© Алексей Гридин, 2018

ISBN 978-5-4490-5613-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 

Рубеж

К вечеру небо заволокло тучами. С востока, там, где проплывающие облака царапались о горы, похожие на шипастый драконий хребет, взрыкнул гром – раз, другой, третий. Лиловый отсвет молнии блеснул в окне.

В доме Доннерветтеров заканчивали ужинать.

– А вот интересно, – как бы просто так, ни к кому не обращаясь, спросила Клара, – что они сейчас делают?

Клара не пояснила, какие такие «они» имелись в виду, однако в этом доме принято было понимать друг друга с полуслова.

– Ага, мать, правильно ты говоришь – интересно, – поддакнул дед Авессалом, который, несмотря на свою глухоту, расслышал, что сказала его жена. – Сынок, ты бы глянул в шар…

– Да что в него глядеть? – беспечно отозвался Элджернон, гоняя вилкой по тарелке маринованный опенок. Зубцы вилки тщетно скрипели о фарфор, скользкий гриб не сдавался, суетливо мечась туда-сюда. – Что глядеть-то? – повторил Элджернон. – Я и так вам скажу: маршируют.

– Почему ты так думаешь, братец? – спросила Мария-Роза.

– Да потому что у них там империя, – пояснил Элджернон, одновременно наконец одерживая победу над опенком. С маслянистым чмоканьем добыча была насажена на вилку и отправлена в рот. – Маршировать – это то, что в империях умеют делать лучше всего.

Словно бы в подтверждение его слов, гром ненадолго смолк, и вместо него ветер принес с востока рокот барабанов. В нем пульсировала скрытая угроза. «Берррегись, – выводили барабаны, – берррегись. Мы до вас доберрррремся. Мы с вами разберрррремся».

– Вот научатся ходить строем ровнее, правильно тянуть ногу и орать строевую песню – и пойдут к нам, – продолжил Элджернон, отставил пустую тарелку и положил поперек нее вилку, с помощью которой минуту назад нанес поражение грибам – их так замечательно мариновала Клара Доннерветтер в свободное от спасения мира время. – А опята у тебя, мам, – объеденье. Пальчики оближешь. Мммм.

– А почему песню орут? – поинтересовалась Мария-Роза. – Песни ведь обычно поют, разве нет?

– Строевые песни орут, – пояснил дед Авессалом. – Даже не орут, дорогуша моя, нет, – он назидательно покачал старческим узловатым пальцем, заворочался в кресле-качалке, едва не уронив прикрывавший колени клетчатый плед, и добавил: – Строевую песню выкрикивают во всю глотку. Готовятся. Скоро придут, наверное.

– А все равно не страшно, – вздохнула Клара. – Не они первые. И, к сожалению, последними эти тоже не будут.

Отбросив со лба прядку седых волос и добродушно усмехнувшись, отчего неровные морщинки вокруг хитроватых зеленых глаз на мгновенье обратились задорными лучиками, Клара окликнула дочь:

– Милочка, как там наша гостья? Спит еще?

Мария-Роза, разливавшая по высоким хрустальным бокалам подогретое вино, не поворачивая головы, ответила:

– Спит. Да она, мам, до завтра проспит. Умаялась, бедняжка.

– Ты это называешь «умаялась»? – усмехнулся Элджернон. – Девочка несколько дней кружила по пустыне, чтобы обойти имперские посты. Выбралась к нам голодная, полуголая, с солнечным ударом. Как еще дошла – не знаю. Могла там и остаться.

– Да, – протянула Клара, беря бокал и любуясь игрой искорок в рубиновой жидкости, исходящей ароматным парком. – Видели бы вы, какая она была в тот день, когда мы с ней встретились у Рубежа.

Лес наслаждался июлем. Замшелые дубы со скрипом ворочались приземистыми узловатыми телами, честно стараясь и себе добыть еще толику солнечного света, и не обидеть излишне скромный подлесок, который мог застесняться и не найти слов, чтобы попросить стариков подвинуться. Где-то там, где теплый ветер неторопливо перебирал листья в кронах, распевал вовсю хор малиновок. Клара Доннерветтер споро шагала по тропинке, с сожалением во взоре оставляя позади то одну, то другую изумрудно-зеленую полянку, испещренную красными точками земляники.

– Стара я стала, ох, стара, – пробормотала Клара, остановившись, и оперлась рукой о ближайший дуб. – Вот помру – кто им ягод-то соберет? Грибы еще кой-как подобрать успеваю, а на ягоду-то и времени не хватает. Ох, не хватает, ребята, на ягоды-то времени.

Бормоча под нос что-то еще в таком роде и непрестанно жалуясь непонятно кому на боли в пояснице, Клара, седенькая благообразная старушка в аккуратном синем с белым платье, довольно бодро зашагала дальше, торопясь успеть к одной ей ведомым потаенным грибным местам, но снова замерла, расслышав чутким слухом обитательницы Рубежа конский топот.

– Ага, – сказала она себе, делая шаг с тропы в сторону густого малинника, где ее кожаные башмачки с бронзовыми пряжками утонули в траве. – Ага. Вот как, значит. Еще один. А может быть, и одна. Ох, как нехорошо это.

Сокрушенно покачав головой, Клара принялась ждать всадника.

Вскоре он настиг Клару. Вернее, не всадник, а всадница. Молодая еще девчонка, поджарая, подтянутая, похожая чем-то на породистую лошадку, точь-в-точь такую, чьи бока сжимали ее стройные ноги. Цепкий взгляд Клары мгновенно скользнул по всаднице, оценивая. Так, костюм для верховой езды – бархатный, черный. Берет – бархатный, черный. Из-под берета струится волна волос – наверняка не бархатные, но тоже черные. Скрипучее кожаное седло – черное как ночь, без единого украшения, даже шляпки крошечных гвоздиков окрашены в тон. И только глаза – зеленые. И только тонкое кольцо на правом указательном пальце – золотое.

– Уйди с дороги, – выпалила девчонка, придерживая лошадь. – Ты меня не остановишь. Ты… Ты… Ты права не имеешь!

– Бог с тобой, девонька. – Клара, стоявшая стороне от тропы и совершенно не мешавшая никому, кто хотел бы проехать, удивленно сморгнула. – Я тебя не держу. Хочешь – дальше езжай, хочешь – разговоры со мной веди.

– Знаю я вас, – нервно выкрикнула наездница, удерживая нетерпеливо пританцовывающую на месте лошадь. – Вы, ну, те, которые на Рубеже, – вы все делаете, чтобы не пустить нас туда.

– А зачем тебе, девонька, туда? – мягко поинтересовалась Клара.

– Там, – мечтательно прикрыв глаза, проговорила девчонка, – свобода. Там нет жестоких стискивающих рамок общества, угнетающего истинно вольных людей. Там всякий является тем, кто он есть на самом деле, а не тем, кого выпестовали из него родители, друзья и просто знакомые. Только там ты можешь делать то, что хочешь, а не то, что нужно. Там тебе не говорят «нельзя».

– Ты так складно говоришь, ох, как складно. – Клара улыбнулась доброй, светлой старушечьей улыбкой. – Я аж заслушалась.

– Да, – девчонка гордо выпрямилась в седле. – Меня ждет Темная Империя. Я еду в страну, где царит Тьма, потому что только во Тьме – настоящая свобода и настоящее творчество.

– А скажи мне вот еще что, девонька. – Клара все еще улыбалась, но было что-то в ее голосе, что заставило девчонку напрячься. – Ты вот, к примеру, рисовать умеешь?

– Ну, умею, – опасливо буркнула всадница.

– Так вот, как-нибудь ночью, когда вокруг эта самая твоя тьма, возьми листок бумаги да карандаш. А потом погаси свечу, закрой глаза – и рисуй. Во тьме. И утром подумай, что у тебя с твоей Тьмой выйдет: творчество или мазня да каракули, ох, получше подумай.

– Да ты… – задохнулась от гнева девчонка.

– Езжай, – сказала Клара, уже не улыбаясь. – Я не держала тебя и не держу. Ты выбрала путь – так езжай или выбрось из головы всю эту дурь про Тьму и свободу и возвращайся домой, к папе и маме.

Девчонка ничего не ответила, лишь пришпорила лошадь, обрадовавшуюся, что ее больше не сдерживают, и помчалась по тропе, уводящей на восток.

Утром следующего дня, когда семейство Доннерветтеров в полном сборе сидело вокруг древнего массивного стола с резными ножками, изображавшими львиные лапы, и за неспешной беседой пило полуденный чай с непременными сушками, их посетил гость. Сначала раздался вежливый стук в дверь, а затем, когда дед Авессалом, несмотря на свою глухоту, расслышавший стук дверного молотка, крикнул: «Входите, не заперто!», дверь открылась, и через порог с легким поклоном переступил нежданный визитер.

Это был высокий темноволосый молодой человек лет двадцати, в ярко-вишневом камзоле, из-под которого пенными волнами стекали ослепительно белые кружева изящной рубашки. Вишневость камзола перечеркивалась, словно небо молнией, темно-синей, усыпанной золочеными бляшками перевязью, на которой висела шпага в скромных (на удивление) ножнах. Возможно, что поклонился он, проходя в дверь, потому что боялся задеть притолоку пышным плюмажем из страусиных перьев, венчавшим шляпу.

– Рад приветствовать вас, господа. – Гость еще раз поклонился, отточенным движением сдернул шляпу с головы и, зажав ее в руке, небрежно взболтнул шляпой воздух. Страусиные перья метнулись по безупречно чистому полу, с утра вымытому Марией-Розой. – Я – Леобальд Таммер, возможно, вы слышали обо мне.

Леобальд Таммер выжидательно замолчал, словно ожидая, что хозяева ахнут: «Да что вы говорите! Сам Леобальд Таммер! Не может быть!» Однако встретил он лишь внимательную тишину. Дед Авессалом, Клара, Элджернон и Мария-Роза доброжелательно глядели на гостя.

– Ну, впрочем, – Леобальд улыбнулся несколько натянутой улыбкой из-под черных щегольских стрелочек усов, – слава о моих подвигах еще не достигла вашего участка Рубежа. А еще вы можете знать меня под одним из моих прозвищ: Спаситель, Победитель, Сокрушитель, Десница Света – их много, видите ли.

– Проходите, проходите, – неожиданно засуетилась Клара. – Что ж вы, дорогой Леобальд, у порога-то стоите? Ох, что ж мы сразу-то не сообразили. Вы к столу присаживайтесь. Мы сейчас чаю… Мария-Роза, милочка, чашку подай.

Но Мария-Роза и сама уже поняла, что нужно сделать. Она выскользнула из кресла и поставила на стол чашку из почти просвечивающего легчайшего фарфора, расписанную маленькими росчерками чаек, летящих над пенящимися волнами. Элджернон тем временем придвинул к столу еще одно кресло.

– Да, спасибо, – вновь поклонился гость и сел за стол. – Чай? Да, конечно, горячий и без сахара. Сушки? Несомненно, и варенье тоже. Благодарю вас.

Леобальд Таммер изящной серебряной ложечкой положил варенья в крохотную хрустальную розетку, отхлебнул горячего ароматного чая и откинулся на спинку кресла.

– Чай… Чайки… – мечтательно произнес он, осторожно, двумя пальцами держа тонкую чашку. – Хорошо тут у вас, на Рубеже. Идиллия.

Последнее слово он произнес с отчетливой иронией.

Хозяева продолжали выжидательно молчать.

– Ну да, – едва уловимой улыбкой сверкнул из-под усов Леобальд. – Конечно, я не чай пришел пить. Я хочу поговорить о делах.

– О делах? – переспросил дед Авессалом, приставляя ладонь к уху. – О каких таких делах, молодой человек? Вы чаек-то пейте, пейте, сушки кушайте. О делах не говорят за едой.

– И то верно, – поддержала деда Клара. – Варенье вкусное, сама варила. Мои-то едят и нахваливают, ох, нахваливают.

Клара даже заулыбалась, гордясь своим вареньем.

– Верю-верю, – торопливо произнес гость. – Но, полагаю, останавливаете вы нашествие Темного Властелина отнюдь не вареньем, не так ли?

– Конечно, нет, – согласился с ним Элджернон. – Там все по-другому, уж поверьте нам. Но варенье играет в этом не самую последнюю роль.

– Ну что вы мне про варенье! – неожиданно взорвался Леобальд. – Ну как, как варенье может помочь отразить нашествие Темной Империи? Что вы мне какую-то ерунду скормить пытаетесь?!

– Мы вам, дорогой гость, – резко ответила Клара, – скормить пытаемся не ерунду, а сушки и мое фирменное варенье. Но если о варенье вы говорить не хотите, что ж – извольте о делах, сударь наш… Десница Света.

В последние два слова Клара вложила все, что когда-либо в жизни думала о хлыщеватых молодых людях с претенциозными прозвищами.

– Хорошо, – успокаиваясь, сказал Леобальд. – Я пришел поговорить с вами о том, как уничтожить Темную Империю.

– Уничтожить? – удивленно переспросил Элджернон. – Зачем?

– Как зачем? Как зачем?! – гость вскипел как чайник. – Не будет Империи – никто не будет нападать на Рубеж, разве не понятно?

Дед Авессалом задумчиво покачал головой и шумно отхлебнул чаю.

– Так-то оно так, – протянула Клара.

– Только… – добавила Мария-Роза, но дальше не произнесла ни слова.

– Как у вас все просто получается, – сказал Элджернон. – Уничтожьте Империю, и настанет тишь да гладь.

– Конечно, – заявил Леобальд. – Ведь это очевидно: не будет Империи – не будет войн. Не будет войн – будет счастье, мир и покой.

– Позвольте напомнить вам, сударь, – сухо проговорила Клара, – откуда берется население той самой Темной Империи.

– Как откуда? – перебил Клару гость. – Как и все прочие люди, их мамы рожают.

– Не совсем так, ох, не совсем. Вы забыли, дорогой гость, что Рубеж изначально был задуман не только как защита от нашествий с той стороны. Рубеж – это, если хотите, фильтр. Он пропускает людей беспрепятственно, но только в одну сторону. Тебе не нравится, как складывается жизнь, тебя кто-то обидел, ты считаешь, что люди вокруг живут не так, как надо, тебе не хватает свободы – и тебя никто не держит. Так ведь, сударь наш Леобальд?

Тот кивнул, соглашаясь.

– Любой, ох, любой человек может сесть в седло и уехать на восток, туда, – Клара махнула рукой в сторону окна, за которым таяли в туманной дымке далекие горные отроги. – Человек свободен, и если он хочет чего-то другого, не того, чего желают остальные, он всегда волен уйти и строить жизнь так, как нравится ему и только ему. Чем они занимаются там, на востоке, это уже не наше дело.

– Как это не наше! – снова перебил старушку Леобальд. – Да они же…

– Помолчите, сударь, – прервала его Клара.

Она вскочила на ноги, уперла маленькие пухлые ручки в бока, но совершенно не выглядела смешной или несерьезной.

– Вы пришли говорить с нами – так извольте и нас слушать, не перебивая. Так вот, у людей, там, в Империи, есть свое право на свободу, и они могут быть свободными сколько угодно. Там, у себя, за пустыней, за горами. И мы не будем им мешать. Но когда они снова соберут войска, решив, что хотят принести свою свободу нам и тем, кто живет за Рубежом, – вот тогда мы, как всегда, остановим их. Любой ценой. Мы не будем уговаривать их и упрашивать остановиться. Если они придут с мечом, то от меча и погибнут. Так будет всегда, сударь Леобальд, но никогда, слышите, ох, никогда Рубеж не двинется на Империю.

– Но почему? – удивленно спросил Леобальд. – Я все равно не понимаю – почему? Хотите, могу по слогам сказать это слово – по-че-му?

– Потому что у них действительно есть право быть свободными, – пояснила Клара. – Пусть их представление о свободе не такое, как наше, пусть на самом деле – и мы с вами это прекрасно знаем, ох, слишком даже прекрасно – их свобода оборачивается мундирами и маршами, так вот, пока их свобода не задевает нас, пусть играют в нее, сколько хотят. Пусть носятся со своей Тьмой, пусть доказывают нам и друг другу, что не бывает Света без Тьмы, что только во Тьме настоящая романтика, что одна лишь Тьма делает человека действительно свободным. Тот, кто поверит, – уйдет, и мы никого не будем держать. Но обратно вернется лишь тот, кто придет один и без оружия.

– А еще мама не сказала, – добавил Элджернон, – что если уничтожить Империю, то никуда не исчезнут все те люди, которые каждый год уезжают на восток. Не будет Империи – они останутся среди нас. С теми же мыслями и с теми же идеями. А многие станут совершать те же поступки.

– Да, – добавила Мария-Роза, стараясь не встречаться глазами с пылающим взглядом Леобальда. – Давайте будем честными: если уничтожить Империю, она, на самом деле, никуда не исчезнет. Империя просто поселится здесь, и та Тьма; с которой вы призываете бороться именно такими методами, будет жить рядом. По соседству. Будет ходить к нам в гости, звать нас на чашку чая, жениться на наших детях. И постепенно мы сами станем Темной Империей.

Все замолчали.

– Ну знаете ли, – потрясенно пробормотал Леобальд по прозвищу Десница Света. – Это очень необычный взгляд на вещи. Очень, знаете ли, необычный. Но как вы можете рассуждать так? Вы же светлые, вы должны бороться с Тьмой…

– Как-как ты нас назвал? – переспросил глуховатый дед Авессалом. – Светлыми? Мы, сударь Леобальд, не светлые. Мы – добрые. То-то же.

И в это время скрипнула дверь.

В гостиную едва слышно скользнула девушка, темноволосая, зеленоглазая. Простое коричневое платье явно было подобрано для нее наспех. Девушка смотрела настороженно, словно каждое мгновенье ожидала какого-то подвоха.

– Можно… – тихо начала она.

– Конечно, девонька, – засуетилась Клара. – Проснулась наконец-то, бедняжка? Элджернон, бездельник, быстро кресло. Мария-Роза, тарелку. Дед, передай сюда вон ту кастрюльку, да-да, именно эту, с красной каемочкой. И сковороду прихвати тоже. А ты, милая, заходи, садись и ничего не бойся. Ох, ничего, я это тебе серьезно говорю. Лучше тебе? Голодная небось?

На слове «ничего» Клара сделала ударение.

Девушка опасливо кивнула, приближаясь к столу. Леобальд глядел на нее во все глаза.

– Она – оттуда? – прошептал он так громко, что услышали все.

Девушка остановилась. Всех обитателей дома Доннерветтеров она уже видела вчера, когда пришла в лес Рубежа после побега из Темной Империи и недельного блуждания по пустыне, но этот человек был ей незнаком, и она смотрела на него с подозрением.

– Не стой, садись, – снова заворковала Клара. – Садись, девонька, не обращай внимания на этого молодого человека.

– Да-да, – проворчал дед Авессалом, – не слушай его, девонька. А вы, сударь Леобальд, ее не смущайте. Оттуда, отсюда – какая разница. Главное, теперь она с нами.

– И вы ей верите?! – гневно взвился Леобальд Таммер. – Да она же… Да вы… Она вас при первой возможности отравит или горло во сне перережет, одному за другим. Это же наверняка какой-то умысел! Они в Темной Империи все такие. Властелин прикажет – они выполнят.

Девушка все же подошла к столу, одной рукой оперлась на резную спинку кресла, накрыла узкой ладонью круглый, выглаженный мастерством резчика и течением времени набалдашник. Полуприкрыв глаза, нырнула другой рукой в вырез платья и рывком сдернула с шеи тонкую цепочку, на которой висел небольшой плоский медальон. Бросила блеснувший медальон на стол, он глухо стукнулся об отполированную столешницу.

– Что это? – удивленно спросил Элджернон.

– Яд, – без всякого выражения, как механическая кукла, ответила девушка. – Внутри медальона – яд. Чтобы вас отравить. Мне так приказал Темный Властелин. Правда. Но я не буду. Не хочу. Можно, я теперь пойду?

– Куда? – удивленно спросила Клара, даже не глядя на медальон.

– Обратно. В Империю. Я на самом деле бежала оттуда не сама, мне приказали.

– А… – недоуменно проговорила Мария-Роза, – как же насчет того, чтобы покушать? И чай? Варенье – пальчики оближешь. И сушки тоже…

– Варенье! – издевательски выкрикнул, вскакивая с кресла, Леобальд. – Варенье! Сушки! Вы, словно дети, играете в какие-то свои игры, и не умерли вы до сих пор, наверное, только потому, что вам безумно везет! Она же хотела подсыпать вам яду, а вы ее – кормить. И поить чаем.

Элджернон тоже встал.

– Сударь Леобальд, – холодно произнес он. – Это наш дом. Здесь мы решаем, кому предлагать чай. И кому оставаться, а кому уходить. Не кажется ли вам, что наш разговор закончен? И что вам стоит вернуться туда, откуда вы прибыли?

– Так вы меня выгоняете? – задохнулся гость от возмущения. – Меня, борца со Злом, победителя Тьмы, вашего союзника, выгоняете, а она остается… Эта девчонка…

– Жанна, – вдруг сказала девушка.

– Что? – переспросил Леобальд.

– Меня так зовут – Жанна.

День выдался щедрым на гостей. Прошла лишь пара часов с тех пор, как Леобальд Таммер покинул дом Доннерветтеров, невнятно бормоча что-то себе под нос про чудаков и глупцов, и Клара собиралась подавать второй завтрак. Снежно-белые тарелки ровной стопкой встали на краю стола. Рядом с тарелками выстроилась шеренга чашек, за ними вытянулась вереница бокалов на высоких тонких ножках, с виду таких ломких, что и взять-то страшно.

– Мария-Роза, давай побыстрее, – весело крикнула Клара. – Что, масло найти не можешь?

– Не могу, мам, – виновато отозвалась Мария-Роза. – Где ж оно спряталось-то?

– Посмотри вон там, слева, – посоветовала Клара. – Что, тоже нет? Странно.

Клара с Марией-Розой в четыре руки задорно звенели посудой. На столе появлялись, одно за другим, блюда с теплым свежим хлебом, ярко-желтым сыром, таким жирным, что он даже слезился, сочной зеленью, свитой в аккуратные пучки, помидорами и редиской, краснеющими, видимо, оттого, что они такие спелые, а их еще никто не съел.

Жанна, которую никто, конечно, в Империю не отпустил, тихо, как мышка, подошла к женщинам.

– Может, вам помочь? – спросила она.

Клара радостно, словно только этого и ждала, откликнулась:

– Надо, девонька, ох, надо. Вон тот горшочек передай. Ага, а вот и масло, за ним пряталось! Мария-Роза, а мы-то искали, ох, искали, а оно смотри где!

Мария-Роза с улыбкой до ушей, словно то, что масло наконец нашлось, было для нее важнее всего на свете, перехватила у Жанны пузатые горшки, водрузила их на стол.

– Ну вот, – удовлетворенно заключила Клара, – вот все готово. Пора мужчин звать. Ох, девочки мои, пора. Дед, есть иди! Элджернон, поторопись, а то все без тебя слопаем!

И тут что-то черное и пернатое с силой шмякнулось в окно. И еще раз. И еще.

– Ну вот, – проворчала Клара, – этого только не хватало. Хоть бы поесть дали спокойно.

Она направилась к окну и распахнула створки, впуская внутрь большого черного ворона.

– Вот кто к нам пожаловал, – не скрывая недовольства, буркнул дед Авессалом, спускаясь по лестнице, шаг за шагом подкладывавшей ему под ноги свои покрытые ковровой дорожкой ступени.

Жанна отступила назад. Потом – еще назад. И еще назад. И так пока не уперлась спиной в стену. На ее лице ясно читался страх.

И даже какая-то случайная туча на мгновение скрыла солнце.

– Властелин Темной Империи, – прокаркал ворон, – требует встречи. Здесь, в этой комнате.

– Требует он, ишь ты, – усмехнулся Элджернон, зашедший в дом с улицы. – Что, родственники, разрешим ему?

– Как обычно, – пожала плечами Мария-Роза. – Да, мам? Чтобы был один, без свиты.

– Еще бы без гнусных замыслов, – вздохнула Клара. – Эй, девонька, – окликнула старушка Жанну. – Чего в угол-то забилась, как заяц? Испугалась, что ли?

– Вы не отдадите меня ему? – прошептала Жанна, все еще прижимаясь спиной к стене. – Не отдадите? Ну пожалуйста, не надо… Я больше не хочу туда…

– Да? – переспросил дед Авессалом, приставляя ладонь к уху. – Не хочешь? А утром кто заявил: уйду, мол, в Империю? А? Не ты, что ль, дорогуша?

– Не пугай ее, – вступилась за Жанну Мария-Роза. – Утром – одно, сейчас – другое.

Она подошла к девушке, взяла ее ласково за узкую холодную ладошку.

– Испугалась?

Жанна кивнула, неровно обрезанная челка упала на глаза.

– Не надо бояться. Это – наш дом, и мы – на Рубеже. У этого Властелина, – слово «Властелин» Мария-Роза произнесла с брезгливостью, – нет здесь силы. Ты уйдешь отсюда только туда, куда захочешь сама. И когда захочешь. Так ведь, мам? Папа? Братец?

– Без вопросов, – махнул рукой Элджернон. – Очевидные вещи даже не обсуждаем. Эй ты, птица!

– Да! – каркнул ворон. – Что мне передать моему господину?

– Как обычно. Все ведь уже сказали. Пусть приходит один и без оружия – тогда и поговорим.

Темный Властелин примчался с востока на черном коне, и черный плащ, подобно крыльям, вился за ним. Стремительно спрыгнув с коня, Властелин дробно простучал подкованными сапогами по крыльцу и, распахнув дверь, оказался в домике Доннерветтеров.

Хозяева его ждали. Только Жанны не было: девушка забилась в свою комнату, боясь даже увидеть недавнего повелителя.

Властелин широкими размашистыми шагами вошел – нет, не вошел, ворвался в гостиную, и черный плащ стремительно летел за ним, словно боясь не успеть, сорваться с хозяйских плеч и остаться в одиночестве.

– Где девчонка? – резко и сухо бросил Темный Властелин, и даже огонь в светильниках задрожал от одного звука его голоса, холодного и безжизненного.

– У себя в комнате, – пояснила Клара, ловко перебирая вязальными спицами петли какого-то будущего не то шарфа, не то свитера и практически не глядя на прибывшего.

– Ага. Точно. Спит, – добавил дед Авессалом.

– Отдыхает, – поддержала родителей Мария-Роза. – Устала, бедняжка, пока через пустыню-то бежала.

– Там же патрулей полно, сами знаете, – вступил в разговор Элджернон. – И все за ней охотились. Немудрено, что она пришла вся в синяках и с вывихнутой рукой.

– Вывихнутая рука – мелочи по сравнению с тем, что ждет ее, когда она вернется, – пообещал Властелин.

– А с чего вы взяли, – все так же глядя в свое вязанье, спросила Клара, – что она вернется? Она вообще-то не хочет.

Темный Властелин запахнулся в плащ и стал похож на огромного коршуна. Лишь белели открытые ладони и бледное худое лицо.

– Я хочу, – ответил он. – Значит, так будет.

– Это у вас там в Империи «я хочу» считается высшим доводом, – спокойно возразил дед Авессалом, доставая трубку и принимаясь ее раскуривать.

Клара не смотрела в его сторону, вновь углубившись в вязанье, но тем не менее окликнула его:

– Дед, ты что это, в доме курить вздумал?

– Ох, мать, извини, – смутился дед Авессалом, пряча трубку обратно. – Ну так вот, господин хороший наш Темный Властелин. Может быть, ваше личное желание и является высшим законом в вашей этой самой Империи, но здесь не Империя, смею напомнить.

– Это пока что.

– Пусть так, – миролюбиво согласился дед Авессалом. – Пускай пока что. Все равно. У девочки тоже есть свое желание. Она, знаете ли, не желает возвращаться. Ей здесь хорошо.

– И вообще, – подхватила Мария-Роза, – говорят, у вас там свобода считается самым ценным, что есть у человека. Она совершенно свободно приняла решение. Все по вашим правилам. Что еще вам нужно, господин Властелин?

Властелин закружил по комнате, взмахивая полами плаща.

– Может, вам чаю предложить? – спросила его Клара, продолжая негромко постукивать спицами.

– Это моя девчонка, – ответил Властелин.

– Ну уж нет, – возразил Элджернон. – Если она свободна, то она – не ваша. Свободный человек – он свой собственный. Так-то вот.

– А может быть, – Властелин прекратил свое кружение по комнате, – может быть, вы все обманываете меня?

– В чем же? – удивленно приподняла седые брови Клара Доннерветтер.

– Да, в чем это? – поддержал ее дед Авессалом, вертя в пальцах так и не убранную трубку.

– В том, что она якобы не хочет возвращаться. Я ведь это только от вас слышу. Ну же, пусть она это сама скажет.

– Она не хочет с вами говорить.

– Это вы так говорите. Если вы честные люди, вам бояться нечего. Пусть девушка сейчас, при всех, скажет, что не вернется, – и я ее отпущу. Насовсем. Честь по чести. Без вопросов. Ну? Как насчет этого?

– А как насчет этого? – усмехнулся Элджернон, доставая из-за пазухи небольшой плоский медальон. – Узнаете?

– Еще бы. – Лицо Властелина перечеркнула ответная усмешка. – Значит, не стала она все-таки.

– Этого довода вам недостаточно? – осведомилась Мария-Роза.

– Нет, – мотнул головой Властелин. – Ее слово. И никак иначе.

– Послушайте, – недоуменно спросил у родственников Элджернон. – А что мы вообще с ним спорим? Ну, не верит он нам – так пускай не верит. Жанну он не заберет, это понятно. Если только в драку не полезет, ну так сколько уже лет мы с ним деремся, и ничего, как-то все наша берет.

– Да ладно, – махнула рукой Клара, откладывая спицы. – Схожу, спрошу у Жанны-то. Может, и передумает девочка, захочет ему что сказать. Ох, вдруг захочет.

Она выбралась из кресла и, шаркая ногами в пушистых домашних шлепанцах по паркету, пошла к лестнице.

– Вы бы присели пока, господин Властелин, – полуобернувшись, предложила она. – Элджернон, кресло!

– Не надо, – скрежетнул Властелин. – Я постою.

– Ну, как хотите.

Вернулась Клара быстро, обнимая за плечи кутающуюся в халат Марии-Розы Жанну. Та шла медленно, опустив голову. Девушке явно не нравилось то, что ей все же придется принять участие в разговоре.

– Здравствуй, Жанна, – сказал Властелин.

– Здравствуйте, – кивнула Жанна, все так же не поднимая взгляда.

– Мне тут сказали эти уважаемые люди, – рука Властелина описала неторопливый полукруг, по очереди указывая на каждого из хозяев, – что ты не хочешь возвращаться в Империю. Это так, Жанна?

Девушка ничего не сказала, продолжая изучать свои тапочки.

– Ну же, Жанна, – Властелин словно бы подбодрил ее. – Скажи мне. Только «да» или «нет». «Да» – останешься здесь. «Нет» – мы сейчас же с тобой уйдем.

– Да, – едва слышно выдохнула Жанна. – Я хочу остаться здесь… Госпожа Клара, я все сказала? Можно, я пойду в свою комнату? У меня болит голова.

Старушка всплеснула руками, пышные рукава ее пестрого платья пустились в танец.

– Какая я тебе госпожа, Жанна? Тоже еще придумала. Здесь нет господ. Просто – Клара. Конечно, иди, никто тебя не держит. Все? – осведомилась она у Темного Властелина. – Вы услышали все, что хотели? Отлично. Не будем задерживать девочку. У нее до сих пор со здоровьем непорядок, ох, непорядок.

– Тогда я тоже не смею вас задерживать. – Властелин вновь закутался в плащ, оставив на виду лицо и ладони. – Что ж, Жанна, ты сделала свой выбор. Надеюсь, ты и здесь, – он подчеркнуто резко слегка склонил голову, – будешь свободна. Мы все, – его взгляд метнулся по гостиной, задев, как прикосновение ледяного огня, каждого, кто там находился, – будем свободны.

Жанна явно хотела что-то ответить, но сдержалась, отвернулась и разве что не выбежала из гостиной.

Гость, не говоря больше ни слова, распахнул дверь и вышел. Еще мгновение – и из-за окна раздался перестук конских копыт. Черный конь уносил своего хозяина навстречу наступающей ночи.

– Уж поверьте моему опыту, – нарушил молчание дед Авессалом, пряча наконец трубку в карман темно-зеленого домашнего шерстяного жилета, – не завтра – так послезавтра они придут с войной. Он ведь не за девочкой явился – на нас посмотреть.

Никто не стал спорить с дедом Авессаломом. Слишком уж его слова походили на правду.

На следующее утро Темный Властелин нанес удар.

Спустившийся к завтраку дед Авессалом неожиданно закашлялся, прикрывая рот трясущейся старческой рукой, а затем прислушался к чему-то, слышному ему одному, и уверенно произнес:

– Началось.

– Дед, ты уверен? – быстро спросила Клара.

– Уверен, уверен, не сомневайся, – буркнул старик. – Если еще не началось, то вот-вот начнется. Я старый, да дело свое крепко знаю. Не первый десяток лет на Рубеже живу.

– Ну что, ребята, – Клара обвела семью сосредоточенным взглядом, слабо вязавшимся с ее старушечьим обликом. – Пора приниматься за дело, так?

– Так, мама, – откликнулся Элджернон.

– Так-так, – буркнул дед Авессалом. – Ну что ты, мать, как в первый раз.

Мария-Роза просто тихонько кивнула.

– Ну тогда пошли, – велела Клара.

Далеко на востоке Темный Властелин отдал приказ. Приказ полетел дальше, по цепочке, услышав его, офицеры отдавали честь и, в свою очередь, тоже принимались отдавать приказания, солдаты суетливо выкатывали на огневые позиции приземистые длинноствольные орудия, порождения черной магии и уродливой технологии, заряжали их, наводили на цель…

В уютном домике Доннерветтеров семейство привычно расселось в гостиной вокруг стола.

Только Жанна все еще лежала в постели. Но она уже не спала, внимательно прислушиваясь к тому, что происходит в доме.

Орудия изрыгнули пламя, окутались дымными клубами, выхаркивая снаряды – туда, туда, где держит оборону ненавистный древний враг.

Клара вложила свою сморщенную от старости старушечью ладошку в широкую надежную ладонь деда Авессалома, другой рукой обхватила тонкое запястье Марии-Розы. Мария-Роза сцепила свою ладонь с ладонью Элджернона, а тот, в свою очередь, крепко-накрепко взял за руку отца.

– Ну где же… – нетерпеливо прошептала Клара Доннерветтер. И тотчас же почти торжествующе воскликнула: – Ага! Есть!

И первая волна снарядов разорвалась в воздухе.

Так и не упав в лесу Рубежа.

Разбившись о невидимый купол, накрывший лес сверху.

Жанна услышала далекий рокот. Выбралась из постели, накинула халат, нагнулась и вытащила из-под кровати свои сапоги, в которых пришла в этот дом два дня назад. Никому из Доннерветтеров и в голову не пришло ее обыскивать. Теперь девушка достала обувь, но надевать ее не стала. Изнутри в левом сапоге скрывались ножны, а в них – тонкий бритвенно-острый кинжал.

– Ну, поехали, – пробормотал дед Авессалом.

По его лбу стекала струйка пота.

– Выдержишь, дед? – участливо спросила Клара.

– Выдюжу? Куда ж я, мать, денусь? – пробормотал старик. – Раньше выдюживал, и теперь придется. Но лупят-то, гады, сурово. Новое что-то изобрели, наверное.

– Ага, – согласно кивнула Мария-Роза. – Жжется.

Только Элджернон молчал, изо всех сил представляя, что он сейчас не за столом в безопасном домике посреди леса – нет, он парит над этим лесом и, подставляя ладони под жалящие укусы обжигающих снарядов, отбрасывает их в сторону, не давая ни одному разорваться среди деревьев.

Они защищали Рубеж и делали это уже не первый раз.

Не обуваясь, Жанна босиком скользнула за дверь и тихо-тихо пошла в сторону гостиной, сжимая в руке кинжал. Пока девушка кралась по коридору, она вспоминала.

– Все должно быть по правде, – сказал Темный Властелин. – Понимаешь, иначе они не поверят. Все должно быть по высшему классу, чтобы без сучка, без задоринки.

Он встал с трона, медленно, задерживаясь на каждой ступеньке, спустился к Жанне. Она стояла молча, благоговея от того, что ей, лишь пару недель прожившей в Империи девчонке, поручают такое важное задание: расчистить армиям Империи путь, убрать с этого пути тех, кто присвоил себе право решать, кого пропускать, а кого задерживать. Странную семью, четырех человек, возомнивших, будто они могут ограничивать свободу истинно свободных людей.

Бледная ладонь Властелина ласково коснулась подбородка Жанны. Слегка сжала, поднимая лицо выше. Глаза встретились с глазами. И Жанна едва подавила желание упасть на колени. Его зрачки были как яростно танцующий черный огонь, ему хотелось целовать руки… Ему можно было позволить все…

– Не надо, не надо, – успокаивающе пробормотал Властелин. – Ты же свободный человек, Жанна. Не надо на колени падать, не надо руки целовать. Хотя, если ты хочешь…

– Хочу, господин! – простонала Жанна. – Можно?

– Ну, если действительно хочешь… Когда вернешься, то сможешь это сделать, договорились, девочка? Да?

– Да!

Жанна попыталась кивнуть, но ладонь Властелина держала крепко.

– Да! – еще раз восхищенно повторила девушка. – Я выполню… Я… Я оправдаю доверие. Мы победим, мой Властелин, и мы будем свободны.

– Будем свободны, – эхом откликнулся Властелин. – Конечно. Несомненно. Но запомни, еще раз повторяю: все должно быть как по правде. Ты пойдешь через пустыню. А за тобой будут по пятам идти охотники. Они не будут шибко уж стараться, но – ловить тебя они будут на самом деле. Если поймают – пеняй на себя. Это, – продолжая одной рукой сжимать подбородок Жанны, другой он достал из кармана медальон на тонкой цепочке, – яд. Его отдашь им сразу.

– Почему? – непонимающе спросила Жанна.

– Да потому, что они поймут: все это неспроста. Они знают: я хитер и коварен, мне ничего не стоит подстроить твой побег. Они догадаются, что ты бежала по моему наущению, ведь даже эти глупцы сознают: ни один свободный человек без моего разрешения не покинет пределов Темной Империи. Поняла?

– Да, поняла.

– Вот и хорошо.

Властелин наконец отпустил ее подбородок и двумя руками, откинув коротко обрезанные волосы (густую волну волос, черных как вороново крыло, Жанне велели обстричь, когда она пересекла границу империи), надел на шею девушки медальон. Прикосновение его холодных ладоней было мучительно приятно. Жанне захотелось накрыть их сверху своими ладошками, нежными, горячими, прижать к своей шее, там, где под гладкой полупрозрачной кожей пульсировали тоненькие синие жилки…

– Перестань, – поморщился Властелин. – Не многовато ли воли берешь, девочка?

Жанну от стыда бросило в жар. Действительно, что это с ней? Ведь перед ней не просто красивый, умный, сильный, обходительный парень – это же…

– Да-да, – кивнул Властелин головой. – Вот и не забывай. Настоящим твоим оружием будет это.

Из-под длинного черного плаща он извлек тускло блеснувший в свете факелов кинжал.

– Когда я начну… Когда мы начнем, они будут защищать свой лес. Свой дом. Свой Рубеж. Но они устанут. Выдохнутся. Я постараюсь, чтобы все произошло именно так. И вот тогда в игру вступишь ты. Это просто. Раз – и в спину. Или раз – и в сердце. Или раз – и в горло. Это уже неважно – куда, главное – до смерти. У тебя получится, девочка, я в тебя верю. Все. Иди.

– Мы будем свободны! – выдохнула Жанна, не отрывая взгляда от его лица.

