Известие о смерти Хермана Гальярдо обрушилось на Пелуку как снежная лавина, и она чувствовала себя погребенной заживо под ней.

Напрасно Хуанкле взывал к ее разуму.

— Я понимаю, как должна убиваться вдова, — говорил он, — но это вдова, потерявшая своего мужа, отца своего ребенка. А ты — ты ведь не была его женой, сестрой, матерью, вас ничего не связывало.

— Я была ему и женой, и сестрой, и матерью, — глядя в потолок покрасневшими от слез глазами, монотонно возразила Пелука, — и он знал, что я люблю его именно так… Но дело не только в этом. Дело в том, кем он был для меня. Он был моим идеалом, моим Богом.

— Ты кощунствуешь, — упрекнул ее Хуанкле, — еще не известно, где находится теперь душа этого «Бога», в аду или в раю. Много он совершил грехов в своей жизни, это всем известно. А ты, если действительно любишь его, должна сейчас не отчаянию предаваться, а каждый день возносить за него молитвы, чтобы облегчить участь Хермана на том свете.

Старый друг даже сам не ожидал, что его слова могут произвести такое огромное впечатление на Пелуку. Она вскочила с постели, как ужаленная.

— Что ты говоришь! Херман Гальярдо — в аду? Да это был самый прекрасный и великодушный человек, которого я только знала в своей жизни.

— Видишь ли, у нас свои мерки, а у Господа Бога — свои. Грехи за Херманом водились, и еще какие! Может, душа его сейчас страдает, а ты на земле единственная, кто мог бы отмолить его грехи. Но вместо этого ты предаешься скорби, то есть думаешь только о себе, о своем горе…

Вряд ли Хуанкле сам верил в то, что говорил сейчас: загробная жизнь его не слишком интересовала. Но он вдруг понял, что нашел средство, способное вывести Пелуку из того тяжелого состояния, в которое повергла ее смерть Хермана.

— И вот что я еще тебе скажу, — понизив голос, добавил он, — это можно узнать…

— Что узнать?

Хуанкле огляделся, он даже взглянул на потолок, нет ли где поблизости какого-нибудь ангела, который мог бы обрушить на его голову кару за кощунственные речи. Мысленно он попросил прощения у этого ангела, и только после этого произнес:

— Можно узнать, где находится теперь душа Хермана Гальярдо, в аду или в раю.

Пелука округлившимися от удивления глазами посмотрела на него.

— Ведь ты хотела бы это знать, не так ли?

— Как это можно знать? — прошептала Пелука.

Хуанкле вскарабкался к ней на кровать, чтобы прошептать ей в самое ухо, как это можно узнать…

Про негра Гохеллу, колдуна, в Пуэрто-Эсперанса ходили самые мрачные слухи. Говорили, что он поддерживает связь с нечистой силой и что расплачивается с нею деньгами своих клиентов, которые время от времени в глухой час ночи подъезжали к лачуге колдуна, стоящей на отшибе, для того чтобы узнать о посмертной судьбе своих близких. Поговаривали, что деньги колдун сжигал на специальном алтаре, в углублении огромного валуна, на жертвенном огне, а драгоценности, которыми с ним расплачивались иногда богатые сеньоры, сбрасывал в море с той самой скалы, под которой много лет назад погибли дети Хасинты.

Мальчишки Пуэрто-Эсперанса не раз пытались нырять в окрестностях скалы, но место было глубокое, и еще никто из них не мог похвастаться удачей.

Отец Иглесиас в своих проповедях предостерегал своих прихожан от общения их с чародеем, прибегающим к услугам нечистой силы, и проповеди падре не прошли даром для религиозного населения Пуэрто-Эсперанса. Никто из жителей поселения ни разу не переступил порога жалкой лачуги, над дверью которой висело какое-то странное сооружение из морских раковин, белых, обмытых соленой водой костей утопленников и перьев какой-то диковинной птицы.

Сюда, в эту жутковатую хижину, поздней ночью и привел Хуанкле свою безутешную подругу, заранее договорившись с Гохеллой.

