К тридцати годам за Гонсало Каррьего, молодым писателем, укрепилась негромкая, но довольно прочная слава автора нескольких глубоких психологических повестей, но это обстоятельство не прибавило ему уверенности в себе ни на грош.

Гонсало, несмотря на свою славу, остался тем, кем был: не слишком самолюбивым, застенчивым и легкоранимым человеком, которому, должно быть, всю жизнь суждено ощущать собственную неполноценность по сравнению со своим крутым и властным родителем, известным скульптором Доминико Каррьего, обращавшимся со своими детьми — сыном Гонсало и дочерью Марией — примерно так же, как с глыбой гранита.

Но и Гонсало, и Мария в отличие от своего отца были сделаны совсем из другого материала, и это постоянно вызывало град насмешек и упреков со стороны Доминико.

Отец мечтал видеть в них обоих людей сильных, независимых и гордых, каким был сам, и не понимал, что в тени его мощной фигуры такие дети вырасти не могли.

Наказания, к которым частенько прибегал Доминико, насмешки, которыми он то и дело осыпал своих слабых душою детей, давали обратный эффект: самолюбие не пробудилось ни в Марии, ни в Гонсало, напротив, они чувствовали себя забитыми, второсортными, и ни при каких жизненных ситуациях уже не могли возвысить голос в свою защиту.

Гонсало рано начал писать стихи. Инстинктивно чувствуя, что отцу не доставит удовольствия его увлечение поэзией, он прятал свои произведения в разных укромных местах.

К семнадцати годам он перешел на прозу, и первый же его опыт — повесть об их с Марией детстве — был напечатан в одном литературно-художественном журнале и получил одобрение целого ряда критиков.

Отец узнал об успехе сына случайно. Казалось бы, он должен был чувствовать себя счастливым и гордым, оттого что его юный отпрыск так рано добился успеха, поразив читателей «чистотой и удивительной для наших дней целомудренностью интонации, с которой ведется повествование», «свежестью образов», «красотою метафор» — так по крайней мере писала критика, — но Доминико, напротив, почувствовал себя глубоко уязвленным успехом сына.

Дело в том, что в этой повести был выведен он, Доминико Каррьего, выведен как фигура глубокая, интересная, талантливая, но из контекста произведения вытекало, что главный герой, существо сильное и цельное, выступил в роли угнетателя для своих собственных детей, сделав их жизнь безрадостной и горькой.

Доминико был потрясен неблагодарностью сына.

— Я всю жизнь пахал для вас с сестрой как каторжный, — вопил он, размахивая журналом, где была напечатана повесть, — сколько драгоценного времени было потрачено для вашего воспитания! Сколько средств ушло на вашу учебу!

— Да, ты много потратил на нас и времени, и средств, — с горечью подтвердил сын, — но главного мы оказались лишены…

— Чего? — отшвырнув журнал, в гневе спросил Доминико.

— Любви, — коротко бросил ему Гонсало и, хлопнув дверью, ушел из родительского дома навсегда.

Чтобы не зависеть от родителя, Гонсало перепробовал массу занятий, которые могли приносить хоть какие-то заработки — от посыльного в магазине до преподавателя в частной школе.

На школе он и вынужден был остановиться. Директор взял его на работу без университетского диплома, пленившись литературными познаниями и красноречием Гонсало. К тому же он сам пописывал стихи, любил современную прозу и мог по достоинству оценить тонкие, богатые смысловыми оттенками и образами, тексты Гонсало. Нравилось директору и то, что Гонсало Каррьего не изменила обрушившаяся на него слава. Он всегда был застенчивым, деликатным и в высшей степени скромным человеком.

Гонсало нравился женщинам. Вернее, одному типу женщин. К этому типу принадлежали существа поверхностные, но весьма сентиментальные, которым хотелось взять Гонсало под свою опеку, «создать ему атмосферу для творчества».

Но Гонсало для творчества не нужна была атмосфера. Он писал где угодно, когда угодно и на чем попало, лишь бы его никто не дергал за рукав и не пытался на него давить. Можно сказать, муза порхала следом за ним, куда бы он ни направился. У него было достаточно цепкое зрение: каждую отмеченную им деталь, движение человека или облака в небе муза на лету превращала в метафору и откладывала в память творца для его дальнейших писательских нужд. Таким образом, он не нуждался в опеке женщин, находясь под покровительством своей музы. Напротив, ему самому хотелось кого-нибудь опекать.