– Мы будем свободны, – с какой-то ленцой ответил ей Властелин. – Иди-иди. Торопись.

Когда Жанна неслышно вошла в гостиную, она увидела, как дед Авессалом медленно-медленно падает из кресла лицом вперед. Глаза деда безжизненно остекленели, из уголка рта тянулась тонкая ниточка слюны, а из носа капала густая ярко-малиновая кровь. Дед падал, но никто не торопился подхватить его – остальные члены семейства Доннерветтеров продолжали сидеть, сцепившись руками, с напряженными, искаженными болью лицами, и взгляды их блуждали где угодно, но только не в гостиной. В их глазах – Жанна готова была поклясться в этом – отражались ярко-оранжевые сполохи далеких разрывов.

Выкрикнув что-то неразборчивое, Жанна метнулась вперед, едва не выронила при этом кинжал и успела поймать деда Авессалома прежде, чем он ударился лицом о дубовую столешницу.

«Какой же он тяжелый», – мелькнула у Жанны мысль.

– Спасибо, дочка, – неожиданно спокойно сказал дед Авессалом, но взгляд его оставался стеклянным, и кровь капала все так же, теперь пятная не стол, а темно-зеленый жилет. – Но для меня уже поздно, наверное. Старый я стал, дочка, вот что я тебе скажу. Слишком, – он сделал ударение на этом слове, – слишком старый.

И больше он не сказал ни слова, потому что умер, но то, что деда Авессалома забрала смерть, Жанна поняла существенно позже. Сейчас она думала лишь о двух противоречащих вещах: «Как же ему плохо!» и «Наверное, так мне будет легче его убить», и эти две мысли никак не хотели примиряться друг с другом.

В этот момент Клара подняла голову и посмотрела на девушку мутными усталыми глазами, в которых бился огненный прибой.

«Какая же она старая», – потрясенно подумала Жанна, привыкшая за эти два дня видеть Клару Доннерветтер энергичной и бодрой.

– Если можешь – помоги, – прошептала Клара, словно не видя кинжала в руке девушки, с видимым трудом разлепляя пересохшие губы. – Мы… Мы и без тебя справимся, девонька. Раньше ведь как-то справлялись… Но нам трудно, ох, поверь, трудно.

– А что… мне делать? – спросила Жанна, сама удивляясь собственному вопросу.

– Возьми меня за руку, девонька.

Защитница Рубежа со стоном протянула ей раскрытую ладонь, и Жанна с ужасом увидела синяки там, где еще недавно Клара и дед Авессалом до скрипа зубов стискивали руки друг друга, черпая друг в друге таинственную силу, позволявшую им творить чудеса.

– Если, конечно, не боишься, – добавила она.

Голова старушки неудержимо клонилась к груди, и у Клары явно не хватало сил удерживать ее прямо. Ведь сейчас Клара Доннерветтер на самом деле была далеко отсюда, ведя бой с безжалостным врагом, старающимся измотать защитников Рубежа, лишить их остатков стремительно тающих сил.

Девушка, сама не понимая, что же делает, протянула руку навстречу дрожащей руке Клары…

…отшатнулась, вспомнив о зажатом в кулаке кинжале…

…но Клара Доннерветтер все не замечала оружия, а в ее глазах плескались волны огненного шторма, выжигая остатки надежды…

…и тогда кинжал выпал из разжавшейся ладони и, ударившись о пол, пару раз подпрыгнул и закатился под стол.

– Сейчас, – торопливо пробормотала Жанна, двигая к столу тяжелое кресло. – Сейчас, сейчас, я мигом… Еще чуточку продержитесь, и я… помогу…

Она уселась в кресло и, зажмурив глаза до того, что на обратной стороне век вспыхнули и затанцевали огненные птички, вцепилась в руку Клары. С другой стороны, словно сама по себе, поднялась рука Марии-Луизы, и их ладони встретились и слились в одно.

А потом потекли бесконечные минуты и часы, когда Жанне было очень тяжело и невероятно больно.

Но настал момент, когда все закончилось, и девушка открыла глаза.

И тотчас же закрыла снова, потому что со лба стекал едкий соленый пот. Она хотела стереть его, но высвободить руку из хватки Клары оказалось непросто. «Ох, непросто», – мимолетно подумала Жанна, все же расцепив их с Кларой ладони и стирая пот со лба. Она еще раз открыла глаза и посмотрела вокруг.

Остальные были живы, неторопливо приходили в себя, с трудом размыкали намертво спаянные на время этого странного боя руки. Жанна бросила взгляд на сидевшего напротив Элджернона и ужаснулась: побелевшее изможденное лицо, черные синяки вокруг потускневших глаз, прокушенная губа, из которой сочилась кровь.

– Неужели я выгляжу так же? – прошептала она.

Мария-Роза нашла в себе силы улыбнуться, но улыбка больше походила на оскал.

– Точно не лучше.

Тут она увидела, что дед Авессалом лежит, уткнувшись лицом в стол, и не дышит.

– Па? – спросила она. – Пап, ты чего?

– Умер наш дед, – уронив руки, прошептала Клара. – Ох, как жалко-то… И сил нет поплакать как следует…

Элджернон с искаженным лицом принялся выбираться из кресла и делал это очень долго. А когда ему наконец удалось справиться с нелегким занятием, он поднял тело отца и осторожно положил на стоящую в углу лавку. Сложил руки на груди.

Дед Авессалом мертвым взглядом смотрел в потолок.

Мария-Роза, спрятав лицо в ладонях, беззвучно вздрагивала острыми плечиками. Клара была права – на слезы сил уже не оставалось.

На лужайке перед домом послышались чьи-то шаги, дверь распахнулась, и в дом вихрем ворвался Леобальд Таммер по прозвищу Десница Света.

Его закопченное лицо мало чем отличалось по цвету от серых лохмотьев, оставшихся от щегольской рубашки, правую руку у плеча туго перетягивала повязка с расплывшимся на ней грязно-бурым пятном. Шляпы не было вовсе. Однако Леобальд находил в себе силы улыбаться, и с черного лица сияли задорно белые зубы.

– А ведь снова победили! – вместо приветствия выкрикнул он. – Клянусь, вот это была драка! Вы здесь небось толком и не почувствовали, а ведь в конце, когда ваша защита дрожать начала и Властелин послал вперед своих солдат, мы вышли и задали им трепку. Лицом к лицу, доложу я вам.

Леобальд подбоченился.

– Клинки лязгали, пули свистели, снаряды взрывались, и штыки впивались в тело! Но мы их опрокинули, клянусь, и гнали через пустыню…

Тут он осекся, увидев тело на лавке.

– Вот это да, – потрясенно пробормотал он. – Дед-то ваш… Не знал я… Простите, клянусь, не хотел…

– Чего уж тут, – пробормотала Клара. – Хорошо помер старик. До последнего держался. Мы им гордимся. Поняли? Элджернон! Мария-Роза! Слышали!

– Да, – слаженно кивнули брат и сестра.

– Так что давайте выпьем, – продолжала Клара. – За победу. И за деда Авессалома. И за нее, – она слабым кивком указала на Жанну. – Не будь ее, все совсем не так было бы, ох, совсем не так.

Тут Леобальд Таммер сделал то, чего от него никто не ожидал. Скользнув через всю комнату в стремительном полупоклоне, он упал на колено перед креслом девушки и поцеловал ее холодную, трясущуюся от усталости ладонь.

Жанна, вспомнив, что сидит в кресле босиком, в домашнем халате, с кругами под глазами, порозовела от смущения.

Но тут Элджернон принес бутылку и пять бокалов, и стало проще.

Еще был вечер. Невероятно ласковый июльский вечер, когда унялся ветер, весь день старательно дувший на восток, бросая пыль в глаза солдатам Темной Империи. Солнце медленно скрывалось за лесом, уступая место едва проглянувшей бледной луне. Клара, Элджернон, Мария-Роза и переодевшаяся Жанна вышли на крыльцо, проводить Леобальда Таммера, который опять рвался в какую-то битву, но пообещал сначала дождаться исцеления ран. Когда его силуэт окончательно растворился в вечернем сумраке, выяснилось, что возвращаться в дом никому не хочется, и они остались стоять под резной крышей маленькой веранды.

– Ну что, Жанна, – ласково спросила ее Клара. – Теперь ты вернешься домой? Или…

– Не знаю, – помолчав, ответила девушка. – Домой я не хочу. Я ведь оттуда не просто так ушла. Не ладится у меня с родителями жизнь, ох, не ладится.

Клара снова улыбнулась мимолетной улыбкой, и Жанна вспыхнула от смущения, поняв, что привыкает говорить, как Клара Доннерветтер.

– Тогда оставайся у нас, – просто сказала старушка. – Здесь, на Рубеже.

– Но ведь… – удивленно возразила девушка. – Я же пришла к вам с оружием, а вы сами говорили: на Рубеж с оружием нельзя.

– С каким таким оружием? – хитро прищурившись, спросил Элджернон, между прочим, лично вытащивший кинжал Жанны из-под стола. – Я ничего не видел. А ты, мам?

Клара помотала головой.

– Мария-Роза?

– Ничего не знаю. Какое еще оружие?

– Па?

Тут Элджернон осекся, вспомнив, что деда Авессалома с ними больше нет.

Все замолчали.

– Да все понятно, на самом деле, – махнула наконец рукой Клара. – Оставайся. Ты теперь знаешь, каково это – жить на Рубеже. Ты теперь наша. Опять же, Элджернону жениться пора, глядишь, понравитесь друг другу, что-нибудь да выйдет. Детишки пойдут.

Клара мечтательно посмотрела в синее вечернее небо и добавила:

– Внуки там всякие…

– Ну как вы не понимаете! – с жаром выкрикнула Жанна. – Вы ведь герои! Вы стоите на Рубеже, между Светом и Тьмой, и сражаетесь. А я – так, приблуда, о которой вы ничего-то и не знаете толком.

– Но сегодня утром мы были вместе, и ты была с нами, – строго возразила Мария-Роза.

А ее брат отмахнулся и просто сказал:

– Да какие мы герои? Героев не зовут Элджернонами и Авессаломами. И нас мало волнуют Свет и Тьма, ведь их вовсе нет в людях. В людях есть лишь добро и зло, а все остальное придумано, чтобы запутать и сбить с толку. Главное – любить и доверять, поддерживать друг друга. Ну, вот как мы. И как ты сегодня помогла нам. Это и есть настоящая свобода. И когда ты стоишь на Рубеже, то ощущаешь это лучше других.

– Тогда… Можно, я подумаю?

– Можно, – благосклонно кивнули все трое оставшихся членов семейства Доннерветтеров.

– В любом случае, это будет твой выбор, – добавил Элджернон. – Ты ведь – свободный человек.

Но про себя он подумал, что не стал бы возражать, если Жанна решит остаться.

 

Средисловие

Неожиданно, да? Зато оригинально. Средисловие – это примерно то же, что предисловие или послесловие, но не перед, и не после, а в середине.

С детства я хотел быть писателем.

Примерно в шесть лет я прочитал «Войну миров» Герберта Уэллса. И поспешил взяться за продолжение. На Землю, чудом пережившую вторжение марсиан на боевых треножниках, напали венерианцы на боевых четырехножниках (четыре ноги же круче трех? … или нет?)

В десять лет я прочитал «Страну багровых туч». А. и Б. Стругацких. И поспешил взяться за продолжение. Герои уже выяснили, что на Венере не живут злобные монстры, перемещающиеся на четырехножниках, и я отправил их на Меркурий. Уже и не вспомню, что они там делали, но уж точно не искали меркурианцев на пятиножниках.

В школьное время я сочинил немало шедевров. Писал их ручкой в тетрадке. В старших классах и на первых курсах университета я освоил печатную машинку. Но по-настоящему мою жизнь перевернул компьютер. До сегодняшнего дня мало что дожило из того, что было написано ручкой или напечатано на машинке. Хотя один рассказ в этом сборнике со в те самые незапамятные времена.

И была в моей жизни особая эпоха. Я участвовал в интернет-конкурсах. «Рваная грелка», «Коллекция фантазий», «Царкон» – несть им числа. Одни еще живы, а другие уже мало кто припомнит. Ах, как ломались копья! До какой приятной боли в пальцах колотили мы по клавиатурам, отстаивая понравившиеся тексты и ругая рассказы, которые казались полным отстоем.

Этот сборник на 90 % состоит из рассказов, написанных на конкурсы. Одни из них – проба пера. Другие публиковались в журналах и сборниках, в том числе как у взрослых, с гонораром. Я не стал расставлять тексты в каком-либо порядке: как собралось из разрозненных файлов, так и собралось.

Данная версия – бесплатная. В перспективе я хочу дополнить ее несколькими рассказами, которые мало кто читал. Получше отредактировать старые вещи. Может быть, написать к каждому краткую историю: как это сочинялось, по какому поводу и все прочее в том же духе.

Ну а пока этого не произошло, добро пожаловать в мои миры. Сразу вас расстрою: юпитерианцы на шестиножниках остались в далеком-далеком прошлом. Но, может быть, и без них будет интересно?

 

Равные шансы

– Деда, нам тут реферат по истории задали…

Дениска приехал со школьной компьютерной планшеткой и прямо с порога набросился на деда, отставного контр – адмирала, требуя, чтобы тот рассказал «все как по правде было, а не как в учебнике пишут». Иван Андреевич уселся в любимое кресло, затянулся дымком из любимой трубки и спросил любимого внука:

– О чем рассказывать-то? Ты мне тему реферата сформулируй.

– Нам училка сказала: любая тема из истории войны землян с покемонами.

– Денис, Денис, – укоризненно покачал головой дед. – Не училка. Учительница. Что, так и сказала – с покемонами?

– Нет, конечно. Но ты же знаешь, их все так зовут. Ну расскажи, ты же тогда воевал. Ну что тебе стоит? – затянул Дениска.

Иван Андреевич не умел отказывать внуку. Да и не было причин отказывать.

– Ну что ж, – дед еще раз вкусно затянулся ароматным табачным дымком, выпустил одно за другим несколько сизых колечек, подождал, пока они рассеются. – Давай, записывай, что ли…

И прежде чем начать говорить, задумался еще на минуту. Вспоминал.

Люди и покемоны, едва встретившись, принялись воевать. После контакта начали неторопливо и осторожно общаться, узнавая друг друга поближе. Но тут нашлась какая-то планетка, на нее высадились одновременно и те, и другие, каждый сказал, что оказался здесь раньше, и пошло-поехало. Кто на самом деле был на злосчастной планете первым, уже и не поймешь. Так же, как и не узнаешь, кто первым нажал на гашетку.

И понеслась по Галактике война.

Покемоны, разумеется, сами себя называли совершенно иначе, да и земные дипломаты обращались к ним совсем по-другому. Но эти существа как две капли воды походили на желтого зверька Пикачу из старого мультфильма, только ростом чуть ниже среднего человека. Вот какая-то бульварная газетенка их так и окрестила. Остальные подхватили. Название прижилось.

Но главная странность покрытых желтым мехом инопланетян заключалась не в том, что все они поголовно были похожи на Пикачу. Людей удивляло то, как они вели боевые действия. Превыше всего покемоны ценили равенство сил, понимая его не буквально – равное количество кораблей, пушек, торпед или живой силы. Скорее, речь шла о потенциальном равенстве. Когда разведка покемонов узнавала о том, что земным флотом командовал какой-нибудь великий стратег, против него либо выставлялся более – менее равный по способностям флотоводец, либо собиралось побольше кораблей, чтобы уравновесить военный гений землян. С другой стороны, их толковые командиры очень часто отправлялись в бой с маленьким флотом, давая противнику шанс. Или, когда считали, что слишком превосходят земной флот, просто выводили часть кораблей из боя и отправляли их на базу. Некоторые земные офицеры даже рассказывали, что с той же целью – уравнять силы – покемоны выбрасывали за борт часть боезапаса или разряжали батареи излучателей, а то и, настроившись на частоту земных средств связи, предупреждали о готовившихся атаках.

Когда земляне это поняли, то, конечно же, стали пользоваться покемоновскими слабостями.

Но воевали те здорово, этого у желтых и пушистых, с виду вполне безобидных, инопланетян не отнимешь. Иначе при таких обычаях вряд ли бы они продержались против Земной Федерации два года. Да не просто продержались, а порой даже имели немало шансов выиграть войну.

Крейсер «Вальгалла» патрулировал один из пограничных с зоной конфликта секторов, когда из гипера неожиданно вывалился вражеский рейдер-охотник и сходу бросился в атаку. Идеальная для покемонов ситуация: один на один, корабли сравнимого класса, относительно равны вооружение, мощность двигателей, энергозапас. При всех прочих равных исход схватки решало личное умение командира и экипажа.

Но этот бой сразу сложился не в пользу землян. Слишком поздно они обнаружили противника. Когда по крейсеру гремела боевая тревога, покемоны уже произвели торпедный залп и выходили на дистанцию уверенного поражения из энергетических пушек…

…Кто-то громко и от души сквернословил, кто-то остервенело стучал по клавиатуре, еще звучали приказы, и со стороны могло показаться, что капитан Рейли контролирует ситуацию. Казалось – еще мгновенье, и инженеры активной защиты своей электроникой собьют с толку мозги покемоновских торпед, а те, что обмануть не удастся, сожгут лазерным огнем. Затем вступит в бой главный калибр «Вальгаллы», и отважные десантники возьмут на абордаж разбитое корыто, еще недавно бывшее смертельно опасной боевой машиной.

Но этого мгновения у крейсера не было. Одна за другой, три торпеды пробили его корпус и взорвались в районе двигателей и энергонакопителей. Орудия крейсера так и не открыли огонь. Лишенная способности маневрировать и стрелять, «Вальгалла» была теперь не страшнее игрушечной модели боевого корабля, выставленной в магазине.

По странному стечению обстоятельств, центральный пост остался цел, капитан и большинство офицеров выжили – но командовать им уже было нечем.

– Ну что, господа, – негромко сказал капитан Рейли. – Вынужден признать, что мы проиграли. У нас не выходит даже взорваться. Я уже нажимал на «последнюю кнопку», и не один раз, но как-то все без толку.

– Ну и скрытный же вы человек, господин капитан, – восхитился старший помощник командор Лурье. – Хотели сначала взорвать крейсер, и только потом нам об этом сообщить?

– Что поделать? – пожал плечами капитан. – В таких ситуациях демократия вредна. По-вашему, стоило поставить этот вопрос на голосование?

Разговор на этом прервался – десантные боты вражеского рейдера прогрызли обшивку, и абордажная команда ворвалась на борт «Вальгаллы». В короткой и безнадежной перестрелке покемоны быстро сломили сопротивление немногих оставшихся в живых и стали хозяевами на корабле.

В плен попали четверо: старший помощник, лейтенант-артиллерист, капитан-электронщик да старшина-связист. Они практически одновременно очнулись в отсеке корабля покемонов.

В те времена земляне еще не успели до конца свыкнуться с мыслью, что они – единая раса. Стоило больше общаться с инопланетниками, чтобы осознать свое отличие от них, понять, что, несмотря на все культурные различия, англичанин и эскимос гораздо ближе друг другу, чем человек и покемон. Старший помощник командор Лурье был франкоземлянином, как тогда говорили, артиллерист Джинелли – итальяноземлянином, электронщик – вовсе марсокитайцеземлянином с простой и характерной фамилией Ли. А вот техник старшина Сидоров имел русскоземное происхождение.

Русскоземляне – очень интересный народ. Каждый по одиночке – ни много, ни мало – гений. Но стоит им собраться толпой – ох, думаешь, лучше бы не собирались. Ну да ладно, все это уже в прошлом. Сейчас как-то не принято на такие мелочи внимания обращать, да и не различишь сегодня, кто арабоземлянин, а кто – скажем, японоземлянин. Разве что еврееземляне до сих пор свою национальную идентичность выпячивают, да кочуют по космосу цыганоземляне, угоняя то, что плохо пришвартовано. Так вот, этот русскоземлянин старшина Сидоров в конце концов всех и спас. Есть в национальном характере русскоземлян такая интересная черта: находить выход в самой безнадежной ситуации, когда все американо – или германоземляне уже сели, ручки на пузе сложили и помирать собрались.

Но о том, как он всех спас – немножко позже.

– Ну, что будем делать? – едва очнувшись от шока, вызванного лучом парализатора, спросил лейтенант Джинелли. – У нас с покемонами нет никаких договоренностей об обмене пленными, да и о гуманном обращении с ними – тоже.

– Гуманное – значит человеческое, – хмуро ответил старший помощник. – Желтоухие – не люди, так что их обращение с нами человеческим быть не может. Разве что покемоновским… Интересно, нас хотя бы кормить собираются?

Электронщик Ли обвел взглядом голые стены отсека и проговорил задумчиво:

– Сомневаюсь. Лежим на голом полу. Ничего похожего на мебель нет. Туалета – тоже не видно. Лично мне этого достаточно, чтобы сделать выводы. Кстати, весьма грустные. К нам никто не собирается относиться гуманно. Неизвестно даже, говорит ли кто-нибудь из покемонов на земном языке.

Когда случилось столкновение «Вальгаллы» с покемонским рейдером, боевые действия шли очень интенсивно. Но характер боя в космосе таков, что в девяти случаях из десяти поврежденный корабль взрывался, оставляя после себя лишь обломки. Что люди, что покемоны в плену оказывались редко, и что с ними происходило – никто толком не знал. Обе воюющие стороны испытывали проблемы с переводчиками – их активно готовили, но, по крайней мере, у землян львиную долю подготовленных специалистов забирала разведка.

Четверо пленников сидели и уныло оглядывали серо-зеленые стены свого узилища.

– Может, попробовать поговорить с покемонами? – задумчиво предложил артиллерист. – Вдруг они нас поймут? И пусть тогда разъяснят наш статус. Как вы к этому относитесь, господин командор? – он посмотрел на старшего помощника. – Вы старший по званию, как скажете, так и будет.

– Разумно, – одобрительно кивнул старший помощник. – Действуйте, лейтенант

Джинелли встал, потянулся, разминая затекшие ноги (парализатор – это вам не шутки) подошел к люку и осторожно постучал по нему костяшками пальцев. Вернее, попытался постучать, потому что при этом выяснилось: изнутри люк был сделан из какого-то мягкого материала, подобного резине. Кулак лишь оставил на нем быстро затянувшиеся вмятины.

– Не выходит, – пробормотал он. – Интересно, они вообще за нами наблюдают?

Если в помещении и была какая-то наблюдательная аппаратура, то ее хорошо замаскировали. Тем более – голые стены, никакой мебели и даже никаких следов туалета.

– Есть еще предложения? – осведомился старший помощник.

В ответ только молчание.

– Чертовщина! – неожиданно взъярился лейтенант. – Как-то все это глупо, не по-человечески. Посадили, закрыли – и все. Если мы им не нужны – почему сразу не убили? Если нужны – вот, мы очнулись, где допросчики, пыточных дел мастера на тот случай, если мы откажемся отвечать, или еще что-нибудь в этом роде?

– Ну, я ведь уже говорил, – возразил ему командор. – Это не люди, поэтому и ведут себя не по-человечески. Это покемоны, и действуют они так, как им полагается. Беда только в том, что мы плохо знаем, как полагается себя вести покемонам. Вот если бы мы могли понять модель поведения врага, то, возможно, нам удалось бы извлечь из этого пользу для себя.

– Всего-то? – ехидно спросил лейтенант. – На Земле умники яйцеголовые уже сколько времени пытаются понять носителей чуждого разума. Хоть дельфина, хоть покемона. И многого они добились? Вот если о нас говорить, то для начала стоило бы увидеть покемонов живьем. А они совершенно не торопятся с нами общаться. Проклятье!

С этими словами артиллерист со всей силы засадил кулаком по люку.

Тот бесшумно открылся.

По ту сторону никого не было. Только освещенный желтоватыми светильниками коридор с рядами однообразных люков в серо-зеленых стенах.

Пока остальные ошарашенно смотрели на дело рук Джинелли, Ли подошел к люку, неторопливо высунул голову в коридор и посмотрел по сторонам.

Налево, направо – никого. Ни единой живой души.

– Вот вам и нечеловеческая логика, – нарушил молчание старший помощник. – Бросить пленных в незапертом помещении без охраны – как-то это непонятно. Ну, что будем делать дальше?

– Действуем по обстановке, – усмехнулся артиллерист.

Электронщик осторожно вышел в коридор. Очень интересно вышел – как будто заходил в воду, температура которой ему неизвестна. Вытянул над невысоким порожком ногу, носком форменного ботинка коснулся пола. Поставил ногу на ступню. И уже потом переместился за пределы отсека полностью.

И ничего не произошло. Вышел и вышел. Словно бы и не был пленным на корабле враждебной людям расы

– Значит, так, – сказал старший помощник. – По обстановке так по обстановке. Лучше делать что-то, чем тупо сидеть на месте и ждать у моря погоды. План такой: выходим отсюда и идем. Куда? Для начала – налево. Почему именно туда? Командир не обязан объяснять подчиненным смысл своих приказов. Капитан Ли, вы первым провели разведку вражеского корабля, вот теперь и отдувайтесь. Идете впереди. Замыкающим – старшина… Эээ… Ваша фамилия, старшина?

Старший помощник ткнул пальцем в связиста, который все это время, как и полагается нижним чинам, в разговор не встревал и ждал приказов от вышестоящего начальства.

Тот вскочил, вытянулся по стойке «смирно» и принялся по-уставному пожирать глазами начальство.

– Старшина Сидоров, господин командор!

– Тише, – поморщился старший помощник. – Не на плацу, да и покемоны могут услышать. Вы – замыкающий. Наша цель – вернуться на «Вальгаллу», а дальше – снова воспользуемся заклинанием «действовать по обстановке».

Однако уйти далеко беглецам не удалось. У первого же пересечения «их» коридора с другим они столкнулись с несколькими покемонами.

Когда из-за поворота на ничего не подозревающих желтоухих космонавтов в синих мундирах выскочили четверо землян, которые сейчас должны были по всем их представлениям находиться совсем в другом месте, быстро среагировать хозяевам корабля не удалось. Капитан Ли, шедший первым, лихими ударами рук и ног расшвырял двоих. Но третий юрко вывернулся и бросился в перпендикулярный коридор, а там метнулся еще куда-то. Он-то был на родном корабле, и беготня за ним вряд ли могла увенчаться успехом.

Оружия у поверженных врагов не нашлось. Как пленные ценности они не представляли, потому что никто из землян не говорил на покемонском.

Прежде, чем командор Лурье принял новое решение, неподалеку раздался топот и странные звуки, резкие и отрывистые, однако притом странно музыкальные. Будто певчая птица – дрозд или канарейка – облачилась в мундир и, вообразив себя генералом, принялась отдавать приказания.

– Бежим туда! – Лурье махнул рукой направо.

Приказы не обсуждаются. Направо – так направо. Командор, скорее всего, сам махнул рукой в эту сторону исключительно наудачу: налево уже ходили, там не повезло.

– Может, проверим, есть ли еще открытые люки? – уже на бегу крикнул Джинелли

– Или спрячемся где-нибудь, или, по крайне мере, забаррикадируемся, и пока они нас выковыряют оттуда, мы что-нибудь испортим. Все им вред будет, – согласился с ним капитан Ли.

– А если там охрана?

– Там и разберемся!

– Проверяйте, капитан, – одобрил затею командор.

Старшина Сидоров бежал замыкающим, изредка оглядываясь – нет ли погони. В офицерские дела он не лез, справедливо полагая, что выполнять приказы гораздо проще, чем отдавать их.

Погоня все еще топала где-то за очередным поворотом. Земляне продолжали мчаться по коридору, сворачивая то в одну сторону, то в другую. Только теперь электронщик бился плечом во все попадавшиеся по дороге люки, пока один из них не поддался.

– Сюда, – крикнул Ли, ныряя внутрь.

Остальные последовали за ним.

В отсеке у самого входа стоял покемон с пушкой в лапах. Электронщик выхватил у него пушку, а самому часовому поддал пинка, так, что тот отлетел в сторону.

Отсек заполняли экраны, пульты, разнообразная аппаратура, а покемонов было как раз не очень много. Но все они увешаны были какими-то значками как новогодние елки, и тут беглецы поняли, что им, наконец, повезло. Возможно.

Потому что помещение, в которое они ворвались, оказалось чем-то вроде командного центра корабля.

Несколько покемонов успели сообразить: то, что происходит – это неправильно, и потянули желтые лапы к кобурам Но Ли уже разобрался с тем, куда и как нажимать, и наудачу пальнул из захваченной пушки.

Тех, что хватались за оружие, мгновенно снесло голубоватым лучом, который видимых повреждений не оставлял, но, как выяснилось, убивал быстро и гарантированно.

– Всем стоять! – заорал электронщик. – Лапы за голову!

рал он по-своему, и вряд ли покемоны поняли его слова, но сам смысл, подкрепленный стволом пушки, был вполне очевиден. Так что потихоньку, бочком – бочком, чтобы не дай бог не спровоцировать грозного врага на стрельбу, все покемоны перебрались из-за своих пультов к стене и выстроились вдоль нее, покидав оружие на пол.

Беглецы вооружились и стали чувствовать себя более спокойно.

– Так, что тут у нас… – задумчиво проговорил старший помощник, глядя на стройную шеренгу покемонов. – Кто-нибудь говорит на земном языке?

Один из покемонов осторожно поднял лапу. Затем так же осторожно, недоверчиво поглядывая на электронщика и пушку в его руках, показал на небольшой приборчик с кнопкой, висевший на поясе его синего мундира.

– Неужели переводчик? – удивился Лурье. – Ну, включи.

Желтоухий с приборчиком опять же очень осторожно, не отрывая глаз от направленного на него ствола, нажал на кнопку.

Речь самих покемонов похожа на птичье чириканье, а приборчик на боку вызвавшегося отвечать заговорил лишенным эмоций холодным металлическим голосом с чудовищным акцентом. О построении фраз вообще говорить страшно. Уже после войны стало известно, что переводчик был экспериментальным, и одной из целей рейда атаковавшего «Вальгаллу» охотника был захват пленных для его проверки. Так что бежавшим землянам еще раз повезло. У людей-то в то время не было ничего, что хоть как-нибудь походило на покемонский прибор.

– Я переводить, – раздалось из приборчика. – Говорить с вы. Хотеть знать, почему вы поступать нечестно так?

– О чем это он? – недоуменно спросил Джинелли. – О том, что мы из плена сбежали?

– Да, – ответил покемон. – Перед бежать из плена предупреждать сторож. Дать сторож шанс. Честно так.

– Ну вы даете, – развеселился старший помощник.

Остальные тоже заулыбались. Видимо, заявления покемона, откровенно бредовые с точки зрения землянина, помогли им справиться с напряжением.

– Я вы не понимать, – ответил покемон. – Вы поведение мы неясно.

– Да это-то неудивительно. Так, отвечать быстро, ясно и не обманывать. Это понятно? А иначе – лишишься своих желтых ушей.

– Я не сотрудничать с вы, если это вредить мы. Но если я обманывать, я вы сначала предупреждать, чтобы вы иметь шанс, – гордо ответил покемон. – Мы так принято. Правильно так. Вы спрашивать.

– То есть если я спрошу тебя, а ты решишь меня обмануть, ты мне об этом предварительно сообщишь?

– Нет. Я сказать: я иногда неправда говорить. А вы решать, что правда, что неправда. Честно так.

– Ладно, учтем. Первый вопрос: можно ли заблокировать люк изнутри?

– Да. Мы это не вредить.

– Показывай.

Решив довериться инструкциям покемона, который, по крайней мере, с виду, готов был с ними сотрудничать, земляне заблокировали вход в командный центр. И выяснили две вещи. Во-первых, они правильно сделали, что поспешили с этим. Те, кто за ними гнался, обнаружили, куда делись беглецы, и попытались ворваться в захваченный отсек. Во – вторых, судя по тому, что люк с налету открыть им не удалось, покемон-переводчик не соврал.

– Так, что дальше? – старший помощник обвел взглядом подчиненных. – У кого какие идеи?

– Теперь прорываться на «Вальгаллу» смысла нет, – начал рассуждать вслух электронщик. – Может быть, заставить этих, – он махнул рукой в сторону покемонов, – отвести корабль куда нам нужно?

– Нет, – дернулся услышавший это переводчик. – Мы не делать то, что мы вред. Или обманывать вы. Честно так.

– Понятно. Значит, сами мы этим кораблем управлять не можем. Они нам подчиняться не будут, а если мы даже придумаем, как их заставить – нет никакой гарантии, что они нас не обманут.

Тут запиликала какая-то покемонская техника.

Старший помощник вопросительно посмотрел на переводчика.

– Внутренняя связь, – поспешно объяснил тот.

– Включай.

Покемон нажал что-то на пульте. Прямо в воздухе развернулось голографическое окно. В нем красовался явно пожилой уже и матерый покемон-ветеран, цветом похожий на передержанный в холодильнике лимон. Тоже со знакомым землянам приборчиком на поясе.

– Вы слышать я? – спросил он.

Его интонации беглецам были непонятны, а прибор выбрасывал из себя слова холодно, отстраненно, с металлическим скрежетом.

– Слышим, слышим, – кивнул командор Лурье.

– Наши условия: вы открывать и сдаваться. Сидеть камера пока мы привозить вы на наша планета. Там правдиво отвечать наши вопросы. Мы вы кормить, вы предупреждать мы если вы хотеть бежать. Честно так.

– Ну уж нет, – ответил старший помощник. – Мы захватили ваш командный центр, у нас в заложниках ваши высшие офицеры, так что не понимаю, почему мы должны сдаваться.

– Цивилизованное существо не мочь считать другие заложники! – их собеседник весь скривился. – То, что вы захватить центр управления, не давать вам возможности ни для что. Вы не мочь управлять корабль, вы не мочь лететь туда, куда хотеть. Даже связь быть настроенной наши корабли. Пройти четыре ваших часа, мы прожечь люк и взять вас в плен заново. Тогда мы вас связать и поставить охрана, – при этих словах покемон вновь скривился, как от зубной боли. Похоже, представление об охране или заложниках у них имелось, но они не считали, что «честно так».

– Зато пока вы не прожгли люк, мы в равном положении. Мы ничего не можем сделать вам, но и вы нам вреда не причините.

Старший помощник сделал знак, покемон-переводчик понял его и выключил связь.

– Итак, господа, – сказал старший помощник, – у нас есть четыре часа на размышление. Что будем делать?

Джинелли молчал.

Капитан Ли посмотрел на покемоновскую пушку в своих руках и пробурчал:

– Была ведь идея – врываемся, всех убиваем, все, что можно – раскурочим, а там – хоть трава не расти.

Услышавший это покемон-переводчик из ярко-желтого стал бледно-желтым.

И тут заговорил молчаливый старшина Сидоров. Все то время, пока шли переговоры сначала с одним покемоном, затем с другим – он молчал, прислонившись к стене, поигрывал доставшимся ему стволом и грозно поглядывал в сторону пленных. Но теперь, видимо, его осенила идея.

– Господин командор, разрешите обратиться?

– Разрешаю.

– Понимаю, господин командор, может, оно как-то глупо звучит, но, если я правильно этих желтоухих понял, почему бы не сделать вот так…

И он изложил свою идею.

Старший помощник Лурье подумал немного, присвистнул – и спросил покемона – переводчика, выполнит ли он то, о чем говорил старшина Сидоров. Тот подумал и ответил.

– Я мочь. Хотя я не понимать, зачем вы так поступать. Но это мы не вредит.

Еще через несколько минут старший помощник велел включить внутреннюю связь и вызвать старшего тех, кто пытался пробиться в командный центр корабля. Вновь распустившееся окошко снова продемонстрировало землянам того самого пожилого покемона.

– Вы решить сдаваться? – сразу же спросил он.

– Нет, – ответил командор Лурье.

А затем объяснил ему, что только что с борта рейдера было отправлено сообщение всем покемонским кораблям, которые это сообщение могут принять. В нем говорится, что рейдер-охотник такой-то, на борту которого находятся важные пленные, ведет неравный бой с земной эскадрой и просит о помощи. Несколько кораблей уже ответили, что мчатся на выручку и будут не позже чем через три часа.

– Но… Нечестно так, – непонимающе сказал покемон. – Мы тогда иметь над вы слишком большое преимущество, – и снова повторил. – Нечестно так.

– Вам виднее, – философски отметил старший помощник. И вновь велел отключить связь.

После чего оставалось только ждать.

Еще через пятнадцать минут с той стороны люка вновь захотели общаться. Покемонский офицер сообщил: чтобы уравнять силы, с борта «Вальгаллы», система связи которой благополучно сохранила работоспособность, была установлена связь с кораблями Земной Федерации. Их командирам в общих чертах обрисовали положение дел, передали координаты и сообщили приблизительную информацию о силах покемонов.

Конечно, земные офицеры сильно подозревали сначала, что это – ловушка. Поэтому кораблей нагнали туда побольше, чем предлагалось покемонами, да и не очень торопились, но все равно успели вовремя.

А боя не произошло.

Земной адмирал, убедившись, что его никто не обманывает, предложил, прежде чем открывать огонь, провести переговоры и обсудить возвращение пленных.

И, слово за слово, выяснилось, что, как офицеры Земной федерации недовольны своим правительством, так и покемоны, в общем-то, от действий своих покемоновских политиков не в восторге. Военные по обе стороны фронта считают, что захудалая планетка, на которой и ресурсов полезных-то практически нет, слабо годится на роль яблока вселенского раздора.

Поэтому был составлен заговор.

Конечно, друг другу земляне и покемоны поверили не сразу, и еще были бои, были жертвы. Однако настало время, и в Земной Федерации и у покемонов одновременно грянул военный переворот.

Только покемоны и здесь учудили. У землян все произошло так, как и полагалось. Неожиданно поднялись, неожиданно наставили на правительственную планету пушки, неожиданно сменили власть. А покемоновские заговорщики вместо этого отправили своему правительству сообщение, в котором говорилось: господа министры, такого-то числа мы имеем честь поднять против вас восстание; если вы собираетесь сопротивляться, предлагаем вам поделить флот и армию пополам и выбрать ту половину, какая вам больше нравится. Потом повоюем и разберемся, кто прав, кто виноват. Честно так.

К счастью покемоновское правительство предпочло по-тихому уйти в отставку, и союзные Земле желтоухие победили. Настали опять во вселенной тишь да гладь, да Божья благодать.

– Деда, а что, если поднять восстание и правительство поменять, от этого лучше будет? – спросил Дениска, полагая, что история закончилась.

– Как тебе сказать, внук, – задумчиво протянул дед. – По крайней мере, нам тогда так казалось. Ты в реферате про это лучше не пиши. Учительница скажет: мол, больно умный. На самом деле от ситуации зависит, но об этом вам еще в школе расскажут. Сейчас нам важно то, что старшина Сидоров в виде поощрения направлен был в офицерскую школу, закончил ее и долго еще служил Земной Федерации.

И с этими словами отставной контр – адмирал Иван Андреевич Сидоров вновь затянулся дымком из любимой трубки.

 

…умирает последней

На пустыре за рыжими от ржавчины гаражами Лелик и Барбос учили чурку. Чурка стоял на коленях у облупившейся стены трансформаторной будки. На стене за его спиной оставшееся неизвестным дарование когда-то изобразило приветственно растопырившего лапы медведа, а другой точно такой же гений, явно только-только переваливший границу периода полового созревания, пририсовал медведу гигантский член. Поставленная на колени жертва страдальчески тянула:

– Ну за что… Отпустите меня…

Совсем недавно Лелик с Барбосом, в меру синие в связи с окончанием учебной недели, подцепили парочку девиц на углу Рылеева и Тверской, известном, как Шмарный перекресток или просто шмарник, и бодро топали в сторону дома. Девицы, кстати, были вполне ничего себе, а то на шмарнике иногда попадаются больные, и даже, судя по слухам, можно порой мутантку встретить. Не удивляйтесь, времена трудные, всякое случается, а больным и мутантам тоже жить хочется.