Колдун к их приходу развел огонь в каменной ступе и сидел по пояс голый, перебирая на шее четки и что-то бормоча. В зловещем отблеске огня его лицо казалось чудовищной маской. Он молча протянул к пришедшим обе руки: в одну Пелука робко вложила ожерелье из крупного жемчуга, в другую — свои самые заветные реликвии: шейный платок Хермана Гальярдо, его фотографию с надписью, несколько записок, написанных им когда-то Пелуке, и носовой платок, которым она отерла пот с его лба еще в ту пору, когда Херман работал в порту.

Колдун бросил ожерелье себе под ноги, а все остальное швырнул в огонь, после чего стал приплясывать вокруг каменной ступы, вызывая духов из запредельных миров.

По стенам хижины вдруг заметались какие-то странные тени, как ветви деревьев, которые гнет неумолимый и мощный ветер. Огонь завыл в ступе, взметнулся и опалил лицо колдуна. Но тот как будто и не заметил этого.

Пелука в страхе следила за действиями колдуна.

Хуанкле так и подмывало перекреститься, но он знал: делать этого ни в коем случае нельзя, и ограничился тем, что скрестил пальцы у себя за спиною в качестве личной защиты от нечистой силы.

Гохелла погрузил руки в пламя по локоть, и тени на стене перегнулись в другую сторону, послушные какому-то его повелению.

Огонь не причинил колдуну никакого вреда. Он вытащил руки и перекрестил их над горящим пламенем. Огонь погас. Тени исчезли. Колдун снова сел, скрестив ноги, перед ступой, бормоча свои заклинания.

Наконец он поднялся, сгреб с грязного пола жемчужное ожерелье и надел его на шею ошеломленной Пелуке.

— Почему вы возвращаете мне ожерелье? — нашла в себе силы спросить Пелука. — Это моя плата…

— Платить мне не за что, — ответил колдун, — человека, которого вы называете Херманом Гальярдо, нет среди мертвых. Он, так же как и мы все, пока еще земной странник.

— Этого не может быть, — прошептала Пелука побелевшими губами.

Колдун нагнулся к своей ступе и стал извлекать с ее дна одну за другой вещицы: шейную косынку, записки, фотографию и носовой платок.

— Жертва не принята огнем, — изрек колдун, — потому что Хермана Гальярдо нет в царстве мертвых!.. Ищите его среди живых.

С того памятного ночного разговора на кухне Даниэль и Милагритос, не сговариваясь, качали как будто избегать друг друга.

Оба они чувствовали: это происходит не потому, что каждый из них стыдился своей неожиданной откровенности, нет. Причина заключалась в чем-то другом.

Внутренне они сильно изменились. Милагритос сделалась мягче, разговорчивей с другими. Даниэль как будто бы обрел утраченное когда-то равновесие.

У него наладились отношения с бабушкой.

Прежде его визиты к Фьорелле носили чисто формальный характер, но постепенно между ними возникло то доверие, которое необходимо было им обоим, и проявилась приязнь, которую прежде они тщательно скрывали друг от друга.

Милагритос, продолжая жить в доме Эстелы, ощущала себя вместе с тем существующей в каком-то ином измерении, в ином световом пространстве, сквозь которое, как птицы, пролетали обрывки мелодий; в нем, как водоросли, покачивались гибкие тени деревьев, оживали краски цветов и, встречаясь за завтраком с Даниэлем, она искоса поглядывала на него, пытаясь угадать, чувствует ли он то же самое. Даниэль ловил ее взгляд и каждый раз улыбался и прикладывал палец к губам, точно просил ее сохранять какую-то большую и важную для них обоих тайну.

Как-то, оставшись с Онейдой наедине, Милагритос спросила ее:

— Скажи, Онейда, как ты считаешь, меня сможет кто-нибудь полюбить?

Онейда, собирая со стола посуду, проницательно посмотрела на нее и ответила:

— А почему нет, детка моя?

— Но ведь я некрасивая…

— У тебя неправильные черты лица, но очень красивые глаза, в которых видна душа, как камешки на дне чистого ручья, у тебя прекрасные волосы, — продолжала загибать пальцы Онейда, — красивая фигура, ровный характер… Что же еще надо? Да, детка, тебя можно полюбить.