Такую возможность Гонсало представила девушка, с которой он познакомился на одной вечеринке, — Ана Роса ди Сальваторе.

С первых минут знакомства между ними установилось понимание, которое обычно возникает между людьми внутренне похожими и глубоко одинокими…

…Дорого же потом обошлось Гонсало это понимание!

Ана Роса бросала его из огня да в полымя… То она была нежной, внимательной, чуткой к самым незаметным движениям его души, то — грубой, резкой, насмешливой. То кидалась ему на шею с криком: «Защити меня!», то окатывала его ледяной водой, уверяя, что не нуждается в его доброте, понимании, а также в нем самом. То становилась мягкой, откровенной, и рассказывала о себе вещи, которые более расчетливая женщина никогда бы не поведала мужчине, например про свою связь с неким злым духом их семьи — Алирио, то скрытничала, замыкалась в себе и доводила Гонсало до белого каления своими насмешками. То уверяла его, что он один из лучших людей на свете, то упрекала в том, что он ведет себя с нею не как мужчина, а как влюбленный мальчишка, и в качестве образца настоящего мужчины приводила ему в пример Хермана Гальярдо, компаньона ее матери, богатого бизнесмена.

Словом, отношения с Аной Росой не могли принести Гонсало той радости, о которой он мечтал вначале, но о том, чтобы когда-либо покинуть ее, он и думать не мог. Ему казалось, он единственный человек на свете, способный понять эту странную, неуловимую душу, и это чувство не позволяло ему всерьез рассердиться на девушку.

Сначала он уговаривал себя, что им движет обычное человеческое сострадание к этому сумасбродному существу, намеренно губящему свою молодую жизнь. Он даже пытался выступить перед нею в роли снисходительного наставника, но Ана Роса со свойственной ей в иные минуты прямотою грубо высмеяла его:

— Как ты можешь давать мне советы? В советах больше нуждаешься ты сам, Гонсало. И я хочу дать тебе мудрый совет: постарайся забыть меня.

— Мне жаль тебя, Ана Роса, — начал было Гонсало, но девушка перебила его:

— Жалость тут ни при чем. Ты просто до смерти влюбился в меня, вот в чем дело. Да, ты влюбился в меня, такую далекую от всяческих совершенств. Так что брось этот учительский тон. Единственное, что тебе нужно, — это вовсе не то, чтобы я встала на путь нравственного исправления, — тебе просто хочется завалиться со мной в постель… А я подумаю над этим. Возможно, ты на какое-то время пригодишься мне в качестве любовника…

После этого памятного разговора Гонсало не раз пытался честно разобраться с самим собой, права Ана Роса или нет. Неужели ему в самом деле нужно только ее прекрасное, гибкое тело? Нет-нет, это не так. Он бы хотел вобрать в себя не только тело, но и все время ускользающую душу этой гордой девушки.

…Прошло несколько лет, в течение которых у Гонсало были разные женщины, но ни одна из них не смогла затмить в его сердце Аны Росы. Он уходил от нее, осыпаемый градом насмешек, яростно кусая губы и клянясь, что больше никогда не переступит порога ее дома, и вновь возвращался, для того чтобы продолжать пить чашу унижения. И наконец однажды, когда он, измученный ее издевками, повернулся к двери, чтобы очередной раз «уйти навсегда», то вдруг услышал тихий, будто идущий из самой глубины существа голос Аны Росы:

— Останься, Гонсало. Останься со мной.

…Они стали любовниками. Он часто оставался у нее ночью, обнимал ее тело, покрывал его ненасытными поцелуями, и она отвечала на его объятия и поцелуи, но счастливым Гонсало себя не чувствовал.

Он сознавал, что Ана Роса не любит его. Ей нужен мужчина, вот и вся любовь. Душа ее осталась скрытой за семью печатями. Разговаривать с нею по-прежнему было невозможно. Другие женщины охотно изливали перед ним свою душу, он был внимательным слушателем и добрым поверенным их нехитрых секретов. Они любили рассказывать ему о своих чувствах, о своем детстве, о своей работе; Ана Роса в последнее время отсекала малейшие попытки к откровенности.