Я шел чуть позади и слушал, как пацаны виртуозно увешивают лапшой прелестные девичьи ушки. Тут нас обогнал тот самый чурка, над которым они сейчас куражились.

Темно-серый комбинезон с оранжевыми вставками, втянутая в плечи голова, настороженный взгляд зверя, каждый миг готового к травле… Кажется, он работал здесь дворником. Смутно-смутно, где-то на грани между правдой и неправдой, маячило в сознании, что раньше дворником у нас был старый дед, длинный, тощий и сморщенный как высохшая до каменной твердости селедка. Но он куда-то исчез, то ли умер, то ли переехал, и убирать двор взялся этот чучмек.

Многие, кстати, исчезли. Была война, потом, говорят, на какой-то атомной электростанции рвануло почище твоего Чернобыля, и через какое-то время оттуда полезли мутанты. Сам я своими глазами их не видел, но Санька Кацман, попавший на срочку в те края, вернулся домой, не дослужив почти полгода – комиссовали по дурке. Когда на него на краткий миг снисходило просветление, Санька, еле шлепая губами и с трудом подбирая слова, мычал такое, что потом ночью снились кошмары. Не раз после Санькиных рассказов я просыпался с криком, хотя вряд ли смог бы внятно ответить на вопрос, что же видел во сне.

С другой стороны, вот были люди – и вот их не стало. Только изредка, всплывают из глубин памяти лица, кружатся горстью осенних листьев на ветру, а кто они, откуда я их помню – бес разберет. Я, кстати, не уверен, что с легкостью скажу, когда умерла мать. Что уж тут говорить про каких-то незнакомцев. Но от нее хотя бы фотокарточки остались, а многих я не могу найти даже на фото. Такое ощущение, словно все, о ком сохранились хотя бы чуточку светлые воспоминания, куда-то исчезли. Где они, любящие родственники, добрые учителя, верные друзья, какие-то случайные, но такие симпатичные знакомые? Как будто их однажды просто вырезали из мира, и остались вокруг меня лишь люди мрачных тонов. Впрочем, чего уж там, я тоже не святой.

Чурка, шаркая заношенными разбитыми сапогами, торопился по своим дворницким делам, держа в руке растопырившую жесткие прутья метлу.

– Дай метлу, – выкрикнул Лелик ему вслед.

– Зачем она тебе? – спросил чурка, не оборачиваясь и ускоряя шаг.

– Девки на ней летать будут, – заржал Лелик в спину дворнику.

Девчонки залились смехом, хватаясь друг за друга, чтобы показать всему миру, как им весело. Даже Барбос, вообще редко улыбавшийся, растянул рот и пару раз коротко хыкнул: ххы, ххы.

Дворник еще больше втянул голову в плечи и удивительным образом стал похож на облачившуюся в рабочий комбинезон черепаху.

– У, бля, – выдохнул Барбос. – По городу спокойно пройти нельзя, везде эта нерусь.

Тут он заметил меня.

– Вован, а ты чего один? Шмару себе не нашел? А мы уже вот… Ищи себе девку и присоединяйся.

– Некогда мне, – соврал я. – Я до магазина, потом по делам.

– Дела у него, – буркнул Лелик. – Умный ты, Вован, слишком. Оно, конечно, полезно бывает, только всему должно быть свое время. Слышал такое: каждой вещи свое место под солнцем?

– Из Библии? – напряг мозги Барбос.

Вид у него был такой, словно он успел уже после шараги забить косяк и выкурить его.

– Типа того, – отмахнулся Лелик. – Опять, небось, Вован, хочешь за книжки засесть? Ну смотри, ты за себя, конечно, сам решаешь. Только не заметишь, как жизнь пройдет, и вспомнить-то нечего будет. Бери с нас пример: отучились в технаре – и все, мы вольные птицы, пора, брат, пора, по бабам и так далее. Ну, бывай.

Он вяло поднял руку и изобразил, что машет ей. Я махнул в ответ и, чтобы не продолжать разговора, действительно свернул к магазину. Там очень удачно собралась очередь из нескольких заторможенных бабулек, которым не столько нужны были хлеб и молоко, сколько возможность обменяться друг с другом последними сплетнями. Наконец, купив пачку пельменей и решив, что Лелик с Барбосом вряд ли сидят сейчас на лавке у подъезда, я поспешил к дому.

И свернув на узкую тропу между гаражами и трансформаторной будкой, по которой рисковали ходить лишь обитатели нашего квартала – любой другой, напоровшись здесь на пацанов из квартальной кодлы, мог быть, в зависимости от времени суток, быть избит, ограблен, а то еще и что похуже – так вот, свернув на эту тропу, я увидел, как Лелик с Барбосом учат стоящего на коленях чурку.

Значит, они решили-таки подарить себе и девчонкам бесплатное развлечение. Аттракцион «Реальные пацаны поражают дракона». Хотя мне-то что? Чурка – он вообще человек ли? Если человек, так пусть, гадство, встает на ноги и дерется, как и полагается сапиенсу. Не хочет драться – сам виноват. Мое-то какое дело? Человеку – человечье, но рабу однозначно рабье. Не убьют ведь они его в конце концов.

…так я убеждал сам себя, а ноги несли меня ближе к гаражам.

– О, – заметил меня Лелик. – Вот и Вован нас догнал. Хочешь чурке в дычу дать? Он хороший чурка, смирный. Ты ему по харе, а он тебе – спасибо. Правда, урод? Ну? Не слышу…

Он наклонился и сунул дворнику под нос кулак, украшенный стесанными о боксерскую грушу и чужие лица костяшками. Дворник побледнел и кивнул.

– Молодец, – довольно осклабился Лелик. – А теперь словами, тварь, словами.

– Я хороший, – едва не плача, прошептал дворник и натурально шмыгнул носом.

– Слышь, Лелик, – нетерпеливо сказал Барбос. – Или давай его отхреначим, или ну его уже. Девки стынут, водка греется, а он тут соплями исходит.

Девчонки стояли рядом и смотрели, глупо хихикая. В их глазах, наверное, пацаны и впрямь выглядели героями.

Лелику явно хотелось пойти домой, пить пиво и щупать девочек, но точно так же ему не хотелось расставаться с новой игрушкой.

– Ты у меня, сука, не соплями сейчас – кровью изойдешь, – пообещал он дворнику и занес ногу для пинка.

Чурка зажмурился и часто-часто хрипло задышал. На худом горле подрагивал кадык, как будто стоящий на коленях человек чем-то подавился и никак не мог пропихнуть помеху в горло.

Я не знаю, почему поступил так, как поступил. Совесть проснулась, что ли? Видал я эту совесть в гробу в тапочках известного цвета. С детсадовских времен помню, нас учили: нужно помогать слабым, защищать их от тех, кто сильнее. Но это никогда не шло дальше слов, а что такое слова? Так, колебание воздуха.

Просто я шагнул вперед, зацепил носком ботинка Леликову щиколотку и дернул на себя. Тот, конечно, не удержался на ногах и, нелепо взмахнув руками, шмякнулся оземь. Девчонки сначала по привычке прыснули, но, сообразив, что случившееся поводом для веселья назвать нельзя, мигом замолчали.

– Ты чего, Вован, – недоумевающе поинтересовался Лелик, поднимаясь и отряхивая порыжевшие от пыли штаны. – На клоуна не доучился, что ли?

Набычившийся Барбос молча пошел ко мне. Он двигался неотвратимо, как та машина для сноса домов, у которой на длинной стреле раскачивается тяжеленная дура.

Чурка, удивленный тем, что пинка не случилось, открыл глаза. А я быстро шагнул назад, стараясь удержать всех в поле зрения.

– Хорош, пацаны, – как можно более мирно сказал я. – Повеселились – и хватит.

– Не, ну я не понял… – буркнул Барбос. – Ты что, чурку пожалел?

Это была хорошая метла, фабричного производства, изготовленная по последнему слову двороуборочной техники. Про нее все уже забыли: и дворник, бросивший ее, когда началась вся эта заваруха, и Лелик, предлагавший девчонкам на ней полетать. А я вот вспомнил.

Будь она просто палкой с наломанными с ближайшего дерева прутьями, как попало притянутыми накрученной проволокой, многое пошло бы иначе. А у этого шедевра, созданного для облегчения труда дворников, черенок входил в специальное гнездо – и, соответственно, точно так же легко выходил, если отщелкнуть простенькую приспособу. Я наступил на синтетические псевдопрутья, наклонился, взялся за черенок и потянул. Мгновение – и у меня в руках полтора метра крепкого дерева.

Импровизированный шест описал полукруг, повинуясь едва заметным движениям руки. Лелик и Барбос попятились – знали ребятки, что Вован уличные драки не жалует и в разборках район на район старается не участвовать, но и в тренажерный зал ходить не забывает, а уж у седого Степаныча, который, по слухам, в молодости еще в полулегендарном Афгане повоевал, перенял не одну премудрость. А что поделать? Жизнь такая наступила: хочешь жить – умей вертеться, бегать, прыгать, махать руками и ногами, а также многое другое.

– Лапы уберите, – велел я, неторопливо вращая шест и стараясь двигаться так, чтобы жужжащий полуразмытый круг все время оставался между мной и ними. Но Барбос, похоже, и правда был по укурке.

– Ну ты дебииил, – сообщил он мне, – и вдруг протянул руку, словно хотел схватить меня за отворот куртки.

Если сунуть карандаш в вентилятор, раздастся надрывный визг, во все стороны полетят щепки и осколки графита, у вас в ладони останется измочаленный обломок, а вентилятор, прожевав помеху, будет трудиться дальше. Рука – не карандаш, и оторвать ее мой шест, конечно не мог, но треск сломавшейся кости прозвучал очень громко.

Плоское невыразительное лицо Барбоса стремительно побелело. Он отскочил назад.

– Вован, ты что? – недоумевающее спросил Лелик. – На кой тебе этот чурка сдался? Мы же с тобой в детсаде на соседних горшках…

– Убирайтесь!

Надо ковать железо, пока горячо. Шест метнулся вперед, выплясывая у самого леликового носа.

– Пшли вон!

– Идем, Барбос!

Лелик подскочил к приятелю, обнял за плечи, потащил от меня прочь. Тот лениво вырывался, вихляющиеся движения откровенно выдавали, что Барбос закинулся косячком местной шмали – на чуйский или афганский план у наших пацанов бабла не хватит.

– Мы с вами пойдем, мальчики? – пискнула одна из девчонок.

Барбос, держа на весу сломанную руку, завернул такую матерную тираду, что все боцманы мира от зависти согласились бы быть вздернутыми на каких-нибудь бом-брам-стеньгах. Лелик оттаскивал его, и через несколько шагов мой неожиданный противник, наконец, сдался и перестал вырываться.

– Так, здесь у нас что? – я повернулся к дворнику. Тот все еще стоял на коленях. – Живой?

– Угу, – только и ответил тот.

Посмотрел я на него, и тут на меня накатило. Ей-богу, так захотелось, точно Лелик несколько минут назад, размахнуться и от души врезать ногой по этому смуглому лицу, перечеркнутому тонкой стрелкой черных усиков. Я же из-за него хер знает в какие проблемы влезаю, а он и пальцем не шевельнул, чтобы вмешаться.

Как накатило, так и схлынуло. Каким-то чудом я сдержался и велел ему:

– Вставай.

Тот покорно поднялся. Тоскливый взгляд блуждал где-то у носков пыльных сапог.

– Ты зачем мне помогал? – угрюмо спросил чурка, не поднимая глаз.

– Хэ бэ зэ, – так же угрюмо ответил я.

– Что?

Прав Барбос: эта нерусь элементарных вещей не понимает. Я тяжело вздохнул и популярно объяснил:

– Хэ бэ зэ значит «Хто бы знал». Доступно?

– Нет, – помотал головой чурка. – То есть это доступно. Зачем помогал – недоступно.

– Да правда не знаю, – едва не выкрикнул я. – Дурак потому что. Я дурак, ты дурак, и мы оба с тобой дураки. И вообще, тебе-то какая разница, представитель, блин, нетитульной нации?

На «представителя нетитульной нации» он, похоже, даже не обиделся, как не обижался раньше на «чурку», «нерусь» и «урода». Они терпеливые, подумал я. Терпели, терпят и будут терпеть дальше, тоже без особой цели, раз за разом покорно опускаясь на колени и точно также вставая с коленей, когда давление чуточку ослабнет. Нет у них никакой надобности торопиться. У них, наверное, даже время течет иначе. И кто из нас прав? Кто больше матери – истории ценен?

Вместо ответа дворник продолжил изучать глазами потрескавшийся асфальт.

– Все, пока-пока. Счастливо оставаться. И учти: в следующий раз я тебя вытаскивать не стану. Сам крутись. Ты, блин, мужик или где?

– Мужик, – обреченно согласился чурка.

Я повернулся и сделал несколько шагов.

Он пошел за мной.

Я остановился и посмотрел на дворника.

– Так. Вроде, все ведь выяснили. Что еще?

– С тобой пойти хочу, – вдруг сообщил он, все так же не поднимая глаз от пыльного асфальта.

– Зачем?

– Нужно.

Этого еще не хватало. Навязался на мою голову. Нет, я понимаю – мы в ответе за тех, кого приручили. Но какого беса этот взрослый тип за мной увязался, как будто я теперь должен заменить ему отца с матерью. Ничего себе перспектива: стать нянькой при здоровом мужике. Или он гомик? Я серьезно, мало ли, как у них там на востоке положено. Я же не знаю, Восток-то – всем известно – дело тонкое. Или он какой-нибудь скрытый мутант, жертва радиации, хлопнувшей его со всей дури по мозгам? В новом сером мире, что пришел на смену полузабытому многоцветному прошлому, возможно и не такое.

Ну и ладно. У подъезда я его отошью и хлопну дверью перед носом. На кой ты мне сдался, дворник?

Когда мы подходили к подъезду, запиликал мобильник. Я поднес трубу к уху.

– Да, Кать?

– Ты совсем на голову стукнутый? – устало поинтересовалась трубка катюхиным голосом.

– Нет, – осторожно сказал я. – Не совсем. И вообще, по-моему, совершенно не стукнутый. А что?

– Да то, что ты или псих, или суицидник, – чуть ли не завизжала Катюха.

Мне даже захотелось отшвырнуть мобильник как можно дальше. Я еще не успел ничего сказать в ответ, а Катюха продолжала:

– Зинка позвонила, вся в слезах, говорит, что ты сломал Барбосу руку, а тот поклялся тебя урыть. Вовчик, это правда, что вы с ним из-за какого-то чурки-дворника поцапались?

– Правда.

– Вот, – из катюхиного голоса исчезли визгливые нотки, и в нем прорезалась откровенная тоска. – Вот. А говоришь, что не псих. Зачем я только связалась с тобой, идиотом. Больно ты умный, как я погляжу.

– Катя, – поспешил я вклиниться в возникшую на миг паузу, – ты уж определись, я идиот, или умный, ладно? А с Барбосом договорюсь как-нибудь.

– Конечно, договоришься. Сейчас. А завтра еще что-нибудь выкинешь. Нет, ну на кой тебе этот дворник сдался, кто он там, таджик или узбек? Пойми, Вовчик, я за тебя, конечно, боюсь, все-таки. Но и за себя боюсь тоже. Не хочу быть спутницей жизни вечному борцу за права людей. И ладно, если бы людей, а то лезешь спасать бездомных кошек и безродных приблуд. Кто следующим будет? Мутант? Извини, Вовчик, но на это я не подпишусь.

Я подумал, что надо сказать хоть что-то, но на панели телефона мигнула надпись: «Абонент прервал разговор». Мои пальцы торопливо нащелкали катюхин номер – в ответ мобильник разразился долгой переливчатой трелью: не хочет со мной разговаривать. Вот еще одна беда на мою голову. Я сунул телефон назад в карман, вынул электронный ключ – таблетку, приложил к считывающему устройству, дождался, пока откроется дверь, и вошел в подъезд. Тут настырный дворник торопливо вставил ногу в щель между косяком и дверью.

– Ты куда? – зло спросил я.

– С тобой. Поговорить хочу, я же сказал, что нужно.

– Мужик, – терпеливо сказал я. – Я тебе помог? Помог. Что еще тебе надо? Из-за тебя я уже поссорился с ребятами, которые не дураки начистить кому-нибудь рыло. Из-за тебя со мной не хочет общаться моя девушка. Может, тебе, все-таки, звездануть с ноги, чтобы ты понял, нерусская морда, что ты не в тему?

И тут, наконец, чурка оторвал взгляд от носков своих сапог и бледно – серого асфальта и посмотрел мне в глаза. Я отшатнулся, таким обжигающим показался мне черный огонь, плеснувший в лицо. Если он может делать такие штуки, подумал я потрясенно, почему же он позволял Лелику с Барбосом так измываться над собой?

– У тебя дома поговорим, – жестко сказал дворник и подтолкнул меня к лестнице. А еще мгновение спустя это был все тот же чурка, ссутулившийся, с бесхитростным тоскливым взглядом, в котором не было никакой силы.

– Он тебя убьет.

Когда я услышал эти слова, то понял: он не просто так говорит. Это не предположение. Это не вывод, который можно сделать из недолгого общения с Барбосом. Это четкое предсказание будущего, причем будущего ближайшего, и цыганским гадалкам и думать нечего тягаться в точности с прогнозом обычного дворника.

Обычного ли?

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, – просто ответил чурка. И добавил:

– Потому что я – ангел.

– Ты псих, – без особой убежденности огрызнулся я. – И я псих, потому что сейчас с тобой разговариваю. У ангелов крылья и нимбы.

– Да? – прямая жесткая линия рта чуть изогнулась, притворившись улыбкой. – Ты много ангелов видел?

– Если ты ангел, почему не улетел на небо, когда они заставили тебя встать на колени? Почему не поразил их огненным мечом? Ты поможешь мне всей своей ангельской силой, когда, как ты говоришь, Барбос придет меня убивать?

Даже тень улыбки исчезла с лица, а в глаза вернулись тоска и затравленность.

– Я падший ангел. У меня нет крыльев, а силы – лишь самая малость. В наказание. Чтобы я никогда не забывал, кем был и кем стал.

Честное слово, если бы не убежденность, с которой он говорил, и, самое главное, не взгляд, которым он обжег меня у двери подъезда, я бы собственноручно выкинул его из окна, а затем пошел к Барбосу мириться. Я плеснул себе в кружку кипятка, ложкой придавил ко дну пытающийся всплыть чайный пакетик и посмотрел в его бесстрастное лицо.

– И за что же тебя наказали?

– За грех. Понимаешь, был Армагеддон…

Я едва не подавился чаем. Закашлялся, торопливо глотая обжигающую жидкость.

– Ты что за пургу несешь?!

– Да не пургу!

Его восточную невозмутимость как ветром сдуло. Он порывисто наклонился вперед, уперся ладонями в стол, приподнялся. Я хотел отвернуться, но не успел – по лицу опять мазнуло знакомым черным огнем.

– Вы проиграли Армагеддон. Да что там проиграли! Вы его попросту не заметили. Были войны, болезни, голод, брат восставал на брата – все было. Ты что же думаешь, на каждом из событий бог аккуратно вешал табличку: Армагеддон, акт третий? Ну уж нет, слышали лишь те, кто имел уши. А мы ходили среди вас и смотрели: ага, вот этот – грешник, такой закоренелый, что с ним и одним воздухом дышать-то противно. А вот этот – да, не праведник, но где ж их, праведников-то, взять? Запишем в Книгу Жизни, он достоин попасть в Царство Божье. И забирали, забирали их с собой, и возвращались за следующими. А я… В какой-то момент я поддался на соблазны того, кого лучше не называть по имени, и отказался выполнять свою миссию. Пришел к престолу и сказал: я не хочу больше судить, ибо как можно рассудить всех на агнцев и козлищ, ведь у каждого своя правда.

– Погоди, – не понял я. – Что еще за престол?

– Что за престол? – удивленно переспросил чурка – дворник. – Божий, конечно. И он отнял у меня крылья и послал в ад.

– что-то я совсем запутался. Причем тут ад? Мы же с тобой…

– Ну ты точно дурак, – перебил он меня. – До тебя до сих пор не дошло? Я же почувствовал твои мысли, когда проходил мимо. Ты еще думал, куда исчезли все люди, с которыми тебе нравилось общаться, почему ты едва помнишь их? Так вот, их забрали. Да-да. На небеса забрали. А остальных оставили. Потому что не заслужили. Нечего Барбосу и Лелику в раю делать. И теперь ад внутри вас, и вокруг вас. Вы сами – свой ад.

– А я? – даже горло сдавило от жгучей обиды. Значит, я тоже, выходит, грешник, и мое место – в пекле, пусть в этом пекле на самом деле нет ни сковородок, ни чертей. – Я-то почему…

Он опять не дал мне договорить.

– Погоди. Видишь, даже бог понимал, что всех, кто заслуживает рая, ангелы отыскать не могут. Слишком много вас, понимаешь? Когда он отнял мои крылья и проклял на жизнь в аду, то сказал мне, что есть лишь один способ заслужить прощение. Найти того, кого не смогли отыскать прочие ангелы. Найти забытого в аду человека, достойного спасения, и привести его к престолу. Тогда я буду прощен. Может быть, ты…

Он замолк, а я посмотрел на его лицо и увидел в глазах исступленную надежду.

– Ну предположим… – Я слышал где-то, что с сумасшедшими лучше соглашаться. Давай, я с тобой соглашусь. – Как тебя зовут? По – ангельски?

– Ты не выговоришь. Человеческое горло не может издавать такие звуки. Зови меня Саид.

– Хорошо, Саид. Будем считать, что я и есть тот самый, достойный спасения, о котором в суматохе забыли. Мне это даже нравится. Что дальше-то делать? Как попасть к этому твоему престолу?

– Это не мой престол, – поправил меня чурка, утверждавший, что он – падший ангел по имени Саид. – Это Его престол. А как туда попасть… – он пожал плечами. – Для смертных туда есть лишь один путь. Через смерть.

– Вот это здОрово! – развеселился я. – Ты предлагаешь мне ждать, пока я умру? Вообще-то, я надеюсь прожить еще…

Я осекся, вспомнив стычку с пацанами. «Он тебя убьет», с мрачной убежденностью сказал дворник, и в тот момент я ему поверил. А сейчас? Верю ли я ему сейчас?

Нет, конечно! Какой бред!

– Мне кажется, – сказал дворник, – тебя не ждет долгая жизнь и спокойная смерть в собственной кровати.

– Да? И что ты предлагаешь?

Он не ответил. Только зачем-то посмотрел на открытое окно, в которое, как мне подумалось лишь несколько минут назад, я мог бы вышвырнуть его, чтобы помириться с Барбосом. Я сначала не понял, а потом…

– Ну ты скотина! – взревел я и вскочил на ноги. – Слушай, суицидник, ты какой-нибудь сектант? Нам про раскольников в школе рассказывали, как ихние старцы сначала устраивали сожжения, а потом сбегали через какую-нибудь дыру – оба-на, вернулся с того света, чтобы еще сотню-другую сжечь. Хер его знает, может, у вас тоже такие фишки бывают? Хочешь, чтобы я тебе поверил и в окно выпрыгнул. Неет, дружок, не выйдет. Да какой ты, нахер, ангел! Точно, какой-нибудь мутант недоделанный!

Чурка невозмутимо сидел передо мной. Все с тем же отстраненным выражением на лице, которые, честно говоря, начало мне уже надоедать, он флегматично пожал плечами.

– Я все рассказал. Теперь твое дело, верить или не верить.

– Вот, значит, как ты заговорил? – я вцепился в край стола так, что пальцы побелели. Мне очень хотелось сделать шаг и от плеча вмазать кулаком в это бесстрастное смуглое лицо. – Только не будет по-твоему. Все по-другому будет. Сейчас ты встанешь и уйдешь. Чтоб я больше не видел морды твоей в моей квартире. И всем будет лучше, и тебе, и мне, если ты вообще свалишь отсюда куда подальше, чтобы ноги твоей в нашем квартале не было. А потом я пойду к Барбосу…

– Поздно, – спокойно сказал Саид. – Они уже идут. Ты разве не слышишь: они уже поднимаются по лестнице?

Я замолчал и прислушался. То ли у чурки слух был лучше, то ли он опять обратился к своим загадочным способностям, но сначала я не услышал ничего. А когда я решил, что он сказал это лишь для того, чтобы оттянуть неизбежное вышвыривание из квартиры, в дверь забарабанили сразу в несколько кулаков.

Я, мысленно кляня и себя, и Барбоса с Леликом, и психанутого чурку, подошел к двери и выглянул в глазок. Точно, Барбос привел с собой еще троих пацанов из кодлы нашего квартала. Один прийти не рискнул, значит, боится. На мгновение я почувствовал мимолетную гордость.

– Тебе чего, Барбос? – грубо спросил я.

– Открывай, падла, – взревел тот. – Открывай!

Он гулко бухнул в дверь кулаком. Левым. Правая рука, как я мог разглядеть в глазок, висела на аккуратной бинтовой перевязи. И как он только успел так быстро?

– Вован, открой, сука. Мы тебя больно бить не будем, разве что руку сломаем. Все честно, ты мне, я тебе. А чурку твоего мы точно замочим.

– Ну что? – я повернулся к дворнику, называвшему себя ангелом. – Слыхал, что мне Барбос предлагает? Убивать он меня вроде не планирует. Скажи мне, почему из-за тебя я должен ссориться со старым приятелем?

– Так ты же сам сказал, – Саид опустил глаза, изучая старый выцветший линолеум. – Потому что ты – дурак. Ты что, действительно ему веришь?

– Ценный ответ, – хмыкнул я. – Почему бы мне ему не верить?

– Вполне себе ответ, – не согласился он. – Если бы верил, давно бы дверь открыл. А так… – он дернул костлявыми плечами. – Тебе же с ними душно. Ты же сам видишь: они пустые. Одни оболочки, и те едва не насквозь просвечивают. Это разве люди?

Я неожиданно рассердился.

– А ты сам? – заорал я на него. – Ты же, если тебе верить, сам не человек! Что ты о людях знаешь? Указывать тут еще вздумал! Ты, ангелок, когда с небес падал, головой не сильно ли ушибся?

– Эй, вы, там! – заорал Барбос из-за двери и еще раз шарахнул по ней кулаком так, что по всему подъезду разлетелось эхо. – Вован, так тебя за ногу, а потом еще разэдак! Ты что, в натуре, не всасываешь, что на всю жизнь от меня в квартире не спрячешься? Открывай, мудила.

Я проигнорировал барбосовы угрозы, отвернулся от двери пошел обратно в комнату, двинув плечом стоявшего на пути дворника.

– Ну? – поинтересовался тот. – Что надумал?

– Позвоню в ментовку. Спасать людей – это, вообще-то, их работа.

– А разве, – поинтересовался за моей спиной Саид, – это по пацанским понятиям, а? Своих-то сдавать?

– Пошел ты, – огрызнулся я, и тут в ментовке кто-то взял трубку. – Да, девушка, я в милицию звоню. Ко мне в дверь ломятся… Что? Да, дверь железная, крепкая? Кому? Мне? Мне двадцать. Их четверо. Что? Но, девушка…

На том конце сбросили вызов. Трубка запульсировала частыми звоночками: пии-пии-пии.

– Вот так, – стараясь выглядеть как можно более спокойным, объяснил я чурке. – Мне сказали, что я молодой здоровый мужчина и должен быть в состоянии сам разобраться в своих проблемах со сверстниками. Милая девушка еще прибавила напоследок: Ну не убьют же они тебя, в конце концов.

Я невесело хохотнул.

Тут на дверь обрушился новый град ударов. Судя по силе и частоте, Барбос повернулся к ней задом и принялся со всей молодецкой дури лупить по двери каблуком.

– Я тебе предложил, – тихо сказал чурка. – Чего ты боишься? Хуже не будет, я тебе обещаю.

– Да? – я пристально посмотрел на него. – Просто я не верю. Ну… Не то, что совсем не верю, но и полностью поверить не могу. Может, для вас, ангелов, это нормально: раз – и на тот свет. А по мне, это как-то не по-людски.

Каблук Барбоса колотил в дверь: бумм! буммм! бумммм! Это начинало действовать на нервы.

– Не веришь, говоришь? Значит, с верой у тебя отношения не сложились, – мрачно прокомментировал чурка.

– Любовь меня сегодня кинула сама, – подыграл я ему. – Теперь можно говорить только о надежде.

– Выходит, – он прищурился, и его узкие глаза превратились в тоненькие-тоненькие черточки, – надежда у тебя осталась?

Хороший вопрос. Спросил бы что попроще. Я вздохнул и обвел взглядом свою клетушку. Давно вышедший из моды и продавленный диван, самодельный книжный стеллаж, старый компьютер, массивный письменный стол с выдвижной тумбой – вот и все, что у меня есть. А есть ли у меня надежда? Да кто ж ее знает-то…

Ну что ж. Коли мне популярно объяснили, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, займемся-ка мы этим самым спасением. Я с грохотом обрушил на пол табуретку и принялся откручивать ножку. Ножка не поддавалась, пришлось остервенело дернуть ее вправо-влево, после чего резьба поддалась, и дело пошло быстрее.

– Это еще зачем? – чурка присел на корточки рядом, с интересом глядя на то, что я творю.

– Барбос прав, – отозвался я. – Мы не можем сидеть здесь вечно. К тому же, даже если мы с ним и помиримся сегодня, вряд ли он навсегда забудет, что произошло. В этом Катюха полностью права. Вот только в окно мне прыгать не хочется. Не мое, это, понимаешь? Я еще потрепыхаться хочу. Если, как ты говоришь, все равно помирать… Я сейчас открою Барбосу дверь, а ножка от табуретки – это для убедительности. Она хорошая, ножка-то. Табуретка старая, ножка металлическая, тяжелая, и в руке хорошо лежит.

– А потом? – спросил Саид.

– А что потом? А потом – конечно, только надежда. Она, как известно, умирает последней. Если, по твоим словам, к какому-то там престолу попадают после смерти, то лучше уж так, чем прыгать в окно. Мне даже из ада хочется уйти красиво. Русские, блин, не сдаются.

Чурка выслушал меня. Протянул руку к трехногой табуретке, погладил одну из ножек кончиками пальцев.

– Тяжелая, говоришь? – вдруг ухмыльнулся он, и глаза падшего ангела полыхнули черным огнем. – В руке хорошо лежит, да? Нерусские, знаешь ли, тоже не сдаются. Ты же не против, если я одну для себя откручу?

 

Проще простого

Был обычный городской летний вечер, когда за окном звенят комары и трамваи, ветер несет с улицы запах цветов и выхлопных газов, а луну не видно потому, что горят фонари.

– Ты обещал мне рассказать все, от начала до конца, – напомнила ему жена.

– Было дело, – отозвался он. – Только давай от начала до конца я не буду – слишком долго получится. А ты меня знаешь, мне только дай волю.

– Точно, – рассмеялась жена. – Потом не остановишь. Ладно, пусть будет так, как тебе удобнее.

Она забралась с ногами в кресло, подперла острый подбородочек изящной ладошкой, уперев локоток в подлокотник.

– Давай-давай, – подмигнула она, – я жду.

– Ну что ж… Наверное, все началось с того, что магистр Виллем Кантертайн позвонил в дверь.

Виллем нажал на кнопку звонка. Звонок отозвался противным переливчатым пиликаньем.

С той стороны двери послышались шаги, приглушенный голос спросил:

– Кто там?

– Это я, мастер, – негромко ответил Виллем. – Откройте, пожалуйста.

– Кто – я?

– Вы меня не узнали, мастер? Я Виллем Кантертайн, магистр Четвертого Круга.

Эти слова так странно прозвучали на лестничной площадке, где под ногами – раскрошившаяся плитка, на стенах – грубые слова, а тусклая запыленная лампочка уже не разгоняет ночной тьмы. Все привычное осталось за спиной, когда магистр миновал Врата.

Пышные титулы не имели силы в этом мире, мире, который не был с ними знаком. Силу здесь имела только сила.

Виллем Кантертайн мог надеяться на то, что сила у него есть. Но точно так же он знал, что ее недостаточно. Всей его мощи не хватит, если Ночная Стража настигнет мага, самовольно покинувшего стены Орлиного Гнезда. Однако магистр Кантертайн видел Меч и слышал Песню. А потому дороги назад уже не было.

Распахнулась дверь. Невысокий лысый человек в вылинявших спортивных штанах, продранных на коленях, и в обвислой майке схватил Виллема за рукав и втащил в квартиру.

«Боги! – подумал потрясенный Виллем, – что же стало с вами, мастер?»

Но несмотря на ужасающий внешний вид мастера Дарика, магистр чувствовал струившуюся вокруг него мощь. Тот, кто способен был видеть, мог разглядеть грозовое облако, клубившееся вокруг сухонькой фигурки.

– Заходите, заходите, – торопливо проговорил мастер Дарик. – Нет, что вы, только не через порог… В этом мире, видите ли, так не принято. Суеверие, конечно, но кто знает… И, Виллем дорогой мой, ради бога, тише, жену не разбудите – ей завтра на работу ни свет, ни заря.

Виллем разулся в небольшой тесной прихожей, осторожно, стараясь не шуметь, прошел в узкую дверь и очутился на крохотной кухоньке, где уже суетился хозяин, заваривая чай в маленьком пузатом чайничке, разрисованном синим цветочками.

Да, это отнюдь не похоже на его покои в Орлином Гнезде, вознесшейся под небеса горной твердыне магов. Там были анфилады комнат, кабинеты, гостиные, залы для медитации, высокие арки с шелковыми занавесями служили проходами, на каждой занавеси трепетали серебряные колокольчики, нежно звеневшие, когда их перебирал ветерок…

А теперь мастер довольствуется клетушкой, в какой постыдился бы жить беднейший крестьянин. Еще и жену нашел в этом мире.

Может, таково его счастье? Что делать, если он не захочет вернуться? Ведь он им так нужен! Но, с другой стороны, здесь он свободен, а там? Что – там? Там шаткое равновесие между магами Орлиного Гнезда и Тираном держится лишь на том, что обитатели горной твердыни выторговали у него свободу в пределах своей собственной крепости. Выйди за ворота, и, рано или поздно, тебя настигнет Ночная Стража

– Садитесь, магистр, – мастер Дарик указал гостю на трехногий табурет, даже с виду жесткий и шаткий, – чаю попьем.

– Боже мой, – улыбнулась жена. – Так ты его чаем поил? Ты же его заваривать не умеешь!

– Ладно тебе. У вас в мире большинство уверено, что чай – это подкрашенная теплая вода, в которую кладут сахар. Поверь мне, у меня выходит, по крайней мере, не хуже. Тем более, что в ту ночь Виллему было все равно, что пить. Он не за этим пришел.

Ночь черным бархатным покрывалом укутала ночное небо, звезды рассыпались по нему серебряными колючками, и полная луна тоже нашла себе место. В ту ночь стрелки висевших на стене часов показывали три часа.

И это было правдой.

– Они все уже приготовили – и Бард, и Кузнец. Мастер, у нас есть Песня и Меч. Что еще нужно для восстания?

– Вождь, – не поднимая головы, проговорил мастер Дарик.

– Именно. Именно! Любой может Желать, но не каждому дано сделать так, чтобы все Желали одного. А пока мы все разобщены…

Магистр Кантертайн замолчал.

– И зачем вы пришли ко мне, магистр? – спросил мастер Дарик, глядя куда-то в сторону. Он упорно не хотел встречаться глазами с взглядом гостя.

– Но…, – как-то растерялся Виллем. – Мастер, вы могли бы… Вы – тот человек, которого послушают все. Который скажет, чего мы должны Желать. Как этого добиться.

– Виллем, дорогой мой, – хозяин заговорил с гостем так, словно старый умудренный опытом отец поучал недотепу-сына, – а в вашу магистерскую голову никогда не приходила мысль о том, что если бы я мог так поступить, то давно уже возглавил ваше восстание. Да нет, почему же ваше? Я бы свое поднял. Мчался бы впереди на белом коне, за мной – рыцари в сияющих доспехах, Ночная Стража в ужасе расползается по норам, Тиран, не в силах противостоять моему Истинному Желанию, выпивает яд… Красивая картинка, да?

– Но тогда почему…?

Мастер Дарик вздохнул.

– Видите ли, разлюбезный мой магистр Четвертого Круга, многие считали, что мастер Дарик отправлен в этот унылый серый мир в ссылку. Что Ночная Стража вышвырнула меня сюда и зорко бдит – не соберусь ли я обратно. Другим мнилось, будто я попросту испугался узурпатора и бежал сам. А по правде говоря…

– Так что же на самом деле?

Странный выходил разговор. То оба собеседника понимали друг друга с полуслова, то перебивали, не дослушав, то переспрашивали, боясь, что не уловили самую суть. Виллем поставил локти на стол, возложил подбородок на сцепленные ладони, подался вперед, жадно ловя каждое слово мастера Дарика.

– Точно хотите знать правду? Не испугаетесь? Да что это я, впрочем… Коли Четвертый Круг, то не испугаетесь. Дело в том, что Вождь не объединяет все Желания в одно, как многие думают. Он просто настолько сильно хочет, что его Желание подавляет все остальные. Потому что прочим людям кажется, что его Желание – такое же, как у них. Ну, самую чуточку отличается. И вот эта чуточка, на самом-то деле – решающая. Да, его мечта похожа на те, что у других, и потому включает их в себя. Потом-то люди спохватятся, но будет поздно. А Вождь, тем временем, превратится в Тирана.

– Что? Так просто?

– Разумеется, – кивнул мастер Дарик. – Вы что, никогда легенды не слышали про дракона и того, кто его побеждает, а потом сам драконом становится? Виллем, Виллем… А еще Четвертый Круг.

– И поэтому…

– Конечно. Ну, возглавлю я восстание. Ну, победим мы. Ну, воссяду я на трон. Так оглянуться не успеете – а у вас уже новый Тиран. Ничего не меняется, Виллем, честное слово.

В белых с золотым узором по ободку чашках тоскливо остывал забытый чай. Стрелки флегматично отмеряли время. За окном изредка взрыкивали одинокие автомобили.

– И никак нельзя…

– Почему? Можно, конечно. Например, чтобы все Желали, чтобы Вождь пришел, победил – и ушел. Не попросив награды, не превращаясь в живого кумира, без всяких там статуй на площадях и восторженных процессий. Чтобы собрался и ушел на рассвете, захватив с собой лишь пыльный дорожный плащ да меч в потертых ножнах. Но, боюсь, в вашей Песне все сказано вовсе не так. И к Мечу ножны, разумеется, не простые, а в золоте да в камешках. Так ведь?

Виллем нехотя кивнул.

– Но, мастер, неужели нельзя что-нибудь придумать? – спросил он. – Вы уж придите, помогите нам – а там видно будет.

– Правильно, Виллем. Хороший подход. Сначала ввяжемся в бой, а там – будь что будет. Я к вам приду, свергну Тирана, а потом вы начнете свергать меня. Кого же, интересно, вы призовете для этого?

Магистр ничего не ответил. В ночной тишине он слышал, как бьется сердце. Оно отстукивало ритм, в котором Виллем слышал – тщетно, тщетно, тщетно. Все тщетно. Неужели мастер не согласится? Он – последняя надежда, без Дарика все обречено.

– Дайте мне время подумать, – неожиданно сказал мастер. – Если я соглашусь, то приду через семь дней. Но если вы не дождетесь меня до восхода – забудьте дорогу сюда. Да, есть еще некоторые мелочи, но о них я говорить не буду – не к чему забивать вам голову.

Вернувшись в Орлиное Гнездо, магистр Виллем развил бурную деятельность, стараясь использовать отведенное ему мастером Дариком время с максимальной пользой. О том, что случится, если будущий Вождь все же не придет, Кантертайн старался не думать.