Онейда вдруг весело рассмеялась.

— А хочешь, я открою тебе маленькую тайну? Два дня назад мне точно такой же вопрос задал Даниэль.

— И что ты ему ответила? — покраснев, спросила Милагритос.

— То же, что и тебе, — с улыбкой сказала Онейда.

Милагритос чувствовала то, что чувствуют все влюбленные: дружелюбие окружающего мира. Он — вовсе не темный лес, как она думала, а светло-зеленая долина. Ей казалось теперь, что все вокруг полюбили ее: Эстела, даже суровая Ана Роса, Фьорелла и Федерико Корхес.

Корхесу она неожиданно для себя вдруг рассказала о своих детских годах, о том времени, когда она была бедной слепой девочкой, просящей подаяния для двух мошенников, Тоньеко и Ласары.

— Я ведь не видела их, но по голосам, которые еще иногда будят меня среди ночи, могу себе представить. У Ласары был скрипучий сварливый голос, мне кажется, это длинная уродина с всклокоченными лохмами. Тоньеко я представляю жирным, огромным и с огромной бородой…

— Почему с бородой? — поинтересовался Фернандо. — Ты что, таскала его за бороду?

— О нет, таскал он меня за волосы… Просто голос шел как будто через какую-то преграду, противный такой, шершавый голос. Думаю, он точь-в-точь Карабас-Барабас.

— И ты с тех пор, как Ирена взяла тебя к себе, ни разу их не видела?

— Нет, ни разу.

Ей была приятна отзывчивость Корхеса, она и не подозревала, что этот разговор Фернандо затеял ради какой-то своей цели…

Корхес после разговора с Милагритос вернулся к себе в комнату и, осторожно отвернув штору, посмотрел в окно. Так и есть, бородатый толстяк торчит на той стороне улицы. Федерико давно заметил, что за домом ведется слежка.

Что-то слишком часто этот тип стал попадаться ему на глаза, то читающим газету, то прохаживающимся взад-вперед по улице напротив особняка Эстелы с видом кого-то поджидающего господина.

Сначала Корхес предположил, что это человек Санчеса.

Санчес всегда проверял и перепроверял работу своих людей — всех, кроме него, Федерико. Мысль о том, что пузатый бородач — шпион босса, разъярила Федерико настолько, что он чуть было не совершил ошибки — не подошел к этому «тенору» и не врезал ему поддых в знак того, что тот разоблачен.

Но после разговора с Милагритос его мысли изменили направление.

Видя, что бородач свернул газету и собирается уходить, Федерико выскочил из дома и направился следом за незнакомцем.

…Путь Тоньеко лежал в портовый бар.

Быстрым шагом он одолел несколько кварталов, не замечая за собой слежки, вытирая на ходу носовым платком пот с шеи. Жарко, не мешало бы освежиться! «Вот работка, — подумал о себе с уважением Тоньеко, — стой на жаре, да жди, когда соплячка одна выйдет из дому… А она одна и не выходит. Честное слово, я пашу не меньше портового грузчика…»

…Федерико незаметно для бородача проводил его до самого дома. Когда «тенор» скрылся в скверной лачуге, Федерико вежливо обратился к какой-то пожилой женщине с очками на носу:

— Сеньора, не скажете ли вы, кто живет в этом доме?

— Скажите лучше — в притоне, — ворчливо отозвалась женщина, — такой порядочный сеньор, как вы, не должен заводить знакомства с Тоньеко и Ласарой.

— Я и не собираюсь с ними знаться, — с вкрадчивой улыбкой заверил ее Федерико, в который раз мысленно поздравив самого себя с тем, что интуиция снова не подвела его. Итак, это Тоньеко, мучитель Милагритос… В самом деле, слепая «разглядела» этого типа так, точно она была зрячей. Вылитый Карабас-Барабас.

И Федерико Корхес, весело насвистывая, пошел прочь. Интересно, с какой целью Тоньеко установил слежку за домом Эстелы ди Сальваторе?..