Олег медленно брел по улице. Он не знал точно, куда идет. Сидел в квартире, ждал, пока вернется с дежурства в госпитале любимая женщина, листал какую-то случайно выдернутую с полки книжку. Взгляд скользил по страницам, но буквы не складывались в слова, и Музыкант не мог понять, про что он читает последние полчаса-час. Из динамиков глухо бухали барабаны, и резали ухо гитарные визги, но и музыка не могла его успокоить. Он даже не обращал внимания на то, что именно играет, какая группа поет сейчас и какая пела песню, звучавшую пятью минутами раньше. То, что произошло во время боя на атакованном крысами посту, откровенно ни в какие ворота не лезло. Поэтому он накинул куртку, обулся, открыл дверь, спустился по лестнице, постоял на крыльце, а потом ноги сами куда-то понесли глухого снайпера.

Наверное, с ним на самом деле что-то не так. Почему он не застрелил эту гадскую тварь? Понятно, по какой причине Музыкант не расправился с крысой, когда впервые встретил ее октябрьской ночью у клумбы с астрами. Беспомощная, раненая, умолявшая о пощаде… Такую крысу сложно было считать врагом. Но ведь существо, именовавшее себя Флейтистом, само признало, что после того, как оно помогло Олегу, между ними не может быть больше ничего. Они по разные стороны баррикады. Так что же не дало снайперу нажать на курок? Неужели он на самом деле уже не воспринимает крысу с флейтой как врага лишь потому, что они говорят на одном языке? И почему, если дело только в том, что он не хотел убивать Флейтиста сам, снайпер не позволил это сделать Стасику?

Может быть, прав Вась-Палыч? Или Доцент, который общается с Олегом, но лишь тогда, когда это нужно ему, как будто все остальное время снайпера просто не существует? Может быть, истина на стороне Паршина и тех оставшихся неизвестными людей, чей разговор Олег случайно подслушал в Штабе? Неужели он и на самом деле не настоящий человек, а нечто чуждое, стоящее в стороне, способное на поступки, которых не мог бы совершить другой представитель хомо сапиенс, типичный образчик своего вида?

А как же тогда Иришка? Кравченко? Стасик с его рассказами о молодежи, считающей Олега провозвестником новых времен, предтечей изменившегося, приспособившегося к посткатастрофной жизни человечества? Даже Денис — он ведь тоже хочет быть на одной стороне с Музыкантом?

Да, я хочу быть сам по себе, чуть не закричал Олег. Его остановило лишь то, что на улице он был не один. Мне нужно только, чтобы мне позволили оставаться самим собой! Я никому не сделаю ничего плохого… Тут же внутренний голос возразил: а ты уверен? Ты несколько раз отпустил врага. Причем не просто врага, а опасного, непонятного противника, который владеет очень странными способностями. Теперь он сможет убивать еще и еще, отправлять на тот свет хороших людей, которые смогли пережить Катастрофу, нашли в себе силы выжить в войне банд и наверняка до последнего надеялись, что уж завтра-то точно все будет в порядке.

Снайпер горько усмехнулся. Он ведь тоже ненавидел крыс. Убил их столько, сколько некоторым не могло присниться даже в самом безумном кошмаре. Думал, что так будет всегда. А вот гляди ж ты — оказалось, не все так просто.

Музыкант остановился и посмотрел вокруг. Здесь, в центре «нашего города», случайный человек, который ничего не знал о Катастрофе и о бесконечной войне с крысами, мог бы подумать, что ничего не изменилось. Ну, людей на улице не так уж много — так это потому что середина рабочего дня. Вторник. Точно, вспомнил с трудом Олег, раньше ведь неделя для большинства делилась на будни и выходные. Странно… Неделя — она ведь потому и неделя, что не делится. Вот Катастрофа и вернула все на свои места. Теперь люди отдыхают и работают тогда, когда им Штаб говорит. Только Олег — редкое исключение. Белая ворона.

И, пользуясь своей исключительностью, позволяет себе заводить друзей среди природных врагов.

Через перекресток неторопливо ползла колонна грузовиков. Редкое, кстати, по нынешним временам зрелище. Натужно взревывали двигатели, из выхлопных труб клочьями валил полупрозрачный сизый дым. Наверное, на штабные склады везли что-то чрезвычайно важное, подумал снайпер, провожая колонну рассеянным взглядом.

А кто виноват в том, что он опять не такой, как все? Хотелось бы найти виновного, схватить его за грудки, подтащить к себе и плюнуть в побелевшее от страха лицо. А потом от души вмазать по этому же лицу кулаком, да так, чтобы до крови, и лучше не один раз. Но что поделать, если тот, кто мешает жить, кто ничего не понимает, кто виноват во всем, — это ты сам? Разбив зеркало, ты, конечно, добьешься того, что потечет кровь. И может быть, тебе даже станет легче.

А может, и нет.

Говорят, умный человек — это тот, кто всегда сомневается в собственной правоте. Ну, с сомнениями у нас все в порядке, криво усмехнулся Олег, и эту усмешку заметила шедшая навстречу женщина. Наверное, что-то в лице Музыканта, замершего посреди улицы, ей не понравилось, и она предпочла свернуть и обойти его.

Интересно, она его знает? Женщина отшатнулась сейчас просто от незнакомца, лицо которого ей не понравилось, или от Музыканта — парня со странностями, от которого не знаешь чего ожидать?

А я говорю, что только хорошие умирают молодыми, вспомнил Олег. До Катастрофы меня бы называли молодым человеком. Глядишь, учился бы в институте. На какого-нибудь менеджера. Менеджерам-то глухота не помеха. Окончил бы институт, папа пристроил бы в престижную фирму, сидел бы в офисе, носил корпоративный костюм, а не обтрепавшиеся джинсы и кожаную куртку. И никаких длинных волос — это не по-менеджерски. Ну а теперь, в изменившемся мире, молодые — это те, кто еще не научился выживать, кто не умеет метко стрелять или быстро бегать. Так что, по меркам нового мира, я не так уж молод. Ну и, судя по тому, что до сих пор не умер, отнюдь не хорош.

И не с кем поговорить. Вообще не с кем. После Катастрофы выжило не так уж мало народу, не меньше ста тысяч в городе осталось, а то и больше — Штаб, наверное, даже точные цифры знает. Но нет никого, кому можно сказать хотя бы слово. Или не поверят, или посчитают предателем, или скажут, что сам виноват, или вовсе пошлют куда подальше: ну что ты, Музыкант, лезешь к нам со своими переживаниями? Ты же весь из себя особенный, дружище, вот и вали отсюда, с зеркалом поговори, да не забудь ему врезать от души. Или заведи себе кошку — она все терпеливо выслушает, пожалеет, помурлычет утешающее и даст себя погладить.

