — счастливый человек. И не потому счастливый, что богатый, не потому, что умный. А потому, что имеет дело с реальным миром и реальными вещами, которые можно измерить, взвесить, преобразовать…

— Хочешь, возьму тебя менеджером в свой маркет на Ван Нисс? — серьезно предложил Хасане. — А то ты так проклинаешь искусство, что просто жаль тебя становится.

— Я бы был счастлив, если бы мог у тебя работать, Хурам. Ты же знаешь, я не шучу. Но небо дает каждому свое. Простите, я скоро вернусь.

Джордж Кейплин легко подтянулся на руках, влез на бортик и зашагал в сторону теннисного корта — там жарили мясо на барбекю, оттуда неслись веселые голоса.

— Сложный человек наш Джордж, — резюмировала Эмилия. — Вы, Хурам, давно его знаете?

Хасане кивнул.

— Он максималист, в этом вся проблема. И стремится быть максималистом во всем. Вы ведь знаете, что он рисовал, и очень неплохо? Бросил — считал, что то, что он делает, недурно, но заурядно. А заурядным он быть не хотел. Он и в Ирак пошел служить, чтобы внутри себя утвердиться, что способен делать настоящие дела… — Хасане вкусно потянулся — даже слышно было, как косточки хрустнули. — Но насчет этого фильма и Ди Каприо в нем я с Джорджем целиком согласен.

— Эй, Лайон! Почему ты позволяешь нашему гостю скучать? — Это подошли к Потемкину и О’Рэйли очаровательная Джейн с хозяином дома Бретом Леборном — крепким человеком с густыми черными волосами, не поредевшими от возраста, классическим римским профилем и неожиданными на этом лице серо‑стальными глазами.

— Мы о вас много слышали, — улыбнулся Леборн, адресуясь к Олегу. — Как вам Калифорния? И почему в стороне от прекрасных ребрышек, ароматом которых дышит вся округа?

— Статистика показывает, что человек в среднем тратит на еду пять лет жизни, — сообщил Лайон сурово. — Так что мы воздержимся…

В это время замурлыкал мобильный телефон Лайона, и он, извинившись, отошел в сторону.

— Калифорния всегда прекрасна, — ответил Олег совершенно искренне. — Даже несмотря на периодические сумасшествия, которые здесь вызывают избирательные кампании. Я уже, кажется, в третий раз это наблюдаю…

— Ну, — махнул рукой Леборн, — людям же надо о чем‑то говорить… Надеюсь, ваш отдых во Фриско не омрачен заботами и делами.

— Нет, — подтвердил Олег, — не омрачен. Я приехал насладиться — и наслаждаюсь.

— А поработать не хотите, шеф? — это вернулся Лайон, опуская в карман свой айфон.

* * *

Человек в темном костюме лежал лицом вниз, головой к балкону, за которым в вечернем мареве садилось солнце.

Квартира была по сан‑францисским понятиям немаленькая — три спальни, три ванные, гостиная, просторная лоджия.

— Стоимость этого кондо примерно миллион сто тысяч, — дал справку Лайон. — Селятся в этом районе теперь главным образом китайцы. Их очень много приезжает, шеф.

— И все такие богатые?

— Миллиард шестьсот миллионов населения — это очень много, шеф. Если взять столько секунд — получится почти пятьдесят лет. Поэтому хоть процент миллионеров там невелик — а их все равно очень много…

Итак, убитый был человеком состоятельным. Рик Андерс (или, как звали его приятели, Акс Андерс) начинал строителем. Потом, окончив университет, много лет работал в почтенной юридической фирме. Нет, юристом он не был. Он был тем, кого здесь называют «паралигал», человеком, ведущим переговоры, готовящим документы юристам, словом, выполняющим черную работу, которая на девяносто процентов обеспечивает успех дела. Покойный мистер Андерс был, судя по всему, человеком достаточно коммуникабельным, во всяком случае, проработав без малого двадцать лет на должности, чреватой всякого рода кляузами, он ухитрился обойтись почти без скандалов. Правда, был в его карьере один факт привлечения к суду по делам о фальшивых автомобильных авариях — в свое время многие занимались этим «модным» бизнесом. Но тогда Андерс сумел выйти из воды почти сухим. Заплатил несколько десятков тысяч (деньги, несправедливо полученные со страховой компании), на том дело и закрылось. Тогда среди знакомых он получил кличку Аксидент Андерс, или, сокращенно Акс Андерс. Но и только.

А в остальном у Акса Андерса ничего криминального в биографии. Тишь да гладь да божья благодать.

Эксперты уже закончили работу, и Потемкин осторожно перевернул тело. На горле удушенного — вздутая синюшная полоса. Она прерывистая — как будто есть и следы пальцев. Верхняя пуговица сорочки оторвана. Дорогой шелковый галстук почти развязан — нет, убийца им для удушения не пользовался.

В комнате не видно следов борьбы, между тем Рик Андерс — мужчина крепкого сложения и вряд ли сдался бы без сопротивления. Даже если бы на него напали совершенно неожиданно, что в этом случае, по всей вероятности, имело место.

— Шеф, взгляните на его правую кисть! — Молчаливый безупречный Лайон, как всегда, знал, на что обращать внимание. Странный рисунок был на внешней стороне кисти погибшего: ярко‑алой масляной краской были выведены цифры «333», внизу надпись «PERICULUM IN MORA».

— Есть какие‑то соображения, что это значит?

Но Лайон только плечами пожал:

— Если вы о переводе — то это примерно так: «Опоздание недопустимо». Те или иные «подписи» на трупах оставляют примерно двадцать семь процентов убийц. Если речь о серийных — этот процент возрастает почти вдвое.

— Собственно, из‑за этого художества из полиции и позвонили в Группу, — продолжал Лайон. — А я решился потревожить вас. Помню наш давний разговор, когда вы сказали, что интересуетесь «сериями». А полиция неделю назад обнаружила другого джентльмена — тоже удушенного, и тоже с таким вот изображением на внешней стороне правой кисти… Вот я и подумал о вас, хотя знаю, что вы здесь в отпуске…

— У тебя под рукой нет той фотографии?

— Я ее вам принесу. Я сравнивал. Они очень похожи — как будто их не от руки рисовали, а использовали штамп…

— Почему на отпускной период приходятся самые горячие дела, а, Лайон? Ты по себе не замечал? — недовольно пробурчал Потемкин. Но и сам он, и давний его помощник знали, что говорится все это больше для проформы. Вторая неделя отпуска в Калифорнии подходила к концу. И были эти две недели такими безмятежными, каких давно не случалось…

Уже и повалялся он в горячих минеральных источниках Каллистоги, и побывал на знаменитом озере Тахо, на границе двух штатов, где надо пешком пройти из Калифорнии в Аризону — и сразу попадешь в казино, запрещенное на другой стороне улицы. Уже пожил денек у знакомых москвичей, обосновавшихся в Силиконовой долине, походил по ярким цветным коридорам «Гугла», куда молодые сотрудники приводят малых детей и собак, где принято в рабочее время, скажем, полежать в гамаке, удобно подвешенном неподалеку от твоего рабочего места… И с удовольствием дегустировал вина знаменитых долин Напа и Сонома… А в Сономе, в знаменитой Лунной долине, молчаливо постоял Потемкин в развалинах легендарного Волчьего логова — дома, который построил себе Джек Лондон. Построил — уйму сил угрохал и денег, а пожить в доме ни дня не сумел — подожгли дом, и сгорел он дотла, а восстанавливать его было уже некому — писатель слег и вскоре умер…Так и остались массивные стены из неровных камней да каменные камины, у которых никогда не сидели люди по вечерам.

А после стоял Потемкин на поляне у простого камня — необработанного, без надписи. Камня, под которым похоронен моряк, боксер, неистребимый романтик, которого, как всех романтиков, судьба сгубила рано.

Так что недели у господина Потемкина были насыщенными — но натура есть натура. И вот уже, залезая в сан‑францисской квартире в привычный свой домашний халат с кистями — тот самый, в котором, по его собственному признанию, ему лучше всего думалось о делах, Олег возвращался мыслями к работе. С негодованием гнал от себя эти мысли, бранил себя за нерадивость — и действительно отключался и продолжал отдыхать.

Но, как понимает вдумчивый читатель, отключение — это тоже процесс, требующий некоторых усилий, и отдых в намеренно «отключенном» от дел состоянии хорош, конечно, но лишен известной первозданности и чистоты.

И — угадайте что? Да, совершенно верно: международный эксперт, специальный консультант Группы, и прочая, и прочая, и прочая, российский гражданин Олег Потемкин, сам себе не признаваясь в этом, начинал скучать. Одним словом, когда Лайон нерешительно спросил о возможности поработать — Потемкин скорее обрадовался.

— Да, и попроси результаты вскрытия побыстрее… Не совсем я уверен, что тут просто удушение. Возможно, его оглушили перед этим, чтобы сломить сопротивление. Или даже отравили. — Олег жестом пригласил Лайона подойти. — И потом, важно знать: смотри, вроде бы на шее — следы пальцев. А дальше — ровная полоса. Чем душили — ремнем? Веревкой? Специальным платком? Кстати, ты не захватил с собой материалы по предыдущему случаю?

Олег отошел в угол комнаты и медленно, по сантиметрам, поворачивал голову — так видеокамеры снимают длинные круговые панорамы, ничего не пропуская.

— Я сделал кое‑какие копии, шеф. Они в машине, внизу. — Лайон следил за взглядом Олега.

— А что там было причиной смерти?

— Асфексия… Но вы правы, там в покойничке найдены следы амбиена — сильного снотворного. Так что, может быть, душили его сонного.

— Нехарактерные какие дела… Душат, если не ошибаюсь, чаще женщин, чем мужчин. И нередко в угаре страсти, так сказать, — сказал Потемкин вполголоса.

— Вы абсолютно правы, шеф. Удушение составляет шестьдесят семь процентов сексуальных убийств. Шестьдесят три процента — когда партнерша престарелая. Пятьдесят девять процентов серийных сексуальных убийств…

Лайон О’Рэйли обожал статистические выкладки.

— А кто был убитый?

— Да тоже вполне благополучный человек. Вэн Рэдинг. Хозяин нескольких веб‑сайтов, занимающихся перепродажами чего угодно кому угодно. Но, по нашей информации, — Лайон подождал, пока Потемкин на него посмотрит, — по нашей информации, основные деньги у него были от порносайтов. И порнофильмы он тоже снимал. Сорок семь лет. Разведен. Жена с дочерью живут в Денвере, он им там купил дом. Здесь у него тоже дом, совсем небольшой. Но уютный. В Сан‑Матео, по‑моему. Рэдинг ни в чем предосудительном не замешан. Головной офис у него — в Сан‑Франциско, это контора, так сказать, а рабочие офисы, откуда его ребята торгуют, — один, по‑моему, в Фостер‑Сити, другой — в Санта‑Кларите. Это уже ближе к Сан‑Хосе. Там же и его порнохозяйство.

Вот Рэдинг так и строил работу — один день в одном офисе, другой — в другом, третий — в третьем… Вставал рано, шел в гимнастический зал — вообще, малый он был накачанный. Не Шварценеггер, понятно, но в очень приличной форме.

— Скажи, Лайон, а далеко отсюда до Сан‑Матео?

— Полчаса, не больше…

— Мы ведь сумеем попасть в дом к погибшему?

Лайон кивнул головой уже на ходу.

— Кстати, — поинтересовался Потемкин. — А кто ему наследует? Завещание есть?

— В том‑то и дело, что завещания не нашли, шеф. А деньги у него были — и немалые.

* * *

Брет Леборн — преуспевающий художник и вообще личность, известная в городе. Сан‑Франциско трудно удивить экзотикой, алогичностью, экзальтированностью… Это город богемный, и художникам здесь пробиться трудно. Еще труднее — занять свое место в здешней богемной элите. Леборн свое место занимал давно и прочно. Его знали и любили. Он был художником того класса, который обеспечил себе хороший уровень жизни и преуспевания, не предавая своего искусства — а это удается немногим.

Собственно, Брет всегда утверждал, что он не стремится к преуспеванию — преуспевание само к нему приходит. И, наверное, он был прав. Некоторые из его окружения еще помнили времена, когда Брет жил не то что впроголодь, но был, скажем так, весьма стеснен в средствах. Стеснение это доходило до таких степеней, что Брет всерьез рассматривал возможности — не начать ли писать халтурные морские и горные пейзажи Калифорнии или, скажем, виды автострады Пасифик — там, где она проходит над обрывом, а внизу бьются в скалы волны прибоя… Ну или еще чего‑то похожего, образцы таких поделок можно в больших количествах увидеть в многочисленных магазинах и недорогих куроротных галерейках в туристических районах города и побережья.

Удержали Брета тогда две вещи: во‑первых, он ясно понимал, что для тех, кто ступил на эту дорогу, вряд ли возможен путь обратно. Во‑вторых, он не был уверен, что даже если он займется живописью такого рода, он сможет добыть себе средства к сушествованию. Тут, наверное, надо разъяснить, что средства к существованию Брету Леборну всегда нужны были немалые.

Он обожал женщин и вполне пользовался взаимностью, был уже тогда дважды женат и материально помогал обеим женам, а еще была у него страсть, которая среди знакомых считалась как бы тайной и говорить о ней открыто было не принято, хотя все прекрасно о ней знали.

Страсть эта была иранского происхождения, красавица Адель, чьи карие бездонные глаза свели Брета с ума еще во время первого его брака. Страсть эта, естественно, не оставалась незамеченной, но, когда тогдашняя жена Брета, Рона, пыталась устраивать мужу сцены ревности или когда тем же самым грешила вполне осознававшая свои права Адель, ответ Брета был столь же прост, сколь мудр: «Пусть та из вас, которая не может мириться с ситуацией, — уходит. Я люблю вас обеих и менять ничего не стану».

В общем, все это было почти правдой, особенно если «не стану» заменить в последней фразе на «не хочу». Дело в том, что Брет был по природе лентяем, и если ситуация его в основном устраивала, ему проще было ее сохранять, даже когда это порождало какие‑то мелкие бытовые неудобства. Брет, повторим, был везунчик, а потому до крупных неудобств практически никогда не доходило.

Но женщины, как известно, продукт энергоемкий и требующий финансовых вложений. Брет с юности не знал финансовых трудностей: он был из состоятельной семьи, жил припеваючи, получил наследство — небольшое, но его хватило на годы…

В период, о котором мы говорим, наследство как раз заканчивалось, а с ним заканчивалась и безбедная жизнь Леборна. И это повергало Брета в несвойственное ему состояние уныния — он к этому времени был уже женат вторично, а Адель существовала в прежнем качестве дамы сердца, да еще у нее росла дочь от Брета с экзотическим персидским именем Патимат.

Был момент, когда Леборн дрогнул.

Он не видел, как продолжать жить по‑прежнему — без денег ничего похожего на жизнь, к которой он привык, не выходило. Но Брет ни на минуту не допускал для себя и перспективы другой жизни — жизни обычного человека, который утром отправляется на работу, вечером приходит домой, рассказывает жене о кознях начальства, о бездарности руководства корпорации, о тупости сослуживцев… А рассказав это, идет спать, а назавтра все начинается снова.

Так живут миллионы, сотни миллионов. Но Брет так не мог. Пришли наркотики. Безобидную марихуану сменили кокаин и «мет» — метамфетамин. Леборн стал пить, но не радостно и оптимистично, как пил всегда, а тяжело накачиваясь алкоголем. В этот период были дни и даже недели, когда он оказывался недоступен для нормального общения.

Спасли его — друзья? Обстоятельства? Привязанности? Талант? Что ни скажи — все будет и правильным, и совершенно неверным. Дело в том, что во время, когда над ним сгущались тучи, Брет Леборн в поисках новых путей в жизни стал писать портреты друзей.

Человек он был по натуре нещедрый, а потому то, что он писал бесплатно, да еще, бывало, дарил портреты своим собеседникам на дни рождения или даже просто так — вызывало недоуменные разговоры.

Поговорка «Дружба дружбой, а деньги врозь» имеет в США совершенно непривычное россиянам значение. Ее следует понимать сугубо буквально. Вспомним, как погорел Абель — один из величайших шпионов прошлого века.

Он играл роль провинциального фотографа и художника и годами бездействовал, вживаясь в среду и проходя как бы карантин. Задачи эти он вполне выполнил и начал действовать, а подвел его случай, который трудно было предусмотреть. На вечеринке с соседями кто‑то из присутствовавших пожаловался на нехватку денег. И наш разведчик не раздумывая предложил взаймы… Ну, предложил и предложил — что такого? Но все дело в том, что у него взаймы НЕ ПРОСИЛИ. А давать деньги без прямой просьбы в Штатах не принято. Точно так же и бесплатная работа — кроме специальных случаев благотворительности вызывает недоумение.

Почему Леборн обратился к портретам друзей — это можно понять. Он чувствовал приближающийся тупик и, сохраняя мину внешней благопристойности, искал выход — он просто должен был суметь найти что‑то, чтобы сохранить лицо и продолжать жить как прежде…

Однако проходили недели и месяцы, деньги таяли, дело неумолимо шло к печальной развязке, а ничего существенного не происходило.

Надо сказать, что портреты у Леборна получались превосходные — он порой сам удивлялся, потому что в нормальной прежней жизни относился к мастерству портретиста несколько свысока — конечно, мол, это живопись, но живопись второго сорта. Не один Брет Леборн, впрочем, таков среди художников кисти и слова. Вспомним хотя бы Жоржа Сименона — он был в конце прошлого столетия чуть ли не самым читаемым писателем на планете, автором около полутора сотен романов… Из этих романов детективные романы с участием комиссара Мегрэ составляли менее двадцати процентов по количеству. Остальные романы сам Сименон называл «серьезными» — они и были серьезными, крепко написанными профессиональными работами. Были и остались — но остались на книжных полках вымирающего поколения любителей книг и библиотек — публичных и научных. Никто, кроме исследователей литературы того периода, их не вспомнит… А вот герою Сименона комиссару Мегрэ, к которому сам автор относился, как сказано, несколько свысока, поставили памятник при жизни писателя, книги о нем продолжают переиздаваться, они все переведены в электронный формат, а если завтра изобретут что‑то иное — будут переведены и в этот новый формат — скажем, «пси», или как там его назовут наши потомки?

А потому не следует быть снисходительным к тому, кого или что ты считаешь слабыми — ни к друзьям, ни к детям, ни к литературным героям, ни к картинам, тобою написанным…

Так вот, портреты, сделанные Бретом Леборном, сразу можно было отличить от других — и заведомо «модерных», и традиционных, гладко написанных. С холста глядели на вас лица — живые. Как сказал один критик уже через годы, когда портреты кисти Леборна стали предметом изучения: «Эти портреты более живые, чем люди». И это высказывание не было комплиментом — слова эти были справедливы. У Леборна был дар выявления человеческой сути — вы смотрели на лица его друзей и видели доблесть и трусость, алчность и добродетель, тихую радость внутренней гармонии или плохо маскируемое тщеславие — словом, все, что люди в обычной жизни так тщательно cкрывают. Кто‑то из друзей обижался на Брета, кто‑то с ним даже ссорился и возвращал подаренные портреты… Художник не обижался и легко воспринимал упреки и сомнения близких: сам он был доволен тем, что делает, а прочее его не слишком интересовало. Тем более что он знал то, чего не знало большинство окружающих, — его деньги таяли, и уже недалеко было до той минуты, когда скрывать это станет невозможным…

Как это нередко случается в жизни, именно обиды и недоразумения создали новые возможности. Когда за первым и вторым портретом очередные обиженные приятели возвратили еще один, Брет создал, как он ее называл, «Галерею Неудачников». Это была и вправду галерея, выходящая в сад, и совсем перед входом в дом было метров пять глухой стены — там Брет и повесил портреты, вызвавшие недовольство адресатов. Сам он любил по вечерам садиться в кресло перед ними, закуривать любимые красные сигареты «Данхилл» и сидеть, попивая выдержанный шотландский скотч «Баллантайн» — другого он не признавал.

— Разговаривать мне тогда ни с кем не хотелось, — признавался он много позже, через годы, одному из приятелей. — Жена знала, что происходит, но ее интересовало не мое внутреннее состояние, а, так сказать, материальные результаты — появятся у меня деньги или нет. А я сидел себе по вечерам, смотрел на лица людей, которых знал много лет, многим из них помогал, и уж во всяком случае не было в наших отношениях ни тени корысти или своелюбия — так я считал до поры. И вот теперь, когда настали у меня трудные времена, эти самые люди с удовольствием меня предали и легко от меня отвернулись… Портреты? Портреты, конечно, были только предлогом. Самое интересное, — продолжал свой монолог Брет, — что я ни на кого из них совершенно не обижался. То есть, наверное, если бы был какой‑нибудь микроскоп — классификатор чувств, то можно было найти среди моих ощущений и чувство обиды. Но на каком‑нибудь десятом, скажем, месте… Определяющее же чувство я бы назвал чувством отстраненного любопытства. Я смотрел на этих людей, с готовностью суммировавших свои обиды на меня, устраивавших патетические разговоры по телефону, писавших даже открытые письма, где они призывали небо в свидетели своей правоты, — я смотрел на них, как смотрят на какую‑нибудь экзотическую тварь за стеклом в террариуме: укусить она не может, а в ее устройстве, если приглядеться, можно разглядеть много такого, чего прежде не замечал…

Удача пришла, как это порой бывает, оттуда, откуда ее никто не ждал. К Леборну напросилась для интервью популярная во Фриско журналистка Эмилия Стоун. Все попытки избежать разговора ни к чему ни привели: Эмилия была той породы людей, которые сами выбирают, с кем и в течение какого времени они будут общаться.

Эти люди вообще‑то опасны — когда вы попадаете в зону действия такого, скажем, продавца, который соблазняет вас путевками за полцены, или так называемыми «тайм шер», предлагает купить недвижимость или испробовать новый супермощный электронный пылесос или установку для умягчения воды, потому что, оказывается, воду, которую вы до сих пор спокойно пили, употреблять решительно нельзя. Так вот, от этого продавца можно избавиться только физически. Убить — если вы знаете способ после этого не оказаться в тюрьме, или уйти из магазина или офиса, в котором происходит разговор. Если же беседа происходит у вас дома — сами виноваты, не следовало открывать двери, а если уж открыли — пеняйте на себя.

Журналист — имеется в виду журналист такого класса, как Эмилия, — ничего не продает, конечно. Но опасность от общения с ним или с ней куда больше, потому что опубликованный материал прочтут (или увидят — если идет видеозапись) сотни тысяч и даже миллионы людей.

Когда Брет Леборн исчерпал все мыслимые и немыслимые возможности отделаться от Эмилии, а она продолжала звонить с просьбой о встрече и была мила, но требовательна и неуклонна, Брет решил использовать последний способ, который в его общении с женщинами помогал почти наверняка. Способ простой: если ложь, даже самая изощренная, не приносит результата — надо сказать правду. И это помогает — даже гораздо чаще, чем принято думать. Но, заметим в скобках, если вы решите применить этот принцип и хотите добиться результата, — никогда не начинайте с правды, ибо тогда ваши усилия обречены на провал.

Если бы Брету Леборну дали прочесть все эти откровения в написанном виде, он бы скорее всего очень удивился, поскольку никогда для себя таких тезисов не формулировал. Но интуитивно он действовал именно так. И потому на очередной звонок Эмилии он ответил резко, почти грубо:

— Милая леди, я уже раз сто говорил вам, как ценю ваше творчество. И слышал от вас, как вы цените мое… Так вот, скажу вам о том, о чем за пределами семьи пока не говорил никому. Радуйтесь. Торжествуйте: вы — первая, кто об этом узнает. Я — неудачник. Я на грани банкротства. То есть практически — уже за гранью банкротства, но только этого пока никто, кроме близких, не знает. При этом я не пристрастился к наркотикам — во всяком случае, употребляю их не больше обычного (тут Брет не был правдив), не стал алкоголиком, не проигрывал своего состояния в карты… Вообще — никому не делал ничего плохого. Наверное, если обратиться к штатному аналитику, он подробно расскажет, когда и почему дал течь мой корабль.

А меня такой анализ не интересует… Глупо это звучит или умно, но я вот таков и другим не буду. С вами мы встречались лет десять назад, когда у меня все было если не блестяще, то совершенно стабильно и казалось, что это будет всегда. А вы были тогда способной журналисткой — уже не начинающей, но только набирающей высоту.

А сейчас? Вы в своем деле — звезда первой величины. С вами заигрывают кандидаты в президенты, к вам неравнодушны те, кто хочет сделать карьеру — в политике, в литературе, в науке — все равно. Паблисити! Вот вам Сезам нынешней цивилизации. Вы им всем нужны как воздух.

Но встреча со мной — для чего? Вот я вам уже сказал всю правду. Видит бог, как я этого не хотел. Я не хотел — а вы меня заставили. Торжествуйте и делайте свое интервью. Вы все равно из тех, кто тексты на согласование с автором не присылает, так вот, я наговорил вам больше чем достаточно, микрофон у вас скорее всего включен — о такой возможности вы меня еще в первом нашем раззговоре предупредили, словом, все формальности соблюдены, так что скажите вашей помощнице, чтобы она не забыла мне сообщить, когда в «Кроникл», в разделе «Искусство», появится материал «Взлет и падение Брета Леборна» — ну или что‑нибудь в таком роде.

Довольны теперь?

Эмилия выслушала монолог, ни разу не перебив художника. И когда он замолчал, наступила пауза.

— Вы еще на линии? — спросил озадаченный Леборн.

— Я все внимательно слушала, — сказала Эмилия. — И микрофон был включен, вы абсолютно правы. Но эту запись я использовать не стану — мне это не нужно. У меня к вам один вопрос: когда вам удобнее встретиться — сегодня или завтра?

— Сегодня! — сказал Брет почти без паузы и сам удивился тому, что говорит. — В пять, если хотите…

Так они встретились. И гуляли по саду, и Брет показал журналистке тренажерный зал, где стоял тренажер его собственного изобретения для мышц спины и одновременно для коленных суставов — Брет им очень гордился. Потом, уже совсем в сумерках, пришли в «Галерею Неудачников». Брет налил гостье собственного изготовления кофе, заваренный в джезве на горячем песке. Добавил коньяка — он знал толк в напитках! Себе плеснул неизменный свой скотч и зажег свет.

— Кофе у вас чудесный, — сказала Эмилия, сделав два маленьких глотка. — А вот портретов вашей работы я никогда не видела. А тут — несколько сразу, и один другого лучше.

— А, ерунда! — махнул рукой Брет. — То есть мне самому они нравятся, но пока я ничего, кроме неприятностей, от них не получил. Знаете, как называется у нас дома место, где мы с вами сидим? «Галерея Неудачников». Мои обиженные приятели с негодованием вернули работы, которые я для них сделал. Заметьте, сам сделал, без заказа и о деньгах с ними вообще не разговаривал…

— Нашли чему удивляться, — произнесла Эмилия, допивая кофе. — Портреты действительно хороши. Очень хороши. Вот этого вашего персонажа, Фреда, я довольно хорошо знаю. И вот вы сумели написать портрет скупца. Как вам это удалось — понятия не имею. Но удалось. А Фред этот в жизни не то чтобы прячет свою скупость, он скорее ею гордится, но для себя он называет ее другими словами: бережливость, скажем, или рачительность… Но в том‑то и сила вашего портрета, что про этого человека, даже не зная его, скажешь — вот скупец…

Так что не удивляйтесь, что портреты вернули. Еще, наверное, и сцены были, и выяснения отношений?

— Да уж… — вздохнул Брет.

— Но вот этот юноша с пламенным взором, явно поэт или, во всяком случае, человек, который живет вдохновенно, хотя и бестолково, — объясните, он за что на вас обиделся?

Брет посмотрел на Эмилию с уважением.

— Он — ни за что. Ему не на что обижаться. Его просто сейчас нет во Фриско. Он сказал, что, когда вернется, заберет портрет немедленно, повесит его у себя в кабинете и будет на него смотреть, когда с ним случится очередной приступ черной меланхолии. Это Фельдлефер, гениальный, говорят, компьютерщик. Простите, я ничего в этом не понимаю, потому и назвать его профессию точно не могу…

Они разговаривали с Эмилией долго — и это было не интервью, а просто беседа двух старых добрых знакомых. Обоим не хотелось расставаться, но в одиннадцатом часу Эмилия все‑таки попрощалась. У автомобиля Брет поцеловал ей руку и после на вопросы жены ответил сдержанно: «Хороший был вечер». И, уже засыпая, поймал себя на мысли, что о будущем материале, для подготовки которого и приезжала Эмилия, он у нее не спросил.

«И не буду спрашивать, — решил он про себя, засыпая. — Так или иначе, что сделано, то сделано. Ладно, — думал Брет, — ничего худшего, чем ожидалось, не произойдет, какая бы там ни была публикация».

Однако прошла неделя, другая — в «Кроникл» ничего не появлялось, сама Эмилия тоже не звонила. Первое время Брет разворачивал свежие номера с нетерпением — все же интересно было, что напишет Стоун. Потом перестал вообще брать газету в руки. Он уже давно демонстративно не читал ни газет, ни журналов, объясняя это тем, что жить без навязываемой ему извне излишней информации для него значительно проще и легче.

О публикации ему напомнили совершенно неожиданно, когда о приятном вечере с Эмилией Стоун Брет, честно говоря, и думать забыл.

Незнакомый женский голос в трубке назвался фамилией, которую знали все.

— Видите ли, Брет, я хотела бы с вами увидеться, — сказала особа, по тону которой было ясно, что к отказам она не привыкла. — Дело в том, что мне рассказала о вас Эмилия Стоун, она говорит, что подготовила публикацию о вас, после которой к вам будет не достучаться. Я знаю Эмилию давно, она зря болтать не станет. Поэтому хочу опередить события и заказать вам свой портрет. Стоун говорит, что вы гениальный портретист и ничего похожего на ваши работы она в жизни не видела.

Голос в трубке ненадолго умолк, давая Брету возможность осознать значимость сказанного. После этого была назначена встреча — и Брет, который слыл строптивцем и грубияном и в хорошие для него времена, и в плохие, даже ни словом не возразил.

Он, против обыкновения, явился на ланч в одном из респектабельных городских ресторанов вовремя, был предупредителен и вежлив. Грейс, особа, с которой он встречался, была женой губернатора. Быть губернатором Калифорнии, самого большого штата США, — это, милые мои, само по себе совсем немало. Но этот губернатор был еще и актером, имя которого давно уже стало нарицательным, и, кажется, не было во всей стране, а может быть, и во всем мире человека, который бы его не знал. Жена его Грейс, очаровательная брюнетка, была представительницей одной из семей старинной американской аристократии. Сведения о ее отце, дедах и прадедах можно было найти в любой здешней энциклопедии. Это знал даже Брет, который политикой не интересовался принципиально, но есть вещи, имена и события настолько общеизвестные, что ты о них обязательно услышишь — хочешь ты этого или не хочешь.

Брет старался вести себя во время ланча непринужденно, позволил себе пару рискованных шуток и неуважительных высказываний о политике вообще и о некоторых политиках — в частности. Сам он, однако, не столько знал, сколько чувствовал, что эта встреча многое решает для него. И был недоволен собой — поскольку он, вольный художник, отнюдь не впервые обедал с особами высокого ранга, были в его биографии встречи и покруче, чем сегодняшняя, личности и позначительнее… Все это так, конечно, и его собеседница, выросшая в среде, где людей и события оценивают без сантиментов, была прекрасно об этом осведомлена. И относилась к Брету соответственно. Внутренний дискомфорт и смущение, которые ощущал Брет, имели источником вовсе не его собеседницу, а его самого. Слишком многое для него значила эта женщина — не только из‑за конкретного заказа, который она собиралась дать, но и из‑за того, что американцы называют «word of mouth» и считают самой действенной рекламой.

Так что Брет негодовал на себя за ту внутреннюю несвободу, которую испытывал и которую всячески не желал показать своей собеседнице. В разговоре он пытался аккуратно выяснить, что именно его заказчица знает о его, Брета Леборна, нынешней ситуации, и, к облегчению своему, выяснил, что вроде бы Грейс о трудностях художника ничего не известно. Тогда Леборн, поблагодарив про себя Эмилию, ощутил себя гораздо свободнее и вышел — уже не нарочито, а искренне — на нужный стиль и привычный ему ритм разговора, где он, проявляя к партнеру полное уважение, тем не менее диктовал свои условия и умел делать так, чтобы их принимали.

Расстались с Грейс они совершенно довольные друг другом, и уже через три дня Леборн явился в особняк губернатора, где Грейс стала позировать ему для портрета. То, что работать Леборн согласился не в своей мастерской, а на выезде — было, пожалуй, его единственной уступкой заказчице, но Брет пошел на это и никогда об этом не пожалел.

Портрет еще не был готов, а Леборн уже знал про себя, что это поворотный пункт в его биографии. Он еще близко не представлял, насколько изменится теперь все в его жизни, — никто из нас, в сущности, этого о себе не знает. Но будучи одарен от природы почти собачьим чутьем на разного рода повороты и прихоти придирчивой и переменчивой дамы — Фортуны, Брет Леборн, выходя из особняка губернатора, знал, что к нему пришла удача.

Публикация Эмилии, которая произошла на той же неделе, только помогла этому чувству оформиться — давно уже Леборн не получал столько звонков от знакомых и незнакомых, а скупой Фред (один из тех, кто, обидевшись, вернул Леборну свой портрет и поссорился с ним) захотел теперь возобновить отношения, позвонил, рассыпался в комплиментах и, между прочим, попросил свой портрет обратно.

Отношения Брет возобновить согласился, а вот портрет назад категорически отказался отдавать. «Галерея Неудачников» стала теперь для Леборна талисманом, и те портреты, которые летним вечером в сумерках видела в его доме Эмилия, висят на своих местах до сих пор.

* * *

Похороны как похороны — недолгое прощание в уютной часовне, обязательные речи, где покойный Акс Андерс, естественно, выглядел если не ангелом во плоти, то уж, во всяком случае, не обычным человеком с обычными странностями и недостатками, как все мы, грешные…

Что отличает такие церемонии, происходящие в Штатах, от, скажем, латиноамериканских — так это то, что по негласным правилам нужно сдабривать неизменную и неизбежную патетику доброй долей чувства юмора. Как именно оратор это сделает — зависит от его умения и эрудиции.

Худой сухопарый человек, знавший Андерса с детства, рассказал, как они, впервые попав в большой город, на спор прыгали с моста через Миссисипи и Рик был самым неугомонным и бесстрашным. Товарищ студенческих лет поведал о том, как друзья баловались марихуаной, которая тогда была под строжайшим запретом. «Но наш Рик, конечно, просто предчувствовал, что ее вскоре разрешат…» Коллега по работе в строительстве рассказал, как, руководя монтажом какого‑то важного узла на строительной площадке, где большинство исполнителей были мексиканцы, в служебных разговорах по «уоки‑токи» то и дело переходившие на испанский язык, Рик Андерс, который прекрасно говорил по‑испански, но был ревнителем строгой производственной дисциплины, вдруг заявил во всеуслышание: «Внимание! Тот, кто скажет еще слово по‑испански во время работы, получит свою зарплату не в долларах, а в песо! Повторяю: в песо. Меня все поняли?» Его хорошо поняли, и неанглийские разговоры прекратились, потому что все знали, что Рик любит пошутить в нерабочее время, но в таких ситуациях, как описанная, с ним лучше быть серьезным.

Потом выступал хозяин юридической конторы… Конечно, облик человека, который рисовали выступавшие, наверняка напоминал Акса Андерса весьма отдаленно. Что поделать? Обычай…

Потемкин и О’Рэйли пришли на похороны по настоянию Олега. Правило Потемкина оставалось неизменным: если ты хочешь найти преступника — постарайся узнать о жертве как можно больше. Особенно если дело происходит в среде, которую ты толком не знаешь, и в городе, куда ты приехал отдыхать, но и понятия не имеешь о его духе, обычаях, своего рода внутреннем ритме… Порой эти сведения кажутся лишними, но Потемкин знал доподлинно, что заменить их ничем не возможно. Поэтому они с О’Рэйли и здесь. И поэтому рядом с оплаченным организаторами похорон обычным фотографом молчаливо работает еще один — и фото всех присутствующих будут у Лайона уже вечером.

— Вот и заказывайте после этого портреты у Леборна! — негромко произнес рядом с Потемкиным приятный женский голос. Олег обернулся — Эмилия Стоун, их Лайон знакомил недавно у бассейна. Олег и не видел, что она тоже здесь.

— Отчего же такой пессимизм, мадам?

С первой встречи у Потемкина со Стоун установился сам собой такой полушутливый тон — и обоих это вроде устраивало. Пока, во всяком случае…

— Я никогда не претендовала на то, чтобы быть криминалистом, но разве вы сами не видите? Клиентов моего любимого Брета душат, как… Я хотела сказать, как мух, но мух не душат. — Эмилия смотрела на Потемкина широко распахнутыми карими глазами. — А кого душат, господин следователь, вы как считаете?

— Что вы имеете в виду?

Про себя Олег уже прекрасно знал, что имеет в виду Стоун, и упрекал себя в том, что сам для себя не обратил на это внимания. То есть замечательный портрет в доме Рэдинга Потемкин запомнил, конечно, но даже не поинтересовался авторством. А портрет Акса Андерса — небольшой, висевший в неприметном углу, в спальне, — вспомнил только сейчас. Единственная оригинальная работа в квартире… Надо же!

— Вторые похороны за две недели, — увлеченно продолжала Стоун. — Завтра заявлюсь к Брету и Джейн и потребую с них отступные, скажу, что иначе сообщу о них следствию.

«Положим, следствию ты уже все, что надо, сообщила», — подумал про себя Олег, а вслух спросил равнодушно:

— А что, много ли в Сан‑Франциско людей, которые могут похвастать тем, что их портреты писал сам Брет Леборн?

— Почему же только во Фриско? — Стоун иронически скривила большой рот. — Брет у нас — звезда, я бы сказала, национальной величины. Даже международной. Недавно к нему приезжал вице‑президент, или вице‑премьер — точно не помню, но это не имеет значения — из Зимбабве‑Родезии, кажется. Или еще откуда‑то оттуда. Китайские коммунисты у него были. Индийские йоги…

— Но ведь это прекрасно, — произнес Потемкин с неожиданным воодушевлением (ему хотелось, чтобы собеседница рассказала что‑нибудь еще). — Прекрасно иметь в друзьях человека, который обладает такой известностью…

— Знаете, художники все как дети — заносчивы, капризны, обидчивы и тщеславны… — протянула Эмилия. — Но, когда знаешь человека, легче выстраивать общение с ним — по крайней мере, понятно, на что можешь рассчитывать. Это как в отношениях между мужчиной и женщиной, если вы понимаете, что именно я имею в виду… — Стоун приподняла правую бровь.

— А я и не знал, что в прекрасном городе Сан‑Франциско отношения между мужчиной и женщиной еще сохраняют какое‑то значение… — произнес Олег, задумчиво глядя на собеседницу. — У меня впечатление, что эта проблема в вашем городе окончательно и бесповоротно решена и никого не интересует. Кажется иногда, что здесь все заняты совершенно другими вещами…

Стоун хотела возразить что‑то, но Потемкин легким кивком указал на могилу, у которой начал свою речь священник.

После, когда близкие выстроились в очередь, чтобы бросить горсть земли на крышку гроба, Олег незаметно отошел в сторону, и за дальнейшим они с Лайоном наблюдали ярдов с тридцати, от асфальтовой дорожки, на которой длинной чередой тянулись автомобили.

Церемония погребения шла своим чередом — мерно и неторопливо. Только два фотографа перемещались от одной группы людей к другой, фиксируя происходящее с разных точек.

— Ты объяснил Стену, что нам нужна не красота кадра, но все, решительно все лица? — спросил Потемкин Лайона.

— Будьте спокойны, шеф.

— Тогда давай ко мне домой, есть о чем поговорить.

— Я только в офис заеду за бумагами и буду через полчаса. — И Лайон почти бегом направился к машине.

* * *

Легко человек привыкает ко всему хорошему. «Ко мне домой!» — пригласил Лайона Олег, ни минутки не сомневаясь в том, как назвать свое нынешнее жилье. Между тем его домом была небольшая квартирка какого‑то очередного приятеля Хопкинса. Приятель был в зарубежной поездке, квартиру на время отсутствия приезжим не сдавал — не было в том нужды, и Хопкинс легко договорился о том, что Олег поживет там две‑три недели, а уезжая, завезет ключ по нужному адресу.

О Хопкинс, вездесущий Хопкинс! Где у него только не было друзей, приятелей и людей, ему обязанных!

— Мне иногда кажется, что у тебя и в пустыне Гоби есть своя уютная пещера с кондиционером и плавательным бассейном, куда тебя с удовольствием в любое время впустит твой знакомый верблюд, которому ты помог по жизни… — как‑то сказал Потемкин Хопкинсу.

— Насчет верблюда не знаю, — отвечал Хопкинс задумчиво, — но если тебе понадобится в Гоби — дай мне знать. Это сложный регион.

Олег посмотрел на товарища, полуоткрыв рот, и больше ни о чем спрашивать не стал.

Жил Потемкин в прекрасном районе, неподалеку от парков и океана, кондиционер, несмотря на жаркое лето, почти не включал. Зачем? Откроешь дверь на балкон, окошко в одной из спален — и комнаты великолепно вентилирует океанский бриз.

«Вот тебе и связующая нить! — думал Олег, едучи по шумным зеленым улицам Фриско — это в отличие от Лос‑Анджелеса настоящий город, а не вытянувшиеся на десятки миль деревни меж холмов. — Портреты Леборна! И значок, который убийца изображает на руке удушенных — что, если это изречение «PERICULUM IN MORA» имеет какое‑то значение — художественное, скажем так? Может, когда‑то кто‑то из корифеев живописи произнес слова, которые повторяет сейчас убийца?»

Лайон появился на пороге со столь непроницаемым видом, что Потемкин сразу понял — есть значимые новости. Но расстраивать коллегу не стал. Сказал нарочито равнодушно:

— Что в офисе? Никаких подвижек?

Обмануть Лайона, однако, на сей раз не удалось.

— Спасибо за гуманность, шеф. Мне все‑таки не хватает профессионализма — в общении с вами, во всяком случае. Как вы меня раскусили? Да, есть новости, и, кажется, немаловажные. Смотрите — три дня назад я дал поручение проверить по нашей базе данных за последние три года наличие на кистях удушенных и убитых такого же значка, как у наших нынешних объектов. Ничего не нашлось. Но я включил запрос и в регулярную полицейскую рассылку и знакомым замолвил словечко. И вот сегодня мне позвонил Лэрри Уинсборд, опер из Третьего отделения. Мы с ним пересекались давно, еще когда я работал в Лос‑Анджелесе. Хороший опер, хваткий. Грамотный. И не потерявший головы и интереса к деталям среди повседневных дел, мордобоев и бумаг.

Он‑то и вспомнил, что чуть больше года назад было удушение — тоже мужчина средних лет, бизнесмен. Тоже поначалу отсутствие видимых мотивов. Но потом нашли человека, который признался в убийстве. И главное, насколько Лэрри помнит, на руке у убитого был такой же значок. Цифры и надпись по латыни. Интересно, шеф… Статистически богатых людей убивают в семь раз меньше, чем бедных… А у нас с вами в этом деле только богатые.

— А как же поиск по базе данных у твоих ребят? Проглядели?

— Два варианта. Первый: они не искали среди раскрытых преступлений. Неважное объяснение, но тем не менее… Второе, что более вероятно: так как тогда никто не думал о серийности этих убийств — оснований не было, — то и знак на руке удушенного не ввели в базу данных. А может быть, и просто поленились сфотографировать — мало ли у кого какие знаки…

— Ты запросил?..

— Да, оригинал дела уже везут к нам. Так что сегодня с этим должна быть какая‑то ясность.

— А как звали убитого, этот парень твой знает?

— Хэйли Маррон, насколько я помню.

Потемкин встал и начал ходить по комнате. Круг, другой. Третий. Он знал за собой эту привычку, откровенно говоря, не любил ее, но ничего не мог с ней поделать. В какие‑то минуты он просто должен был подняться с места и ходить — тогда решения приходили как бы сами, это от Олега почти не зависело.

— Знаешь что? — сказал наконец Потемкин. — Давай займемся с тобой смешным делом. Ты поедешь в гости к Брету Леборну. И узнаешь, не писал ли он портрета этого самого Хэйли Маррона.

— И если писал?..

— То мы будем знать, что трое удушенных в последнее время были его заказчиками. Что само по себе почти ничего не значит, но…

— Понял, шеф. И надо также получить список решительно всех, чьи портреты писал Брет Леборн.

— Обязательно. Сомневаюсь, что он будет в восторге от идеи составления такого списка, но что поделаешь…

* * *

Вечерняя идиллия: гаснет закат над лоскутными кровлями Сан‑Франциско, где‑то там, внизу, не виден, но ощущается океан, перед домом цветет фисташковое дерево, в окно доносится истошный вой сирены, и летит по улице красная машина пожарных — скорее всего, к больному, парамедики. В воздухе прозрачная свежесть — этим Северная Калифорния отличается от Южной. И бриз веет…

Сегодня у Олега Кирилловича Потемкина вечер обдумывания. Когда он дома не один, в такие часы на дверь вешается табличка: «Не входить!» И входить действительно не надо — несмотря на мирный нрав героя, неприятности обеспечены. Мало кто знает, что эти «вечера обдумывания» происходят у Потемкина тремя разными способами и он сам не знает, какой из них выберет.

Способ первый: Олег Потемкин влезает в свой любимый халат — предмет его гордости и робких насмешек тех немногих из знакомых женщин, которым позволено над этим халатом подтрунивать. Он символ, этот халат. Как сигара Черчилля. Как пенсне Чехова. Влезть в халат, налить на два пальца в широкий стакан толстого стекла с удобными выемками для пальцев любимого виски, бросить льда — и сидеть в кресле. Камин затопить — даже когда не холодно… И глядеть на огонь. А если как сегодня — прозрачные сумерки, — то глядеть туда, где небо окрашено заревом заката.