– Скажи, – спросила жена, – ты на самом деле размышлял целую неделю?

– Нет, конечно. На самом деле, решение-то я принял почти сразу. Но надо было дать время Виллему.

Мастер Дарик пришел в Орлиное Гнездо тихо, спокойно и буднично. Проскользнув мимо летучих мышей, верных соглядатаев Ночной Стражи, он подошел к воротам, негромко постучал дверным молотком и сказал выглянувшему стражнику:

– Дорогой мой, будьте добры: передайте уважаемым магистрам, что к ним пришел мастер Дарик.

Долго стоять под дверьми ему не пришлось.

Все уже было готово, ждали лишь, явится он или нет. Теперь же, когда восстание обрело Вождя, почтовые стрижи разнесли эту весть, и по тайным горным тропкам, по неприметным лесным стежкам потянулись к Орлиному Гнезду повстанцы, то поодиночке, а то группами, во главе с суровыми молчаливыми вожаками.

Мастер, вернувшись в свои покои, переоделся из потертого джинсового костюма в привычные тунику и мантию, сменил кроссовки на поскрипывающие кожаные сапоги. Вскоре ему принесли Меч, и мастер надел перевязь с ножнами.

– А где Кузнец? – спросил Дарик.

– Занят, – ответили ему. – Понимаете, мастер, восстание. Нужно ковать много оружия.

– Ну-ну, – понимающе хмыкнул Вождь.

Вечером третьего дня, если считать от возвращения Дарика домой, армия мятежников окружила Черный Замок.

После военного совета мастер Дарик долго бродил по лагерю. У костров его радостно приветствовали, теснились, освобождая место, предлагая перекусить вместе с ними, чем бог послал, угощали вином. Дарик пробовал ложку-другую варева, вежливо отхлебывал из простецких оловянных кубков, улыбался шуткам и шутил сам. То тут, то там барды пели Песню, и при ее звуках мгновенно суровели вчерашние крестьяне, принимались подтягивать тетивы луков, проверяли пальцем остроту клинков. Тот, кто сложил Песню, постарался на славу. Сам Дарик, всегда слывший скептиком и вольнодумцем, любившим подчеркивать свою независимость и отстаивать ее, даже если на нее никто не покушается, принимался отстукивать ритм кончиками пальцев по пряжке ремня. Только порой предводителю восставших казалось, что при его приближении барды замолкают, не всегда допевая до конца. Ну что ж, это их бардовское дело. Не хотят петь – пускай их, мастеру достаточно тихого треньканья струн, ласкаемых умелыми гибкими пальцами.

Виллем подошел сзади, осторожно тронул мастера за плечо. Дарик обернулся.

– Да, Виллем?

– Мастер, негромко сказал магистр, – шли бы спать. Завтра – бой. Не стоит ли отдохнуть?

– Да я еще не устал, – улыбнулся мастер.

Но спорить не стал и отправился в свой шатер, где лег в постель и быстро заснул. Ему снилась жена.

– Что, правда? Врешь ведь! Льстишь! Приукрашиваешь!

– Докажи!

– Как?

– Не знаю. А я про эту вспомню… как ее… презумпцию невиновности. Фу, какое слово придумали – презумпция. Язык сломаешь, пока выговоришь.

– Ладно-ладно, подсудимый, когда-нибудь вы еще признаетесь в совершении ужаснейшего на свете преступления: обмане жены. А пока – прошу вас, говорите дальше.

Утро радовало синим небом, желтым солнцем, ласковым ветром, вкусным завтраком. «Не так должна выглядеть война», подумал Дарик, жуя теплую свежую булочку. «Слишком жизнерадостно. Тем мрачнее будет контраст, когда прольется первая кровь. Лучше уж – чтобы небо заволокло тучами, да еще дождь, и ледяной ветер до кучи, и много-много воронов за компанию. А лучше всего – белый флаг над главной башней Черного Замка».

И тут запели трубы, распахнулись ворота Черного Замка, и белый флаг взмыл в небо над выехавшей процессий. Трое рыцарей на огромных черных жеребцах, закованные в глухие вороненые доспехи, в клювастых шлемах с опущенными забралами двинулись к осаждающим. Дарик ожидал этого.

Прибежал Виллем, успевший надеть поверх измятого черно-зеленого камзола серебристую кольчугу и опоясаться мечом.

– Мастер, – еще издалека крикнул он, – мастер, Тиран предлагает перемирие.

– Зачем? – равнодушно спросил мастер.

– Он хочет вести переговоры о сдаче. Но передает, что будет говорить только с вами.

– Переговоров не будет, – сказал Дарик. – Виллем, дорогой мой, это исключено.

– Но почему? – растерялся Кантертайн. – Если он сдастся… Мы можем сохранить жизнь нашим людям.

– Магистр, – твердо повторил Дарик. – Переговоров не будет. Мы будем штурмовать замок. Вы просили меня прийти и стать Вождем, и я считал, что это значит – вы будете слушать то, что я вам говорю. Если я понял владык Орлиного Гнезда неправильно, то готов вернуть Меч и вернуться домой. С песней, правда, сложнее, из нее, как говорится, слова не выкинешь… Но, думаю, милый мой магистр, вы что-нибудь придумаете.

– Что вы, что вы, – смутился Виллем, – я не это имел в виду. Не будет переговоров – значит, не будет. Сейчас, передам ваш ответ парламентерам.

Он убежал обратно, сутулясь, меч путался у него в ногах. «Зачем он вообще взял оружие», подумал Дарик. «Когда мудрец пытается выглядеть как воин, это порой очень смешно. Хотя… Интересно, а как со стороны выгляжу я?»

Войско строилось для битвы. Двигались полки, специально отобранные воины несли лестницы, другие выкатывали катапульты, бросавшие в Черный Замок тяжелые камни или горшки с горючей смесью, прочерчивавшие небо черными дымными полосами. Тучи стрел взметнулись ввысь, осыпали несокрушимые мрачные стены. Оттуда ответили – тоже стрелами, камнями, горшками с горючей смесью.

Осаждавшие подкатили к воротам таран, осажденные окатили его кипящим маслом. Кто-то истошно кричал, катаясь по земле, а кто-то падал, не успев издать ни звука.

Так начался штурм.

– Страшно было? – спросила жена.

– Не очень. Было как-то тяжело на душе. Я-то знал, что для меня все кончится хорошо. Ну а те, кто шел за нами… Да что там «за нами» – за мной, конечно… Многим из них пришлось умереть.

– Ты так был уверен в себе?

– Ну, ты же знаешь – я не в себе был уверен, а совсем в другом человеке.

– Пока все в порядке, – сказал Виллем. – Только потери… Больше, чем мы ожидали.

– Кровь – это неразменная монета, которой платят за свободу, – отозвался Дарик. – Наверное, нам пора.

Маги Орлиного Гнезда вступили в бой. Сторонний наблюдатель ничего бы не понял, подумал бы просто, что – вот, стоят пожилые люди, некоторые стары настолько, что опираются на высокие резные посохи, и смотрят на разворачивающееся сражение. Но именно в этот момент Желания восставших волшебников столкнулись с Желаниями тех, кто оборонял Замок. Некоторое время Ночной Страже удавалось держаться. А потом в дело вступил мастер Дарик, и сопротивление осажденных стало слабеть. Очередной удар тарана, подкрепленный Желанием Вождя повстанцев, расколол, наконец, ворота. Несколько минут спустя рухнула одна из привратных башен, хороня под обломками воинов обеих армий. Когда осела туча пыли, в стене открылся неровный пролом.

– Это часть дела сделана, – спокойно сказал Дарик. – Идем внутрь?

Гремела Песня, а в руке Вождя сиял Меч, и повстанцы умирали с именем мастера Дарика на устах. Мятежники ворвались во двор Ночного Замка, рассыпались по протянувшимся вдоль стен галереям, насмерть рубились в узких коридорах, выкуривали защитников из башен. Куда бы ни посмотрел мастер – землю покрывали трупы. Одни – в простых коричневых крестьянских кафтанах, другие – в черных доспехах.

В воздухе свистнула стрела, метя в неприкрытое кольчугой горло Дарика. Видно, кто-то из уцелевших черных лучников решил попытаться переломить исход битвы, убив предводителя восстания. Он не знал, что сила, которая вела мастера, стояла выше любой случайности. Вождь уловил движение стрелы едва ли не раньше, чем она сорвалась с тетивы, Пожелал – и оперенная смерть ушла в сторону, бессильно клюнула наконечником камень, а лучник схватился за горло и упал замертво.

Вперед, вперед, уже бегом – по коридорам Замка, туда, где на резном каменном троне сидит Тиран, захвативший власть силой, загнавший в рабство собственный народ, задушивший его налогами, додумавшийся продавать должников людоедским племенам, заживо сжегший депутацию жрецов, пришедших молить его о снисхождении… Справа из двери выскакивает рыцарь, бьет наотмашь мечом – клинок ломается у рукояти, человек хватается за сердце и сползает по стене, сдирая спиной древний гобелен, путаясь в нем… Сегодня никто не может противостоять Дарику.

– Значит, ты тоже убивал, – глухо проговорила жена.

– Давай не будем об этом, – так же глухо ответил он. – А то мы так договоримся до того, что убивал не только я. Но и кое-кто еще.

– Хорошо, – послушно соглашается она. – Больше не буду.

А вот и личные покои Тирана.

Дверь была открыта, но вход преграждали четверо в глухих черных балахонах с капюшонами, надвинутыми на глаза – элита Ночной Стражи, маги-ренегаты, отступники, покинувшие Орлиное Гнездо ради службы Тирану. Было время, Дарик ел с ними за одним столом, вел высокоученые беседы, радовался их успехам и огорчался неудачам. Да, когда-то он даже знал их имена, а теперь они – всего лишь безликий враг.

– Сдавайся, мастер, – глухо проговорил тот, что справа. – Сдавайся, и тебе сохранят жизнь. Стоит Лорду Тирану вступить в бой, и ваш глупый мятеж…

Дарик не стал слушать дальше, он повел рукой, слева направо. Это не было каким-то особенным магическим жестом, исполненным некой мощи. Просто мастеру так было удобнее.

А Ночная Стража исчезла, словно ее и не было. Никаких огненных шаров, бьющих по глазам вспышек, оседающих на землю обугленных балахонов – только вот стояли перед дверью люди, а теперь не стоят.

Мастер ворвался в тронный зал.

Как он и ожидал, Тиран сидел на каменном троне, невысокий, лысый, одетый в такие же вороненые доспехи, как и его воины. Вождь мятежников никогда не видел трона своими глазами, и теперь, когда вытесанное из цельного камня сиденье предстало его взору, он даже подумал: «Боже! Он ведь, наверное, жесткий и холодный. Зачем так-то?»

– Погоди, – быстро проговорил Тиран, – я Желаю…

На бегу Дарик метнул в него Меч – и Пожелал.

Клинок, усиленный волей мага, пробил доспехи и вошел в сердце, толчком выметнулась багровая кровь, убитый повалился на пол.

Есть победы, которые не радуют сердце.

«Извини, брат, – подумал мастер, останавливаясь. – Будь проклят этот мир, где жажда власти разводит братьев по разные стороны баррикады. Я-то знал правильный ответ, ведь все так просто – а ты мне не верил, ты искал что-то сложное и запутанное, узел, который тебе хотелось разрубить. И вот запутался сам, предоставив мне разбираться с этим узлом. Ты-то лучше всех знал: ушел я лишь потому, что боялся – ты Пожелаешь, а я не смогу не выполнить. И стану таким же, как ты».

Твое правление, брат, было подобно тому самому каменному трону. Жесткое и холодное. Бездушное. Ни единого мига любви. Гнетущая тяжесть. Затхлое удушье. Врут все, что власть портит человека. Это наивное оправдание – мол, не я это, это все она, мерзкая, стылая, безликая надчеловеческая мощь, она раздавила меня… Но нет, все не так: там, где нет людей – нет власти, и поэтому власть никогда не даст человеку ничего, кроме того, что уже есть в нем. Ей остается лишь усилить это. Лишь так она искушает.

На подгибающихся ногах, ежесекундно спотыкаясь, точно слепой. Мастер двинулся к трону. Он хотел забрать Меч.

– Стойте, мастер, – раздался сзади срывающийся голос Виллема.

Дарик остановился. Спросил, не поворачиваясь:

– Виллем, дорогой мой, но хоть Меч-то мне взять можно.

– Меч – можно, – голос магистра Кантертайна был напряжен до предела, как натянутая струна, которую тронь только – и она лопнет, больно хлестнув оборвавшимся концом по пальцам. – Но не подходите к трону, мастер, прошу вас.

– Да я и не собирался, – лишь в этот миг мастер понял, как он устал. Все-таки он уже стар.

Дарик вытащил Меч из тела брата, вытер его, с лязгом вдвинул в ножны – и только тогда обернулся. Магистр Виллем стоял в паре шагов, неумело сжимая в руках обнаженный клинок, и даже отнюдь не наметанный взгляд Вождя подсказывал: оружие выковано наспех, но настоящим мастером своего дела.

– Значит, у вас тоже есть Меч.

Виллем кивнул.

– И Песню новую успели сочинить?

– Сочинить – не успели. Проще было дописать старую. Всего пара куплетов…

– Хотел бы я услышать… А, впрочем, не нужно. Да не собираюсь я на трон садиться, дорогой мой магистр, успокойтесь. Хотите поговорить? Пойдемте к окну, воздух здесь какой-то… окровавленный.

– Смертью пахнет, – сказал магистр, возвращая свой клинок в ножны. – Боюсь, этот запах меня теперь будет долго преследовать. Первый раз видел войну. Какая гадость…

– И что, – спросила жена, – неужели он действительно готов был драться с тобой?

– Вообще-то, они правильно дописали свою Песню. Просто добавили слова о том, что вслед за Вождем пришел еще один Герой, который уговорил Вождя пойти куда-нибудь, – мастер усмехнулся, – подальше. Например, домой. На грядках копаться, как Цинциннат.

– Как кто?

– Про него я тебе потом расскажу. Ну, или в Интернете посмотри.

Замок был в руках восставших, последние защитники либо бросали оружие, либо забивались в норы. Победители срывали флаги Тирана и вывешивали вместо них свои. В узкое стрельчатое окно виднелась горящая башня, завесившая всю северную сторону замка черным дымным полотнищем. Снизу доносилась наспех сложенная песня, красочно расписывавшая штурм. Про Дарика тоже не забыли, приписав ему пару каких-то совсем уж несусветных подвигов.

– Да я и так уйду, Виллем. Честное слово. Только не торопите меня, пожалуйста.

– Как? – недоверчиво спросил магистр. – Вы же говорили…

– У меня есть жена, и она, видите ли, меня любит. Вы, Виллем, любезный мой, тогда ушли рано, не дождались, пока она проснется – вот и не познакомились.

Мастер Дарик надолго замолчал, глядя в окно.

Молчал и Виллем, рассматривая, как тушат пожар в башне.

– Вы все, там, у себя, в Орлином Гнезде, так и не поняли до сих пор одного, – наконец, заговорил Дарик. – В мире существует закон. Назовем его, к примеру, закон сохранения желаний. Вы знаете, что маг – это тот, кто умеет Желать по-настоящему. По-настоящему – это чтобы получалось. Помечтал – и вот она, твоя мечта, у тебя в руках, реальная, осязаемая, хочешь – ешь, хочешь – пей, хочешь – голову откручивай… Ну, это уже что кто пожелает. Только вам неведомо, что Пожелавший в уплату за это должен выполнить Желание другого человека. Впрочем, теперь этого, кроме меня, наверное, никто не знает – а то все было бы еще сложнее, чем сейчас. Вы, великие маги из Орлиного Гнезда, просто не представляете, сколько вы задолжали. Есть только одно ограничение: такое Желание должно быть высказано магу в лицо.

– Это… очень интересно, мастер, – напряженно проговорил магистр Кантертайн, – особенно если это – правда, но какое отношение…

– Не торопитесь, милый Виллем. Доказать свою правоту я могу в любой момент. Давайте позовем сюда любого из наших храбрых воинов и попросим его вслух, вам в лицо что-нибудь пожелать. Я вам гарантирую – вы не захотите, а сделаете то, о чем вас попросят.

– Не может быть!

Магистр выглядел потрясенным.

– Он не маг! Только маги могут Желать!

– Спорим? – хитро улыбнулся Дарик. – Проверим, насколько вы азартны, мой милый магистр?

– Не стоит, – нехотя махнул рукой Виллем. – Попробую поверить вам на слово. Все-таки, вы так убежденно говорите…

– Ну так вот, продолжу, с вашего разрешения. Недолго уже осталось, так что уважьте старика, потерпите. Как уже говорилось, я тоже задолжал людям немало желаний. Когда моя жена услышала эту историю – я ведь ей раньше ничего не говорил, она считала меня просто пожилым журналистом средней руки, а не Великим Магом, мастером, которому скоро – четыреста лет…

– Постой, – запротестовала она, – про четыреста лет ты мне не говорил. Недавно, вроде, было двести пятьдесят.

– Серьезно? Ну, ошибся, извини. Когда столько лет проживешь, то можно и забыть, сколько тебе на самом деле.

– Журналист? – переспросил Виллем.

– У нас нет такого занятия. Пока нет, по крайней мере. Так вот, она поверила мне сразу же, без единой оговорки. И когда я сказал, что должен уйти – пожелала, чтобы я вернулся. Так что я теперь не могу не вернуться.

Дарик снова улыбнулся своей хитрой улыбкой и торжествующе посмотрел на Виллема.

– И что, все так просто?

– Конечно, дорогой мой магистр Четвертого Круга. Мир вообще устроен просто, это мы, люди, зачем-то делаем его сложным. Понимаете, ее Желание привело меня к победе, ведь чтобы вернуться, я должен был выиграть. Вот я и выиграл, и мне осталось только избавить вас от своего присутствия.

– Когда? – недоверчиво спросил Кантертайн.

– Да хоть сейчас, – устало проговорил мастер. – Дорогой мой Виллем, ну что мне сделать, чтобы вы поверили? Взять и уйти? Признаться, я бы хотел еще немного поговорить. Впрочем, вот, держите.

Дарик неторопливо вытащил из ножен Меч, перехватил его за клинок и протянул магистру Кантертайну. Тот сначала отстранился, затем удивленно взглянул на оружие – и взял его.

– Извините, мастер, – виновато сказал он, – все-таки вы и Тиран… Вы же братьями были.

– Обязательно надо об этом напоминать? – сухо спросил мастер. – Да, так вот вышло. И, между прочим, тот закон, о котором я вам поведал – мы ведь его вдвоем открыли. Теперь понимаете, почему не могло быть никаких переговоров? Он ведь тоже знал, что всего-то и нужно – Пожелать в лицо. А мне страсть как не хотелось выяснять, кто успеет Пожелать быстрее. Как два ковбоя – кто раньше кольт вынет.

– Кто такие ковбои?

– Это из другого мира, магистр. Вернее, из его истории. Ну что, теперь верите мне?

– По крайней мере, – Виллем смотрел Дарику в глаза, – стараюсь.

– И то не плохо.

– А скажите, пожалуйста, мастер…

– Что?

– Если одного человека попросят выполнить два Желания? Такие, что противоречат друг другу. Скажем, жена попросила вас вернуться, а Тиран – например, чтобы вы служили ему.

– Тут тоже все просто. Этот человек умрет. Как – не знаю, но искать ответ на этот вопрос мне, почему-то, не хочется. Лучше вы меня вот в чем просветите: куда, милый мой Виллем, согласно новой Песне, должны деться вы?

Наконец-то мастер с облегчением увидел, как его собеседник расслабляется, перестает изо всех сил стараться выглядеть суровым. Превращается в обычного человека, в простого такого магистра Четвертого Круга. Нет, не походил Кантертайн на Героя, как бы не пытался. Ну что ж, не всем быть героями.

– Как куда? Вы же сами подсказали: однажды рано утром я уйду, взяв только пыльный дорожный плащ и меч в потертых ножнах.

– Вы не совсем поняли меня, любезный мой Виллем. Куда вы уйдете – то есть, где вы станете жить после того, как покинете этот мир?

– Вот об этом мы не подумали, – признался Кантертайн. – Сами же знаете: все нужно было сделать всего за неделю.

– Так я подскажу вам еще раз. Садитесь пока что на трон, милый магистр, и правьте. Судите, разрешайте, запрещайте. Вы же прекрасно знаете – от того, что мы с вами победили Тирана, по сути, изменилось-то немного. Не наступит сразу всеобщей любви, не возлягут лев с ягненком рядом, трусость останется трусость, подлость – подлостью, и те, кто перебрал с вечера лишку, утром все так же станут просыпаться с головной болью. Но когда вы поймете – все, пришло время… Тогда знайте: есть дом, где всегда рады видеть вас. Ну а теперь, дорогой мой Кантертайн – прощайте. И помните, что я сказал вам.

Мастер оттолкнулся ладонью от подоконника… или оттолкнул от себя подоконник, а с ним и весь этот мир, где ему опять не было места. Сначала родной брат изгнал его, теперь отвергали те, кому он помог. Дарик знал, что больше никогда не вернется сюда, не для него теперь – Орлиное Гнездо, шелестящие листвой леса, пенный морской прибой, дожди, пузырящие поверхность чистых горных озер… Его ждет мир серых однообразных многоквартирных монстров, черных асфальтовых дорог, грязных серых сугробов.

Ну и ладно. Ну и пусть. Ведь у него был дом, где ждали его и любили, и большего сейчас Дарик не хотел.

– Ты, все-таки, любил этот мир? – спросила жена.

– Наверное, – мастер кивнул головой.

Пройдя Врата и оказавшись в своей квартирке, он вновь переоделся в серый шерстяной свитер, надел поношенные домашние брюки, сунул ноги в потертые шлепанцы, а сапоги и мантию сжег, выехав за город.

Расставаться – так навсегда. Прощаться – насовсем. Рвать связь – полностью. Еще чуть-чуть – и в этой сказке будет поставлена точка.

– Это конец, да? Все? Больше ничего не было?

– Еще не совсем конец, – сказал Дарик – Думаю, что эта история закончится тем же, чем и началась: звонком Виллема в нашу дверь.

И мастер с женой неожиданно вздрогнули (хотя им казалось, что они к этому готовы), когда по квартире пронеслась переливчатая трель дверного звонка.

 

Дверь

Еще вчера ее не было.

В чем, в чем, а вот в этом Данил не сомневался ни мгновения.

Вчера был пустынный пляж в маленькой бухточке и прозрачно-зеленые волны, что накатывали с монотонным шипением на берег. Был вечер с острыми колючими звездами на черном небе. Сначала пили, потом купались – с хохотом и брызгами, потом снова пили: парни – водку, девчонкам из гусарской предупредительности купили вина; но они, из приличия похлебав купленную Витьком молдавскую дешевую кислятину, тоже налегли на водку. Визжали Танюшка, Маришка и Натаха, визжал привезенный Серегой магнитофон, визгливо ржал Витек. Потом все разбежались по палаткам, и вплоть до самого утра из соседних палаток доносились стоны и аханья – такое ощущение, словно участвовал в групповухе, в которой все парочки из приличия отгородились друг от друга шторками.

Все это время двери не было.

А теперь она появилась.

Стояла посреди пляжа, обтянутая рваным черным дерматином дверь, каких полно в любом доме, вставленная в такую же насквозь банальную деревянную раму.

Матово бледнела потертая кнопка звонка.

Дверь упиралась основанием в песок, и – Данил сразу понял еще одну ненормальность – не отбрасывала тени, хотя синеву неба не пятнала ни одна тучка. Солнечные лучи бесследно тонули в черной обивке.

– Ребята, это что? – как-то глуповато пискнула одна из девчонок. – Это вы принесли, да? Приколоться, типа?

Снова стало тихо, ни один из шестерых не сказал ни слова.

Дверь стояла, слегка поскрипывая, когда налетал особенно сильный порыв ветра.

Белые барашки волн, все так же нежно шурша, наползали на берег.

Витек, здоровенный голубоглазый и светловолосый блондин, явный потомок не то викингов, не то эсэсовцев, облапил Танюшку, тоненькую, смугленькую, в зеленом микрокупальничке, и негромко протянул:

– Ну, кто пошутил? Пришибу, парни, за такие шуточки.

– Да ты что, – засуетился Серега, плотный, но невысокий, рыжий, толстый, как перекормленный таракан. – Ты что, ты реально думаешь, что это мы? Остынь, Витя, я этого точно не делал.

– Да? А кто же? Точно не Данил, у него фантазии не хватит…

«Ну спасибо,» – подумал про себя Данил. «А у самого, можно подумать…»

– Впрочем, – смилостивился Витек, – тебе тоже не дано. Девчонки бы этого точно не сделали – зачем им? Да им ночью и не до того было, чтобы двери по пляжу таскать!

Сказав это, Витек сально усмехнулся и заржал, слегка обернувшись к остальным – словно бы приглашая их посмеяться вместе. Серега и Танюшка тоже залились смехом.

– Тогда вот что, пацаны и девки, – продолжал Витек, явно примеривая на себя роль самого главного, как минимум – спасителя Вселенной, – рассуждать будем по-умному. Двери вчера не было, сегодня есть. Это, значится, научный факт – не больше и не меньше. А наука чему нас учит? – вдруг ткнул он пальцем в Серегу, и не дожидаясь, пока тот, ошалев от неожиданного вопроса, выдавит из себя хоть слово, сам ответил на свой вопрос. – Изучать неведомое, мне так в школе говорили. Так что сейчас поразбираемся…

Он задумчиво шагнул вперед, буравя взглядом черную обивку.

Танюшка неожиданно вцепилась ладошками в его бугристый бицепс.

– Витька, не ходи! – истерично взвизгнула она. – Хрен его знает, что там такое.

Витек оттолкнул ее, девушка упала на песок.

– Хрен не знает, узнаю я, – сквозь зубы процедил парень. – Дверь как дверь, чего вопишь как дура. А может, ты дура и есть?

Танюшка скорчилась на песке, тихо рыдала. Серега со своей Маришкой, Данил с Натахой – смотрели в загорелую спину Витька, по кругу обходящего дверь.

– Тени нет, говоришь? – с непонятной злостью пробормотал тот. – И с этим разберемся, я в Чечне и не таких, как эта дверь, раскалывал…

Встав на одну линию с дверью, Витек наклонился, разрыхлил мокрый песок ладонью, нашел несколько галек покрупнее и неторопливо покидал их туда, где должна была находиться тень.

Ничего не случилось, гальки одна за другой зарылись в песок.

Витек повернулся к остальным, в глазах его пылал охотничий азарт.

– Данил, – крикнул он, – веревки нет?

– Откуда? – откликнулся Данил. – Не на охоту собирались.

– Сам знаю, что не на охоту, – беззлобно буркнул потомок эсэсовцев и викингов. – Танька, бросай реветь, мой ремень принеси.

Танюшка вскочила, словно собачка, о которой неожиданно вспомнил забывший ее любимый хозяин, бросилась к палатке, исчезла в ней, что-то ворочала там, перекладывала с места на место, наконец, вылезла с ремнем.

Витек умело сообразил петлю, накинул с третьей или четвертой попытки на дверную ручку, дернул – дверь спокойно, хотя и с легким скрипом, открылась. Сквозь раму виднелось только то, что и полагалось – море, скалы, небо, испещренное смазанными пятнышками летящих вдалеке птиц.

– Так, с этим понятно, – объявил Витек. – Пока ничего сверхъестественного не наблюдаю. А вы?

– И мы нет, – бодро отрапортовал Серега.

Танюшка согласно кивнула. Вслед за ней закивали остальные девчонки.

– А ты, Данил? – обратился к нему Витек. – Ничего необычного? Ну, давай, не хочешь со мной соглашаться – не соглашайся, ты ж не такой, как эти курицы.

– И я не курица, – заявил было Серега.

– А кто? Петух? – Витек обидно ухмыльнулся.

Серега сник.

– Нет, ничего особенного, – честно сказал Данил.

А что такого необычного?

Дверь.

На пляже.

Не отбрасывает тень.

Если не считать этого, то все в порядке вещей.

– Ты что, пройти сквозь нее собрался? – поинтересовался у Витька Данил.

– Ну, естественно. Хочу узнать, что там, по ту сторону. Прикинь – название для фильма: «По ту сторону двери». Оформлю права, денег загребу.

«А он и на самом деле не боится», – неожиданно подумал Данил. «А зря. Я бы боялся. Я когда понял, что дверь тени не отбрасывает, на самом деле струхнул немного. Сейчас время прошло, другой человек взял на себя всю кутерьму с этой дверью – я вроде и успокоился. А что будем делать, если…»

Про «если» думать уже не хотелось, Данил расправился с вылезшей на мгновение наружу мыслишкой, с садистским удовольствием потоптался по ее ошметкам тяжелыми армейскими башмаками с рубчатыми подошвами. Мыслишка издохла в корчах и пока не беспокоила.

Витек еще пару раз обошел вокруг загадочной двери, давя шлепанцами-въетнамками скрипучий песок и что-то хмыкая себе под нос.

«А ведь он действительно сейчас туда пойдет, – с кристальной ясностью понял неожиданно Данил. – Не потому, что ему интересно, а потому, что не может не пойти. Принятый им на себя статус вожака в этом стаде, самого сильного и приспособленного к жизни самца не позволит ему не пойти. Или послать кого-либо вперед, чтобы проверить. Но вот не боится он зря, страх – это хорошее предупреждение об опасности. Да только вожакам бояться не положено, они двери обычно лбами прошибают. Двери, стены и все такое прочее. До тех пор, пока не встретятся с таким препятствием, которое их лоб с разбегу уже не проломит».

Ничего такого Данил вслух говорить не собирался. Привык уже думать одно, говорить другое. И считать, что все вокруг поступают так же. К тому же, зачем сейчас рассказывать о своих мыслях Витьку? Он все равно упертый, не поймет.

Витек обвел всех взглядом – открытым, наполненным гордости за самого себя, сильного, умного. Улыбнулся, блеснув крепкими здоровыми зубами.

Шагнул в дверь одной ногой.

Шагнул другой и оказался по ту сторону.

Переступил ногами, как будто бы удивляясь тому, что ничего не произошло. Затем взялся обеими руками за дверные косяки, покачался на носках туда-сюда, довольно ощерился.

– Танюха, неси камеру, сниматься будем. Никакой рамки для фотки не надо, и так сойдет.

Танюшка снова полезла в палатку, вылезла с камерой, нацелилась блескучим объективом в сторону Витька, зашла с одной стороны, с другой, так же, как и он, обошла дверь кругом. Витек кривлялся, стоя в дверном проеме и явно получая удовольствие от ситуации.

Чувствовал себя победителем, наверное, великим покорителем неведомого. Чем-то он напомнил Данилу удачливого охотника, который завалил могучего зверя, а теперь фотографируется на память, поставив ногу на тушу.

– Ну ладно, хватит, – неожиданно для самого себя крикнул Данил.

– Что, сам хочешь посниматься? – по-своему истолковал его слова Витек. – Давай, я не жадный. Занимайте очередь, я вас пощелкаю.

Он схватился обеими руками за притолоку, с видимым удовольствием подтянулся, хрустнув крепкими бугристыми мышцами, спрыгнул.

– Дубль второй, – радостно выкрикнул Серега.

А Витек дернул на себя дверную ручку, закрывая дверь.

И исчез.

Только остались следы на песке, но их уже разглаживал ветер.

Танюшка с истерическим визгом бросилась к двери, Данил поймал ее, схватил поперек талии, она попыталась брыкаться, ударить его острым локотком, но не очень-то у нее получалось, сил не хватало. Но вслед за ней к двери неожиданно рванул Серега. Данилу пришлось, удерживая бьющуюся девушку, подставить ему ногу. Серега рухнул, взметнув облако песка.

– Стоять, дураки! – что есть мочи выкрикнул Данил, но этого уже не требовалось, никто больше к двери не побежал. Маришка и Натаха отступили назад, в глазах – даже не страх, а полное непонимание того, что происходит. Это выражение Данилу не раз приходилось видеть, когда он, работая врачом, летал по делам МЧС туда, где случилась какая-нибудь катастрофа или, того хуже, теракт. Такое выражение было на лицах тех, чей привычный уютный мирок мгновенно распался в пыль, а из этой пыли восставал совсем другой мир, вызверившийся причиняющими ужасные раны когтями, клыками и бритвенными лезвиями.

В общем, ясно. Имеем на руках загадочную дверь, пропавшего человека и стадо слабо годящихся в помощники мальчиков и девочек. Девчонки вообще не в счет, Серега – вечный студент, который год уже сидящий на шее у любящих папочки и мамочки. Черт! Нет бы ему сунуться в дверь. Куда проще было бы вытаскивать его с помощью Витька. Тот со своими комплексами лидера хотя бы умел не только говорить, но и делать.

«Вот это да», осознал Данил. – «А я ведь их совсем не люблю. Нет, пить-гулять с ними – это пожалуйста. А вот в разведку не пошел бы, разве что с Натахой, ну так она почти что своя…»

Так, первая идея, самая очевидная…

– Все ремни сюда, – скомандовал Данил хрипло.

Четыре пары глаз уставились на него непонимающе.

Данил прокашлялся и рявкнул:

– Ремни мне, живо!

Вот тогда Серега и стайка девчонок резво бросились выполнять его команду, взрывая пятками песок. «Боже, – подумал тем временем Данил, – почему на это стадо обязательно нужно кричать, почему без пастуха бОльшая часть людей ни на что не способна?»

Ему принесли несколько разных ремней, кожаных и из мягкого кожзама, черных и ярко-цветных. Данил, бормоча под нос невнятные ругательства, торопливо связывал их, дергал, проверял на надежность.

– Ты тоже полезешь туда? – спросил Серега.

«Догадался, наконец», зло подумал Данил.

– Конечно, – буркнул он в ответ. – А что еще делать-то? Держи вот лучше.

Серега ухватился за конец ремня.

– Не так! Смотри, как нужно.

Повинуясь указаниям Данила, Серега намотал ремень на запястье, крепко сжал его ладонями. Данил недовольно скривился, видя, что связка ремней на самом деле коротка. «И чего я с этим добьюсь? Даже если попаду на загадочную „ту сторону двери“, о которой говорил Витек, сколько шагов смогу я там сделать на такой привязи?» Тем не менее, он опоясался своим ремнем, туго обмотал вокруг него ременную связку и подошел к двери, чувствуя спиной сверлящие напряженные взгляды.

Им страшно, и они ничего не делают. Двигаются лишь тогда, когда он на них прикрикнет. А вот Данил тоже боится – но идет в дверь. Это и есть разница между ними? Одни боятся и делают, а других страх парализует, превращая в кроликов под взглядом удава?

Не об этом сейчас нужно думать.

Он осторожно вытянул руку, просунул ее сквозь раму – ничего. Все тот же влажный морской ветер лизнул кожу. Хорошо, нечего тормозить. Вперед, спасатель, коли собрался спасать.

Шаг, другой – и Данил оказался с другой стороны двери. Все в том же привычном мире. Он видел сквозь раму девчонок и Серегу. Для проверки помахал им рукой – те радостно замахали в ответ. Натаха заулыбалась, и Данил даже почувствовал прилив нежности, вспомнив неожиданно, как ночью она жарко лепетала что-то ему на ухо, когда Данил раздевал ее, и как она благодарно стонала, когда Данил в нее вошел, и как она…

А, черт! Все не о том, не о том. «Интересно, – подумал Данил, – они меня услышат, если я крикну?»

– Эй! – негромко окликнул он оставшихся.

– Что? – раздалось в ответ.

Значит, он действительно остался здесь, не прошел на другую сторону двери. Жаль. Впрочем, и Витек не сразу пропал. Ходил ведь он туда-сюда – и ничего. Видимо, стоит и Данилу попробовать сделать так же.

Следующие пятнадцать минут Данил пытался пройти через проклятую дверь туда, куда исчез Витек. Но все его попытки не увенчались успехом. Он с завидным постоянством оставался все на том же пляже, хоть головой о дверной косяк бейся. Серега с девчонками притихли, расселись на песке, глядя на бесплодные Даниловы попытки. Но он не обольщался, знал, что на самом деле они не успокоились, просто у них наступил тот обманчивый период, что приходит после первого испуга, первой истерики. Сейчас им кажется, что все под контролем, что пройдет еще немного времени, и Данил вытащит исчезнувшего за дверью Витька, или тот неожиданно вернется сам, заржет, шмякнет себя кулаком в грудь и заявит, что все это – не более чем спланированная им самим шутка.

Дудки, ребята. Все на самом деле куда страшнее. Не бывает, чтобы на пляже ночью сама собой вырастала дверь. Не бывает такого, чтобы люди пропадали, пройдя в нее. Не бывает такого, чтобы один человек в дверь пройти мог, а другой – нет. Ну разве что если дверь закрыта, но эта – наоборот, издевательски манит распахнутым проемом. Словно ртом.

Отвратительная ассоциация. Данил мотнул головой, почувствовал, как печет солнце макушку, и пожалел, что не прихватил какую-нибудь панаму.

– Все, отбой, – негромко скомандовал он. – Серега, бросай ремень.

– Почему? – вдруг удивился тот. – Что, мы больше ничего делать не будем?

«Мы!» Данил разозлился на рыжего увальня, сидевшего перед ним на песке, но постарался не показывать виду. Тем более, что у него есть новость поинтереснее.

– Будем, – кивнул он в ответ. – Быстро собираемся и сваливаем отсюда. Ну, что расселись?

Окрик, как всегда, подействовал. Девчонки выводком цыплят порскнули по палаткам, скидывая по сумкам шмотки. Видимо, подсознательно они ожидали такого исхода и с исчезновением Витька признали Данила вожаком. Серега, однако, тяжело поднявшись с песка, встал перед Даниилом и спросил:

– А с Витькой как же?

– Никак. Ты что-то можешь предложить?

– Нет. Но нужно же что-то делать, – неуверенно протянул Серега.

– Делай, – согласился Данил. – Вперед, вот дверь. Ремни еще нужны?

Он протянул ошалевшему толстяку свой конец связанных ремней.

– На, бери. А я здесь больше оставаться не собираюсь.

– Данил, а как же… А что мы скажем про Витьку? – спросила подошедшая неслышно Танюшка. – Его же будут искать, родители, милиция.

– Скажем, – твердо ответил Данил, чувствуя себя под перекрестным огнем отчаянно жаждущих единственно верного решения глаз, – что утром проснулись, а его нет. Он вышел из палатки, и больше мы его не видели? Ясно.

Он в упор взглянул на смугленькую тонкую девушку. Танюшка кивнула, закусив губу.

Собрались на удивление быстро. Распихали вещи по цветным пластиковым пакетам, свернули палатки – неровно, как получилось, лишь бы скорее убраться с этого пляжа. Пустые бутылки, выпотрошенные консервные банки остались валяться у костра, сгрудились вокруг нескольких обугленных кусков высушенного ветром и солнцем плавника вместе с комками замасленной бумаги и грязными одноразовыми тарелками. Никто уже и не думал о том, чтобы убрать за собой.

– Идем, живо, – поторопил всех Данил. – Шевелимся, топаем, мальчики и девочки.

Вереницей потянулись к тропе, уходившей с пляжа вверх, рассекая скалу пополам. Там, наверху, осталась машина – вниз проехать не удалось. Одно хорошо – Витек оставил в машине ключи. Во-первых, место все равно безлюдное. А во-вторых, в маленьком городке все знали джип Витька, и не было такого сумасшедшего, которому захотелось бы его угнать.

По узкой тропе идти получалось лишь в затылок друг другу. Серега топал впереди, тяжело дыша, девчонки едва поспевали за ним, а Данил замыкал колонну, рассчитывая, если что, подгонять отстающих. Непонятно, почему, но сейчас ему казалось, что все решает скорость. Быстрее, быстрее, лишь бы убраться с этого пляжа, забыть о черной дерматиновой двери, поглотившей одного из них. К тому же ему подумалось, что, уходя последним, он как будто прикрывает всех прочих от опасности, встает между ними и страшной в своей нереальной реальности дверью. В конце концов, если его, хоть и негласно, но признали капитаном, то покидать последним тонущий корабль – это именно его задача.