Иришка поняла бы. Сохранила бы тайну, никому ничего не сказала бы. Но именно ее Олегу так не хочется приобщать к своим секретам. Если все откроется — пусть это будет только на его совести. Незачем тащить за собой других. Впрочем, есть еще Стасик. Теперь он в курсе, какой скелет скрывается у снайпера в шкафу. Серый такой скелет, с хвостом и усами, с флейтой в костлявых пальцах. Плохо, ой, как плохо, что он теперь тоже знает, что Музыкант на короткой ноге с тварями. Конечно, парень смотрит на Олега как на неведомое божество, но стоит снайперу оступиться, повести себя не так, как ожидает штабной вестовой, — и как бы тот не разочаровался, не принял Музыканта за демона, только рядящегося в божественные одежды. Что он тогда сделает? Никто не ответит на этот вопрос, и Олег не ответит. Кравченко тоже мог бы выслушать снайпера, но Данил Сергеевич слишком жесткий мужик, — как он поступит, услышав исповедь Олега, тоже предсказать сложно.

Доцент?

Нет, исключено.

Неужели на самом деле остается только зеркало?

А чего ты хотел? — шепнул злорадно внутренний голос. Мечтал быть непохожим на других, молил ночью неизвестно кого, уткнувшись лицом в горячую смятую подушку, оставить тебя в покое, позволить жить самому по себе — вот, получил. Но, как бы банально это ни звучало, надо расплачиваться. Вот и цена. И не самая высокая, кстати. Скажи спасибо, что пока расплачиваешься собой, а не другими.

Сейчас бы выпить, с кристальной ясностью понял Музыкант. Надраться до свинячьего визгу, упасть побагровевшей мордой в салат да так и уснуть. Предварительно можно поругаться с кем-нибудь, рассадить кулак об услужливо подставленные зубы такого же желающего развлечений, как ты, самому схлопотать пару раз по ряхе, чтобы явиться домой с ярко-фиолетовой печатью под глазом. Пусть на следующий день будет тошно вспоминать об этом, морда из багровой превратится в мертвенно-зеленую, а желудок и печень станут укоризненно вздрагивать при одной мысли о пище. Но все это — ничто по сравнению с несколькими часами полной отключенности от окружающей жизни. Не ощущать себя, не отвечать на внешнее раздражение. Разве это не нирвана? Там, на Востоке, были правы. Рай — это не белые крыла и не бряцание арф, не бесконечное лицезрение Господа. Рай — это право хотя бы на некоторое время перестать существовать, раствориться в мире, стать каплей дождя, снежинкой в метели…

Вот только где? И с кем?

Часы Музыкант оставил дома, поэтому не смог бы уверенно ответить на вопрос, сколько прошло времени с того момента, как он вышел погулять. Но по всему выходило, что он промаялся не меньше часа. Пора уже было определяться. Хватит, дружище, сказал себе Олег. Или ты ищешь, где и с кем хлопнуть по соточке-другой, или отправляешься назад.

Олег терпеливо дождался, пока грузовики проедут через перекресток, и нарочито неторопливо двинулся дальше, поглядывая на редких прохожих. Было бы неплохо увидеть хоть одно знакомое лицо, конечно. Но, с другой стороны, в Городе живет слишком много тех, для кого он — Музыкант, парень со странностями. Человек, как выражаются некоторые, «какой-то не такой». А какой — «не такой»? Да бог его, Музыканта, разберет, но что-то с ним не так. Не может человек быть таким — замкнутым, живущим сам по себе, не просто плюющим на некоторые правила, но и не забывающим подчеркнуть, что эти правила не для него писаны.

Снайпер с остервенением пнул подвернувшуюся под носок ботинка ледышку. Тяжелая ледышка заскользила по утоптанному снегу, закружилась и вдруг разбилась на несколько осколков, ударившись о стену.

Нельзя же вот так бродить по улицам, до бесконечности обдумывая одну и ту же мысль. Она бегает по кругу, как ошалелая белка в бешено вращающемся колесе, не останавливаясь, видя перед собой только мелькание собственного хвоста, но в окружающем мире не меняется ровно ничего, сколько ты эту мысль ни прокручивай. Люди, верящие в то, что мир можно изменить мыслью, просто врут сами себе. Мир меняют только дела. Поэтому, дружище, сказал сам себе Олег, или ты возвращаешься домой, или… Он бросил взгляд на табличку с названием улицы. Ага, как он и думал: пока голова была занята размышлением на тему, как ему тяжело живется и что ему не с кем поговорить, ноги сами привели Музыканта к серой пятиэтажке еще сталинской постройки на углу улиц Московской и Щукина.

Немало зданий, прославивших, наряду с кукурузой и оттепелью, имя следующего за «отцом народов» генерального секретаря, уже обветшали, а то и попросту развалились, не выдержав испытания временем и Катастрофы, а сталинский ампир все еще держался: вызывающе белели колонны, желтая штукатурка и не думала осыпаться, а под крышей тянулись помпезные лепные украшения — пятиконечные звезды перемежались сценами уборки урожая, в которых толсторукие пышнотелые хлеборобки в повязанных на головы косынках тягали упругие колосья. Мемориальная доска у второго подъезда сообщала, что в этом доме с 1924-го по 1938-й проживал герой революции Щукин Степан Николаевич. Помнится, еще при первом визите сюда Музыкант подумал: знаем мы, что с 1937-го с такими героями случалось.

Интересно, дома ли Тайлаков? Вообще еще едва-едва перевалило за время обеденного перерыва. Так что если Сережка сегодня на службе, то снайпер зря сюда пришел, и придется ему снова решать проклятый вопрос — продолжить бесцельное кружение по улицам или вернуться домой. Впрочем, оба варианта заведомо проигрышны.

На его счастье, Сережка оказался дома. Он оттрубил ночную смену на посту и теперь имел полное право отсыпаться. Но Тайлаков принадлежал к той породе людей, которая могла не спать и ночь, и две, и три, довольствуясь потом четырьмя-пятью часами сна. Так что, когда Олег постучал в дверь, хозяин квартиры был уже на ногах, и по его свежему виду нельзя было даже предположить, что с вечера до утра он занимался тем, что берег покой мирно спящего «нашего города».

— Привет! — бодро поздоровался он. — Что, дома не сидится и в «серую зону» за хвостами тоже не хочется?

— Да ну их, эти хвосты, — буркнул Олег, заходя в прихожую и разуваясь.

— О-о-о, — протянул Тайлаков. — Наш снайпер не в духе.