Способ второй: когда совсем уж не думается — решать кроссворды, один за другим. Пять, десять кроссвордов… Русские, английские, немецкие — какие придется. И тогда душевное равновесие восстанавливается как бы само по себе. И внутри зреет решение того, о чем ты вроде бы и не думал.

Наконец, третий способ: за компьютер — нет, не лазить по Интернету, не играть в военные игры, не забивать шары на игрушечном бильярдном поле… Ни за что не догадаетесь, читатель! Потемкин пишет. Он пишет без системы, без остановки, записывая все, что приходит в голову… Никто не видел эти файлы и не увидит — автор уничтожает их сразу же, когда работа закончена. Но эта привычка, оставшаяся с журналистских времен, помогала решать задачи не раз и не два.

Лайон принес полученные по предыдущему делу документы. Его знакомый полицейский оказался прав — и способ удушения, и обстановка, и тип потерпевшего — все, все было очень похоже на случаи, которыми Потемкин с Лайоном занимались сейчас. Более того, присутствовал значок на руке — та же надпись «PERICULUM IN MORA» и цифры «333» над ней. Фотография была в деле, почему она не попала в электронный файл — это уже другая история…

Полицейские в Третьем отделении, которое занималось делом Хэйли Маррона, только пожимали плечами в недоумении, когда Лайон обратился к ним за информацией. «Вы что, ребята? Дело расследовано и закрыто, пронумеровано и прошнуровано. Вина обвиняемого — Джона Линка — неоспоримо доказана. Да он и сам, впрочем, ее не отрицал. И никакой серией тут и не пахнет. И…» Здесь собеседник Лайона красноречиво умолк, но Лайон прекрасно знал, что именно скрывается за этим умолчанием. Скрывалась неприязнь работников «с земли» к тем, кого они считали кабинетными завсегдатаями…

Но это неважно. Важно, что на сцене появился некий Джон Линк. Раз он признался, значит, отбывает сейчас наказание. А что он за человек, какие у него были мотивы, почему именно он решил убить и убил Хэйли Маррона — на эти вопросы теперь предстояло ответить.

Сразу после разговора с Лайоном Потемкин позвонил в Лос‑Анджелес. Хопкинс разрешал ему прибегать к помощи Кима, компьютерного аналитика, с которым Потемкин познакомился на деле об убийстве профессора Фелпса.

Не то чтобы Олег не доверял сотрудникам Лайона, но иногда, когда есть возможность перепроверки, ею стоит воспользоваться.

Ким за годы, прошедшие с их первого совместного дела, заматерел, приобрел уверенность в себе и авторитет среди следователей. Было известно — то, что может «вытащить» из компьютерного эфира, сидя перед экраном, Ким, не может никто другой. Одной из главных особенностей его творческого почерка было завидное умение сочетать возможности использования «открытой» информации со специальной, доступной только допущенным.

Потемкин сделал пару глотков из стакана и подошел к двери на балкон. Солнце уже зашло, небосклон на западе начал тускнеть, и в прозрачно‑голубой вышине загорелась первая яркая звезда.

«Когда Бене в спецшколе нам говорил о важности открытых источников, — вспоминал Олег, — это было справедливо, конечно… Но тогда мы жили в другом мире — мире без Интернета, мире, где компьютеры только начинали свое победное шествие. Значит, если тогда из открытых источников можно было получить до двадцати процентов нужной информации, то теперь эта цифра стала вдвое больше. А то и втрое…»

Так вот, Ким умел вытаскивать из эфира такое, о чем его коллеги, работавшие исключительно по закрытым ресурсам, и мечтать не могли.

Ким воспринял обращение Олега по поводу сознавшегося убийцы Джона Линка совершенно спокойно — так, будто только и ждал этого поручения.

— Я вам позвоню поздно вечером, Алек. Телефон у вас, конечно, не менялся?

Ким в свое время подсказал Потемкину способ на годы «удержать» номер мобильного телефона, которым редко пользуешься.

— Ты обо мне все знаешь правильно, — подтвердил Олег.

— Очень надеюсь, что не все, — отреагировал всегда серьезный Ким. — До вечера, сэр…

* * *

— А, какая приятная неожиданность! — Эмилия Стоун была приветлива и мила. — А я уж была уверена, что вы никогда не позвоните, занятые своими убийствами…

— Боюсь вас разочаровать, но в связи с делами я вам и звоню. — Потемкин видел, что Стоун относится к нему… скажем так, более заинтересованно, чем к случайному знакомому, и потому хотел расставить заранее все точки над «i». — Где вы предпочитаете увидеться? Честно говоря, я не хочу встречаться в нашем офисе — не та аура…

— Ого! Раз уж криминалист международного класса разговаривает со мной об ауре — тут много чего можно ожидать, — рассмеялась Эмилия. — Знаете, мое любимое место — чайный домик в парке Золотых Ворот. — Это такая… туристическая точка. Нормальные жители города туда ходят редко. А у меня, как у их постоянной посетительницы, там есть свой столик — в тени, на свежем воздухе. Вы любите чай?

Столик и вправду был в прекрасном месте — вся ширпотребная суета оставалась где‑то рядом, а Стоун с Потемкиным сидели в некотором подобии бамбуковой беседки — то есть видели только листву вокруг и чуть подернутую зеленью воду тихого пруда. Вопрос Эмилии о любви к чаю был неслучаен — в меню были чаи примерно трех сотен сортов — Потемкин даже не стал разбираться в этой роскоши, попросил Эмилию заказать ему что‑то близкое к индийскому чаю — или цейлонскому.

— Иногда я прихожу сюда одна, — сказала Эмилия мечтательно. — Сижу, пью чай и думаю — здесь очень хорошо думается… Кстати, можете меня звать Эми — так проще.

— Спасибо. Я, соответственно, Алек. И я вам признателен за то, что мы встретились, — сказал Потемкин искренне. — Знаете, Эми, мы ведь с вами почти коллеги. Я начинал как журналист, и меня даже считали подающим большие надежды.

— Журналистика — это такая отрава, от которой трудновато избавиться, — улыбнулась Эмилия. — Это почти как ФБР. Говорят, что в Бюро трудно попасть, но зато невозможно уйти. С журналистами, по‑моему, то же самое. С настоящими журналистами, я имею в виду.

— А я и не ушел… В определенном смысле, — признался Олег. — Вас это удивляет?

— Почему же? — Стоун стала серьезной. — По большей части это так и бывает. В конце концов, настоящий журналист — это тот, кто пишет на горячие темы и ведет трудные расследования. Его в отличие от вас закон не защищает, и оружия ему не выдают… Но вот не пойму, чем я могу быть вам полезна?

— Видите ли, вы — быть может, сами того не зная — подсказали одно из главных направлений, по которым идет расследование.

Женщина была заинтригована:

— Может, тогда возьмете меня к себе в штат?

— Я ведь серьезно, — сказал Олег без улыбки. — Это вы мне сказали, что оба убитых — клиенты Леборна… До вас это никому и в голову не приходило.

— Ну да, я же Брету, можно сказать, крестная мать в его портретном бизнесе, — протянула Эмилия. — Я об этих двоих сразу подумала.

— Ну так вот: может быть, погибли не двое, а трое… Все трое — клиенты Леборна. А может, их было и больше — мы этого пока не знаем. Поэтому я и попросил вас о встрече. В конце концов, за всю мою четвертьвековую практику службы я не встречался с переплетением искусства и преступлений — если понятно, о чем я говорю.

— Знаете, ваш вопрос может оказаться гораздо сложнее, чем вы сами предполагаете. — Стоун наконец была совершенно серьезна, и Потемкин не впервые в жизни поразился, как меняется человек, когда говорит на темы, для него жизненно важные. Даже лицо Эмилии изменилось — стало более значимым, вдохновенным даже… — Только вы, Алек, должны понять, что это разговор — не на одну чашку чая. Если вы и вправду хотите узнать, что я думаю об этих вещах — они ведь чертовски сложные. Адски сложные… Налейте же мне еще чаю, что вы за кавалер?

Потемкин послушно наполнил тонкие фарфоровые чашки.

— Вот я сказала «чертовски», «адски»… Замечаете, какой дьявольский лексикон? Мы с вами тут подходим к границе владений Князя Тьмы — а может быть, даже пересекаем эту границу… Вы спрашиваете меня о вещах философских — может ли искусство убивать? Правильно я вас понимаю?

Потемкин кивнул:

— Я почти ничего не знаю из этой области, поэтому с благодарностью выслушаю все, что вы скажете…

— Но что‑то все же вы знаете? Расскажите что!

— Пожалуй, только об Эдварде Мунке. Его картина «Крик». И что было с человеком, который ее уронил…

— Все верно. Он заболел и умер. А другой, случайно задевший картину, попал в тяжелую автомобильную аварию. А третий, кто с досады картину ударил — не порезал, не повредил, только ударил, — тоже скончался в мучениях. О’кей! Если вы знаете это — этого достаточно для начала нашего разговора.

Эмилия перевела дыхание:

— Вы ведь родом из России, я слышала? По вас не скажешь… И художника Репина вы, конечно, хорошо знаете?.. А слышали вы когда‑нибудь, что многие из тех, кто ему позировал, скоропостижно умирали?.. Никто этим совпадениям не придавал значения. Умер Мусоргский, композитор, чуть не на следующий день после окончания портрета, умер врач — Пирогов, по‑моему… Через два дня. Какой‑то ваш премьер‑министр…

— Столыпин? — подсказал Потемкин неувереннно.

— Да, кажется, он… В него стреляли и убили — почти сразу же после того, как он кончил позировать. И это все уже не похоже на совпадения. Вообще же история знает примеры куда более разительные и документированные — и от них не отмахнешься. Был такой итальянский художник Джованни Браголин. Ничем абсолютно не известный. И вдруг в семидесятых‑восьмидесятых годах прошлого века — то есть совсем недавно, это не древняя история! — в Северной Англии происходит серия пожаров, дома выгорают дотла — и во всех остается неповрежденной только одна вещь — дешевая репродукция картины Браголина «Плачущий мальчик».

Говорят, художник мучил сынишку, который ему позировал, чтобы написать его настоящие слезы… Причем как мучил?! Огнем! Мальчуган, так рассказывают, был жизнерадостный, но очень боялся огня. И отец, чтобы вызвать его слезы, подносил к его лицу зажженные листы бумаги, и мальчик плакал и корчился от ужаса, а отец писал… Захотите — посмотрите на эту картину: там плачущий мальчик и на лице его — ненависть и страх.

Говорят, что скандал с пожарами раздула в Англии желтая пресса для увеличения тиража. Но — сами пожары! Не один, не два, не три — их вы куда денете? — Эмилия почти задохнулась от возбуждения и вдруг, остановившись внезапно, взглянула на Потемкина — слушает ли? Понимает? Не смеется?

Но Потемкину было не до смеха… Вопросы тиражей желтой прессы его сейчас мало интересовали, зато убийства клиентов Леборна — это факт. Он налил Стоун еще чаю и попросил:

— Продолжайте, бога ради. Вы даже не представляете, насколько мне все это важно. Я понятия не имею, чем это может помочь следствию, но для меня все, о чем вы говорите, — чистое золото. Это именно то, о чем я вас просил…

— Хорошо. Но учтите, — Эмилия поглядела на собеседника исподлобья, — я ведь могу долго об этом говорить…

— Я не спешу.

— Тогда извольте. Здесь, неподалеку, в Калифорнии, живет художник по фамилии Кроунхэм. Художник не выдающийся, но вполне профессиональный. — Эми повела плечом. — Таких много. И ничем его полотна никогда не выделялись — кроме одного. На нем изображен мальчик лет шести‑семи и девочка — лет трех‑четырех. Ничего особенного… И тем не менее в домах, где висела эта картина, начинали происходить чудеса. Дети (картину чаще всего вешали в детских комнатах — по тематике, видимо) плакали и утверждали, что по ночам герои выходят из картины и тревожат их… Так было в одном доме, в другом, в третьем. Один из владельцев картины умер на следующий день после того, как ее купил…

— Мало ли от чего он мог умереть, — сказал Потемкин мрачно и тут же перебил себя: — Простите. Продолжайте, пожалуйста.

— Я встречалась с этим художником, — проговорила Эмилия. — Мне хотелось понять, что в этой истории правда, а что придумано. Я ведь многих здешних художников знаю…

— И вы хотели убедиться, что с ним все в порядке?

— Я встретилась с ним, чтобы понять для себя — не псих ли он. Так вот, он такой же нормальный, как мы с вами. Ему лет шестьдесят — шестьдесят пять. Седой, благообразный, с ухоженной бородкой. Об этой картине говорит с неохотой, но кое‑что все же говорит.

Да, он знает, что с его картиной случалось что‑то необычное — и не раз. И он понятия не имеет, как сложилась судьба оригинала и где он сейчас. А предыстория картины небезынтересная. Кроунхэм рос в приюте. Что именно произошло с его родителями — не знаю, он уклонился от рассказа, и все материалы и интервью с ним ничего в этом не проясняют. Ну ладно, есть люди, которые не хотят говорить о своих родителях — это случается, в конце концов. Или ничего не знают о них на самом деле. Это бывает реже, но тоже бывает… Короче, Сэм Кроунхэм и его маленькая сестра воспитывались в приюте. И как‑то раз, уже будучи художником, Кроунхэм обнаружил старую фотографию тех времен, и ему показалась занятной идея написать картину, взяв за основу это старое фото.

Но идея идеей, а любой художник вам скажет, что от замысла до воплощения его на холсте — путь неимоверно длинный. Иногда — годы. А иногда — целая жизнь проходит, а замысел остается неосуществленным. А в случае с этой «детской» картиной все было иначе. Кроунхэм увидел фото, подумал о том, что неплохо было бы сделать картину, — и благополучно забыл об этом, занятый текущими делами. И вот однажды — прошло несколько недель — художник проснулся ночью с мыслью, что он должен написать эту картину сейчас. Немедленно. Пошел в студию и взялся за кисть. К утру работа была закончена. Точная дата сохранилась в дневнике Кроунхэма — так что ошибки быть не может. Почему я говорю об ошибке? — Эми взглянула на Потемкина — интересно ли? — и осталась довольна результатом. — Потому что, когда началась эта чертовщина с полотном, выяснилось, помимо всего прочего, что именно этой ночью в Северной Калифорнии, неподалеку от городка Редмилл, где тогда жил художник, было совершено злодейское убийство двух детей. Преступление и вообще редкое, а в той местности — тем более.

Сам Кроунхэм понятия не имеет, что происходит с его картиной, и, мне кажется, в этом он вполне искренен. Но то, что с ней происходили чудеса, и чудеса страшные и трагические, — это точно.

— Как вы понимаете, — Стоун перевела дыхание, — это здесь самый известный пример. Наверняка есть десятки менее известных. И еще наверняка — есть случаи, где картины играли свою роль, но люди, с которыми случалось что‑то необычное, об этой роли просто не подозревали… Наверняка.

Потемкин слушал, подперев голову рукой. Пока даже не спешил приводить в порядок мысли и ощущения. Убивающие картины? Поджигающие картины? Что же теперь — нанимать в Группу специалиста по эзотерике?

Стоун уже давно молчала, отхлебывая чай, а Олег все сидел, не двигаясь, занятый своими мыслями. Эми ему не мешала… «А она — умная женщина, — подумал Потемкин. — И, видимо, хороший профессионал».

— Вы передохнули, — сказала Стоун негромко. И Олег тряхнул головой и посмотрел на нее с благодарностью. — Если на сегодня хватит — давайте разговаривать о погоде, о чае или о фильмах — или еще о чем вы захотите. Я, честно говоря, очень боюсь вас перегрузить.

— Не перегрузите… Заказать еще чаю?

— Мне — нет. Вам — если хотите. Продолжаем?

Потемкин кивнул, побарабанил пальцами по столу:

— Только учтите, что я скорее всего через день‑другой вам еще позвоню…Так сказать, по мере осмысления.

Но Эми его, кажется, не услышала.

— Вот я вам рассказала истории. Интересные. Забавными их, правда, не назовешь, но, во всяком случае, драматические. Это был, так скажем, фактический материал. А теперь давайте займемся теорией. Вы хоть и полицейский, но производите впечатление человека, который способен рассуждать на отвлеченные темы и мыслить соответственно.

— Я не полицейский…

— Вот я и говорю! А суть в чем? Дело не в пожарах и несчастьях — давайте забудем о них на минутку. Дело в том, как влияет искусство на нашу жизнь. — Стоун прервала мнолог и провела рукой по столу черту, как бы выделив важность сказанного. — В том, что искусство как‑то на нее влияет — не сомневается, думаю, никто. Это общее место, расхожая истина. Но мы всегда негласно считаем, что это влияние — позитивное. Картина может внушать душевный покой, умиротворение, радость. Вызывать ощущение счастья и беззаботности. С этим никто не спорит, верно? Есть картины — у того же вашего Мунка, скажем, — элегические. «Меланхолия» — очень сильная работа. И вот тут возникает простой вопрос: если искусство способно влиять на жизнь позитивно, в чем, кажется, никто не сомневается, почему мы не учитываем способность искусства влиять на жизнь негативно? Нет, я сейчас не говорю о фашистских или коммунистических попытках приклеить на художников определенного плана ярлык «дегенеративных», хотя эти попытки и характерны. Ведь пути передачи энергии от человека к человеку нам неизвестны, а уж тем более неизвестны нам законы и пути передачи этой энергии через произведение искусства. Через музыку. Через стихи… Через полотна, пейзажи, портреты, работы художников, в частности.

Стоун посмотрела на Потемкина:

— Судя по тому, какой отстраненный у вас вид, я понимаю, что рассказала вам что‑то интересное. По крайней мере, что‑то, о чем вы раньше не задумывались. Признаюсь, я довольна.

— А вы думаете, ваш добрый знакомый Брет Леборн состоит в некоторых сношениях с дьяволом? — улыбнулся Олег.

— Любой настоящий художник имеет какие‑то отношения… уж не знаю с кем. С потусторонним… Брет — настоящий художник, сомнений нет. Хотя… — Эми помедлила, — многие считают, что он губит свой талант ширпотребом. Хотя, с другой стороны, у него и ширпотреб талантливый. Ответила я вам?

— Вполне, — подтвердил Потемкин. — Вы мне очень помогли. Где ваш автомобиль? Я хочу проводить вас.

* * *

Телефонный разговор был очень коротким, а вот файл, который прислал после разговора Ким, огромным — и по объему, и по количеству иллюстраций, и по разнородности материалов. Потемкин прочел его от корки до корки сразу же, ночью. Напечатал несколько страниц, на которых были данные, к которым Олег собирался вернуться в течение дня.

Итак, Джон Линк… Личность не слишком обычная. Хотя кто его знает, что у теперешних молодых людей обычно, а что — нет. Тридцать семь лет. Из семьи, типичной для нижнего слоя среднего класса. Отец — квалифицированный рабочий на одном из заводов «Боинга», мать — так называемый биллер. Это специальность по внесению в компьютеры врачебных данных для отправки на оплату медицинских страховок.

В семье двое детей — Джон и сестра Ноэль, на пять лет старше его. Ноэль — дизайнер одежды, состоявшийся специалист высокого класса, модная и пользующаяся спросом. Муж — адвокат, не слишком популярный и преуспевающий, но и не имеющий оснований жаловаться на жизнь.

Отношения с родителями у Джона всегда были прохладными. Зато сестра души не чаяла в младшем брате, хотя человеком он был, судя по всему, непутевым. Трудно сказать, чего в его биографии не было — и наркотики, и воровство из магазинов, и мошенничество с кредитными картами…

Нарушения были, в общем, мелкие. Из магазина Джон пытался вынести в кармане недорогое устройство электронного слежения. Он вполне мог бы его купить — он регулярно покупал и более дорогие вещи, а тут… Сестра уплатила штраф, и дело замяли. С кредитной картой — Джон после рассказывал, что товарищи научили его, как перепрограммировать магнитную ленту «кредитки», и показывали, как можно с этой перепрограммированной лентой бесплатно заправлять автомобиль. И Джон, по его словам, решил попробовать… И попробовал — но, видно, вел себя настолько бездарно и неумело, что хозяин колонки заподозрил что‑то, остановил заправку и вызвал полицию, а до приезда полицейских держал Джона связанным у себя в конторке. Сестра опять внесла залог, и Джона освободили. И снова он сам не мог рассказать, почему занялся этой аферой и почему попался.

— Мне было интересно, как это работает, сестричка! — Вот и все, что Ноэль и родители от него услышали, когда пытались на семейном совете разобраться, что происходит…

Что еще? А, наркотики…

Олег пожал плечами. Нет смысла всплескивать руками и говорить «О времена, о нравы!» или еще какую‑то чушь. Наркотики вошли чуть не в каждый дом, стали приметой времени. В Калифорнии и в ряде европейских стран курение марихуаны просто легализовано. Вроде бы в лечебных целях. А ты иди разбери, какие это цели на самом деле… И этот процесс легализации, глобально говоря, — только в самом начале.

О, великая свобода!

Что говорят нам твои поборники? Разве они не правы, утверждая, что курение — вред, но оно ведь не запрещено законом. Разве у них нет резонов рассуждать о вреде алкоголя? Есть, и еще какие… А ведь алкоголь, говорят сторонники легализации наркотиков, пытались запретить — и в давние времена, и в недавние, и в Европе, и в Америке… И к чему это привело? Ни к чему хорошему! Доводам этим в формальной логике не откажешь. И кто знает, куда этот процесс зайдет уже при жизни нашего поколения.

А сотни тысяч или даже миллионы загубленных жизней, а миллиарды долларов, полученных наркоторговцами, — это все не то, что остается за кадром, но воспринимается как неизбежная черта современной действительности.

Значит, то, что Джона Линка ловили, и не раз, с наркотиками, большого значения с криминогенной точки зрения не имело. Он наркотики употреблял, верно, но не был никогда дилером, распространителем. И ярым потребителем наркоты тоже не был — так, баловался.

Потемкин будто бы услышал даже, как Джон Линк, которого сестра упрекает после очередного «прокола», отговаривается миролюбиво: «Не злись, сестренка! Мне просто было интересно попробовать…»

Так что человеком Джон выглядел вполне безобидным. Из той, знаете ли, категории людей, которым недостатки легко прощают. Отчасти потому, что серьезных проступков и преступлений они, как правило, не совершают, а отчасти потому, что собеседники понимают — что такому человеку ни скажи, обижайся на него или нет, ссорься с ним — он все равно не изменится.

«Похоже, что так в случае Линка и есть, — думал Олег. — Но вот убийство бизнесмена в этот психологический портрет никак не вписывается. С чего бы этому легковесному созданию по имени Джон Линк идти на такое?»

Потемкин продолжал листать страницы присланной информации. Да, полное признание вины. На вопрос, почему он убил человека, Джон не задумываясь отвечал — из ревности. Он ревновал Хэйли Маррона, потому и убил. К кому ревновал? Чего‑чего? Потемкин откинулся в кресле. Меньше всего он рассчитывал увидеть на страницах этого дела об убийстве страстное признание Джона Линка в любви к Брету Леборну.

Сделаем отступление. В наш просвещенный век никого ничем не удивишь, тем более — здесь, в Сан‑Франциско, который, можно сказать, мировая столица геев. И то, что мужественный загорелый Брет Леборн со своими серо‑стальными глазами, с тремя женами, которые за него боролись не на жизнь, а на смерть, с давней любовницей, от которой у него взрослая дочь, и еще со многими женщинами, к которым он питает интерес и с которыми имел или имеет отношения, то, что он был объектом страстной любви и ревности шалопутного Джона Линка, который совершил из‑за этого убийство, — чтобы привыкнуть к этой мысли, даже многоопытному Потемкину нужно было время.

Знакомясь дальше с информацией и с материалами дела, Потемкин узнавал новые подробности не только о Линке, но и о Брете Леборне.

Они, оказывается, знали друг друга давно. Но отношения их начались, по‑видимому, тогда, когда Джон стал постоянно работать у Леборна. Эта работа продолжалась, по крайней мере, три года до убийства Хэйли Маррона. Что делал Джон? О, это была работа неординарная и интересная — так, во всяком случае, говорил о ней Линк на допросах.

Дело в том, что, став модным портретистом, Леборн должен был предпринимать какие‑то шаги, чтобы поддерживать свою славу и, соответственно, уровень заказов — и уровень заказчиков. Ибо человек с улицы, без рекомендаций, к Брету попасть уже не мог. Да и ценовые пороги его работ были достаточно высоки. Но, создавая замечательные портреты людей — в кресле за письменным столом либо за чтением книги, словом, в домашней обстановке, — далеко не уедешь.

Каким бы ты ни был гениальным художником, а все равно — одинаковость окружающей обстановки на портрете заставляет зрителя предполагать, что и объекты, то есть главные герои картин, — одинаковые.

Одним словом, еще до того, как человек вгляделся в сам портрет, надо, чтобы он увидел разницу в окружающей обстановке… Эх, чего там греха таить, публика — дура! Для девяноста процентов людей, незнакомых с тонкостями ремесла, «портрет на яхте», или «портрет у самолета», или «портрет в горах» таковыми и останутся. Психологические тонкости передачи нюансов характеров — они, как и наслаждение изысканной едой, доступны немногим ценителям.

Брет Леборн прекрасно понимал, что ценителей этих надо любить и число их приумножать, но также прекрасно понимал он другое — на ценителях семью не прокормишь. Ценители нужны для того, чтобы шли с заказами все остальные. А как ублажать остальных, Леборн легко придумал. Он даже сам удивлялся легкости этого решения — но так в его жизни случалось уже не раз, а потому он, не колеблясь, решил попробовать. И когда пришел успех, почти не удивился.

Значит, портреты нужны сюжетные, «постановочные», так сказать. Человек сидит на скалах, на берегу океана. Взмывает в воздух на дельтаплане. Ведет открытый спортивный автомобиль по крутой горной дороге. Готовится прыгнуть с парашютом. Наливает реактивы в колбу в химической лаборатории. Раздумывает над выигрышной комбинацией в покере… Да мало ли! Сколько людей — столько и привычек и склонностей. Но не заставишь же человека позировать в лаборатории или за карточным столом? Клиенты Брета Леборна — люди занятые, количество сеансов строго оговорено, и проходят все сеансы в мастерской художника.

Но еще до начала работы с клиентом встречается очаровательная жена Брета Джейн, оформляющая бумаги на заказ, а заодно выясняющая и склонности человека. Так что, когда он приходит в мастерскую и всемирно известный мастер портрета смотрит на него своим орлиным взором и предлагает на выбор обстановку, в которой данный герой увидит себя на холсте, то, как правило, выбор бывает безошибочным, учитывающим вкусы и склонности покупателя.

А что нужно в бизнесе? Чтобы клиент был доволен. И чтобы по его рекомендации приходили к Леборну другие заказчики.

Кажется, круг все равно ограничен? Это только так кажется… Скажем, когда Леборн входил в семью губернатора, он думал об одном портрете — замечательной дамы, губернаторской жены Грейс, которая с легкой руки журналистки Эмилии Стоун открыла художнику дорогу к светлому будущему. А получилось, что потом ему были заказаны портреты детей и близких родственников, а потом и сам губернатор удостоил Леборна посещением… Итог — семь портретов из одной семьи. Конечно, Леборн сделал им необходимые скидки, учитывая, во‑первых, количество портретов, а во‑вторых, то, какая это была семья. И тем не менее… Факт остается фактом. Семь портретов.

Ну а Джон Линк при чем? Очень просто. Джон — «обстановочный натурщик». Что, такого термина нет? Ну, назовите как хотите. Важно, чтобы суть была понятна. Видный бизнесмен любит выходить в море на швертботе и висеть за бортом, борясь с волнами. Позировать его в таком виде не заставишь. Вот для этого — Джон. Он висит наискосок в мастерской, упираясь в подиум, который изображает швертбот. Он, держась за канат, изображает человека, который карабкается по отвесной скале. Он часами сидит, с задумчивым видом глядя в игральные карты. Или стоит с указкой у стены, изображая профессора в переполненной аудитории.

Каких только профессий не перепробовал Джон! Ему самому эта работа нравилась. И кстати, если судить по полицейским документам, годы работы у Леборна были самыми благополучными в его биографии — ни приводов, ни задержаний — тишь да гладь.

Что же произошло с Хэйли Марроном?

Хэйли Маррон был владельцем так называемого детсада для стариков. Заведение, куда стариков привозят, где их кормят, развлекают, занимаются с ними, а потом развозят по домам. Заведение с благими целями, но отнюдь не благотворительное. За каждый день каждого старика государство выплачивает суммы, далеко превышающие расходы на содержание. Владельцы таких бизнесов — люди совсем небедные.

Маррон, судя по материалам дела, был личностью достаточно яркой — богат, хлебосолен. По рисунку поведения напоминал скорее художника, чем бизнесмена. На Брета смотрел с обожанием, «снизу вверх», так сказать, а человек слаб, ему нравится, когда ему поклоняются. Художники же с их тщеславием этой слабости особенно подвержены.

Короче говоря, Брет Леборн стал выделять Хэйли из общего числа клиентов. Скорее всего ничего, кроме чисто человеческих отношений, тут и не было — никаких сексуальных влечений… Но Джон Линк, при всем своем легкомыслии, был ужасным ревнивцем.

Материалы дела не давали возможности ясно понять, как именно развивались их отношения с Бретом в этот период. Ясно только, что Джон Линк, по всей вероятности, мучительно переживал реальную или воображаемую связь своего кумира с Хэйли.

«Скорее всего, — думал Олег, — Джон Линк, страдая и мучаясь, долго не решался поговорить на эту тему со своим божеством — Бретом Леборном. Так шло время. И Джон в конце концов решился на разговор». Если это так и произошло, — продолжал распутывать ниточку Потемкин, — то это скорее всего было ошибкой. Леборн вообще, судя по всему, человек избалованный. Он может пригреть, может и приласкать, но он же может, не задумываясь, бесцеремонно оттолкнуть человека, даже близкого. История его отношений с женщинами, даже то немногое, что схематично рассказал Олегу О’Рэйли, была достаточно красноречивой. Значит, если Линк пришел все‑таки к Леборну с упреками — разговор скорее всего не получился. А Джон по природе своей оказался чрезмерно импульсивен и иррационален. Увы…»

Присяжные отнеслись к Джону Линку снисходительно. Они сочли, что он в момент совершения преступления не отдавал себе полного отчета в своих действиях, учли силу его любви к выдающемуся художнику и искренность раскаяния. Короче, он был приговорен к семи годам лишения свободы.

Картинка получалась в итоге почти идиллическая.

За одним исключением: когда одно за другим произошли последние убийства, Джон Линк был в заключении и совершить их никак не мог.

Олег нажал на кнопку телефона.

— Лайон, у тебя все ОК? Ты в офисе? Сделай любезность, договорись там, где сидит парень, который убил Маррона, о встрече с ним. Его зовут Джон Линк. Знаю, что ты помнишь, это я на всякий случай. Да, чем раньше, тем лучше. И еще просьба: пусть наш знакомый Брет Леборн найдет время принять меня завтра…

* * *

Профессиональное сильнее национального. До чего похожи мастерские художников в разных мировых столицах! Потемкин поднялся на чердак старого здания в центре Сан‑Франциско, толкнул бурую металлическую дверь и оказался в просторном помещении с высоким потолком и косыми окнами, прорезанными в потолке. Кроме того, были еще и большие окна, выходящие на крышу. И первое, о чем подумал Потемкин, — эта мастерская могла бы находиться и в Париже, и в Москве… И даже в Каире бывал Олег в похожей мастерской, хотя там все вокруг, за пределами помещения, было совсем другим…

Простор — это первое ощущение. Видимость беспорядка, чуть ли не хаоса даже — холсты разных размеров, на мольбертах и прислоненные к стенам. Освобожденный уголок, где художник работает, — с подиумом, креслом и нешироким диваном для модели. Какая‑то ширма в углу — обычно там стоит чайник, у москвича — замечательного Телегина — даже самовар стоял, холодильник, столик, где можно перекусить.

Чаще всего там же лежанка, вполне удобная, потому что какой же художник не ночует в мастерской, хотя бы время от времени…

Словом, традиционно‑художественная обстановка — так Потемкин ее определил бы для себя. И непонятно, какой город за окнами, и какой век — тоже непонятно. Разве что у хозяина где‑нибудь в рабочем углу столик с компьютером? Куда денешься от велений времени…

И сам Брет Леборн был одет традиционно‑художественно, картинно даже — перепачканная красками просторная холщовая блуза и коричневый берет. Впрочем, Брет наверняка знал, что это одеяние ему подходит. И для вновь пришедших клиентов наверняка создает нужное впечатление, а ведь встречают, как известно, по одежке.

— Сожалею, что потревожил так экстренно! — Олег начал без светских вступлений. — Вы уже знаете, почему я у вас.

— Знаю, конечно, но не очень понимаю… — Леборн был вежлив, но не слишком приветлив. — По просьбе вашего сотрудника Джейн вчера вечером начала составлять список людей, чьи портреты я писал. Их много. За десять лет работы наверняка больше ста человек. Затрудняюсь даже сказать, сколько именно. Ну, пусть сто — для простоты и ясности. Смотрите, десять лет — сто работ. Чисто статистически за это время с каждым из них что‑то происходило… А вы уцепились за то, что двое недавно стали жертвами… несчастных случаев.

— Убийств, — поправил Потемкин. — Согласитесь, разница велика. И уже известно, что год назад точно так же был убит еще один ваш клиент.

— После того, как я писал их портреты, да. — Леборн чуть поднял голос. — Но это не значит — вследствие!

— Послушайте, Брет… — Олег сделал паузу, подбирая нужную тональность. — Зависимости между причинами и следствиями мне известны. Тут речь идет о другом: у вас могут оказаться ценные сведения о каждом из убитых. И, может быть, ниточки, их связывавшие… Кстати, почему вы не сказали Лайону О’Рэйли, что убийцей в том, годичной давности, случае был ваш ближайший помощник?

— Меня никто об этом не спрашивал, — огрызнулся Брет. — Что же, разве я не понимал, что личность Джона немедленно станет известна, раз уж вы раскопали дело этого несчастного хозяина «детского сада для маразматиков», Маррона? Лайон просто спросил меня, писал ли я портрет Маррона, я подтвердил, и он начал говорить о том, чтобы был немедленно составлен этот ваш пресловутый список… Но что мы, собственно, разговариваем стоя? Пойдемте сядем поудобнее, чаю попьем. Или кофе?

Олег покачал головой:

— Спасибо, нет. А вот сесть поудобнее действительно не помешает.

Они устроились в закутке за ширмой, и Потемкин про себя отметил, что его ощущение мастерской было верным — все точь‑в‑точь как в Москве, у того же Телегина, скажем… И еще отметил, что тональность разговора неуловимо изменилась — Леборн стал если не доброжелательней, то мягче.

— Ну а я, с вашего позволения, выпью чаю. Предпочитаю зеленый. — И, наливая себе в большую кружку с китайским орнаментом, Леборн спросил неожиданно: — Вы знаете, что в Штатах одна из самых доходных профессий — ветеринар?

Потемкин глядел на художника, не произнося ни слова, и Леборн продолжил, отхлебнув чая:

— Ну, там много составляющих — почему это так. Но одна, очень серьезная, почему я сейчас вам об этом упоминаю, — животные не умеют разговаривать… — Леборн посмотрел на Потемкина заговорщицки. — А значит, не могут обсуждать, какое лечение им было проведено. И многие другие детали…

— Боюсь, мне трудно следить за вашей мыслью, — сказал Олег бесстрастно.

— А мысль очень простая. Там, где идут расчеты наличными, а не через медицинские страховки, там всегда большие возможности. Теперь яснее?

— Я не собираюсь ни от каких серьезных учреждений прятать информацию, полученную от вас, но бежать с ней в IRS (Федеральная служба налогов. — Ред.) тоже не собираюсь. Поэтому, Брет, я надеюсь к концу дня получить от вас список ваших клиентов. Как можно более подробный… И хватит об этом.

Олег наклонился в кресле в сторону собеседника.

— Вы мне лучше расскажите про вашего помощника… — И после короткой паузы Потемкин спросил неожиданно резко: — У вас с ним были близкие отношения?

Он глядел на художника во все глаза, но Леборн и бровью не повел.

— Нет, конечно… Раз вы изучали мое досье, или как это у вас там называется, значит, знаете, что я совсем не по этой части.

Потемкин пожал плечами:

— Я в этой области не эксперт, — тут Олег хотел добавить «к счастью», но вовремя удержался. — Поэтому, простите, я настаиваю на точном ответе. Да или нет?

— Конечно же нет…

Леборн допил свой зеленый чай, поставил черную с золотом кружку на низкий столик — весь в белесых кругах от мокрых стаканов.

— Джон — он славный парень. Талантов ему бог не дал, зато воображение у него было превосходное. Если бы он нашел вовремя применение этому воображению — ему бы цены не было. Не знаю уж где… То ли в литературе, то ли в кино… Представьте себе человека, который со ста долларами в кармане чувствует себя миллионером и начинает вести себя соответственно. Я смотрел, как он в этой ситуации разговаривает с официантами в ресторане, с шоферами такси, — вы даже не представляете, какой в нем актер погиб… Он не то чтобы вел себя надменно — напротив: вы видели очень богатого человека, который стремится быть демократичным. Я про себя с хохоту умирал, а ему хоть бы что! Поэтому для работы, которую он выполнял, он был незаменим. Посмотрели бы вы, как он свешивался с этого подиума, цепляясь за трос, — честное слово, брызги океана начинали чувствоваться! Он преображался в свой «объект». Вашего Станиславского на него не нашлось, ей‑богу. Вы все еще не хотите чаю?

Впрочем, Брет уже вошел в собственную роль и даже не дождался ответа Олега.

— Однако на каждый плюс в этом мире есть свои минусы. Парень работал, чуть не впервые в жизни у него появился стабильный заработок, да и работа не пыльная — не то что весь день штаны просиживать в каком‑то занюханном офисе, пялясь в компьютер. Все было бы хорошо — но он вообразил, что он в меня влюблен. Я, как мог, старался нивелировать ситуацию. Вы сказали вот, что вы не эксперт. Поверьте, я тоже. Если бы на его месте была женщина — у меня не было бы вопросов и сомнений, как поступить…

В студии прозвучал мелодичный перезвон колоколов, и Леборн прервался.

— Вы что, заперли дверь, когда вошли?

— Я ошибся? Простите, это у меня привычка, почти патология — не выношу, когда двери не заперты.

— Это моя дочь, Патимат, — сказал Леборн с неожиданной гордостью. — Где вы еще в этой стране найдете дочь, которая приносит отцу горячий завтрак? А она приносит. Почти каждый день. Причем я ее об этом никогда не просил.

Последние слова Леборн произнес, уже отпирая дверь.

— Добро пожаловать, милая леди!

— Хотела бы я знать, чего ты заперся? Опять какой‑нибудь интим?

В студию вошла высокая длинноногая девушка в красной короткой кофте и настолько узких джинсах, что непонятно было, каким образом их можно надеть на себя, а уж как перемещаться в них — совсем непонятно. Длинные черные волосы, брови вразлет, никакой косметики. Взгляд — открытый и прямой, наверное, и характер такой. В руках — пластиковый пакет, который она, пройдя через студию, положила рядом с холодильником.

— Что ты, Пат! Будь осторожна в вопросах. Мой гость, во‑первых, полицейский, а во‑вторых, из страны, где таких вопросов не любят.

— Не могу согласиться с вашим отцом, — произнес Потемкин, вставая. — Во‑первых, я не из полиции, а из совершенно другой организации. Во‑вторых, хоть это звучит нескромно, статус у меня международный, поэтому прошу относиться ко мне соответственно.

Патимат (Олег запомнил это необычное для Америки имя по рассказам О’Рэйли) глядела на него прямо и не торопилась отводить глаза.

— Вы что, допрашиваете папу?

— Мы беседуем. — Олег тоже не отвел взгляда, и через несколько мгновений это стало напоминать игру в гляделки… Олег прекратил поединок первым.

— Вам надо поесть, пока завтрак горячий, — сказал он Леборну нейтрально. — А я пока, если не возражаете, поброжу по мастерской, посмотрю на ваши работы.

— Смотреть тут особенно не на что, — буркнул Леборн, усаживаясь за стол, но чувствовалось, что ему приятно. — Да, — спохватился он, — я же вас не познакомил.

— Алек Потемкин, — поклонился Олег.

— Патимат Леборн. — Девушка без колебаний протянула руку. Кисть была сухая, узкая, сильная.

— Это так трогательно, что вы носите отцу завтрак…

— Я вообще стараюсь делать в жизни именно то, что мне хочется, — парировала Патимат с некоторым вызовом. — То, что вы видели, — один из частных случаев. Кстати, в это время у папы в мастерской обычно никого не бывает, поэтому никто из знакомых об этой моей привычке не осведомлен. Это наше семейное дело.

— Считайте, что и я ничего не видел, — сказал Олег негромко. — Не буду вас отвлекать, иду бродить…

Он и впрямь отошел в дальний угол студии и стал разглядывать прислоненные к стене картины. В большинстве это были портреты. Главным образом портреты того типа, о котором вчера вычитал Потемкин в полученной информации, того типа, для которого работал Джон Линк, — беллетризованные, так сказать. Руку Леборна легко было узнать — решительные мазки, смелое смешение красок.

Просмотрев несколько холстов, Олег про себя решил, что ему все же больше нравятся портреты традиционные, кабинетные… Там Леборн, с точки зрения Потемкина, достигал наибольшей выразительности.

— Ну и как? — Это Патимат подошла незаметно и остановилась за плечом Олега. — Нравится?

Олег взглянул на девушку. Если что‑то ему в мастерской и нравилось безусловно — так это она. Сама все знает — и что она красива, и что отец ее великий художник, и что все, кто приходят в эту мастерскую, непременно восторгаются работами Леборна. Патимат не знала другого, что характер у ее собеседника незавидный в том плане, что он терпеть не может соответствовать ожиданиям, особенно если тот, кто задает вопрос, для него важен…

Наступила пауза.

— Знаете, у меня неоднозначные впечатления, — сказал наконец Олег. — Конечно, почерк вашего отца ни с чьим другим не спутаешь, но вы ведь не будете возражать, если я скажу то, что думаю, а не то, что положено здесь говорить?

Патимат кивнула.

— Мне ближе те работы вашего отца, где отсутствует, так сказать, живописный фон. Где главное — сами герои.

— Подумаешь, новость… — фыркнула девушка. — Отец все это сам прекрасно знает. Но эти работы все заказные. И если клиент хочет яхту, то пусть у него будет яхта… Вы такого художника Рембрандта знаете?

— Слышал кое‑что, — улыбнулся Олег. — О нем, о его жене Саскии и о его родном городе Лейдене.

Патимат взглянула озадаченно:

— А, ну да — вы же хоть и полицейский, но из Европы… Там они хоть о чем‑то еще слышали, не то что у нас. Так вот, может, вы и помните историю с «Ночным дозором»?

— Смутно… — признался Олег. — Вроде кто‑то кому‑то чего‑то не заплатил… Современная такая история.

— Как раз к нашему разговору. Признанный художник не совсем удовлетворил требования заказчиков — ради художественных достоинств картины — и остался без денег.

— А я не хочу оставаться без денег, совершенно не хочу. — Брет, закончивший завтрак, вступил в разговор. — Но вот что, дочка, ты у меня представительница либерального крыла нашей интеллигенции, и уже одно это заставляет меня с этим крылом мириться. Но не сердись — у нас с господином Потемкиным есть важный разговор, который мы должны завершить. Подождешь немного?

— Нет, папуля, я спешу. Хорошего дня тебе. — И уже в сторону Олега: — Приятно познакомиться с человеком, который не так безграмотен, как большинство… — Патимат приостановилась, подыскивая нужное слово, но так его и не нашла и завершила обычным: — Всего доброго.

— Хорошего дня, — кивнул Потемкин. И, не удержавшись, добавил: — С приветом из старушки Европы…

— Славная у вас дочь, — сказал он, когда Леборн вернулся в угол, где они беседовали.

— Да, — подтвердил художник. — Отрада дней моих и свет в окошке. Горячая, чистая, непримиримая… Иногда страшно становится, когда подумаешь, что ее ждет. Не для таких наша сегодняшняя жизнь приспособлена. Но ладно, — Брет тряхнул головой, — давайте к нашим баранам. К бедному Джону то есть.

— Почему вы его называете бедным?

— А он из этой категории людей. Люди воруют миллионы — и не попадаются, а он положил в карман какую‑то электронную фитюльку — и угодил в полицию. Хакеры взламывают сверхсекретные системы — и получают приглашения для работы во всякие престижные организации, как ваша, например… — Леборн иронически взглянул на Потемкина. — А Джон налепил перепрограммированную магнитную полосу на кредитную карточку — да тут же с ней и попался. И где? На заправке. Ну и дальше всегда с такими людьми все происходит не так… Вот и эти его горячие чувства ко мне — ничего хорошего из них выйти не могло. И не вышло.

— Но не могло же быть так, — сказал Олег задумчиво, — что эти чувства существовали в безвоздушном пространстве… Значит, вы давали какие‑то поводы? Значит, он на что‑то надеялся?

— Да бросьте! — Леборн досадливо махнул рукой. — Вся мировая литература — о любви без повода, о неразделенных чувствах. Я совершенно сознательно выбрал линию своего поведения. Ровные, доброжелательные отношения — и ничего больше. Представьте, начал бы я беседы с этим почти ненормальным в смысле наших отношений человеком — к чему бы это привело? Упреки? Сцены? Шум и дрязги… А вот когда такое начинается — из этого уж точно чистым не выйдешь.