Тонущий корабль их обыденных представлений. Реальный мир предательски получил пробоину ниже ватерлинии и медленно шел на дно, зачерпывая зияющими дырами воду.

Уйти отсюда. Забыть все, что случилось. Придумать ложь и поверить в нее настолько, что вымысел вытеснит правду. И в худшем случае останутся только сны. Сны, в которых посреди золотистого песчаного пляжа стоит дверь, не отбрасывающая тени, и распахивается беззвучно, приглашая войти. Войти куда?

Данил помотал головой, стараясь выбросить из памяти то, что произошло, и одновременно усмехаясь от воспоминаний про белую обезьяну, о которой нельзя думать.

И вдруг впереди истошно заорал Серега.

Все остановились. Данил полез вперед, отпихивая столпившихся девчонок, разодрал в кровь локоть о какую-то торчащую сбоку корягу.

– Твою мать, – вопил Серега. – А, мать твою…

Других слов в его лексиконе не осталось.

Перед ним, перегораживая узкую тропку так, что протиснуться мимо не получилось бы, стояла дверь. Обитая черным дерматином, с матово блестящей потертой кнопкой звонка, в исцарапанной деревянной раме. Тени она не отбрасывала.

– Заткнись, – бросил Данил Сереге, мимолетно удивляясь: как же быстро я стал походить на Витька.

Оттолкнув неуклюжего рыжего толстяка, Данил осторожно подобрался к самой двери. Неожиданно он подумал: а что будет, если я сейчас позвоню в звонок? Вдруг дверь откроется, и из нее выйдет Витек, довольный, улыбающийся, скажет: а здорово я пошутил? И все рассмеются, все станет легко и просто, как прежде, а дверь… А дверь можно будет сломать и кусками побросать в костер, вокруг которого все рассядутся, и бутылка водки пойдет по кругу… Ну что, рискнуть? Может быть, действительно, все так просто?

Нет, Данил уже давно не верит в сказки. Его другое интересует.

Дело в том, что дверь, как нормальное творение человеческих рук (а человеческих ли?) – прямоугольная. А вот рассеченная тропой скала создана природой, и поэтому ее края ровными отнюдь не назовешь. Да, если постараться…

– Данил, что там? – окликнули сзади. Судя по голосу – Натаха. Волнуется. Данил снова почувствовал прилив нежности, но времени не было, и он лишь мотнул досадливо головой и буркнул:

– Подождите, сейчас разберусь.

– Витек тоже обещал разобраться, – просопел Серега.

«Ах ты, балласт, – подумал Данил. – Пользы ноль, а туда же – бухтит что-то».

Но вслух он этого, разумеется, не сказал. Сказал он совсем другое:

– Значит, так. Есть идея. Делаем следующим образом.

В двух словах объяснив свой замысел, Данил ухватился за услужливо протянутые дикорастущим кустарником ветки, уперся подошвами в скалу – и медленно пополз в обход двери. Главное, чтобы он перебрался на ту сторону. Остальным будет легче, Серега будет подсаживать девчонок, а Данил затянет их вверх, все пойдет как по маслу. Вот с самим Серегой придется повозиться, но до этого еще дожить нужно. Впрочем, с девчонками тоже может пойти не так уж и гладко: слишком несерьезно они одеты, шорты да топики, пообдерутся о камни и сучья. Ладно, поохают, постонут, но, главное, останутся в живых.

Черт! Узковата щель. Как толстый Серега пролезет – совершенно непонятно. Девчонкам-то проще будет, они все как на подбор, стройненькие, а вот рыжий… Ладно, потом, все потом… Стараясь даже не коснуться дверной рамы, Данил протиснулся между ней и каменной твердью, прогретой солнцем, цепляясь за ветки и корни, перебрался за дверь и твердо встал обеими ногами на небольшую каменистую площадку немного выше тропы. Все, отсюда можно помогать перебираться Сереге и девчонкам.

Данил махнул рукой.

– Давайте, лезьте! Живее, не тормозите.

Первой полезла Маришка. Серега, обняв ее за бедра, помог подняться повыше и схватиться за ветку. Маришка тут же поцарапалась, ойкнула, но ветку не выпустила. Данил мысленно похвалил ее за это. Но тут возникла другая проблема. Маришка была обута в сланцы, абсолютно неподходящие для подобных альпинистских развлечений. Жесткие пластмассовые подошвы то и дело соскальзывали, Серега пыхтел, то и дело ловя девушку и не позволяя ей упасть. Коричневое от загара бедро уже исполосовало несколько глубоких царапин.

– Да разуйся ты! – прикрикнул на нее Данил.

Дрыгая ногами, Маришка скинула обувь. Босиком дело у нее пошло быстрее. Глядя на это, Натаха, нагнувшись, принялась распутывать завязки сандалий, охватывавшие загорелые щиколотки.

– Давай, заберись повыше, – крикнул Данил девушке. – Там я тебе руку подам. Лезь.

Схватив тонкую вытянутую руку Маришки, он дернул ее на себя и помог девушке выбраться из щели. Отлично, первая есть.

Внизу Серега уже подталкивал наверх Натаху, упершись ладонями в ее маленькие круглые ягодицы. «Вот ушлый, – про себя восхитился Данил. И тут не упустит возможности чужую девчонку пощупать». Тем не менее, он, словно выполняя некий ритуал, опять протянул руку, ухватил тонкое и теплое девичье запястье, потянул на себя и вытащил Натаху на свою сторону. Затем приготовился выполнить то же действие в третий раз.

Однако Танюшка нарушила едва установившийся ритуал. Все то время, которое прошло с исчезновения Витька, ее не было слышно. Девушка ушла в себя, выполняла то, что ей говорили, сама ни с кем не заговаривала первой, лишь односложно отвечала на простые вопросы.

Но когда Серега протянул руки, чтобы помочь ей перебраться к Данилу, Танюшка неожиданно резко увернулась и бросилась от него. Не ожидавший этого парень едва не упал, пытаясь ее поймать, а девушка метнулась к двери и дернула на себя ручку.

Дверь мгновенно распахнулась, как это было и раньше, на пляже, и Танюшка, проскользнув в проем, оказалась на тропе неподалеку от Данила.

– Витька! – тоненько закричала она, мчась вперед. – Где ты? Ты здесь?

И тогда Данил с ужасом понял, что глаза девушки закрыты. Она пробежала по вьющейся тропе мимо остолбеневших Маришки и Натахи и вдруг, ударившись с разбегу лицом о камень, остановилась. По разбитому лбу потекла струйка крови, но даже тогда Танюшка не открыла глаз. Лишь шевелились рассеченные ударом о скалу губы, что-то неслышно бормоча.

Данил спрыгнул вниз – и опоздал.

Только что девушка стояла перед ним, а мгновением позже взметнула ладони к лицу, прикрывая невидящие глаза, и исчезла, как недавно исчез Витек.

– Вот дура! – заорал снизу Серега. – Данил, вытащи меня! Скорее.

«Испугался, – зло подумал Данил. – Конечно, ведь сейчас придет злая дверь и скушает маленького Сереженьку».

Вместо того, чтобы бежать и вытаскивать рыжего, Данил неторопливо подошел к Маришке и Натахе. Обнял обеих за горячие вздрагивающие плечи и прижал к себе. Внезапно навалилась усталость. «К черту, – подумал он. – Пропади оно все пропадом. Спасать можно лишь тех. кто хочет быть спасенным. Я не нанимался присматривать за истеричками».

– Мы вернемся домой? – тихо прошептала Натаха, глядя ему в глаза.

Данил кивнул.

– Обещаешь?

Данил кивнул снова.

– Только, ребята, – его голос дрогнул.

– Что? – спросил с той стороны двери притихший Серега.

– Скажите мне, что никто больше не будет так делать. Кто собирается в дверь – прыгайте сразу. Здесь и сейчас. Договорились?

Никто не шелохнулся. Наоборот, Данил почувствовал, как девчонки сильнее прижимаются к нему. С удивлением он ощутил, как нарастает возбужденная тяжесть внизу живота, ладонь рефлекторно скользнула на бедро Маришки. Та вздрогнула, но не отстранилась.

«Да, – невесело подумал Данил. – Если мы сейчас на глазах у Сереги устроим любовь втроем, он сможет сам, без моей помощи, перебраться через дверь? Или пойдет напрямик?»

Не без сожаления он отпустил обеих девушек, наклонился к Натахе и чмокнул ее ласково в кончик носа.

– Все будет нормально, цыпленок, – прошептал Данил.

Натаха благодарно улыбнулась и погладила его по щеке.

– Эй, рыжий, – крикнул Данил, забираясь обратно на свою площадку над дверью. – Я уже иду.

Хорошо, хоть машина осталась на месте. Все четверо радостно бросились к ней, чувствуя близкое спасение. Натаха первая дернула на себя незапертую дверцу, юркнула внутрь и вольготно раскинулась в кресле спереди, рядом с местом водителя. Данил открыл дверцу с противоположной стороны, уселся за руль, Серега с Маришкой залезли назад.

Стараясь выглядеть максимально уверенно, Данил протянул руку к ключу зажигания, повернул его. Машина завелась сразу, спокойно и ненатужно, ровно заурчал двигатель. Может, все и правда кончилось? Обошлось? Правда, придется еще объяснять исчезновение Витька и Танюшки, но и с этим справимся.

– Едем? – спокойно спросил он.

– Ты чего дурацкие вопросы задаешь? – Серега ерзал задницей по сиденью от нетерпения. Казалось, он готов выскочить из машины и руками толкать ее до города. Когда обе двери остались позади, он как-то ожил, в нем забурлила энергия.

– Ну ладно, – Данил медленно тронулся с места.

Таких машин ему водить еще не приходилось. Но, по сути, все они похожи – четыре колеса и руль. Хотя, если подумать, люди тоже похожи, у всех две руки, две ноги и одна голова, а присмотришься – такие разные. «Ладно, – подумал Данил, – надеюсь, время управлять людьми закончилось, теперь только машина. Сосредоточимся на ней».

Джип неторопливо выполз на трассу, сзади, успокоившись, бормотали Серега и Маришка, Натаха смотрела в окно. Хорошо бы еще, чтобы менты не остановили. Объясняй им потом, почему знакомый всем джип Витька ведет не хозяин, а кто-то совершенно левый. Впрочем, если черная полоса закончилась, то, может быть, началась белая, и им, наконец, повезет.

– Откуда эти двери взялись? – неожиданно громко спросила Маришка.

– Ты уверена, – бросил Данил, вглядываясь в разворачивающуюся впереди серую ленту дороги, – что действительно хочешь об этом говорить?

– Но… – удивленно сказала девушка, – Хочется же знать правду.

– А зачем? – зло спросила Натаха. – Правда сейчас одна: Витек с Танюшкой исчезли.

Данил отметил, что никто ни разу еще не сказал про тех двоих «умерли» или «погибли». Только «исчезли», словно оставалась еще какая-то надежда.

– Их больше нет, – продолжила Натаха, – а дверь… Ну что дверь? С ней ты, может быть, никогда больше не столкнешься, но тебе всю жизнь теперь жить, зная, что ты есть, а Витька нет. И Танюшки – тоже.

– Но ведь не бывает такого, – вклинился Серега, – чтобы дверь появлялась сама по себе. И в ней исчезали люди.

«Как это не бывает? – по привычке мысленно не согласился Данил. – Очень даже бывает. Только сегодня мы два раза видели». И неожиданно рассердился на Серегу, поняв, что тот повторяет его собственные мысли, пришедшие Данилу в голову еще на пляже, когда он понял, что просто так, бродя туда – сюда сквозь дверь, Витька не разыщешь.

Вслух он сказал:

– Не сходя с места, могу выдать тебе кучу версий: от экспериментов ФСБ до массовых галлюцинаций или неведомых природных явлений.

– Или инопланетян? – поддакнула Маришка.

– Или инопланетян, – кивнул Данил.

– А зачем? – Серегу явно пробило на поговорить.

– Да какая разница!!! – громко закричала Натаха и ударила кулачком по стеклу. – Тебе вот сейчас – какая разница?!

– Ну… – обескураженно протянул рыжий.

– Вот тебе и «ну»! Ничего ты не знаешь и не можешь знать! И не узнаешь никогда! Пока туда, – слово «туда» она произнесла с нажимом, – не уйдешь. Не хочешь, случайно?

– Натка, ну чего ты так? – миролюбиво сказала Маришка и, протянув руку, погладила девушку по голове.

Та передернула плечами, но руки не сбросила.

Рука Маришки сама провалилась в пустоту.

Потому что Натаха исчезла.

Сдавленно ахнул Серега. Маришка смотрела расширенными от ужаса глазами туда, где только что сидела Натаха.

И тогда Данилу стало все равно.

Он вдавил до отказа педаль и бросил машину вперед. Потому что – наплевать. На всех. На всех, кто был, кто есть, и кто будет. На других и на себя. Потому что ее больше нет, спокойной умницы, которую Данил знает совсем недавно, но уже начал к ней привыкать. Непривычный тяжелый джип зарыскал из стороны в сторону, изо всех сил пытаясь вырваться на встречную полосу, и водителю не хотелось ему мешать. Руки еще старались удержать сошедшую с ума машину, а мозгу было не до того.

Если ее нет, зачем быть всем остальным.

– Дурак! – завизжал сзади Серега и попытался вцепиться в его руки. – Ты же нас угробишь! Перестань, дебил!

«Угроблю», – безучастно подумал Данил. Он убрал руки с руля и закрыл глаза. «Если дверь до вас не добралась, я ей помогу. Мы с ней как-нибудь найдем общий язык».

Джип вылетел на встречную полосу, и от немедленного столкновения их спасло лишь то, что в воскресное утро машин на дороге почти не было. А затем Серега, перегнувшись через водительское кресло, вцепился вспотевшими ладонями в скользкий руль и, побагровев от напряжения, вывернул машину обратно.

– Тормози! – визжал он в ухо Данилу. – Тормози, скотина! Себя не жалеешь – нас пожалей.

И он кричал что-то еще, брызжа слюной в ухо и на щеку, а Маришка колотила ладонями по Данилову плечу, и тогда Данил все-таки выплыл из окутавшего его тумана безразличия и остановил джип.

Потом стало тихо. Пронзительная тишина навалилась со всех сторон, словно и не было только что панических воплей Сереги и противного визга шин, насилующих размягчившийся от жары асфальт.

Оказывается, они проезжали какую-то деревеньку. Несколько кучковавшихся у двери магазинчика стариков, одетых в выцветшие ветхие спортивные штаны и кургузые пыльные пиджаки, сначала с интересом пялились на только что выписывавший кренделя по дороге джип. Затем, поняв, что катастрофа отменяется, они разбрелись неспешно в разные стороны.

– Ты… чего? – спросил Серега, и ничего более идиотского он в данный момент спросить не мог. Поэтому Данил повернулся и молча врезал ему по жирной роже. А затем он выбрался из машины и медленно побрел вдоль обочины, меланхолично пиная подворачивавшиеся под ноги пивные банки.

Так он шел несколько минут, пока Маришка, пыля сланцами, догнала его, обняла, не сказав ни слова, заставила остановиться.

– Прости его, – тихо шепнула она. – Он хороший. Но он просто медленно соображает… Данил, он еще поймет и извинится. Если успеет.

– Извинится? – удивленно переспросил Данил. И повторил еще раз, громче. – Извинится? Зачем? Ее нет больше, понимаешь? И все тут. Точка. Финита. Зи энд.

Он попытался высвободиться, но Маришка держала на удивление крепко.

– Это ты не понимаешь, – отчаянно сказала она. – Нас всех не будет, Данил.

– Конечно, – медленно проговорил Данил. – Мы все умрем. Люди так устроены, знаешь ли.

– Я не об этом! Двери, Данил. Ты разве еще не сообразил, умный ты наш?

Наконец-то она разомкнула объятья, рывком развернула Данила лицом к себе и заговорила, быстро, жарко, сбивчиво, глядя ему в глаза, а он только слушал, чувствуя, как Маришкины слова обжигают его лицо.

– Эти двери, они везде. Видишь, Натка первой села в машину – и исчезла. Значит, неважно, как дверь выглядит, подойдет любая, не только та, которая на пляже. Или на тропе. И пропадает, похоже, первый, кто пройдет в нее. А без дверей ведь никак, куда не пойдешь – обязательно будет дверь.

Она замолчала. Данил почувствовал, что должен сказать что-то, что-то невероятно умное. Найти какие-то единственно верные слова, таящие в себе ответы на все вопросы. Спасти, наконец, тех, кто остался. Но все это было неправдой, ничего поделать он не мог. В одиночку порой можно спасти мир, но практически невозможно в одиночку спасти себя и тех, кто рядом. «Как я устал, – подумал он. – Почему она смотрит на меня с такой надеждой? Чем я лучше других?»

– Но почему? – зло спросил Данил. – Почему мы? За что нам?

– Да не знаю же! – почти выкрикнула Маришка. – Может, это тест? Кто, не зная, что за дверью, полезет в нее первым? Самый храбрый?

– Скорее, – покачал головой он, – самый глупый. Умный не пойдет прямо так, наобум. Но это неважно. Если ты права, то нет смысла трепыхаться.

– Почему? – вклинился в их разговор незаметно подошедший Серега.

Рыжий толстяк, выбравшись из машины и догнав Данила с Маришкой, как раз успел расслышать последние слова Данила. Под правым глазом Сереги набухал свежий лиловый синяк.

Данил мысленно проклял то, что до рыжего так медленно доходит.

– Потому что, – терпеливо объяснила Маришка, – я только что сказала Данилу: исчезает тот, кто первым проходит в дверь. А мир так устроен, что без дверей нельзя. Дома, на работе, в магазине, в баре – везде стены, стены, стены… А в стенах – двери. И однажды ты пройдешь – и исчезнешь.

При словах Маришки увалень побледнел.

– Что с тобой? – встревоженно спросила девушка.

– Я только что в дверь проходил, – жалобно протянул рыжий.

– Где? – чуть ли не радостно спросил Данил.

А в голове его пульсировало: «Еще один попался!»

– В магазине. Я домой позвонить хотел, а мобильник разрядился. Ну, я пошел и спросил, можно ли позвонить. И дверь… Туда и обратно.

Ну-ну, – жестко усмехнулся Данил. Ему уже не было жалко никого, время жалости кончилось, когда исчезла Натаха. Чувства выцвели как старые фотографии. Пыль хрустела на зубах. Мир окрашен в разные оттенки серого. Смысла нет, не было и не будет. – Домой-то дозвонился, маме с папой сказал, что скоро вернешься? Лучше приготовься Витьку привет передавать, когда его встретишь. И другим тоже.

– Данил, ты что? – закричала Маришка. – Ты почему такой… Такой злой? Что мы тебе плохого сделали?

– Извини, – тихо ответил он, стараясь не смотреть ей в глаза (вот странно, Сереге в глаза он смотреть мог, а Маришке – не получалось). – Я ведь никому не обещал, что всегда буду добрым. Все изменилось, ребята. Мир уже не такой, как был раньше, и мы совсем другие.

Серега стоял тихо – тихо, опустив голову и глядя себе под ноги. Наверное, ждал, когда окружающий мир, невысокие покосившиеся домишки под выбеленными солнцем черепичными крышами, магазин с полуосыпавшимся крыльцом, облезлая собака, перебегавшая дорогу – когда все это исчезнет, и он окажется… Окажется – где?

– Ну что, – спросил его Данил, – подождать, пока ты исчезнешь?

Серега зло посмотрел на него, но ничего не сказал.

– А может, – с тайной надеждой сказала Маришка, глядя мимо Данила и Сереги, – там, за дверью, все хорошо? Может, нам туда и нужно?

– Конечно, – буркнул Серега. – Молочные реки с кисельными берегами. Счастье всем, и поэтому все уходят туда, и никто не возвращается обратно.

– Что толку гадать? – отозвался Данил. – Не попадем туда – не узнаем. Дверь – это переход. Она делит нас. На тех, кто здесь. И тех, кто уже там.

И не только, подумал он про себя. На тех, кто боится, и тех, кто идет вперед. На тех, кто командует, и тех, кто подчиняется. На тех, кто любит, и тех, кто ненавидит. На тех, кто…

Зачем? Как? Кто придумал эту дверь, вернее, двери, и расставил их на пути Витька, Данила и прочих? Нет ответа. Не узнаешь, пока не пройдешь. Серега уже одной ногой там, и поэтому он уже не вполне здесь.

Но она и меня разделила, понял он. На того, что был «до Двери», и того, что будет «после». Эти два Данила – они такие разные, и тот, что родился сегодня утром, почему-то мне не нравится.

Данил постоял молча, провожая взглядом редкие машины, и сказал:

– Ладно, ребята. Я пойду, наверное.

– Куда? – одновременно спросили Серега с Маришкой.

– До ближайшей двери.

Он повернулся и пошел в даль, с каждым шагом забывая себя и растворяясь в своей тоске.

Надеясь, что где-то там, в дивном новом мире, что ждет его за дверью, два Данила, вчерашний и сегодняшний, сольются воедино и снова станут одним человеком.

 

Выходной

Я сижу и неторопливо цежу пиво. Это уже третья кружка, и поэтому вкус совершенно не чувствуется. Интересно, а у других людей – по-другому? Надо бы поинтересоваться. Я вот, если пиво пью, то только сначала понимаю, какое оно на вкус. Потом мне все равно, потому что становится весело. В голове что-то гудит, как будто радиоприемник, который ловит эфирные шумы. И тогда я начинаю настраиваться, ведь если я – приемник, то вокруг полно передатчиков, мечтающих, чтобы их услышали.

Сейчас я настроен на волну Малыша Хо. Малыш Хо, невысокий щуплый вьетнамец, слышит мой вопрос и непонимающе хмурится. Рассматривает на просвет пивную кружку темного стекла, взмахивает ею так, что пена разлетается вокруг, и я еле успеваю увернуться. Затем приглядывается ко мне, как будто видит впервые, и говорит громко, так, что слышат все:

– Пургу несешь, Джо

Пургу? Ну и ладно. Ты передатчик, Хо, я приемник, так что – принято.

Всех русских зовут Иванами, это любой знает. Ума не приложу, как они там в своей России друг друга различают, если имена у них одни и те же, но как-то, видимо, справляются. Самолеты же они делают, а это, наверное, потрудней будет. Так вот, всех русских зовут Иванами, а всех вьетнамцев зовут Хо. Судя по тому, что свои самолеты выпускать они пока не научились, у них есть занятие поважнее: понять, как разобраться, какого именно Хо имеют в виду в данную конкретную минуту.

Малыш Хо говорит со мной на прекрасном английском. Вернее, на том языке, который у нас в Бронксе считали английским. Сами англичане его таким не признают, ну да что взять с этих снобов. Все-таки не зря Штаты взяли и заявили о своей независимости пару сотен лет назад. Так вот, спросил я у желтомазого, где он выучился по-нашему шпарить, а тот улыбнулся только и говорит: давно, мол, хотел выяснить, как ты, Джо, так навострился по-вьетнамски болтать?

Одно остается признать: чудны дела твои, Господи.

Хо похож как две капли воды на тех своих сородичей, которых я пачками превращал в фарш в долине Йа-Дранг. Как по мне, вьетнамцы все на одно лицо. У нас в минометной батарее остряки предполагали, что население страны происходит от одного Хо Ши Мина, так он их ловко строгает: мы убиваем сотню, а он уже успевает зачать тысячу. Поэтому они все так похожи. Непонятно только, откуда в этой мерзкой стране взялось столько женщин, чтобы рожать от Хо Ши Мина.

Кстати, Малыш как-то раз мне сказал, что, если задуматься, то мы для него тоже одинаковые – не различишь. И поинтересовался, не президент ли Джонсон – папа всех американских солдат. Хотел я ему за это в ухо вмазать, но вовремя остановился. Во-первых, на самом деле не за что. Мы по их поводу животики надрываем, они по нам проходятся. Все нормально. Око за око, зуб за зуб, шутка за шутку. На войне как на войне. Во-вторых, все равно не выйдет. Почему – я потом вам объясню.

Вот, кстати, кто-то из шустрых братцев нашего Хо и прищучил меня в конце концов. Насадил на штык, распорол мне брюхо, да еще не просто так – прокрутил там свою железку, чтобы моим кишкам потуже пришлось. Но я оказался живучим. Не умер. От этого – не умер. Как-то меня заштопали, кишки залатали, в спешке, может быть, где-то что-нибудь не то между собой сшили, ну да ладно, не до жиру, как говорится. Но желтомазый братишка сидящего передо мной сейчас Малыша, скорее всего, отродясь не чистил свой штык, и с него мне в брюхо десантировалась целая орава невидимой глазу мерзости, которая тотчас же взялась за дело и довершила то, что начал удачливый вьетконговец.

Сам Хо так мне и не признался, когда достали его самого. Он вообще-то разговорчивый, но иногда замыкается, язык прикусывает и зыркает своими щелочками, а морда становится, что твой кирпич, только желтый, навроде того, каким была вымощена дорожка под башмачками Дороти Гэйл. Одно я из него выудил: до Сонгми он дожил, и жил потом еще сколько-то, и этого дела простить нам никак не может. Долго я не мог понять, что это за Сонгми такое, меня-то вьетнамский штык и не ведающие своей национальной принадлежности микроорганизмы-космополиты отправили на тот свет до того, как вся штука с деревушкой приключилась. Мне уже потом рассказали, как там все было, и, честно говоря, тут я Хо понимаю. Грязная история. Озверели мы в этих джунглях, оскотинились. Нельзя было этого делать, да что уж теперь говорить… Эээх…

Сидеть так можно долго. Дуть пиво, резаться в карты, подмигивать бабам, а затем обсуждать их с парнями. Можно побыть радиоприемником, открытым всему миру, и, не думая ни о чем, отдаться чужим мыслям, танцующим в окружающем эфире. Но наступает время, когда кто-то встает, стучит пустой кружкой по столу и, дождавшись тишины, говорит:

– Пора.

С этим не спорят. Пора – значит пора. Большинство из нас там, раньше, были людьми военными, мы прекрасно понимаем: надо – значит, надо, и не нам решать. Те же, кто не носил погонов, по большей части просто привыкли. Откуда мы знаем, что время настало, непонятно. Знаем, и все тут. Пора – значит, выходной закончился.

Один день у нас – выходной. Не один в неделю. Даже не один в месяц. Всего один в год, но мы и на него буквально молимся, когда этот день, наконец, наступает.

На двадцать четыре часа, и ни минутой больше, мы превращаемся в других людей. Перестаем быть теми, кем были там, раньше, до смерти. Мы обнимаемся и братаемся с бывшими врагами, пьем с ними, поем песни и, если повезет, их женщины отдаются нам сами…

Триста шестьдесят четыре дня в году все иначе. Мы все забываем и становимся теми, кто мы есть на самом деле: стаей диких зверей. Мы верим, что опять живы, и все идет своим чередом: убиваем врагов в бою, расстреливаем гражданских, одержав победу, насилуем их жен и дочерей, жжем и грабим, купаясь в крови и рыча от удовольствия.

Потом – снова этот день, когда мы собираемся в уютной пивной у подножья зеленого холма, прозванного нами Холмом Встреч. Память возвращается к нам, обрушиваясь бурлящим горным потоком, затягивает в свой водоворот, швыряет в лицо правду, заставляя каждого взглянуть в глаза самому себе. Никогда не думал, что нет ничего страшнее, чем бояться встретиться взглядом с зеркалом, потому что смотреть на себя тошно. Многие признаются, напившись до соплей и пытаясь преклонить голову на чьи-нибудь хорошенькие коленки, едва прикрытые короткой юбчонкой, что впервые научились испытывать стыд только здесь. Одни – сразу, другим нужны несколько таких встреч, чтобы проснулась совесть.

Те, кто впервые пришел в пивную у Холма Встреч, нередко пытаются кидаться на врагов с кулаками, стараются размозжить им головы тяжелыми пивными кружками – да вот только здесь нельзя умереть, здесь нельзя причинить вред, и боли мы тут тоже не чувствуем. Я имею в виду физические страдания…

Кто поступил так с людьми, раз в году собирающимся у подножья Холма Встреч? Кто заставил нас раз за разом переживать свои ошибки? Почему один день в году нас тошнит рассказами о преступлениях, что мы творили, и мы прячем друг от друга полные муки и боли глаза?

Это Бог? Я не знаю. Если это Господь, то он хорошо маскируется. Он не разговаривает с нами. Я пытался молиться… никому не говорил про это, но пытался, и по беспросветной тоске, иногда стекленеющей в глазах окружающих меня людей могу сказать, что кое – кто из них тоже пробовал. Но на том конце трубку не берут, сколько не набирай номер. Все, что нам осталось, это бесконечно выслушивать длинные томительные гудки, прекрасно понимая, что ответа не будет.

Иногда я чувствую себя глупым беспомощным щенком, которого раз за разом тыкают в сделанную им лужу. Щенку противно, он истошно визжит и воротит мордочку от острой вони, но все без толку. Ничего не поделать с рукой, крепко схватившей за шиворот. И никто не будет слушать нелепых, жалких оправданий щенка. Есть только один способ спастись от этого – вести себя так, как хочет жестокий учитель. Задирать лапку только там, где разрешено.

Можно ли вырваться из этого круга? Настанет ли когда-нибудь избавление? Кто знает…

Бывают такие выходные, когда кто-то из старых знакомых не приходит. И тогда в нас просыпается надежда. Этот оторвался, полушепотом говорим мы, как будто боимся, что кто-то может подслушать. Хочется верить, будто он смог сделать что-то, послужившее пропуском в другую жизнь, в иное существование, в отличное от нашего бытие, где все не так. Там светлый мир, который многим грезился в детстве, там легко дышать и нечего бояться. Ты можешь быть там самим собой, а не обезличенным устройством для нажатия на спусковой крючок. Когда я об этом думаю, то возникает желание рыдать от понимания своего несовершенства, и хочется орать в небо: ну скажи, скажи, пожалуйста, я хотя бы иду в нужном направлении? Подскажи, у меня есть шанс, пусть крошечный, едва различимый, но есть?

Я забыл, извините. Ответа не будет, потому что его не было никогда. Или мы найдем его сами, или…

Пора. Нам пора, и мне пора тоже.

Так устроен мир, что после выходного всегда наступают будни.

 

Дракон поперек дороги

Поперек дороги лежал дракон. Огромное тело покрывала грязно-серая чешуя. Бока дракона мерно вздымались и опадали, и костяные бляхи чешуи негромко постукивали в такт дыханию. Немигающие глаза с пристальным интересом уставились на подъезжающего всадника.

Раскрылась чудовищных размеров пасть, из нее дважды выстрелил раздвоенный язык. Вслед за языком в клубах серного дыма вылетели слова.

– Ты кто, путник? – голос звучал холодно и равнодушно.

– Я-то? – удивился юный всадник на гнедом жеребце. – Неужели по мне не видно? Я – рыцарь. Странствующий герой.

– Герой, – проскрежетал дракон. – Ясненько. Привет, герой. Ну, будем знакомы: я – дракон.

– Уже заметил, – рыцарь, не слезая с коня, поклонился. – У меня похожий на щите нарисован. Не будет ли угодно милорду дракону уступить дорогу, ибо я спешу.

– Да неужели?! – изумленно спросила чешуйчатая тварь и лениво потянулась всем телом, а из ноздрей выплыли клубы дыма. – И куда же, осмелюсь спросить?

– Не хотел бы обидеть милорда дракона, но это мое дело.

– Разумеется, разумеется, – с достоинством кивнуло уродливой головой чудовище. – Но спросил я об этом исключительно потому, что мог бы предложить господину рыцарю свою помощь.

Услышав это, юноша рассмеялся. Хохотал он долго, звонко и заливисто. Возможно, если бы дракон мог так веселиться, он бы поддержал рассмеявшегося путника. Но он не умел смеяться. И поэтому только терпеливо смотрел на всадника немигающими глазами и ждал, пока тот остановится.

И тот, наконец, остановился.

– Извини, милорд дракон, ежели обидел я тебя смехом своим, – высокопарно начал он. – Но, видишь ли, спешу я ко двору принцессы. Объявила она, что рыцарь, совершивший поразительный подвиг, станет ее мужем. А принцесса эта… Воистину, она прекрасна – у нее золотые волосы, глаза, синие как небо… как море… а улыбка… О, милорд дракон, видел бы ты эту улыбку! Тогда решил я отправиться в путь и совершить ради нее какое-нибудь деяние, достойное песен менестрелей. А рассмеялся я вот почему: ну как можно совершить подвиг с помощью дракона? Подумай сам, господин дракон, чем ты можешь мне помочь?

Лучше бы рыцарю никогда не произносить этих слов.

Дракон взметнулся, растопырил когти на гигантских лапах. Его хвост, то свиваясь в тугую спираль, то молниеносно распрямляясь, хлесткими ударами рассекал воздух. Развернулись невероятных размеров крылья. Правым крылом дракон зацепил сосну, которой не посчастливилось вырасти слишком близко к дороге. С сухим треском дерево переломилось и неторопливо рухнуло, перепугав коня. Рыцарь едва удержал его на месте.

– Ах, принцесса! – взревел дракон. – Подумаешь, кожа у нее белая! Подвиг ему совершить нужно!

Всадник отъехал чуть в сторону и посмотрел на бесновавшееся животное с опаской.

– Юноша! – прогрохотал огромный змей. – А тебе никогда не приходило в голову, что лучший подвиг для рыцаря – это убить дракона?!

Рыцарь выглядел озадаченным.

– Убить? – переспросил он. – А зачем?

– Ну как же! Ведь если верить вашим легендам, мы разрушаем города, пожираем стада, похищаем прекрасных девушек, таких как эта твоя… Забыл, как зовут… Или ты и не говорил? Ну, неважно… А потом храбрые рыцари с величайшими трудами находят драконов, бросают им вызов, побеждают и получают в награду этих самых похищенных девиц. Их руку, благосклонность ну и все такое прочее.

– Интересно, – пробормотал юноша, кладя ладонь на рукоять меча, – а я никогда не слышал таких легенд. Драконы и в самом деле все это творят? Тогда, может быть, я действительно попытаюсь сейчас совершить подвиг.

– О высшие силы! – только что бесновавшийся и извергающий струи дурно пахнущего дыма дракон в изнеможении рухнул обратно, поднимая тучи пыли. – Честно говоря, обычно мы не занимаемся подобными делами. Ну, за исключением редких отщепенцев, которых изгоняем из племени – ну, вы ведь тоже наказываете как-то преступников. Зачем угонять стада, если пищу можно найти там, где вообще нет людей. И что делать с похищенными девушками? Есть? Что там есть-то, скажи мне?! Кожа да кости, так, на один зубок. И уж точно не для того, о чем думают некоторые извращенцы. Сам представь: девица и дракон в одной постели!!! Вот бред-то! Но…

– Что?

– Откуда ты взялся, такой странный? Я-то полагал, что все рыцари наслышаны об этих безжалостных извергах-драконах и только и мечтают заполучить голову в качестве трофея.

– Я, понимаешь ли, милорд дракон, – рыцарь даже немного покраснел, – всего лишь бедный провинциал. Еду из маленького королевства на самом краю земли, там про драконов никто и слыхом не слыхивал. По дороге, конечно, я слышал разнообразные слухи и истории, да и картинки с драконами я тоже как-то раз видел. Не поверишь, но именно дракон с девицей в одной постели там были нарисованы, – румянец на рыцарских щеках стал гуще. – Впрочем, тот дракон был не такой большой. Но я никогда не знал о том, за что же вас не любят. Поскольку я рыцарь, то должен вести себя соответственно: поднимать меч только на тех, кто действительно творит недобрые дела. Сначала разобраться и лишь затем разить – вот мой девиз.

– Вот оно как, – проговорил дракон задумчиво.

– Скажи мне, милорд дракон, – продолжал герой из маленького королевства на краю земли, – но если все обстоит именно так, как ты говоришь, и рыцари в ваших землях за честь почитают бросить дракону вызов, то что же ты делаешь на этой дороге? Ведь кто-нибудь может напасть на тебя лишь потому, что отрубить голову невинному зверю некоторые почитают за подвиг.

Тут рыцарю показалось, что дракон смутился. Он ответил не сразу, а лишь после того, как с тоской в немигающих глазах посмотрел в синее – синее летнее небо.

– Я жду свою возлюбленную, – признался он, наконец.

– Кого?! – юноша тут же заставил коня отпрянуть назад, ожидая новой вспышки драконьего гнева.

Но ее не последовало. Дракон лишь шумно вздохнул.

– Возлюбленную, – повторил он. – Она назначила мне свидание здесь, на этой дороге. А видел бы ты ее, рыцарь! Ее светлую чешую, блестящие глаза, изящные крылья, чудно изгибающийся хвост! Да ты не поймешь меня, ты все мечтаешь о своей принцессе. Впрочем, как ты мог заметить, я нервничаю. Потому что моя возлюбленная запаздывает.

– И давно ты ее ждешь?

– Второй день, – ответил дракон и, заметив удивление в глазах рыцаря, поспешил объяснить:

– Видишь ли, с одной стороны мы, драконы, не стремимся точно определять время. А с другой – мы никогда и никуда не торопимся. В общем, для нас плюс минус один день – мелочь, пустяк. Так, раз плюнуть, как вы говорите. Но она, однако же, задерживается. Таковы женщины, и я…

Монолог дракона был прерван приближающимся шумом. Дорога с той стороны, куда направлялся юноша, плавно сворачивала за холм, и не было видно, что там происходит. Однако оттуда отчетливо доносился скрип огромных тележных колес. Судя по громким разговорам, телеги сопровождал немалый отряд

– Опять едут, – заметил дракон.

– Но ты ведь можешь подвинуться.

– Разумеется, могу, – ответил дракон. – Я и тебя не пропускал лишь со скуки. Теперь-то пожалуйста. Я подвинусь, проезжай. Не то опоздаешь к своей принцессе.

– Ну нет, – отказался рыцарь. – Я пока подожду, посмотрю, кто это там.

Дракон шумно приподнял свое массивное тело, развернулся, отползая к обочине, и две пары глаз с интересом уставились в сторону холма.

Рыцарь и дракон успели обменяться еще парой ничего не значащих фраз, как из-за поворота показалась группа всадников. Возглавлял ее высокий рыцарь на большом вороном коне. С синего гербового щита устрашающе топырил когти золотой грифон. Рыцарь изредка хмурился и покусывал кончики вислых сивых усов. Вслед за ним ехали десятка два вооруженных людей в одеждах синего и золотого цвета, среди них мелькало пять-семь человек в черном и малиновом. А неподалеку от сивоусого предводителя на изящной гнедой кобыле ехала…

…Наш молодой рыцарь даже ахнул…

Понятно, что это была она. Принцесса, которую совсем недавно рыцарь описывал своему чудовищному собеседнику. С хрупких плеч ниспадал черный плащ с малиновым кантом, из-под малинового берета выбивались непокорные золотые кудри; с милого лица смотрели большущие синие (как небо… как море…) глаза.

Кажется, даже отползшему с дороги дракону тотчас же захотелось совершить ради нее подвиг. По крайней мере, он с неподдельным интересом смотрел на приближающуюся к ним кавалькаду: должно быть, размышлял, что им всем тут понадобилось. И почему же не видно телег, которые совсем недавно так немилосердно скрипели.

Увидев змея, всадники остановились. Вперед выехал герольд, паренек лет четырнадцати в синем камзоле с золотыми отворотами и золотым же грифоном на груди. В левой руке он держал богато изукрашенный рог. Легким движением герольд поднес рог к губам и протрубил. С окрестных деревьев привычно взметнулись птицы.

– Ты ли дракон, прозываемый Фламифером? – звонко выкрикнул сине-золотой парнишка.