— Есть немного, — признался Музыкант. — А у тебя с духом как?

— Неплохо. От меня Ленка ушла, — ответил Сережка.

Сообщил он это с бодрой улыбкой.

— Что, как обычно?

— Ага. — Хозяин квартиры махнул рукой. — Слово за слово, то ей не нравится, это не нравится, то я не сделал, и это я не сделал тоже. Шмякнула тарелку о стену, заорала, что жить со мной — сплошное мучение, что я — чудовище, исчадие ада, и еще кое-что нецензурное, надела шубу — и только я ее и видел.

— Ничего, — успокаивающе сказал снайпер. — Вернется.

— Конечно. — Тайлаков пожал плечами. — Она всегда возвращается. А мы с тобой, Музыкант, пока что как мужик с мужиком по соточке хлопнем. Ты же не против?

— Кто, я? Против? Исключительно «за».

Из холодильника была извлечена бутылка, водка плеснулась по стопкам. Нож распластал батон колбасы, отхватив пару розовых ломтей. Олег накрыл своим колбасным ломтем кусок хлеба, взял в одну руку стопку, в другую — бутерброд.

— Ну, — сказал Сережка, затем выдержал паузу и добавил: — Будем.

Они выпили.

— Знаешь, кстати, чего мы в этот раз с Ленкой не поделили? Представь, она про ребенка разговор завела.

— Ребенка? — переспросил Музыкант. — Вы что, детей хотите?

Тайлаков махнул рукой.

— Если бы «мы», — ответил он. — Это ее идея. Вынь и подай ей.

— А ты-то чего?

— «А ты-то чего»? — передразнил снайпера Тайлаков. — Вот у тебя, дружище Музыкант, почему детей нет?

— Как тебе сказать, — растерялся Олег. — Сам подумай — какой из меня отец?

— Все так говорят, — безапелляционно заявил Сережка. — Когда приперло бы, быстро бы научился пеленки менять и ночью просыпаться. По тревоге же просыпаешься — вот и считай, что это та же самая тревога. В общем, просто ты не задумывался об этом всерьез. Далек ты от этих проблем, а сестренка моя слишком умна, чтобы тебе с такими глупостями докучать. Знает, что ты не терпишь, чтобы твою независимость ограничивали, а ребенок, Олег, это такое ярмо на шею. Но это ярмо приятное, а ты никогда в жизни не поверишь, что от зависимости можно получать удовольствие.

Действительно, представить такое Музыканту было трудновато. Зависит ли он от Иришки? От кого-то еще? Ему хотелось думать, что нет такой цепи, на которую его можно было бы посадить.

— Хорошо, — кивнул Олег. — Булькни мне еще полста грамм и скажи: если со мной все так просто и понятно, ты-то почему от детей отказываешься?

— Потому что я будущего у нас не вижу, — тихо сказал Тайлаков. — Вернее — вижу… Но то, что я могу разглядеть, мне не нравится.

Сережка подошел к окну и отбросил занавеску.

— Посмотри. — Он приглашающе махнул рукой.

Олег подошел, встал рядом с ним и выглянул во двор. Там пылали расставленные кругом факелы. Снег между ними был залит водой, и по отсвечивающему оранжевым льду носились на коньках несколько детей.

— Видишь? — спросил Тайлаков. — Может быть, это — будущее. Но не наше будущее, а их собственное. Потому что они совсем другие. Не веришь? Пойди к ним и спроси. Узнай, что им известно про Китай и Африку, кто такие жирафы и почему Гитлер проиграл Вторую мировую. Кто-то еще, может быть, помнит из школы про жирафа и Гитлера, но чем больше будет проходить времени, тем хуже они будут помнить, чем один из них отличается от другого и у кого длинная шея, а кто начал самую большую в истории человечества войну. Их станет интересовать совсем другое, а мы с тобой, Олег, вымрем как динозавры. Или, в лучшем случае, станем реликтами. Экспонатами музейными. Потому что у нас с ними со временем останется слишком мало общего. И мне не хочется, чтобы мой ребенок родился в мире, где его отец будет не более чем анахронизмом.

— Думаешь? — усмехнулся Музыкант.

— Знаю, — твердо ответил Тайлаков.

— Ничего ты не знаешь, — Снайпер задернул занавеску. — Все меньше общего… Мы — люди, и это нас объединяет. А я в детстве тоже любил кататься на коньках.

— «Мы — люди», — передразнил его Сережка. — Кто все время утверждает, что не такой, как все? Я, что ли? Ну ладно, предположим, мелочи все это. Так, ерунда. Ты посмотри, вечер на улице, темно — и сколько окон горит в доме напротив? Олег, я же в центре живу, сюда люди несколько лет назад начали перебираться, занимая пустые квартиры. И все равно — жилых квартир чертовски мало. Конечно, в Городе не сто человек живет, не тысяча, и даже не десяток тысяч. Но этого не хватит, чтобы, если что, восстановить цивилизацию с нуля.

— А сколько людей жило на Земле миллион лет назад? — упрямо спросил Музыкант. — Думаешь, их больше было?

— Не знаю. И знать не желаю. Не было никакой первобытности, Музыкант. И Гитлера не было, и Аллы Пугачевой — тоже, и Пушкин не сочинял «Евгения Онегина», а Дантес не стрелялся с ним на дуэли. Жирафов тоже нет. Это все — сон, дружище, и мы проснулись от него всего лишь четыре года назад. Катастрофа — не конец, а начало, и ничего до нее не существовало. Такой вариант тебя устраивает?

— Замолчи! — зло бросил Олег и тут же сам устыдился своего тона.

Но и Сережка понял, что зашел слишком далеко.

— Извини, — буркнул он. — Я забыл, что ты не в настроении, да я и сам сегодня что-то не с той ноги встал. Ленка эта еще со своими закидонами… Просто… Иногда посмотришь в окно — и, если честно, жить не хочется. Я сейчас буквально одну вещь еще скажу, ты послушай меня, пожалуйста.

Он посмотрел на Олега, и тому неожиданно померещилось, что Тайлаков, взрослый мужик даже по меркам казавшегося волшебным сном докатастрофного времени, готов заплакать. Музыкант неловко кивнул — он всегда испытывал неловкость, когда другие люди начинали распахивать свою душу. Особенно перед ним.