Я этого не хотел допустить — и не допустил. У нас с Джоном никаких скандалов не было. И вот, несмотря на все это, вы на меня глядите недоверчиво и сами для себя не можете решить, где я вру, а где говорю правду… А представьте себе, если бы эта история имела характер скандала? У вас бы и на минуту сомнений не было относительно моей роли в происшедшем и относительно характера наших с Джоном отношений. Вот так.

— Знаете, я, пожалуй, выпью чаю.

И пока Леборн колдовал у плиты, Потемкин думал, что все рассказанное художником выглядит вполне правдоподобно. Наверное, каждый в жизни попадал в ситуации, когда ты — объект необузданных добрых чувств другого человека, и это почти всегда — ситуации опасные и чреватые дурными последствиями.

Леборн подал Олегу китайскую кружку, похожую на свою, только светлую…

Чай был легкий, ароматный, вкусный. С минуту длилось молчание.

— Мне помогает то, что вы рассказали, — суммировал наконец Олег. — Но, согласитесь, убийство — это уже не легкие шалости с кредитными картами. Вот вы сказали об этом человеке «почти ненормальный». Это что, оговорка?

— Отнюдь нет. Эти его «чувства» длились, что называется, не день и не два. Я даже рекомендовал ему обратиться к знакомому хорошему психиатру — под каким‑то благовидным предлогом, разумеется. И оплачивал его визиты, между прочим. Мне казалось, что это лечение помогло.

— А убитый?

— Совершенно ординарен. Мне даже сказать о нем особенно нечего. Это был человек богатый. Яркий… Но при всем том, как ни странно, из тех, знаете, которые стремятся быть полезными. Что за этим кроется на самом деле — ты можешь никогда и не узнать.

— Почему же…

— Почему именно он стал жертвой, хотите вы спросить? — Леборн почесал в затылке. — Знаете, много раз я об этом думал и ничего ровным счетом сказать не могу. Ни‑че‑го! Джон ведь в своем сумасшествии, назовем это так, отнюдь не только Маррона ревновал, а чуть ли не каждого моего клиента. Вы представьте себе — среди них ведь нет случайных людей. У меня заказывают портреты люди, которые, как говорят, состоялись. Чего‑то достигли. У них и деньги, и положение. Им есть за что завидовать. Потому что заказать портрет у Леборна — это уже показатель определенного статуса…

Потемкин отметил про себя, что художник говорил о себе в третьем лице с явным удовольствием.

— Так что на месте Хэйли мог теоретически оказаться кто угодно, — продолжал Леборн. — Сам я думаю, что Джон выбрал его в качестве жертвы безотчетно, разумеется, потому что он был как раз послабее других. Пожалуй, мне нечего к этому добавить.

— У вас уютная мастерская, — сказал Потемкин, прощаясь. — Попросите Джоан, чтобы список был сегодня у О’Рэйли. И еще раз спасибо, что уделили мне время.

Так и закончилась первая, так сказать, официальная встреча Потемкина с Леборном. Олег вел свой любимый «Кадиллак» по улицам Фриско, думая о результатах разговора… Да, вроде любви никакой у Леборна к Линку не было. С другой стороны, и к преступлению, которое его помощник совершил, художник отнесся как‑то неопределенно… Не такой реакции ожидал Потемкин. И еще что‑то Олегу мешало наслаждаться погодой и городом, который он любил, в этот прохладный солнечный день…

Олег проверил себя — что же? Нет, это не «послевкусие» беседы с Леборном, что‑то другое. Потемкин взглянул в зеркало заднего вида и увидел в потоке машин серый «Шевроле», который приметил у мастерской Леборна. Приметил — и не придал значения. Да мало ли серых «шеви» во Фриско?

Потемкин, не раздумывая, свернул направо, в узкую улочку, притормозил у красной полосы на тратуаре и остановился, включив знак аварийной остановки. Через минуту следом за ним на улочку въехал серый «Шевроле». Миновал автомобиль Потемкина и свернул за угол. «Там он и будет дожидаться, пока я проеду, — подумал Олег. — Ну вот, за нами и в Сан‑Франциско следят!»

* * *

— Вы произвели на Леборна сильное впечатление… Чего хотите, шеф? Воды? Чаю? Кофе? — Лайон был доволен — это Потемкин определил сразу.

— Расскажи лучше, что у тебя хорошего.

— Несколько новостей. Одна — неожиданная… — О’Рэйли сделал паузу. — Даже не стану давать вам время на догадки, шеф. Приходили деятели интернетной порноиндустрии. Выглядят так, что можно немедленно снимать в четвертой серии «Крестного отца». Шляпы, костюмы в полосочку… Двое. Были чрезвычайно предупредительны. Говорили о выдающейся роли Рэдинга в их бизнесе и о том, что они выделяют пятьдесят тысяч премии за поимку его убийцы.

— Ну, это уж тебе придется с вашим руководством разбираться… Думаю, сообщать прессе пока точно не надо. Что еще?

— Получили список. Сто семь человек. Уже посадил ребят — проверяют. Пока нашли еще двоих… выбывших.

— Удушение?

— Надеюсь, что нет. Леборн давно уже работает, мало ли от чего могли люди умереть.

— Кто тебе передавал список — Джоан?

— Да, она позвонила и почему‑то захотела передать список по факсу — имейл, с ее точки зрения, не обеспечивает безопасности.

— Ты, конечно, пытался с ней побеседовать о тех, кого нет в этом списке?

— Конечно. Она дала понять, что такие есть, но они по тем или иным причинам ни в каких списках фигурировать не хотят. Не знаю уж, что может быть такого в портрете, что человек не хочет говорить о том, что заказывал его.

— Например, он женат и хочет подарить свой портрет не жене… Или хочет заказать портрет для любимой женщины, чтобы жена не знала. Или…

— Скелеты в шкафу, я понимаю, шеф. И, кроме того, если можно верить Джоан, все, кто не указан в списке, живы и здоровы, а значит, нас не интересуют.

— Ну и ладно. Но у тебя ведь не потому хорошее настроение, что великий художник рассказал своей жене о нашей встрече и добавил при этом, что этот русский полицейский совсем не такой мудак, как принято о полицейских думать?

— С вами неинтересно, шеф. — О’Рэйли выдвинул ящик стола и достал толстую папку. — Да, кое‑что занятное я откопал, причем там, где совершенно не рассчитывал.

Потемкин ждал, не задавая вопросов.

— Мы‑то с вами считали, что Джон Линк осужден. А когда я начал готовить вашу встречу, то выяснилось, что он и не в тюрьме вовсе.

— А где же, — заинтересовался Потемкин. — Но ведь не дома?

— Вот послушайте. Был тяжелый процесс, и защите удалось доказать неполную вменяемость субъекта. Пошли в ход все юридические уловки, «принцип Мак‑Нетана», да мало ли… Одним словом, не знаю подробностей. А знаю, что по решению суда Джон Линк отбывает принудительное лечение в довольно известной психиатрической клинике — совсем неподалеку отсюда. Я навел справки: там режим совсем не такой вольготный и комфортный, как в хороших клиниках такого типа, но и на тюрьму это не очень похоже. Как вам такой поворот дела?

— Для нас это ничего не меняет, — протянул Потемкин разочарованно. — В тюрьме или в психушке — наш Джон так или иначе изолирован.

— А вот и нет! — О’Рэйли почти по‑детски хлопнул в ладоши, довольный, что может наконец сказать то, чего Олег не знает. — Дело в том, что в этой клинике такой режим, что те из больных, кто не буйные и вообще ведут себя хорошо, могут с разрешения администрации отлучаться на день — разумеется, с «браслетом», в который вмонтирован передатчик, так что все передвижения фиксированы. Конечно, обязателен строгий надзор родственников. И Ноэль, сестра Джона, старается этим пользоваться. И… — Лайон посмотрел на Потемкина торжествующе, — и в оба вечера, когда убили Рэдинга и Андерса, Джона Линка в больнице не было!

* * *

Сойти с привычной колеи… Сколько раз в жизни Олег Потемкин думал об этом феномене. Мы ведь — каждый — живем именно так, как живем, и про себя считаем, что именно такой жизнью живут и все остальные. Да, конечно, мы понимаем теоретически, как отличается жизнь, скажем, обычного программиста от жизни политика, жизнь руководителя крупной корпорации — от жизни его рядового сотрудника, жизнь работника сыска — от жизни моряка… Но все это понятия, так сказать, теоретические.

Про себя мы соотносим жизнь других со своими собственными критериями. И судим о других исходя из этого. В этом смысле забавные монологи пенсионеров о том, как следует управлять государством, очень показательны. Человек в жизни своей никогда не управлял никем — даже своей женой, но не моргнув глазом готов давать дельные советы людям, в руках которых судьбы миллионов.

Мы порицаем или одобряем близких и дальних знакомых, их поступки и судьбы, мы про себя уверены, что уж мы‑то никогда не совершили бы ошибок, которые эти люди совершают. И редко, очень редко, пытаемся мы встать по‑настоящему на точку зрения человека, который совершил что‑то, понять именно его обстоятельства. Хотя в теории каждый из нас знает, что именно так и следовало бы поступить. Но это — теория.

Сойти с привычной колеи — когда это случается, человек испытывает очень разные чувства. У Потемкина в этих случаях всегда преобладало удивление. В каких случаях? А в случаях попадания в сообщество людей, связанных занятием, местом или делом, которого ты совершенно не знаешь. Ну, представим себе для примера новичка на ипподроме. Правоверного мусульманина в католическом храме. Или католика в молельном доме баптистов, которые храмов не признают. Можно и проще: поместите человека, который не знает театра, в среду завзятых московских театралов — он почувствует себя чужим, почти что за границей. Потому что все непонятно, даже язык, на котором эти люди общаются, совершенно непонятен, хотя вроде бы нормальный русский язык. И у сыскарей примерно то же. И у преступников! Сообщества — формальные и неформальные — великая сила. И действовать внутри этих сообществ следует только по принятым там правилам, иначе ты заведомо обречен на неудачу.

Когда Потемкин входил на территорию психиатрической лечебницы, где содержался Джон Линк — зеленую, обихоженную, уютную, — он думал как раз о том, что попадает в закрытое сообщество, живущее по своим правилам, ему неведомым. Перед въездом охранник долго проверял документы, звонил кому‑то, что‑то уточнял, а потом пояснил Потемкину: «Вам на паркинг «С», обогнете главное здание — увидите». Олегу уже рассказывали, что больные, представляющие социальную опасность, содержатся в «Утреннем лесу» (так называлась клиника) в специальном крыле здания, имеющем отдельный вход.

Потемкин, однако, вошел сначала в главный корпус, где у него назначен был разговор с лечащим врачом Джона Линка. Сопровождаемый встретившей его у входа медсестрой, прошел Потемкин по уютным коридорам, миновал фойе, где обычные с виду люди читали газеты, мирно беседовали, играли в шахматы. Раздавались тихие звуки фортепиано — это играла пожилая худощавая женщина. Профессионально играла — Потемкин знаком попросил сестру подожать, остановился и прислушался… Хорошо! Женщина продолжала играть, не обращая внимания на происходящее, сосредоточенная только на себе самой.

Миром и спокойствием дышало все вокруг, и если не знать, где находишься, никогда не представить всех драм и трагедий, связанных с каждым из тихих людей, сидящих в уютных креслах.

Темнокожий человек с тонкими усиками поднялся навстречу Потемкину:

— Билл Джекинс. Жду вас.

Ничем не примечательный кабинет — типичный, наверное, для психолога или психиатра. Потемкин знал, что тут очень следят за верностью определений профессии, но не вдавался в детали.

— Рад вас видеть, доктор Джекинс. Спасибо, что нашли время. Шеф клиники сказал мне, что вы, так сказать, куратор Джона Линка.

— Почему «так сказать»? — искренне удивился доктор. — У врачей такая профессия, что люди, которые имеют счастье или несчастье — это уж вы сами судите, — оказаться под нашей опекой, они от нас очень зависят.

У Джекинса была хорошая улыбка — открытая, располагающая. «Если даже это результат профессиональной тренировки — все равно хорошо», — отметил про себя Потемкин. А доктор продолжал:

— Тем более это важно в таких учреждениях, как наше. У нас же, в силу специфики, нет демократических свобод. И многие вопросы жизни пациента — начиная от режима питания и кончая контактами с внешним миром — наш подопечный может осуществить только с моего разрешения.

— Ваши впечатления от мистера Линка?

Джекинс снова улыбнулся:

— Что именно вас интересует? Общее состояние? Поведение? Перспективы?

— В общем, все упомянутое, но давайте я расставлю точки над «i». Как вы понимаете, я мистеру Линку не родственник и не знакомый. Он совершил тяжкое преступление и сознался в этом, вы, конечно, об этом знаете.

Мы ведем сейчас следствие по двум аналогичным убийствам, совершенным совсем недавно. Метод и образ действия преступника очень похожи, поэтому я и приехал сюда.

— Понимаю… — Доктор Джекинс перестал улыбаться. — Вы — профессионал, я — тоже, давайте говорить без околичностей. Вы наверняка задумывались, и не раз, какая тонкая грань существует между обычным человеком и преступником…

И, увидев удивленный взгляд Потемкина, который не ожидал такого начала, Джекинс пояснил:

— Ну, вот живет себе и живет человек — как мы с вами. У него есть свои странности, свои недостатки. Свои достоинства тоже есть наверняка, иначе просто не бывает. И все происходит в его жизни более или менее нормально до тех пор, пока человек однажды не совершает преступление. Государство обязано защищать себя от людей, преступивших закон. К ним применяются меры принуждения. Их изолируют. Но они ведь — и до совершения преступления, и после — остаются обычными людьми.

— Весь вопрос — насколько они опасны для окружающих.

— Спасибо. — Джекинс повертел в пальцах остро отточенный карандаш. — Я надеюсь, вы не сочтете мое вступление непрофессиональным? Просто мистер Джон Линк — весьма яркий образец того, о чем я начал говорить.

Вот вы шли на встречу ко мне и видели мирных людей в уютной обстановке. Картина, я знаю, идиллическая. Но вы же понимаете, что за этим стоит…

Джекинс замолчал, внимательно глядя на Потемкина. Тот ждал, не задавая вопросов.

— Давайте я с вами буду говорить на бытовом уровне, а не на медицинском, — продолжил наконец доктор. И тут Олег улыбнулся:

— Что, неужели я произвожу настолько убогое впечатление?

— Напротив, вызываете доверие, хоть вы еще и двух слов не сказали. Но я доверяю своему опыту… Так вот, если бы я общался с Джоном Линком вне стен этой клиники, не в этом кабинете, если бы я не знакомился с историей его болезни и теми материалами следствия, которые мне предоставили, — впечатление было бы однозначное — Джон Линк совершенно здоров.

— Так‑таки и совершенно?

Джекинс кивнул:

— Как говорят у нас на Юге — здоровее нас с вами. Как вы понимаете, я имею дело с сотнями больных, самых разных — в смысле этнической принадлежности, биографии, мировоззрения — одним словом, всего решительно. Больной человек всегда проявляется — словом, неосторожным движением, каким‑нибудь внешне почти незаметным, но повторяющимся навязчивым мотивом поведения. А тут — ничего. Если бы он не совершил того, что совершил, — ему здесь совершенно не место.

— То есть вы ставите под сомнение результаты экспертизы специалистов‑психологов, предоставленные суду?

Джекинс снова широко улыбнулся и покачал головой:

— Вот видите! Уже возникают конфликтные моменты. А дальше вы спросите меня, согласен ли я повторить то, что сказал вам, под присягой… А я отвечу, что нет, не согласен. И разговор у нас будет идти на уровне формально‑официальном. А я предупредил вас — я вам сообщаю то, что видел, беседуя с Джоном Линком почти ежедневно. Повторяю — на бытовом уровне. Вот и вся разница.

— А его болезненная страсть к художнику Брету Леборну?

Врач пожал плечами:

— А что в ней болезненного, в этой страсти? Человек, как говорят поэты, сотворил себе кумира. Я не собираюсь сейчас вдаваться в культурологические или литературные подробности. У Джона Линка — художественный тип восприятия действительности. И его чувства к Леборну вполне этому типу соответствуют.

— Как по‑вашему, способен ли Линк на повторные убийства?

— По‑моему, нет. Хотя поручиться, как профессионал, я ни за кого не могу, ни за вас, ни за себя.

— Доктор Джекинс, давайте так — откровенность за откровенность. Я сейчас вам задам вопрос тоже не на профессиональном уровне, а на бытовом. Идет? Только без обид…

— Принято.

— Есть шанс, что Линк вас обманывает?

Джекинс надолго задумался. Вздохнул тяжело.

— Знаете, вы мне напомнили одну очень давнюю историю, о которой я сам почти забыл. Да, был у меня больной, который сумел меня обмануть. И последствия этого обмана были суровые: он вышел из лечебницы и совершил преступление. И я до сих пор не могу себе этого простить. Я тогда проглядел то, что мы называем «триггер», спусковой крючок. Этот человек был абсолютно нормален во всем, пока не появлялась ситуация с этим «триггером» — тогда он переставал быть адекватным. Да, был такой случай один раз — за двадцать лет моей практики. — Джекинс зябко поежился. — До сих пор казнюсь…

— Есть ли шанс, что у Джона Линка тоже существует такой «триггер»?

— Не думаю, — произнес Джекинс раздумчиво. — Есть целый ряд сопутствующих признаков, которые так или иначе должны были бы проявиться. Но я вам признателен за ваши вопросы. Знаете, иногда совсем простые вопросы со стороны, такие как ваши, например, заставляют вспомнить о вещах и событиях, о которых интуитивно предпочитаешь не вспоминать.

— Где мы будем общаться с Джоном?

— Как я вам уже сказал, он у нас на хорошем счету. Поэтому можете увидеться в нашей комнате свиданий, можете посидеть в фойе в креслах… А можете и пойти в сад погулять, я думаю, вы захотите, чтобы никого поблизости не было.

* * *

Джон Линк был невысокого роста, худощав, субтилен. Густые длинные светлые волосы зачесывал набок и во время разговоров иногда делал резкое движение головой, убирая волосы со лба, — жест, который он, возможно, позаимствовал из какой‑нибудь рекламы шампуня… Эти волосы и были, пожалуй, самым примечательным в его облике. За исключением этого признака Джон Линк был… почти никакой. Глаза неопределенного светлого цвета, овал лица — не круглого и не вытянутого, какой‑то неопределенный подбородок, острый нос, тонкая шея… «Но, в общем, такого надо отбирать для «наружки», — подумал Потемкин. — В жизни не запомнишь, не различишь в толпе, при очной ставке — не опознаешь».

Они сели на деревянную скамейку в тихом уголке больничного парка. Некоторое время просидели молча. Линк почти не глядел на Потемкина и не проявлял интереса к будущему разговору. Как будто он один вышел погулять, присел на скамью и сидит дышит воздухом.

А Потемкин думал, что, может быть, совершил ошибку, согласившись беседовать с убийцей, содержащимся в психиатрической лечебнице, в такой неофициальной обстановке. И дело было вовсе не в том, что он опасался Линка — физически Потемкин легко справился бы и с тремя такими… Просто если представить себе, что Линк вдруг поведет себя неадекватно, разволнуется, начнет… что именно может начать психбольной, Потемкин толком не знал, а потому испытывал непривычное для себя чувство дискомфорта.

«С другой стороны, — решил Олег, — если моих вопросов окажется достаточно, чтобы вывести его из стабильного состояния, я буду для себя знать, что он и вправду нестабилен, ну, и со всеми вытекающими».

Беседа с Джекинсом заставила Олега изменить первоначальные планы разговора с Линком. Если перед приходом в клинику Олег, не вдаваясь в детали, представлял себе их разговор в режиме, так сказать, щадящем, готовил вопросы, задаваемые в обход главной темы, то сейчас, сам не зная почему, он решил идти напрямую. Было, очевидно, подспудное ощущение, что именно так будет правильно. И Потемкин решил обойтись без вводной части беседы.

— Джон, вы знаете, кто я и где работаю, — сказал Потемкин негромко. — Вы готовы к разговору?

Линк кивнул. Безучастно, не глядя.

— Какие у вас отношения с Бретом Леборном? — спросил Потемкин, чуть подняв голос.

— Хорошие отношения. Очень теплые и дружественные, — ответил Линк, не раздумывая. При этом он опять‑таки не смотрел на Олега. Есть категория людей, которые не смотрят в глаза. Линк относился к этой категории. Что скрывалось за этим? Стеснительность? Неуверенность в себе? Желание скрыть ложь в ответах? Или просто скрыться от надоедливого собеседника?

Ладно, пусть скрывается.

— У вас с Бретом были интимные отношения?

— Кто это вам сказал? — Линк поднял глаза, но только на секунду, и снова опустил. — У нас с ним это было один раз, который я навсегда запомню. А больше, к сожалению, не повторялось.

— Где и как это было?

— Как — где? В мастерской, конечно, мы с ним больше нигде и не виделись. Правда, если бы мы постоянно встречались, он бы, наверное, нашел другое место. А так — он не захотел.

— Когда вы решили убить Хэйли Маррона?

— Дайте вспомнить. — Линк на минуту задумался. — Я думаю, это было месяца через три после того, как он у нас появился… Значит, в прошлом июне.

— Почему?

— А он вообще был мерзкий тип, — сказал Джон довольно равнодушно. — Скользкий какой‑то. Когда ответишь на его рукопожатие — всегда хотелось пойти и немедленно вымыть руки.

— Ну, знаете… Если убивать всех, с кем не хочешь общаться…

— Видите ли… — Линк, кажется, впервые за разговор встретил взгляд Потемкина, не отводя глаз. — Видите ли, иногда я думаю, что это совсем не худший вариант. Вы вот работаете — не знаю точно где, но ловите преступников. Скажите мне честно, сколько раз вы себя удерживали? Сколько раз вам хотелось убить человека, который этого заслуживает? А вы знали, что он пойдет под суд, и если даже не выйдет сухим из воды, то, во всяком случае, останется жить. При этом вы были уверены, что по всем человеческим меркам он жить не должен. Скажите, сколько раз вы такое испытывали?

— Сколько‑то раз испытывал, — ответил Потемкин твердо. — Но разве убитые вами заслуживали такой меры наказания? Даже не по законам, а просто по гуманитарным меркам?

— Что‑то у вас с грамматикой не то, — парировал Линк. — Какие это «убитые»? Я убил Хэйли Маррона и признался в этом. Потому нахожусь где нахожусь. И веду такую жизнь, какую веду. Маррон, наверное, и впрямь не заслуживал того, чтобы быть убитым. Но я его убил из простой брезгливости — ну, не нравился мне он.

К тому же, если говорить честно, он меня так достал, что с определенного дня я просто знал, что его убью. Убью — и не стану этого скрывать. А тут еще этот хозяин жизни, Маррон, начал надо мной подшучивать. Затронул наши отношения с Бретом — будто Брет меня вообще всерьез не воспринимает и держит у себя на работе из жалости. Ну я и решил — хватит!

Линк сделал паузу и закинул голову назад, как бы вспоминая прошлое.

— Вот вы — не судья, не прокурор. И тем более — не мой адвокат. Мне нечего вам лапшу на уши вешать и пытаться вас разжалобить. Да, я хотел его убить! Мысленно. А в жизни… Сам не знаю, как это получилось. Душить — да, душил я его. Он вырывался. А все остальное я помню как в тумане. Если честно, почти совсем не помню.

— А что такое «333»? «PERICULUM IN MORA»?

— Не знаю… — Линк улыбнулся, как будто услышал забавную шутку. — В латыни я вообще не силен. А цифры — половина от «числа дьявола», 666 — так, что ли? Ничего другого я придумать не могу, вы уж не обессудьте…

— А когда вы нарисовали это на его руке? Перед уходом из его дома или сразу после убийства? И еще: вручную рисовали или у вас есть печать? Или шаблон? — И Потемкин показал фото рисунка на руке Хэйли.

— А это вообще чушь собачья. — Линк посмотрел на Потемкина своим прозрачным взглядом. — Я вообще рисовать не умею и никогда ничего не рисовал — ни на бумаге, ни на заборе… А вы — о трупе…

Говорил Джон Линк вроде бы совершенно искренне. Искренность сумасшедшего? Насколько можно верить ей? Или искренность убийцы, который уже обманул следствие и суд и продолжает делать свои страшные дела?

— Вы жалеете о том, что сделали? — спросил Потемкин неожиданно мягко и дружелюбно.

— Еще раз повторяю, вы для меня — никто. Пришли и уйдете. И никакой роли в моей жизни не сыграете. Мне нечего вам врать. Жалею я, что убил этого мудака. Слизняка этого. Очень жалею. Но что теперь поделаешь?

По дороге домой Потемкина опять сопровождал серый «Шевроле». Олегу уже сообщили имя хозяина. Автомобиль не был угнан, за ним не числилось нарушений. Про себя Потемкин дал хозяину серого «шеви» еще день — или сам человек из «шеви» выйдет на связь, если решится, или Потемкин ему в этом поможет. Еще день…

* * *

— Сначала, как всегда, немного цифр, шеф, — проговорил Лайон О’Рэйли, с аппетитом поглощая очередную гигантскую креветку, обмакнув ее в острый соус «Итокан». На аппетит молодой руководитель сан‑францисского отделения Группы никогда не жаловался, Потемкин это помнил. — Статистика такова: в год у нас происходит в среднем 5614 ограблений банков. Преступники предпочитают грабить банки между девятью и одиннадцатью часами утра. Они очень любят пятницы, больше всего ограблений банков совершается именно в этот день недели. Что еще? Вернуть обратно удается только 21 процент денег. Конечно, во всех банках установлены изощренные системы сигнализации, везде понатыканы видеокамеры и разложены «красящие пачки денег». Тем не менее преступники похищают ежегодно более 30 миллионов долларов. Это — по официальной статистике. Ничего, верно?

Потемкин смотрел на аппетитно едящего Лайона с удовольствием. С таким же самозабвением О’Рэйли всегда и работал. Но когда коллега начал рассказывать о том, как после четырех удачных банковских акций грабители стали готовить следующую, уже более масштабную, Олег вмешался:

— Погоди, Лайон. Наверное, эти ребята необычные, раз ты мне о них сообщаешь. Но ограбления банков и есть ограбления банков. При чем тут ты? При чем тут Группа?

— А, шеф! Знаете, я вот при вас волнуюсь и говорю бестолково. Поверьте, я не всегда такой. — Лайон дожевал очередную креветку и запил хорошим глотком розового охлажденного вина зинфандель. — Группа эта необычна по трем причинам. Первое: они брали банки в маленьких городках. Это нетипично — потому что там все всех знают и затеряться трудновато. Но по этой же причине и охрана банков, и секретность сейфов, и соответствующая подготовка и банковских служащих, и полиции, мягко говоря, не на высоте… А выбирали они такие городки, где есть либо предприятия, либо крупные учебные заведения — словом, такие, где в определенные дни в банках очень приличные суммы наличности. Значит, у этих ребят были неплохие информаторы, потому что они никогда не промахивались — появлялись в нужном месте и в нужное время…

— Все равно — при чем тут ты?

— Я назвал вам, шеф, первую особенность банды. Сейчас называю вторую: они двигались с севера на юг. Начали в Якиме — это штат Вашингтон. Потом Салем и Медфорд — в Орегоне. Потом Санта‑Роза, это уже рядом…

— Разные штаты. Федеральная юрисдикция. Все понял, — кивнул Потемкин.

— Но есть еще и третья особенность у этих ребят. Они все имеют военный опыт, причем недавний.

— Ирак?

— Кто Ирак, кто Афган… А их главный — и там побывал, и там. Из «морских котиков», если вы знаете такое подразделение.

— Знаю. Приходилось сотрудничать.

— Так вот, операцию в Санта‑Розе они готовили уже основательно. Произвели отвлекающий взрыв в западной части города, где склады. И устроили автомобильную аварию у здания полиции, блокировали выезд всех машин, что там находились. И вот на этом фоне взяли банк, куда за час до этого привезли наличными около миллиона долларов.

— Когда люди умеют так детально готовить операции, их обычно трудно бывает взять, почти невозможно…

— Нам повезло, — сказал О’Рэйли доверительно. — Еще до того, как они переместились в Калифорнию, у нас был информатор, который сообщал об их планах. В частности, и о последнем масштабном ограблении сообщил…

— Тогда почему не взяли на месте?

— Шеф, вы мудрый человек. И повидали на своем веку гораздо больше, чем я. Операцией по обезвреживанию банды руководит региональный чин из Бюро, Рейнолдс. И все мои попытки убедить его, что банду надо брать в момент, когда они войдут в банк, ни к чему не привели. Конечно, можно было сделать многое. Скрытно перебазировать автомобили из полицейского участка. Не кидать всех патрульных на липовый взрыв в районе складов. Но Рейнолдс стоял на своем. «Если мы сделаем то, что ты говоришь, — кричал он, — мы только расскажем им, что у нас есть о них информация. Они скроются — и уже навсегда».

— Не могу сказать, что это совершенно бессмысленно. — Олег тоже отхлебнул из запотевшего бокала. — Тут важны нюансы. Что Рейнолдс предполагал делать потом?

— А вот об этом я вам и хочу рассказать! Информатор сообщил, что база этой четверки здесь, неподалеку, в Фостер Сити. Это Силиконовая долина, такой богатенький городок на берегу лагуны. Прекрасен для тех, у кого нет ревматизма. У кого колени не болят от того, что вода близко… Но места там очень красивые.

Вот именно там и расположен дом их главного. Точнее, его родителей. Они были людьми состоятельными. Отец — банкир (занятно при таких склонностях сына, не правда ли?). Мать была профессиональным музыкантом, концертировала даже. Они жили мирно и счастливо и умерли почти как в притче — ну, не в один день, а с интервалом в месяц или два… Сначала — банкир, потом — жена. Одним словом, счастливая семья, семейная идиллия. Если бы они узнали, чем занимается их единственный, любимый и ненаглядный сын Брюс, они бы в гробу перевернулись.

— А что он делал до армии?

— Вот! В точку, шеф. Блистательно учился, окончил в первой тройке дорогую католическую школу «Нотр‑Дам». Поступил в Беркли. За два года получил степень бакалавра. Занимался политологией. Прочили ему при таких темпах и способностях еще через год степень магистра, годом позже — доктора философии. И вдруг — как отрезало. Он не явился в университет, перестал отвечать на звонки с кафедры. Дома, правда, появлялся, раз в два‑три дня — ночевать.

И потом огорошил родителей известием, что решил идти в армию, причем попросился в действующие войска — в Ирак.

А когда он вернулся домой, то он действительно вернулся совсем другим человеком — только изменения были совсем не такими, каких ожидали его покойные родители.

— Что‑то зафиксировано?

— Поначалу всякая ерунда. Почти студенческие нарушения: наркотики, пьяные дебоши. Ничего отрадного для будущего профессора, но, с нашей точки зрения, и ничего выдающегося. Серьезный инцидент случился месяца через три — в одном из престижных здешних ночных клубов, «Лунный свет» называется. У Брюса вышло столкновение с офицером полиции Сан‑Франциско. Коп вроде бы как‑то не так посмотрел на женщину Брюса, что‑то не то ей сказал.

— Коп был в форме?

— К счастью для Брюса, нет. И не в форме, и не при исполнении… Иначе было бы совсем плохо. По Брюсу этому никогда не скажешь, насколько хорошо он физически подготовлен. Среднего роста, худощав. Совсем не качок. На нем ведь не написано, что он в «котиках» служил. И коп этот, бедняжка, не сориентировался правильно. Ему бы поговорить, хоть попробовать понять, с кем имеет дело, перед тем как пытаться в драку лезть. Но он настолько привык, что в клубе все его знают, что ощущал себя в полной безопасности и действовал уверенно… Но совершенно непрофессионально, как выяснилось.

Слово за слово — он ударил Брюса. Правой, в лицо.

Как я теперь понимаю, Брюсу ничего не стоило от этого удара уклониться. Но он в отличие от копа этого вел себя как профессионал. Ему нужен был повод для дальнейшего, и он его получил. Через пять секунд коп лежал на полу с расквашенным ртом. И тут коп не нашел ничего лучшего, чем заорать: «Полиция! Нападение на офицера!»

О дальнейшем в протоколе есть подробная запись показаний свидетеля.

«После этого человек в серой майке с надписью «I GOT YOU» (это Брюс, пояснил О’Рэйли) поднял двумя руками за лакцканы пиджака того, кто назвался полицейским, приблизил вплотную его лицо к своему и сказал громко: «Пока ты тут шпану ловил и взятки брал, я в Ираке таких, как ты, расстреливал! Понял, паскуда? Вон отсюда…» И отшвырнул его от себя. В это время подоспели охранники и увели человека в майке. К человеку в костюме подошел менеджер и увел с собой».

— К счастью для Брюса, обошлось без уголовного дела. Полицейские начальники сообразили, что выглядеть в зале суда полиция будет, мягко говоря, невыигрышно, и дело замяли. Но тот коп не успокоился, видно, гонора у него — выше крыши. И в дом Брюса стали наведываться полицейские: то по жалобе соседей на шум в вечернее время, то собака постоянно лает, то будто бы соседи видели, что в дом Брюса заходили какие‑то подозрительные люди, находящиеся в розыске.

После третьего такого визита Брюс понял, что в покое его не оставят, запер дом, поручил садовнику следить за садом, пулмену — за бассейном. Оставил адрес, куда ему пересылать почту, — какой‑то почтовый ящик в Филадельфии. И уехал. Справедливо рассудив, что через какое‑то время все забудется, можно будет вернуться и начать жизнь с чистого листа. Никто не знал однако, с какими чувствами он уезжал.

— А чего тут не знать? — Потемкин налил вина Лайону и себе. — Горькая обида. Человек пять лет был под пулями, выполнял свой долг. Вернулся домой — и места себе найти не может… Среди вернувшихся с войны самый высокий процент самоубийств… Мало кто из них легко вписывается в мирную жизнь — это известно.

— Вам другое неизвестно, шеф. Я выяснил, что в армии Брюс был в группе «С». Ну, спецзадания, контрразведка, работа с местными…

— Сурово. — Потемкин покачал головой. — Но подробности ты мне расскажешь потом. Сейчас — что сталось с его бандой?

— Там действительно есть что рассказать… Дом находится в весьма благополучном населенном районе. Скрытно эвакуировать окрестности — никакой возможности. Поручиться, что при таком скоплении людей и техники к кому‑то из соседей не залетит пуля, тоже никак нельзя. Дом оцепили подразделения SWAT (Special Weapons And Tactics — так называются в США особые подразделения захвата преступников, когда нужны скорее военные методы, чем полицейские. — Ред.). Пригнали спецтехнику. Специальные люди, когда дом уже был окружен, обошли всю округу, предупреждая соседей. Чтобы никто и носа не высовывал, пока все не закончится.

Дальше — больше: вызвали вертолеты со штурмовым десантом на борту. Выглядело все это куда как внушительно, но если бы эти ребята решили принять бой — трудно даже себе представить, что было бы.

К счастью, наш переговорщик тоже оказался из «котиков». Он нашел нужные слова. Общие знакомые какие‑то у них оказались с Брюсом — не знаю уж, на самом деле или нет… Короче говоря, Брюс приказал своим людям сдаться и сам вышел первым с поднятыми руками.

— Выходит, Рейнолдс оказался прав? — хитро посмотрел на Лайона Потемкин.

— Страшноватая это правота, шеф. Четверо вооруженных военных со спецназовцем во главе — только подумайте, что было бы, если бы они решили отбиваться.

— Ладно, — заключил Олег. — Все хорошо, что хорошо кончается.

Лайон тщетно пытался согнать с лица улыбку — до того приятно ему было сообщить Потемкину нечто интересное. Но согнал наконец.

— Знаете, какая татуировка на руке у Брюса, «котика» нашего? «333» с надписью «PERICULUM IN MORA». Точь‑в‑точь как на наших покойничках.

* * *

— Я освобожусь в десять тридцать, но вы, если хотите, можете прийти и раньше — я предупрежу Бетси, мою помощницу, и вам покажут, как подняться на балкон… Посмотрите, как мы работаем.

Голос в трубке был совсем молодой и прямо‑таки искрился и звенел от удовольствия — так чувствует себя человек после хороших физических нагрузок, когда организм в тонусе и кажется, что можешь горы свернуть.

И вправду можешь — в этом мудрость древних гимнастик. Те, кто ими занимался, может, и не жили дольше других, но само качество жизни — когда внутри тебя все поет, когда ты способен перевернуть мир, — это чувство ни с чем не сравнимое.

Голос в трубке принадлежал Адель — той самой персиянке, единственной, давней и неизменной страсти Брета Леборна, которая отказалась выходить за него замуж, но уже благополучно пережила двух его бывших жен и мирно уживалась с третьей. При этом растила любимую, его единственную лочь с непривычным европейцу именем Патимат — ту самую юную красавицу, которую Потемкин встретил в мастерской художника. Дикая серна, газель, и что там еще из восточной поэзии?.. Но эта газель каждый день приносила в мастерскую отцу горячий завтрак, а еще, как после узнал Потемкин, училась в университете на психолога, а еще подрабатывала на уик‑эндах в одном из самых дорогих ресторанов Фриско и гордилась тем, что карманные деньги на свои расходы она у родителей не берет.

Потемкин знал, что Адель — хозяйка одного из самых популярных в городе гимнастических залов. Не регулярного фитнеса, который полон разнообразных тренировочных машин и снарядов и где крепкий запах пота так же обычен, как запах попкорна в американских кинотеатрах, а гимнастического зала, больше похожего на балетную студию, c такими же зеркалами во всю стену, с разновысокими перилами, с балетными станками. Называлось это «барр» — и Потемкин никогда в таких залах не был, вся его информация о «баррах» до сих пор была получена из объявлений в Сети. Вот он и решил, что совсем не грех будет подождать эту неведомую, но почти легендарную в художественных кругах Фриско даму и посмотреть, что в этом зале происходит… С балкона? Ну, так пусть с балкона.

Хорошо, когда город — это город! И когда центр его расположен компактно. И когда можно куда угодно ходить по улицам, не думая о том, что нужно ехать десять, а то и двадцать, а то и тридцать миль в один конец… За это Потемкин не любил Лос‑Анджелес. Прогулявшись по улице Ван Нисс, миновав чудесное традиционное классическое здание Оперного театра, Потемкин свернул на Стренд. Еще три минуты — и он рядом с невысоким, двухэтажным, темного камня зданием, на котором алыми буквами выведено: АДЕЛЬ.

Молодая хорошенькая брюнетка в спортивной форме встретила Потемкина у дверей:

— Вы к Адель? Пойдемте.

Наверху был балкон, опоясывающий зал. На нем стояли стулья — очевидно, в дни соревнований или праздников здесь располагались зрители. Потемкин сразу приметил нишу, где стояло удобное полукресло. Сидящий в этой нише почти не был виден снизу, зато сам мог спокойно наблюдать за всем происходящим.

В зале занимались семнадцать человек — тринадцать женщин и четверо мужчин.

— Раз, два, три — переворот, отжимание на одной руке… Раз‑два‑три — переворот, отжимание на другой руке.

Легли на живот… Глубоко вдохнули…

Раз‑два три — подняли ноги и руки, максимально… Больше, Джулия, больше! Раз‑два‑три — Чарльз, не спи! Раз‑два‑три — поднялись. Подняли руки! Восстанавливаем дыхание…

Командовала этим парадом черноволосая статная женщина — сильная и стройная. Отсюда, сверху, пока не видно кожи лица и прочих деталей, ей легко можно было дать лет двадцать пять — от силы.

«Интенсивность у них высокая, — отметил про себя Олег. — Наверняка это продвинутая группа, начинающим такой темп и ритм не под силу».

Занятия продолжались. Потемкин отметил, что ведет их Адель с явным удовольствием. Это важно — такие вещи не сымитируешь. Они или есть, или их нет и не будет. И Олег подумал, что Брет Леборн выбрал эту женщину отнюдь не случайно. А если точнее — наверняка она его выбрала.

«Мужчины предпочитают думать, что это они управляют событиями, — привычно подумал Потемкин. — Что именно они принимают решения. Отвечают на вопросы и вершат судьбы… А на деле часто это все оказывается лишь отображением воли женщины. Особенно если женщина попадется такая, как эта Адель. Ау, забитые, всеми позабытые женщины Востока, где вы?»

Но ладно, хватит лирики. Потемкин принялся изучать группу. Средний возраст женщин лет тридцать пять — сорок. Только трое страдают от избыточного веса. Они и делают примерно половину упражнений — общий темп группы им явно не под силу.

Зато остальные работают на полную катушку.

Женщины — по преимуществу белые, двое только — восточного типа, китаянки как будто. У мужчин — двое молодых афроамериканцев — возраст до тридцати, один китаец — сухой, жилистый, легко выполняющий самые трудные упражнения, рядом с ним — белый, примерно его ровесник. Тоже работает хорошо, хотя чуть расплылся — мышцы не в лучшем тонусе. Стоп! Где ты его видел, господин Потемкин? А, конечно же, на «pool party», это он в бассейне толковал с волосатым бизнесменом и этой дамой, Ракель Початовски, которая рассказала столько интересного. Как она его назвала тогда, у бассейна? Коллега? Да, это точно он. И, помнится, бизнесмен тогда над ним подшучивал на правах старого знакомого и даже голоса не понижал, специально чтобы всем вокруг было слышно… Как же этого человека звали и что Лайон о нем говорил?

Помнится, речь шла о том, что этот парень — кажется, его зовут Джордж, Джордж Кейплин — подавал некогда блестящие надежды, но потом их не очень оправдал. Начинал как художник, а теперь он то ли критик, то ли искусствовед, ведет колонку в одной из самых популярных газет города, его блог в Интернете читают чуть ли не пять тысяч человек… Все у него в порядке, а он вроде бы жизнью недоволен. Что там волосатый бизнесмен ему предлагал на правах старого знакомого? Место управляющего в своем магазине? Кстати, вот уж кто уверен в себе и доволен собой — так это именно он, хозяин сети магазинов, так вольготно и умело беседовавший об искусстве. Какое‑то персидское имя… Хурам его зовут, кажется? Высокая у него самооценка, здесь уж не ошибешься. Когда человек вполне осознает важность собственной персоны и своей миссии на этой планете. Да еще если он, как этот самый Хурам, достаточно умен и образован для того, чтобы ни в коем случае это не выпячивать и стараться держаться в тени.

Держаться в тени, предположим, у таких людей не очень получается, но уже желание похвально. Именно поэтому, кажется, Джордж Кейплин, который сейчас прекрасно отжимается на одной руке — и недолюбливает Хурама… Впрочем, все это — впечатления от светской встречи, почти праздничной. В жизни все может оказаться совершенно по‑другому.

Ровно в десять двадцать семь Адель завершила занятия, попрощалась с группой и махнула рукой в сторону балкона. Потемкин обратил внимание, что единственный человек в зале, поднявший голову и поглядевший на балкон, — это Джордж Кейплин. Все остальные пошли в раздевалку. Джордж двинулся было следом, а потом, словно вспомнив что‑то, остановился, взглянул на Потемкина снова и, улыбнувшись, помахал рукой — узнал, значит.

Они встретились внизу почти как старые знакомые.

— Вы, конечно, к Адель. Надолго, если не секрет?

— Никаких секретов. Думаю, на полчаса, не больше…

— Вам после в какую сторону?

— На Торк. Минутах в пятнадцати отсюда.

— Ну и мне в этом же направлении. Я вас не стесню, если мы пройдемся вместе? Как раз через полчаса я буду готов после душа и могу подождать вас в фойе.

— Рад буду…

— Джордж, ты сегодня опять работал вполсилы! Хотела бы я понять, что именно мне надо сделать, чтобы ты перестал сачковать на занятиях? — Голос Адель и в жизни был хорош — звонкий, мелодичный, и сама она дышала здоровьем и энергией — в данном случае телефонное впечатление было точным.

— Если бы я мог записаться к вам в группу, — сказал Олег почти искренне, — я бы сделал это не раздумывая, сегодня же.

— Ну и кто же вам мешает? — Адель смотрела на него с явным интересом. — Брет говорил, что вы в своем деле почти такой же выдающийся человек, как он — в своем. А от него такое нечасто услышишь. Ладно, пошли ко мне, вы ведь поговорить хотите…

Джордж помахал рукой и ушел в душевую, а Олег с Адель прошли в ее крохотный кабинет, весь уставленный спортивными призами, кубками, чашами, пирамидами… На стенах — дипломы и грамоты, а один простенок, самый заметный, у окна, увешан фотографиями с автографами и дарственными надписями… Олег бросил быстрый взгляд — конечно, он никого из этих симпатичных людей не знал… Другая страна, другое время, другие герои.

— Раз вы хотели к нам записаться, значит, вам понравилось. — Адель не задавала вопросов, просто констатировала факт. — Все это я создала своими руками… Нет, Брет, конечно, помог сначала, с покупкой. Но купила я бизнес почти издыхающий, нерентабельный, скучный.

А сейчас у меня от клиентов отбоя нет, организуем чуть не каждый месяц дополнительные группы, работали в одну смену, потом — в две, а сейчас уже — в две с половиной. От шести утра и до двенадцати ночи. Впечатляет? — И без перехода: — Так чем я могу вам помочь?

— Даже не знаю, — пожал плечами Олег. — Давайте я расскажу вам ситуацию. Брет — человек не только талантливый, но и весьма работоспособный. Он написал за последние годы больше сотни портретов. Но в последний месяц двое из тех, с кого он писал портреты, убиты. Причем одинаковым способом, удушены… Впрочем, вы ведь газеты читали?

Адель никак не реагировала, слушала молча.

— Выяснилось, что год назад тем же способом был убит еще один человек — и тоже бывший клиент Брета. Полиция тогда быстро нашла убийцу, тот сознался, и дело большой огласки не получило.