Что за тайны носила она в своей неуловимой, как летнее облако, душе, что за мысли бродили в ее голове, какие фантазии будоражили ее воображение — за много лет их любовной связи он так и не узнал об этом. Все, что он мог сказать о своей подруге, так это то, что Ана Роса — глубоко несчастное существо и что она пестует свое несчастье в сердце, как мать пестует ребенка. Что она хочет знать радости. Что боится поверить в любовь.

Итак, много или мало знал Гонсало о ней, о своей любимой женщине?..

И да, и нет.

…В эту ночь Фьорелле приснился странный, тягостный сон.

Будто она с крохотной Мартикой на руках бежит через город, охваченный пламенем, и видит, как полыхают дома, как из окон вырываются языки пламени, рушатся стены зданий, трещат перекрытия, летят огненные балки. Она с ребенком на руках мечется среди огня и не знает, в какую сторону им податься, как выбраться из горящего города. Вдруг в проеме двери одного здания, также охваченного пожаром, возникает Виолета. Она манит бабушку за собой: сюда, сюда… Фьорелла видит, что все вокруг горит, что идти туда, куда настойчиво зовет ее Виолета, нельзя, но невольно повинуется зову бедной девочки. Огонь расступается перед ними. Они проходят через пустой выгоревший зал с закопченным потолком, и там Фьорелла видит сидящего в углу на корточках Хермана Гальярдо. Она хочет позвать его за собой, но Херман, увидев ее, отворачивается, а Виолета впереди призывно машет рукой: сюда, сюда! Фьорелла с Мартикой, обвившей ее шею руками, как завороженная следует за внучкой, и вдруг оказывается в прохладном, зеленом бассейне. Виолета все движется вперед. Фьорелле хочется окликнуть ее, но голоса нет, Мартика крепче прижимается к Фьорелле.

Вдруг перед ними появляется высокий человек, прекрасный как ангел, но огромные глаза его пусты… Пустыми глазами он обводит пространство перед собою, и Фьорелла чувствует, что он отчего-то не видит их с Мартикой. Она садится на корточки и закрывает ребенка собою. Ангелоподобный человек с неизъяснимо страшным взглядом идет прямо на них: в руке его горящий факел…

…Фьорелла проснулась от собственного крика…

Подушка была мокрой от слез.

Фьорелла всегда отличалась трезвым, аналитическим умом и была чужда каких-либо суеверий, но этот сон заставил ее задуматься. Ей чудилось, в нем заключено какое-то знамение… Закрыв глаза, Фьорелла попыталась увидеть свою погибшую внучку Виолету, которая во сне пыталась о чем-то предостеречь бабушку… А может, не предостеречь, может, душа девочки в эту ночь, слетев с неба, пыталась дотронуться до ее души, дать понять, что она прощает бабушку?..

— Призраки, призраки, — прошептала Фьорелла.

Она дотянулась до кнопки музыкального центра и включила запись Миланского симфонического оркестра и хора, исполнявших «Реквием» Верди.

Прекрасные голоса как будто подхватили ее неподвижное тело и понесли его в высоту… Сопрано о чем-то горячо спорили с тенорами, в этот спор вступили альты, басы, грянули скрипки высокого регистра, зазвучали валторны… Как прекрасна была эта музыка, она точно исполнена ангелами… Ангелами? Ей снова припомнился тот ангельского вида человек во сне с глазами, точно затянутыми туманной пеленою… О Господи, что это все могло значить?

Дверь открылась, и вошла Ана Роса с газетой в руках.

С недавнего времени отношения бабушки с внучкой несколько потеплели: им обеим не хватало Мартики.

Ана Роса взяла даже на себя ежедневную обязанность прочитывать бабушке по утрам ее любимую газету.

Войдя, Ана Роса выключила музыку и села, как всегда, на край кровати Фьореллы.

Что-то в лице внучки заставило Фьореллу насторожиться.

Открыв газету, Ана Роса начала читать: «Странный пожар в приграничном мотеле… близ Сан-Кристобаля».