— Я летом ходил на окраину — ты того района, может, даже не знаешь. Надо было разобрать несколько старых домов: мы там трубы искали, чтобы канализацию подлатать. Так вот, там все зарастает — настоящие джунгли. Представляешь, поле подсолнухов — высоченных, в человеческий рост и еще выше. — Он махнул рукой у себя над макушкой, показывая, какие вымахали подсолнухи. — И среди них торчит крыша с трубой, почти незаметная. Еще несколько лет — и некоторых домов уже не найдешь. Даже в центре тополя, которых никто не подрезает, ветками стекла выбивают и прорастают в квартиры. Не видел? Нет? Да просто внимания не обращал, наверное; если захочешь, я тебе покажу как-нибудь. Ну вот… Понимаешь, мне вымирать-то не так уж и страшно — обидно только. Совсем по-другому я себе конец цивилизации представлял. До конца света должны были дожить мудрые праведники, сами себе библиотека и исследовательский центр, способные на равных разговаривать с природой, решать любые задачи, гасить звезды и зажигать новые. Играть галактиками в футбол. Вот на этом можно было бы и остановиться. Сделать что-нибудь эдакое, чтобы вся Вселенная знала — мы жили. Тогда и уйти не стыдно. А так… Как-то пусто и бесполезно — что были мы, что не было нас. До сих пор одна цивилизация, исчезая, передавала что-то следующей — эстафета такая, сквозь время. А нам кому и что передавать?

Олег, слушая друга, неожиданно вспомнил свои разговоры с Флейтистом. Тот говорил — мы зависим от вас, мы мало что создаем сами, пируем на остатках вашей культуры. На том, что можем взять и приспособить для себя.

— Крысы останутся, если им удастся победить, — осторожно предположил он. — Может, что-то из нашего наследия им пригодится. И вообще — что ты в панику впадаешь? Может, Катастрофа не коснулась всего мира? Может, только наш Город пострадал, а на всей планете — полный порядок…

Они оба замолчали. Они оба знали: судьба тех, кто еще во время Катастрофы пытался вырваться из Города, абсолютно неизвестна. Никаких вестей из внешнего мира Город не получал, никто и никогда сюда не приходил. На радиочастотах — бессмысленные шумы.

— Тьфу на тебя, — уже спокойнее сказал Тайлаков. — С крысами мне делиться жалко. А насчет Города — да, я пессимист, Олег. Я думаю, что мы, как бы глупо это ни звучало, последний островок цивилизации. Последний бастион человечества и все такое прочее. Это, наверное, означает какую-нибудь ответственность, но ответственность может быть только перед кем-то другим. Я поэтому и сказал: жаль, что нам некому передать эстафету, кроме крыс. Так что остается отвечать только перед самим собой. Или — да, рожать детей, и отвечать придется перед ними, и если мы где-нибудь ошибемся, то другого шанса у нас уже не будет. Не хочу я такой ответственности.

Тайлаков опять откинул занавеску, прижался лбом к холодному стеклу и ненадолго замолчал.

— Знаешь что? — вдруг сказал он таким тоном, словно собирался сделать некое признание.

— Ну?

— Больше всего в нашем новом мире мне не нравится совсем не то, что мы получаем продукты по карточкам и воюем с крысами ростом с человека. Это все мелочи, честно говоря, к этому я привык очень быстро. Но что меня напрягает больше всего — так это то, что женщины перестали носить юбки.

— Так зима, — удивленно сообщил ему снайпер. — Холодно, вот они…

— Да они и не только зимой, — с непонятной досадой перебил его собеседник. — Зимой и летом, осенью и весной они в брюках. Как на войне.

— Да мы и на самом деле на войне. Забыл ты, что ли?

— Да помолчи ты, — со злостью бросил Сережка. — Дай договорить. Мы, конечно, на войне, кто бы сомневался. Если идет война, где еще быть мужикам-то? Но почему они тоже на войне? У меня ощущение какое-то странное. Как будто не хватает мне чего-то, чтобы их защитить. Не просто защитить от врага, а сделать так, чтобы они этого врага вовсе не замечали, чтобы не знали о том, что он есть. Чтобы не было у наших женщин, от первой красавицы города до дурнушки последней, от сопливой девчонки до бабы в возрасте, необходимости в этом участвовать, понимаешь?

Он вдруг рассмеялся. Правда, сначала смех вышел хриплым и злым. Но мгновением позже Сережка прокашлялся и улыбнулся уже мягче.

— Ты же знаешь, что делают русские люди, когда перед ними встают неразрешимые мировоззренческие проблемы? — с любопытством спросил он.

— Естественно, — в тон ему откликнулся Музыкант. — Пьют.

— Точно, — согласился Тайлаков. — Давай и мы с тобой пить будем. Разве ты не за этим пришел? Не по стопке за встречу, а надраться так, чтобы небу тошно стало.

Уж скорее нам с тобой, дружище, тошно станет, чем небу. Небо — оно терпеливое… Я не могу грузить его своими проблемами, подумал Олег. У него своя тяжесть на душе, зачем ему лишние проблемы? Нам нередко кажется, что все вокруг существуют только для того, чтобы быть для нас подпоркой, что нужны они только в тот момент, когда в них возникает настоящая необходимость, и по первому нашему свистку каждый обязан примчаться на помощь. Но стоит прислушаться, и оказывается, что люди, которые тебя окружают, тоже живые, не картинки, не говорящие функции, но такие же, как ты, и им тоже чего-то от тебя надо. Может быть, даже каждый из них в душе тоже надеется, что ты по первому зову сделаешь то, что ему нужно. Мы все зависим друг от друга, как бы ни пытались загнать эту очевидную мысль так глубоко, чтобы она перестала ворочаться, царапать, доставляя неудобство. Ты до последнего держишься — ведь ты мужчина, и окружающий мир год за годом, десятилетие за десятилетием вбивает в тебя мысль: ты — стержень и опора, ты не имеешь права быть слабым, потому что иначе рухнет все. Но однажды слабость оказывается сильнее, и ты приходишь за поддержкой. Ты не умеешь ее просить, ты молчишь, многозначительно хмыкаешь, а если решаешься заговорить — говоришь только намеками, отчаянно, до последнего надеясь, что тот, к кому ты пришел, сам все поймет, сам догадается, поставит диагноз, выпишет рецепт и проведет лечение.

И в тот момент, когда тебе нужно с кем-то поговорить начистоту, вдруг выясняется, что твоему визави требуется то же самое. Для тебя это — важная необходимость, а для него — вопрос жизни и смерти: ведь вас окружал один и тот же мир, он старательно лепил вас обоих по одному образу и подобию, а в итоге — трудности у вас одни и те же, одни и те же заботы, одна и та же боль и одно и то же неумение с ней бороться. Только терпеть — до последнего, взводя пружину так туго, что вот-вот — и лопнет, хлестнет, разворачиваясь, и по вас, и по тем, кто рядом.