— Конечно, не получило, — протянула Адель. — Брет и губернаторше звонил, и конгрессмену… Вы же знаете, что публика — дура. Никто не станет вникать в подробности — что именно произошло и как. Получается, помощник Леборна задушил человека, с которого Леборн писал портрет. И тут Леборн, и там Леборн — и все в нехорошем контексте… Станут после этого клиенты у этого Леборна заказывать портреты, сами скажите? Вы же знаете, какой этот бизнес чуткий…

Олег слушал внимательно. Сам художник об этой стороне дела предпочитал не говорить. Но звонил‑то влиятельным знакомым он, никто другой. И еще одно понял Потемкин: Адель — да, она успешна в бизнесе. Да, она очаровательна. Да, она сама отказалась выйти замуж за Леборна… Все это так… И тем не менее она относится к той категории женщин, которые годами, десятилетиями даже, соперничают с мужчинами, с которыми жизнь их свела. Как бы успешна, независима и красива ни была Адель, в каждом ее слове, в каждом поступке — незримая конкуренция с великим художником. Боже упаси высказать это вслух — вот лучший способ стать навечно врагом этой яркой женщины. А вот подчеркнуть ее — именно ее значимость, — это как раз то, что нужно…

— У меня на этой неделе — сплошные подарки, — улыбнулся Олег вроде бы безо всякой связи с предыдущим. — Познакомился с вашей дочерью. Патимат — само очарование. И так трогательно заботится об отце. Вам есть чем гордиться… А вы для меня — еще один подарок. Поверьте, я многое о вас слышал, но не думал, что встречусь с такой молодостью и красотой…

— Э, да, может быть, это вы из Персии, а не я? Вы поете прямо как соловей над розой… Сплошной Шираз — если я правильно помню название этого места.

— Верно помните. Родина бессмертных поэтов. Я там бывал — поверьте, там и сейчас красиво…

— Никогда не была в Иране, — сказала Адель без грусти. — Но язык знаю и стихи помню:

Ты душу выпила мою, животворящая луна.

Луна в рассветной вышине, красавица, вот кто она…

О, радость — глядя на тебя, пускай запенится графин.

Какая радость в нем? Огонь. Он слаще сладкого вина…

Стихи Адель читала на фарси, и звучали они как музыка…

— Да у вас прекрасный фарси! — восхитился Олег совершенно искренне. — Откуда? Вы же родились здесь?

— Это я у вас должна спросить, откуда вы знаете фарси, — парировала Адель. — Вам‑то фарси с какого боку?

— Бывает у людей любовь к путешествиям, — отвечал Олег очень серьезно. — А бывает любовь к языкам… У меня они сочетаются.

— Предположим, я вам поверила… — Адель взглянула на Потемкина испытующе. — Что же вас все‑таки интересует?

— Как вы относились к Джону Линку? Вы его знали?

Женщина фыркнула:

— Запомните: нет ничего, слышите ни‑че‑го значительного в жизни Брета Леборна, чего бы я не знала.

«И чем бы не управляла», — подумал Олег. А вслух спросил:

— А Линк — это было значительно?

— Если вы имеете в виду всякие однополые штучки — забудьте. Брету это не надо. А так… вы спрашиваете о человеке, с которым Брет встречался почти ежедневно и проводил много часов кряду. У Брета, знаете ли, сложный характер, так что если он выносил этого паренька — это само по себе кое‑что значит. Безумно жаль, что Джон оказался психически неполноценным. Задушить человека! Никогда этого не понимала. И потом, знаете… — Адель подняла руки перед собой. — Бывают убийцы — как вам сказать? Мужественные. А он и в жизни был какой‑то женоподобный. И способ убийства выбрал бабский. Удушение, надо же!

— Насколько я знаю, — осторожно сказал Олег, — задушить человека не так уж легко…

— Я в детали не входила, мне это неинтересно, но он наверняка применял удавку или еще что‑то. Так‑то он, конечно, задушить не способен — субтильный и хлипкий. Еще вопросы? А то у меня скоро очередная группа, хочу дыхание перевести…

— Вопросов нет, просьба. Вы человек, знающий важные детали, о которых я даже догадываться не могу. И не спрашивайте какие — понятия не имею. Просто большая просьба: если вдруг вспомните что‑нибудь, относящееся к Джону Линку или к двоим бывшим клиентам Брета, убитым недавно, — любую мелочь, — я буду безмерно признателен, если вы мне позвоните.

Попрощавшись, Потемкин вышел на улицу. Он думал о разговоре и о Джоне Линке. В самом деле, он не обратил внимания, читая материалы дела, на то, как именно был задушен Хэйли Маррон. А сейчас это становилось очень существенным, если не решающим.

— Господин Потемкин! — За его спиной из дверей спортивного зала вышел Джордж Кейплин. Надо же, Олег совсем забыл о нем…

— Я еще весь в разговоре с Адель, сожалею…

— А, ерунда. Я правильно произношу вашу фамилию? Насколько помню, ее носил какой‑то русский герцог… Или великий князь?

— Почти… — усмехнулся Потемкин. — Но вы зовите меня Олег — или Алек, американцам так легче. А вы… Джордж, верно?

— Приятно, что вы запомнили мое имя. Народу было много.

— Но не уверен, что верно запомнил фамилию, увы… Давайте попробуем… Кепин?

— Кейплин. Верно. Профессиональная память у вас.

— Вот и познакомились снова!

Собеседники пожали друг другу руки и двинулись вверх, к мэрии.

— Вы наверняка думаете, какого черта я навязался вам в попутчики? — заговорил Кейплин после недолгого молчания.

— Нет, — ответил Олег совершенно искренне. — Я сейчас о вас не думаю. Пока еще весь мысленно в разговоре с Адель. Яркая женщина… И глаз у нее цепкий. Но у меня еще будет время все это обмозговать. А сейчас — я вас слушаю.

— У меня, собственно, нет особых вопросов. Просто я давно знаю Леборна, и этот скандал вокруг его семьи как‑то затрагивает и меня… Я ведь написал о нем книгу. Собрался документальный фильм снимать. А теперь…

— А почему что‑то должно поменяться?

— Знаете, я не помню, кто именно из великих сказал саркастически: «Клевещите, клевещите. Что‑нибудь непременно останется!» А в случае с Леборном и клеветать не надо…

— Что вы имеете в виду?

Потемкин все еще мысленно продолжал общение с Адель. Что его так зацепило в том, что говорила эта женщина? Она ведь не сказала, по сути, ничего особенного… Но ощущение чего‑то важного, что может ускользнуть, не уходило.

— Очень просто. Скандал, так или иначе связанный с именем Леборна, не на пользу ему и задевает мои интересы.

— Допустим… — Потемкин приостановился. — Но вы же понимаете…

— Что вы не можете обсуждать со мной детали следствия и все такое. Да, прекрасно понимаю. И потому ни о чем вас не спрашиваю. Просто предлагаю свои услуги — как знать, может, и я в состоянии быть вам полезен. В конце концов, я всегда вспоминаю армию: «Информация — оружие пострашнее рукопашного». Так наш сержант говаривал. А он знал толк в рукопашных, будьте уверены…

— Ирак? — Потемкин скорее утверждал, чем спрашивал.

— Он самый. Три года. И не в штабах, а в горячих точках. Багдад, Ар‑Рамади, Карбала… Трудно после этого возвращаться. Там страшная жизнь — но она настоящая.

— Вы знали Джона Линка?

— Я думаю, вы не там ищете. Джон человек несостоявшийся, слабак.

— Слабые иногда опаснее сильных.

— Вот тут вы на сто процентов правы! — Джордж сжал руку в кулак и погрозил кому‑то. — Это то, чего я сам всегда в жизни боялся, когда слабак воображает себя героем и начинает действовать решительно. Вы правы, это опасно…

Почти квартал они прошли молча, а потом Джордж заговорил снова, видно, эта мысль его мучила:

— Знаете, я сейчас, после армии, стал оценивать людей по‑другому. Хотите верьте, хотите — нет, сразу вижу, бывал человек в своей жизни под огнем или нет. И отсюда у меня критерии оценки.

— И насколько хороши были эти критерии для вашей армейской жизни, настолько они здесь совершенно не нужны, — продолжил его мысль Потемкин. — Вы ведь это хотели сказать?

— Я не зря все‑таки к вам напросился. — Кейплин взглянул испытующе. — Вы ведь тоже служили?

— Служить — я и сейчас служу, как вы понимаете. В регулярных войсках — нет, не был, а в горячих точках работать приходилось, и не раз.

— Потому мне с вами и легко общаться. Мне здесь направо, я с вами прощаюсь. И вот моя визитная карточка, если что захотите спросить — я к вашим услугам. Армейский взгляд — не штатский. Вы понимаете…

Кейплин крепко тряхнул Потемкину руку и решительно удалился.

А Олег снова вернулся мысленно к разговору с Адель. Сделал еще несколько шагов и остановился. Поднял руку, притормозило, взвизгнув тормозами, такси — и Потемкин направился в офис. Надо было срочно еще раз пересмотреть кое‑какие бумаги в деле Линка.

* * *

— Я всегда это знал, шеф, но никогда не задумывался… — О’Рэйли выглядел огорченным и озабоченным.

— Ты о чем?

— О ребятах, которые отслужили. Отвоевали. Посмотрите на молодежь. Среди парней 18–29 лет каждый год самоубийство совершают 83,3 ветерана и 17,6 неветерана из 100 тысяч человек. Числа для девушек этой возрастной группы соответственно: 39,6 и 3,4. Дикая разница!

Они, значит, возвращаются морально раненные. Вы не можете убивать и видеть смерть и, не изменившись, вернуться в мирную жизнь, в которой, как предполагается, вы забудете о насилии и отдохнете. И после возвращения с войны уже не учитывается, через что вы прошли… Чуть не двадцать ветеранов ежедневно кончают самоубийством.

Да, шеф, теперь к делу… Я почему это все вспомнил: мои ребята беседовали с Брюсом — помните, тот парень, который банки брал и сдался… Он как раз из вернувшихся. Секрет наколки оказался весьма ординарным. «333» — номер части, «PERICULUM IN MORA» — по‑латыни «Опоздание недопустимо» — девиз их боевой группы.

— Негусто…

— Нет, почему же… Во‑первых, мы знаем точно, что это за картинка с надписью и номером — а это уже резко сужает круг подозреваемых, разве не так? А во‑вторых, Брюс, когда увидел, что ему верят, стал чуть поразговорчивее и рассказал, что был у них в подразделении некий Раджив Сетхамапур… полностью фамилию не произнести — длинно. Американский гражданин индийского происхождения. Все его звали на американский манер — Радж. Вот он, этот Радж, когда пленных надо было заставить говорить — обожал их душить. Не до смерти, а так — чтобы языки развязать…

— Скажи, как убили Хэйли Маррона?

— Удушили, разумеется… — Лайон был озадачен. — Иначе чем бы он нас заинтересовал?

— Понимаю, что удушили… — Потемкин досадливо поморщился. — Ты этого Линка видел?

— Нет. Вы же с ним беседовали.

— Беседовать‑то беседовал, да только не задумывался об одном пустяке. Скажи, как именно Хэйли Маррон был удушен?

— Даже не помню точно. По‑моему, голыми руками… Следы пальцев остались…

— Точно — не удавкой?

— Не поручусь. Надо проверить.

Потемкин встал и принялся ходить по кабинету.

— Все дело в том, господин О’Рэйли, что удушить его голыми руками Джон Линк, по моему разумению, ну никак не мог. По одной причине — для этого нужна соответственная физическая подготовка.

* * *

Договориться о встрече с Клодом Левайном оказалось очень непросто. Во‑первых, пришлось долго ждать на автоответчике, пока механический голос объяснял, куда обращаться в экстренных случаях. Потом наконец взяла трубку живая медсестра, которая интересовалась, какая страховка у того, кто звонит, и предупредила, что раньше чем через четыре месяца увидеть доктора никак невозможно.

Наконец Потемкин не выдержал:

— Вам известно, что такое Группа? Скажите доктору Левайну, что я жду на линии, когда он возьмет трубку.

Левайн подключился минуты через три, и голос у него был недовольный.

— Вы прервали мою сессию в самый неподходящий момент, — начал он, не поздоровавшись.

Потемкин коротко пояснил, кто он и где они с доктором знакомились… Голос Левайна стал помягче, но говорил он все же сурово:

— Вы должны понимать, что для врача больные — прежде всего.

— Все понимаю, доктор. И не стал бы тревожить вас без крайней необходимости. Но, боюсь, без вашей помощи мне не обойтись. Речь идет об убийстве. И, может быть, даже убийстве серийном. Мне говорили о вас как о человеке, который способен в своей области делать чудеса…

— Но вас вряд ли интересуют мои чудеса. — Левайн уже полностью успокоился. — И график у меня, сами знаете, жесткий. В порядке огромного исключения могу принять вас либо ранним утром — до работы, либо поздно вечером.

— Тогда утром. Где? В вашем офисе?

Офис Клода Левайна находился в одном из престижных медицинских зданий на одиннадцатом этаже. Не небоскреб, конечно, но как раз то расположение дома, которое Потемкину очень нравилось — из окна доктора ничем не заслоненный вид на океан, из приемной — на городские домики, теснящиеся внизу.

Левайн выглядел не так, как у бассейна, там он был вольготный и неторопливый. Здесь к Потемкину подошел энергичный, собранный, ухоженный джентльмен. Двигается стремительно, говорит отрывисто. Весь облик показывает, что у него каждая минута на счету и на обязательный американский «разгон», вступительную часть беседы, у него просто времени нет.

Вошел в кабинет, поднял шторы. Ни на минуту не задерживаясь взглядом на прекрасном виде за окнами, жестом указал Олегу на кресло:

— Чем могу?

Ну, в общении — как в теннисе. Если партнер, вопреки правилам, подает без разминки — то и ответ должен быть соответственный.

— Вам известно о двух убийствах путем удушения за последние две недели?

— Известно.

— А о третьем, которое было год назад, вам тоже известно?

— Послушайте, не говорите загадками. — Доктор Левайн побарабанил пальцами по столу. — В Сан‑Франциско и окрестностях ежегодно совершается сколько‑то убийств. Сколько — я понятия не имею. И почему я должен о них знать?

— Но тем не менее на первый мой вопрос вы ответили утвердительно…

— Ну, там другое… — Левайн развел руками. — Удушения… Бизнесмены… Шум в прессе. К тому же оказалось, что оба убитых были клиентами моего друга Леборна, выдающегося художника, в доме которого мы с вами познакомились.

— Так вот, то, третье убийство, о котором я говорю, имеет все те же признаки. Плюс совершил его год назад близкий помощник Леборна — некий Джон Линк.

В кабинете установилась тишина. После, когда Левайн заговорил, в нем уже не было былой агрессивности.

— Да, но то убийство давно раскрыто. Виновный, насколько я знаю, сознался. И я не понимаю, почему вы решили к этому делу вернуться.

— Знаете, доктор, кто‑то из древних говорил, что жизнь умнее нас. Вы с этой мыслью не согласны?

И, пока Левайн собирался отвечать, Потемкин продолжил:

— Вы принимали участие в экспертизе по состоянию Джона Линка?

— Нет, конечно. Именно потому, что у меня такие отношения с Бретом, какие они есть.

— Но вы Линка знаете?

— Как сказать? Вряд ли знаю хорошо. Но видел его, и не раз. И какие‑то незначительные разговоры вел… Он ведь в свое время у них и дома, и в мастерской просто пропадал.

— Вот почему я тревожу вас в столь ранний час, — сказал Потемкин дружески. — И вот почему, профессор, ваша помощь может оказаться бесценной…

* * *

«Хреновато вели дело коллеги из Третьего участка, — думал О’Рэйли. — Протокол осмотра места происшествия составлен небрежно. Фотографии удушенного сделаны так, что определить четко причину смерти возможным не представляется. И заключение медэксперизы написано, что называется, левой ногой. Причиной смерти названо удушение. И — никаких подробностей».

При первом просмотре дела Лайона эти бумаги устраивали — чего там, дело раскрыто, обвиняемый сознался, все в порядке. А сейчас, когда способ удушения оказался неясным, выясняется, что далеко не все в порядке…

К тому же Лайон не был по‑настоящему знаком с полицейскими экспертами, которые занимались делом Линка. То ли дело привычный Лос‑Анджелес, незаменимый Глетчер в своей неизменной кепочке… На него посмотришь — и уверен, что будешь иметь всю полноту информации — не сегодня, так завтра. Глетчер если и ошибался, то очень редко… А уж записать в графу «причина смерти» удушение без всяких подробностей — сотрудник, который позволил бы себе такое, на следующий день уже занимался бы поисками новой работы. Эх, Глетчер, эх, Лос‑Анджелес…

Хорошо, что он сразу настроился на трудный разговор. Во‑первых, было непросто найти врача, производившего вскрытие год назад. Тот, кто подписал заключение, уже в лаборатории не работал. Но, как оказалось после долгих выяснений, он и не проводил вскрытия. Проводила его молодая дама из интернатуры, которая тогда права подписи не имела. Зато теперь она уже была полноправным патологоанатомом. Лисси Маклеод (так ее звали) встретила звонок Лайона не особенно любезно.

— Если вы думаете, что я могу помнить все трупы, с которыми я работала год назад, то это ошибка…

О’Рэйли заранее настроился на миролюбие и ледяное спокойствие.

— Дело тогда было довольно громкое, может, вы вспомните все же… Удушение, связанное с известным художником.

— А, это… — Лисси хмыкнула. — А что, есть какие‑то претензии к написанному мной?

— Мы вернулись по ряду обстоятельств к этому делу. И очень важно знать подробности удушения. В протоколе об этом, к сожалению, ничего…

— Честно говоря, я тогда в детали особенно не вникала, — сказала Лисси с обескураживающей простотой. — У полиции особенных вопросов не было. Мне тогда Тодд, знаете, тот офицер из Третьего участка, который этим делом занимался, так вот, Тодд мне прямо сказал: «Ты не ломай себе голову, крошка. Убитого задушили, убийцу мы взяли, как говорится, тепленького… Он раскололся сразу, все признал… Так что беспокоиться не о чем. Пиши побыстрее, чего ты там видишь…»

Лисси сделала паузу. Молчал и О’Рэйли на другом конце провода.

— Даже не знаю, что я должна была сделать еще, — сказала Лисси виновато. И тут же добавила воинственно: — Дело давно закрыто. Чего вы вдруг?

— Скажите, Лисси… — Лайон не ответил на вопрос патологоанатома. — Скажите, может быть, вы помните, какого рода странгуляционная полоса была на горле убитого? То есть душили его струной, веревкой, удавкой, голыми руками?

— Очень трудно вспомнить, — проговорила Лисси сокрушенно. — Честное слово, я очень хочу вам помочь, но тогда я была еще совсем зеленая, и, повторяю, никто мне не говорил, что нужно обращать внимание на детали. Сказали — простое дело. Сейчас мне кажется, что у него на шее оставались следы пальцев. Но не поручусь…

Следующий звонок О’Рэйли сделал в Лос‑Анджелес, Глетчеру. Выслушав неизбежное вступление о том, что времена меняются к худшему, что все отделы обслуживания самых крупных американских компаний перемещены или в Индию, или на Филиппины, или еще в какую‑то тьмутаракань… А поэтому когда возникает необходимость решить что‑то или получить какие‑то элементарные разъяснения — разговаривать совершенно не с кем, на том конце провода говорят «спасибо» и «пожалуйста», но дать грамотные ответы эти заморские работники просто не в состоянии… А все — погоня за прибылью! Далее шли сетования на то, что профессиональный баскетбол в Калифорнии теперь очень далек от былой славы. И еще что наши политики все мельчают и мельчают…

Выслушав этот джентльменский набор недовольств, Лайон смог наконец перейти к тому, что его интересовало.

— Послушайте, Глетчер, вы для меня мэтр в области экспертизы, сами знаете. Поэтому я и не оставляю вас в покое… Поможете?

— Давай, — прозвучало в трубке, — что там у тебя?

— Во‑первых, привет от Потемкина. Он сейчас во Фриско. Я попросил его помочь по нынешнему делу.

— И ему приветы, — протянул Глетчер. — Ну как он, все такой же — неостановимый и неустрашимый?

— О да! Теперь к делу. Скажите, есть ли возможность — теоретическая хотя бы — определить метод удушения, если убийство произошло год назад? Степень сохранности тела мне неизвестна.

— То есть стоит вопрос об эксгумации? Так?

— Вы же помните, что с несерьезными случаями мы к Потемкину не обращаемся…

— Значит, так. Слушай меня внимательно, Лайон! — это вступление обычно означало, что Глетчер включился в работу. О’Рэйли эту формулировку не любил, она, на его вкус, звучала уж очень провинциально… Но не станешь же учить Глетчера общаться. — Если покойничек ваш похоронен в Дели‑Сити, — продолжал Глетчер, — то там, насколько я помню, фильтрация хорошая, есть шанс, что даже кожный покров сохранился. Но вполне может быть и обратное. Так что с этим неясно. Но вот косточки‑то у нашего покойника сохранились наверняка. Тебя, насколько я понимаю, интересует характер удушения, верно?

— Все вы знаете лучшие всех, — подтвердил Лайон. Глетчер нуждался в похвалах, Лайон это помнил.

— Да, косточки расскажут точно, душили его руками или чем‑то еще, — сообщил Глетчер. — Но ты еще не знаешь, что самое радостное. Я тебе рекомендую человека, живущего во Фриско, который именно по скелетным делам и специализируется. И тебе хорошо, и у меня голова болеть не будет. Ты ведь меня собирался просить приехать, правда?.. Так вот — приезжать мне не понадобится, потому что во Фриско живет уникальный специалист по скелетам. Бумага у тебя под рукой? Тогда записывай…

После разговора с Глетчером, не откладывая, О’Рэйли позвонил в «Утренний лес», чтобы подготовить встречу с Джоном Линком. Лечащий врач Джекинс, беседуя с Лайоном по телефону, деликатно осведомился о характере предстоящего разговора.

— В общем, я хотел бы поговорить о некоторых аспектах совершенного преступления, — сказал Лайон. — Доктор, мой шеф мне о вас сказал много лестного. Так что о подробностях разговора, если хотите, расскажу вам после беседы с Линком. Не возражаете?

— Будьте осторожны, — проговорил Джекинс после паузы. — Запрещать вам затрагивать эту тему я считаю себя не вправе: очевидно, все очень серьезно, раз вы к нам снова едете. Но об осторожности предупреждаю самым настоятельным образом. И если разговор примет нежелательный оборот, просто поднимите руку. Я попрошу санитара незаметно сопровождать вас, он поможет…

— Послушайте, — произнес Лайон озадаченно. — Из материалов дела и из личных впечатлений шефа я сделал вывод, что для Джона Линка никакие проявления буйства не характерны…

— Не характерны — не значит невозможны, — мягко сказал Джекинс. — Приезжайте, я предупрежу Джона.

Никаких инцидентов во время часовой встречи не произошло. О’Рэйли, готовый после разговора с Джекинсом к любым неожиданным поворотам, повел разговор в крайне мягких и дружелюбных тонах. И чем‑то, видно, расположил к себе Линка, потому что той настороженности, о которой говорил Потемкин, в поведении больного не было. Напротив, он беседовал с Лайоном как со старым знакомым, который наведался к нему в гости.

И о том, что произошло дома у Хэйли Маррона чуть больше года назад, вспоминал безо всякого надрыва и видимого затруднения, как если бы речь шла о заурядной ссоре после студенческой пирушки. Ну, кто‑то что‑то не то сказал, другой неадекватно отреагировал.

О’Рэйли слушал и диву давался, как по‑разному можно интерпретировать решительно все, что происходит в жизни. Легко представить себе, как реагировали на случившееся люди, близкие Маррону, тут наверняка употреблялись слова «убийство», «злодеяние», «трагедия» — да мало ли какие слова можно в этом случае употребить! Человека не стало!

А тут сидит на садовой скамейке перед Лайоном худощавый человек с приятным лицом — не слишком выразительным и запоминающимся, но не всем же быть писаными красавцами! И рассказывает о том же самом убийстве — неторопливо, спокойно, даже с мелкими незначительными подробностями.

— У Хэйли вообще был дурной вкус, — говорил Линк. — Я бы даже сказал — полное отсутствие вкуса. Страсть к галстукам желтого цвета — ну, как это можно еще объяснить? Или к позапрошлогодней моде. Пиджаки приталенные… И таков он был во всем. Он считал, что обладает своим уникальным стилем, и, что самое главное, были люди, которые его в этом заблуждении поддерживали.

Джон Линк взглянул на собеседника, проверяя его реакцию. Вполне нормально для светской трепотни. Лайон ответил внимательным взглядом — он не хотел останавливать Линка. Когда речь льется потоком, она, как речка, обязательно вынесет что‑то на берег.

— Даже Брет… — тут Джон приостановился. Чувствовалось, что этот момент для него особенно важен. — Даже Брет при всей своей неординарности купился в чем‑то на эту дешевку — и это было невыносимо. И вот представьте себе — Хэйли обожал делать вид, что у него хорошие отношения решительно со всеми. В том числе и со мной, хотя он прекрасно знал, что я его недолюбливаю. И он пригласил меня в гости. А я вам хочу повторить то, что уже рассказал вашему коллеге… С определенных пор я точно знал, что должен убить Маррона. Убить — и потом всем рассказать об этом. Избавить мир от этого ублюдка.

И вот мы с Марроном сидели у него дома и пили французский коньяк — по‑моему, «Курвуазье». Скажу вам по секрету, я терпеть не могу коньяки, никакие. Французские кажутся мне очень тягучими. Но все дело в том, что у этого светского человека даже нормального бара не было дома. То есть был у него, конечно, шкаф с бутылками, но содержимое было так же уныло, как и вся его, Маррона, жизнь. Хотите — верьте, хотите — нет: там стояли только коньяки и шампанское. Наверняка коньяки были дорогие и шампанское — тоже. Но вот я — гость, я не пью коньяк и ненавижу — не‑на‑ви‑жу шампанское!

Ну, что же делать в такой ситуации? А у нас незадолго до этого был разговор с Бретом. И он меня просил не быть таким непримиримым к Хэйли. «Он, в сущности, совсем неплохой парень, — говорил Брет, — и ничего дурного тебе не сделал. Так какого черта ты прешь на рожон? Будь помягче! Вот увидишь — от этого все только выиграют!»

Так он говорил, наш великий художник, и был абсолютно прав. Но разве мог кто предусмотреть, что я соглашусь из самых лучших дружеских чувств пить коньяк с Хэйли? Что от этого коньяка я приду в исступление…

Поверьте, я очень неплохо умею пить. — Джон снова взглянул на Лайона, ища поддержки. Лайон кивнул: «Ты только говори, не останавливайся…» — Все могу пить — и скотч, и водку, и бурбон, и джин… Не переношу коньяк! То ли дубильные вещества там, то ли что еще… Короче, после третьей рюмки я почувствовал, как злоба на Хэйли, которую я скрывал, переполняет меня. Попросил его вызвать такси, чтобы уехать домой, пока не случилось беды. Садиться за руль в таком виде я не хотел. А этот идиот, вместо того чтобы вызвать автомобиль и проводить меня чин чинарем, наливал мне еще и еще… Считал, что я, упившись, раскисну и стану мягче и покладистей. Идиот!

Лайон ждал.

— Пока он говорил глупости на отвлеченные темы — я терпел… Будь я трезвый — я бы и дальше терпел. Но когда он начал рассказывать, что Брет его любит, а ко мне относится с сочувствием и терпит меня чуть ли не из милости… Это меня‑то, с которого Брет писал половину своих картин — я был для него незаменим, вы же наверняка это знаете! Вот тут мне кровь ударила в голову. Я подскочил к этому подонку Хэйли, схватил его за горло и стал душить.

Линк посмотрел на свои руки.

— Даже не верится, что я это сделал вот этими самыми руками.

Тут Джон остановился и надолго умолк.

— А он бился? Вырывался? — спросил Лайон осторожно.

— Верите ли — ничего не помню. Пришел в себя я уже в полиции.

— Я вас отвлеку на минуту. Тут наши врачи попросили меня дать вам вот эту штуковину. Нажмите ее сначала левой рукой, потом правой, потом двумя… Только не торопитесь, чтобы я успел записать показания… — И О’Рэйли передал Линку черный динамометр с циферблатом. — Да! Очень важно: жмите изо всех сил — от этого вашего результата многое зависит, по словам докторов.

— Постараюсь.

Джон действительно старался, даже покраснел от натуги. Результаты этих стараний, однако, по таблице, которая была в кармане у Лайона, были на уровне среднего школьника седьмого класса.

И Лайон, вполне удовлетворенный, вернул разговор к происшедшему:

— Сколько же времени вы были без сознания?

— Я не уверен, что был без сознания, — уточнил Джон. — Это важный момент: может, я и делал что‑то, но я не помню ровным счетом ничего.

* * *

— Вы заставляете меня заниматься вещами, которые мне несвойственны… — Доктор Левайн глядел на Потемкина не то чтобы осуждающе, но с укоризной.

— Два человека убиты, профессор. То убийство годичной давности, если я верно оцениваю ситуацию, может иметь того же автора, что и недавние…

— А тот, кто признался?..

— Мы к нему сейчас вернемся… Наши люди сейчас проверяют некоторые обстоятельства. Если мои подозрения верны — мы скорее всего получим санкцию на эксгумацию.

Левайн взялся руками за голову.

— Но самое плохое, — продолжал Потемкин, не поднимая голоса, — самое страшное, что если интервал между первым и вторым убийством был год, то интервал между вторым и третьим — неделя. Должен ли я вам говорить, чем именно это чревато?

Левайн нажал кнопку у себя на столе:

— Рона, мое расписание сдвигается на полчаса… Ввиду чрезвычайных обстоятельств. Обзвони тех, кто с одиннадцати. Перед теми, кто явится раньше, — извинись, им придется подождать. — И поднял глаза на Потемкина. — Что вас конкретно интересует?

— Все, что вы знаете о психическом состоянии Джона Линка в период до того, как случилось убийство.

— Джон — человек не слишком адекватный, как вы, наверное, заметили. — Левайн говорил сухо, почти протокольно. — Но сказать так — значит ничего не сказать. В США нужду в той или иной психологической помощи испытывает процентов восемьдесят населения… Может быть, девяносто. И в этом смысле наша миссия — психиатров, психологов — получает значение, какого в других странах и условиях не имела бы и не могла иметь. И ответственность на каждом из нас очень большая. К сожалению, масса людей видит наши гонорары и не задумывается о том, какой груз несет психиатр сегодня. Ладно, это — преамбула. Как психиатр‑специалист, я Джона не вел. Потому это заметки грамотного наблюдателя, не более.

— У него был постоянный психиатр?

— Был. Доктор Зигфрид Зоммер. Человек достаточно популярный, с широким кругом знакомств. И с большим выбором предлагаемых услуг.

Потемкин взглянул профессору прямо в глаза:

— И вы доктору Зоммеру не доверяете.

Левайн не отвел взгляда:

— Да. Не доверяю. И не потому, что он успешен. В нашей среде, знаете ли, понятие профессиональной ревности очень даже существенно. Но если обо мне — мне противны его методы. Я их не приемлю. И это наше с Зоммером противоречие относится к категории непреодолимых.

— Что за методы?

— Вы знаете по работе, должны знать, что возможности психиатров высокого уровня сейчас очень расширились. Речь идет ни больше ни меньше как о манипулировании сознанием человека. В самом прямом практическом смысле.

— Вы могли бы пояснить?

— Есть методики так называемого вживления памяти. Это не фантастика, это реальность. Человеку можно внушить, что он делал то, чего он на самом деле никогда не делал. И этот человек проснется, совершенно убежденный в истинности этой «новой реальности».

Потемкин молчал, нахмурившись.

— Разумеется, все это придумали с благими целями, — продолжал Левайн. — Как всегда в истории человечества. Возьмите хоть порох, хоть энергию атома… Сейчас то же самое будет, очевидно, с нанотехнологиями.

Короче, я эти методики использовал, может, раза два‑три, когда другой возможности помочь больному не оставалось. Но есть люди, которые этим пользуются широко и свободно. Возможные страшные последствия их не очень волнуют. Зоммер, думаю, из их числа.

— А общественное мнение? — спросил Потемкин. — А охрана здоровья? А закон?

Левайн посмотрел на него с сожалением:

— Приятно, что вы на вашей работе еще сохранили преданность светлым идеалам. Но разве вы не видите, что делается каждый день в экономике? Как ниоткуда возникают пузыри, которые лопаются, обогащая десятки людей и разоряя миллионы? А фальшивые старт‑апы? А биржевые игры, когда огромные состояния делаются из воздуха, и речь уже идет не о миллионах — о миллиардах…

Доктор Зоммер использует утвержденную методику. Он не делает ничего незаконного. Один раз, года два назад, возник было скандал с человеком, который подал на него в суд за эту процедуру…

— И?..

— И это кончилось ничем. Я был официальным консультантом этого человека. Пока я готовился к процессу, ознакомился со многими дополнительными материалами. И были эти материалы весьма красноречивы, смею вас уверить.

— Но до процесса дело, конечно, не дошло! — усмехнулся Потемкин.

— Конечно, — буркнул Левайн с досадой. — Стороны договорились официально не доводить дело до судебного разбирательства. И на том и расстались.

И, отвечая на незаданный вопрос Потемкина, пояснил:

— Конечно же, мне оплатили все расходы, все счета, котрые я выставил, — все до цента. Как они договорились между собой — я понятия не имею. Но то, что я теперь знаю о докторе Зоммере и ему подобных, у меня никто отнять не может.

Левайн взглянул на часы и поднялся:

— Простите, больше — ни минуты…

— Спасибо за помощь, профессор. — Потемкин направился к выходу и обернулся уже в дверях. — Какие‑то видимые признаки, чисто телесные, остаются при этом «вживлении памяти»?

— Да. Шрамы на затылке или на висках. Два шрама примерно по полдюйма каждый.

* * *

— Господин Потемкин! — Голос в трубке звучал как будто издалека. — Эмилия Стоун, публицист.

— Что так официально, миссис Стоун?

— А мне сказали, что вы, как большинство ваших коллег, журналистов не любите, Алек. Хотя и сами были журналистом…

— Не согласен, Эми. Есть разные журналисты. Вам я, как вы знаете, доверяю.

— Тогда я могу воспользоваться кредитом вашего доверия?

— Если это по делу об удушениях, — сказал Потемкин очень вежливо, — то, боюсь, ничем не смогу вам помочь. Мы все еще на той стадии, когда вопросов значительно больше, чем ответов.

— А если я смогу вам помочь — вы ведь не откажетесь?

По обе стороны трубки наступила тишина. Потемкин быстро оценил ситуацию и решился:

— Нет. Точно не откажусь.

Эмилия Стоун выглядела совсем иначе, чем при первой встрече. Не стремилась шутить или оживить разговор. Не пыталась беседовать на общие темы, как тогда, у бассейна… Олег снова увидел другую Стоун — такой она была, когда говорила о магии картин… В эти минуты Эмилия была не то чтобы красива, а привлекательна той неброской привлекательностью, которая манит, как тень дерева в жаркий день.

Потемкин подумал, что явно недооценил ее, теперь он видел ту Стоун, которая прекрасно знала, что способна располагать к себе, и умело этим пользовалась. Видимо, не зря говорили, что она свой человек в самых разных кругах — от особ здешнего высшего света, которые в демократической Америке очень даже следят за тем, чтобы случайные люди не затесались в их круг. Причем к категории случайных могут относиться и многие богачи, и влиятельные персоны. Им воздают должное, но в определенный круг избранных они не вхожи. Во всяком случае, до тех пор, пока не придет их час.

Эмилия была в этом кругу принята. Но кроме того, она была своей на сборищах здешней богемы, ее ценили деловые люди, с ней считались политики.

Одним словом, Потемкин настроился на то, что, может быть, услышит нечто, к делу прямо не относящееся, но неожиданно полезное — мало ли чего случается?

Они сидели в «Старбаксе» — самом рядовом, демократическом кафе, прямо на людной улице Леттермэн. Пили холодный сладкий кофе — фрапучино. Кафе было битком набито — можно было коснуться рукой соседей сзади и сбоку. Тем не менее никто никому не мешал, и это одиночество среди многих и было то, что отличает здешнюю толпу.

— Что рассказать вам? — Эмилия затянулась сигаретой «Американ спирит» с крепким виргинским табаком. — Последние сплетни из политических кругов? Намеки на то, кто станет президентом? Или как поведет себя биржа в ближайшие дни?

— Хотите сделать меня богатым, миссис Стоун? — рассмеялся Олег.

— Эми. Напоминаю: Эми. Я бы с удовольствием сделала вас богатым, но, даже если бы я знала внутреннюю биржевую информацию и даже если бы поделилась ею с вами — вы, во‑первых, этой информацией бы не воспользовались. А во‑вторых, может статься, арестовали бы меня за незаконное разглашение секретных сведений с целью личного обогащения. Я знаю, что вы рыцарь без страха и упрека.

— Тогда — напрямик, Эми! Зачем вы здесь? И чего ждете?

— Напрямик? О’кей! — Стоун улыбнулась краем рта. — Ждать, что вы, может быть, о чем‑то проговоритесь, я не стану. Но, если уж совсем коротко, у меня к вам один вопрос и одна просьба. Обещайте, что не откажете.

— Постараюсь.

— Вопрос: считаете ли вы, после нашего первого разговора, что Леборн имеет отношение к убийствам?

Потемкин попросил разрешения взять сигарету из пачки Эмили. Покрутил ее в пальцах, понюхал табак — надо же, какой аромат — почти коньячный… И ответил без вступлений:

— Да. Безусловно, считаю.

Эмилия посмотрела на него с интересом.

— Надо же! Нет, о вас не зря говорят, что вы… — но продолжать Эмилия не стала.

— Вы в прошлый раз рассказали мне многое, чего я просто не знал, — продолжал Олег. — Поэтому, когда вы мне теперь пообещали, что расскажете что‑то интересное, я был уверен, что это не просто слова.

— Не знаю, насколько это вам интересно. И тем более полезно. Но кое‑что скажу… Вы знаете, когда мы встретились с Леборном, он был в кризисе. Он из него тогда успешно вышел…

— Благодаря вам.

— Благодаря себе. Помимо того что Брет художник высокоодаренный, он еще и обладает железной волей и невероятной трудоспособностью. Он заслужил то, что имеет.

— Что заслужил? Чтобы его клиентов убивали?

Стоун покачала головой, зажгла новую сигарету.

— Давайте продолжим то, о чем говорили в прошлый раз. Искусство может не только возвышать — оно способно убивать… — Долгая затяжка. Эми выдохнула дым. — Алек, чем дальше, тем больше мне кажется — это необычные убийства. И убийца необычен.

Олег смотрел на нее уже с откровенным интересом: эта женщина ведь не знала ничего из того, что знал он. Но она высказала вслух то, к чему Потемкин для себя пришел только недавно.

— Он не грабит. Не насилует. Не получает наследства… Мотивы старые как мир, но других никто не придумал пока. А тут человек убивает клиентов известного художника. И, по вашим словам, известный художник принимает в этом какое‑то участие.

— Если бы я предполагал, что вы способны предложить читателю заголовок типа: «Следователь считает, что Леборн замешан», меня бы здесь не было.

— Да, но вы сказали то, что сказали. А я только экстраполировала это. «Какое‑то участие…» — разве не так? И, — продолжала Эмилия, — это фактор номер один. А фактор номер два — вы, Алек, обратили внимание, кто все эти убитые? Ни одного человека — так сказать, без тени на лице. У одного — «Детсад для взрослых», у другого — автомобильные аварии, у третьего — порносайт. Все это бизнесы… как бы сказать помягче? На грани закона. Нет, воровать можно везде, я знаю. И есть такие же бизнесы, где люди действуют строго в рамках закона — тоже знаю. Порносайт — единственное, что пока вне закона, да и то пока… Недавно я смотрела трогательную передачу о проституции. «Мы нужны, и наш бизнес нужен!» — так она называлась. И мадам с экрана подробно рассказывала о себе и о жизни своих звезд. Я что хочу сказать? — Эмилия поправила прическу. — На грани закона и беззакония делаются очень большие деньги. Все трое убитых — они не преступники, отнюдь, что вы! Они — уважаемые граждане. Они представители той прослойки, которая «на грани» и без которой наше общество существовать, как видно, не может. Вот этими досужими наблюдениями мне хотелось с вами поделиться.

Эмилия решительно затушила сигарету в пепельнице и тряхнула волосами.

— Побегу, мне пора.

— Вы не сказали, какая у вас просьба, — напомнил Потемкин.

— Это специально. Я хотела, чтобы вы к этому сами вернулись. — И без паузы: — Просьба: эксклюзивное интервью с душителем, когда вы его возьмете. Идет?

* * *

Хурам Хасане проснулся в отличном настроении: вчера состоялся совет директоров его концерна. Совет прошел без всяких треволнений, а могло быть иначе: сведущие люди сообщали, что конкурирующая сеть «Минц» вела приватные переговоры с некоторыми членами его совета, пытаясь склонить их к действиям против Хурама. Хасане, естественно, предпринял контрмеры — тоже негласно, — но на вчерашний совет шел внутренне напряженным, мало ли что? Но все обошлось… Пока.

Хурам ни минуты не заблуждался относительно того, что стабильно в этом мире, а что переменно. Да, все они, члены совета, сидели вчера смирно, как овечки, и дружно голосовали… И выступали — совершенно не по делу, но зато уж как подобострастно. Поистине, Америка — великая страна: тысячи обликов у нее, тысячи стран сокрыто в ней одной. Вот они сидели все вместе вчера на этом совете — англосаксы, евреи, армяне, персы. А прокрутить для кого‑то запись вчерашнего действа — Ближний Восток, да и только… Медоточивые речи, масленые улыбки.

Как будто он, Хурам, не знает, чего от них можно и нужно ждать в действительности — от всех вместе и от каждого в отдельности.

Хасане вытянулся на спине и произнес строки утренней молитвы « Аль‑Каусар»: «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного! Тебе дарован Аль‑Каусар, бесчисленные блага на земле и на небе… Посему совершай намаз ради своего Господа и приноси жертву. Воистину, твой ненавистник сам окажется посрамленным…»

Эти слова были, так сказать, личной молитвой Хурама, помимо пяти положенных — на коврике, простираясь ниц, обращаясь лицом к Каабе. Впрочем, будучи человеком современным, Хасане далеко не всегда строго соблюдал требуемые формальности.

«У меня с Ним, — говорил он, поднимая глаза, — свои отношения. И в них никому не позволено вмешиваться».

И это были не просто слова — Хасане на деле был достаточно умен, чтобы осознавать свою и всеобщую ничтожность перед лицом Всевышнего и понимать, насколько хрупок и неверен окружающий мир, который выглядит таким прочным и непоколебимым.

Империи, что всем внушают страх,

Дворцы и монументы — станут прах…

Хайям — великий поэт, математик и астроном, его рубаи не раз помогали Хасане в самые сложные часы его жизни. Но — великий Восток! — твоя мудрость поистине переживает века — Хасане ни в чем не был упертым ортодоксом и житейский здравый смысл ценил превыше всего.

Он щедро жертвовал деньги на мечеть, но когда один из новых служителей, еще толком не понимавший, с кем имеет дело, мягко упрекнул Хурама за то, что он нечасто посещает храм, тот, не задумываясь, процитировал неопытному мулле своего любимого Хайяма:

Хотя в мечеть по зову я пришел,

Не для божественного слова я пришел.

Я здесь однажды коврик утащил,

Истерся он — и снова я пришел!

И, глядя снисходительно на обомлевшего муллу, заключил:

— Веру надо воспитывать в молодежи, веру! — И ушел, оставив священнослужителя в недоумении.

…Итак, Хасане проснулся в добром настроении после удачного вчерашнего дня. Но это не все — и сегодняшняя ночь выдалась спокойной. Улегшись в свои обычные двенадцать, он проспал без перерыва до семи тридцати — а это теперь, с возрастом, случалось, увы, нечасто…

Но и это еще не все — день впереди предстоял беззаботный и даже приятный. Хасане любил субботу. Нет, не по религиозным соображениям — к еврейской религии он отношения не имел, а к евреям относился доброжелательно, но сдержанно…

Субботу любил Хурам потому, что когда нечасто выдавались спокойные уик‑энды, не замутненные неизбежными заботами по бизнесу, именно в этот, первый день уик‑энда, он, Хурам Хасане, мог полностью расслабиться. И пусть это звучит смешно, но уже в воскресенье Хурам не мог быть таким беззаботным и радостным — то и дело вспыхивали внутри маячки, напоминающие о том, что нужно, просто необходимо сделать завтра. Ничего необычного в этих маячках не было, ничего плохого в делах, которые предстояли, — тоже не было, но само существование в сознании этих напоминаний лишало для Хасане воскресенье той прелести, которой обладала для него суббота.

Кроме того, сегодня предостояла еще и приятная поездка — наполовину деловая, наполовину развлекательная. Хасане собирался отправиться с Бретом Леборном и его женой Джейн за город — там, в полутора часах езды, продавалось сельское имение — почти замок, с конюшней, огромным садом и виноградниками.

Продавалось это имение, по сообщению риелтора, с которым Хасане уже много лет работал, по очень хорошей цене, и, значит, безусловно, стоило внимания. Что же до четы Леборнов, Хурам давно уже вел с ними разговоры о том, что одними художествами сыт не будешь. Что портреты, писание которых Брет поставил на поток, дают, конечно, какой‑то прожиточный уровень, и этот уровень совсем не плох… Но жизнь есть жизнь и… дальше Хурам переходил на латынь и спрашивал: «Вы помните, конечно, что такое para bellum? Ага, правильно, «готовься к войне!». Позвольте вас спросить, великий Брет и очаровательная Джейн, какого же черта вы к этой войне совершенно не готовитесь?»