– Я, к вашим услугам, – флегматично ответил дракон.

– Тогда я должен поведать тебе, – герольд заметно волновался и говорил слишком громко, – что мой сеньор, барон фон Бранкфурт, хочет с тобой говорить.

– Ну так пусть говорит, – чешуйчатое создание потянулось, всадники во главе с рыжебородым заметно напряглись. Птицы на всякий случай не торопились возвращаться к облюбованным ветвям.

Но ничего не произошло.

Тогда сивоусый здоровяк стронул коня с места, подъехав к герольду. На молодого рыцаря он не обратил ни малейшего внимания, сразу же обратившись к дракону. Впрочем, в это время юноша из королевства на краю земли старательно пялился на принцессу. Та, видя, что пользуется его вниманием, повернулась к незнакомому всаднику и очаровательно улыбнулась.

– Итак, дракон, прозываемый Фламифером, – провозгласил барон. – Быть может, ведомо тебе о недавнем заявлении принцессы? Что рыцарь, совершивший подвиг, станет ее мужем?

– Еще один, – негромко проворчал Фламифер. – Да ведомо, ведомо, – добавил он погромче, видя, что барон молчит и дожидается ответа.

– И решил я, – продолжил барон, – что лучшим рыцарским подвигом будет спасти людей от чудовища. Например, от дракона. Потому, тварь богомерзкая, узнав о том, что ты здесь, я немедленно прибыл, дабы бросить тебе вызов. И пригласил принцессу посмотреть, как ты издохнешь.

– Но, – осторожно заметил огромный змей, – пока что от меня никого не надо спасать. Я подожду здесь еще некоторое время и улечу, никому не причинив вреда.

Виллибальд фон Бранкфурт расхохотался, показывая, что чудовищная тварь сказала чудовищную глупость. Рассмеялись и многие из его свиты. Благо, дракон говорил громко, и все его слова были явственно слышны. Улыбнулась еще раз и принцесса. Молодой рыцарь отвлекся от ее созерцания и прислушался к словам сивоусого.

– Все мы знаем, – снисходительно объяснил барон, – насколько коварны бывают драконы. И потому, дабы не улетел ты от меня, а в поединке не пользовался методами нечестными, как то: полетом, дыханием огненным, ударами хвоста шипастого, лап когтистых да крыльев могучих («А что же ему тогда останется», – мельком подумал внимательно слушавший юноша), мы взяли в заложники другого дракона. Который и рассказал нам, что вы должны здесь встретиться – не иначе, для того чтобы грабить беззащитных селян, угонять у них скот и похищать прекрасных девиц. А затем предаваться с девицами отвратительным извращениям, кои мы не раз видели в книгах.

При этих словах юный рыцарь мгновенно тронул коня шпорами, подаваясь в сторону. Он вновь ожидал вполне законного взрыва драконьей ярости. Птицы продолжали кружить над деревьями, не решаясь сесть – а ну опять чешуйчатому змею вздумается начать бесноваться? Но и в этот раз взрыва не последовало. Фламифер лишь приподнял морду и проревел что-то неразборчивое, его хвост пару раз рассек воздух. Но в целом он вполне держал себя в руках – или в лапах.

Барон повернулся к своему герольду, повелительно взмахнул рукой. Тот опять протрубил в рог. Раздался пронзительный скрип колес – тот самый, что был слышен ранее, и из-за холма выехала огромная телега, запряженная несколькими парами могучих быков. На телеге возвышалась клетка из толстых бревен, а в клетке сидел угрюмый дракон.

Драконица. Размерами она была поменьше Фламифера, со светлой чешуей, тонкой, горделивой шеей, узкими крыльями.

– Если ты, не пользуясь бесчестными приемами, изложенными выше, одолеешь меня, то второй дракон будет отпущен на свободу, – громогласно объявил барон.

Тут молодой рыцарь, до тех пор просто слушавший, решил, что пора и ему сказать свое слово. Выехав вперед, он поднял руку, показывая, что желает говорить.

– Я – лорд Гай Готтард из маленького королевства у края земли, – представился он. – Еду я ко двору принцессы, и милорд дракон учтиво встретил меня и предложил свою помощь. Более того, дракон сей, как я понимаю, еще не успел сотворить какого – либо злодеяния. Он лишь попросту ждал свою спутницу. Ты же, барон, чтобы предстать героем в глазах принцессы, хочешь погубить безобидное существо, коварно не позволив ему постоять за себя, так как его дама захвачена тобой в плен.

Сопровождавшие барона люди с неподдельным любопытством придвинулись ближе (в том числе и принцесса, как отметил сэр Гай).

Вислоусый фон Бранкфурт пренебрежительно рассмеялся, махнув рукой.

– Стоит ли доверять дракону, мой юный друг? Они настолько подлы и коварны, что всегда готовы ударить в спину.

– Им нет нужды бить в спину, – тихо, но твердо заявил юноша, побледнев. – Каждому ясно, что дракон всегда способен победить человека один на один и лицом к лицу – если, конечно, не лишить его всех возможностей причинить вред. И вообще, для истинного рыцаря подвиг – защита слабых и беспомощных. А вы напали на слабую и беззащитную драконицу и хотите в придачу убить ее ни в чем неповинного спутника.

– Глядите, принцесса, – благодушно заявил барон, – как этот юный рыцарь красуется перед вами. Его не интересует, что этот, как он выражается, невиновный дракон завтра может испепелить посевы и разрушить дома. Все, что нужно этому сэру Гаю – чтобы вы благосклонно посмотрели на него.

– Ну и подлец же вы, барон! – воскликнул юноша.

С этими словами он сорвал с руки перчатку и бросил в лицо барону.

Прямо в ухмылку под сивыми усами.

И попал.

Виллибальд фон Бранкфурт продолжал ухмыляться.

– Не лезь не в свое дело, рыцарь! – пророкотал дракон.

И тут, наконец, заговорила принцесса.

Голосок ее был кристально чист и звенел как весенний ручеек.

В обладательниц таких голосков влюбляются сразу же и навеки.

Впрочем, сэр Гай влюбился в нее еще раньше.

– Как помнишь, дорогой барон, еще вчера вечером я сказала, что не в восторге от твоей идеи. Она пахнет чем-то… несъедобным. И сейчас все больше убеждаюсь в своей правоте.

– Но, моя принцесса… – попытался возразить фон Бранкфурт.

Принцесса не пожелала его слушать и продолжила:

– А потому полагаю, что более справедливым будет, если ты ответишь на вызов сэра Гая. Буде сей юный рыцарь победит, проблема разрешится сама собой: дракон и его подруга получат свободу. Иначе же мы устроим справедливый королевский суд, и там ты повторишь все свои претензии к лорду Фламиферу. Вот слова той, в ком течет королевская кровь!

И она с вызовом посмотрела на барона. А затем, уже с интересом – на сэра Гая.

Сэр Гай, ясное дело, вовсю рвался в бой. И даже конь под ним рвался в бой. Может быть, он тоже был очарован прекрасной принцессой?

Птицы, наконец, рассевшиеся по ветвям, с любопытством поглядывали на дорогу, вдруг обернувшуюся ристалищем.

Барон фон Бранкфурт выглядел совершенно разочарованным. Наверное, он считал, что победа в борьбе за руку принцессы им уже достигнута. А тут происходят такие досадные события… Впрочем, барон был рыцарем и принял вызов сэра Гая.

Благородные соперники разъехались на некоторое расстояние. Затем они склонили копья, прикрылись щитами и по сигналу королевского пажа помчались навстречу друг другу. Ветер задорно развевал плюмажи на их шлемах.

Удар!

Зрители ахнули. В том числе и принцесса. В том числе и дракон.

Потому что копье барона фон Бранкфурта, ударившись о щит сэра Гая, с треском сломалось.

А копье молодого рыцаря выдержало удар о сине-желтый щит барона. Сам же барон удара не вынес и вылетел из седла.

Упал он явно неудачно и остался лежать неподвижно.

Сэр Гай легко соскочил с коня и, лязгая доспехами, подбежал к поверженному противнику. Юный рыцарь убедился, что барон вполне жив, однако сильно ушибся, а потому подняться не может. Ему пришлось помогать.

Виллибальд фон Бранкфурт стянул с головы шлем с изрядно запылившимся плюмажем. Был барон мрачен как туча. Казалось даже, что его роскошные сивые усы печально повисли, словно флаг сдавшегося города за мгновение до того, как он будет спущен.

– Победа присуждается сэру Гаю! – звонко объявила принцесса.

И при этих словах юноше стало очень радостно.

Среди людей барона послышалось недовольное ворчание, быстро, впрочем, утихшее.

– Освобождайте драконицу, барон, – сказал сэр Гай, улыбаясь.

– Освобождай, – рыкнул негромко, но внушительно дракон Фламифер.

Барон, не сказав ни слова, взмахнул рукой. Несколько его людей тотчас же отворили тяжелые ворота клетки, позволяя драконице выбраться наружу. Она осторожно расправила крылья и медленно направилась в сторону Фламифера.

Дракон скорчил на морде подобие усмешки.

– Ну что ж, сэр рыцарь, – сказал он. – Я предлагал тебе свою помощь, да вышло так, что это ты помог мне. Надеюсь, и я тебе однажды пригожусь. Большое драконье спасибо.

– Спасибо, – негромко повторила вслед за ним драконица и изящно поклонилась.

Затем оба дракона взлетели и, покружив над дорогой, где стоял отряд, направились в сторону уже заходящего солнца. Сэр Гай и принцесса махали им вслед.

Наконец, летающие ящеры скрылись из виду. Солнце скатилось по небосводу до самых верхушек высоченных елей. Задувал легкий вечерний ветерок.

– Ну что ж, – неожиданно хрипло пробормотал барон – негромко, но услышали его все. – Придется делать все иначе.

Сэр Гай и принцесса одновременно с удивлением посмотрели на барона.

Фон Бранкфурт что-то рявкнул, и один из его людей мгновенно приставил к тонкой шейке принцессы длинный кинжал.

Сэр Гай схватился за меч, но барон предостерегающе воскликнул:

– Стой, юноша! Ты же не хочешь, чтобы прекрасной принцессе был причинен какой – либо вред?

– Ну и подлец же ты, барон, – ответил молодой рыцарь, роняя клинок обратно в ножны.

– Эту реплику, – ухмыльнулся фон Бранкфурт, – я сегодня уже слышал. Однако, ситуация-то изменилась. Тем более, что вашего крылатого заступника рядом теперь нет.

– Барон, как ты посме… – слабо засопротивлялась принцесса, но ей тут же умело заткнули рот аккуратным кляпом из ее же шелкового шарфика.

– Что вы делаете! – возмущенно и беспомощно вскричал сэр Гай.

– Собственно говоря, – барон подъехал к сэру Гаю чуть ближе, – это не твое дело. Но вообще-то я попросту хочу жениться на этой девочке и получить свои полкоролевства. Хотелось бы сделать это легально. То есть по закону. Для чего мне и пришлось ловить треклятых драконов. Да вот все как-то некрасиво сорвалось. Ну да ладно – не прошло с драконом, выйдет с принцессой. Отыщем какого ни на есть попа, он нас скоренько обвенчает. Папочке-королю не останется ничего другого, кроме как признать нас мужем и женой – иначе с его дочуркой случится что-нибудь эдакое.

– Кажется, барон, ты ошибаешься! – неожиданно раздался чей-то голос из кустов.

Все повернулись на голос.

На дорогу неторопливо выбрался высокий статный пожилой человек в кожаном колете, сапогах для верховой езды и поношенном дорожном плаще – герб на этом плаще был какой-то странный.

Сэр Гай мгновенно понял, что все, кроме него, с этим человеком знакомы. Среди людей барона и свиты принцессы пронесся шепоток. Принцесса и не пыталась скрыть радость, хотя ей и мешал кляп. Вислоусый барон недовольно нахмурился.

– Барон фон Бранкфурт, – холодно и властно сказал новоприбывший, – за измену короне и покушение на жизнь королевской дочери ты арестован.

Барон рассмеялся – почти истерически. А рыцарь, наконец, начал догадываться, кем был этот человек.

– Мой король, – хмыкнул фон Бранкфурт, – если позволено мне будет дать совет, не королевское это дело, сидеть в кустах. Лучше было послать вооруженный отряд. А при теперешнем положении условия диктую я. Здесь только ты, твоя дочь, юный глупец да несколько слуг. А у меня – два десятка воинов. Может быть, мы вместе проследуем в мой замок и там поговорим о свадьбе?

Король, однако, нисколько не потерял уверенности в себе.

– Как я сказал, ты ошибаешься, барон.

Сказав это, король поднес к губам рог и звонко протрубил. По лесу прокатилось эхо.

И тут же из-за ближайшего холма, шумно хлопая крыльями, взлетел дракон Фламифер. Явно красуясь, он на мгновение застыл на фоне заходящего солнца. Сэр Гай неожиданно понял, что именно это изображено на плаще короля: красный круг, и поверх него – раскинувший крылья дракон.

Воины барона в страхе бросились врассыпную, бестолково погоняя и без того напуганных коней. Однако из-за леса появилась драконица, и они на пару с Фламифером принялись сгонять всех в одно место, как овчарки – отару.

Принцесса резко и умело ударила сторожившего ее воина локтем, перехватила руку с кинжалом, хитро вывернула – воин взвыл от боли и кувыркнулся с коня. Затем она вытащила изо рта пожеванный шарфик, с отвращением отбросила в сторону.

– Молодец, – спокойно сказал король. – Ну так что, барон? Не кажется ли тебе, что я был прав?

С этими словами он вынул меч из ножен и направил в грудь фон Бранкфурту. Тот, глухо рыча в бороду от ярости, бросил под ноги сюзерену свой клинок.

Сэр Гай не совсем понял, что именно произошло, кроме того, что наши победили. Он, в основном, все это время смотрел на принцессу и думал, как бы ее спасти.

Прямо над его головой захлопали огромные крылья.

– Позвольте представить, – сказал король, – лейтенант Королевской службы внутренней безопасности Фламифер.

Если бы дракон мог, он бы, наверное, вытянулся по струнке и отдал честь. А барон, услышав слова короля, аж поперхнулся.

– Так все было подстроено! – вскричал он.

– Ну конечно, – любезно улыбнулась принцесса. – Папочка давно подозревал тебя, барон. Он давно догадывался, что ты, барон, ночами не спишь – мечтаешь о половине королевства, чтобы, став союзником графов Верхних Долин, разделить с ними другую половину. Но, к сожалению, доказательств не было. И тогда отец придумал этот простой, но гениальный план. Который отлично сработал, потому что кое-кто, как и ожидалось, оказался слишком самоуверен. Да разве удалось бы поймать в клетку дракона, если бы он сам того не позволил?!

– А я! – воскликнул сэр Гай. – Неужели мое вмешательство вообще не было нужно?!

Король с интересом посмотрел на молодого рыцаря. Точно так же, с интересом, сверху взглянул на него Фламифер – не забывая при этом другим глазом посматривать на охраняемых солдат.

– О, что ты, сэр Гай! – воскликнула принцесса, затрепетав длинными ресницами. – Ты был, воистину, неотразим! Я думаю, такому смелому воину всегда есть место при нашем дворе.

– Разумеется, – лицо короля тронула улыбка. – Например, я был бы рад видеть тебя, рыцарь, в Королевской службе внутренней безопасности.

– Мой король, неужели в здешних краях рыцари несут такую службу? – удивился сэр Гай. – У нас считают, что не рыцарское это дело…

– Почему же? – перебил его король. – разве не дело рыцаря бороться с мерзавцами и негодяями? Так сия служба беспрерывно этим и занимается. мерзавцев и негодяев, к сожалению, хватает. К счастью, у нас есть на них управа. Ну как, юноша, принимаешь предложение?

– А потом, папа? – лукаво спросила принцесса, причем с такими чарующими интонациями, что у сэра Гая дыхание перехватило.

– А что потом? – усмехнулся король. – Кажется мне, что плохо придется тому, у кого хватит дерзости встать сэру Гаю поперек дороги. Особенно если эта дорога будет вести к тебе.

 

Художник

– Положи карандаш!

Вот так, коротко и доступно.

Хорошо, что голос не дрожит.

И рука с пистолетом не дрожит.

Не дрогнул бы палец на курке, если, не дай Бог, придется… Мне не случалось убивать двенадцатилетних пацанов, но может выйти, что сейчас – либо он, либо я.

Сидевший за массивным письменным столом Толик обернулся ко мне, посмотрел большими голубыми глазами на полузнакомого вооруженного мужика и неожиданно улыбнулся. Легкой такой белозубой улыбкой, совершенно безмятежной, будто и не на Толика направлено дуло старенького «ПМ».

– Здрасте, дядя Саша. А мне и не страшно вовсе. Знаете, я о чем думаю?

– О чем?

Хорошо, давай поговорим. Пока что главное – чтобы рука твоя не сделала последнего движения, вот тогда выйдет как-то не очень хорошо. Может, с тобой. Может, со мной. Тут уж кто раньше успеет.

Кстати, когда ты сидишь вполоборота ко мне, очень неудобно следить за твоей правой рукой. Ну почему же ты не левша – было бы спокойнее…

– Мы сейчас с вами похожи на двух самураев. Знаете, как они в Японии на мечах иногда дрались? На одно движение, кто раньше выхватит меч и нанесет удар. Мне Витькин брат рассказывал, Геныч, он на японское фехтование полгода ходил. Вот и мы сейчас – кто быстрее. Похоже, правда?

Я медленно кивнул.

– Похоже, Толя. Ты совершенно прав. А сейчас – положи карандаш, и мы с тобой еще поговорим. Хочешь – про самураев, хочешь – про что-нибудь другое.

– Не-а.

Толик снова улыбнулся.

– Бросьте пистолет, дядя Саша. Вот тогда и будем разговаривать.

Пат. Мне так не хочется выяснять, кто из нас проворнее. Тем более, что, если выиграет мальчик, для него ничего не изменится. А если окажусь быстрее я, светит мне отправляться по этапу, трубить срок за убийство. Даже если я расскажу все без утайки в нашем суде, который, как известно, самый гуманный в мире, кто мне поверит? Разве что удастся по «дурной» статье отмазаться.

Надеюсь, Толик не слышит, как у меня колотится сердце?

В нашем провинциальном городке про Толю Девяткина знали все. Еще бы, о художнике-вундеркинде писали в газетах и рассказывали по телевизору и радио. В шесть лет он лишился отца, тот пропал без вести. Мать Толика (кстати, она, как и сын, рисовала, но в ее творческой манере не было ничего особенного – разве что в выходные дни подрабатывала летом в парке, рисуя за небольшие деньги мгновенные шаржи на подвыпивших горожан) говорила, что муж, как обычно, ушел утром на работу – и домой уже не вернулся. Его искали, но не нашли – такое встречается сплошь и рядом, что поделаешь. Однако три года спустя мать тоже пропала, и тоже – с концами. Мальчик остался на попечении старой тетки, глухой, подслеповатой и, по словам некоторых, немного не в себе.

Надо отдать тетке должное, она честно воспитывала оставшегося без родителей племянника и, что более важно, разглядела в мальчике талант и отвела его в художественную школу. Там посмотрели жиденькую стопку рисунков, которые Толик принес с собой – и приняли маленького художника с распростертыми объятьями.

Вскоре Толик принялся выигрывать конкурсы молодых художников, блистать на выставках, директор и завучи художественной школы тряслись над ним и в один голос утверждали, что его и учить-то особо не надо, весь вопрос в практике, которой они, довольные лившимся на школу дождем грамот и призов, обеспечивали талантливого ребенка постоянно.

– О чем же мы будем говорить, Толя?

– Мне жаль, что так вышло с вашим сыном.

Ему жалко! О какой жалости может он говорить, сопляк, в двенадцать лет принявшийся решать, кому умирать, а кому жить? О какой жалости может он говорить, он, не знающий, что это такое – иметь детей? И если я смогу, если найду в себе силы – он этого никогда не узнает.

– Он сам виноват. Если бы он не отобрал у меня деньги тогда, возле кинотеатра… А ведь я сказал ему, как меня зовут.

Наивный мальчик, ты думал, что сила твоего имени сможет тебя защитить? В играх с взрослыми такие вещи проходят порой, но дети признают иные ценности, им неважно, насколько ты великий художник, их больше интересует, каков ты в драке. Я не собираюсь оправдывать своего сына, вот только наказание, что ты придумал для него… да и для других… соответствовало ли наказание преступлению?

Городок наш маленький, здесь трудно хранить тайны, секреты быстро выходят на свет. Поэтому все в городе были в курсе, где и как помаленьку приворовывали большинство депутатов, а депутаты, в свою очередь, зная, что горожане знают, воровали в меру. Преступления, если их совершали не заезжие гастролеры, а свои, раскрывались в срок. Громкие романы или супружеские измены обсуждались по вечерам в большинстве квартир и частных домов окраины.

Несколько месяцев назад в городе исчезли несколько детей. Просто вышли из дому, чтобы больше никогда не вернуться. Милиция сбилась с ног, разыскивая тех. кто хоть что-нибудь знал. Ведь дело казалось простым: все дети дружили между собой, фактически, это была одна компания. Более того, компания, милиции известная, на их счету уже были случаи мелкого вымогательства, попытки угона, избиения и все такое прочее. Я уже говорил, городок у нас маленький, отношения между людьми зачастую более чем тесные, и многое, что делали ребята из этой компании, решалось в конце концов между их родителями и папами – мамами потерпевших. Так сказать, по – семейному. Зачем выносить мусор из избы? Все знали обо всем, и так же старательно делали вид, что ничего не происходит.

Одним из тех, кто пропал, был Ленчик, мой сын, пятнадцати лет от роду. Что греха таить, он действительно отбился от рук, подраспустил я его. Было дело, я немного пил, мать не могла одновременно справляться и с ним, и со мной. Но когда Ленчик пропал, я завязал. Полностью. Не смог смотреть в глаза Вере, моей жене, особенно после того, как, заявившись домой буквально на четвереньках, кое-как вскарабкавшись на шестой этаж по предательски уходящей из-под ног лестнице (лифт уже не работал), ожидал неизбежного скандала, пресловутого битья скалкой или сковородкой, метания тарелок в стену – однако наткнулся на холодный презрительный взгляд. Вера открыла мне дверь, впустила в квартиру – и ни слова не сказала. Мне этого хватило. С утра я проснулся совсем другим человеком, лишь похмелье напоминало о том, что было вчера.

– Мне жаль, что так вышло с вашим сыном, – повторил Толик. – Но я так рассердился тогда, ничего не мог с собой поделать.

Я осторожно кивнул. Говори, мальчик, говори. Надеюсь, это значит, что тебе тоже трудно убить меня. Думай, что у нас есть шанс закончить дело миром, что ты сможешь чем-то откупиться от меня.

Но на самом деле я уже все решил.

Итак, милиция ничего сделать не могла. Родители пропавших собрались вместе, позвали друзей, по телевизору всех желающих звали присоединяться к нам – мы прочесывали город, обшаривая чердаки, заглядывая в мусорные бачки, обыскивая колодцы.

Когда прошли недели, поиски не дали результатов, люди постепенно забывали о том, что произошло. Тоже понятно, у всех свои проблемы. Лишь родители пятерых как сквозь землю провалившихся пацанов пытались еще что-то сделать, но шло время, и все яснее становилась горькая истина: ничего у нас не выйдет. Придется жить дальше с чувством потери, с пустотой в сердце там, где раньше гнездилась любовь к своим детям.

Я, однако, не сдался. Была одна девчонка, Лизка ее звали. Сынок мой с ней гулял, хотя в его возрасте рановато еще о подобном думать. Ну, говорят, теперь дети быстрее взрослеют. Что в этой девятикласснице нашел мой Ленчик – не понимаю: тощая, белобрысая, глазенки слегка навыкате, как у рыбы. Конечно, если косметикой там – сям подмазать, то ничего, только пользоваться тушью и помадой Лизка не умела, малевала по лицу как придется, лишь бы погуще да поярче. Может, с возрастом поумнеет, и вообще, не об этом речь.

Я дождался ее после школы и предложил сесть в машину. Лизка пару раз мельком видела меня, знала, что я отец того парня, с которым она гуляет, и поэтому согласилась. Но вместо того, чтобы отвезти девчонку домой, как я обещал, мы поехали за город и поговорили там без лишних глаз и ушей. Не подумайте, ничего я с ней не делал, хотел только припугнуть. Так и вышло. Стоило мне объяснить, что вокруг никого нет, и хорошенько тряхнуть ее за остренькие костлявые плечи, как Лизка разревелась и начала рассказывать.

Сначала я подумал, что она либо бредит, либо пытается меня обмануть. Но упрямая малолетка стояла на своем, повторяя одно и то же – что Ленчик с товарищами за два дня до своего исчезновения сшибал деньги с пацанов у кинотеатра «Победа», чем занимался нередко. Но в тот вечер им встретился Толик Девяткин.

Как-то так вышло, что никто из них не знал самого известного художника в городе в лицо. Хотя городок наш, я еще раз напомню, невелик, но школ у нас побольше чем одна. А пацаны, промышляющие вечерами отниманием денег у своих более слабых сверстников, обычно знают в лицо не художников, а кинозвезд, популярных музыкантов и братву постарше.

Мне трудно было поверить Лизкиным словам о том, чем пригрозил Толик обидчикам.

Но я мог хотя бы попробовать выяснить, какова доля истины в ее сбивчивом рассказе, перемежающемся ручьями слез из как попало накрашенных глаз.

Тогда я переговорил еще с несколькими одноклассниками Ленчика, и большинство из них подтвердили историю белобрысой девятиклассницы Лизки. А двое из них даже рассказали, что художник пытался подкрепить свои угрозы демонстрацией доказательств. И подсказали, где эти доказательства, вроде бы, можно добыть.

– Вашего сына уже не вернешь.

Он пытался говорить как взрослый, этот маленький даже для своих двенадцати лет мальчик, одетый в протертые на коленях джинсы, заляпанные на правом бедре зеленой краской, и свободную белую майку навыпуск. На майке был нарисован Серый Волк из «Ну, погоди», он довольно улыбался, скаля белоснежные зубы, и грозил мне пальцем.

– И ты это говоришь мне?!

– Подождите, дядя Саша. Вашего сына уже не вернешь, но…

– Что?

– Я долго думал над тем, что делать с силой, которой владею. Почему она у меня, может быть, мне дал ее бог… Родители мне сначала не верили, потом, когда я им показал – испугались. Я подслушал однажды, как папа маме говорил, что меня надо изолировать. Они мне запретили дальше рисовать. Не разрешали учиться.

Ну конечно, именно бог дал тебе такие возможности, не иначе. Почему не дьявол, мальчик?

– Теперь я никому не верю. Я совсем один. И, в общем, я решил, что вырасту и стану самым главным. Президентом.

Не больше, ни меньше. А когда мне было столько же лет, сколько тебе, все мои одноклассники поголовно хотели быть космонавтами. Только я один сказал, что хочу быть слесарем, как папа. И все смеялись надо мной, потому что слесарь – это как-то приземленно или, как сейчас говорят, не престижно. Зато из меня вышел слесарь, а им не случилось полететь в космос. Кто из нас после этого прав?

– Вы, взрослые, постоянно врете и всего боитесь. Но я думаю, что президенту нужны верные люди, которые не будут его обманывать. Я в книжке читал, у древних викингов был такой обычай: за убитых родственников платили выкуп, виру. Я не могу вернуть вашего сына, но, может, я хоть так искупил бы свою вину?

А ведь он это серьезно говорит. Он вполне осознанно пытается купить меня, вынудить продать память о моем сыне, о моем Ленчике, за место у трона, которого надеется достичь.

Даже тогда, когда я почти уже поверил, мне нужно было что-то, чтобы я убедился окончательно. И я решился.

Однажды по радио в новостях сообщили, что знаменитый художник Анатолий Девяткин уезжает с персональной выставкой в областной центр. Лейтмотивом сообщения проводилась мысль о том, что настоящие гении рождаются только в провинции, в центре же все давным-давно куплены и проданы, нет свободного творчества, рисуют лишь на заказ или на потребу толпы. Но это меня уже не волновало.

Холодной октябрьской ночью, вооружившись отмычками (я же слесарь, все-таки) и фонариком, я проник в квартиру Толика. Его глуховатая тетка мирно спала, не ведая, что я расхаживаю по ее жилищу, тем более что у нее была своя комната. Оттуда периодически доносился сиплый храп, тетка беспокойно ворочалась, скрипели пружины старенькой кровати, а я рылся в папках, где Толик хранил свои наброски и небольшие рисунки.

Первые четыре папки не дали результатов. То, что лежало в них, наверное, заинтересовало бы специалистов или ценителей живописи, а, может, и мне понравилось бы – я хоть и слесарь, но иногда выбираюсь в театр или в музей… Тут я вспомнил, как ходил с Ленчиком, когда тому исполнилось пять, на бесплатный новогодний утренник в театре, и на меня нахлынула злость.

Лист за листом, ничего особенного. Просто рисунки. Никаких ужасных тайн, они совершенно не похожи на пресловутые скелеты в шкафу.

Я подумал, что, может быть, все-таки ошибаюсь? Что меня обманули?

Четыре папки – и ничего.

Оставалась пятая.

Я поднял коричневую потертую папку, перевязанную посеревшим от пыли шнурком. Стряхнул с нее пыль, а затем открыл.

С верхнего листа на меня смотрело лицо моего сына.

На следующем листе нарисован был Серега Касатонов, приятель Ленчика, один из тех, кто был тогда у злополучного кинотеатра «Победа» в тот роковой вечер, когда так некстати их дороги пересеклись с дорогой Толика Девяткина.

На следующем – еще один парень из их компании, имени я не знал, но мне запомнилась его прическа в панковском стиле.

Один за другим, перебирал я листы белого ватмана, покрытые то быстрыми карандашными набросками, то более тщательно выписанными акварельными эскизами. Да, эти рисунки принципиально отличались от тех, что были в других папках. Они были живыми, и это – не преувеличение и не фигура речи. Лица, что смотрели на меня, безмолвно звали на помощь. Сейчас мне трудно это объяснить, но той ночью, разглядывая в тусклом желтом свете фонарика изображенных на рисунках людей, я понимал, что отчетливо читалось в выражениях их лиц.

Страх.

И понимание вечного мучительного одиночества, бессмертия, граничащего с безумием.

Но в чем разница?

Почему те рисунки, что я видел в предыдущих четырех папках, были всего лишь безжизненными листами бумаги, а содержимое коричневой папки жило какой-то извращенной жизнью, созданной мановением руки юного гения?

Я принялся придирчиво рассматривать рисунки, подносить их ближе к глазам, вглядываться через стекла очков в черты лиц, некоторые из которых были мне знакомы.

Сначала я подумал, что, в лучших традициях фантастических романов или детских сказок, секрет может таиться в каких-нибудь особых красках или таинственной бумаге, что передаются по наследству в семье Толика. Однако, насколько я мог понять своим дилетантским взглядом, все, что я просматривал, нарисовано было на разной бумаге, порой попадался дорогой белый ватман, иногда – разлохмаченные по краям желтые листы дешевой бумаги для пишущих машинок, а некоторые лица запечатлены были на тетрадных листках в клеточку.

И догадка про волшебную краску не подтвердилась – обычный карандаш, мелок для рисования, шариковая ручка, акварель, гуашь… Что между ними общего? Значит, искать надо что-то другое.

И только тогда, когда я брел домой по тихим улочкам только-только просыпающегося воскресного города, разочарованный неудачей, ощущая себя полководцем, который выиграл сражение и неожиданно понял, что эта победа нисколько не приблизила его к выигрышу в войне, только в этот момент разгадка настигла меня. Я ведь даже слышал об этом по телевизору, в передаче, посвященной юным талантам – там юному художнику как раз задавали вопрос, почему он это делает. Вернее, почему не делает. Толик тогда как-то отшутился…

Я остановился на месте. Потер задумчиво пальцем переносицу.

Мне очень не понравилась та мысль, что пришла в голову. Но другого выхода я не видел.

Будет трудно, но я, наверное, смогу это сделать.

Однако прежде стоило поговорить с Толиком.

– Толя, ты это серьезно? Про президента?

На самом деле, меня не интересовал ответ. Медленно – медленно, незаметно я приближался к нему, стараясь отвлечь разговором.

Отобрать у него карандаш. А потом – нажать на курок. Выстрелить в безоружного. Именно так, потому что это – казнь, а не дуэль. Он совершил преступление и мне, честно говоря, плевать, что такого преступления в Уголовном кодексе не существует. Как ни крути, то, что он сделал – это убийство.

– Конечно, серьезно. Вы мне не верите? А я ведь, дядя Саша, не только с людьми так могу.

Боже, он ведь не то хвастается, не то пытается напугать меня, не то и одно, и другое сразу. И его можно понять, ведь невзрачный с виду пацан распоряжается чудовищными, запредельными для человеческого понимания илами.

– В любой момент докажу. Могу заставить дерево исчезнуть или дом, я пробовал, на окраине, там, где дома на снос. Нарисовал – хоп, и нету. Как и не было. И с чем-нибудь покрупнее могу попробовать. Разве не нужен стране такой президент?

– Даже не знаю, – задумчиво протянул я, делая еще один крошечный шажок.

Я встретился с ним в том самом парке, где раньше рисовала шаржи его мама. Осеннее блеклое солнце зацепилось за верхушки сосен, день неторопливо угасал, Толик собирался домой. Он тоже подрабатывал быстрыми портретиками. Конечно, администрация поддерживала талантливого паренька, выделила ему квартиру, платила стипендию, но постоянно хочется большего. А портреты у мальчика получились отменные, горожане охотно платили за то, что Толик их рисовал.

Я сел рядом с ним на покосившуюся скамейку, Толик встрепенулся, прекратил складывать свои вещи в большую черную сумку.

– Вам портрет? – спросил он. – Я, вообще-то, уходить собирался.

– Да нет. Мне бы поговорить. Меня зовут Александр Игоревич, можешь звать меня дядя Саша. Я – отец Лени Бутакова.

Поклясться могу, Толик вздрогнул. Едва заметно, совсем чуть-чуть, но я это заметил.

– Я ничего не знаю, – он безразлично пожал плечами. – К нам в школу из милиции приходили, спрашивали – не видели ли мы кого, каких-нибудь незнакомцев. Все сказали, что не видели, и я не видел.

– Не ври, – довольно грубо прервал его я. – Я все знаю. Я видел твои рисунки.

– Так это вы были, – Толик не спрашивал, он утверждал. – Я понял, что кто-то в моих папках копался, там листы лежали не по порядку. Ну ладно, знаете вы все. И что вы дальше будете делать? Вам никто не поверит.

– Толя, – я шумно вздохнул и с хрустом сжал кулаки. – Ты можешь вернуть его?

– Нет, – быстро ответил мальчик.

– Ты меня не обманываешь?

– Нет. А зачем бы я врал? На меня тогда какое-то затмение нашло, так они меня, – он сделал короткую паузу, подыскивая нужное слово, и продолжил, – обидели. Если бы я подумал немножко, то не сделал бы этого, а теперь…

Он пожал плечами и резко застегнул «молнию» на сумке.

Встал.

– Только не надо мне угрожать, – сказал Толик, – сами видите, я могу защищаться.

Не дожидаясь моего ответа, он зашагал по аллее, загребая жухлые рыжие листья новенькими синими кроссовками. Аллея была длинной, и я долго смотрел в его спину.

Нащупывая в кармане купленный через одного знакомого пистолет.

Нет, не здесь. Лучше у него дома, тогда потом больше шансов скрыться. Но нужно делать это как можно быстрее. Толик теперь знает, что я знаю, как говорится, кто предупрежден, тот вооружен. Не думаю, что с его талантом составит большого труда нарисовать меня хотя бы по памяти.

Я даже не буду возвращаться домой, отмычки от квартиры Толика у меня в кармане, вместе с пистолетом.

Выждав немного, я поднялся со скамейки и пошел вслед за художником.

Делая вид, что слушаю его, я медленно сдвигался в сторону, стараясь рассмотреть, что нарисовано на листке бумаги, над которым застыл карандаш. Может быть, на самом деле я зря боюсь?

Рассмотрел. Точно. С листка смотрело мое лицо. Не хватало лишь крошечного штриха, превращавшего простенький карандашный набросок в смертельно опасное оружие. Оружие, от которого, как я знал, нет защиты.

– А почему вы думаете, что я буду плохим президентом? Это же просто. Человек плохо работает – я его наказываю. Вот и все. Начал американский президент новую войну в Ираке – я его нарисую, и войны не будет. Разве не так? Или чиновник плохой, пенсию бабушкам задерживает – я бы его тоже нарисовал. И еще я о чем подумал, – он остановился, словно бы его только что посетила новая мысль, – наверное, одной России мне мало будет. Я ведь мог бы и миром править, как вы думаете?

Наверное, он все же прочитал что-то на моем лице.

Осекся.

Недоверчиво посмотрел на меня, словно бы оценивая, где я стоял раньше – и где теперь.

Мне бы в этот момент выстрелить, но я тоже не успел, как-то потерялся во времени.

– Вы сами виноваты, – выкрикнул он, мгновенно разворачиваясь лицом к столу.

И спиной ко мне.

Толик склонился над столом, рука пошла вниз…

Завершая последнее, что еще оставалось сделать – подпись. Только этим отличались обычные рисунки от тех самых.

В этот же момент я потянул спусковой крючок.

Грохнул выстрел, первой пулей маленькому художнику раздробило плечо, и он выронил карандаш, повернулся ко мне. Я снова встретился с взглядом его голубых глаз.

И выстрелил еще раз, а затем еще и еще. Изломанное моими выстрелами тело мальчика сползло со стула, бесформенной кучей распласталось на полу. Текла кровь.

Как, и все?

Неужели он не успел? Ведь это так быстро – подписать рисунок.

Меня мутило. В комнате пахло порохом, выстрелы наверняка слышали соседи. Надо было бежать, надеясь, что удастся скрыться, хотя не стоило себя обманывать: Толик был слишком известен, милиция вывернулась бы наизнанку, чтобы отыскать его убийцу.

Но что-то заставило меня подойти к столу, осторожно, чтобы не наступить на лежащий под ногами труп, и посмотреть на портрет. Да, на рисунке, несомненно, был изображен я, Толик успел передать даже ту неуверенность, что мучила меня последние дни.

А в нижнем правом углу расположилась закорючка подписи.

Боже, что же это? Неужели я ошибся? Неужели я убил ни в чем неповинного ребенка?

Не может быть этого, ведь он сам…

Я бросил на стол пистолет, упавший с глухим стуком. Затем оперся руками на спинку стула, забрызганную кровью, и шумно вздохнул.

– А теперь отойдите от стола, дядя Саша, – раздался у меня за спиной такой знакомый голос Толика.

Я не сделал даже попытки схватить оружие, ведь я не видел, что делает мальчик. Но на самом деле я не сопротивлялся совершенно по другой причине: весь запас внутренних сил, вся моя готовность убить ребенка, то, что в нас тщательно вытравливало общество, то, что я старательно взращивал в себе все эти дни – все это иссякло.

Вместо них – лишь бессилие и гнетущая усталость.

Я медленно, преувеличенно медленно отошел от стола, подняв руки, и так же неторопливо повернулся.

В дверном проеме стоял еще один Толик Девяткин и улыбался, держа в руках лист бумаги и карандаш. Бумага чуть просвечивала, и я мог разглядеть, что на ней нарисован портрет.

Бред.

Все повторялось, как в тягучем дурном сне, но на этот раз у меня не было пистолета. Чтобы его достать, пришлось бы прыгать через полкомнаты, но больше всего меня пугала возможность наступить на мертвое тело уже убитого мною однажды юного художника.