Избавиться от этого раз и навсегда можно, только умерев. Но так как самоубийство конечно же не выход, можно позволить себе небольшую иллюзию суицида — надраться в стельку, насильно выключив мозг, чтобы ни одна паршивая мысль не проскреблась сквозь пьяный туман.

Я уже думал сегодня о нирване, кажется. Итак, пусть будет нирвана, хотя бы на время.

— Наливай, — скомандовал Олег.

И Сережка налил.

И они выпили.

И закусили.

И налили вновь.

И все понеслось по накатанной.

Он кое-как поднялся на свой третий этаж, ежеминутно оступаясь, то и дело рискуя упасть с лестницы, вцепившись в перила как в самую надежную на свете опору, подтягивая себя туда — верх, вверх, вверх. Мир вокруг плыл одновременно во все стороны, раскачивался, и больше всего на свете Олег боялся упасть с пляшущего под ногами пола куда-то в безвестную глубину ничто. Он кое-как преодолел путь от начала лестничной площадки до квартиры: осторожно, по стеночке, мелкими шажками, мимо двух дверей, за которыми давно уже никто не жил. Но ему почему-то почудилось, что стоит сейчас негромко тукнуть костяшками пальцев по любой из них — по пыльной черноте простроченного скрепами дерматина или по иссиня-серой стали — и хозяева откликнутся на зов, выйдут поинтересоваться, кого это несет в такое время, когда приличные люди спят…

Приличные люди! Олег глуповато усмехнулся, мучительно пережевывая эту мысль. Забавно: приличные люди! При-личные. При лике. При лице. При каком, простите? У него сейчас, наверное, не лицо — морда. Та еще морда, кстати. Он добрел наконец до своей двери и бухнул кулаком. Хотел не очень громко, а вышло — даже очень. Эхо покатилось по подъезду. Музыкант устало оперся на стену и принялся ждать.

Ждать пришлось недолго. Иришка не спала, терпеливо дожидаясь, пока любимый вернется. Она, ни слова не говоря, отворила и втянула Музыканта внутрь, ловко подхватив его и позволив вновь опереться на стену, когда тот собрался было рухнуть на ковер в прихожей.

— Явился наконец, — спокойно прокомментировала она.

— Ага, — мотнув головой, подтвердил Олег. — Извини.

— За что? — удивилась Иришка.

Но даже в таком состоянии Олег смог осознать, что она притворяется.

— За то, — заплетающимся языком пробормотал он, — что я — пьяная скотина.

— Вот как? — все так же спокойно сказала она. — Разувайся. Скотина, елки-палки, пьяная. Или тебе помочь?

Олег резво наклонился, чтобы снять ботинки, и наконец упал, зацепив плечом вешалку. Иришкино пальто накрыло его сверху.

— Значит, не справишься, — грустно констатировала девушка. — Ладно, давай помогу. Горе ты мое — вот ты кто, дорогой, понял? Не скотина ты пьяная, а горе ты мое. И все это — моя тяжкая бабская доля. Сейчас я помогу тебе разуться-раздеться да спать уложу, а ты, пока не уснешь, будешь мне жаловаться на несправедливость мира и на то, как тебя все не понимают. Так, что ли?

Говоря все это, Иришка отбросила пальто, подняла вешалку и начала снимать с Олега обувь.

— Умница ты моя, — обрадовался Олег. — Все в точку сказала, солнышко.

Он выбросил руку, чтобы притянуть девушку к себе и поцеловать ее. Так, как в этот момент, он ее никогда еще не любил. Однако Иришка увернулась от протянутой руки и, продолжая разувать Музыканта, буркнула:

— Лапы убери. Завтра поговорим.

— Так ты меня извинила?

— А если нет? — Иришка выпрямилась: — Что тогда? Вот если не извинила?

— А почему? — изумился Олег.

Он с трудом встал на колени, нашарил рукой тумбочку, оперся на нее и медленно-медленно встал. Его качало. Тумбочка тоже не выглядела надежной опорой — она пружинила под ладонью, ее поверхность перекатывалась волнами. Из зеркала, в которое заглянул Музыкант, таращилась чья-то знакомая физиономия, но он никак не мог понять — чья? Где же он виделся с этим человеком? А-а-а… Он, кажется, всегда живет в зеркале. По крайней мере, когда я в него гляжу. Странно. Как он туда залез? Что он там делает?

Олег хихикнул.

— Дурак ты, — строго сказала Иришка. — Спать. Нет-нет, все остальное — как-нибудь потом. А сейчас — обопрись на меня и пошли баиньки, Олежка. Ну куда ты все время руки тянешь, чучело…

Олег и сам не смог бы ответить на этот вопрос. Разве он тянет руки? Нет, это руки тянут его самого вот сюда, где все такое мягкое, уютно-теплое, призывно-округлое…

Упасть на кровать у Музыканта получилось очень неплохо. Можно сказать, профессионально. Он почти не промахнулся, и, если бы кто-нибудь проводил соревнования по спортивному падению на кровать, судьи единодушно присудили бы участнику по имени Олег высокие оценки. Иришка, что-то еще проворчав, помогла ему закинуть на диван ноги, и снайпер, поворочавшись несколько минут, уснул.

Разбудил его неожиданный стук в дверь. Стук был каким-то неуверенным — так, слабенькое просительное поколачивание, как будто гость находился в сомнениях по поводу того, откроют ли хозяева и вообще будут ли ему рады. Олег с трудом оторвал от подушки голову и посмотрел в окно. Из-за косо задернутой шторы сочился жиденький зимний солнечный свет. Ага, сказал сам себе Музыкант. Похоже, уже день. Вот это я устроил вчера…

Стук повторился.

Может, Иришка откроет? Хотя… Наверное, ее дома нет, а то она уже шла бы к двери. Наверное, она на дежурстве. Какой сегодня день недели-то?

А черт его знает…

Постучали еще раз, ненавязчиво — мол, стукнем-ка мы еще разок, но вы, если не хотите, можете не открывать, конечно. Мы сейчас еще секундочку подождем и пойдем своей дорогой…

— Сейчас! — крикнул Олег.

Вернее, он подумал, что крикнет. На самом деле из пересохшей после вчерашнего глотки вырвалось хриплое воронье карканье. Скорее всего, не услышали, сообразил он и, прокашлявшись, сказал громче:

— Иду!

На этот раз вышло лучше. Наверное, стоявший за дверью теперь его расслышал. Олег, превозмогая желание упасть обратно на диван, блаженно растянуться, растечься по нему обессилевшим киселем и уплыть в сон без сновидений, опустил ноги на пол. Когда ступни коснулись ковра, снайперу почудилось, что ходить он разучился. Да что там ходить: встать — и то не сможет. Однако обошлось. Как выяснилось, тело помнило все прекрасно. Головная боль головной болью, вязкость в мышцах вязкостью в мышцах, но Музыкант, как запущенный заводным ключом автомат, не только поднялся с дивана, но и прошагал до прихожей, ни разу не покачнувшись.