Джейн, как обычно, смеялась заливисто, Брет лохматил начинающую седеть шевелюру… Они дружно кивали Хураму — и дальше этого дело никогда не шло.

И вдруг на этой неделе Джейн позвонила Хасане и сказала без экивоков о том, что они созрели для помещения денег. Разумеется, эта инвестиция должна быть выгодной. Желательно — как можно более безопасной.

«И чтобы процент отдачи был выше двадцати…» — продолжил про себя ее мысль Хурам, но вслух ничего не сказал. Все новички, начиная разговаривать на языке, который они считают языком финансистов, делают одни и те же ошибки. Ничего удивительного, у них у всех одна цель: заработать деньги. И ничего плохого в этой цели нет. Просто когда ты вторгаешься на чужую территорию, представь себе ясно, что тут уже работают люди, которые провели за этими занятиями целую жизнь… Они знают, думают и чувствуют иначе, чем ты… Их надо уважать, к ним надо прислушиваться…

— Разумеется, мы были бы безмерно признательны, — продолжала Джейн, — если бы ты мог на первых порах нам помочь с конкретными шагами. — Она чуть помедлила и сказала уже совсем по‑человечески: — Очень страшно, Хурам, ты понимаешь?

«Now you talking!» — подумал про себя Хурам. О да, он знал этот страх — страх сродни тому, что испытывает необстрелянный солдат перед первым боем. Ты тяжелым трудом заработал деньги. Десятки тысяч, даже сотни. И вместо покоя они приносят тебе хлопоты — как их не потерять? Как сохранить?

Заложить в банк, где счета страхуются государством? Это полпроцента прибыли, ну, процент… А инфляция — вдвое, втрое больше.

Вложить деньги в акции, в различные пакеты? Почему бы нет. Но вот наступает момент — и акции разлетаются в пыль, и крупнейшие транснациональные корпорации выходят из бизнеса. За примерами далеко ходить не надо — даже в последнее десятилетие их полно.

Вообще говоря, должность финансового советника в Штатах — должность почетная и выгодная: кто сумел преуспеть на этом сложном пути, тот всегда будет востребован.

Но когда ты отдаешь заработанные деньги, а Хурам знал, что деньги, каким бы образом они ни попали к тебе на счет, заработать трудно — в них пот, в них риск… И нередко — кровь… И когда приходит момент эти деньги отдать, то это момент сложный для каждого, а для новичков — вдесятеро.

— Что, мадам, уболтали наконец мужа? — спросил Хасане добродушно.

А про себя уже знал, что именно он предложит Леборнам: это самое загородное имение. У них, конечно, не хватит денег на полную покупку. И даже на половину не хватит… Но это не беда. Он, Хасане, предложит им идти впополам, а банк даст остальное.

— Одним словом, не планируйте ничего на нынешнюю субботу! — продолжал Хасане. — Нет ничего? Отлично! Мы, бизнесмены, любим конкретику. Везу вас смотреть объект вашей первой инвестиции…

— Ой, а что это? Как быстро… — Джейн то ли обрадовалась, то ли испугалась.

— Я тебе сейчас пошлю имейл, поглядите с Бретом. Ответ не позже сегодняшнего вечера… — И, ощутив незаданный вопрос, Хурам добавил: — Да не о деньгах ответ, а пока только о вашем желании посмотреть что‑то. Места там красивые. Кстати, и вина тамошнего попробуем, развлечемся.

Свой «Майбах» Хасане вел неторопливо, на разрешенных восьмидесяти милях в час. Не то чтобы ему что‑то мешало чуть прижать педаль — просто эта езда доставляла ему удовольствие. Почти сто тридцать километров в час — разве мало? Можно без труда ехать и в полтора раза быстрее, а зачем?

Джейн на заднем сиденье уткнулась в свой любимый иллюстрированный журнал «W». Она всегда уступала мужу место впереди — чтобы мужики могли болтать не напрягаясь.

Вот мужчины и общались — достаточно лениво, впрочем… Хасане — потому что хранил в себе утреннее праздничное настроение. Так несут полную чашу, боясь расплескать. А Леборн — потому что настроение в последние дни у него было далеко не радостное. Суета вокруг удушений стала доходить и до него. Сначала визиты сотрудников органов и полиции, газетные публикации и дежурство репортеров у дверей Брет воспринимал как неизбежное зло. Пройдет — и забудется. И действительно прошло. Но к прошлому состоянию дела не вернулись. Вот уже десять дней не было ни одного звонка с заказами на портрет. Такое случалось и раньше, но после, в какой‑то прекрасный день, звонки сыпались один за другим. А сейчас — не было ничего. И Леборн нутром чувствовал, что это «ничего» — не на день и не на неделю.

Собственно, поэтому он впервые выслушал Джейн, которая умоляла принять совет Хасане. И согласился — пока, разумеется, только посмотреть, о чем идет речь.

Но, в общем, Леборна нынешняя поездка не радовала. И было тому несколько причин: между Леборном и его окружением в последнее десятилетие шла своего рода необъявленная война. Суть ее была проста и понятна, но ситуация от этого легче не становилась — для Брета Леборна, во всяком случае.

«Правильно говорят о «музыкальном слухе на деньги», — вспомнил Брет. — У Хурама он есть, конечно».

Но именно поэтому, оценивая объективно возможности и способности Хурама Хасане, художник Брет Леборн, портретист, признанный мэтр, никак не хотел оказаться в зависимости от него. Ни в косвенной, ни уж тем более в прямой. А сейчас асфальтово‑серый «Майбах» Хурама мчал Леборна именно к этой зависимости, и потому Брет внутри себя был раздражен, хотя вовсе и не хотел показывать этого.

— Расскажи, как твои! — произнес Леборн, глядя на роскошный яблоневый сад, который они проезжали.

— А чего им сделается? Мириам занимается своими модами. Кажется, сейчас линию хочет открывать, недавно летала в Гонконг.

Хурам Хасане отвечал Леборну вежливо и равнодушно, а про себя с досадой чувствовал, как благодушное утреннее настроение стало по капле утекать из его души… Этот Брет… Нашел о чем спрашивать.

Семья для Хурама была… как сказать? Не то чтобы болевой точкой… Не то чтобы предметом постоянного беспокойства… Хотя, впрочем, если говорить откровенно, и то и другое присутствовало. Хурам мог точно сказать, чем не была для него семья. Мой дом — моя крепость — этого он никогда про себя сказать не мог. И никому бы в этом не признался, потому что внешние приличия всегда соблюдались.

И еще потому, что по своему внутреннему кодексу чести Хасане всегда именно и хотел иметь семью‑крепость. Такую, где запер ворота, поднял мост над глубоким рвом — и нападай на меня весь окружающий мир. Нападай, осаждай — я не боюсь, я выдержу.

Теоретически так оно и должно бы быть, и такую именно видимость Хасане и пытался поддерживать. Но сам он знал, что в действительности дела обстоят совершенно иначе. Жена его, Мириам, относилась к той категории эмансипированных восточных женщин, которые прекрасно осознали свои права и очень вольготно трактовали свои обязанности… Во всяком случае, лучшее, чего Хурам мог добиться от жены в этом браке, это соблюдения внешних приличий и отсутствия скандальных ситуаций. Может, и не так мало, но уж, во всяком случае, совсем не то, на что Хурам рассчитывал, приведя в дом девушку из традиционной персидской семьи, историю которой Хурам предварительно проверил чуть ли не на три поколения. Однако поколения поколениями, а действительность — вот она: дама, живущая самостоятельной жизнью и не скрывающая того, что она мужа не очень любит и потому не считает себя чем‑то особенно связанной. С сыном Арифом дело обстояло еще хуже: его жизнь была вот уже лет пять непрерывной болью Хурама. Парень еще со школы стал употреблять наркотики, сначала — слабые и вроде безобидные, потом — все более сильные… Что ни делали Хурам и Мириам, чтобы отгородить его от этой пагубы, — ничего не помогало. Усугубляло дело то, что в перерывах между приступами зависимости Ариф был прежним Арифом — умницей, послушным парнем с глубокими голубыми глазами… Глядя в эти глаза, собеседник никак не мог верить тому, что говорил Ариф. Молодой человек давно знал эту свою особенность и пользовался ею.

Но наркотики становились все сильнее, приступы зависимости — все чаще. Ариф исчезал из дома и отсутствовал. Его приходилось искать в каких‑то притонах, смрадных барах, куда Хурам никогда в жизни бы не попал, в даунтауне в сомнительных ночных заведениях, к каким и подойти страшно.

Его оставляли без денег, пытались поместить на принудительное лечение — ничего не получалось, поскольку он был старше восемнадцати и обязан был принять решение сам. А Ариф был неадекватен и лечиться решительно не хотел.

Дальше — обычная дорожка: кража денег для покупки наркотиков, долги, трое суток между жизнью и смертью в каком‑то притоне, и потом — согласие на распространение наркотиков, чтобы иметь деньги — опять же на наркотики.

Естественно, так долго продолжаться не могло. Ариф угодил в полицию — ему грозило девять лет тюрьмы. Больших трудов и денег стоило Хасане‑старшему замять это дело и поместить Арифа в дорогую реабилитационную клинику. Оттуда он вышел несколько месяцев назад и жил дома — в атмосфере всеобщей боязни: как бы чего не случилось.

Друзьям дома об этом, естественно, ничего не сообщалось… Кто‑то знал, кто‑то передавал шепотком… Но вслух никогда ничего не говорилось. Поэтому вопрос Леборна выглядел вполне невинным. Но радостное настроение Хурама ушло — как будто его и не было.

— Да, в порядке моя гвардия… — сказал он как можно оптимистичнее. — А мы подъезжаем. Вот, смотрите: прямо за той вышкой начинаются ваши владения.

* * *

Перед тем как покинуть клинику, Лайон позвонил Потемкину в машину:

— Я здесь завершаю, шеф. У вас нет вопросов?

— Два слова… Впечатления — в общем?

— Я думаю, мы не зря к этому вернулись. Подробности чуть позже…

— К тебе просьба: проверь Линка — у него на затылке или на висках могут быть такие небольшие шрамы. Полдюйма или около того.

— Понял. Сделаю. Что‑то еще?

— Еще нам с тобой, дорогой мой друг О’Рэйли, придется интенсивно поразмышлять — ты как, не против?

— Вы будете в офисе или дома?

— Дома. Если до тех пор ничего экстраординарного не случится. Но позвони, перед тем как ехать.

Серый «шеви» объявился очень быстро, квартала через два.

— Сегодня мы с тобой побеседуем, приятель, — пробормотал Олег, сворачивая на улочку, ведущую подальше от шумного и взбалмошного центра. Он наметил остановку впереди, у небольшого парка, но вдруг «шеви» сзади мигнул фарами — раз, другой… Обогнал Потемкина и въехал на заправку «76». Маленький плотный человек вышел из машины, убедился, что Потемкин тоже въезжает на заправку за ним, свинтил крышку с горловины бака, засунул туда шланг. Потемкин вышел из «Кадиллака» и ждал продолжения. Человек пошел в его сторону. Был он почти седой, круглолицый, с носом кнопкой, быстрыми глазами… К такому лицу, успел подумать Олег, очень подошла бы кепка, но кепки не было.

— У меня для вас ценная информация! — сказал человек, не глядя на Олега.

— Вы бы для начала представились, Джим Эллир, — сказал Олег давно приготовленную фразу.

Человечек и бровью не повел.

— А то я дурной и не понимаю, что вы «пробили» имя хозяина по своей базе еще в первый день. А вы должны понимать, что я никакой не Джим и что Джим понятия не имеет, кто в данный момент ездит на его тачке, усекли?

— Усек, — охотно подтвердил Потемкин. — Дальше‑то что?

— Дальше то, что у меня есть неопровержимые доказательства виновности Брета Леборна во всех этих убийствах, которыми вы занимаетесь, — быстро проговорил человечек. — Я знаю, будет объявлена премия пятьдесят штук тому, кто укажет, где убийца. Но я им не верю. Принесите мне вечером, в девять часов ровно, десять штук авансового залога по этому адресу, — в руке Потемкина оказался маленький комок бумаги, — и я что‑то расскажу. Все понято? Воспринято?

Потемкин кивнул.

— Учтите, если вы действительно заинтересованы в информации, не устраивайте облаву. Копы меня, может быть, и зацапают, но того, что я хочу вам передать, вы точно никогда не получите. Желаю здравствовать!

Человечек вынул шланг из бака, завинтил крышку и стремительно уехал.

И больше в этот день серого «шеви» Олег не видел.

«Значит, все‑таки Леборн, — думал Потемкин, направляя автомобиль к дому. — Неужели действительно Леборн?»

Дома Потемкин залез в свой любимый, единственный и неповторимый халат, зажег камин, хотя было совсем не холодно, широко распахнул дверь на балкон. Открутив круглый бронзовый краник, налил себе воды из специального сосуда зеленого стекла, который всегда возил с собой. В этом сосуде на дне лежали серебряные ножи и вилки. Для Олега этот сосуд был сродни его детским воспоминаниям — куда бы ни бросала судьба его родителей, мама, Антонина Тимофеевна, всегда возила с собой именно такую бутыль… Не точно такую, конечно же, но всегда это был сосуд литра на два, на три, с крышкой, стекло не белое — а зеленое, коричневатое или замутненное слегка, словно изморозью покрытое…

И всегда на дне этого сосуда лежало серебро — ножи, ложки, вилки, лоточки какие‑то.

Мать научила маленького Олега, что обычная вода, в которую погружены серебряные предметы, становится «живой». Она не портится, сохраняет свежесть и приобретает, кроме всего, еще и чудесные целительные свойства.

Маленькому Олегу всегда нравилось отворачивать миниатюрный винтовой краник и следить, как тонкая струйка наполняет стакан. В детстве, когда не видели родители, он ловил эту струйку ртом — сам маленький был, а вода стояла высоко, на кухонной стойке…

Много после прочел Потемкин, что именно так, добавляя серебро, неделями сохраняли свежей воду воины Александра Македонского.

А про себя Олег знал, что когда ему нужно подумать, он наливает себе стакан серебряной воды со льдом и ставит рядом с любимым скотчем. И серебряная вода помогала принимать верные решения — это уже было проверено опытом. Потемкин к ней привык и без нее не обходился.

Когда‑то очень давно молодой стажер, случайно попавший к Олегу домой в Москве, заметил, как он бережно наливает себе серебряную воду, и с юной непосредственностью осведомился:

— Вы что же, Олег Кириллович, и вправду верите в живую воду и во всякую такую хрень?

Юный наглец был из молодых, да ранних: с папой‑генералом и кем‑то еще где‑то (об этом Потемкина виновато предупредил его учитель Бене, прикрепляя стажера с напутствием: «Ты с ним точно справишься. Поэтому прояви понимание»).

А теперь надо вспомнить, что в то советское время, что кажется теперь доисторическим, за один только заход в церковь, где доблестно и старательно крестятся теперь по праздникам бывшие коммунисты, да тогда только за появление в церкви можно было вылететь отовсюду — из партии в первую очередь, потом — с работы. А тут — сотрудник органов и «живая вода»…

Потемкин, однако, смущен не был. Он с детства знал, что собак нельзя бояться: почуют запах страха — растерзают.

— Послушайте, юноша, историю про нобелевского лауреата Нильса Бора, — сказал Олег покровительственно. — Кто такой Бор вы, надеюсь, знаете? Ну так вот: у Бора в кабинете над дверью висела подкова. И как‑то раз приехал к нему журналист брать интервью. И после интервью спросил: «Господин Бор, неужели вы, один из самых известных в мире ученых, нобелевский лауреат, человек, чьим именем назван элемент в таблице Менделеева, один из родоначальников современной физики, неужели вы верите в эту подкову?»

«Да господь с вами, — взмахнул руками Бор. — Конечно не верю. Ни на минуту… Но знаете… — Он заговорщицки наклонился к уху журналиста. — Мне сказали, что подкова все равно приносит удачу — веришь ты в нее или нет». Вы со мной? — почему‑то Олег тогда перешел на ангийский, и это завершило разгром.

— Да, сэр, — пробормотал растерянный сын генерала, и больше проблем у Потемкина с ним не было.

Сегодня для приведения себя в порядок Потемкин избрал способ номер два — кроссворды. Благо русские газеты, купленные вчера, были под рукой. «Жизнь с ее заботами и печалями», — читал Потемкин. — Пять букв. Хм… Юдоль? «Административно‑территориальная единица в Греции». Ном, нет вопросов. «Хоровое музыкальное произведение на текст католического богослужения». Месса. Да что они, для детского сада эти кроссворды придумывают? Или для эмигрантов? А, понял, для пенсионеров… «Упругая перепонка». Мембрана. «Немецкая русалка». Ундина…»

Лайон позвонил по дороге из клиники, когда Потемкин заполнял клетки третьего по счету кроссворда, два заполненных валялись в мусорной корзине.

— Вы, как всегда, правы, шеф. Амбиций у этого паренька через край, а силенок немного. Голыми руками он и кошку не задушит.

— Хорошо. Тогда займись, пожалуйста, бумагами на эксгумацию.

— Уже занимаюсь… По поводу другого вашего задания: да, есть у него шрамы на затылке. Как раз такие, как вы говорили.

— Спасибо, дружище. Но ты заезжай — у меня тут на вечер намечается кое‑что…

* * *

Риелтор Сэм Ринки ожидал гостей в доме, на веранде. Одет он был по‑летнему, в белый теннисный костюм, на голове — кепка с козырьком. Все это очень выгодно оттеняло загар Сэма — и он прекрасно знал об этом. И не стеснялся получать комплименты о том, как он хорошо выглядит. И впрямь, его семидесяти пяти ему никто не давал. И костюм был подобран так, чтобы его дороговизна ни в коем случае не бросалась в глаза, но каждый из предметов его туалета стоил… словом, стоил хороших денег, и было ясно, что его хозяин не пользуется сетью магазинов «ROSS — dress for less» или другими подобными заведениями, предназначенными для широких масс трудящихся. Теоретически Сэм прекрасно относился к трудящимся массам, но лишь до тех пор, пока они были где‑то там, на своем месте, и жили своей жизнью, а он, Сэм, жил своей. Когда‑то в молодые годы Ринки отведал вдоволь прелестей жизни без копейки, работы за гроши и ночлегов без кровли над головой. И ему этого вполне хватило на всю оставшуюся жизнь, потому, не став миллионером, он решительно отделил себя от жизни людей небогатых — и не скрывал этого.

И те дома, виллы и поместья, которые Сэм продавал, помогали ему ощущать себя именно так, как он хотел ощущать себя. И его продуманный костюм, и его красный раритетный спортивный «Форд» семьдесят шестого года выпуска, который он поставил в сторонку, но на видное место, — все служило как раз этой цели.

Сегодняшний дом с земельными угодьями, виноградниками и конюшнями стоит пять миллионов. Предположим, тысяч двести при торговле будет с цены сброшено. Предположим, триста даже. И, предположим, этот скупердяй‑немец, хозяин всей этой роскоши, Курт Шлезингер, сладко улыбаясь, попросит его, Сэма, сбросить со своих комиссионных процентов еще тысяч десять. У этих богатых такие замечательные причуды — они должны выжать из сделки все до последней копейки. И вот, получая свои пять миллионов, Курт совсем не будет стесняться отнять у Сэма его «десятку». При этом он детально подсчитает комиссионные Ринки и, честное благородное слово, будет уверен, что он, Курт, еще и переплатил брокеру.

А брокер Сэм будет сладко улыбаться. Потому что если Курт будет доволен сделкой, то он, Сэм, получит самое дорогое, что может быть в торговле недвижимостью — да и вообще в торговле, — «word of mouth» устные отзывы, которые вообще нельзя переоценить, а уж когда ты продаешь дорогие дома — то и подавно.

«Как все в мире разумно устроено все‑таки», — думал Сэм, сидя в тени на просторной веранде и поглядывая на дорогу, откуда должна была появиться машина с гостями. Приезжал сюда лет пятнадцать назад, когда рухнул Советский Союз, один человек из Европы, то ли румын, то ли поляк — Ринки так и не разобрался. Был он из числа только разбогатевших, денег не считал, а потому пользовался повышенным вниманием Ринки и его коллег. И как‑то вечером, отмечая очередную успешную сделку, вдруг пристал к Сэму с вопросами — чем он, новый владелец дома, застрахован в своем доме от того, что рядом не поселится кто‑то другой расы.

«Я не хочу жить рядом с черными, говорил он пьяно. — И с косыми тоже не хочу. Я — белый человек и хочу жить в белом окружении…»

Он смотрел по сторонам, на собутыльников, и очень удивлялся. Удивляло его то, что единодушной восторженной реакции вроде той, которой до сих пор встречались все его заявления и не очень свежие анекдоты, в данный момент совершенно не наблюдалось.

Ринки тогда заговорил первым:

— Знаешь, приятель, мы очень тебя ценим как клиента. Но вынужден тебе сказать, что каких‑то вещей ты просто не понимаешь. Я уже не буду говорить о том, что, если бы я просто повторил твои слова и кто‑нибудь сообщил об этом в мою Ассоциацию риелторов, меня бы тут же лишили лицензии. Но речь не обо мне, а о тебе. Ты вот разбогател, судя по всему, недавно. Тебе кажется, что тебе море по колено. И это близко к истине, но есть тут и существенные коррективы. И коррективы эти не в цвете кожи или других расовых признаках, а в количестве денег. Я тебе обещаю, что там, где ты купил дом, будут жить только богатые люди. Со своими привычками, взглядами, закидонами… Это и есть твоя крепость — их деньги, их взгляды, их обычаи. Пройдет немного времени — и ты поймешь, что именно эта защита тебе нужна, и позабудешь о глупостях, о которых спрашивал сейчас…

«Ага… Вот и наши гости. Ну, хорошего дня!» — пожелал сам себе Ринки. Он спустился по лестнице и неторопливо зашагал к «Майбаху», доставая из заднего кармана кожаную плоскую коробочку с визитными карточками.

Хасане вышел из автомобиля, галантно открыл для Джейн заднюю дверцу и уже после обменялся с Сэмом рукопожатием и принял его карточку.

Широко улыбнулся:

— Знаете, обычно тезки дяди Сэма вызывают у меня опасение, а вот вы с первого взгляда внушаете симпатию… Позвольте я представлю ваших сегодняшних гостей: вот это художник Леборн, его картины находятся в лучших музеях мира. В этом штате он создал портреты всех выдающихся людей — начиная от семейства губернатора. Его очаровательная жена Джейн. А я, как вы догадались, тот самый Хурам Хасане, с которым вы общались по телефону. Ну что, приступим?

Ринки привычно показывал дом, обращая внимание на самые выигрышные детали: зимний сад, плавательный бассейн под крышей, отлично оборудованный теннисный корт, зеркальный зал для приема гостей… А про себя отмечал реакции. Вот Джейн — ей здесь, безусловно, нравится, она, вероятно, никогда не рассматривала такие поместья с точки зрения покупательницы, и сейчас все увиденное приводило ее в восторг. Этот Хасане — он мужик, сразу видно, тертый. И ему всякие зеркальные причиндалы совершенно ни к чему. Он не собирается здесь жить, для него это поместье — выгодное помещение капитала. Поэтому его вопросы касаются экономики, потому для него Сэм специально подготовил дорогую папку из хорошей кожи, где на бумаге из стопроцентного хлопка, с водяными знаками были даны все экономические выкладки. Ее Сэм и вручил Хасане, завершая экскурсию по дому. Хурам глянул в нее мельком, поблагодарил и попросил мальчика, который сопровождал их с кувшином холодной воды и стаканами (Сэм Ринки любил проявлять заботу о мелочах), отнести пакет в машину.

Что касается художника — он вел себя, с точки зрения Сэма, странно. Так, как будто его сюда привезли насильно. Всем своим видом демонстрировал, что ничто из показанного на него не производит большого впечатления. Нет, вслух он ничего не произнес, время от времени даже соглашался с восторгами жены, но вся его повадка говорила о том, что он с удовольствием уже завершил бы это мероприятие и двинулся домой.

Хасане, однако, не торопился.

— Джейн, дорогая, то, что вы видели до сих пор, — можно увидеть и не выезжая из славного города Сан‑Франциско. Правда, там, как ты понимаешь, все это удовольствие будет стоить примерно вдвое дороже. Но вся изюминка нашей сегодняшней поездки в том, что этот дом — не только дом, а поместье. Конюшня с лошадьми вас не интересует — и ладно, но учти — найдутся люди, которые поселятся в этом доме как раз из‑за конюшни и лошадей. — Хурам говорил, нарочито обращаясь именно к Джейн. То, что Леборн ходил с индифферентным видом, явно показывая незаинтересованность в осмотре, бесило Хасане.

«Наверняка он про себя сейчас ругает последними словами всех бизнесменов, торговцев и меня лично, поскольку я отвлекаю его от драгоценного творчества и заставляю заниматься тем, чем художник заниматься не должен, — думал Хурам. — А о том, что благодаря мне у него может впервые в его долбаной жизни появиться источник денег, который будет кормить его до старости, — об этом он, конечно, не думает. И еще не думает дорогой Брет Леборн о том, что горящие восторгом глаза его жены уже, по существу, решили дело. Если я хоть что‑то понимаю, Джейн после возвращения домой согнет дорогого Брета в три погибели и заставит сделать так, как ей хочется. А поскольку в данный момент ей хочется того, что я подсказываю, то все получится для семьи Леборнов совсем неплохо…»

— Основное богатство тут, дорогая Джейн, конечно, виноградники. Наш любезный хозяин (кивок в сторону Сэма) подготовил для меня документы, которые я просил. Но так, навскидку, эти виноградники приносят вам годовой доход… что‑то около семисот тысяч, верно?

Сэм с готовностью кивнул. Подготовленность клиента всегда хороша — она показывает искреннюю заинтересованность. Похоже, этот… Хасане, или как там его, делец с опытом.

— К тому же, — продолжал Хурам, слегка улыбнувшись, — как пишут в газетах, из хорошо информированных источников мне стало известно, что в управлении этим бизнесом в последнее время возникали некоторые проблемы. Так, Сэм?

Сэм молчал с безразличным видом, просчитывая про себя, откуда этот быстрый человек с черными волосами, клубящимися на груди в расстегнутом треугольнике рубашки, успел узнать и о семейных проблемах нынешних хозяев. И кто знает, что еще он успел узнать?

— Впрочем, это не столь важно. — Не настаивая на ответе, Хасане снова повернулся к Джейн. — Скажу вам по секрету — для будущих хозяев это может быть даже к лучшему. Найти способного менеджера — и доход возрастет еще на сто тысяч годовых, а может, и больше — тут уже надо считать.

— Сэм, большое спасибо за содержательную экскурсию. Я буду с вами на связи. Наши гости — люди серьезные.

Хурам скользнул взглядом по Леборну и повторил:

— Даже очень серьезные, как видите. И мы с ними немедленно начнем обмен мнениями. Тут у вас же есть такой маленький винный заводик с магазинчиком, где проводят дегустацию ваших вин?

— Еще бы! — Сэм широко улыбнулся. — Менеджер собирался сегодня отдыхать, но я предупредил о вашем приезде — так что вас ждут. Езжайте за мной, я покажу дорогу.

Здешняя винодельня была вполне симпатична — домик в испанском стиле с черепичной крышей, внутри прохладно. Менеджер в белом мятом пиджаке, заслышав моторы, встретил гостей у входа.

Сэм попрощался церемонно. О впечатлениях от осмотра не спрашивал — десятилетия работы выработали у него убежденность, что клиента ни в коем случае нельзя торопить — ни прямо, ни косвенно. На первой стадии покупки, во всяком случае. Самое главное — подготовить почву и посеять зерна. А дальше — как получится.

Джейн заказала себе белое вино лозы пти сирах. Хасане — шираз. Леборн, когда закончился осмотр дома, заметно оживился и теперь заказал фирменное здешнее «вино жениха» и мускат. И пока они сидели, неторопливо отхлебывая из запотевших бокалов и закусывая орешками, Леборн вдруг обратился к Хасане:

— Дорогой друг! Я хочу поднять этот бокал за то, что ты потратил свою субботу на то, чтобы показать этот райский уголок мне и Джейн. Поверь, мы очень ценим твое доброе отношение.

— Да, Хурам, за тебя. Я давно говорила Леборну, что грех не пользоваться твоим добрым расположением, и вот наконец он услышал…

«То‑то твой муж все утро ни на дом не смотрел, ни на нас с тобой», — подумал про себя Хурам. Он поднял бокал, широко улыбаясь:

— За вас, друзья мои! Не знаю, что там у вас в бокалах, а мой шираз — отменный, не хуже, чем на родине этой лозы.

Зазвонил мобильный. Хурам взглянул на номер, видимо, не хотел отвечать, но ответил. Сначала на английском, потом на фарси. Извинился и вышел на улицу.

Вернулся минуты через три, как всегда, внешне невозмутимый.

— Все в порядке? — спросил Брет.

— Почти… Вам не стоит торопиться, друзья. Но, когда вы закончите дегустацию, нам надо ехать. — И добавил нехотя: — Мириам нехорошо себя чувствует.

* * *

В бумажке, которую сунул Потемкину в руку круглолицый на бензоколонке, был адрес: улица Филберт, 666.

По дороге домой Олег про себя прокрутил возможные варианты — ресторан? Ночной клуб? Что‑то типа слегка замаскированного притона — таких во Фриско немало? Он не угадал, однако… Совсем не угадал. Под этим дьявольским числом располагался на красивой улице недалеко от океана собор Петра и Павла — белоснежное здание с двумя башнями…

— Вот что бывает, когда не знаешь местности! — посетовал Потемкин пришедшему Лайону, рассказав о короткой беседе на бензозаправке «76».

— Надо брать? — это был полувопрос.

— Мы же ничего не выиграем — я уж и так крутил, и так… Проверь, пожалуйста, по фото тех, кто был на похоронах Андерса, — они все установлены?

О’Рэйли кивнул.

— Сдается мне, что мой собеседник там присутствовал.

— Сейчас. — Лайон открыл компьютер, набрал пароль. — Смотрите, шеф…

— Нет, нет. Нет, не этот… Верни, пожалуйста. Знаешь, этот похож. Очень похож.

— Гордон Девон. Официально — специализируется на страховках. Прирабатывает букмекерством. Принимает ставки главным образом на бои без правил, — сообщил Лайон через три минуты.

— Заплатить ему придется, — сказал Олег задумчиво. — И пожалуйста, Лайон, никого за мной не посылай.

Про себя он знал, что как минимум двое будут в это время незаметно наблюдать за храмом — иначе О’Рэйли не был бы самим собой.

…Около собора не было никого. Олег взялся за массивную бронзовую ручку, почти уверенный, что дверь заперта, но она поддалась и открылась потихоньку. «Береженого Бог бережет!» — подумалось Потемкину некстати. Он тронул кобуру и сделал шаг в темноту.

Когда глаза привыкли, стал виден в полумраке высоченный зал, длинный проход, теплящиеся свечи.

— Сядем в заднем ряду, — тихо сказал голос из темноты справа. Одетого в темное собеседника было почти не видно, только седая голова плавала в пространстве.

«Почти как улыбка Чеширского кота», — подумал Олег. А вслух спросил негромко:

— Вы уверены, что выбрали правильное место?

— О вас заботился, — пробурчал круглолицый. — Чтобы вам было ясно, что ничего против вас не готовится.

— Деньги получите после проверки информации. Гарантирую.

— Доверяю вашей организации.

— Правильно делаете, Гордон.

Седоволосый улыбнулся криво:

— Уже успели? Ладно. Значит, о вашем Леборне…

Суть рассказа Гордона Девона сводилась к тому, что, несмотря на внешнее благополучие, художнику постоянно нужны были деньги. И портретный бизнес был в этом смысле хорош еще и потому, что, помимо гонораров за картины, Брет Леборн использовал своих влиятельных клиентов, организуя их пожертвования в разные благотворительные организации по художественному воспитанию детей. Это могли быть прямые взносы, а могли быть обращения к третьим людям и организациям…

Деятельность эта не афишировалась, но приносила, по словам Девона, почти столько же, сколько основная работа художника. А может быть, и больше.

Но с Аксом Андерсом и Вэном Рэдингом у Брета ничего не вышло. Более того, Рэдинг, у которого Леборн за период знакомства ухитрился отбить подружку, прямо заявил, что не только не даст денег, но и перекроет все ему доступные пути поступления доходов к Леборну. Акс Андерс, напротив, сам рассчитывал на участие художника в затеянном Андерсом предприятии и воспринял его отказ помочь деньгами очень остро. Словом, в обоих случаях была, по словам Девона, явная вражда. Что же касается третьего, давнего дела с Хэйли Марроном — тот, как уверял Девон, пытался добиться благосклонности Патимат, а единственная дочь была для Леборна светом в окошке. И он положил конец притязаниям Маррона.

— Это все прекрасно, — резюмировал Потемкин. — Но вы же понимаете, что это мотивы, а не улики.

— А у вас и мотивов пока что не было, — возразил Девон. — Что, не так? Но только с этим я бы к вам не сунулся. Сделайте обыск в мастерской у Леборна — найдете и улики.

— Какие?

— Я сказал — есть улики. А уж найти их — ваше дело. Все. Ухожу.

Выйдя из собора, Потемкин уверенно повернул налево, к океану, и зашагал по темной, слабо освещенной улице, перебирая в уме услышанное. То, что Леборну не хватает денег, — правдоподобно. То, что он не пропускает ни одной юбки, — так… То, что способен убить человека из‑за дочери? Пожалуй, если реальная опасность угрожает дочери — да, способен. «Руки у него сильные, — вспоминал Потемкин, — и вообще мужик крепкий не по возрасту. Технически у него проблем не было бы…»

За спиной Олег слышал шаги, но был уверен, что это сопровождающие из Группы. А потому не оглянулся сразу.

— Вверх руки! — скомандовал глухой голос, и в спину уперлось что‑то твердое. — Отдай бумажник и вали дальше…

Потемкин поднял руки и стал медленно поворачиваться.

Грабителей было трое. Лет по двадцать пять… Выбритые наполовину головы, руки сплошь в татуировках. Видно, вышли из ночного клуба, что неподалеку, ищут денег на продолжение вечера. Но обо всем этом Олег подумал уже потом.

«Вырубать» Потемкина сзади они не стали, а это был их единственный шанс. В бразильском джиу‑джитсу ударам ногами уделяют особое внимание. Они у Потемкина были отлично отработаны. Удар ребром жесткого ботинка по голени — и первый из нападавших выронил нож и отшатнулся в болевом шоке. Подсечка второму — он рухнул, и наступить каблуком на кисть руки — дикий крик на тихой улице. Третий тем временем собирался прыгнуть Олегу на спину, и Потемкин пригнулся, чтобы отбить удар в воздухе. Но отбивать не пришлось — подоспевший парень из Группы — кажется, Крис — перехватил нападавшего. От угла бежал еще один сотрудник.

— Вовремя вы, — только и сказал Потемкин.

* * *

Офис Зоммера находился в районе благополучном, но среднем — не слишком престижном, не слишком изысканном. Небольшая площадь, на ней — автомобильная стоянка и двухэтажное здание, выгнутое буквой «Г». Внизу — химчистка, офис телефонной компании, небольшая печатная мастерская. Наверху — четыре или пять врачебных офисов, опоясанных выходившим на стоянку балконом. Чтобы дойти до офиса Зоммера, надо было миновать несколько стеклянных дверей и дойти почти до конца балкона.

Крохотная приемная — человек на пять, не больше. Конечно, дешевые репродукции импрессионистов на стенах. В данном случае — Марке, что уже не слишком ординарно, отметил Потемкин. Справа в стене — окошечко, в нем — немолодая женщина, говорившая по‑английски с заметным европейским акцентом. Шведка, может быть?

— Вам назначено?

Потемкин показал документы.

Женщина исчезла и вернулась через минуту:

— Проходите, пожалуйста.

Внутри офис был просторнее, чем казалось снаружи. Недлинный коридор, три двери. Женщина открыла последнюю, пропустила Олега в кабинет и указала ему на кресло:

— Располагайтесь. Доктор сейчас придет.

Кресло, точнее полукресло, было удобным — не из тех, в которых тонешь и не знаешь, как подняться, и не из тех, в которых сидишь как на жестком «допросном» стуле. Кресло располагающее, в котором действительно комфортно.

«Интересно, — подумал Олег, — вот эта кушетка у доктора Зоммера тоже снабжена специальным матрасом, на котором так легко расслабиться и уснуть? Вроде снаружи выглядит совсем обыкновенной. Но кто их знает, этих психиатров, какие у них секреты заготовлены для пациентов?»

Потемкин с трудом поборол искушение подняться и потрогать кушетку пальцами, но вовремя вспомнил, что его изображение скорее всего сейчас на экране и доктор Зоммер изучает своего собеседника. Что же, пусть изучает…

А Олег тем временем принялся неторопливо оглядывать кабинет. Очень простая обстановка, ничего лишнего. Стены обшиты пластиком «под дерево» — таким же, как все в офисе, недорогим, но и не дешевым… На стенах — грамоты, дипломы, свидетельства… Кто бы объяснил, почему в кабинетах американских врачей самых разных специальностей и самого разного уровня — такое количество бумаги на стенах. Бумаги, правда, с виду презентабельные — золотые печати, нарядная окантовка, затейливые шрифты. И говорится в них, что такой‑то и такой‑то успешно посетил такой‑то семинар или окончил такие‑то курсы. У доктора Зоммера таких грамот на стенах было особенно много. Сколько? Посчитаем… Раз, два, три… Ага, вот и камера, значит, процесс наблюдения действительно идет… Десять, одиннадцать. Одиннадцать грамот свидетельствуют о высоком профессиональном уровне доктора Зоммера. А вот и сам доктор, кстати.

Он вошел мягко и бесшумно, так обычно появляются люди малозаметные, стремящиеся ничем не выделяться. А доктор Зоммер был хорошего роста и сложения — примерно шесть футов два дюйма — отметил Олег. Волосы неопределенного цвета, длинные, заплетены в косичку. И лицо длинное, с грубыми, словно из камня вырубленными чертами — запоминающееся лицо.

— Доктор Зоммер, — протянул он руку, перед тем как подойти к своему креслу напротив кресла Олега.

Потемкин поднялся, назвал себя.

Зоммер привычно устроился в своем кресле. Ноги вытянул, скрестил в лодыжках. Глядел на Олега выжидательно, не начиная разговора.

— Я к вам по поводу вашего пациента Джона Линка, — сказал Олег как можно безразличнее. — Буду признателен, если вы расскажете о его состоянии подробнее — он ведь был вашим пациентом продолжительное время?

— А я буду вам признателен, если мы с вами будем точны в нашем разговоре.

Голос у Зигфрида Зоммера был глухой, чуть надтреснутый.

— Джон Линк действительно ко мне приходил раза два или три. На этом, собственно, наше знакомство и заканчивается. Как вы знаете, он совершил убийство в бессознательном состоянии. По решению суда я занимался определением степени его вменяемости в момент совершения преступления. Что я решил — вы знаете. Благодаря этому решению Линк отбывает наказание в госпитале особого режима, а не в федеральной тюрьме. Не скажу, что в этой клинике — рай земной, но во всяком случае — это не тюрьма уж точно.

— Вы сказали, что он был у вас на приеме раза два или три перед совершением преступления. С чем он приходил к вам, на что жаловался?

— Если уж на то пошло, он сам ни на что не жаловался и считал, что он в полном порядке. Попросил меня им заняться некий Леборн — это имя вам, может быть, известно. Линк у этого художника работал, а Брет позвонил мне и попросил по старой дружбе взглянуть на его молодого коллегу. И раз уж мы с вами занимаемся подробностями, Леборн оплатил и его визиты ко мне. Наличными, поскольку страховка Линка этого не покрывала.

— Что вы нашли у него?

— Да ничего особенного. Начатки OКР…

Потемкин поднял брови.

— Распространенная вещь, — пояснил врач. — Так называемое обсессивно‑компульсивное расстройство. Говоря проще… Вам привести примеры?

Олег кивнул.

— Ну, скажем, периодически появляющиеся мысли о причинении вреда или образы физического нападения на кого‑то из близких… Беспокойство, что, едучи за рулем автомобиля, вы можете переехать пешехода. Или чрезмерные опасения, что вы ненароком можете причинить вред другим людям (к примеру: поджечь дом, ненамеренно отравить другого человека…)

Но у Линка это было только в начальной стадии. Некоторые депрессивные проявления. Опять же, они были не запущенные и, на мой взгляд, вполне поддавались лечению.

Зоммер посмотрел на Потемкина иронически:

— Но эти начала можно при небольшом усердии найти у половины ваших коллег. Или моих… Вот и все о Джоне Линке, собственно.

— Я с ним встречался. Не вдаваясь в подробности, вопросы возникают настолько серьезные, что, может быть, речь пойдет даже о пересмотре дела. Я вам говорю об этом без обиняков, потому что по воле судьбы вы стали одним из действующих лиц этой драмы.

— Знали бы вы, во скольких драмах приходится бывать нашему брату‑психиатру чуть не ежедневно… — вздохнул доктор.

— Связанных с убийствами?

— С убийствами пореже, конечно. Но тоже бывает.

— Линк утверждал в разговоре со мной, что не помнит, как именно он задушил убитого. Вот я и хотел с вами это обсудить. Что это? Почему вдруг такое отключение? По вашим словам я понимаю, что участие в судебных процессах для вас совершенно не в новость. Значит, вы знаете, что, оказавшись в тюрьме, все заключенные в один голос твердят, что попали туда по ошибке. Это вы наверняка слышали и от матерых рецидивистов, и от тех, кто оказался там действительно более или менее случайно. Как по‑вашему, что происходит в случае Линка? Он действительно потерял сознание? Или все это придумано задним числом? И способен ли он был на убийство, если потеря сознания действительно имела место?

— Видите ли. — Зоммер взял со своего стола очки и теперь крутил их вокруг пальца. — Однозначные решения в нашей профессии бывают очень нечасто. Времени прошло немало, я не помню точно, что именно я написал в заключении. Суть, однако, такова: Линк совершил убийство в бессознательном состоянии. То есть он, насколько помню, четко осознает, что стал душить убитого… И дальше — провал в памяти.

— Вот‑вот. — Потемкин впервые за разговор позволил себе проявить эмоции. — Убитый был человек сорока трех лет, что называется мужчина в расцвете сил, физически крепкий — в отличие от Джона Линка, заметим, и никакими недугами — психическими или физическими — не страдавший. Они с Линком выпили. Может, три рюмки, может, пять — но не столько, чтобы убитый потерял сознание. И вот его гость начал его душить. Удушение — процесс непростой и не мгновенный. Даже если человек владеет специальной техникой — пережать артерию, нажать на определенную точку между третьим и четвертым позвонком на шее, чтобы сломать, — все равно нужно время и умение. Умения у Линка явно нет. И времени — тоже, потому что жертва наверняка стала оказывать сопротивление.

— По вашей версии выходит, что Линк его убить не мог, — резюмировал Зоммер, меняя позу в кресле. — И тем не менее Линк в убийстве сознался. И кроме того, установлен факт, что в доме убитого никого, кроме них двоих — Линка и не помню как там его зовут, — никого не было. Тогда кто же убил?

— Вот я вас, доктор, и хотел спросить о возможных вариантах. — Потемкин взялся руками за ручки кресла, будто собираясь подняться, но остался сидеть. — И кроме того, я прошу вас, чтобы принесли медицинский файл Джона Линка, я хочу с ним ознакомиться.

— А понятие врачебной тайны вам известно? — Зоммер поднялся и теперь почти нависал над Потемкиным. — Я вынужден попросить вас оставить офис.

Потемкин остался сидеть в удобном кресле. Прямой угрозы физического насилия со стороны Зоммера, как он считал, не было, а вставать и стоять рядом с человеком на полголовы выше тебя — тактически невыгодно…

— Вот, ознакомьтесь… — Олег достал из кармана бумагу и протянул Зоммеру. — Это постановление на ознакомление со всей документацией по вашему офису — медицинской, финансовой — всей. Двое сотрудников ожидают внизу, чтобы этим незамедлительно заняться. А я пока повторяю свой вопрос к вам, доктор Зоммер, как по‑вашему, откуда взялись у Джона Линка воспоминания об убийстве Хэйли Маррона?

* * *

Найти Раджива Сетхамапура, или попросту Раджа, о котором говорил Брюс Герви, бывший спецназовец, арестованный за ограбления банков, оказалось, против ожиданий О’Рэйли, несложно.

Когда Лайон позвонил по третьему номеру телефона в его списке, бодрый жизнерадостный голос с удовольствием подтвердил, что да, он и есть искомый Раджив. И что он служил в Ираке.

— Вы и Брюса Герви помните? — осторожно спросил Лайон, еще не веря, что на проводе действительно тот, кого он ищет…

— А, старина Герви… — Голос в трубке стал глуше. — Я читал в газетах, что у него неприятности… Да, мы служили вместе.

— Тогда вы действительно тот самый Радж, которого я ищу. Когда мы можем встретиться?

— А когда хотите. Я тут владею магазинчиком сети «Seven — Eleven», знаете такую сеть, конечно. Ну вот, я на боевом посту до семи вечера. Но если ваше дело уж очень горячее — скажите, когда придете, я позабочусь, чтобы меня подменили на время нашего разговора.

— Через два часа вас устроит? — спросил Лайон.

— Заметано. Жду.

Радж Сетх был именно таким, каким стереотипно представлял хозяина подобного магазина Лайон О’Рэйли, — смуглый и чернобородый, в фирменной красной куртке и в чалме. Трудно себе представить, как он выглядел в армии, да еще в спецвойсках, но, в конце концов, для того и существует форма, чтобы окружающие воспринимали нас определенным образом. Кстати, не только окружающие — и наше самовосприятие очень от формы зависит.