– А ведь я соврал вам, дядя Саша, – одними губами тонко улыбнулся мальчик. – Ну тогда, когда мы разговаривали в парке. Помните? Вы спросили, могу ли я оживить рисунок? Вернуть обратно вашего сына? Так я соврал. Все я могу. И вашего сына, и его друзей, и своих родителей. Я просто хотел посмотреть, что вы будете делать. Вдруг получится так, что вы станете служить мне, и тогда, когда-нибудь, может быть, я бы отпустил вашего Леню.

– Как? – прошептал я. – Ну как ты это делаешь?

– Все равно вы не поймете, вы для этого слишком взрослый. Просто нужно захотеть. Ну, по-особому. По-настоящему. И тогда все получится. Вот вы думаете, вы кого убили?

Я промолчал.

– А ведь догадаться нетрудно!

На его лице светилась гордость – еще бы, он, двенадцатилетний пацан, перехитрил взрослого дядьку. Человека из другого мира. Из того мира, до которого ему еще расти и расти – но нет, он не просто играет на равных, он выигрывает.

– Это был автопортрет, – сказал он. – Нарисовал и оживил, делов-то. Хотелось посмотреть, вдруг мы с вами сможем договориться. Он ведь все по правде предлагал, кроме некоторых мелочей. Про президента – это игрушки. Или про власть над миром. Вы думаете, кто я?

Толик смотрел на меня жадным взглядом, ожидая ответа.

– Кто?

– Я – бог, – выдохнул он торопливо, словно бы сам не веря своим словам и спеша произнести их, чтобы они из мечты стали явью.

И тогда я рванулся к лежащему на столе пистолету.

Карандаш метнулся к бумаге, выписывая изящный росчерк.

 

Полукровка

– Я возвращаюсь домой, – заявила Альвис.

Эд промолчал. Он лежал на охапке свежескошенной травы, закинув руки за голову, и старался посмотреть на солнце и не моргнуть, но выходило плохо.

– Ты что, совсем меня не слышишь? – возмутилась девушка.

– Ну почему же, – спокойно ответил Эд – Слышу. Ты возвращаешься домой.

– И ты больше ничего не можешь сказать?

– Могу. Только зачем? Ты же все равно уйдешь.

– А ты с этим смирился? Ну и правильно! Да чем бы ты мог меня удержать? Каждый день – готовить еду, мыть посуду, стирать грязную одежду…

– Дорогая, – прервал ее Эд – Не забывай, я ведь тоже работаю!

– Тоже! – передразнила его Альвис – Ты совсем дурной, да? Альвские принцессы не работают.

Последнее слово она произнесла, не скрывая брезгливости.

– Альвские принцессы не работают, – повторила девушка – Другие трудятся для того, чтобы у альвов посуда была чистой, на столе не переводилась вкусная еда, а одежда всегда была свежей.

– Именно, – согласился с ней мужчина. – И кто же трудится на благо альвов? Рабы? Напомни мне, дорогая, откуда они берутся?

Альвы не только никогда не работают, они еще никогда не краснеют, их матовая кожа всегда остается белой, даже под лучами жаркого летнего солнца. Их можно вынудить почувствовать смущение, но внешне это не проявится никак.

– Извини, – пробормотала принцесса – Я почти забыла, что ты…

– Что я – человек? Тот, кто вашим законом предназначен быть невольником? На самом деле я рад, что ты об этом не помнишь. Значит, что-то в этом мире возможно изменить.

– Ничего ты не изменишь! Я все равно уйду!

– Уйдешь. Тебя с радостью примут мать и отец, тебе простят даже то, что ты бежала с рабом.

– Не смей так говорить! Ты не был рабом!

– Меня взяли в плен, и то, что ваш колдун не успел наложить заклятье подчинения – всего лишь везение. А то, что прекрасная принцесса отметила своей благосклонностью жалкого пленника, одного из многих – тоже не более чем проблеск удачи. Так вот, тебе простят и это. Но что сделают твои родичи, когда узнают, что ты носишь ребенка от человека?

– Они не узнают. Ну, может быть, мать, а другие не узнают ничего. Я вытравлю плод. Нашему народу известны и такие заклятья.

– Хорошо, – Эд повернулся на бок, подпер щеку ладонью и посмотрел Альвис прямо в глаза. – Ты хочешь уйти – это твое право, ты взрослый че…, – он поправился, – взрослый альв. Но за что ты хочешь лишить меня моего ребенка?

– Это ведь и мой ребенок. Ты его рожать будешь? Ты станешь его кормить? Ты хочешь, чтобы сын или дочь альвской принцессы выросли, как и ты, в убогой хижине, вынуждены были работать каждый день, чтобы не умереть с голоду?

– А я ведь тебя предупреждал. Тогда, когда ты предложила мне бежать. Когда сказала, что убежишь со мной. Я говорил, что наша жизнь – она совсем не такая, как ваша, а ты со всем соглашалась, кивала и клялась, что сможешь жить так, как живут люди.

– Я не поверила, – призналась Альвис – Дура была. Попыталась думать не как принцесса альвов, а как простая человеческая женщина, как я их себе представляю. И я решила, что ты специально придумываешь побольше страхов, чтобы напугать меня, заставить отказаться от своего решения. Подумала, что ты хочешь обмануть меня для моего же блага. Как же я тебя ненавижу за то, что ты говорил мне правду! И себя ненавижу – за то, что поверила. Я хочу обратно, потому что чары альвов слаще твоей правды в сто раз!

– Это все? – осведомился Эд.

– Нет, не все. Мой народ не любит полукровок, наверное, больше, чем людей. Ребенок от человека и альва с виду похож на человека, но обладает некоторыми способностями альвов: он живет гораздо дольше обычных людей, на него почти не действует магия, его слушаются волки, которые в награду за верную службу тоже получают долголетие. Альвы не примут полукровку.

– Обещай мне вот что, – неожиданно сказал мужчина, порывисто вставая на колени. – Ты не сделаешь ничего ребенку. Ты найдешь того, кто согласится принять его как своего собственного. Неужели не найдется никого, кто ради руки принцессы согласится воспитывать полукровку?

– И что дальше? – холодно улыбнулась Альвис

– Я приду за тобой. Дождусь, пока ребенок родится, пока он подрастет – и приду. Может быть, ты передумаешь.

– Ой, дурак… Какой же ты дурак! Ты один раз спасся из Альвхейма, потому что я помогла тебе. Но второго раза не будет, понимаешь?

– Не понимаю. Я же дурак, ты сама сказала. Так что не удивляйся, если однажды я постучу в твое окно и захочу увести тебя оттуда. Или хотя бы ребенка.

– Ты погибнешь.

– Это мы еще посмотрим.

Где-то вдалеке, со стороны березовой рощицы, послышалось конское ржание

– Мне пора, – сказала принцесса – Это мой конь, три дня назад я позвала его, и вот он прискакал за мной. Прощай.

– Не прощай, – поправил ее Эд, – а до свиданья.

Но Альвис не ответила ничего, повернувшись спиной к нему, и пошла навстречу коню, который должен был унести ее в Альвхейм.

Эд дождался, пока Альвис исчезнет вдали, и негромко призывно свистнул, а потом вернулся к прерванному занятию – улегся и принялся смотреть на солнце.

Уже перед самым закатом к нему прибежал волк, серый, как опускающийся на землю сумрак, и ткнулся головой в ногу человеку. Тот погладил зверя, взъерошил жесткую шерсть, потрепал по холке и рассмеялся невесело, когда мокрый шершавый язык благодарно лизнул его ладонь.

– Одно хорошо: впервые за эти месяцы тебе не нужно прятаться. Странная жизнь у нас с тобой, волчара: то везет, то не везет. Вот посмотри: я выжил после той мясорубки, хоть и попал в плен, зато потом сбежал, да еще и принцессу с собой прихватил. Ты тоже в лесу отлежался, хоть тебе и досталось. Это, значит, удача нам такая вышла, что не погибли, а я еще и любимую нашел, пускай ненадолго. Ну а затем как? Не пожелай она уйти, как бы мы с тобой еще встретились? Эх, серый, променял бы я тебя на альвскую красавицу, точно говорю. Не обижайся, дружище, но любовь – такая штука, что из-за нее порой и самых близких людей предаешь. Ну да ладно, теперь это в прошлом. Мы с ней разные, я люблю солнце, а она – как и все альвы – ночь, луну, звезды. Это потому, – усмехнулся Эд, – что ночь – время обмана. В темноте их чары обретают особую силу, и от того ночь – время альвов.

Человек и волк стояли и смотрели на то, как красное вечернее солнце неторопливо, с достоинством опускается за горизонт.

Только бледная луна и тусклые звезды видели, как Эд проник в город, едва заметной тенью перебрался через ажурную стену, проскользнув между тонкими шелковыми нитями, увешанными серебряными колокольчиками, тихо певшими песню ветра. Могучие заклятья не остановили нарушителя, а сторожевые псы не залаяли, потому что он обратился к ним на языке их хозяев.

Альвхейм встретил незваного гостя опаловым мерцанием фонариков, что, слившись в гроздья, кружили над улицами, и тихой музыкой, струившейся из стрельчатых окон и с висячих балкончиков. Эд бесшумно крался вдоль мраморных и хрустальных стен, проскальзывал мимо цветочных клумб, перебегал просторные площади, прячась в тени деревьев, но, с тем же успехом он мог и просто в открытую шагать по мостовой, громко топая сапогами: обитатели Альвхейма полагали, что чужаку не пробраться в город, и беспечно спали в своих покоях или развлекались в садах, танцуя в лунном свете и не обращая внимания на то, что происходит вокруг.

Вот и нужный дом, вскинувший в небо острые шпили невесомых тонких башенок. Эд подпрыгнул, ухватился за решетку балкончика, надеясь, что хрупкая с виду конструкция выдержит его вес, и подтянулся, переваливаясь через ограждение. Обошлось, балкончик на деле был крепче, чем казался. Куда дальше? Так, здесь за витражами окон не видно и проблеска света – тогда сначала сюда, в темноту, чтобы спрятаться и обдумать, куда же идти потом.

Эд вышел в широкий коридор, причудливо петлявший, извивавшийся то влево, то вправо, двинулся по нему, прислушиваясь – но в доме царила тишина. Но вот из-под одной из дверей просочился едва заметный свет. Что там? Легонько приотворить дверь, заглянуть – только одним глазом…

Альвис все равно услышала, она не спала, сидела за столом, рассеянно перелистывая книгу, и когда принцесса поняла, что за дверью кто-то есть, она не вскочила, как испуганная простолюдинка, нет, она величественно поднялась из кресла и не разрешила – повелела:

– Кто бы ты ни был – входи!

Таиться далее не имело смысла. Эд вошел в комнату.

– Ну, здравствуй, – сказал он.

Принцесса молчала, рассматривая ночного гостя.

– А ты не поздороваешься со мной? – спросил тот.

– Здравствуй, – Альвис села обратно в кресло.

– Это все, что ты можешь мне сказать?

Не дожидаясь приглашения, Эд сел другое кресло.

– Ты почти не изменился.

– А почему я должен был измениться?

– Ты хоть знаешь, сколько лет прошло?

– Не знаю, – он пожал плечами. – Много, не меньше сорока. А с чего это принцесса альвов стала считать годы, словно она – обычная смертная женщина?

– Потому что я ждала тебя, дурак, – прошептала она. – Потому что мне действительно хотелось, чтобы ты пришел. Вряд ли я бы ушла с тобой снова, но мне было бы приятно знать, что действительно значу для тебя что-то. Но ты не шел и не шел, текли годы, и я представляла себе, как юноша, в которого я влюбилась как девчонка, становится зрелым мужчиной, а затем медленно превращается в дряхлую развалину. С людьми это быстро случается. Но откуда же я знала…, – Альвис замолчала.

– Что я полукровка? Но не мог же я, расписывая ужасы человеческой жизни, выдать еще и эту тайну? Тогда бы ты точно отказалась бежать со мной.

– Иногда я жалею, – медленно произнесла принцесса, – что альвы не умеют плакать. А я бы сейчас поплакала: от обиды, от злости и на себя, и на тебя, оплакала бы несбывшиеся надежды, развеявшиеся по ветру мечты. Почему ты не мог или сказать всю правду – или лгать, лгать с самого начала? Почему, ну почему не пришел ты раньше?!

– Я был, почитай, на другом краю земли, так уж вышло. Сражался. Попадал в плен и бежал из плена, терял друзей…

– Любил женщин.

– Да, – согласился он, – любил женщин. И они меня любили.

– Они были, – быстро спросила Альвис, – лучше меня?

– Нет. Они были… другие. Не такие, как ты, не лучше и не хуже.

– У них были дети от тебя?

– Не знаю.

– У тебя, наверное, и волк есть? Впрочем, зачем я спрашиваю? Конечно, есть, ведь полукровок узнают по волкам, эти звери для вас – дух той свободы, которую вы, полукровки, так любите. И как ты ухитрился месяцами прятать его от меня?

– Альвис, тебе не кажется, что мы говорим не о том?

– Эд, любой разговор после сорокалетней разлуки будет не о том. Пока ты был на другом краю земли, многое изменилось, хотя бы в этом ты был прав. Я вышла замуж за младшего отпрыска одного из знатных родов, он принял моего сына как родного…

– Нашего сына! – перебил ее Эд, повышая голос.

– Не кричи, тебя услышат, – испуганно прошептала Альвис.

Но было поздно. Легкая ширма, прикрывавшая второй вход в комнату, отлетела в сторону, и в комнату вихрем ворвался высокий альв с обнаженным мечом в руке.

– Это еще кто? – брезгливо спросил он. – Слуги, сюда, живо! Вор в доме!

Альвис вжалась в кресло.

Эд мгновенно прыгнул вперед и впечатал кулак в скулу альва, тот отлетел к стене и сполз по ней, бессильно раскинув руки и выронив оружие.

– Что ты наделал! – воскликнула Альвис.

– Я, вроде, не убил его, – пробормотал растерянно Эд. – Все время забываю, какие вы, альвы, хрупкие.

– Убил – не убил, теперь тебе уже все равно, – Альвис принялась рыться в шкатулке, которую она рывком придвинула к себе с другого конца стола. – Он очнется и поднимет тревогу. Тебе нужно бежать. Вот, держи, пригодится.

Она сунула Эду зеркальце и костяной гребешок, покрытый резьбой, изображавшей сцепившихся в драке зверей.

– Когда погоня станет настигать, бросишь за спину. Это их задержит. А теперь иди. Ну пошевеливайся же!

В коридоре слышались торопливые шаги, кто-то мелодичным голосом звал хозяина, просил откликнуться хозяйку, требовал взять оружие.

– Хорошо, – пробурчал Эд, укладывая гребешок и зеркальце в поясной кошель. – Но где же, все-таки, мой сын? Ты когда-нибудь рассказывала ему про меня?

– Конечно. И тебе повезло, – жестко усмехнулась Альвис. – Сегодня его очередь нести стражу за стенами Альвхейма. Он будет среди тех, кто станут преследовать тебя. Если случится такая удача, то вы с ним встретитесь.

Когда Эд покинул дом Альвис, улицы все еще были пустынны, но их окутала тьма. Луна спряталась за тучами, летающие фонарики куда-то исчезли, смолкла музыка, и лишь где-то вдалеке пел рог, созывая стражей Альвхейма на самую веселую охоту – охоту за человеком. Теперь уже не было нужды таиться, и Эд побежал, громко стуча подкованными холодным железом сапогами по мерцающей серебристым светом брусчатке. Сторожевой пес бросился на него и умер, жалобно хрипя и бессильно суча лапами по мостовой, а мужчина, уже не скрывая своего присутствия, вбросил меч в ножны и перемахнул через стену, безжалостно обрывая нити с колокольчиками.

Некоторое время Эд бежал через поле, то и дело спотыкаясь о невидимые в темноте кочки и рытвины, но вскоре прискакала лошадь, которую он позвал, покидая город.

Неожиданно поднялся ветер.

Он разметал тучи, расшвырял их по небу, и выпустил на волю луну.

Холодный бледный свет залил мир, и Эду, застигнутому посреди поля, некуда было скрыться.

Торжествующе затрубил рог, ему откликнулись еще несколько, пение рогов, причудливо переплетясь, полетело над лесами, холмами, лугами.

И тогда началась погоня!

Кони альвов были хороши, они мчались по полю как по ровной дороге, но и лошадь Эда мало им уступала. Поначалу ему даже казалось, что еще немного – и преследователи начнут отставать, превратятся в смутные тени, а затем и вовсе исчезнут, затеряются во тьме, но шло время, и погоня становилась все ближе. Кто-то из альвов пустил стрелу, затем другую, еще и еще. Пока что расстояние между жертвой и охотниками было велико, и стрелы мелькали серебристыми вспышками, а затем терялись где-то в ночи, но беглец уже начал понимать, что настанет миг, когда очередной выстрел окажется более удачным. Бренчание серебряных бубенчиков на сбруях с каждым мигом приближалось, как и лай псов, стелившихся в беге у ног альвских коней.

– Попробуем-ка чары Альвис, – прошептал сам себе Эд, нашаривая в поясном кошеле зеркальце.

Не оглядываясь, он метнул его куда-то себе за спину, продолжая безжалостно понукать лошадь. Лишь спустя некоторое время он рискнул обернуться и увидел, что между ним и преследователями вспучилась широкая река с крутыми обрывистыми берегами, и погоня бестолково мечется по краю обрыва, выискивая, где проще спуститься вниз. Прямо на глазах Эда под копытами одного из коней берег обрушился, и альв с криком полетел вниз. Беглец от всей души пожелал тому сломать себе шею, а затем поскакал дальше, пришпорив лошадь.

– Давай, выноси, – сказал он, наклонившись, лошади на ухо. – Они ведь придумают, как перебраться через реку, а ночь еще и не думает заканчиваться.

Когда сзади вновь затрубил рог, и стрела, оставляя за собой мерцающий шлейф, свистнула над ухом, Эд впервые за многие годы подумал, что, возможно, его замысел был не так уж хорош. Конечно, хотелось спустя столько времени вернуться к любимой женщине, чтобы она снова упала к твоим ногам. Хотелось увидеть сына, которого никогда не знал. Но все вышло иначе.

Пора использовать второй подарок Альвис. Эд бросил за спину гребешок и не вытерпел, повернулся сразу же.

На том месте, где упал гребешок, взметнулся в небо могучий лес. Узловатые корявые стволы сплелись в непроходимую преграду, а между ними мелькали зеленые точки глаз, и слышался протяжный вой.

– Надеюсь, это их остановит, – пробормотал Эд и помчался дальше.

Однако ночь еще и не думала заканчиваться, когда вдалеке запел рог. На этот раз другие рога не откликнулись на его зов, и собаки не откликнулись лаем.

– Всего один? – сам себя спросил Эд. – Ну, одного-то я не испугаюсь. Может, как раз моему сыну повезло? Я-то живучий, так что, глядишь, и он в меня пошел?

Он поднялся на вершину холма, спрыгнул с лошади и принялся ждать.

Какое-то время спустя к подножию подъехал одинокий альв. Не говоря ни слова, он тоже поднялся на вершину и спешился. Лошадь тяжело дышала, сбруя местами порвалась, а бедро всадника избороздили кровоточащие борозду, оставленные чьими-то когтями.

Эд покачал головой, рассмотрев лицо явившегося. «Похож», – удовлетворенно отметил он. – «Но лучше бы нам встретиться при других обстоятельствах».

– Ты зря затеял это дело ночью, – спокойно сказал альв. – Ты, наверное, забыл, что ночь – это наше время.

– Наше – это чье? – быстро спросил Эд. – Людей или альвов. Кто ты, парень? И как ты думаешь, кто я?

– Глупый вопрос. Я альв, а ты человек.

Руки единственного настигшего Эда охотника закружились в причудливом танце, взметаясь над головой и снова обрушиваясь к груди, раскидываясь в стороны и тотчас же возвращаясь и сплетаясь снова. Ночной мрак сгустился над его головой, заклубился, лунные лучи метнулись в это облако, включаясь в пляску гибких ладоней.

– Я зачарую тебя, ночной вор, дерзнувший нарушить покой Альвхейма. Всю оставшуюся тебе жизнь будешь ты скитаться по миру, нигде не находя покоя, и отныне твои глаза будут видеть лишь беззвездную ночь.

Но Эд лишь расхохотался в ответ и громко свистнул.

Огромный волк вышел из темноты и встал рядом с ним.

– Ты – полукровка? – выдохнул альв, обрывая заклятье.

– Как и ты. Я твой отец.

– Мать говорила мне, – задумчиво сказал собеседник Эдда. – Но это ничего не меняет. Ты нарушил закон альвов, и поэтому я убью тебя.

– Своего отца?

– Ты нарушил закон, – упрямо повторил альв.

– Ты что же, совсем не хочешь поговорить со мной? Узнать меня? Хотя бы попытаться принять меня как родного? – удивленно спросил Эд. – Я могу предложить тебя свободу. Забудь об Альвхейме. Уйдем вместе, ведь если я – не альв, то ты тоже не можешь быть им. Я постараюсь полюбить тебя, а ты – меня.

– Зачем? – удивился в ответ его сын. – Десятки лет у меня был отец, он всегда был со мной, помогла, когда мне было трудно, утешал, когда было плохо, радовался со мной, если было чему радоваться. Зачем мне еще и ты, человек, нарушающий законы?

Он шагнул вперед.

– Чары не подействуют на тебя, но остается еще и меч.

Волк предостерегающе зарычал. Эд положил руку ему на холку, желая успокоить.

– Хорошо, ты убьешь меня. Но как же Альвис? Как же твоя мать? Ведь она, наверное, до сих пор любит меня, а я люблю ее, хотя эта любовь и ранила порой нас обоих.

– Ты плохо разбираешься в альвах, отец, – последнее слово юноша произнес с усмешкой. – Любовь ранит только людей. Альвов она не ранит никогда. Альвы либо любят, либо нет, метание между этими крайностями – человеческий удел. Если тебя ранит любовь, значит, ты – человек. И тогда я точно должен тебя убить.

– Интересное рассуждение, – улыбнулся Эд. – А если это я убью тебя?

При этих словах его ладонь опустилась на рукоять меча. Стоявший рядом волк напрягся и угрожающе зарычал.

Альв пожал плечами.

– Значит, твои слова о любви ничего не стоят. Если ты сможешь убить своего сына, значит ты – альв. Ну, отец, так кто из нас должен выбирать? Кто ты? Альв или человек? Ты меня любишь? Или ты меня ненавидишь? Я твой друг? Или я враг тебе?

– А если ни то, ни другое? Пожалей меня, будь добр, не заставляй делать такого сложного выбора.

– Пожалеть? Альвы не умеют жалеть.

– Знаешь, – Эд скривил рот в жестокой усмешке, – я слышал от кого-то, что сыновья должны любить своих отцов и слушаться их. А родители должны наказывать детей, которые ведут себя плохо.

Клинок Эда медленно покинул ножны.

Волк приготовился к броску.

Молодой альв ничего не ответил, нарочито неторопливо вытягивая из ножен тускло блеснувший в лунных лучах меч.

 

Иудино племя

В тесную комнатушку церкви прихожан набилось как селедок в бочку. О бочках Юрка имел представление, а про селедку только слышал, что это такая рыба. Рыбу Юрка видел только в консервных банках, но там она называлась килька в томате. Старики рассказывали: раньше, до Взрывов, рыбы плавали в морях и реках, плавали и ловились в сети. Даже присказка была такая у рыбаков – «Ловись, рыбка, большая и маленькая». А рыбаки – это те, кто рыбу ловят. Наловят, и давай заталкивать ее в бочки – да теснее, чтобы побольше вошло.

Вот с этого момента Юрка все очень хорошо понимал. Побольше – это правильно, еды должно быть много, иначе в голодный год и помереть можно.

Тут он вздрогнул, отвлекся от посторонних мыслей и обратился к проповеди, которую читал отец Сергей. Рыжий, носатый священник монотонно бубнил:

– Подступили к Нему ученики, а первый из них – Петр. И спросили ученики Иисуса, кто из нас предаст Тебя? И сказал Сын Божий: неважно, кто предаст. Важно, что человек сей проклят будет во веки веков, и участь ему – геенна огненная, где мрак и зубовный скрежет.

И почему священник взял темой именно предательство? Юрка даже вздрогнул.

Афанасий Петрович говорил внуку, что все было совсем не так, как рассказывают священники. Юрка спрашивал деда: сам-то откуда знаешь, тебя же там не было, ты своими глазами не видел, на что Афанасий Петрович только смеялся и ничего не отвечал.

А потом была Ночь Очищения, когда за Афанасием Петровичем пришли стражники. Отец-инквизитор Андрей (ну, тогда еще не было такого названия, отцами – инквизиторами их стали именовать позже, а в то время их просто отцами звали) велел отворить дверь и выходить с поднятыми руками – это называется «сдаться». А потом добавил: мол, если бояться нечего, если чист пред Богом и людьми – выходи, ничего с тобой не случится, оправдает тебя суд. Ну а если есть грех на душе – тогда дело иное.

Видимо, было что-то у Афанасия Петровича на душе, а кроме греха на душе, как выяснили к своему изумлению стражники, старик прятал дома одну из запретных вещей, называемую «лазер». Юрка долго запоминал это слово, он вообще про такие штуки знал только то, что было их мало, придумали их незадолго до Взрывов, и от этого оружия не спасал никакой доспех.

Но и запрещенное оружие не помогло Афанасию Петровичу, он-то один был, а стражников – много; и когда старик, не щадя зарядов, прорывался в скалы (видимо, надеялся отсидеться; там и пещеры, и охотиться, опять же, можно – если, конечно, не наткнешься на мутантов; из-за мутантов попы и не пускают в скалы охотников), все же нашла его короткая арбалетная стрела, вошла под левую лопатку. Одно хорошо: умер Афанасий Петрович мгновенно, не мучался – а ведь отцы-инквизиторы за его прегрешения пред верой могли и к сожжению живьем приговорить, что было не в пример мучительней.

Тех, кого судили, всех приговорили к кострам. Без исключения. Вчерашние священники, «чернорясые», как в сердцах звал их дед, неожиданно обернулись грозными инквизиторами (Юрка не сразу выучил это слово), а за их спиной незримо стояла мощь как из ниоткуда возникшей районной епархии. Говорили, что и над районной епархией стоит кто-то еще более могущественный.

Отец Андрей позволил попрощаться с дедом. Правда, Юрка до конца так и не смог свыкнуться с мыслью, что старик умер. Не последнюю роль в этом, наверняка, сыграло то, что Афанасий Петрович, падая, ударился лицом о камень, и трудно было узнать в багровом запекшемся месиве, из которого страшно торчали белые осколки костей, того человека, с которым всего лишь день назад разговаривал, шутил – даже пытался спорить.

А троих стражников Афанасий Петрович все же прихватил собой на Небеса.

Юрка тоже стражников не очень-то любит, но он не такой храбрый, как старики – старики вообще словно из другого теста, они и говорить странные вещи не боялись. А некоторые и поступки совершали, которые потом признавались странными, а то и вредными или, о чем даже подумать страшно – богопротивными. Может, это потому, что у них лазеры были? Да нет, что-то не складывается. С такой вещью, конечно, любой может быть храбрым, но ведь не все старики в ту Ночь держали грозное оружие под подушкой. Однако практически никто из них не дался легко – случалось, и с голыми руками бросались на стражников. А по-другому посмотреть, вот дай ему, Юрке, лазер? Он что, сразу храбрее станет? Да нет, конечно, пойдет и отдаст поскорее ближайшему стражнику, да еще как на исповеди выложит тут же: где нашел или кто дал.

Юрка спорить не любит и не умеет, скажет несколько слов – и все, идет на попятный, начинает уступать.

Нет, отгонять надо эти богопротивные мысли. Проповедь, все-таки. Думать о таком, да еще в церкви – только грехи преумножать. Бог, говорят священники, все видит, все знает, а уж в церкви-то и подавно мыслей от Него не скрыть. Вот и сейчас глаза Его глядят с иконы, пристально, испытующе, в самую душу забираются: где там у раба Моего Юрия мысли о грехах?

Но мысли упорно не хотели отгоняться, возвращались, назойливо напоминали о собственном существовании. Вот взять хотя бы тот же лазер. Ну откуда Юрка мог знать, что Афанасий Петрович прячет его у себя дома, ведь старик не стал бы показывать оружие первому встречному – даже учитывая, что Юрка не первый встречный, а внук, пусть дед и не одобрил решения своего сына жениться на Юркиной матери. Хорошо, отец-инквизитор Андрей – человек с понятием, выслушал сбивчивую, торопливую исповедь, повздыхал и сказал: мол, прощается тебе. Нет на тебе греха, что из-за твоей оплошности три человека погибли.

Оно ведь как было – пришли к ним домой ночью отец Леонид и отец Андрей, велели матери разбудить мальчишку, и давай у него выспрашивать: о чем Афанасий Петрович ему да другим рассказывает, какие книги дома хранит, нет ли там запретных сочинений, или редких творений, которые Афанасий Петрович утаивает от прочих. Юрка сначала отнекивался, а потом, слово за слово, все рассказал – да, мол, было; да, говорил старик, что не так нынче священники народ учат, как раньше; не то говорят, что на деле в Писании заповедано. И ведь не хотел говорить, понимал, что худую услугу Афанасию Петровичу оказывает, да что тут поделать – еще святой Федор писал в своей «Книге преступлений и наказаний», что человек слаб, тварь он дрожащая, и никто более.

Сам Юрка «Книгу преступлений и наказаний» не читал, ее, по слухам, полностью не читал вообще никто, книга та Взрывов не пережила. Вот сочинения святого Льва, например, во множестве сохранились, оттуда многому священники людей научили, взять опять же про то, что правую щеку надо подставлять, коли по левой ударили. Если подумать – воистину хорошее правило, действительно. Если человек может тебя ударить, то зачем с ним спорить? Подставь другую щеку, схлопочи еще разок и иди дальше, по своим делам.

Вот какие раньше люди жили, не чета нынешним – писали книги умные, и сразу ясно, за что тех людей называли святыми.

Когда Юрка об этом сказал деду, тот снова рассмеялся и начал объяснять, что никакими святыми святой Лев и святой Федор не были, а были они просто писателями, то есть людьми, которые умели красиво и складно сочинять истории.

Об этом Юрка потом тоже рассказал отцу Андрею и отцу Леониду.

Вот еще что интересно: если бы пришли к Юрке отец Андрей и отец Леонид, а у него под подушкой – лазер? Рассказал бы он им про Афанасия Петровича или смог бы на курок нажать?

Опять, опять мысли греховные. Нельзя о таком думать, о том, что можно руку поднять на служителя Божья.

Тянется проповедь, в церкви горько пахнет потом, ладаном, свечным дымом. Говорят, на следующий год построят в деревне новую церковь, может, даже каменную. Но когда еще это будет, да и вообще, если подумать, не до церкви деревенским – им бы с урожаем разобраться, нынче земля плохо родит. Какие уж тут новые постройки, да еще каменные, даже вместо проповеди многие – это Юрка наверняка знал, услышал тут, подслушал там – с большей охотой отправились бы в поле, а то и домой, но не праздничать без дела, а хозяйством заниматься. Однако нельзя, отцы-инквизиторы завели новый порядок, и порядка этого велят держаться, а иначе грозят божественными карами.

Будто бог не сам решает, кого ему карать, а кого миловать. Словно он прислушивается к велениям отцов-инквизиторов.

Юрка вздрогнул так, что прижавшиеся к нему люди это почувствовали, принялись недоумевающее оглядываться.

Скорее, скорее эти мысли загнать глубоко-глубоко. От Бога их уже не спрячешь, так хотя бы остальные не поймут, в чем дело.

Поскорей бы уже конец, а то взялся отец Сергей сегодня про Иуду рассказывать. Вот и лезут в голову дурные мысли, вспоминается Ночь Очищения и все, что было после.

Тогда, после исповеди, осмелился Юрка задать отцу Андрею один вопрос. Всего один. И то – с трудом, еле языком шевеля, глаза опустив, словно и не человек вовсе, а та самая дрожащая тварь, права говорить не имеющая:

– Отче, скажите… Вот вы говорили… Иуда – он предатель, предал человека, которому говорил, что любит его. А потому проклят навеки и в Аду мучаться будет, и никогда не простится ему то злое дело… А я как же? Я ведь деда тоже любил?

Отец Андрей – священник с понятием. Другой, глядишь, такого умника как Юрка тотчас же отдал страже, без суда и следствия, подмахнул бы приказ своей отеческой подписью – и все, на костер раба Божья. Пусть отправляется на тот свет, там ему Господь Бог лучше разъяснит. Но отец Андрей выслушал внимательно, не перебивая, повздыхал вновь, а затем – неожиданно улыбнулся в бороду и сказал:

– Чудны вопросы твои, раб Божий. Ведь Иуда – он же Христа продал оттого, что дьявол заплатил ему. Христос – он ведь хороший, а дьявол – он ведь плохой. А скажи мне, милый мой, я плохой или хороший?

Вот так вопрос! Попробуй, ответь неправильно.

– Конечно, хороший! – само вырвалось у мальчишки.

– Ну вот, видишь! Разве поступок, совершенный ради хороших людей, может быть предательством? Ты, мой милый, дело сделал на благо общества. Запомни!

И отец Андрей назидательно поднял палец. И еще раз повторил:

– На благо общества!

Вроде легче стало после этого у Юрки на душе, хотя нет-нет, да заскребет что-то, маленькими коготками поцарапает – а потом снова угомонится. Ведь действительно на благо общества, потому что священники затем собрали народ и рассказали: мол, старики задумали злое дело, хотели запретить людям в церковь ходить и Богу молиться. Оттого и пришлось устроить Ночь Очищения, когда Бог руками слуг Своих отделил агнцев от козлищ.

Хотя что-то тут не складывается, ведь дед говорил, что каждый, кто хочет, может Богу молиться – лишь бы силой это делать не заставляли. Вроде бы никому он ничего не запрещал, но, может быть, отцу Андрею виднее?

Еще отец Андрей разрешил не звать его «отцом-инквизитором». По крайней мере, не вспоминает теперь Юрка, всякий раз обращаясь к отцу Андрею, о том, как священник все же сжег на костре мертвое тело Афанасия Петровича, сказав, что даже мертвые, вероотступники и богохульники обязаны гореть. Тела их сгорят на земле, а душам суждено пылать в Аду.

Когда Юрка вышел с проповеди, день уже был в разгаре. По – летнему красное солнце поднималось над верхушками скал, тех самых, куда пытался уйти дед, жгучие лучи заставляли прятаться в тень. Время-то идет, а еще столько нужно переделать – отец Андрей, конечно, порой добрый и понимающий, но чаще, если работа в срок не сделана, как возьмет хворостину, и давай вразумлять.

И поэтому Юрка не очень обрадовался, когда дорогу ему преградили двое парней лет шестнадцати, и один из них, тот, что повыше, в поношенной выбеленной солнцем рубахе, спросил:

– Это ты – внук Афанасия Петровича?

– Ну я, – буркнул Юрка. – Чего надо? Не видите, тороплюсь.

– Не видим, – сказал второй, по случаю жары, видимо, одетый в одни черные трусы, весь коричневый от загара. – Торопятся не так, по себе знаю. Ничего, подождет немного твой отец Андрей, ничего с ним не случится. Идем с нами.

– Зачем это? – насторожился Юрка.

– Надо. Дело есть. Да не бойся ты, никто тебе ничего плохого не сделает.

Ну, в этом Юрка и не сомневался. Он со всеми жителями деревни не знаком, жителей тех, говорят, без малого восемь сотен. Зато все, наверное, знают, что именно этот пацан – мальчик на побегушках самого отца Андрея, деревенского отца-инквизитора.

Парни повели Юрку куда-то на окраину деревни, шли, сворачивая с одной узкой улочки на другую, вдоль покосившихся щелястых заборов, низеньких, утонувших в земле домиков, больше порой напоминавших землянки. Изредка на них взбрехивали собаки, но такое случалось нечасто – собак было мало, большинство тех, что пережили Взрывы, одичали, ушли в леса, к выжившим волкам, спаривались там, давали потомство, растили его – в общем, тоже пытались выжить, по-своему, без людей.

Нырнули в очередной узкий проулочек, где противоположные заборы едва оставляли места пройти – какой-нибудь особо широкоплечий здоровяк попросту мог и застрять, зацепившись плечами за выцветшие от времени доски. Шедший впереди загорелый постучал в щербатую дверь, да не просто постучал, а каким-то хитрым стуком, явно условным. Юрка сразу же напрягся, знал он уже подобные хитрые штучки, случалось самому так хитро стучать, когда бегал к отцу Андрею. Тот называл все это очередным мудреным словом – «конспирация».

Со скрипом распахнулась дверь, миновав крохотный, поросший бурьяном дворик, все трое зашли в дом – да какой там дом, одно название, на самом деле древняя хибара. Только Юрке не пришлось наклоняться, проходя внутрь – остальные кланялись, не желая биться головами о низкую притолоку.

Внутри было темно, только сейчас Юрка сообразил, что, несмотря на самый разгар дня, окна закрыты ставнями, лишь редкие лучики света просачиваются сквозь щели.

А за маленьким столом сидел… Афанасий Петрович. Живой, кажется, даже здоровый – только весь какой-то осунувшийся, похудевший, лицо черное, обветренное, седые брови грозно нахмурены.

– Ну здравствуй, внук, – негромко сказал он.

– Как? – едва выговорил Юрка, но дед его понял.

– Сейчас расскажу.

Выяснилось, что на самом деле погоня деда не догнала, потеряла где-то в горах, а священники, чтобы не говорить народу правду, взяли одного из мертвых стражников, который на Афанасия Петровича ростом да шириной плеч походил, и показали людям – вот, мол, настигло возмездие смутьяна. Стражник упал, лицо разбил – кто там отличит его теперь от Афанасия Петровича; форму с трупа сняли, под лопатку ему вогнали стрелу, так и сошло.

Тем временем парни, которые привели Юрку, сноровисто накрыли на стол – набросили пожелтевшую от времени льняную скатерть, в нескольких местах аккуратно заштопанную, поставили большую чашку с вареной картошкой, надтреснутую стеклянную солонку.

– Давай, ешь, – кивнул Афанасий Петрович внуку.

Юрка торопливо кивнул в ответ, принялся жевать горячую картошку, чувствуя, что все еще не может свыкнуться, с тем, что дед жив. И одновременно с ужасом понимая, что придется все рассказать деду про то, как он, Юрка, его предал.

Но, видимо, старик все прочитал на Юркином лице, потому что сам неожиданно прекратил жевать и тихо сказал:

– Ты, наверное, думаешь, что я сердиться буду? На тебя?

– Да, – судорожно мотнул головой Юрка.

– Брось, – сухо сказал дед. – Не ты, так кто-нибудь другой. Все к этому шло. Ты думаешь, я почему с лазером под подушкой спал? Ждали мы чего-то в этом роде, Юрка, ждали. Но не думали, что они решатся так рано, нам казалось, что время еще есть, что мы успеем что-то сделать. А видишь, как вышло-то. Решились чернорясые все-таки показать, кто в наших краях хозяин.

Дед и раньше говорил про то, что церковь да попы много силы набрали, что нет на них управы, только дай народ силой в рай загнать. Юрка знал: не любит Афанасий Петрович священников, вот те и собрались, наконец, ему отомстить. Например, за то, что однажды на большой деревенской сходке отец Андрей сказал, что раньше, до Взрывов, много говорили о правах верующих, но только теперь Бог сделал так, чтобы у верующих действительно появились права. А дед встал тогда и громко сказал, что, по его скромному мнению, верующим стоило бы иногда вспоминать, что права могут иметь и неверующие. А потом ушел во всеобщем молчании, распихивая толпу локтями, несколько стариков пошли за ним, да из молодых кое-кто увязался. Юрка бы, может, тоже пошел, да его мать не пустила.

И Юрка хорошо видел, каким злым взглядом провожал Афанасия Петровича отец Андрей.

– А что, дед, – внук осмелился задать вопрос, – много еще стариков успели в горы-то уйти?