Молодец, мысленно похвалил он себя. Так, это у нас что? Это у нас засов. Как его открывают? Открывают его вот так: пальцами обнимаем вот этот выступ, тянем вправо… Вправо, я сказал! И добиваемся нужного результата…

Засов со щелчком выскочил из гнезда, позволяя двери открыться. На пороге стоял Стасик Панкеев.

— Привет, — сказал он. — Я это… Помнишь, ты говорил… Ну, в гости.

— В гости?

Музыкант, чувствовавший себя не очень живым мертвецом, провел ладонью по лицу. Задержал ладонь на небритом подбородке, крепко сжал.

— Правда? Точно, было дело… Ты заходи, Стас, не обращай внимания, что я… такой…

— Ты что, Музыкант? — спросил Стасик. — Болеешь? Может, я не вовремя?

— Болею? — усмехнулся Олег. — Ага, еще как. Пить, дружище, надо меньше. Иногда вроде подумаю, что меньше-то и некуда. Но ничего, ничего, ты заходи. Куртку сюда вот вешай. Не против, если я музыку включу?

Стасик мотнул головой — мол, не против.

— Тогда пошли.

Возвращаясь в комнату, Олег бросил взгляд в зеркало и испугался. На него смотрело опухшее небритое чудовище с лиловой тенью синяка под правым глазом. О господи… Ну, опухлость-небритость понятно откуда. А синяк-то? Я еще и подрался с кем-то? Только этого еще не хватало. Надеюсь, тот, кто рискнул со мной связаться, не сильно пострадал? По дороге домой с кем-то повздорил, наверное.

— Ты садись, Стас, садись. — Музыкант кивком указал на стул. — Или можешь вот на диван, только подожди, я поправлю…

Стас отказался от дивана, предпочел стул — уселся как-то неестественно прямо, как будто все еще стеснялся.

Снайпер не глядя сунул руку в ящик с дисками, вынул один, включил проигрыватель. Сначала удивился хрипловатому женскому голосу, потом сообразил — Shocking Blue, создатели незабвенной «Шизгары». Речь в песне шла, насколько Музыкант мог разобрать, о долгой дороге, которую приходится проходить в одиночку. С английским у него всегда плохо было.

Вот интересно, кстати, ни с того ни с сего посетила Олега мысль. Англия-то вообще еще существует? Или там тоже крысы? Ходят по Лондону, трогают лапами Трафальгарскую колонну, думают, для чего бы им приспособить Тауэр…

Кстати, крысы слушают человеческую музыку? Понимают ли в ней что-нибудь? Нравится ли им рок-н-ролл? Надо будет при следующей встрече спросить Флейтиста, если не забудет.

— Мы не будем говорить про то, что случилось на посту, понятно? — бросил он Стасику.

Тот согласно кивнул.

Как-то грубо это вышло. Не обидится ли парень, подумал Олег. Впрочем, он же видит, в каком я состоянии. Поймет уж, наверное.

— А ты сам о чем хотел пообщаться? — спросил Музыкант, присаживаясь на диван.

— Ну… — Гость неопределенно пожал плечами.

— Что ты так со мной разговариваешь, словно я училка в школе, а ты — двоечник, хулиган и прогульщик? Когда тебя из Штаба присылают, ты совсем по-другому говоришь. Четко и понятно. По-деловому.

— Так из Штаба я с делом и прихожу, — пояснил Стасик. — А сейчас я не по делу, а так… Ладно, если не хочешь про крыс говорить, давай про Катастрофу. Как это было? Ну, когда Катастрофа случилась? Я почему-то не очень хорошо помню. Странно… Вроде мне уже одиннадцать лет было — далеко не грудной ребенок. И все равно в голове не воспоминания, а сплошная каша. Все куда-то бегут, потом стреляют. Сначала стреляли редко, потом стали стрелять часто, потом наконец прекратили. И помню еще зиму дико холодную. Отца на улице убили. Топором ударили, чтобы еду отобрать. Не знаю уж, что он там и где нашел, но, похоже, торопился домой — нас с матерью покормить. Нам потом соседка рассказала — вроде как она видела, как его убивали. Она тогда спряталась, боялась, что и ее тоже — топором… А ты что помнишь?

— А я, Стас, — вздохнул Олег, — много чего помню. Мой отец был чиновником в мэрии. Крупным чиновником. Он мог бы помочь нам с матерью выехать из города, для него такое устроить было что плюнуть. Не знаю уж, помогло бы нам это или нет, — все-таки мы ничего не знаем о тех, кто смог уехать, но мало ли… Ну вот, а он наотрез отказался. Мать его только что не умоляла, в рев пустилась, на колени падала: сделай так, чтобы мы уехали. Но отец у меня суровый — заявил, что, если только слух пойдет, что чиновники своих близких за город вывозят, народ поймет: все, точно труба пришла. Ну а пока они жен с детьми держат дома, значит, все еще может наладиться. Там такая история была: мэр, Тыкин Сергей Игнатьевич, и несколько его приближенных втихую целый автобус своих родственников пытались вывезти. И барахла еще туда добавили… Отец взял с собой ментов и автобус обратно завернул. Так и вышло, что я здесь остался.

Он остановился и посмотрел в окно. Там опять шел снег. Хорошо, что мы больше не умираем от холода, подумал Олег. Просто здорово, что мы не стреляем друг в друга. Несколько лет прошло, а я так хорошо помню, словно вчера это все было: метели, голодные одичавшие собаки, такие же голодные одичавшие люди, на вопрос «как дела?» легко можно было получить пулю в лоб вместо ответа. Люди умирали на улице, их тела никто не убирал, и шел точно такой же снег, укрывая мертвецов. Весной они оттаивали — вернее, то, что оставалось после собак. Но как-то ведь выжили. А некоторые умудрялись детей рожать. И кто-то еще скажет, что крысы — самые живучие существа на Земле? На-кося, выкусите… Мы выживем, как бы вы ни старались спровадить нас отсюда побыстрее.

— А что вообще случилось-то? — поторопил замолчавшего Музыканта Стасик. — Я кого ни спрошу — все совершенно разное говорят.