Радж пригласил Лайона в служебное помещение — то ли кабинет, то ли подсобку. Стены были заняты металлическими разборными стеллажами с товарами, но одна, слева от письменного стола, была оставлена пустой — для небольшого сейфа, деловых бумаг и, как ни странно, аквариума. Причудливых расцветок рыбки, лениво шевелящие хвостами в хрустальной воде среди изумрудных водорослей, не очень вписывались в окружающий интерьер.

Сетх заметил взгляд О’Рэйли и улыбнулся:

— Красивые, правда? Я их здесь держу для того, чтобы не забывать о красоте. А то все говорят о прибылях, ценах, процентах… И я тоже об этом всем говорю, и думаю, и забочусь — как же иначе? Надо семью кормить, никто за меня этого делать не станет. Но иногда бывает минута, посмотрю на этих красавиц — и на душе легче становится… Знаете, я бы и в основное помещение поставил аквариум — даже побольше этого. Но мы же франчайз. А во франчайзе, как в армии, делай то, что тебе прикажут. Иначе… Сами понимаете.

— Я как раз и хотел задать вам несколько вопросов, связанных с вашей службой. Не возражаете?

— А чего возражать? Время было трудное. Тот, кто его пережил, выжил и не сломался, — тот жизнерадостен и бодр. Как я, например… — И Радж снова широко улыбнулся, показав ослепительно‑белые зубы.

Лайону этот человек понравился еще по телефону. Но он удерживал себя от обобщений, даже внутренних — мало ли что? Первое впечатление и есть первое впечатление. Не меньше, но и не больше. Трудновато было представить себе этого человека в той роли, о которой рассказывал Брюс. О’Рэйли собирался начать издалека, но неожиданно для самого себя пошел напрямую.

— Радж, ты скажи: тебе часто приходилось вести допросы?

Сетх поглядел недоуменно:

— Вы что‑то путаете, мистер. Это вы служите в полиции — или где вы там сказали, — а не я. Какие допросы?

— Я имею в виду твою службу в армии.

Сетх собрался с мыслями. Видимо, пытался понять, чего от него хотят.

— Все еще не очень понимаю, к чему вы клоните. Вот смотрите: мы были в так называемой антитеррористической группе. Это тяжелая работа. Наприятная, грязная… Это когда ты должен зайти в дом, откуда только что стреляли по твоему товарищу. И убили его. Или, по сведениям, там спрятано оружие и взрывчатка. И ты знаешь, что они действительно спрятаны. И вот мы заходим в дом… А там — женщины, дети, старики. Эти ребята, террористы, используют их как живой щит.

Радж задумался, покачал головой. Впервые за все время беседы он не улыбался.

— А ты должен выполнить приказ. И ты его выполняешь. И знаешь, что при этом погибают невинные люди… Я не знал в нашей группе никого, кто шел бы на эти дела с радостью. Все мучились, каждый по‑своему. По кому‑то это было сразу видно, кто‑то держался — умел выглядеть так, будто ничего особенного не происходит, а на душе все равно кошки скребли… Вот в этих ситуациях иногда приходилось получать от местного населения сведения, которые нам были нужны. Сразу вам скажу — были люди, которые на этом специализировались. Я не из этих. Так, раза два, когда было очень горячо, допрашивал. Да это и допросом не назовешь, у меня, знаете ли, разговор короткий.

Радж посмотрел на свои ладони:

— Руки у меня сильные очень. В жизни я совсем не драчун. А тут…

— Ну да. — Лайон кивнул, будто соглашаясь. — Тут придушишь его слегка, он и заговорит.

Индус поднял на О’Рэйли озадаченный взгляд.

— А чего его душить, если можно влепить разок, он и расколется?

— Но вас же даже звали так — «душитель»?

— Это что еще за дерьмо? Извините… Кто меня так звал? А!.. — вдруг догадался Сетх. — Теперь я понял. Да, уважаемый господин, меня звали «душитель». Но к службе это отношения не имело. Дело в том, что я очень неплохой борец. Не в общем смысле, а в спортивном. А в армии проводятся такие соревнования по боевым единоборствам. Там знаете как? Вы про бои без правил слышали? Ну, вот примерно такой коленкор… И я был в нашем подразделении чемпионом, можно сказать. Мне равных не было. — Сетх с гордостью указал на стенд, где стояли три золотых кубка с фигурами борцов. — А побеждал я чаще всего, применяя прием на удушение. Мне он казался всегда самым гуманным — не надо человека избивать до крови и выводить из строя грубым физическим вмешательством… Поймаешь на прием — жмешь потихоньку. Пока судья не остановит, а чаще этот, которого душишь, стучит тебе по руке. И все — бой закончен. Так что в этом смысле я — душитель, вы правы.

— Значит, я не так понял то, что Брюс говорил…

— Эх, Брюс!.. — Радж пожал плечами. — Да, теперь я уже совсем все понял. Значит, это он вам сказал про душителя… Вот что, он славный парень, и, раз уж у нас такой разговор, скажу — он звал меня здесь в свою команду. Я отказался, конечно. Он виду не подал, но наверняка обиделся — я тогда так и подумал. Послушайте! — Радж сильно сжал ладонь в ладони. Отпустил. — Вы ведь прекрасно понимаете, что те, кто прошел войну они к мирной жизни приспосабливаются с трудом. Вы же знаете, что, по статистике, дня не проходит, чтобы кто‑то из ветеранов не покончил жизнь самоубийством? Знаете? Тогда какие вопросы? Мне повезло — у меня большая семья и крепкая. Мне не дали тут особенно раздумывать и тосковать. Вот я в бизненсе, работаю, с вами беседую, на рыбок смотрю, деньги считаю. Убивать других или себя у меня никакого желания нет.

* * *

В доме Хасане стояла тишина, но не благостно‑умиротворенная тишина уик‑энда, а тишина напряженная, которая, кажется, в любой момент вдруг взорвется или почти истерическим криком, или женским пронзительным плачем, или звоном разбитого стекла… Нехорошая была тишина.

И Хурам Хасане после вчерашнего возвращения с Леборнами из поездки с осмотром их нового владения ходил мрачный и погруженный в себя. И было отчего — жена, позвонившая ему, когда они так расслабленно и изысканно дегустировали вино, сказала, что их сын Ариф снова сорвался. Хасане даже подробностей по телефону не стал узнавать — практически прервал поездку, сославшись на плохое самочувствие жены, завез Леборнов домой, и, поулыбавшись на прощание и сказав друг другу что‑то общепринято‑приятное, они расстались. Хурам, всю дорогу слушая восторженное щебетание Джейн и не всегда вовремя кивая головой в подтверждение ее слов, думал о том, что его ждет. Что его опять ждет! Сперва поиски сына в каком‑нибудь грязном притоне. Хорошо, если в том, хозяину которого давно заплачено вперед как раз на случай таких срывов Арифа. Кажется, это он позвонил Хасане домой. Надо будет взять сына, который, как всегда в таких случаях, станет улыбаться мерзкой пьяной улыбкой. И еще чего доброго полезет целоваться и выражать свою любовь и признательность. Да, вспоминал Хасане сочувственные монологи врачей, да, так лучше, чем если бы Ариф становился агрессивным и хватался за нож. Но все равно — мерзко. Мерзко, позорно, страшно. А самое главное — безвыходно.

Потом он привезет сына домой и уложит спать. Тот отключится, может, на десять часов, а может, и на сутки — кто его знает, какая доза там у него внутри, и чего — кокаина, героина, метамфетамина?.. И как наркотик на этот раз подействует…

Потом начнется ломка, и сын со слезами будет умолять только об одной дозе, только в последний раз. И жена будет биться в истерике, а Хасане пошлет садовника Пако за этой мерзостью… Через день‑другой ситуация вроде бы стабилизируется, чтобы потом повториться снова.

Хасане даже не считал деньги, которые потратил на врачей и дорогие лечебницы на берегу океана, — каждый доллар, потраченный на сына‑наркомана, для него был как знак поражения. А Хасане с детства не любил проигрывать и не любил оставаться в долгу. С теми, кому был должен — и по жизни, и в бизнесе, и деньгами должен, и чем‑то иным, — Хасане расплачивался точно и пунктуально. Поэтому его деловая репутация всегда была высока и поэтому с ним старались быть аккуратными — всем, кто с ним контачил, было известно, что Хурам ошибки прощает, хотя и с трудом, а попыток обмануть его — не прощает никогда.

Вот он и гордился этим, Хурам Хасане, и считал, что живет достойно — так, как настоящий мужчина и должен жить. Даже когда отношения с Мириам испортились — Хурам не слишком горевал. Америка, благодарение Всевышнему, не Иран, тут на многое смотрят иначе и нравы куда вольготнее, и общественное мнение куда лояльнее. Поэтому с Мириам все было если не хорошо, то хотя бы приемлемо. А вот с Арифом судьба нанесла Хураму удар под дых. Да не такой, от которого можно оправиться и забыть. Вот он, сын, — взрослый, красивый. Мог бы быть поддержкой и опорой. А вот что на деле получилось.

Сейчас он спит — в полубессознательном состоянии. Мириам заперлась в своей комнате — то ли рыдает втихомолку, то ли уже выплакала слезы… И говорить им с Хурамом не о чем — как раз тот случай, когда ей не в чем мужа упрекнуть: знает Мириам, что Хурам готов отдать что угодно, чтобы вернуть сына к нормальной жизни. Но как?

Вот она, Мириам, спустилась со второго этажа — грустная, бледная. Она по‑настоящему любит сына, слов нет. Но что она может?

— А если его снова в клинику, а, Хурам?

— Ты же помнишь — мы не можем отправить его туда насильно. Он должен сам подписать бумаги…

Мириам горестно покачала головой:

— Я боюсь, если его оставить так, все снова пойдет по кругу. Сколько он продержался? Месяца три?

— Около того.

Хурам подошел к ней, обнял за плечи.

— Давай попробуем поговорить с ним, когда он проснется…

— Мы с тобой не знаем еще, каким он проснется, — почти прошептала Мираим. — Аллах милосердный, за что нам такое испытание?

* * *

Проверить мастерскую Леборна в открытую шансов не было. Как ни посмотри, выходил скандал — со стороны ли художника, с точки зрения ли чисто юридической… Помогло то, что, отработав «дневную смену», как называл это сам Брет, он в мастерской уже не появлялся. Это если не считать «запоев», когда, получив большой заказ, Леборн мог не выходить из мастерской неделями — здесь ел, здесь спал…

В день обыска за перемещениями Леборна наблюдал сотрудник, чтобы предотвратить неприятности… А еще двое вместе с О’Рэйли проникли в мастерскую. Задача осложнялась тем, что следов их работы не должно было остаться. Но, как гласит карточная поговорка, «Все плохо не бывает»… Преимущество было в том, что в мастерской все, как говорится, на виду — это тебе не домашний обыск.

Два с лишним часа непрерывной работы не дали результата. Одно было хорошо: ни о чем не подозревающий Леборн беззаботно сидел дома, хоть в этом смысле было спокойней. Уже совсем собрался Лайон уходить, напоследок подошел в уголок, где художник завтракал. Еще раз осмотрел два кресла, столик, полку с бумагами, на ней стакан, наполненный шариковыми ручками и карандашами. Степлер, клейкая лента в черной подставке. Машинка для заточки карандашей. Лайон уже проверял ее, но еще раз нажал кнопку — гудит, работает. И совсем в углу — печать, резиновый штамп в нарядной никелированной коробочке. А печать ему здесь зачем? О’Рэйли открыл коробочку и хмыкнул. Достал из стопки чистый лист бумаги, сделал оттиск. Оттиск был неожиданно знакомым: «PERICULUM IN MORA» и цифры «333».

* * *

В офисе доктора Зоммера тем временем полным ходом шла проверка. Любая проверка — дело кропотливое и долгое, тем более когда идет она в двух направлениях — по медицинской части и по финансовой. Но тут времени на детали не было.

Проверяющие сотрудники — Крис Эверт, который занимался медициной, и финансист Зак Керолайнен — получили от О’Рэйли четкие указания: проверяется медицинская документация по всем нейрохирургическим вмешательствам за последние полтора года. Специалисты по финансам должны были в кратчайшие сроки проверить общие балансы клиники и отметить какие‑то нерегулярные финансовые поступления и отчисления, если они имели место.

Это, во всяком случае, позволило сузить фронт поисков и получить за два дня достаточно четкие ответы, о которых О’Рэйли было немедленно доложено. Медицинская ситуация, по словам Криса, выглядела так: за полтора года Зоммер произвел тридцать семь нейрохирургических операций на мозге. По две в месяц — не так уж много. То, что мы ищем, докладывал Эверт, относится, опуская мудреные названия, к воздействию на узконаправленные участки мозга — примерно так, как это делают при болезни Паркинсона. Таких операций за все время сделано всего пять. Если судить по бумагам, то все больные, которые подвергались операциям, в настоящее время получили значительное улучшение в клиническом состоянии. Если судить по их медицинским картам, то это улучшение — стабильное.

О’Рэйли поднял глаза, но Крис опередил его:

— Судя по бумагам, Джон Линк никаких операций не перенес, да они и не намечались. Вообще, если судить по отчетности, Линк был у Зоммера всего дважды и вел своего рода ознакомительные беседы, которые касались его общего состояния. Знаете, у каждого больного бывают такие беседы с психологом, где доктор определяет, с какой именно патологией он имеет дело, и назначает курс лечения. Здесь же не последовало никаких назначений. Так все лечение и закончилось, не начавшись.

— И ни гипноза не проводилось, ни сеансов терапии?

— Нет, ничего.

— Запиши и пошли мне в почте даты и время визитов… Больше того — просканируй целиком эти файлы и все вообще, что ты сумел найти по Джону Линку. — О’Рэйли помедлил. — Послушай, Крис, ты внимательно читал записи?

— Да, сэр.

— У Зоммера они в электронном виде или от руки?

— Оригиналы написаны от руки, сэр.

— Слава богу. Скажи, у тебя не возникло впечатления, что эти файлы не заполнялись постепеннно, знаешь, как это обычно бывает — разными почерками (ведь в течение дня в зависимости от усталости, от настроения, от многого — почерк меняется), разными чернилами… А что врач взял да и описал эти два визита одним махом, какое‑то время спустя? Тебе так не показалось?

— Честно говоря, я приглядывался к другим вещам, сэр. Но немедленно пошлю все вам и сам пересмотрю.

Доклад Зака по финансам тоже не принес на первых порах больших результатов. Денежные потоки в клинике, если сравнивать с отчетам по уплате налогов за последние три года, оставались достаточно стабильными. Крупных инвесторов в последнее время было трое: фонд Крамара, который уже много лет подряд выделял Зоммеру значительные гранты на новейшие исследования в области психологиии, общество Лейбовица — Керолайнен выяснил, что сыну этого крупного промышленника Зоммер когда‑то давно помог выбраться из тяжелой, почти безнадежной болезни, и потому в фонд клиники по завещанию давно умершего Лейбовица ежегодно поступает по сто тысяч долларов. Это продлится до 2020 года. Третьим крупным дарителем — на триста тысяч долларов — выступила благотворительная организация «Абрис». Керолайнен проверил — такая организация действительно зарегистрирована в Калифорнии, у нее статус действующей и никаких неприятностей с налоговыми организациями.

— В общем, все чисто, — сказал О’Рэйли разочарованно. — Веб‑сайт у этой организации есть?

— Да, конечно. И вот визитка их ведущего специалиста Ли Чанга — я на всякий случай с ним встретился. Он утверждает, что их контора каждый год выделяет на ту или иную медицинскую благотворительность немалые деньги. Проверить это у меня пока возможностей не было.

Керолайнен ушел из кабинета, а Лайон почти машинально набрал на компьютере адрес веб‑сайта благотворительной бесприбыльной организации «Абрис».

Сайт как сайт… Миссия организации… Обращение президента… Проведенные мероприятия… Совет директоров.

— А кто у них в совете? — И Лайон кликнул на линк. — Ого, солидные люди. Томас Кен — заместитель мэра города. Серенберг — один из ведущих банкиров. Ольстер — этот, кажется, из руководства «Метлайфа», верно? Верно. Доктор Горовиц — руководитель крупнейшего центра нейрохирургии. А это что за знакомое лицо? С фотографии на Лайона смотрел уверенный человек, которого он видел на pool party, в бассейне у художника Леборна. Хурам Хасане.

* * *

Потемкин попросил Лайона вызвать для беседы в офис сотрудника «Арбиса», который давал пояснения проверяющему.

И вот Ли Чанг сидел в кабинете О’Рэйли — средних лет человек, чуть склонный к полноте, черные гладкие волосы уже редеют, большие залысины, высокий лоб… Потемкин вспомнил, как в начале своей карьеры сыщика имел дело с человеком, который специально подбривал волосы на лбу, чтобы лоб у него казался выше. Тогда была мода на интеллектуалов и на высокие лбы — даже преступников это веяние не миновало. Тогда невероятные конкурсы были в Москве в самые престижные вузы. А какие это были вузы? Физтех, МИФИ, физфак МГУ… Несколько раньше появились даже стихи, описывающие эту ситуацию:

Что‑то физики в почете,

Что‑то лирики в загоне.

Дело не в простом расчете,

Дело в мировом законе…

Никто тогда не стремился попасть, скажем, на юридический факультет или на финансовый… Времена меняются — это уж точно.

Ли Чангу не нужно было усилий для того, чтобы матовый смуглый лоб его выглядел высоким, — он и так был высок. И все лицо Чанга дышало благородством и респектабельностью, а пахло от него дорогим одеколоном «Даккар Нуар» и еще хорошим кремом для бритья. И одет Ли Чанг был несколько необычно для средней руки офисного клерка, каковым он являлся, — не стодолларовый, сшитый в Гонконге, костюм из местного магазина, который продает модели по лекалам лучших дизайнеров и фирм мира именно по таким ценам. И есть люди, которые эти костюмы покупают, и их много, этих людей. Что хорошо в этом магазине — честность. На стодолларовом костюме вы всегда найдете значок «Сшито в Гонконге», или «Cшито в Китае», или «Cшито в Малайзии» — да, он всегда где‑нибудь на этом костюме есть. Поэтому покупатель волен этого не замечать, но фирма его не обманывает.

На Чанге был костюм не из дешевых, а Потемкин точно знал, что в условиях американского офиса, где все — и крупные дела, и самые мелкие мелочи — «сканируется» сослуживцами, отмечается и докладывается начальству, носить такой костюм — это некий знак. Разве что Чанг для визита в Группу так приоделся? Нет, вряд ли. Не похоже…

— Вас попросили принести документы по вашим вложениям в медицинские учреждения за последние годы, мистер Чанг.

Чанг с готовностью кивнул.

— Мы к ним обязательно обратимся. А пока — в двух словах, по‑дилетантски расскажите нам об этом направлении работы «Абриса».

Чанг снова склонил голову и даже руки перед грудью сложил лодочкой — неустранимая привычка восточных людей к вежливости, особенно с начальством и вообще с теми, кого они считают старшими по званию.

— Я имею честь отвечать в «Абрисе» за распределение средств, которые компания считает нужным направлять на те или иные предприятия — не обязательно медицинские. Позвольте мне сказать, что мы в бизнесе уже пятнадцать лет, что наша деятельность получила высокую оценку федеральных властей, а также властей штата. Средства компании образуются…

Потемкин поднял руку ладонью к говорящему:

— Уважаемый мистер Чанг, я благодарен вам за историческую справку. Но в данном случае нас интересуют совершенно конкретные вещи. «Абрис» примерно год назад, чуть меньше, перевел триста тысяч долларов на счет клиники доктора Зоммера здесь, в Сан‑Франциско. Наш сотрудник господин Керолайнен обратился к вам с запросом по этому поводу и получил ответ, что эта акция — обычная для вашего фонда. Сейчас вы здесь для того, чтобы подтвердить справедливость ваших слов — давайте исходить из этого.

— Да, сэр. Я охотно расскажу вам все, что мне известно. В прошлые годы у нас получали субсидии следующие клиники…

Чанг достал из портфеля кожаную папку, из папки — бумагу и, закончив чтение, положил ее на стол перед Потемкиным.

Потемкин взглянул на бумагу мельком, они с Лайоном готовились к этой встрече целый вечер, с подключением здешних специалистов по базе данных и, конечно, Кима — незаменимого Кима из Лос‑Анджелеса. Так что все, что мог показать Ли Чанг, Потемкин уже видел. Весь вопрос был в том, чего не было на бумаге, — для этого здесь и сидел Ли Чанг.

— Ну что же, вы делаете благое дело. Скажите очень коротко, какие примерно суммы получали учреждения в списке, который вы мне дали?

— До ста тысяч долларов, — сказал Чанг, уже менее уверенно и жизнерадостно, чем прежде. — Но их видите сколько.

— Вы сказали точно — до ста тысяч. Это значит — большинство из них получали тысяч по двадцать‑тридцать, а кто‑то — и десять. Я верно говорю?

Чанг молча поклонился.

— Еще один к вам вопрос, господин Чанг. Какова обычная процедура выделения средств?

— Ну, тут в двух словах не расскажешь. В принципе, как для любого гранта, надо заполнить много бумаг, подать в «Абрис», где их рассматривают сначала наши эксперты, потом — сотрудники, потом — совет директоров…

— И все это занимает месяцев восемь‑девять, верно?

— Меньше. Но месяцев шесть, я бы сказал, это минимум…

— Вы уже знаете, о чем я сейчас спрошу? — Потемкин внимательно посмотрел на собеседника и увидел в глазах Чанга полнейшую растерянность.

Нет, он не станет ничего скрывать. Да сам Чанг, скорее всего, ни в чем и не замешан — его, человека, любящего быть на виду, в данном случае просто подставили. Непонятно, кто конкретно — непосредственный руководитель, или президент «Абриса», или кто‑то третий…

— Вы знаете не хуже меня, что с момента своего создания «Абрис» никогда не выделял никому такой суммы, как клинике доктора Зоммера. И то, что вы разбили эту сумму на четыре части и перевели их в разные отделения клиники и на личный счет доктора, дела совершенно не меняет. Тем более что никаких документов о том, что вся необходимая рутина — я имею в виду документальное оформление и прочее — была выполнена своевременно, вы мне предоставить просто не сможете. По одной причине — своевременно ничего этого не делалось. А теперь я жду ваших объяснений.

К чести Ли Чанга, он повел себя достойно, не размениваясь на уловки и мелкий обман. Это все равно ни к чему бы не привело. Чанг прекрасно понял в определенный момент, что люди, которые с ним беседуют, знают многое.

— Вот что, сэр. Иногда мы обязаны отвечать за чужие грехи. В данном случае — за эту транзакцию с деньгами в клинику Зоммера. Нарушения устава нашей организации мы не допустили, поскольку ни цента из переведенных денег «Абрису» не принадлежали. Но я несу ответственность за то, что этот перевод прошел по статье расходов, которые обычно мы имеем в виду как благотворительность. И я готов за это ответить.

— Но деньги, которые вы перевели, они должны были откуда‑то появиться?

— Они появлялись частями, незаметно, чтобы не привлекать внимания… От разных компаний.

«Поэтому даже Ким не смог их обнаружить», — подумал Потемкин.

— Чьи это компании?

— Я могу только догадываться, — произнес Чанг совершенно потерянно. — Но это очень влиятельный человек. Может быть, он входит в наш совет директоров — иначе мы бы этим не занимались ни в коем случае.

После ухода Чанга были немедленно «просвечены» все компании, вносившие за последний год деньги в «Абрис». Три из них либо прямо принадлежали концерну Хасане, либо находились в теснейших отношениях с ним. Таким образом, на сцене появился совсем новый фигурант — Хурам Хасане. Человек, который явно не платит денег просто так. Значит, он оплачивал услуги Зоммера.

Вот только какие услуги?

* * *

Специалиста по эксгумациям, которого рекомендовал Глетчер, звали Олдон Брайт. Было ему за пятьдесят, и работал он совсем не в полиции, а в одном из научно‑исследовательских институтов Сан‑Франциско, занимающихся археологией.

Когда‑то лет двадцать назад какой‑то умный следователь, неудовлетворенный обычными результатами эксгумации, решил обратиться к историкам. Ему рассказал приятель, что есть в археологическом центре человек, который, изучая кости, умеет делать удивительные выводы.

Рассказ этот наверняка был неслучайным. Когда в каком‑то учреждении появляется человек, который не просто выполняет свои обязанности, а одержим свом делом, об этом рано или поздно становится известно. Такие люди обычно очень хорошие профессионалы, но в быту отличаются странностями… И вот все это вместе — и высокий профессионализм, который позволяет делать выводы, до которых обычный исследователь бы никогда не додумался, и странности, которые в устных рассказах и пересказах расцвечиваются и приумножаются, — создает вокруг таких людей некий легендарный ореол.

Этот ореол тем удобнее, что в бытовом смысле он совершенно безобиден. Обычно людям известным, а тем более легендарным, всегда завидуют… Но легендарным чудакам — никогда.

А потому можно твердо сказать, что Олдон Брайт был и в самом деле личностью яркой (такое значение имеет его имя на английском), а во‑вторых — легендарной. Легендарный чудак Олдон Брайт нисколько на такую репутацию не обижался, напротив — даже гордился ею. Того, что мог рассказать археологам Брайт, изучая древние скелеты, не мог больше никто. Но древность была для Брайта условием необязательным, он настолько любил восстанавливать живое по неживому, что, когда его пригласили сотрудничать с полицией, восторга не проявил, но и не отказался. Ставки у него были высокие, но работники дознания готовы были платить ему хоть из своих скромных заработков, настолько поразительные результаты выдавал иногда Брайт. И, главное, они всегда оказывались верны.

В случае с О’Рэйли Брайту не пришлось даже прилагать особенных усилий.

— Ну, что я тебе скажу, Лайон? Не знаю, чего ты ждал, выкапывая этого «объекта», — так Брайт именовал своих клиентов, — но впечатление у меня однозначное — элементарное удушение. Причем… — Олдон сделал паузу, и Лайон услышал, как он глубоко затянулся и с шумом выдохнул. — Причем произведено это удушение очень профессионально. Повреждена подъязычная кость. Насколько я понимаю, ему сперва передавили сонную артерию, чтобы он потерял сознание, а потом не просто удушили, а почти свернули шею. Во всяком случае, человек, который на него напал, обладал хорошей техникой удушения… — Снова глубокая затяжка. — На мой взгляд, это был человек, имевший специальную подготовку, — продолжал Брайт. — То есть профессионал. Могу поручиться, что у него на счету много подобных… случаев.

— Спасибо огромное, Олдон. Ребята в полиции, которые расследовали дело… упустили кое‑какие детали, скажем так. Поэтому без вас мы никак не могли обойтись. И недаром Глетчер говорил о вас в превосходных степенях.

— Ага… — чувствовалось, что Олдону приятно это слышать. — И о том, какой я невыносимый чудак, вам тоже, конечно, рассказывали.

— Скажите, Олдон, нашлась у вас минута взглянуть на материалы по двум недавним убийствам, которые я вам послал?

— Мне бы, конечно, лучше самому «объекты» увидеть… — задумчиво сказал Олдон, — но по некоторым признакам похоже, что и этих удушили профессионально.

— Мог это быть один и тот же убийца?

— Тут мы, друг мой, ступаем на зыбкую почву, — улыбнулся Брайт. — Пока я сам, своими глазами не увижу «объект» и своими руками не пощупаю — ничего определенного. Одно скажу: отрицать возможность того, что это дело рук одного человека, я не стану. Но на этом — точка.

* * *

— Господин Потемкин. — Голос в трубке справился с непривычной фамилией на удивление легко. — Вы меня не узнаете, конечно… — И после совсем короткой паузы: — Я дочь художника Леборна…

— Здравствуйте, Патимат! — Потемкин сам удивился, почему этот голосок его так обрадовал. Не ожидал, конечно, услышать девушку, которая так тебе понравилась, упрекнул он сам себя. Хотя где‑то внутри знал — не в этом дело. Просто подсознательно хотел ее услышать. Не думал, не надеялся, но — хотел.

— Вы и имя мое запомнили? — Девушка говорила удивленно, но Потемкин знал, что она понимала — Олег ее запомнит, еще в момент прощания в мастерской Леборна.

Олег молчал, потому что был не уверен в цели звонка. Хотя какая разница?

— Я хотела расспросить вас кое о чем, — продолжала Патимат. — Когда вам удобно? И где? В ваш офис…

— Нет, в офис я вас точно не приглашаю, — охотно поддержал Потемкин. — Мы могли бы увидеться даже сегодня, поскольку, полагаю, дело неотложное, раз вы звоните… Скажем, в пять. Годится? — И, получив подтверждение, продолжил: — Скажем, на Фишермен Варф. У того причала, где тюлени… Забыл номер — сорок шестой, кажется?

— Там народу всегда полно, — выговорила Патимат нерешительно.

— Обещаю вам место, где нам никто не помешает.

— Я хотела поговорить с вами об отце… — Голос Патимат дрогнул.

— Но мы ведь для того и встречаемся, чтобы не говорить по телефону, верно?

Пусть простит нас руководство Группы и коллеги Потемкина — в оставшееся до свидания с Патимат время он работал, что называется, на автомате. То есть он делал все, что положено: выслушивал рапорты, отдавал указания, подписывал бумаги, но мысленно давно уже находился там, на пирсе номер сорок шесть, с тонкой высокой девушкой в красной кофточке. Какой цвет она сегодня выберет?

И все мысли о том, что не следует давать чувствам волю, когда речь идет о женщине, которая почти на тридцать лет тебя младше, тем более что эта женщина — дочь человека, находящегося под подозрением в деле о серийных убийствах, и что вообще она человек другой культуры и другого поколения, — все эти совершенно правильные мысли ничего не меняли во внутреннем настрое Потемкина.

Настолько сильным было совершенно несвойственное зрелому мужчине желание просто видеть Патимат, находиться с ней рядом, слушать ее голос, что Потемкин вполне сознательно решил прекратить борьбу с самим собой. В конце концов, каждый волен иногда действовать вопреки логике и велению очевидных обстоятельств — это Потемкин знал точно.

Зачем от гор и мимо башен

Летит орел, тяжел и страшен,

На чахлый пень? Спроси его.

Зачем арапа своего

Младая любит Дездемона,

Как месяц любит ночи мглу?

Затем, что ветру, и орлу,

И сердцу девы нет закона…

Потому Пушкин и был гений, что мог это написать, да и жил так же…

Потемкин думал о глупостях. Трогая ямку на подбородке, он думал, что хочет принести своей юной даме букетик фиалок. Маленький букетик нежных фиалок. Именно так. В Сан‑Франциско? В июне? Каково… Но других цветов он ей нести точно не хотел.

Все это, однако, происходило в душе бесстрастного внешне консультанта‑криминолога перед свиданием с дочерью знаменитого художника, которая ему запомнилась при первой и единственной встрече. Олег Кириллович Потемкин с его опытом общения с людьми считал, что ничем не рискует. Если при встрече он увидит другую женщину, мало напоминающую ту, чей образ он создал, — ну так что ж? Та, которую он придумал, все равно останется с ним… Разве плохо? Но куда лучше было бы не ошибиться.

…А говорят после этого, что не бывает чудесных совпадений! Патимат пришла на встречу в белых джинсах с какими‑то невероятными узорами и сиреневой кофте — того самого фиалкового цвета, о котором думал Олег, готовясь к встрече. Потемкин давно облюбовал здесь тихое кафе, выходившее не на океан, а на ту сторону бухты, где стоят на якорях катера и яхты.

— А действительно тихо, — удивилась Патимат. Села удобнее, дождалась своего двойного капучино и только тогда заговорила: — Вы ведь не удивились, когда меня услышали?

— Нет, не удивился. Мои сотрудники бывали в доме вашего отца не раз, я сам беседовал с ним — вы тому были свидетельницей. И к Адель я приходил на работу — она, может быть, вам рассказывала…

— Вот после ее рассказа я и решила с вами увидеться, — продолжала Патимат. — Мама у меня женщина чуткая и сильная.

— И властная… — добавил Олег.

Патимат кивнула, соглашаясь.

— И властная. И еще у нее безошибочный нюх — как у хорошей охотничьей собаки. Так вот, она мне сказала, что от вас может зависеть доброе имя моего отца. Как мне вас называть, кстати?

— Обычно в Штатах я Алек — для своих.

— Хорошо, Алек. Я — Пат…

— А можно я не буду сокращать ваше имя? Мне нравится Патимат…

Девушка пожала плечами:

— В ваших европейских закидонах есть что‑то забавное. Или это прямо русская специфика — вы ведь русский, верно?

— Верно. А вы, конечно, знаете, что значит имя Патимат?

— Знаю, — улыбнулась девушка. — Забавное значение: «отнятая от груди» — так примерно. Значит, самостоятельная.

— Вы и есть самостоятельная, Патимат…

— Значит, Алек… Мама встревожена. Она ничего не может сказать толком, но чувствует, что отцу угрожает опасность. И она настояла, чтобы я с вами увиделась.

Потемкин помедлил.

— Знаете, я бы с удовольствием сказал вам, что ваша мама не права, — проговорил он наконец. — Но когда речь идет о серийном убийце — а это как раз тот самый случай, — никто из имеющих отношение к делу не может считать себя в безопасности.

— Что может угрожать отцу?

— Патимат, я не хочу произносить пустые слова. Не знаю. Есть вещи, которые я могу рассказывать посторонним. Есть вещи, о которых пока нельзя говорить. Могу пообещать вам, что сделаю все, что могу, чтобы дело было раскрыто как можно быстрее и при этом никто не пострадал.

Патимат достала из сумочки китайский веер, стала обмахиваться.

— Что, все так плохо?

— Вовсе нет. Если хотите, могу сказать вам то, чего другим не говорю, поскольку вы мне нравитесь.

Вот и сказались слова — сами собой, как будто так и надо. Услышала, все услышала Патимат, но виду не подала. Смотрела выжидательно.

— У меня тоже неплохое чутье, — продолжал Олег. — И если оно меня не обманывает, все будет закончено в ближайшие дни. Все дело в том, чтобы… чтобы больше не было жертв. Знаете, — неожиданно сказал Потемкин, — у Хайяма есть такие рубаи:

Не странно разве — грешный и святой

Встречаются за гробовой чертой.

Но почему никто не возвратился,

Чтобы поведать нам о жизни той?

Сыщики — не поэты, — добавил Олег. — Нам мертвые кое‑что рассказывают, даже многое. Но лучше все‑таки иметь дело с живыми.

— Мама говорила, что вы ей читали стихи на фарси…

— Она читала, — поправил Олег. — Я слушал. И восхищался.

— Но вы знаете фарси. А сейчас читали эти стихи на английском… Это вы перевели?

— Хотел бы я уметь… — усмехнулся Олег. — Нет, это перевел Хендерсон, который всю жизнь посвятил Хайяму. Но если уж о стихах, я переводил Хайяма на русский. Но все равно — это не так сладко, как в оригинале.

— Сладко? Вы сказали «сладко»? — рассмеялась девушка, и Олег с удовольствием увидел, что деловая часть встречи позади.

— Знаете, есть такая арабская поговорка. Перевожу примерно, по памяти: «Язык языков — арабский. Фарси — сладчайший. Турецкий — самый гордый. А остальные — ничто». Вся великая пэзия Востока создана на фарси. Потому он и вправду сладчайший.

— Никогда не думала, что встречу человека из полиции, который будет мне читать стихи, — сказала Патимат вполголоса.

— Во‑первых, я не из полиции. Во‑вторых, вам я стихов не читал пока. Хотите, прочту?

И, немного подумав, Олег прочел негромко:

Когда фиалки льют благоуханье

И веет ветра вешнего дыханье,

Мудрец — кто пьет с возлюбленной вино,

Разбив о камень чашу покаянья.

— Это означает предложение выпить? — поинтересовалась Патимат.

— С удовольствием попрошу карту вин.

— Не надо! — сказала девушка решительно. — Мне домой только вчера друзья привезли дюжину «Копполы» 2013 года. Хотите попробовать? — И, глядя на онемевшего Потемкина, добавила просто: — Да, это значит, что я вас приглашаю к себе домой. Потому что вы мне тоже нравитесь.

* * *

В доме у Хасане тем временем события развивались, как говорят американцы, от плохого к худшему. Ариф проснулся через три часа после разговора Хурама с Мириам. Поначалу ничто не предвещало особенно плохого — напуганные родители привыкли к тому, что пробуждение может быть очень разным.

На этот раз сын проснулся тихим и каким‑то умиротворенным. То ли действие наркотика еще не прошло до конца, то ли что‑то в нем изменилось… Одним словом, родители боялись лишнее слово сказать, чтобы не нарушить минутное благополучие — они знали, насколько любая видимость стабильности с их сыном хрупкая и непостоянная.

От ужина Ариф отказался — впрочем, так бывало всегда, когда он «выходил» из болезненного состояния. Зато с удовольствием пил чай — мать заварила ему «Ахмади» из железной квадратной банки — такой чай Ариф особенно любил. После чая родители подступили к нему с осторожными расспросами. Говорила главным образом Мириам, Хурам молчал мрачно, но время от времени короткими репликами давал сыну понять, что мать говорит о том, что они между собой согласовали.

Против ожидания, Ариф слушал не перебивая. При этом не вел себя вызывающе, не вздыхал, не отворачивался, словом, не демонстрировал всеми возможными способами, что слушает только из вежливости и ничто из говорящего его не затрагивает… Нет, против ожиданий он был внимателен, вежлив, даже после одной из наиболее трогательных реплик Мириам потянулся к матери, обнял ее и поцеловал.

Мириам прослезилась, а у Хурама, хоть он и сохранял внешнюю угрюмость, тоже что‑то дрогнуло внутри.

«В конце концов, парень ведь не родился наркоманом. Когда‑то это началось, когда‑то это должно и закончиться…» — так думал Хасане. Что поделать, самые сильные люди подвержены слабостям, и каждый из нас надеется на лучшее — что бы мы там ни говорили.

Хурам решил воспользоваться моментом и предложил сыну подписать бумаги на добровольное помещение в реабилитационную клинику. Бумаги он подготовил еще вчера, но, честно говоря, никак не думал, что они понадобятся так быстро — в прошлый раз уговоры заняли чуть не месяц.

К удивлению Хурама, Ариф тут же подписал бумаги и, более того, поблагодарил отца, чего никогда не случалось прежде.

— Никто во всем мире так обо мне не заботится, как вы — папа и мама… — сказал он тихо. — Спасибо вам за все. А сейчас можно мне пойти наверх? Я устал…

И он ушел, попрощавшись с расстроганными родителями. Несколько минут Хурам и Мириам сидели в молчании, потом Мириам робко спросила:

— Ну, что ты скажешь?

Хурам пожал плечами:

— Не очень это все похоже на нашего сына — вот что я тебе скажу. Тем не менее — бумаги он подписал, и обратно он у меня их не получит, даже если придет с автоматом… Ты же знаешь, у него семь пятниц на неделе.

— Пойду поцелую его на ночь, — сказала Мириам, поднимаясь. — Вся душа изболелась, помоги Аллах…

Она потихоньку пошла по лестнице, которая полукругом поднималась из гостиной наверх. Хурам слышал, как она потихоньку постучала в двери Арифа. Потом дверь тихо скрипнула, открываясь, и… Хурам услышал страшный, нечеловеческий крик жены:

— Ариф! А‑а‑ариф!!!

Хасане побежал к спальне сына, прыгая через ступеньки.

Тело Арифа висело на ремне, закинутом на высокую перекладину для гимнастики в дверном проеме. Хурам бросился вниз, на кухню, минуты не прошло, и он вернулся с ножом, острым как бритва.

Встал на стул, заорал на окаменевшую Мириам:

— Помоги поддержать его, ну!

Перерезал ножом ремень — качественная кожа поддавалась с трудом, — и вот обессиленное тело сына на руках у Хурама.

— Срочно звони 911!

А сам Хурам, аккуратно уложив тело сына на полу, стал делать ему искусственное дыхание. Честно говоря, он понятия не имел, как его делают правильно, но и секунды промедления не было в его действиях. Где он все это видел? В кино?

Сильно и равномерно он нажимал на грудную клетку Арифа — раз! — раз! — раз!

И почти не удивился, когда, кажется, на одиннадцатый раз грудь Арифа судорожно содрогнулась. Он вдохнул раз, другой — и зашелся в кашле.

А в это время, гремя тяжелыми башмаками, в дом уже входили парамедики — ребята из пожарных, которые обязаны оказаться на месте происшествия не позже чем через три минуты после вызова.

Не успел Хурам толком прийти в себя после всего этого, как зазвонил его мобильный. Этот номер Хурама был известен немногим — только тем, кому действительно следовало его знать. Вежливый голос в трубке произнес:

— Это господин Хурам Хасане? Я звоню вам по поводу вашего сына. Это Лайон О’Рэйли, сотрудник Группы. Вы меня, вероятно, помните. Есть необходимость увидеться с вами — чем быстрее, тем лучше.

* * *

Свидание с Брюсом в так называемом месте предварительного заключения Потемкин планировал очень коротким. Человек, о котором рассказал ему Лайон, заинтересовал Олега. Его вообще интересовала эта порода людей, вернувшихся в мирную жизнь из боев, знающих запах и вкус крови и смерти… «Афганцы» — называли их в Советском Союзе. И это слово означало принадлежность к некой категории людей, которой известно то, чего не знают простые смертные.

— Поставь мне в строй тридцать человек или пятьдесят, и из них пусть будет трое тех, кто провоевал хотя бы полгода. Я берусь их безошибочно узнать в строю, не заглядывая ни в какие бумаги, — так говорил Олегу его давний товарищ Женя — теперь уже генерал. Знал Женя, что говорил.

Когда мы перечисляем приметы нынешнего времени, мы называем что угодно — Интернет, сексуальную революцию, глобализацию. И все это верно, конечно. Сейчас иногда непонятно, как это можно было, чтобы у человека в кармане не было мобильного телефона, по которому он может связаться практически с любой точкой земного шара… А теперь еще к тому же и увидеть собеседника, и посмотреть любимое шоу или футбольный матч, передать фото нужных документов…

«Это ведь не апелляция ко времени дедушек и бабушек, — думал Олег, подходя к тюремному офису. — И даже не ко времени наших отцов. Мы, мы сами жили без всего этого — и что же? Прекрасно обходились. Это вовсе не значит, что я зову назад, в джунгли, в пещеры, к первобытным людям… Обходились — мы с вами, живущие сегодня и сейчас! И где же те идеалисты, которые связывали век технического расцвета с прогрессом цивилизации в целом? С ростом человеческого в человеке? Никак это не связано, увы… Прогресс несется на всех парах, темпы его не могли предсказать даже самые смелые фантасты. А человек? А человек остается таким же, как и века назад…

Более того, локальные войны идут по всей земле. И вот в результате — две особые породы людей: порода наемников — типа былых флибустьеров и конкистадоров, этих мы знаем из истории. И еще — люди, напрочь покалеченные этими войнами.

«Потерянное поколение…» Когда гремели мировые войны, «потерянными» называли потом, спустя десятилетия, тех, кто вернулся. Им было страшно тяжело возвращаться в мирную жизнь. Но та жизнь, в корторую они возвращались, была послевоенной для всех. Всеобщая война, всеобщая беда…

А сейчас? Солдат возвращается с настоящей войны — для него и его товарищей те ужасы, которые они пережили, ничуть не легче, чем если бы война была мировой. Но возвращается такой человек в свой мирный город, где играет музыка, вкусно пахнет из ресторанов, открыты ночные клубы, идут бейсбольные чемпионаты… Где никто и не думает о войне. И чиновник в каком‑то дрянном учреждении, проговорив стандартную фразу: «Мы благодарны вам за вашу службу!» — смотрит на ветерана почти иронически.

«Потерянное поколение…» — вот одна из самых болезненных точек сегодняшнего дня, и она тем болезненнее, что ее не видно — комфорт и роскошь ежедневной благоустроенной жизни ее затемняют».

Улыбчивый полицейский проводил Потемкина в помещение для допросов, то есть можно будет общаться, не глядя друг на друга сквозь пуленепробиваемое стекло и не по телефону.

Потемкин попросил сопровождавшего Брюса конвоира снять с заключенного наручники.

— Я к вам пришел не по вашему делу. — Это было первое, что сказал Олег. — Я пришел за помощью.

— Когда такие, как вы, просят помощи, хорошего ждать не приходится…

— Это уж как получится. — И Потемкин продолжил после паузы: — Мне рассказали о том, как вы решили обойтись без кровопролития тогда… в Фостер‑Сити. И вот я подумал, что имеет смысл встретиться с вами. Вы где служили?

— Вам лень было изучить мое дело? Там же есть все, — проговорил Брюс с неохотой.

— У меня нет необходимости изучать вашу биографию. Ну так что? Киркук? Мосул? Басра?

— Хорошо, вы хоть названия эти выучили, — протянул Брюс, но взглянул на Потемкина заинтересованно.

— Я там бывал, и не однажды. В разные годы. И в Афганистане бывал.

— Послушайте, мне еще на свободе рассказывали про одного феноменального русского, который время от времени у нас работает. Акцента у вас нет, и выглядите вы как все представители вашего сословия… Но вот у меня возникла мысль вы не этот русский?

— Я действительно русский. Это поможет в разговоре?

— Дело не в том, кто вы, а в том, что если то, что о вас мне говорили, правда, то вы успели хорошо нюхнуть пороху…

— Было и это, — согласился Потемкин.

— Тогда спрашивайте. Не знаю уж, чем я могу вам здесь быть полезен, но попробую.

— В городе работает серийный убийца. Считалось, что на нем — два трупа. Теперь мы установили еще один, годичной давности. Может, что‑то было и в промежутке. Вероятность невелика, но все же до конца не исключается. Между двумя последними убийствами — всего неделя. То есть активность его резко выросла. Каждый день можно ждать нового убийства. И на руках своих жертв он оставлет вот эту метку. — Потемкин показал Брюсу снимок.

— Погодите, погодите… Это о нем ваши меня расспрашивали в первый же день после ареста? Я еще остыть не успел.

— Да. Он душит свои жертвы. И вы вспомнили человека, которого у вас в армии звали душителем.

— Точно… Радж… «Душитель» — такая у него была кликуха. А только он вам не нужен — он совсем не этого поля ягода.

— Минутку… Вы же сами на него указали.

Брюс покривился:

— Послушайте — я не знаю, что вам известно. Но мне было не до этого вашего парня — Криса или как его? Он спешил, а я еще был… не здесь, понимаете? Я был на свободе. Он спросил о душителе. Я вспомнил человека с этой кличкой. Я и фамилии‑то его не помнил. А вы его все‑таки нашли, надо же! Слава правосудию. Но он не может быть серийным убийцей — для этого гнильца должна быть внутри, а Радж был хороший солдат.

— Но я вам не сказал, что мы беседовали с Раджем.

— А если бы ваши люди с ним не беседовали, вас бы здесь и в помине не было. Ладно. Каждый решил свою задачу: вы познакомились с хорошим парнем, а меня на тот момент оставили в покое — и это было как раз то, в чем я очень нуждался. К тому же, — Брюс поднял указательный палец, прося внимания, — к тому же тот парень из вашей конторы в отличие от вас ни слова не сказал о том, почему ищет душителя. Его моя татуировка интересовала — вот и все дела.

— Ладно. Что было, то прошло. Я ценю то, что вы сейчас сотрудничаете со следствием. Поэтому я здесь.

— Вы там были — значит, нам с вами не нужно разговоры разговаривать. Есть люди, которые там теряют человеческий облик, сами знаете. Среди моих ребят такого не было. Хотя война — она и есть война. Там как? Или ты — или тебя. Поэтому международные нормы и правила не всегда соблюдаются… — Брюс глядел на Потемкина выжидательно. — Что еще?

— Убийца скорее всего кто‑то из ваших бывших сослуживцев… Мы его найдем… Но не хочется, чтобы еще люди погибли.

Брюс долго молчал.

— Нет, сейчас никто не приходит в голову, — проговорил он наконец. — Но если вы найдете способ передать мне список всех живущих в Сан‑Франциско моих армейских сослуживцев… Это не против ваших правил, нет? Значит, передайте, и я обещаю подумать.

Брюс поднялся.

— Я не потому это делаю, что желаю с вами сотрудничать! — сказал он уже в дверях. — Просто серийный маньяк‑душитель и спецназовец — это, в моем понимании, разные вещи.

* * *

Беседа с Леборном получилась трудной.

— Ну да, конечно! — бушевал художник. — Так я и знал! Сначала — списки клиентов, потом — ваши задушевные излияния в мастерской, теперь — прямые обвинения. Я повторяю то, что говорил вам уже однажды… Джон Линк был не вполне вменяемым — это признано судом. Отсюда все и произошло. Я иногда думаю — он мог убить кого угодно…

— Он никого не убивал.

Допрос вел Лайон, Потемкин присутствовал, наблюдая за разговором.

Леборн вскинулся — и тут же обмяк.

— Тогда кто же?

— Не знаем еще. Но узнаем. Скажите, Брет, знакомо вам это изображение? — И О’Рэйли показал фото.

— Вроде бы видел где‑то, — сказал Брет, вглядываясь. — Но, убейте меня, не помню. Что это? Тату?

— На правой кисти каждого из убитых было такое изображение. Автограф убийцы, скажем так. Вы уверены, что вам ничего это не напоминает? Вы ведь когда‑то служили в армии…

— А! Точно, вспомнил! — Леборн хлопнул себя по лбу. — Я в свое время писал портрет одного нашего двузвездного генерала. Славный такой мужик. У нас с ним возникли вроде бы особые отношения. Он мне тогда подарил модель танка — не такую, как продаются, а какую‑то особую, она у меня дома стоит. И подарил что‑то вроде печати — по ней в его самом элитном подразделении ребята делали наколки. Дайте еще раз посмотрю? Точно, она. Я недавно ее дома искал, но куда она запропастилась — понятия не имею. Так, значит, это спецназовец работал?..

— Мы с коллегой оставим вас на минуту, — сказал Потемкин мягко. И уже выйдя в коридор, покачал головой. — Это не он, конечно. Закругляй беседу.

* * *

О’Рэйли позвонил утром, и уже по тому, как он поздоровался, Потемкин понял, что утро нерадостное.

— Что случилось?

— Ничего пока, шеф. Но мы получили предупреждение… Собственно, не мы — и это еще хуже.

— Лайон, говори по делу.

— Позвонила знакомая вам Эмилия Стоун из «Сан‑Франциско кроникл». Она получила предупреждение.

— Какое именно?

— От человека, который убивал. От душителя.

Предупреждение пришло по электронной почте на адрес Эмилии. И на адрес главного редактора. Причем не на открытый адрес, который висит в Сети и доступен каждому, а на реальный, внутренний, которого даже многие сотрудники не знают…

— Почему Эмилии?

— Думаю, потому, что Леборн… Разве нет?

— Может быть. — Олег почесал висок. — Ты мне послание, конечно, переправил?

— Да. Поэтому и звоню так рано. Надо решить, как реагировать.

— А что в редакции собираются делать? Хотя… Знаешь что, давай я сначала посмотрю письмо, а потом будем решать.

В графе «Предмет письма» стояло: «Последнее предупреждение»

Текст был пространный:

Уважаемые господа! Два убийства двух успешных и состоятельных членов уважаемого сообщества должны были, по идее, привлечь общественное внимание, вызвать возмущение и интерес к причинам этих акций. Вместо этого они показали всю несостоятельность, во‑первых, наших массмедиа, а во‑вторых, из рук вон плохую работу полиции. Судите сами: в своих домах задушены люди, произошло это среди бела дня. Известно, что оба они были клиентами печально знаменитого художника Брета Леборна. Год назад еще один его клиент был задушен при аналогичных обстоятельствах. И тогда, год назад, полиция сделала все от нее зависящее, чтобы замять этот скандал. В дело вмешались видные покровители художника, и оно было, по существу, спущено на тормозах. Найденный и осужденный убийца — может быть, и не убийца вовсе. Как‑то уж очень быстро он во всем сознался. И, главное, он находится под надзором, в психушке — а убийства продолжаются.

Наконец‑то полицейские умники, кажется, стали догадываться, что эти акции совершает человек, который видит в этом свою миссию и собирается ее исполнять.

Вот поэтому я и пишу Вам письмо, уважаемая Эмилия, Вы ведь породили этот самый «феномен Леборна». И Вам, почтенный господин редактор. Если я напишу полицейским чинам, можно быть абсолютно уверенным, что из этого ничего путного не выйдет. Они опять все скроют от широкой публики — и опять все будет как бывало не раз прежде. Я имею в виду не только эти случаи удушения — я имею в виду общий уровень работы нашей правоохранительной системы, которая охотно занимается мелкими нарушениями, но оставляет в стороне расследование и освещение социально значимых преступлений.

Я заявляю, что такое положение нетерпимо. Вашей газете, которая, с моей точки зрения, меньше других коррумпирована, я даю первый шанс.

ОФИЦИАЛЬНО СООБЩАЮ, ЧТО В ТЕЧЕНИЕ 76 ЧАСОВ В РАЙОНЕ ГОРОДА САН‑ФРАНЦИСКО И ЗАЛИВА БУДЕТ СОВЕРШЕНО ЕЩЕ ОДНО УБИЙСТВО. Его характерные признаки будут те же — очередной богатый человек, наживающийся за счет налогоплательщиков, будет удушен, как и предыдущие. Эта жертва будет, как и в прошлые разы, из числа людей, которые заказывали печально известные портреты у художника Леборна. На теле будет оставлен мой фирменный знак, известный по предыдущим жертвам. Значения цифр и букв на нем я объяснять не стану — пусть наша славная полиция хоть в этом разберется. А вот латинскую надпись «PERICULUM IN MORA», которую я тоже обязательно оставлю, я перевожу для широкой публики. Ее значение — «Промедление опасно». И промедление действительно опасно, хотя наше общество и его доблестная полиция этого, кажется, не понимают…

ПОВТОРЯЮ: АКЦИЯ БУДЕТ СОВЕРШЕНА В ТЕЧЕНИЕ 76 ЧАСОВ С МОМЕНТА, КОГДА К ВАМ ПРИДЕТ ЭТА ЭЛЕКТРОННАЯ ПОЧТА, — ВРЕМЯ ЗАФИКСИРОВАНО НА ПИСЬМЕ АВТОМАТИЧЕСКИ, И МЕНЯТЬ ЕГО Я НЕ БУДУ.

С интересом буду ждать, что же вы предпримете на этот раз.

«Все это было бы больше всего похоже на бред графомана, из тех, что наводняют редакции своими гениальными произведениями, — подумал Потемкин. — Если бы за этим графоманским бредом уже не было трех убийств. И прямой угрозы четвертого».

— Лайон, я еду в офис, — сообщил коллеге Потемкин, уже спускаясь в гараж. — Пока надо срочно сделать следующее: согласуй с шефом полиции, чтобы твои люди как можно быстрее провели инструктаж патрульных в местных отделениях города и Залива и довели до них в подробностях тот психологический портрет маньяка, который мы имеем. Кроме того, разослать его по электронной почте во все местные отделения — до Сан‑Хосе включительно. Второе: срочно посади людей на обзвон тех, кто фигурирует в списках клиентов Леборна. Им надо сообщить об угрозе и попросить соблюдать в ближайшие три дня повышенные меры безопасности. Пусть в разговорах особенно подчеркнут, что судя по предыдущему, преступления могут совершаться не на улице, не на работе, а именно в домашних условиях. Еще важно — преступник может быть знакомым тех людей, кому мы звоним. А если и не знакомым, то он принадлежит примерно к их кругу — в том смысле, что у него интеллигентная речь, он, очевидно, неплохо образован… Словом, для всех клиентов Леборна — трое суток в режиме повышенной опасности.

И еще — может быть, самое важное: посади самого толкового человека на отбор из той сотни, что в «списке Леборна», нескольких, отвечающих нашим признакам по «портрету» жертв маньяка. То есть мужчин тридцати пяти — пятидесяти лет, успешных бизнесменов, живущих в одиночестве. Сообщи мне результат сразу.

— Понял, шеф. Делла спрашивает…

Делла Нордстром заведовала в отделении Группы связями с общественностью.

— Еще не знаю! — бросил Потемкин, выводя машину из гаража и устанавливая проблесковый маячок на крыше. — Пока созвонись с редактором «Кроникл» и скажи, что мы просим воздержаться от любых шагов в течение по крайней мере ближайших двух часов. И Делле скажи то же самое.

В офисе надо было убедиться, что все оперативные мероприятия запущены и делается, по крайней мере, все, что в нынешних условиях возможно сделать…

После этого Потемкин и О’Рэйли вместе с Деллой уединились в «темной» комнате — было в здешнем офисе такое помещение без окон и без дверей, своего рода бункер. Вряд ли строители планировали, что здесь будут совещаться сотрудники служб, более вероятно, что эта комната была задумана как подсобка… Но вот когда‑то кто‑то, теперь уже и не поймешь, кто и когда, догадался, что здесь — без пейзажных красот и без дневного света — можно очень эффективно общаться группе людей, когда об этом совещании не должны знать окружающие. Никому, даже сотрудникам офиса, здесь нечего было делать…

— Слушаем, Делла!

— Очень сложная ситуация, Алек. Смотрите, какая получается схема…

И Делла начала анализ ситуации — как всегда, четко, сжато, но не упуская нужных деталей.

Потемкину нравилась эта яркая шатенка с пухлыми губами. Она была склонна к полноте и не пыталась, следуя моде, уморить себя до предела, превращаясь в этакое подобие Твигги, прутика, тоненькой дамы без бедер и без груди, но зато стройной и, как считали некоторые модницы, прекрасной. Делла была женщина, что называется, в самом соку, с широкими бедрами, полной грудью — этакий рубенсовский экземпляр, — и Потемкину это очень нравилось. Не только Потемекину, впрочем. Но сейчас было не до красот.

— Суммирую… — Делла перевела дыхание и посмотрела на Лайона и Олега. — Я совершенно уверена, что это письмо для нас — приглашение на танец. Откиньте всю оскорбительность и все пустозвонство. Что остается, как вы, Алек, любите говорить «в сухом остатке»? — Делла бросила почти незаметный взгляд в сторону Лайона — вот, мол, не только ты, О’Рэйли, можешь удачно цитировать шефа. — По‑моему, ответ ясен. Безумное желание общественного внимания. Славы, популярности. Он совершил два убийства… или даже три, я верно понимаю? И они прошли почти незамеченными. Значит, по его мнению, пропадает весь смысл его работы. Он ведь видит себя этаким «народным мстителем», а общество совершенно не замечает его усилий. И он сделает все, чтобы привлечь к себе внимание. Он убьет.

— Предложения по нашим действиям?

— Пресс‑конференция для всей прессы города и Залива. Зачитывание отрывков из письма. Тут два выигрыша — во‑первых, он может повременить, если узнает, что планируются акции, рекламирующие его. Во‑вторых, он может выйти на прямую связь — тогда у нас есть шанс вступить в переговоры.

— Спасибо… Лайон, что у тебя?

— Не повторяю аналитическую часть, офицер Норстром, как всегда, тут на высоте. Добавлю — мы попытались получить хоть какую‑нибудь информацию об имейле, который наш мистер «Д.» — назовем его так — использовал. Разумеется, ничего не получилось. Сигнал прошел через десяток серверов в пяти странах — впрочем, ожидать, что этот человек нам оставит адрес, было бы неразумно.

— Значит ли это, что он хорошо разбирается в компьютерах?

— Или он, или тот, кто ему помогает. Не исключаю оба варианта. Но все же канал связи он оставил. Эта почта пришла, когда вы были уже на пути в офис, — ответил О’Рэйли на вопросительный взгляд Потемкина. — Для связи надо дать условную фразу в раздел «Классифайд» сегодняшнего «Кроникл», в вечерний выпуск. Я считаю, это обязательно надо сделать, чтобы были шансы задержать его действия. И хочу напомнить: письменные предупреждения «серийники» пишут только в тридцати одном проценте случаев. В семидесяти шести процентах дел после этого удается вступить в переговоры. Они бывают успешны в смысле предотвращения следующего преступления в сорока примерно процентах переговоров.

— Он ведет переговоры? Странно… — пробормотал Потемкин. — А что он в точности пишет?

— Я взял распечатку. Вот. «Хочу быть уверенным, что мое письмо прочтено и мои акции не останутся неизвестными. Ответьте в вечернем выпуске CLASSIFIED: «Работа идет». Вот что он хочет.

— В котором часу развозят вечерний выпуск?

— Между шестью и семью.

— Это значит, что по крайней мере несколько часов у нас есть. Что ты думаешь по поводу пресс‑конференции?

— Есть опасность возникновения паники. Это, так сказать, в массах. А дальше — неизбежна реакция высоких сфер. Чем больше высокого начальства принимает то или иное участие в деле — тем труднее работать…

О’Рэйли продолжал после выразительной паузы:

— Вы меня знаете, шеф. Я думаю не о своем личном благополучии, а о пользе дела. Если вы решите, мы проведем пресс‑конференцию.

Потемкин поднялся, обвел помещение взглядом. Да, тут не очень‑то походишь из угла в угол. Снова сел за стол.

— Давайте посмотрим, что для нас главное… И у вас, О’Рэйли, и у вас, Делла… Рекомендации различные, а мысль одна — нам надо выиграть время. При этом не тянуть, наш оппонент психопат — тихий или буйный, но психопат, и, если он решит, что его водят за нос, реакции у него могут быть молниеносные и, увы, самые предсказуемые. С другой стороны, эта его дополнительная записка — шанс! Он тоже предпочел бы получить свою долю паблисити, не совершая дополнительного убийства… Впрочем, тут я могу ошибаться. Но во всяком случае, время до вечера он нам дал. Мы ему, конечно, ответим — иначе уже вечером или ночью мы выедем на очередное удушение.

Теперь дальше — у меня нет готового решения. Давайте думать вместе. Насчет ответа — ответить, безусловно, надо, тут возражений нет, верно? Теперь — что именно ответить? Одной фразой, которую он нам подсказал, мне кажется, это не то, чего наш оппонент ждет. Да, он убедится, что мы бы не прочь с ним поговорить, но он не этого хочет. Пообещать пресс‑конференцию на завтра? Заманчиво, но может человека этого типа подтолкнуть к действиям. Чтобы завтра на этой конференции уже говорилось об очередном убийстве.

— Я думаю, Алек, — проговорила Делла, — я уверена, что пресс‑конференцию надо собрать — чем скорее, тем лучше.

— Имеется в виду — сегодня?

— Сегодня в конце дня. С показом по телевидению. Чтобы он в полной мере мог ощутить свою значимость.

— Лайон, ты?

— Я думаю, спешить нельзя. Это подстегнет его, — Лайон почесал в затылке. — Смотрите — он пишет письмо. И немедленно собираются журналисты, телевизионщики, и полиция принимается давать объяснения и обещания поимки. Поставьте себя на его место — вы бы после этого успокоились и удовлетворились? Нет! Потому что он не просто маньяк, а, я бы сказал, маньяк идеологизированный. Прочтите письмо — там за словесной мишурой ясно видна его позиция. Он ведь не просто убивает… Он хочет, чтобы этому придавали общественное значение…

— Когда у тебя будет готов выборочный список, о котором я говорил?

— С минуты на минуту. Может быть, уже готов.

— Давайте так: продолжаем пока то, что наметили. Делла, сколько еще можно ждать, чтобы успеть собрать пресс‑конференцию сегодня?

— Часа полтора‑два. Как максимум.

Потемкин сцепил руки перед собой так, что побелели костяшки пальцев.

— Хорошо. Мне нужен еще час для принятия решения. Делла, попроси «Кроникл», чтобы оставили место для тридцати слов в разделе «Классифайд» вечернего выпуска — текст у них будет через час, не позже. Лайон, мне нужен список. Немедленно…

Через десять минут в том же «бункере» О’Рэйли с Потемкиным сидели над двумя листами бумаги, на каждом из которых было по нескольку строчек.

— Что ты думаешь по степени вероятности? — проговорил Потемкин. — Кого он скорее всего выберет?

— Трудно сказать… — Лайон чертил на своем листке зигзаги, которые составляли какой‑то сложный геометрический узор. — Двоих скорее всего нет в городе. Крис еще проверяет, но процентов на девяносто это так. Остаются трое — Кен Макконахи, Грег Вексель и Рон Форргард. Им соответственно пятьдесят один, сорок пять и сорок семь. Подходят под все наши… то есть его, мистера Д. (как вам такое имя, шеф?), условия: все одинокие, писали у Леборна портреты, успешные бизнесмены.

— Портреты — как давно?

— Вексель — чуть не пять лет назад, а остальные двое — примерно год‑два.

— Тогда скорее всего они и остаются. Вспомни: Акс Андерс и Рэдинг тоже сравнительно недавние клиенты Леборна. И этот, годичной давности… Получается, что о более давних наш с тобой объект просто не знает — иначе был бы какой‑то разброс по времени… Где они живут?

— Минуточку… Форргард здесь, неподалеку от нашего офиса. Вексель — в районе Норс‑Бич. Макконахи — неподалеку от набережной.

— Распечатай, пожалуйста, сейчас же карту с точками их нахождения.

О’Рэйли вернулся с распечаткой через три минуты.

— Вот, шеф…

— В условиях самого неблагоприятного уличного движения сколько нужно времени, чтобы добраться отсюда до каждой из этих точек?

— К Форргарду можно и пешком за три минуты. А к тем двоим — минимум минут семь, а может, и двенадцать‑тринадцать.

— Лайон, сейчас мне нужно твое знание города и внутренних факторов. Мы с тобой сейчас, немедленно, вызываем группу захвата. Они будут находиться примерно тут. Представь себе, что они должны по сигналу молниеносно оказаться в одной из этих трех точек. Сан‑Франциско — не Нью‑Йорк. Обеспечишь это?

О’Рэйли покачал головой:

— Со всем уважением, шеф… Но в Нью‑Йорке можно при крайней необходимости и вертолетом воспользоваться… А у нас — я просто не знаю, как можно говорить о точном времени, когда тут достаточно поставить посреди улицы грузовик — и целый район парализован.

— Что предлагаешь?

— Предлагаю… Предлагаю три группы захвата. Расположим их в визуальной близости от всех трех точек. Тогда при получении сигнала мы однозначно успеем вовремя. Но только в этом случае… — И Лайон спросил после паузы: — Вы настолько уверены, что он это сделает?

— Смотри, мы знаем, что он захочет убить. Предполагаем, что сделать он это захочет до пресс‑конференции — чтобы факт нового убийства был сразу же оглашен и в городе началась паника. То есть как раз то, что нам не нужно.

— Он не будет действовать до того, как прочтет наше послание.

— Верно. Значит, у нас две точки во времени: сегодняшняя развозка вечернего выпуска газеты и пресс‑конференция, которую мы созовем… на завтра? Или на послезавтра?

— Раз вы, шеф, уже решили ловить на живца, тогда — точно завтра.

— И я так думаю. Тогда что у него получается по времени? Для действия ему остается только сегодняшний вечер. Завтра с утра — все на работе, а наш мистер Д., как ты его называешь, человек домашний. Успеем подготовиться к вечеру?

— Успеем, конечно.

— Только надо встретиться с этими двумя, самыми вероятными, — заключил Потемкин. — Ты езжай к Макконахи, я зайду к Форргарду. С Векселем может поговорить Крис. Смотри, схема у меня такая…

Две головы склонились над листом бумаги, на котором Потемкин набросал свой план.

* * *

Перед тем как уехать из офиса, Потемкин еще раз внимательно прочел данные о потенциальных жертвах, оставленные ему О’Рэйли.

Кен Макконахи, пятьдесят один год. Женат, но много лет живет с женой раздельно, этот статус в Штатах называется «сепарэйтед». Двадцать лет работает в адвокатском офисе. Судя по справке, офис, в котором уже много лет работал Макконахи, занимался различными видами деятельности. Одним из важных направлений были автомобильные авариии. «То самое, чем занимался покойный Акс Андерс», — отметил про себя Олег.

Следующий в списке — Грег Вексель. Специалист по интернетной торговле, сорок пять лет, разведен. Офис — в центре города, обороты компании — семь‑восемь миллионов в год. То есть бизнес небольшой, но отнюдь не мертвый. Эти люди обычно ничего не производят — они находят у различных производителей дешевые товары, пользующиеся спросом, и перепродают в Сети. Потемкин знал одну даму, которая таким образом раскрутила с нуля продажу так называемых сексуальных игрушек — различного рода эротических устройств для любителей этого жанра обоего пола. Закупала в Китае, перепродавала втридорога в Штатах. На тот момент, когда Олег ее встретил, была очень довольна собой и считала, что жизнь удалась. Примерно этим, значит, занимается Вексель. Но он — номер три, хотя будут дежурить и у его дома.

Наконец, Рон Форргард, сорок семь лет. Вдовец. Владеет бизнесом по так называемой медицинской диагностике. Все диагностические устройства, которые можно поместить на колеса, размещаются в автомобилях. Для больных, которые не могут по тем или иным причинам прийти для обследования в стационаре, эти автомобили с квалифицированными техниками выезжают на дом. Производят необходимые процедуры…

У Форргарда по справке таких автомобилей — одиннадцать. И каждый приносит ежедневно немалую прибыль. Опять же, знал Потемкин по предыдущему американскому опыту, что владельцы подобных бизнесов — люди весьма состоятельные. Уж какие там они находят зазоры между страховками и диагонозами — это их дело. Просто бедные люди такими бизнесами не владеют.

Где он сейчас, господин Форргард? Потемкин снял трубку. Против ожидания, легко соединился с Форргардом. Тот если и был удивлен звонком из Группы, то виду не подал.

— Срочно, говорите? — грохотал в трубке жизнерадостный голос жуира и прожигателя жизни. — Надо же, как я востребован! Хорошо, через час можем встретиться на ланче в «Вонючей розе», это вам не слишком далеко? Нет? Тогда я туда позвоню, иначе в это время мест не будет…

Ресторан «Вонючая роза» родился в итальянском районе Фриско. Естественно, это — чесночная кухня. Тут все чесночное, от роскошного стейка до невероятного лобстера в секретном фирменном соусе. Сам ресторан невелик, но популярность его, как говорили Потемкину, остается неизменно высокой уже десятилетия. А уж во время ланча здесь вообще не протолкнуться — прав был Форргард.

Личное впечатление от него оказалось похожим на телефонное. Рон был крупный загорелый мужчина, громкий и всегда радостный. Ощущение от подобных людей такое, как будто они только что хорошо потренировались, приняли контрастный душ — и теперь готовы к новым свершениям.

«Занятно. Как он воспримет мой разговор?» — подумал Потемкин. А вслух сказал:

— Спасибо, что быстро пришли. Дело экстренное. Вопрос в том, что на вас сегодня, возможно, будет совершено покушение.

Олег смотрел на Рона с интересом, а Рон уже с аппетитом уписывал салат, который им только что принесли. Он не торопясь прожевал очередную порцию листьев с авокадо, утер рот салфеткой и только потом отреагировал:

— Покушение? На меня? Гм… Я бы сказал, что вы шутите, но вы на шутника не очень похожи, и бумаги у вас серьезные. Тогда излагайте. Близкая смерть в мои планы не входит.

Потемкин коротко изложил ситуацию.

— У нас нет, конечно, стопроцентной уверенности, что он нападет именно сегодня. Но по логике его действий, должно быть именно так.

— Ну что ж… — сказал Форргард сдержанно. — Спасибо, что предупредили. Пистолет у меня есть, так что этот ваш парень может появляться, я готов.

— Ни в коем случае! — Потемкин предостерегающе поднял руку. — Запомните — он серийный убийца. И, судя по всему, он умеет убивать. Так что давайте поступим иначе. Мы не в состоянии оборудовать вашу квартиру как надо — просто не успеем. Но повесить на вас микрофон, чтобы мы слышали, что с вами происходит, — это обязательно.

— Ну, услышите вы — и что?

— Рядом будет находиться группа захвата. Они к вам ворвутся через тридцать секунд после того, как вы произнесете какую‑то условную фразу. Давайте выберем вместе, какую именно. Может, что‑то литературное, не бытовое — чтобы эта фраза не выскочила случайно.

— В горах мое сердце… — Форргард гордо посмотрел на Потемкина. — Я же шотландец! Так что пусть будет Бернс.

— В горах так в горах, — согласился Потемкин. — Учтите, что это может произойти в любую минуту после семи вечера. Если к вам кто‑то позвонит и предупредит, что хочет зайти, тут же сообщите мне. Вы когда будете дома? В пять? К вам зайдет наш сотрудник с устройством, он же посмотрит в вашем доме все входы и выходы. Для вечера.

Потемкин оставил Форргарда озадаченным, но отнюдь не потерявшим жизнерадостности. Перед возвращением в офис Олег прошел мимо дома Форргарда, прикинул возможные варианты размещения машины с сотрудниками, проверил, хорошо ли видны с улицы окна квартиры Рона на втором этаже.

Дальше было обычное сумасшествие — возвращались с инструктажа в полицейских отделениях сотрудники Лайона, делились впечатлениями о реакции «на земле», готовились к вечеру группы оперативников, вернулись от своих подопечных и включились в работу О’Рэйли и Крис. Наконец в шесть Потемкин, еще раз проверив с Лайоном, все ли сделано, махнул рукой:

— Ладно, с богом. Выдвигаемся.

* * *

Есть такая русская поговорка: «Труднее всего на свете — ждать и догонять». Впрочем, может, это и не поговорка, а цитата откуда‑то, кто его знает? Во всяком случае, Потемкин был с этим высказыванием согласен только наполовину. Потому что догонять — этим он всю жизнь занимался. Если не в буквальном смысле, то в переносном, и знал, что увлекательнее этого занятия нет. А вот ждать — с этим у Олега бывали трудности, за что он не раз получал замечания от любимого учителя Бене.

В тот вечер в Сан‑Франциско было у Олега время вспомнить и об уроках Бене, и еще о многом. Для себя он определил время возможного покушения примерно с половины восьмого до половины десятого. Вообще говоря, после девяти в Штатах не принято звонить человеку домой, если нет срочного повода. А уж заявляться в гости — тем более. Потемкин про себя накинул еще полчаса на то, если душитель и впрямь знаком жертве и изобретет благовидный предлог для прихода. Значит — до десяти.

За это время Рон Форргард успел вернуться домой, поужинать, поговорить по телефону с дочерью, жившей с семьей в Портленде, просмотреть газеты, поглядеть по телевизору очередную встречу финальной серии NBA между Сан‑Франциско и Кливлендом, просмотреть в почте дневной отчет менеджера своей компании по имени Стив и устроить ему по телефону выволочку за то, что один из техников, вместо того чтобы, точно следуя инструкции, писать диагноз, пишет пространные пояснения. Как будто он не техник УЗИ, а лечащий врач.

По договоренности Рон микрофон не снимал, и все звуковые подробности его существования слушали четыре человека в микроавтобусе технического обслуживания местной телекомпании, стоявшем за углом. Еще один наблюдал за входом в дом снаружи — тут сотрудники менялись каждый час. Микроавтобус перекрывал вход в чей‑то гараж, другого места поблизости просто не было. В Сан‑Франциско парковка автомобилей — вообще сумасшедшая проблема. Если ты приехал в гости, гостеприимный хозяин готовит тебе место в гараже — иначе ты рискуешь прокрутиться вокруг дома, постепенно увеличивая круги, добрую половину вечера, а потом оставишь машину на платной стоянке и, чертыхаясь, побредешь в гости — добрую милю, а то и больше…

Так что приходилось как‑то выходить из положения — в частности, как сегодня, предупреждать хозяина гаража и просить его разрешения, ни в коем случае не говоря, естественно, о том, для чего здесь микроавтобус.

Так вот, Рон проводил вечер в свое удовольствие. Сначала он настолько проникся своей новой ролью, что даже вел репортаж — то есть комментировал все, что делает.

— Итак, достаю своего старичка — «кольт». Он у меня всегда чистенький, смазанный, ухоженный. Верно, сынок? — обращался он к пистолету. — Нам эта новомодная техника не нужна, ты нам уже хорошо послужил и еще послужишь, не сомневаюсь. Вот я тебя разберу с любовью (клац‑клац‑клац), протру, соберу снова. И положу в карман, потому что право защищать себя — это одна из главных привилегий гражданина этой великой страны, ты со мной согласен? (Клац!)

Или, после разного рода домашних забот, Рон вещал:

— А теперь я отправляюсь туда… сами знаете куда. И поскольку ваша служба не разрешила мне снимать микрофон, то я его и не сниму, но вы тогда будьте подготовлены эстетически к тому, что услышите, — я не виноват.

Сотрудники в автомобиле на эти радиорепортажи никак не реагировали — не впервые им приходилось находиться в ожидании сигнала. Сигнала не было — и ладно. Они лениво перебрасывались незначительными репликами. Помимо всего прочего, сдерживало присутствие незнакомого человека, который, судя по всему, был одним из руководителей операции.

В девять тридцать Рон пробасил:

— Я обычно в это время ложусь. Что скажете?

Потемкин позвонил ему по телефону и пожелал спокойной ночи.

— Когда вы обычно едете на работу?

— Около девяти.

— Утром выходите на пробежку, на зарядку?

— Выхожу обычно, но завтра не пойду. Что‑то у меня бок прихватило, наверное, из‑за этих ваших сообщений… Нет, завтра я дома, а потом — в офисе.

— Не снимайте ваш микрофон. Наши люди будут на связи всю ночь… — Олег помедлил. — Я не жду ночных сюрпризов, но все может быть. Позвоню вам завтра, в восемь утра с инструкциями, а пока — спокойной ночи.

— Приятных сновидений! — пропел Форргард иронически.

Потемкин перебазировал автомобиль в другое место, на квартал дальше, и попрощался с сотрудниками до восьми. Но не успел он вылезти из автобуса, услышал зуммер — вызывал О’Рэйли.

— Шеф, новости. Позвонила Маргарет Милдред, одна из тех, чей портрет писал Леборн. Дело в том, что когда мои люди обзванивали всех с предупреждениями, они, естественно, просили нас немедленно информировать, если кто‑то будет неожиданно назначать свидания на сегодняшний вечер.

— Так… Сейчас девять тридцать семь.

— Позвонили ей только что. Звонил знакомый, она его хорошо помнит, хотя знакомый не близкий. Попросил разрешения зайти завтра в девять утра. Дело пятиминутное — так он сказал, но обсуждать по телефону отказался напрочь.

— Кто она?

— У нее картинная галлерея здесь, в Долине, неподалеку… И есть еще один забавный момент.

— Ну, не тяни…

— Угадайте, как зовут человека, который придет к ней утром? — И, выдержав необходимую паузу, Лайон с мальчишеским торжеством добавил: — Он индус, и его зовут, насколько эта дама помнит, Радж.

— Что же, может быть… Погоди минуту! — Потемкин вылез из автомобиля и зашагал вниз по улице. Остановился у витрины закрытого уже магазина косметики — огляделся: вроде чисто. — Ты поедешь к ней сейчас и подготовишь ее, все объяснишь. А утром давай встретимся в семь около ее дома. Адрес сбрось мне на телефон… Не могу понять, — сказал Потемкин вполголоса сам себе, — почему женщина? Это же не его почерк.

— Опера будут там в семь, шеф. За вами заехать пораньше?

— Да нет… — Олег прикинул что‑то про себя. — День завтра хлопотливый. Колеса нужны и тебе, и мне.

День оказался на деле куда хлопотнее, чем предполагал Потемкин. Звонок из автомобиля около дома Рона Форргарда поднял его в четыре сорок пять.

— Сэр, у нас ЧП. Похоже, что‑то случилось с объектом.

— Говорите яснее, что именно?

— Знаете, когда человек спит, идет звуковой фон — вздохи, скрипы, словом, постоянно звуки, которых обычно не слышно…

— Говорите конкретно.

— Сейчас — мертвая тишина. И уже давно.

— Сколько минут?

За трубкой возникла заминка.

— Пожалуй, около часу, не меньше.

— Из дому кто‑нибудь выходил?

— Никто.

— Оставайтесь на месте, я еду.

Потемкин оказался на месте через тринадцать минут.

— Ну что?

— Все тихо, сэр.

— Вы двое — со мной. Вы — оставайтесь на связи.

Олег поблагодарил себя за предусмотрительность. Вчера он взял у Форргарда запасной ключ от его квартиры — так, на всякий случай. Кто бы подумал, что случай этот будет сегодня на рассвете?

Код на дверях в дом сработал без помех, тонко пропищал электронный замок, отворилась стеклянная дверь, и трое бесшумно поднялись наверх. Потемкин тронул ручку двери Форргарда — заперто. Приложил ухо к деревянной поверхности — ничего, мертвая тишина.

Достал ключ, бесшумно повернул в скважине и без скрипа отворил дверь.

Двое вошли с пистолетами в вытянутых руках, стали спиной к стене — слева и справа от двери.

Было тихо. Бледный призрачный свет утренних сумерек заливал маленький входной тамбур. Все тут было в идеальном порядке. Куртки и плащи на вешалке, стеллаж для обуви, проволочные полочки для почты с разложенными по ячейкам конвертами. Олег указал напарнику на левую дверь, сам сделал шаг вперед — в гостиную. Никого. Ни звука. Позади появился напарник, сделал знак рукой — чисто.

Из гостиной вели две двери. Потемкин выбрал для себя левую, резко открыл. Точно, спальня. И, видимо, главная, «мастер бедрум». Потому что просторная, с лофтом наверху, с камином… И постель разобрана. Но никого — ни в постели, ни в ванной, ни в другой спальне.

— Все чисто! — уже в полный голос сказал сотрудник, вернувшийся из еще одной комнаты — видимо, третьей спальни. — Куда же он подевался, черт его дери?

Потемкин не отвечал. Он стоял посреди гостиной и пытался восстановить то, что произошло здесь примерно час назад.

Получалось пока плохо. Потому что сам Олег разговаривал с Роном в половине десятого, весь вечер Форргард был у оперативников, что называется, перед глазами. Ничто не предвещало такого поворота событий.

Потемкин вспомнил, как знакомый врач иронически рассказывал ему, что добрая половина больных, так называемых первичных, не из тех, для кого походы по врачам — часть ежедневной обыденной жизни, так вот, что эти первичные больные приходят чаще всего с недоумением: «Как же так, доктор, — говорят они, — все было в порядке, я очень прилично себя чувствовал, даже, можно сказать, хорошо… И вдруг…» «Никак не могу им объяснить, — продолжал знакомец Потемкина, — что «вдруг» и в медицине, и в жизни — это совсем не вдруг. Все, что происходит внезапно и внешне совершенно неожиданно, на самом деле готовится внутри нас или снаружи — годами. Но, видно, люди так устроены, что им приятно натолкнуться на неожиданность и удивляться ей».

— Да уж, куда приятней… — пробормотал Олег. Он, по своему обыкновению, стоял посреди комнаты, медленно поворачиваясь по часовой стрелке. Ладно: на этом диванчике Рон вчера смотрел баскетбол. За этим компьютером сидел, когда распекал своего менеджера. Вот в ту ванную направился, предупредив, что будет вести прямой репортаж… Все великолепно. А где он чистил пистолет? Скорее всего за этим столиком, в углу. Подойдем: пистолета нет, конечно, но вот жирный след на поверхности — значит, все верно. Что еще тут интересного? Ого! На телефоне мигает красный огонек. На автоответчике сообщение. Раз оно не снято, значит, только получено. Любопытно.

Потемкин нажал кнопку, и комнату заполнил бодрый голос Рона Форргарда:

— Уважаемые господа! Вы, Алек, с которым мы вчера так мило общались, и вы, кто его там сопровождает… Это я, Рон Форргард. Не тревожьтесь, со мной все в порядке. Меня не убили и не похитили. Я нахожусь в одной из гостиниц здесь, не очень далеко, но в какой именно — сообщать не собираюсь. Дело в том, джентльмены, что я проснулся ночью — а я доверяю ночным мыслям, все мои лучшие бизнес‑решения так и приходят. И я проснулся с мыслью о том, что вы используете меня как наживку для крупной рыбы, которую собираетесь поймать. Хрен вам и хрен этой рыбе. Рон Форргард никогда наживкой не был и не будет. Довольно я видел дураков и в горах Шотландии, и здесь, под крылышком дяди Сэма. Этих дурней использовали так, как вы меня хотели использовать. Добром это никогда не кончалось. И когда я понял, что к чему, я оделся, собрал все нужное в чемоданчик и потихоньку вышел из дома. За входом следил тот из ваших топтунов, который курит. Он из них самый нетерпеливый и никогда не стоит, спрятавшись в подворотне… Ходит по улице. Делает вид, что ищет кого‑то, оглядывается… Словом, он и не заметил, как я вынырнул, — и это лишнее подтверждение тому, насколько ненадежна ваша охрана.

У меня к вам ничего личного. Но в этой переделке я с вами быть не желаю. Хорошего дня. И найдите способ вернуть мой ключ — только, пожалуйста, без упреков и объяснений. Мы не бабы.

Автоответчик щелкнул и умолк. Олег посмотрел на напарника.

— Как зовут курильщика?

— Стив Корбинс, сэр.

— Хотите что‑нибудь добавить?

Старший оперативник потупил взгляд:

— Виноват, сэр. Ума не приложу…

— Теперь приложите. — Потемкин поглядел на часы. — Сейчас можно отпустить людей. Для разговора вас вызовут.

— Слушаю, сэр.

Времени до семи оставалось Потемкину как раз чтобы заехать домой, побриться, сменить сорочку и быть на месте к назначенному сроку. Милдред жила в домике с нежно‑розовыми стенами, с виду — совсем крохотном, и в данном случае так оно и было на самом деле. Улочка круто поднималась в гору, вход был с другой улицы, даже не улицы, а аллейки, где на табличке было выведено «Улица Коллинз. Частное владение». Человеку, который решил бы, выйдя из этого домика, скрываться от погони, деваться особенно было некуда: горный склон наверху, влево и вправо частная улочка оканчивалась тупиковыми заборами, за которыми стояли другие дома, наконец, вниз — да, эта дорога вела в город, к магазинам и магистралям, но именно отсюда, по логике вещей, и должна была появиться погоня…

— Я решил так, — рассказывал О’Рэйли негромко. — Микроавтобус с людьми — на ближайшей торговой улице, вон там, за углом. В случае чего они будут здесь за полминуты. Что же касается меня — вы же видите, здесь не спрятаться, — Лайон сделал широкий жест рукой. — Я решил, что буду у нее на втором этаже.

Потемкин с сомнением покачал головой, и Лайон уточнил:

— Понимаю, что план небезупречный, но попробуйте предложить что‑то еще. Я не сумел ничего придумать.

— Тогда я подъеду вон туда. — Олег показал рукой на улочку в двух кварталах вверх. — И буду ждать от тебя команды.

Он спустился на улицу, где оставил свой «Кадиллак», проехал на два квартала вперед и остановился у маленького кафе. Заказал себе яичницу‑глазунью с беконом и кофе. С радостью отметил, что в отличие от девяноста процентов забегаловок такого типа кофе здесь подают не в бумажных или пластиковых стаканах, а в белых керамических чашках. Пусть толстостенных, пусть дешевых — а все равно: когда пьешь из них — вкус кофе совершенно другой…

Не торопясь, вернулся к дому, запарковал автомобиль на верхней улице и, не опуская окна, стал наблюдать. Радж должен был появиться с минуты на минуту.

И действительно, вскоре с нижней улицы свернула шоколадного цвета «Камри». Водитель помедлил около перекрестка, словно не зная, где поставить машину. Наконец свернул в частную улочку и остановился прямо у входа. Хлопнула дверца. Из машины появился чернобородый человек в белых брюках и светлой рубашке.

«Внимание! — услышал в наушниках Потемкин предупреждение наружки. — Объект подходит к двери. Звонит».

После этого наступила тищина. Потемкин не мог у себя в автомобиле слышать то, что слышали Лайон и оперативники, — приходилось ждать. На этот раз ждать, впрочем, пришлось недолго. Открылась дверь, человек в белом неторопливо покинул дом. Вид у него, насколько мог разобрать Потемкин, был довольный. Что оставалось в доме за его спиной?

«Отбой, сэр! — раздалось в наушнике. — О’Рэйли сейчас свяжется с вами».

Уже спокойно наблюдал Олег, как утренний визитер галерейщицы с удовольствием закурил, уселся в автомобиль, задом выехал на пересекающую улицу и повернул вниз, в город.

На ступенях, ведущих к дому, появился Лайон, махнул Олегу рукой. Олег подвел автомобиль к розовому домику, дождался, пока О’Рэйли устроился удобно на сиденье.

— Ложная тревога, шеф. Во‑первых, это не тот Радж, да он, кажется, и не Радж вообще — Милдред, хозяюшка, видно, что‑то напутала. Короче, это совсем не тот человек, с которым я беседовал. И не тот, что нам нужен, — определенно. Приходил он действительно по делу — его компания проводит какую‑то там благотворительную акцию в пользу детей, страдающих прогрессирующим склерозом — так, по‑моему… И вот он просил у Милдред пять недорогих картин из ее галереи — по очень сниженным ценам. Для лотереи, которую будут проводить на их мероприятии — послезавтра, кажется… Организаторы заранее толком не подготовились, отсюда и срочность визита.

— И что?

— Ну, не знаю, как нам с вами, а индусу — точно повезло. Когда Милдред поняла, что ее душить не собираются, она с радостью, почти не торгуясь, договорилась с индусом о цене картин. Я ночью заглянул в ее файл — такая сговорчивость для нее вообще не характерна… Ну вот. Индус был счастлив — по‑моему, по нему это даже внешне было заметно. Милдред — тоже. Что же касается нас…

— Кто у тебя остался старшим на номере два?

— Крис.

— А спроси‑ка его, как дела. А мы с тобой заедем туда, это ведь, кажется, по пути в офис?

Кен Макконахи, в разговорах Лайона и Олега именуемый номером два, жил в зеленом районе, на тихой улочке, застроенной по большей части отдельными небольшими домами с садиками и палисадниками. Только ближе к основной магистрали — Эль Камино Реал, магистрали, проходящей от Сан‑Франциско до Сан‑Хосе через всю Силиконовую долину, так вот за два квартала до этой магистрали располагались на этой улочке два таунхаусных комплекса, в одном из которых и жил Макконахи.

Потемкин отметил, подъезжая, что такой проект застройки встречается в этой округе нередко — комплекс невысокий, трехэтажный, квадратный. Внутри — плавательный бассейн. Просторный гараж — обычно с двумя входами. Где они? Вон первый. Ага, вот и второй, метров через пятьдесят. В зданиях этого типа занятные гаражи — по существу, их два, у каждого свой вход. И соединены они узкой перемычкой, где ровно посередине располагается лифт. Таким образом, пешком пройти из одного гаража в другой совсем нетрудно, а вот проехать — никак.

И располагаются такие гаражи обычно довольно глубоко — на это Потемкин давно обратил внимание, да вот все недосуг было выяснить почему.

Крис вышел из «вэна» на улицу, они встретились с Потемкиным и О’Рэйли как добрые знакомые, неспешно прогуливающиеся утром… «Хотя, — отметил про себя Потемкин, — никто здесь в пиджаках и галстуках по улицам не гуляет. Для этого есть другая форма одежды. Но сделаем вид, что мы на это не обратили внимания».

— С Макконахи все в порядке, ночь прошла спокойно. Никто не приходил и не звонил — имею в виду из тех, кто нас интересует. Сейчас он завтракает. Потом поедет в офис.

— Давайте все‑таки посидим в машине, — бросил Потемкин. — А то мы тут на виду — трое в галстуках.