— Ну, если так оно и было — все совершенно разное? Исчезла связь. Вся и разом. Междугородний телефон не работает, мобильники молчат, спутниковая связь не отвечает, Интернет вырубился. Даже обычное радио не работает. Внутри города — все нормально, а куда мир снаружи пропал — непонятно. Военные тоже в панике были: вдруг Третья мировая началась, а их никто не предупредил? Военные — они, Стас, вообще так устроены, что от маленьких детей не слишком-то отличаются. Есть приказы, есть тот, кто скажет, что делать, и возьмет на себя ответственность, — замечательно. Нет такого человека — все, пиши пропало. Так вот, вырубилась связь. На вокзал перестали приходить поезда. С автострад исчезли машины. Ни одного самолета в небе. Поэтому-то многие и не стали из города бежать: неясно было, где сейчас хуже. Здесь, по крайней мере, еще можно было жить. Потом-то стало страшнее… Как будто у некоторых людей что-то в голове замкнуло и они свихнулись. Мне отец всякое порассказывал, да я и сам кое-что видел, так…

— Так он у тебя еще жив? — перебил Стасик.

— Жив, — словно нехотя выдавил Олег.

— И ты с ним общаешься?

— Случается… Я ему никогда этого не прощу. Того, что он не позволил матери хотя бы попытаться. Он же ее однажды чуть ли не из машины вытащил. Мать уже за руль села, двигатель завела. И тут он с работы возвращается: ты куда? Она: куда угодно, только подальше отсюда. Он ее при людях выволок из машины, дотащил силой до квартиры и наорал, что, мол, вообще под замок посадит.

— Ну, — осторожно сказал вестовой, — он же обо всех в Городе заботился. По-своему он разве неправ был?

— По-своему… Нельзя, Стас, быть правым по-своему. Можно быть правым и неправым — вот это я понимаю. А остальное все, дружище, словоблудие какое-то.

— Ну не знаю… Почему-то я так не думаю, Музыкант. Извини уж. А мать? Что с ней потом случилось?

— Мать, — глухо сказал Олег, — погибла. Слышал про «желтое безумие»?

— Что-то было такое. Это когда всем в каком-то районе стало чудиться, что они ослепли и перед глазами — желтая пелена?

— Именно. Оно самое. Тысячи людей бегали по улицам, орали, вопили, толкались, затаптывали друг друга… Вот и мать тоже… Затоптали. Она в тот день на какую-то толкучку пошла. Отец же принципиальный — ничего сверх пайка не возьму, и все тут. Ну, тут-то я с ним согласен. Однако паек — он же маленький. Мать ходила к каким-то спекулянтам, что-то выменивала у них. Ты уже понял, мы до Катастрофы-то небедно жили. И вот ту толкучку буквально смела свихнувшаяся толпа. Военные опоздали минут на пятнадцать. Тогда еще война банд не началась, в Городе какое-то подобие власти оставалось, и военные их слушали. Они поставили кордоны на основных улицах и оттеснили толпу туда, где они, по крайней мере, причиняли вред только себе самим. Потом, правда, все, кто сдвинулся, так же моментально прозрели. Это же, Стас, только один из тучи подобных случаев. Про крокодилофобов знаешь?

— Нет, — помотал Стасик головой.

— Тоже хрен его знает что такое. Нормальный человек хватался за оружие и начинал палить по всем, кто был вокруг. Когда нескольких отловили и спросили, в чем дело, они внятно объяснили, что все вокруг — крокодилы. И те, кто спрашивает, тоже крокодилы. Зеленые, вонючие и охочие до человечинки. Как тебе такое? Потом тоже прекратилось. Зато другое началось. И саранчу железную из Апокалипсиса видели. И небо падало, на куски разваливаясь, и голоса что-то вещали, и все горело, но не сгорало. Галлюцинации, видения, обман зрения, бред — вот только люди по-настоящему умирали.

— И что, никто-никто совсем ничего сказать не может? Ну, версии какие-нибудь предложить?

— Версии… — вздохнул Музыкант. — Если бы дело только в них было. Насочинять я могу что угодно и сколько угодно, вот прямо сейчас и здесь. Да при чем тут вообще я? Тех, кто постарше, поспрашивай, так они тебе бог весть каких небылиц наплетут. Тебе бы, Стас, со Сверзиным поговорить. Во мужик головастый был… Да сгинул. Как обычно, хорошие умирают, а такие, как я, живут. Э, стой, — запротестовал он, видя, что Стасик собирается возразить. — Много людей было лучше меня, и не спорь со мной. Все-таки я старше.

Он опять вспомнил ту зиму, когда на Город обрушился страшный двухнедельный снегопад и сквозь свистящую вихревую круговерть молча шли безумные люди, готовые отбирать у других жизнь по самым ничтожным, с точки зрения нормального человека, поводам: за то, что ты принадлежал к другой национальности, за то, что ты молился другому богу или вовсе не молился никому, за то, что у тебя было что-то, что хотели заполучить безумцы, за то, что ты не вовремя вышел на улицу, и даже за то, что ты появился когда-то на свет. Те, кто боялся выглянуть на улицу, и в дни снегопада, и до него, и после умирали с голоду, замерзали насмерть, медленно теряли рассудок и нередко убивали друг друга. Банды рубились за подобие власти, за призрак возможности подчинять себе слабых, Кравченко и его люди спасли будущего Музыканта и наводили жестокой, но по возможности (хотя и не всегда удавалось) справедливой рукой порядок, и Олег впервые взялся за винтовку, потому что в какой-то момент уже невозможно было оставаться в стороне, если ты все-таки был еще человеком. Они строили новый мир так, как умели, так, как получалось, и подобно бессмертным лебедю, раку и щуке, желая зачастую только хорошего, тянули его в разные стороны.

Неплохо стрелять он научился еще до Катастрофы, но в те дни пришлось стрелять в людей. Это уже потом были крысы.

— Ну хоть какую-нибудь версию назови, — настойчиво сказал Стасик. — По-твоему, какая к правде ближе?

— Да не знаю я, — бессильно сказал снайпер. — Как ты не понимаешь, что я не знаю? И никто не знает. Это сплошное словоблудие, и все тут. Вариантов-то масса: испытание сверхсекретного оружия, распыление химических веществ, месть взбесившейся матушки-природы, Второе Пришествие, вышедший из-под контроля эксперимент, вмешательство инопланетян. Вот, выбирай на вкус или свой придумывай. Ни доказать, ни опровергнуть все равно не получится. Есть такой Денис, Денис свет Васильевич, Гладков его фамилия, сын нашего разлюбезного Вась-Палыча. Так вот он думает, что нам позарез нужно знать ответ на этот вопрос.

— А ты как думаешь?

— А я так думаю, что не до этого сейчас. И в ближайшее время не до этого будет. Жизнь изменилась — и это значит, что к ней нужно приспособиться. Выжить и остаться людьми. А вот тогда, может быть, и все прочее приложится. Только в книжках так бывает, что герои столкнулись с проблемой — и тут же ее решили.