В «вэне» было тесновато. Работал кондиционер. Оперативники сидели расслабленные — Потемкин по себе знал это чувство, когда приближается к концу ночное дежурство, уже ясно, что ничего не произойдет, и надо просто досидеть до момента, когда придет смена…

— Что‑нибудь слышно? — спросил Крис, кивнув на приемник.

— Позавтракал. Выпил чай. Помыл посуду. Видно, аккуратист. Готовится к выходу. А может, уже вышел — у нас полная тишина, — доложил один из оперов, позевывая.

— Сколько времени тишина? — быстро спросил Потемкин.

— Минуты три. Три с половиной.

— Вы проверяли — есть ли прием из гаража?

Потемкин оглядел оперов.

— Лайон, слышишь ты микрофон из гаража или нет?..

И увидев, как напрягся О’Рэйли, Потемкин понял, что это не проверено. Конечно, времени было мало, а все же…

— А ну‑ка, пошли поглядим! Быстрее…

— Крис, двоих к северному входу, двоих — к южному, того, кто следит за выходом, — назад, к выходу со двора! — О’Рэйли был взбешен оплошностью, которую допустил, и еле сдерживался. — Нам — в правый гараж, шеф. «БМВ» цвета мокрого асфальта. Место номер 37, насколько помню, слева от входа.

— Есть ремоут, чтобы открыть гараж?

— Нет, придется на лифте.

В лифте они не сказали друг другу ни слова. Неизвестно, что думал О’Рэйли, а у Потемкина появилось охотничье чувство близкой дичи… Он знал это чувство, оно обманывало его редко.

Гараж был заглублен и хорошо изолирован, здесь может и мобильник не работать, и микрофон. У человека, который готовит нападение, тут хорошие шансы. Скорее всего он догадывается, что его будут пытаться встретить — за то время, что осталось до пресс‑конференции. Может быть, и «вэн» за углом он заметил, и сотрудника, наблюдающего за подъездом… Вполне возможно. Он ведь человек профессиональный.

А в гараже убийцу никто не ждет. И правда же не ждали… И если бы не было двух утренних проколов — с Форргардом сначала, с индусом — после, — кто знает, может, Потемкин и не придал бы значения этой трехминутной паузе с микрофоном.

…Они крались согнувшись, прячась за автомобилями.

— Вот он! — выдохнул Лайон.

* * *

— Объясни, пожалуйста, с какой стати ты обратилась к Хураму?

Леборн ходил по мастерской из угла в угол, нервно сжимая и разжимая в руке давно потерявший цвет теннисный мяч. Брет считал, что рука ни в коем случае не должна терять силу, и ревностно следил за этим.

— Вот поехали мы, потеряли целый день — а для чего, ты мне можешь объяснить?

Джейн обычно в мастерской не появлялась, но сегодня зашла — случайно вроде бы, по дороге, но на самом деле ей хотелось поговорить с мужем с глазу на глаз. Не дома, где кто‑нибудь из прислуги того и гляди подслушает, и, уж конечно, не по дороге в гости. Мастерская — самое удобное место, и время Джейн выбрала такое, чтобы Брет уже, как он говорил, отстрелялся, выполнил часть того, что намечал на день, и еще не отдыхал, но уже не работал активно. Он ведь начинал около шести утра, и сейчас, в районе девяти, у него был первый перерыв.

По дороге Джоан думала, как непринужденно перевести разговор на интересующую ее тему о вложении денег, но ничего из придуманного не пригодилось — Леборн заговорил об этом сам. И не понравилось Джейн, как он начал — эти прогулки по мастерской, бесконечное сжимание мячика то в правой руке, то в левой… Так и хотелось крикнуть: «Да брось ты уже этот свой мяч проклятый!» Но никак нельзя было сейчас не то что кричать, а даже и шепотом это сказать — не та ситуация.

— А я‑то подумала, что тебе понравилась поездка, — сказала Джейн беспечно. — Ты такие тосты поднимал за Хурама!

— Ага… А что, я, по‑твоему, должен на него букой смотреть? И унижаться перед магазинщиком только потому, что у него денег больше, чем у меня?

— При чем тут деньги?

— Ну а если не деньги — то что? Можешь мне объяснить?

— Брет, дорогой, ты — художник. Ты — художник от Бога. Практическая сторона жизни тебя не очень касается, ведь так?

— Интересно… А дом, в котором ты живешь, а парижские платья, которые ты покупаешь, а «AMG Мерседес», на котором ты ездишь, а приемы, которые ты устраиваешь, — как с этим? Это разве не практическая часть? И разве не я даю тебе деньги на все это?

— Брет, послушай… Ты баловень судьбы, и я счастлива, что мы с тобой вместе. Но иногда — ты только не сердись, — иногда мне делается страшно.

Леборн остановился у окна, прицелился и точно бросил мяч в корзину для бумаг ярдов с десяти. Захлопал в ладоши: «Есть! Три очка!» И только после этого повернулся к Джейн:

— Ну и чего же ты так боишься, любовь моя?

Джейн почувствовала перемену настроения — незаметную, мимолетную, вроде как будто ветерок подул — и изменилась погода.

— Послушай меня, пожалуйста, Брет, милый, дорогой!.. Я ведь не для себя стараюсь — у меня все есть. Благодаря тебе… И я хочу, чтобы всегда так было. Но вот смотри: происходит серия убийств. И по глупому совпадению — все, кто убит, твои клиенты. Ты их всех писал.

Леборн раздраженно передернул плечами.

— Да знаю я, знаю, что это к тебе не имеет никакого отношения! — горячо продолжала Джейн, хотя, если уж на сто процентов честно, у нее в душе этой уверенности не было. Практичная и трезвая, Джоан не слишком верила в случайности — ни в счастливые, ни в несчастные. Но сейчас речь шла о другом. — Да, не имеет это все никакого отношения к тебе, согласна! Но смотри — телефон уже две недели как умер. У‑мер! — повторила Джейн протяжно. — Ничего похожего за семь лет, что мы женаты, я просто не припомню. Разве я не права?

И, не дождавшись ответа Леборна, продолжала:

— Я в тебя верю и в твой талант. И все будет хорошо, я знаю. Но почему бы хоть раз в жизни не попробовать сыграть по иным правилам? Если сейчас правильно вложить деньги — они приумножатся. И тебе не придется для этого почти ничем заниматься. Если этого не сделать — деньги уйдут. Уйдут, как вода в песок.

— Чего ты от меня хочешь? — проворчал Леборн уже почти миролюбиво.

— Хочу, чтобы мы занялись вариантом, который предложил Хасане, — Джейн чувствовала близкий успех и старалась завершить схватку досрочно, чистой победой. — Давай сегодня же вечером встретимся с Хурамом и, если тебя устроит то, что он тебе расскажет, ударим по рукам. Ну?

Леборн приготовился сказать что‑то, но в это время в дверь постучали.

— Войдите! Открыто! — крикнул художник, направляясь ко входу. И в распахнувшуюся дверь: — Надо же! Сегодня день неожиданных гостей.

* * *

Лайон рукой указал на дальний левый угол гаража. Там было сделано нечто вроде фанерной выгородки. Каждому, кто имел место в гараже (или два места, или три), предназначались в этой выгородке небольшие помещения, где хозяева держали всякую всячину. А сколько всякой всячины набирается в семье — это каждый знает, поэтому хоть и мал золотник, да дорог, эти примитивные микроскладики обладатели роскошных квартир очень ценили.

Дверь в складское помещение сейчас была приоткрыта, и Лайон осторожно двинулся к ней, держа пистолет перед собой в вытянутых руках. Олег двигался на три шага сзади, прикрывая О’Рэйли.

Автомобиль Макконахи — серый «БМВ» — был пуст. Значит…

— Вверх руки! Именем закона! Не двигаться!

Лайон распахнул дверь ударом ноги, возник в проеме и тут же отшатнулся на случай встречного выстрела. Но выстрела не последовало. О’Рэйли постоял еще несколько секунд — и опустил пистолет.

— Какого черта!.. — только и сказал он.

Потемкин приблизился, не опуская оружия, но, подойдя, понял, что оно ни к чему. В складе находился один человек — судя по всему, это и был Макконахи, которого они боялись увидеть задушенным.

— Джентльмены?

Макконахи был, судя по всему, удивлен не меньше их.

— Я зашел сюда — заложить в свой закуток старую стереосистему. Она мне, строго говоря, совсем не нужна, а выбрасывать жаль — динамики классные…

Он снова взглянул на пришедших, на их пистолеты и, кажется, быстро разобрался в ситуации.

— Ага, начинаю понимать. Это до некоторой степени моя вина. Я должен был вас предупредить, что у нас гараж — как бункер. Здание строилось в шестидесятых годах, когда Америка сходила с ума от советской угрозы, — и в архитектурных решениях это отражалось тоже… Так вы за меня встревожились? Как трогательно.

— Нечего шутить, — проговорил О’Рэйли. — На улице — пять вооруженных человек, и они не спали всю ночь.

— Я это ценю, — произнес Макконахи. — Но вот сейчас я поеду к себе в офис. Мой «глок», положим, в кармане — хотя вы знаете, что я его не должен носить с собой. Ну и это — все. Человеку, который очень захочет меня убить, я вряд ли смогу помешать.

— Мы не предвидим нападений в почтенном адвокатском офисе.

Потемкин уже спрятал пистолет. Ситуация из драматической превращалась в забавную.

— Агент О’Рэйли наверняка рассказал вам о характерных особенностях почерка человека, которого мы ищем. Так что днем микрофон вам не нужен. А до сегодняшнего вечера ситуация, мы очень надеемся, изменится к лучшему. Во всяком случае, мы будем с вами на связи.

Макконахи, не сказав больше ни слова, расстегнул рубашку, отдал микрофон, деловито поправил прическу.

— Хорошего вам дня, джентльмены.

— Мы дождемся, пока вы выедете из гаража, — сказал О’Рэйли.

* * *

Арифа удалось откачать. Уехали парамедики, ушли пришедшие следом сотрудники «Скорой помощи», и дома у Хасане опять установилась тишина — неверная, зыбкая, тревожная.

Хурам оставил рядом с сыном Мириам, которая не плакала уже, а словно заморозилась внутри, происшедшее с Арифом мгновенно состарило ее, и Хурам с горечью думал про себя, что никогда уже, наверное, не увидит прежней Мириам — разбитной, шумной, веселой… Иногда вызывающе шумной и вызывающе веселой — все это как бы разом отошло в прошлое. Что осталось? Картина вековой давности — немолодая женщина в черном склонилась над сыном, который едва не погиб.

Отчего чуть не погиб? «Какая разница для материнского сердца, для женщины, у которой вот он, сын, — единственный, ненаглядный. И сто лет назад в скорбном безмолвии застывали так матери над сыновьями, и пятьсот…

А разве что‑то, в сущности, изменилось? Все те же страсти движут человеком — любовь, ревность, власть, деньги, самоутверждение», — думал Хасане.

Он, Хурам Хасане, не то чтобы никогда не любил — кажется, любил когда‑то, совсем еще зеленым юнцом — бедным и бесприютным. А она была красавица из знатной семьи — там, в Тебризе… И, конечно, он был ей не нужен. Хурам не жалел об этой любви — по крайней мере, когда прежде читал о любви в книгах, а после видел в кино, он понимал, о каких именно движениях души говорят поэты. Да, он испытал что‑то похожее. Когда‑то. Однажды. Лично его, Хурама, первая несчастная любовь натолкнула на создание собственной шкалы ценностей. И в этой шкале на первое место уверенно вышли деньги. Почему? Да потому, что из всех перечисленных ценностей они были явно первичны.

Они могли принести и самоутверждение, и власть. Любовь? Ну если не настоящую любовь, о которой все равно никто ничего не знает, то, по крайней мере, нечто похожее. Нет, не покупной секс имеется в виду, а искренняя благодарность и признательность к благотворителю. Что, разве не так?

Хурам ушел к себе в кабинет. Дверь, против обыкновения, запирать не стал, больше того, оставил распахнутой — мало ли что может случиться. «Берегись бед, покуда их нет» — вот она, старая персидская мудрость. А когда они есть? Вроде поздно уже беречься. Но дверь Хурам оставил открытой, сидел за столом, смотрел на большой экран компьютера, где лазурные волны бились о дикие скалы, откатывались, оставляя бриллиантовые брызги, и накатывали вновь…

Нет, к следователю он, конечно, сегодня не пойдет. И на работу идти совершенно не с руки, но Хасане точно знал, что пройдет еще час, может, полтора — и он отправится в свой офис, хотя бы потому, что ситуация, в которой он оказался, просто так разрешиться не может. Собственно, ничего нового не произошло. Его сын был всегда слабоволен, всегда подвержен влиянию настроения. И сколько ты, Хурам, ни сиди за столом — ничего не высидишь. Увы, не та ситуация, когда раздумья помогают.

Другое дело — зачем Ариф понадобился этим ребятам из Группы? Краем уха Хурам слышал — может, даже Леборны об этом говорили во время их субботней поездки, что следствие занимается сейчас серийным убийцей и вроде бы они вышли на след… И что копают убийство годичной давности. Хурам как‑то пропустил это мимо ушей. А может, зря пропустил? Потому что именно тогда прибегнул Хурам Хасане к услугам доктора Зоммера.

Наверняка доктор знает больше, чем он, значит, есть прямой смысл увидеться и поговорить.

Хасане достал свой айфон и нажал нужную кнопку.

* * *

— До пресс‑конференции пять часов, шеф.

Потемкин поднял покрасневшие после бессонной ночи глаза.

— Хорошо. Скажи, что там намечается?

— Делла — общее сообщение о ситуации. Оглашение отрывков из письма.

— Еще?

— Наверное, мне придется выступить.

— И ответы на вопросы, так? — Олег замолчал надолго, вертя в руках остро очиненный карандаш. Молчал и Лайон — потому что план, который задумал Потемкин, оказался тупиковым. Убийца не появился. И вся затея с пресс‑конференцией повисала в воздухе. И не проводить ее нельзя — редактор за это время все рассказал издателю газеты, а тот был человек не городского и не штатского даже, а федерального уровня. И скандал, если бы он начался, был бы соответственным.

Кроме того, О’Рэйли, может быть, лучше других американских сотрудников Потемкина знал, как болезненно самолюбив шеф и как не прощает себе малейших промашек, хотя виду никогда не показывает…

— Скажи, а как тебе такая мысль — чтобы там выступил Леборн?

— В каком качестве?

— Как человек, хорошо знавший убитых. Рисовавший их портреты. Призовет общественность к участию и бдительности. А?

— Не уверен, — покачал головой Лайон. — К тому же он наверняка не согласится.

— Я и сам не уверен, — проговорил Потемкин. — А ты все‑таки попробуй его вызвонить, а я пока еще какие‑то варианты прокручу.

«Печать… — вдруг сам не зная почему вспомнил Потемкин. — Как попала печать в мастерскую Леборна?»

Лайон вернулся в бункер через пять минут.

— Не отвечает… Ни по мобильному, ни по телефону мастерской. По домашнему взяла трубку его жена, Джейн. Она была в мастерской полчаса назад, с ним все в порядке. Она ушла, потому что пришел какой‑то их знакомый и она не стала мешать разговору.

— Что за знакомый?

— Я не спросил, шеф. А какая разница?

— Еще не знаю… — сказал Потемкин, поднимаясь с места и поправляя кобуру. — Давай группу на выход. Срочно. Тут до мастерской недалеко.

* * *

Когда по Гири, центральной улице Фриско, завывая сиреной, мчится черный внедорожник «GM» с бешено вращающимися мигалками — это праздным прохожим приходится видеть не каждый день. Полиция обычно предпочитает менее загруженные параллельные улицы. Но в этот час внутренний трафик в городе еще был невелик, и Потемкин с О’Рэйли, не сговариваясь, назвали шоферу один маршрут. Другой точно такой же внедорожник с группой подкрепления несся следом.

— Если я правильно понимаю, он там, наш мистер Д., — сказал Потемкин Лайону. — Две вещи: «Скорую» для Леборна и чтобы этот остался жив — кто бы он ни был.

— Понял, шеф.

И Лайон вызвал «Скорую» по прямому проводу.

— В мастерской — четыре окна, — продолжал Потемкин, знаком показав бойцам, что то, что он скажет, относится ко всем. — Два окна выходят на крышу. Дальше действуем так…

Внешне вокруг дома, где была мастерская художника, все выглядело как обычно. Трое бойцов по распоряжению Лайона остались внизу, еще трое вбежали вместе с Потемкиным и О’Рэйли в лифт. Подъем на последний этаж — томительно долгий. Когда дверь лифта распахнулись — бегом наверх по лестнице. Там один из бойцов направо, на крышу. А Потемкин с Лайоном остановились у дверей мастерской. Прислушались — ничего.

— Откройте двери! Именем закона!

Нет реакции.

Металлическая сварная дверь не поддавалась. Ее вышибли тараном, и пятеро с оружием на изготовку ворвались в мастерскую.

— Уберите от него руки! Встаньте! Встань немедленно, черт тебя возьми!

Пока Лайон выкрикивал эти слова, над неподвижным телом Леборна поднялся человек, невысокого роста, худощавый, с хорошей спортивной выправкой. В руке — пистолет. Дуло блуждало между вошедшими и остановилось на Потемкине.

— Не подходите! — сказал человек негромко. — Буду стрелять. Мне терять нечего.

Потемкин увидел знакомое лицо и через секунду вспомнил:

— Так это ты… Я должен был о тебе подумать раньше! — сказал он буднично. — Но сейчас ты пропустишь к нему врачей, иначе… Ты ведь помнишь наш разговор, Джордж? Брось оружие! Брось оружие, Джордж Кейплин, пока не поздно…

Говоря это, Потемкин сделал два небольших шага вперед. Совсем небольших — но теперь до душителя был один прыжок.

— Ни с места! — выкрикнул тот почти в истерике. — Стреляю без предупреждения.

Бах! Это с грохотом вылетело оконное стекло, и человек с пистолетом инстинктивно оглянулся на звук. Этого было достаточно, чтобы Потемкин в прыжке выбил у него пистолет, прижал к полу и вывернул руку.

— Дальше мы сами, шеф… — Сотрудники надели на арестованного наручники и повели на выход. Лайон уже вводил в мастерскую врачей «Скорой».

Дыхание удалось восстановить, Леборн даже попытался улыбнуться, когда его несли на носилках к выходу.

— Странгуляционная асфиксия, — сказал врач, человек уже немолодой, с брюшком и одышкой. — Насколько все это серьезно, я сейчас сказать не могу. Мы ввели кардиостимуляторы, антибиотикотерапийные препараты. Не знаю, удастся ли избежать отека мозга… Гортань, к счастью, кажется, цела, но подробнее коллеги в стационаре смогут сказать, наверное, только к вечеру.

— Он будет жить?

Доктор вытер лысину платком.

— Мы успели вовремя. Еще минут пять — было бы куда хуже. А с точными прогнозами подождите до вечера. — И, уже входя в лифт, бросил: — Да, жить он будет. Другой вопрос — как…

* * *

Прошла неделя. И в конферец‑зал Группы были приглашены те, кто имел отношение к делу об удушениях… Лайон О’Рэйли, Брет Леборн, Джейн, его жена, доктор Левайн, Хурам Хасане, Адель, Патимат, Эмилия Стоун.

Брет практически оправился от происшедшего — выглядел бодро, а старался показать, что все вообще великолепно. Врачи говорили, что он в рубашке родился — в отличие от предыдущих убийств, где душитель сперва отключал жертву, надавив на сонную артерию, а потом железной хваткой душил — причем у обеих жертв была повреждена гортань, — в случае с Бретом он не сделал как надо ни первого, ни второго. Наверняка сыграло роль то, что в мастерской звучали настойчивые звонки телефона (Брет с визитером в тот момент еще мирно беседовали, и Джордж попросил не брать трубку), а когда душитель перешел к активным действиям — на улице завыли сирены, и Джордж занервничал. Все решали секунды — и время оказалось на стороне Леборна.

Сейчас шея его была повязана великолепным шелковым шарфом, скрывавшим следы железной хватки Джорджа, да еще разговаривать в полный голос он не мог. Что называется, отделался легким испугом.

— Господа, — поднялся О’Рэйли. — Спасибо, что пришли. Группа занималась этим делом с особой серьезностью по двум причинам: налицо были действия серийного убийцы. В сложившейся ситуациии город был переполнен слухами. Того и гляди могла начаться паника. Могли погибнуть еще люди — по психологическому портрету преступника это было несомненно.

Я имею честь передать слово нашему уважаемому коллеге, международному эксперту господину Потемкину, чье участие в деле значительно повысило эффективность нашей работы. Я работаю с господином Потемкиным много лет и убедился в его высочайшей компетентности, а потому рискнул просить его принять участие в этом расследовании, и его роль оказалась неоценимой. Итак, господин Потемкин…

Олег поднялся и оглядел присутствующих.

— Начинали мы практически с нуля — ни подозреваемых, ни видимых мотивов убийства — ни в случае Андерса, ни в случае Рэдинга. Жертвы похожи — оба вполне благополучные бизнесмены. Оба одиноки. Бизнесы у обоих связаны… скажем так, с оказанием населению услуг, которые после щедро оплачивает государство. И еще одна черта, известная вам, их объединяла: примерно за год или за два до смерти их портрет написал наш уважаемый Брет Леборн.

Ничего большего мы не знали. Почерк душителя, способ удушения, даже своего рода клеймо, которое оставлял душитель на руке убитых, — все это говорило о серийном характере преступления. Но если так — то, вероятнее всего, эти убийства имели свою предысторию.

Первое, что сделали сотрудники Группы агента О’Рэйли — кстати, блестящего следователя, — так вот, сотрудники начали поиск похожих преступлений. Нам повезло: почти сразу же мы наткнулись на случай годичной давности. Дело считалось завершенным, состоялся суд, были получены признания обвиняемого. Все выглядело очень пристойно, если к делу не приглядываться тщательнее. Но если приглядеться, то на свет божий показываются очень многие неясные подробности и просто противоречия. Отсутствовало ясное указание на способ удушения. Было непонятно, кто именно вызвал домой к убитому полицию. После расследования обстоятельств стало совершенно ясно, что обвиняемый и признанный виновным Джон Линк голыми руками задушить человека просто не мог. То есть был не в состоянии сделать это физически — и следствие это доказало. Более того, проведенная эксгумация показала у убитого ущемление гортани и частичный сдвиг позвонков. При этом, судя по странгуляционной полосе и прочим признакам, никаких орудий типа струны, удавки не применялось — убитый был задушен голыми руками. Джон Линк этого осуществить не мог, даже если бы очень захотел.

В то же время Джон Линк признался следствию в том, что совершил убийство. Полное и чистосердечное признание смягчило ему срок на суде, но оно же и ввело в некоторое заблуждение следствие: когда есть виновный, который во всем признался, и есть убедительный для подобных преступлений мотив — ревность, и Джон Линк был обнаружен полицией рядом с убитым и не оказал сопротивления, напротив, выказал всяческое стремление сотрудничать — тогда чего еще искать?

В результате настоящий убийца остался на свободе. Это всегда чревато тяжелыми последствиями. В нашем случае это стоило жизни еще двум клиентам почтенного художника Леборна.

Имеет ли отношение Брет Леборн ко всему происшедшему? С одной стороны — определенно нет: он не убийца, не пособник, не вдохновитель. Более того, большая удача, что он не стал очередной жертвой Джорджа Кейплина. С другой стороны, теперь совершенно точно выяснено, что не случайно все убитые были клиентами Леборна. А убийство самого Леборна, по мысли Джорджа Кейплина, должно было стать венцом, неким апофеозом. Тем более что он знал, что именно в день, когда он пытался Леборна убить, после полудня сотрудниками нашей Группы и полицией Сан‑Франциско была назначена пресс‑конференция, на которой Кейплин требовал огласить его письмо в газету «Сан‑Франциско кроникл». Таким образом Кейплин, как ни страшно это говорить, создавал себе паблисити. Он действовал сознательно, более того, он видел в своих поступках некую миссию. Какую? Не стану забегать вперед. Мы вам покажем видеозапись допроса — это, по существу, исповедь Кейплина.

А пока вернемся чуть назад. Почему Джон Линк признался в убийстве, которого не совершал? Как мы с вами понимаем, просто так этого произойти не могло. Значит, Джон Линк был подвергнут определенному психологическому воздействию. Бывет так, что человек оговаривает себя, берет на себя чужую вину — то ли ради выполнения обязательств, которые на себя принял (так нередко бывает, когда речь идет о членах преступной группировки), то ли чтобы не пострадал какой‑то реальный преступник. Разумеется, такие признания обычно щедро оплачиваются. В случае Джона Линка этот мотив, видимо, отсутствовал. Никаких поступлений ни на его счета, ни на счета его сестры и других близких родственников. Да и личность Линка такова, что вряд ли он способен не разглашать секреты даже менее значимые. Нет, тут было другое. Поиски того, что именно произошло с Линком, привели нас в клинику доктора Зоммера. Бывшего доктора, наверное, должен я сказать, потому что он взят под стражу по обвинению в профессиональном преступлении и, вероятнее всего, лишится если не свободы, то уж точно лицензии на медицинскую практику. Сознание виновности в убийстве было внушено Линку в клинике Зоммера. Доказать это было бы чрезвычайно трудно, почти невозможно. В истории болезни эти записи вообще отсутствуют. Но тут нам повезло. Зоммер записывал все свои сессии с пациентами на магнитофон. То ли он просто позабыл удалить эту запись, то ли даже не считал нужным ее скрывать, потому что не ощущал опасности, — не берусь судить. Запись сеанса у нас и с ней вместе подтвержденные экспертами свидетельства дополнительного воздействия на мозг пациента для закрепления внушения.

Страшно говорить, какие последствия может иметь такая практика «трансплантации» сознания. Но говорить нужно, поскольку сегодня это медицинские будни и это может коснуться в любой момент любого из нас.

Вот таков секрет признания, а точнее — самооговора Джона Линка.

Напрашивался вывод, что тот, кто пошел на подобную операцию, был сам заинтересован в смерти Хэйли Маррона. И, стало быть, имеет прямое отношение к двум другим убийствам. Так мы поначалу и решили, но в дни, когда были совершены недавние два убийства, доктор Зоммер имел не подлежащее сомнению алиби. Да и по косвенным признакам он для убийства не подходит. Он врач‑авантюрист, это верно. Но не убийца.

Мы стали проверять денежные поступления в клинику Зоммера и нашли, помимо обычных ежегодных, иные поступления — суммарно в триста тысяч. Эта сумма была разбита на целый ряд более мелких, чтобы не привлекать к себе внимания. Все эти деньги шли из бесприбыльной корпорации «Абрис». Внешне все выглядело благопристойно — мало ли кому помогает эта почтенная корпорация? Однако следствие выяснило, что в данном случае «Абрис» был лишь ширмой, посредником. Он получил эти деньги и переправил их в адреса Зоммера. «Абрис» получал деньги тоже замаскированно, из разных источников. Тем не менее мы эти источники определили. Изучили и компании, которые сделали эти вложения. Это разнообразные компании, их пять. Но связаны они с одним человеком — с присутствующим здесь господином Хасане.

Потемкин поднял глаза на Хасане, тот ответил внимательным взглядом — без улыбки, без гнева.

— Мы продолжали следствие и выяснили, что сын господина Хасане Ариф пользовался услугами клиники Зоммера. Естественно, подозрение в убийствах пало на него. Однако и у него было на время совершения убийств бесспорное алиби. Кроме того, выяснилось, что он — человек тяжелобольной, наркоман. Наркоман может убить — это бесспорно, но среди наркоманов не встречаются серийные убийцы — как в нашем случае.

Выходит, Ариф Хасане не связан с убийствами? Нет, связан… Год назад, когда удушили Хэйли Маррона, Ариф находился под следствием по делу о распространении наркотиков. Дело близилось к концу неторопливо — вы сами знаете, что Фемида торопиться не любит. Арифу предстояло провести в тюрьме года три как минимум. Одним из главных свидетелей обвинения был Джон Линк. И тут произошло убийство Маррона, Джон Линк, безусловно, признал свою вину в его удушении, и как свидетель автоматически ушел со сцены — какие же присяжные поверят в показания человека, который только что признался в убийстве?

Когда я и мои коллеги встречались с Линком, он не раз повторял, что с определенных пор точно знал: он, Джон Линк, должен убить Маррона и признаться в этом… Откуда взялась эта уверенность, Линк понятия не имел. Аналитические способности этого человека вообще невелики, но тут и изощренный эксперт мог бы оказаться в тупике. Кому придет в голову, что это было внушение, сделанное хорошим профессионалом и профессионально закрепленное?

Что же? Ход, не лишенный изящества. Я могу понять отцовские чувства присутствующего здесь господина Хасане, но не могу принять методов, которыми он действовал. Доказанного его преступления тут нет — и тем не менее…

Помните, господин Хасане, наше знакомство у Леборнов, на «pool party»? Вы тогда иронизировали над Джорджем Кейплиным и предлагали ему место менеджера в одном из своих магазинов. Вы знали, что это задевает Кейплина, но не знали насколько.

Хэйли Маррона убил Джордж Кейплин. Так вышло, что Хэйли пригласил его в тот же вечер, что и Линка. Мы помним, что Хэйли надоели претензии Линка к нему, надоела его агрессивность — и он решил от него избавиться… Спровоцировать бытовой скандал всего лишь. А Кейплину была отведена небольшая роль — он должен был стать свидетелем скандала, помочь связать Джона и вызвать полицию. Разумеется, в этом сценарии ни о каком убийстве Хэйли речь не шла. Но Хэйли Маррон не знал, не догадывался, как ненавидит его Джордж Кейплин. И когда он ему рассказал о задуманном, Джордж неожиданно легко согласился. Про себя Джордж уже знал, что станет делать. Убийство, где есть уже готовый виновник с полным признанием! Есть шанс покончить с проклятым нуворишем и вором — таковым в глазах Кейплина был Маррон — и при этом остаться в стороне! И в самом деле, Кейплина никто не видел на месте преступления. Он пришел, когда Джон Линк уже был без сознания. А Хэйли Маррона Кейплин, как он сам выражается, ликвидировал. Запер квартиру, чтобы Джон не мог выйти, если очнется, и вызвал полицию. Не удержался только и оставил «военную» метку на первом своем «гражданском» убитом. Об этой метке — отдельный разговор. Когда‑то Кейплин позаимствовал специальную печатку для нанесения метки в доме у Леборна. Логика была простая: художнику она ни к чему, а у Кейплина с этим знаком многое связано. И вот он решил сделать ее своим фирменным знаком. А потом уже подкинул ее в мастерскую Леборна и, через своего приятеля, который ничего не знал о настоящей подоплеке дела, но хотел заработать, пытался навести нас на Брета Леборна — как убийцу.

Джордж Кейплин — человек трагического сочетания обстоятельств судьбы, которые в конце концов сделали его убийцей.

Но на этом месте я прервусь и включу запись допроса обвиняемого.

«Голос за кадром: Тринадцатого июня две тысячи шестнадцатого года. Допрос обвиняемого Джорджа Кейплина, сорока семи лет, проживающего в городе Сан‑Франциско, доктора философии, искусствоведа и писателя.

Обвиняемый, по вашей просьбе вам предоставляется возможность сделать заявление. Ваш адвокат решит, в какой мере и в какой части можно будет использовать это заявление в суде. Вы можете говорить».

Джордж Кейплин в кадре — осунувшийся, но хорошо выглядит. Темно‑синяя тюремная роба ему, пожалуй, к лицу. Он спокоен — как человек, выполнивший свой долг и получивший заслуженное призание. Он говорит в купленную на государственные деньги недорогую камеру следователя так, как если бы его снимали с трех точек три профессиональные камеры. Как если бы не в стандартной комнате для допросов это происходило — стол с приспособлениями для крепления наручников, три стула, голые стены, продолговатое окно с полупрозрачным стеклом… А вроде бы все происходит в первоклассной студии, где он, Джордж Кейплин, находится в свете десятков софитов, где замерли в ожидании свето— и звукооператоры, где режиссер еще раз проверил мизансцену, поднял руку и дал команду: «Мотор!»

И вот он в кадре.

— Я хочу повторить то, что написал в своем обращении в редакцию газеты «Кроникл». Разница в том, что я был тогда на свободе и моя миссия не была завершена. Теперь я сделал почти все, что хотел, я не жалею о сделанном и готов к ответу.

Но сначала я хочу рассказать о том, как я стал убийцей. Это произошло в Ираке, девять лет назад. Нашей группе поручили ликвидировать снайпера, на счету которого к этому времени было пять наших. Нас было четверо — трое спецназовцев и наш снайпер, который перемещался по разным точкам, откуда предположительно можно было обнаружить их парня. Охота шла без малого три дня, и наконец мы вроде бы засекли его в недавно взорванном пятиэтажном здании, зиявшем пустыми окнами. Там никто не жил, и иракский снайпер перемещался по окнам и этажам. И вот мы трое отправились прочесывать дом, а наш снайпер укрылся в доме напротив, чтобы корректировать нас, если что увидит.

Мы проверили здание и никого не нашли. Решили перекусить. Мои товарищи отправились вниз за водой — там в развалинах был кран, мы оттуда уже пили. И в этот момент их снайпер положил еще одного нашего пехотинца. Наш наблюдатель засек окно, откуда был сделан выстрел, и предупредил нас.

Я выбежал в коридор практически безоружный, чтобы указать друзьям, куда надо идти. И столкнулся с этим парнем — иракским снайпером — прямо нос к носу. Он меня тоже не ожидал увидеть — винтовку он нес в руке, а пистолет был за поясом. У меня не было на размышления не только ни минуты — ни секунды не было. И я не знаю, что меня вело — ненависть к этому ублюдку, убившему стольких моих товарищей? Инстинкт самосохранения? Жажда мести? Скорее всего и то, и другое, и третье…

Одним словом, я сбил его на землю и стал душить. Меня в свое время в спецназовской школе обучили, как надо это делать грамотно, — я и артерию пережал, и сломал ему гортань… Он подергался в моих руках и затих еще до того, как прибежали снизу мои друзья.

Наступила пауза.

— Я могу попросить воды? — спросил Кейплин, утирая пот. Он отхлебнул воду из пластиковой бутылочки и продолжал:

— В этот день и час я стал другим человеком и понял, что к прежнему Джорджу Кейплину возврата нет. И вот что я вам скажу, господа: иных после первого убийства одолевает тошнота. Их мучают угрызения совести. К ним призраки являются во сне. Так вот — у меня ничего этого не было. Если бы мне пришлось убить этого недоноска еще раз, я бы сделал это с радостью… Да, иногда я его вижу — с его дурацкими загнутыми вверх усиками, выкаченными черными глазами и вывалившимся языком. Но никогда я его не жалел, ведь и он меня не пожалел бы.

Потом я убивал не раз и не два. И это стало вообще привычным занятием. «На войне как на войне…» Мне говорят: это не убийства. Это ты защищал свою страну. Да, я так думал, что защищаю страну. Но убийство — это все равно убийство.

А потом я вернулся домой, где меня никто не ждал и где я никому не был нужен. Что за дурацкую специальность я выбрал? Доктор философии в области искусствоведения. Кому это нужно?

Ответ простой: в свое время это было нужно мне. Я люблю живопись, музыку, поэзию… Но больше всего — живопись. Я и сам рисовал немного, но бросил. Не захотел приумножать ряды бездарностей, которые малюют что бог на душу положит да еще и считают это высоким искусством.

Но после того, что я видел на войне, аналитические обзоры по современной жизни и творческие портреты современных художников — все это перестало доставлять мне всякое удовольствие. Я делал все, что положено, — выпускал рефераты, сотрудничал в газете, вел блог в Интернете — и иногда казалось, что жизнь вошла в свою колею. Но это только казалось: сам я знал, что не состоялся и не состоюсь, по всей видимости, никогда. Когда я убивал — я был нужен стране. Моя нынешняя работа этой стране не нужна нисколько.

Долгими часами ночью я ворочался, пытаясь ответить себе на один только вопрос: есть ли способ делать то, что мне на самом деле нравится, и при этом добывать приличные средства к существованию?

Однажды мне показалось, что вот он, ответ: Брет Леборн, один из самых талантливых художников и в то же время — удачливый бизнесмен. Его портретный бизнес — что это? Искусство, причем искусство хорошего уровня. И предпринимательство — тоже недурного уровня. Значит, выход есть? И я подружился с Бретом, написал о нем книгу, собрался снимать фильм…

Сделаю отступление: посмотрите, кто преуспевает в нашей любимой стране? Не давайте много ответов. Ответ один — те, кто продает. Товары и услуги, новые виды обслуживания, старые дома, золото и бриллианты, ракеты и подводные лодки — все, все продается… Когда‑то по молодости лет я считал, что есть вещи, которые не продаются, — тонкие материи типа любви отставим сейчас в сторону. Речь идет о мире материальном. Не знаю, почему я не увидел сразу, что Брет Леборн тоже всего лишь навсего удачливый торговец. И этот его портретный бизнес — олицетворение всего, что я так ненавижу.

Я пытался говорить с Бретом — не раз и не два. Говорил, что он создан для настоящего искусства. А он, смеясь, возражал, что настоящее искусство не прокормит его жен, его возлюбленную и его дочь. При этом он утверждал, что внутри себя совершенно не изменился, что так же открыт для свободных суждений и справедливой критики, как всегда.

Не верьте ему! Я написал о нем хорошую книгу — она издана, может прочесть, кто захочет… Хотя — кто захочет? Сейчас нет литературы — есть компьютерные игры и интернетные блоги. Нет кино — есть бесконечные сериалы… Их столько, что просто диву даешься — неужели великие произведения мировой литературы можно было экранизировать в одной‑двух сериях, а теперь бесконечные детективы и мелодрамы требуют десяти сезонов по десять‑двадцать серий в каждом… Теперь и живописи нет — только ребята типа Брета Леборна, талантливые ребята, зарабатывают деньги портретами богатых торгашей или другой мазней — неважно.

Итак, никто не захочет читать мою книгу. Но если бы нашелся смельчак, пожелавший этого, он бы там не нашел слов горькой правды о том, что стало с характером творчества Брета Леборна. Потому что эти страницы, где я писал то, что вам сейчас говорю, причем писал с той же душевной болью, но, поверьте, ни капли яда там не было, ни капли сарказма… эти страницы Леборн потребовал выкинуть. Он вообще лентяй, Леборн, сомневаюсь, чтобы он прочел и книгу о себе. Наверное, Джейн, его жена, прочла и посоветовала убрать этот кусок — а он был лучшим в книге, поверьте!

Я возмутился, сказал, что ничего менять не стану. Прошел месяц, другой. Издательство грозило, что разорвет договор со мной и потребует возврата аванса, а денег у меня, как всегда, не было…

Я сделал сокращения. И понял, что меня убивают. И я тоже должен убивать — убийства ведь привлекают внимание. И тогда я смогу сказать правду и быть услышанным — так, как говорю ее сейчас. Нет, теперь исповедь серийного убийцы уже не замнут — скандал стал всеобщим, а этого я и добивался.

Кого я убивал? Среди них ни одного человека, который зарабатывает свой хлеб честным трудом. То есть перед обществом формально они чисты. Хэйли Маррон владел так называемым предприятием по «дневной заботе о взрослых». Почтенное предприятие для стариков. Приезжает за тобой с утра автомобиль, тебя везут в светлое благоустроенное помещение, там кормят, там консультируют врачи, там играют в шахматы и шашки, там показывают короткие фильмы, там с вами занимаются музыкой… Прекрасное мероприятие. При этом с государства сдираются деньги, в несколько раз превышающие реальные расходы на все эти замечательные дела. Все, решительно все это знают… Время от времени прокатывается волна чисток, и десятки таких предприятий закрывают, а особо отличившихся владельцев и сотрудников сажают в тюрьму.

Но систему в целом не трогают, ведь забота о стариках — святое дело, кто же спорит?

А этот, второй, который делал деньги на фальшивых автомобильных авариях и был за это даже судим — но не сел, отделался легким испугом? И третий — того же поля ягода. Но я не собираюсь изображать здесь народного мстителя. «Декстер» — был такой сериал о полицейском эксперте, который потихоньку убивал тех, до кого, он знал, никогда не доберется правосудие. Восемь сезонов шел этот сериал, не меньше…

Но у меня — другие мотивы. Ведь эти богатеи, и им подобные, всегда уверены, что им принадлежит все — жизнь, женщины, искусство… Да, и искусство — тоже. Заплати — и великолепный художник пишет твой портрет. И хорошо пишет… Леборн, негодяй, хорош, даже когда халтурит, — это у него от Бога.

Но они — все эти и еще такие же — уверены, что они и искусство могут купить. Я им хотел доказать, что они не правы. И, думаю, доказал.

Что до самого Брета — не его я намечал для финальной части. Но вечером, когда полиция через газету ответила мне, я проехался по двум‑трем адресам, которые имел в виду, и увидел, что заставил ищеек работать — повсюду были их актеришки на уровне художественной самодеятельности, наблюдавшие за подъездами. Кое‑где я увидел и микроавтобусы ремонтников, которым по вечерам совершенно нечего делать в жилых районах.

Я понял, что попал в точку с моим письмом. И решил отложить акцию до утра. А утром… Утром мне всегда что‑нибудь приходило в голову, о чем я не думал ночью. И утром я решил, что Леборна они охранять не станут. Отправился к нему. А об остальном вы знаете из газет. И интервьюеры меня ждут — как только им разрешат. И я говорю с вами, не боясь, что меня не услышат.

Я ни о чем не жалею. Это все. Спасибо за внимание.

Потемкин нажал кнопку, и экран погас. В конференц‑зале долгие минуты стояла тишина. А потом раздался высокий срывающийся голос Леборна:

— Но почему этот недоумок решил меня задушить? Неужели из‑за своей пеханой книжонки?

* * *

«Все смешалось в его жизни — горький запах красок и мертвый вкус пыли иракских пустынь, поэзия рассветных горных пейзажей на озере Тахо, с которых он когда‑то начинал свой путь художника, и проза цифр в биржевых сводках, которые пришли в его жизнь позже. Искренняя, но неумелая любовь к нему и к его искусству друзей его юности и вежливая отчужденность и ревность к его работам профессиональных искусствоведов. Он пытался, как мог, найти себя. Чтобы найти себя, он начал рисовать. Рисовать он научился неплохо, но художником не стал. Чтобы найти себя, он ушел на войну. Война научила его убивать. Там он убивал врагов. И мечтал, когда вернется, заняться искусством. Ему казалось, что там, на войне, где ясно ощущаешь цену жизни, он узнал о смысле жизни и искусства что‑то, чего не понимал раньше. Вернулся домой — и оказалось, что его понимание жизни и искусства никому не нужно. Он боролся здесь, дома, но вчистую проигрывал тем, кто был лучше его приспособлен к этой борьбе. Все продается — вот что он увидел. И успешен в этой жизни тот, кто умеет продавать. Продавать что угодно — мебель, жилье, сексуальные игрушки, оружие или марихуану… Наконец, продавать искусство — картины, сценарии, книги — что придется.

Продавать он не умел. Продавать искусство считал грехом. Он пытался говорить об этом — над ним посмеивались. И он стал убивать…»

Потемкин отодвинул лаптоп на соседний столик. В свежем интернетном выпуске «Кроникл» появилась статья Эмилии Стоун «Картины, которые убивают» с подзаголовком «Исповедь душителя». Ну да, Олег обещал Эмилии эксклюзив, он его устроил. Точнее, устроил О’Рэйли по просьбе Олега… Но вот вчера Эмилия позвонила и сообщила, что материал публикуется.

Вчера Олегу было не до того, но он знал, что сегодня на рассвете личный самолет господина Н. унесет его из Москвы в одну из стран, которые принято называть постсоветскими… Сейчас их уже редко так называют, пройдет время — и перестанут вообще. Слово «советский» уйдет в предание и станет историей — как «половецкий», скажем.

Но пока еще это — живая история.

Стали историей и убийства клиентов художника Брета Леборна, и драма человека, который не смог приспособиться к миру, где все продается. Стала историей и подарком судьбы встреча с Патимат. Она сказала на прощание Олегу: «Мы с тобой — это не о прошлом. Это о будущем…»

А что оно предвещает, это будущее, — иди догадайся.

Вот летит Потемкин расследовать загадочное убийство. Летит на этом самолете не из любви к роскоши — хотя на личных самолетах приходилось ему летать не так уж часто. Помещен Потемкин сюда, как выразился хозяин «Челленджера 605», для приватности и удобства. В самом деле, отследить полет конкретного человека таким способом куда труднее, чем на рейсовом лайнере.

Эта модель, как успел сообщить ему по почте всезнающий О’Рэйли, не из самых дорогих, у многих знаменитостей самолеты куда больше и дороже, но и не из дешевых — миллионов этак тринадцать‑пятнадцать. «Так что иметь такой экипаж в личной собственности я никогда не буду, — заключил внутренний монолог Олег. — Да мне он и не нужен… Хотя удобно».

— Вы мне скажете, когда подать завтрак? — Девушка в строгой бордово‑белой форме остановилась в ожидании.

В самолете кроме Потемкина летел только сопровождающий — молчаливый черноволосый человек в неприметном костюме и с микронаушником, который не снимал даже во время сна. Сейчас он сидел в конце салона, но Потемкин знал, что стоит сделать движение рукой — и он окажется рядом.

Олег снова посмотрел на экран лаптопа — красиво заверстан материал, ничего не скажешь. И, конечно же, фото Джорджа Кейплина. Хорошее фото. Значительное, серьезное лицо. «То, чего он хотел, — подумал Олег. — Но какой ценой!»

Эмилия Стоун — журналист высокого класса. И умница. И аналитик…

И она прекрасно понимала, какой резонанс будет иметь ее публикация. А резонанс — это имя. Это тиражи. Это, наверное, фильм. Это — деньги.

Видимость была отличная. Внизу проплывали горы, на вершинах которых никогда не тает снег. Не те горы, которые в юности писал на своих полотнах Джордж Кейплин, но наверняка — очень похожие.