— Ну, так уж и тут же? — усомнился Стас.

— Хорошо, решили не сразу. Помучились, поприключались, чем-то заплатили, но в конце обязательно нашли главного врага или какой-нибудь другой источник бед. Только в реальной жизни так не всегда бывает. Чаще всего случается так, что одни люди с проблемой сталкиваются, а решают ее совсем другие. Проходит при этом много времени. Тратится очень много сил. И цена оказывается очень высокой. Если вообще удается что-то решить.

Хлопнула входная дверь.

— Ты чего? Это моя пришла, — успокоил Олег дернувшегося на стуле вестового. — И смотри, — он погрозил Стасику пальцем, — ни слова… Ну, ты понял о чем.

— Понял-понял, — кивнул тот. — Не дурак все-таки.

Музыкант поднялся и, шаркая ногами, пошел в прихожую. Все-таки нехорошо мне после вчерашнего, признался он сам себе. Пить вредно, а умирать здоровым — противно… Бред. Жить здоровым — вот чего хотелось бы, да, боюсь, уже поздно. Только хорошие умирают здоровыми.

— Привет, — бросила Иришка, увидев Олега. — Есть хочешь?

— Да нет, не очень.

— У нас что, гости?

— Стасик. Ну, парнишка из Штаба. Помнишь его, он иногда за мной заходит.

— Смутно. Ну ладно. Ты ему, конечно, даже чаю не предложил? Растяпа…

Пока длился этот легкий ритуальный разговор, Иришка снимала дубленку, сбрасывала сапоги. Как, растерянно подумал Музыкант, она ничего не скажет о том, что было вчера? Он готов был, смиренно опустив голову, выслушать все, что она на него обрушит. Но девушка ни словом не обмолвилась о вчерашнем. Спокойно, как будто ничего не произошло, она прошла мимо, легонько коснувшись ладонью его небритой колючей щеки.

— Ты опять как ежик, — улыбнулась Иришка. — Весь в иголках.

Тогда снайпер шагнул вперед, осторожно обнял ее и притянул к себе. Иришка не сопротивлялась.

— Прости меня, — пробормотал Олег.

— Уже простила, — негромко ответила девушка. — В конце концов, это же всего один раз, правда? Ну, носишь ты в себе что-то такое, о чем не можешь даже со мной поговорить, — значит, тебе так нужно было. Значит, и я хоть немного, но виновата в том, что ты даже мне полностью открыться не можешь. Тяжелый ты человек, Олежка.

Вот как, мысленно ахнул снайпер. Она ведь не только меня корит. Она и себя виноватой считает.

Он нежно погладил ее холодные с февральского мороза волосы. Иришка опять легонько улыбнулась.

— Олежка, Олежка… — Она мягко выскользнула из его объятий. — Я устала, честно говоря. И совершенно не хочу ругаться. Не делай так больше, договорились? Или… Не делай так слишком часто.

— Хорошо, — кивнул Музыкант. — Хорошо. Хорошо.

— Ну, если хорошо… Давай чай пить, тем более что у нас гости. Я тут кое-чего принесла. И включи музыку, что ли, а то даже непривычно как-то: ты дома, а твой хеви-метал не орет из всех щелей.

— Ага, сейчас…

Оказывается, пока они со Стасом говорили о Катастрофе, диск уже доиграл. Олег вернулся в комнату и потянулся к проигрывателю. Не особо глядя, что ставит, впихнул в него другой диск. Через пару мгновений динамики ожили, обрушив на комнату неподражаемый пронзительный голос Томми Ли Джонса. «Я слишком молод, — выводил он, — слишком молод, слишком молод для того, чтобы быть влюбленным».

Мы все слишком молоды, подумал Олег. Слишком молоды, чтобы любить, слишком молоды, чтобы умирать, да и, честно говоря, для того чтобы жить — тоже. Старая затрепанная мудрость о том, что времена не выбирают. Наверное, нет и не было ни одного человека, кто когда-либо полностью соответствовал своему времени. Или были, но такого человека невозможно заметить: он — всего лишь растворяющийся в обыденности призрак, повседневность плавит его, как кислота, пожирает, обгладывает, заставляет исчезнуть и стирает из памяти тех, кто окружал его. Любой, кто стоит обращенного на него внимания, хотя бы самую чуточку, самую малую каплю, любой такой человек — он обязан выпадать из своего времени, пусть едва-едва, по краешку, осторожными шажками, но идти наперекор ему, подставляя лицо под дующий навстречу ветер.

— Непривычная музыка, — сказал вдруг Стас. — Представляешь, Олег, я помню, мой брат до Катастрофы был рэпером. Он ходил вот в таких широченных штанах, — парень-посыльный, нагнувшись и разведя руки, показал, какие штаны были у его брата, — карманов на них было — не счесть, а однажды он вернулся домой весь в крови и синяках. Рассказал, что его избили скинхеды. Интересно, сейчас в городе скинхеда встретить можно?

— Вот чего не знаю, Стас, так это про скинхедов. — Снайпер уселся обратно на диван.

Он неожиданно почувствовал небывалое умиротворение, желание сделать что-то хорошее для всех людей на свете и уже не в первый раз понял, что есть только один человек, который может его заставить это ощутить. А этот человек тем временем уже звенел на кухне чашками, вот сквозь музыку едва слышно донеслось, как стукнулся о плиту чайник.

— Какие у нас сейчас могут быть националисты? — задумчиво произнес снайпер, чтобы поддержать разговор.

И тут же он вспомнил первые месяцы после Катастрофы. Да, в то время и не такое случалось. Но тогда люди еще не столкнулись с мутировавшими крысами — крысы были позже. Серые твари объединили человечество… Тут снайпер поймал себя на мысли, что называет «человечеством» тех, кто живет в Городе, как будто он уже давно смирился с тем, что нет больше никакой планеты под названием Земля. Может, конечно, так оно и есть…

— Музыкант, извини, — прервал его размышления голос Стаса. — Ты так глубоко задумался… Если я не совсем вовремя, я же серьезно могу и домой пойти.

— Да не обращай ты на него внимания, — сказала пришедшая с кухни Иришка. — Он же почти всегда такой молчун. Раз в год оттает, станет на человека похож — вот мне и счастье. Ну-ка, мужчины, займитесь более подобающим занятием!

— Это каким же? — шутливо поинтересовался Олег.

— Тяжести потаскайте. Ну, чайник с кухни принесите кто-нибудь, — пояснила девушка, видя, что сразу ее не понимают. — Я его таскать буду, что ли? Это дело не женское.