– Много будешь знать – скоро состаришься, – дед усмехнулся в бороду.

– Так это же хорошо, – первый раз за весь разговор несмело улыбнулся Юрка, – стану таким как ты. Ну, или – почти таким.

Старик рассказал потом, что те, кто выжил, встретили в скалах мутантов и смогли с ними договориться. Выяснилось, что большинство мутантов к ним относится совершенно нормально, а не так, как рассказывали попы – что, мол, мутанты – это потомки тех моральных выродков, что еще до Взрывов грешили с бесами и чертями, а теперь злоумышляют против людей. На самом деле у мутантов есть свои законы, есть вождь, который следит, чтобы законы выполнялись, и, что самое главное, они готовы торговать. Все знают, в скалах водится немало зверья, ну а вождь говорит, что его племени нужен хлеб – на камнях, известное дело, мало что растет. Теперь, может, люди станут договариваться с мутантами, и вместе выживать – если бы только попы не мешались.

– Тут вот какое дело, внук, – Афанасий Петрович подался вперед, сцепил руки, хрустнул пальцами. – Ты теперь у отца Андрея живешь?

– Ну да.

Действительно, после того, как умерла мать, отец Андрей забрал мальчишку к себе. Спал Юрка в небольшой комнатенке, даже не в комнатенке – в стенной нише, в ней и помещалась-то его кровать да сундук с вещами. По первому требованию священника Юрка носил ему с кухни еду, мыл пол, таскал книги, вытирал пыль с полок, бегал по поручениям… Времени свободного не найдешь, а тут еще проповеди в церкви, каждый день. Раньше, до Ночи Очищения, не было обязательных проповедей, только отец Тихон вел по воскресеньям службы для тех, кто хотел их посещать. Да иногда из районного центра приезжали проповедники, но и в такие дни никого силой не гнали их слушать.

Юрка заерзал на стуле, поймав себя на мысли о том, что время-то идет, его ждет отец Андрей, а он тут сидит и разговаривает с человеком, который, как ни крути, объявлен преступником.

– Подожди, сейчас объясню, что нужно сделать. Послушаешь, да пойдешь уже, Паша с Витьком тебя проводят, – сказал дед.

Действительно, много времени объяснение не заняло. Юрка молча выслушал деда, затем кивнул – мол, понял; сделаю, что тут сложного? Затем все те же двое парней проводили его по узеньким переплетающимся улочкам обратно на площадь – сам Юрка мог бы и заплутать, потому что дорогу совершенно не запомнил.

Отец Андрей как будто Юркиного опоздания не заметил – только мотнул головой, указывая на гору книг на столе: мол, расставь все на место.

Юрка расставил.

Затем велел принести с кухни чаю.

Юрка принес.

Священник что-то писал в толстой тетради с черной клеенчатой обложкой, шариковая ручка – одна из чудом уцелевших со времени до Взрывов, таких мало, нынче они только у священников, да у деревенского старосты – так и летала по бумаге. Отец Андрей задумчиво теребил жидкую бороденку, изредка прерывался на мгновение, затем вновь принимался строчить, ровные ряды букв пятнали чистый лист.

Юрка даже засмотрелся.

– Ну что, как дед себя чувствует? – не поднимая от тетради головы, спросил отец Андрей.

Ноги мальчишку все-таки подвели, он схватился за стену, чтобы не упасть.

Значит, священник все знал?

Но как? Откуда? Почему? Кто рассказал ему?

– Что, думаешь, откуда я все знаю? – словно прочитав его мысли, спросил отец Андрей, все так же не глядя на него. – Я, милый мой, много чего знаю. Везде есть нужные люди, которые из любви к Богу и слугам Его откроют мне и не такие тайны.

Все внутри Юрки дрожало, он сам себе напоминал студень, вылитый в тарелку и не до конца еще застывший.

– Что он велел тебе сделать? – резкий голос священника вырвал Юрку из оцепенения.

Мальчишка отчаянно замотал головой.

– Не скажу, – пробормотал он, – не скажу. Вы его тогда… Снова…

– Что снова? – переспросил отец Андрей. – Убьем снова? Ну, справедливости ради, нужно сказать, что мы его пока что ни разу не убивали. Что, впрочем, обидно. Не уйди он тогда в скалы – все было бы гораздо проще. Ну, говори, наконец, что задумал дед?

– Не скажу, – заплакал Юрка, но внутри росло что-то непонятное, отбрасывало в сторону жалкие попытки противиться, скручивало липким тошнотным страхом. Тяжесть в ногах потянула его вниз, мальчишка сполз по стене, сел на пол, разбросав ноги, как тряпичная кукла.

– Ты не можешь не сказать, – брезгливо проговорил отец Андрей и, наконец, повернулся к корчащемуся Юрке. – Ладно, у нас есть пара минут, я тебе объясню, почему я так уверен, что ты мне все выложишь, стоит приказать тебе еще раз. Объяснить?

«Не надо, я ничего не хочу слышать, уйдите», – хотел сказать Юрка, но с ужасом понял, что язык его не слушается.

– Да, объясните, – словно бы со стороны услышал он свой голос, как далекое эхо в густом тумане.

– Всех тонкостей мы не знаем, милый мой. Не знаем, что, где, как, почему. Знаем только, что твоя мать – а может, бабка, – принимала участие в интереснейшем эксперименте. Это давно было, до Взрывов, в те времена любили баловаться с такими вещами. Изучали что-то, а, может, специально хотели получить именно такой устойчивый результат, но так случилось, что и у твоей матери, и у тебя, абсолютно атрофировалась способность отвергать чужую волю. Ты не можешь не выполнять чужие приказы. Понял меня?

Вопрос хлестнул Юрку бичом, он скорчился, подтянул колени к груди, обнял их руками, спрятал лицо от священника – но все равно ответил, сквозь душившие слезы:

– Понял.

– Ты не можешь не ответить на мой вопрос. Ты не можешь хранить чужие тайны. Мы давно знали это, твоя мать как-то исповедалась мне и кое-что рассказала. Не все, ох, не все, но это ей Бог на том свете еще припомнит. Нехорошо обманывать Божьих слуг. Так ведь, милый мой?

– Так, – давясь слезами, подтвердил Юрка.

– Ты – не человек, так – человечек. Тварь дрожащая, как про таких, как ты святой Федор говорил. Ты, милый мой – по сути своей предатель. Конечно, я помню, как ты спросил меня про Иуду, тогда, после Ночи Очищения. Но тебе даже до Иуды далеко. Тот имел хотя бы иллюзию выбора, у тебя нет даже этой иллюзии. Ты не можешь не предать.

Отец Андрей прервался. Встал со стула, потянулся неторопливо, глядя на жалкую фигурку на полу. Затем подошел, присел на корточки рядом и, протянув руку, потрепал Юрку по макушке.

– Ну, милый мой, – почти ласково сказал он. – Рассказывай. Я жду.

Выслушав, отец Андрей отпустил Юрку, тот умчался в свою комнатенку, рухнул на кровать, спрятал лицо в подушку.

Нестерпимо кружилась голова, постоянно казалась, что в следующий миг кровать опрокинется, сбросит его на пол, пол тоже завертится, и Юрка с пола упадет куда-то еще дальше. Горло пересохло от плача, глаза горели, да еще было и нестерпимо стыдно.

Значит он – предатель навеки, он ничего не может поделать с собой, судьба его – выдавать всех, кто решит ему довериться.

Значит, дед, которого милосердный Бог один раз уберег уже от верной гибели, все-таки будет или схвачен и казнен, или, что лучше, убит на месте.

Если бы даже Юрка знал, где сейчас прячется дед, все равно предупредить его не удалось бы: отец Андрей – не дурак, он отпустил Юрку, но дом сторожат, никто не выпустит мальчишку за ворота.

Именно поэтому дед велел внуку через два дня вылить стражникам в пищу сонное зелье, дал флакончик из толстого коричневого стекла, с притертой пробкой, и объяснил, что он со своими друзьями придет ночью и захватит всех спящими.

Узнав об этом, отец Андрей похмыкал задумчиво и, отпустив Юрку, принялся звонить по телефону. Было слышно, как он, набрав номер, терпеливо ждет, затем сетует негромко на качество связи – провод старый, еще до Взрывов проложен, сейчас никто нового не сделает, чинят помаленьку, но провод ветшает и ветшает.

Вот, наконец, кто-то ответил отцу Андрею, до мальчишки долетали обрывки разговора.

– Это я. Да, отец-инквизитор Андрей, из Михайловки. Не торопись, у меня есть точные сведения. Что? Нет, через два дня. Завтра к вечеру подъезжайте. Да, и он тоже. Ну все, отбой.

Юрка понял, что отец Андрей и тот, с кем он разговаривал по телефону, готовят засаду на деда: придет дед со своими друзьями, надеясь, что все спят, но не тут-то было – набегут стражники, наставят арбалеты, а то, может быть, из района епархиальные гвардейцы приедут, так у них даже автоматы есть. Тут и придется Афанасию Петровичу сдаваться, поднимать руки, и снова не поможет ему никакой лазер.

И с этой мыслью Юрка неожиданно провалился в глубокий сон.

Проснулся он от шума. Кто-то кричал, по стенам комнаты метались тени, за окном что-то горело, сыпались искры, пламя заливало комнату дрожащими розовыми отсветами. Бегали люди, отдавали приказания. Вдруг подряд сухо щелкнуло несколько ружейных выстрелов.

Приподнявшись, Юрка осторожно выглянул в окно. Ворота были распахнуты, через них во двор вбегали какие-то люди – в темноте не понять было, кто это, – на ходу стреляли из старых охотничьих ружей, спускали тетивы арбалетов, на земле уже лежало несколько тел стражников. Из других окон в нападавших летели редкие стрелы и пули, но было видно, что охрана совершенно не понимает, что происходит, в то время как у нападавших были план и четкое руководство. Один из прорвавшихся в ворота людей властно махнул рукой, тотчас же атакующие разделились на две группы: одни принялись стрелять по окнам, другие под их прикрытием стали бить в двери дома огромным бревном.

Дверь треснула очень быстро.

Нападавшие бросились к ней, защитники дома попытались ужесточить огонь, но что-то зашипело, двор озарила вспышка, вырвавшаяся из ладони командовавшего, и в ее свете мальчишка разглядел деда с его лазером в руке. Запрещенное оружие полыхнуло еще несколько раз, и стрельба из окон почти прекратилась.

Что случилось у дверей потом, Юрка не знал. В комнату забежал отец Андрей, с ним было двое стражников, все трое – с оружием.

– Быстро с нами! – отрывисто скомандовал отец Андрей и побежал дальше, отлично зная, что мальчишка даже вопроса не задаст – пойдет, что ему остается делать.

– Зачем он нам? – на бегу спросил кто-то из стражников. – Только под ногами будет путаться!

– Пригодится, – не оборачиваясь, ответил священник. – Хотя бы вещи нести поможет.

В одной из комнат священник остановился, нагнулся, отбросил с пола ковер – Юрка увидел в полу люк с грубым железным кольцом.

– Открывайте! – велел отец Андрей.

Стражники с трудом распахнули люк, попрыгали вниз, зажгли факел, нашарили лестницу – Юрка со священником спустились уже по ней.

Куда-то в темноту, едва разгоняемую светом факелов, уходил лаз, узкий, низкий, давящий, заставляющий вжимать голову в плечи. Юрка подумал, каково взрослым мужикам идти по этому ходу, если невысокому мальчишке все время кажется – еще чуть – чуть, и уткнется макушкой в осыпающийся земляной потолок.

Потолок, кстати, толком ничем не укреплен. Лишь кое – где Юрка разглядел редкие деревянные балки. Так что может все рухнуть, и тогда никто уже их не найдет, заживо похороненных под землей.

– Хватай и тащи, – вырвал Юрку из раздумий голос одного из стражников.

Ему сунули какой-то мешок с лямками, другие надевали на плечи такие же мешки. Юрка нацепил свой и, едва поспевая за остальными, двинулся вперед.

Шли не очень долго. Юрка почему-то ожидал, что их ожидает долгий путь, но прошло, наверное, полчаса, когда впереди забрезжило серое тусклое сияние, становившееся постепенно все ярче.

За пределы деревни они, конечно, вышли, но оказались не очень далеко от нее. Ход вывел их наружу где-то поблизости от предгорий. На востоке едва брезжила заря, розовой полоской протянулась по небу. Куда ни глянь, серые скалы поросли багровой травой и тонкими ломкими кустиками, подрагивающими на ветру черными сухими веточками. Если верить старикам, раньше, до Взрывов, трава и листья были зелеными, но Юрке поверить в это было трудно. Как в такое поверишь, если собственными глазами видно – все красное и черное.

Здесь, в предгорьях, Юрке случалось бывать не раз. Детям строго запрещалось играть здесь, но плод, как известно, чем запретнее, тем слаще. Детей манили небольшие пещерки, соединенные между собой сетью тоннелей. Взрослые туда обычно не совались, боясь обвалов или мутантов, но дети, разумеется, давно облазили все вокруг, прекрасно зная, что мутанты сюда обычно не заглядывают, а обвалов пока что не случалось.

– Идем к дороге, – махнул рукой куда-то в сторону восхода отец Андрей. – Будем выходить к городу. Только дойти бы…

Он замолчал, первым пошел по узкой тропинке, вьющейся меж громадных, поросших бурым мхом валунов. Один из стражников подтолкнул Юрку, мальчишка зашагал вслед за священником. Брезентовые лямки болезненно елозили по плечам, тяжелый мешок скользил туда-сюда, давил на шею. С удивлением Юрка отметил, что из-за ходьбы под грузом, давящим к земле, башмаки начинают тереть ноги.

Ему подумалось – а дохромает ли он до города? Что случится, если он вдруг сядет на землю и скажет, что идти дальше не может, потому что ноги стерты в кровь, и каждый шаг – откровенное мучение? До этого, правда, еще далеко, но левая нога уже начинает гореть, пропотевший носок трет ступню, надо бы остановиться и поправить…

Все решилось само собой.

Сзади затрещали выстрелы.

Шедший последним стражник, изредка оглядывавшийся и посматривавший за пройденной ими тропой, хрипло вскрикнул, взмахнул руками и рухнул на землю.

Отец Андрей и тот стражник, что остался в живых, попадали в траву, поползли вправо от тропы, туда, где за огромным плоским валуном – Юрка точно это знал – чернело узкое и не со всех сторон заметное отверстие лаза. Похоже, не только деревенским детям были известны некоторые из тайн предгорий. Кое-кто из мальчишек, как знал Юрка, поговаривал о том, что некоторые тоннели, извиваясь в подгорной тьме, ведут чуть ли не до самого города.

Может, так и было на самом деле?

Разношерстно вооруженные преследователи стреляли не только из ружей. Воздух рассекали стрелы, бессильно клевавшие придорожные камни. Юрка проворно сбросил с плеч мешок, одновременно с этим ныряя в пыльную траву, принялся отползать в сторону, чтобы ненароком не угодить под пулю или стрелу.

То, что он уползает в сторону противоположную той, в которую пополз отец Андрей, мальчишка сообразил лишь через несколько мгновений.

Но сразу же подумал, что это, наверное, только к лучшему. Дед, скорее всего, – там, среди преследователей, так что сейчас главное – не подставиться.

Тем временем выстрелы смолкли. Стрелявшие поняли, что не видят цели, а потому смысла нет тратить патроны. Стрелы-то потом можно собрать, а вот патроны – штука дорогая.

Пригнувшись – видимо, опасаясь, что противник затаился и вот-вот откроет по ним огонь, несколько человек короткими перебежками добежали до того места, где в траве лежал Юрка. Он приподнялся неторопливо на колено, замахал руками – сюда, вот он я.

Среди тех, кто подошел к нему, действительно оказался Афанасий Петрович. Настороженно вглядываясь в утренний сумрак, он спросил внука:

– Ну что, цел?

– Да, все хорошо, – ответил Юрка. – А что вообще случилось, дед?

– Да как тебе сказать, внук… То ли переворот, то ли целая революция, как правильно назвать – даже не знаю. Сейчас другие дела есть, более важные. Куда отец Андрей ушел? Ты видел?

Юрка чуть было сразу не выпалил: конечно, видел; вон туда, к тем камням.

Но что-то на мгновение сдавило ему горло, и он спросил:

– Дед, а вы когда его поймаете… Вы что с ним сделаете?

– Судить будем, – отмахнулся дед. – Некогда нам, Юрка, давай живее, куда он делся? И этот, который с ним был. Слушай, внук, ну ты же здесь, наверняка, в детстве все излазил?

Юрка представил себе картинку. Наверное, в какой-то старой книжке вычитал, сам-то он такого никогда не видел. На картинке стоял отец Андрей, спиной прислонившись к стене, сложенной из неровных округлых камней, а перед ним выстроились в шеренгу несколько безликих людей с ружьями наизготовку. Стоявший чуть поодаль человек взмахнул рукой…

Юрка мотнул головой, отгоняя видение. В конце концов, какое ему дело? Отец Андрей хотел убить его деда, заставил Юрку не один раз предать его – что ж теперь, Юрка должен священника пожалеть?

Но почему тогда так не хочется отвечать деду?

Хотя… как это не хочется? Наоборот, хочется рассказать все – все…

Дед стиснул Юркины плечи, наклонился к самому его лицу.

– Внук, быстрее… Они же уйдут. Ну, говори!

– Вон туда они пошли, – заторопился Юрка. Стоило заговорить – и сразу полегчало. – Там за камнем лаз, он узкий, но взрослый мужик все равно пролезет. А если туда не лезть, а зайти с другой стороны горы, то там есть дорога покороче. Здесь они еще петлять будут, а там все прямо, можно их, если повезет, на перекрестке подкараулить.

– Вот даже как… – старик задумчиво пожевал губами, затем, приняв решение, велел внуку:

– Веди!

Стрельбы больше не было. Когда отец Андрей и сопровождавший его стражник, постоянно спотыкаясь в темноте, выбрели, наконец, на перекресток двух тоннелей, их уже ждали. В неровном свете факелов тускло блестели ружейные стволы, направленные на опавших в ловушку беглецов, скрыться им было некуда.

Священник первым бросил оружие, велел сделать то же своему спутнику. Оба, понимая, что сопротивляться бесполезно, подняли руки – так Юрка, наконец, увидел своими глазами, как люди «сдаются».

Увидев Юрку, отец Андрей сказал:

– И ты здесь, Иудино племя? Что, милый мой, снова не смог не предать?

– Помолчи, – зло бросил ему Афанасий Петрович.

– А что? – удивился священник. – Бабка его такой была, мать тоже, да и дети, если Господь позволит, чтобы они у него были – и дети такими же будут.

– Молчи, говорю!

– Все, молчу.

Юрка ничего не сказал, хотя на душе было муторно. Спорить не хотелось, да и не умел он спорить.

Он – Иудино племя. Его судьба – подчиняться, слушаться, выполнять.

Предавать.

Побрели в деревню, ведя с собой пленников. По дороге все молчали, утомленные погоней.

Когда пришли в деревню, там уже никто не спал. Дом отца Андрея горел, но его не тушили – смотрели только, чтобы огонь не перекинулся на ближайшие избы. Сотни людей толпились на площади, явно не зная, что им делать, а на краю площади стояло сооружение, о котором Юрка тоже раньше только в книжках читал. Оно называлось «виселица», и на этой виселице болтались двое стражников, которым, видимо, не повезло попасть живыми в руки врагов.

Увидев повешенных, Афанасий Петрович помрачнел и что-то пробормотал.

– Как-то неправильно это, – разобрал дедовы слова Юрка.

На виселице еще оставались свободные петли, видимо, их приготовили загодя. Увидев мертвых сослуживцев, пленный стражник вздрогнул и мелко перекрестился. Перекрестился и отец Андрей.

– Упокой души рабов Твоих, – негромко проговорил он.

Кто-то замахнулся на него прикладом, но Афанасий Петрович удержал руку.

– Стой, – велел он, и человек подчинился. – Этих двоих в подвал, под замок. Витек, – дед подозвал к себе знакомого Юрке по вчерашнему дню парня, – головой отвечаешь, чтобы с ними ничего не случилось.

– Сделаю, Афанасий Петрович.

Витек тотчас же отобрал несколько вооруженных людей, повел пленных куда-то прочь с площади.

– Отдохнуть хочешь? – спросил дед Юрку.

– Хочу. Только…

– Что?

– Дед, скажи, а почему получилось так, что ты велел мне двери вам открывать через два дня, а ваша революция, – непривычное слово Юрка выговорил без запинки, – сегодня началась?

Дед помрачнел.

– Ты точно хочешь знать? Ну, слушай. В общем… Знал я, Юрка, что за мной следят. Знал, что ты тайну сохранить не сумеешь. Что проболтаешься обязательно. Я же, все-таки, твой дед, я знал, на ком женился мой сын, знал про тот эксперимент. Потому и не хотел я, чтобы твой отец на твоей матери женился, ну да ладно теперь, дело давнее. В общем, мы решили, что отец Андрей тебе поверит, решит, что мы выступим только через два дня, расслабится – тут-то мы его и накроем.

Юркины ноги подкосились, он медленно осел на землю.

– Что с тобой? – испуганно спросил дед. – С тобой же ничего не должно было случиться, мы же не знали, что твой чернорясый тебя с собой потащит. Да ведь в конце концов ничего с тобой не произошло!

– Почему? – негромко прошептал Юрка. Так, что дед его даже не услышал, нагнулся еще ниже.

– Почему? – повторил Юрка.

– Почему? – переспросил его дед. – Да потому что надо было что-то с этой поповской властью делать, потому что нельзя народ силой гнать в церковь, оболванивать людей. На костры тащить нельзя только потому, что думают они по-другому. Это же все для лучшей жизни, внук. На благо общества!

Лучше бы дед этого не говорил.

– И ты! – со слезами в голосе выкрикнул Юрка, ударил кулаком по земле – со всей силы, разбивая руку в кровь о подвернувшийся камень.

– И ты говоришь про это… как его… про благо общества! Но ведь и отец Андрей о нем говорил, и всегда – все на благо общества, только я, почему-то, когда вашему обществу хорошо, всякий раз оказываюсь предателем! Почему все вы используете меня! Что я сделал вам плохого?

– Перестань! – тонко вскрикнул дед. – Перестань! Ты что же… Ты что, думаешь, я знаю, как сделать так, чтобы всем хорошо! Я… Мы… Мы все знаем, как жить не надо, но как жить нужно – еще не придумали. Не выдумали мы, как сделать, чтобы никто не страдал, кем-то жертвовать приходится.

– Мной?!

– И тобой. Но не думай, что ты такой единственный. А как же те, что бросались сегодня утром под пули? Тебе-то что, тебя совесть помучает и перестанет, а их убить могли. А кое – кого даже убили. Вспомни, как чернорясые после Ночи Очищения людей на кострах жгли – ну, тех, что им не нравились! А ведь среди них мои друзья были, я их знал столько лет, сколько ты на свете не живешь. Ты не знаешь, не помнишь, а я хорошо помню, как раньше спрашивали: оправдывает ли цель средства? Так вот, легко отвечать: нет, не оправдывает. Легко так говорить, сидя в уютной квартирке посреди сытого и довольного мира, у которого нет никаких проблем. А попробуй-ка, ответь, когда тебе каждую секунду решения нужно принимать, когда со всех сторон смерть – и впереди, и за спиной.

Юрка ничего не ответил.

Замолчал и дед. Потом негромко сказал:

– Прости, меня внук. Если сможешь. А не сможешь – не надо. Как-нибудь переживу. Если все будет нормально, у нас еще впереди какое-то время, может, мы успеем стать историей, и тогда у меня не будет недостатка в судьях. Они меня еще тысячу раз простят и тысячу раз проклянут.

– Дед, – спросил его Юрка.

– Что?

– А нельзя как-то сделать… Ну, чтобы я больше так не мог. Чтобы…

Дед его понял. Покачал головой.

– Вряд ли, внук. Это делалось всерьез и надолго, не знаю даже, выжил ли кто из тех ученых, могут ли они что-нибудь сделать без своих приборов. В общем, я бы на твоем месте не надеялся.

– И как мне теперь?

– Честно? Не знаю. Это – твоя жизнь. Ты думаешь, если я старый человек, то у меня есть ответы на все вопросы? Эх, если бы так было на самом деле…

– Ладно, дед, – Юрка кое – как встал, отряхнул одежду. – Иди уж. Делай свою революцию. Я спать пойду.

– Эй! – крикнул ему вслед Афанасий Петрович. – Ты каких-нибудь глупостей не наделаешь?

– А что, тебе есть какая-то разница?

Юрка даже удивился. Как легко он сказал эти слова. Ему хотелось ранить деда, чтобы тот виновато ссутулился, отвернулся, устало побрел через площадь, признав свое поражение.

Афанасий Петрович был не из таких. Он посмотрел Юрке в глаза и дождался, пока отвернется внук. И пойдет куда-то. Только затем дед отправился завершать революцию.

Юрка проснулся ночью. Оделся, вылез в окно, вышел не через ворота – перелез через забор.

Он знал, как закончил свои дни Иуда, спасибо отцу Сергею, рассказал на проповеди. Жаль, в окрестностях деревни не растет осина. Но, наверное, за неимением осины любое другое дерево подойдет.

Подходящее дерево Юрка нашел очень быстро. Забрался на него, привязал за прочный сук прихваченную из дома веревку, дернул несколько раз – веревка держалась, сук не ломался.

Это хорошо. Юрка весит н много, но обидно будет, если сук все же не выдержит.

Затем Юрка, пыхтя от усилий, прикатил к дереву большой валун. Мальчишка хорошо подготовился, он знал, как все нужно делать: придется залезть на камень, накинуть петлю на шею, а потом спрыгнуть. Если верить книжкам, это почти не больно. Главное, все сделать правильно – и тогда получится быстро.

Над скалами осторожно поднималось солнце, словно пытаясь не задеть острых вершин. Неверный сумеречный свет раннего утра постепенно становился все яснее.

Юрка, завершив приготовления, присел у дерева, какое-то время сидел молча. Думал сначала ни о чем, потом – про деда, потом – про себя. Затем встал, залез на валун и подергал веревку.

Веревка действительно была привязана на совесть. Трудно будет отвязывать, а придется – в хозяйстве еще пригодится.

 

Девочка с мапутером

На чердаке что-то упало, с грохотом прокатилось по полу, подпрыгивая, разлетелось в разные стороны. Прошуршали легкие детские шаги, на верхней ступеньке винтовой лестницы показались розовые собачьи мордочки пушистых тапок, затем – девочка торопливо спускалась вниз – тонкие щиколотки, поцарапанные коленки, подол домашнего халатика. И вот, наконец, Ланка спрыгнула с третьей или четвертой ступеньки и подбежала к отцу.

– Папа, папа, – со слезами в голосе она затеребила Вергилия за рукав домашней фиолетовой мантии.

– Что случилось, маленькая? – рассеянно спросил отец, не отрывая взгляда от свежей газеты.

– Папа, у меня снова заработал мапутер, понимаешь… Три дня не работал, молчал, только экранчиком помигивал. А тут… Я его спросила, а он мне такое ответил. Ну пошли же, тебе нужно видеть.

– Сколько раз говорить – не называй его мапутером. Мне это слово не нравится. Звучит просто отвратительно.

– Ну как мне его еще называть? – девочка нетерпеливо топнула ножкой, – Это же сокращение от «магический кампутер». Видишь, вместе как раз выходит – мапутер. Я уже тебе много раз объясняла.

– А я тоже тебе много раз объяснял. Кампутер, – Вергилий назидательно поднял палец, – это неправильно. И так говорят только неграмотные люди. Правильно – компьютер.

– А бабушка Лидия говорит – кампутер. И вообще, ну пошли скорее.

– Бабушка старенькая. Ей можно. Ладно, показывай.

Мапутер был гордостью Ланки и, возможно даже, делом всей ее жизни. Особенно учитывая тот факт, что сейчас девочке было восемь лет, а собирать этот странный прибор начала она в пять. Невообразимая мешанина деталей и волшебных кристаллов, путаница проводов, припаянных одним концом к платам, а другим – обмотанных вокруг запятнанных рунами черных свечей. В довершение всего вместо монитора – большое старинное зеркало, по поверьям, показывающее лишь правду. Лет двадцать назад зеркало проверяли мудрецы из столичного Магического Коллегиума, но подтвердить или опровергнуть его свойства так и не смогли. Бабушка Лидия, тем не менее, уверяла, что с зеркалом все обстоит именно так, а не иначе. Внучка Ланка бабушку любила и словам ее доверяла.

Так вот, мапутер предсказывал будущее. Иногда. А временами, соответственно, не предсказывал. Порой чудное устройство просто отказывалось работать. Зеркало таинственно подрагивало, отражая в себе лишь то, что полагалось отражать, а в самые неудачные дни даже клавиши отказывались нажиматься – хоть молотком по ним колоти. Но бывало и такое, когда на введенный вопрос мапутер давал ответ, когда-то – туманный, в другой раз – прямой, ясный и лаконичный.

Про мапутер мудрецы из столичного Коллегиума тоже знали. Вергилий самолично вызвал их в прошлом году – показать дочкино достижение, тем более что Ланка была не против. Поначалу даже было видно, что Ланке хочется похвастаться своим изобретением, но приехавшие маги – один повыше, другой пониже, первый – потолще, второй – худенький, первый – с черной окладистой бородой, второй – с белой и длинной, – оба они так и не поняли, как же мапутер работает, да еще в тот день машина отказалась отвечать на вопросы. В итоге, столичный Коллегиум в мапутер не поверил, и Ланка целую неделю ходила расстроенная.

Затем устройство снова соизволило начать функционировать, и девочка опять повеселела.

Поднявшись на чердак по скрипящим ступенькам винтовой лестницы, Вергилий увидел, что мапутер работает на полную катушку. Непонятная приспособа в центре нагромождения плат и колдовских принадлежностей вращалась с безумной скоростью, так же быстро крутились лопасти вентилятора. Не менее десятка волшебных свечей истекали воском, жарко пылая. Их пляшущие огоньки бросали отсветы на потемневший от времени обод магического зеркала, но сами в нем не отражались. Зеркало мерцало зеленоватым, а поверх зеленоватого фона кроваво-красным светились буквы. Что там было написано – сразу Вергилий разобрать не смог.

– Ну вот, папа, – вновь со слезами в голосе сказала Ланка, – я ему вопрос задала, а он… Он мне такое ответил.

– Так о чем ты его спросила? – отец с некоторым трудом выкарабкался из люка, отметив про себя – да, постарел; да, потолстел.

– Ну, – Ланка немного смутилась, – я его спросила, что мне подарят на день рождения. А мапутер вот что написал, читай.

Вергилий подошел к зеркалу и не поверил собственным глазам. Багровые буквы складывались в слова, слова складывались в предложения.

«Вопрос лишен смысла, потому что завтра – конец света».

Вергилию действительно не нравилось слово «мапутер», однако это устройство действительно предсказывало будущее, и его предсказания обычно сбывались. И это он знал точно, в отличие от мнящих себя всеведущими мудрецов, ныне работающих в Коллегиуме.

На чердаке царил полумрак, солнце садилось за деревья, его лучи уже не проникали в узенькие оконца, но клавиши мапутера еще хранили тепло – не то солнечных лучей, не то ланкиных пальцев.

Вергилий вспоминал.

…Когда Ланке было шесть лет, они с отцом как-то собиралась на пляж, и девочка спросила у мапутера, долго ли в тот день продержится солнечная погода. Ответ последовал очень быстро – «Через два часа ветер сменится на северо-западный шквальный, ожидается падение температуры, град. К вечеру будет передано штормовое предупреждение». В тот раз они не поверили ланкиному прибору – за окном стояла городская пыльная и сухая жара, незапятнанное облаками небо подернулось белым маревом. Но, как и было написано на древнем зеркале, всего через два часа поднялся ветер, нагнал тусклые косматые облака, гнул деревья, срывал листья и целые ветки, а на трамвайную линию рухнула старая береза, перекрыв движение до позднего вечера. Ланка и Вергилий замерзли, вымокли и, вернувшись домой, дочь с гордостью заявила отцу: «Вот! А ты не верил моему мапутеру».

После двух-трех подобных случаев Вергилий стал прислушиваться к советам мапутера. А через год уже был убежден, что загадочное устройство не ошибается.

– Папа, – Ланка снова задергала Вергилия за рукав мантии, – папа!

– Что, Ланка?

– Мы что, правда, умрем?

– Я не знаю, маленькая.

Вергилий на самом деле не знал, что ответить. С одной стороны, ему не очень-то верилось в конец света, с другой…

Вергилий вспоминал.

…В прошлом году Ланка пошла в школу, училась хорошо, ходила на занятия с радостью, с явным интересом, и однажды спросила у мапутера тему завтрашней контрольной работы по астрологии. Мапутер послушно не только выдал тему, но еще и открыл правильные ответы.

Ланка обрадовалась, но с тех пор не использовала свою любимую игрушку для того, чтобы получать хорошие оценки, предпочитая честно читать учебники.

– Пап, ну сделай же что-нибудь! Ну нельзя же так вот – сразу.

– Но что я могу сделать, Ланка? Это же конец света! Если боги так решили…

– Ну почему не можешь? Позвони своим знакомым магам, позвони в храм – пусть священники помолятся богам. Ты же сам говорил – всегда можно что-то сделать, никогда нельзя опускать руки. Ну папа же!

Слезы предательски подрагивали в уголках ланкиных зеленых глаз, рыжие волосы растрепались.

– Ну папа!

Их взгляды встретились, и Вергилий сдался.

– Хорошо, я попробую, – сказал он.

Дети верят в своих родителей. Они знают – что бы не случилось, порезанный палец или конец света, но папа и мама всегда спасут их.

Это – закон природы.

Когда дети понимают, что на самом деле все немножко не так…

Тогда они узнают главную истину, давно уже доступную взрослым – то, что мир устроен неправильно.

А кое-кто даже осознает, что с этим нужно бороться, хотя победа, скорее всего, недостижима.

Снова спускаясь вниз, к телефону, Вергилий вспоминал.

…Двухлетнюю Ланку отвезли в деревню к бабашке Лидии. На второй день девочку повели показывать курочек, уточек, коровок, хрюшек и прочих обитателей скотного двора. Бабушка Лидия дала внучке бумажный кулек с ярко-красными ранетками, но подкравшаяся коза просунула морду сквозь щель в стене, толкнула девочку и выхватила несколько ранеток из кулька.

Обиженная Ланка поднялась на ноги и принялась грозить козе пальцем.

Хохочущие бабушка и папа подошли к девочке, и бабушка спросила:

– Ну что, если Ланка и коза подерутся, кто победит?

Ланка на мгновение задумалась, и убежденно ответила:

– Папа!

Вергилий взял трубку телефона, набрал номер.

В трубке сначала шорох, затем щелчок, за ним – алло, Магический Коллегиум слушает.

– Здравствуйте, могу я услышать господина Тиберия Фалька? А, привет, Тиби, это беспокоит Вергилий. Как дела? Ну, поздравляю. А у меня тут такое – ты не поверишь, конечно, но наш мапутер… Ну, ты же знаешь про мапутер. Да, мне это слово не нравится, но сейчас это не важно. Так вот, он утверждает, что завтра – конец света. Что? Конечно, верю. Нет, я понимаю тебя, с этим трудно согласиться, но у меня-то этот мапутер постоянно перед носом живым примером. Ну, в смысле, не живым, но я-то его предсказания уже три года наблюдаю. Как? Тиби, конечно, я не знаю, что делать с концом света. Что значит – если я не знаю, то никто тогда не знает? Что, у вас после моего ухода не осталось хороших волшебников? Не верю, Тиби, извини. Не верю, и все тут. Что, никто ничего не предчувствует, предсказатели молчат? Ах, вот как. Ну, извини за беспокойство.

Вергилий положил трубку.

– Вот так, маленькая, – сказал он спустившейся вслед за ним дочери, – не верят нам. Ни мапутеру твоему, ни… даже мне. Не ожидал я, признаться, от Тиберия.

И еще раз повторил.

– Не ожидал…

– Папа, а в храм?

– В храм? – переспросил Вергилий.

Потом задумчиво проговорил снова, словно пробуя слова на вкус.

– В храм…

И после недолгой паузы:

– Нет, маленькая, в храм звонить и вовсе бесполезно. Там скажут, что если боги решили устроить конец света, то не людям оспаривать их решения. Ну а коли узнают, кто звонит, так тем более разговора не выйдет. Не любят меня в храме.

Какое-то время они оба молчали.

Потом Ланка нарушила тишину.

– Тогда, – сказала она, – попытайся сам.

– Что?

Вергилий не поверил своим ушам.

– Ланка, ты же знаешь… Мне нельзя.

– Но ты же не можешь не попробовать, просто бросить все и сдаться. Папа, ну пожалуйста.

Вергилий не отвечал, задумавшись и глядя в стену.

Ланка тихо заплакала. Ее слова перемежались всхлипами.

– Ланка, – осторожно позвал ее отец, – маленькая, а что, если мапутер что-то напутал? Что, если не будет никакого конца света?

– Папа, ты же лучше всех знаешь – мой мапутер никогда не ошибается.

«Да, – подумал Вергилий, – знаю. В этом-то никаких сомнений. Тогда… В чем я сомневаюсь? В себе самом?»

– Папа, если не ты, то кто тогда? Ты же был лучшим в Коллегиуме, если кто-то вообще может что-то сделать – то только ты.

Вергилий помолчал, а затем, не глядя на плачущую дочь, сухо сказал:

– Я не был лучшим. Я и есть – лучший.

И толкнув дверь, вышел во двор.

Он вышел из дома, отставной маг столичного Магического Коллегиума Вергилий Кранц. Потянулся, разминая затекшую спину, почувствовал, как ветер перебирает его длинные седые волосы.

Сначала он вспоминал.

После того, как он трое суток в одиночку удерживал от землетрясения плато Кайра-Хан, пока его коллеги торопливо сшивали ветхую ткань бытия, ставили магические подпорки, в общем, делали все, чтобы плато устояло – после этого газеты прозвали Вергилия Атлантом, а руководство Магического Коллегиума отправило его в отставку.

Потому что за каждое заклинание маг платит собственной жизнью, платит быстрым старением.

Поэтому и не бывает молодых магов, поэтому каждый профессиональный чародей – это согбенный старик с длинной седой бородой.

Считайте, что старость – это их профессиональное заболевание. А постоянные занятия магией – откровенное самоубийство, несмотря на т, что маги научились продлять жизнь и отодвигать старение.

В общем, чародею Вергилию Кранцу после нечеловеческих усилий на плато Кайра-Хан осталось жить не более пяти-шести лет. Конечно, коллеги по магии сделали, что могли, но слишком уж страшным было напряжение сил, слишком уж долго Вергилий бился один на один с природой, когда все, кто был выделен ему в поддержку, рухнули без сознания от физического и нервного истощения.

Удержать от распада гигантское плато – это, знаете ли, не шутки.

Вергилий, как и любой попавший в его положение маг, знал: в его жизни теперь могло быть не более одного заклинания, но даже на это он не имел права. Он мог не выдержать даже одной-единственной попытки, умереть во время творения магии, и тогда вышедшая из-под контроля магическая сила…

Вергилий действительно был лучшим и не без оснований полагал в себе силы остановить конец света, если тот действительно собрался случиться. Боги… Причем тут боги? Когда Вергилий Кранц хотел добиться чего-то своего, даже боги отступали – за что и не любили Вергилия Кранца жрецы всех возможных культов, считая, что не должен смертный перечить решениям Высших Сил. Но если Вергилий не выдержит очередной схватки один на один со всем миром, вся мощь примененной им магии обрушится на то место, где он находится. Именно поэтому, когда маг работает, его прикрывают экранами коллеги, чтобы в случае неудачи нейтрализовать возможные последствия. Так в свое время чуть не сожгла себя полностью бабушка Лидия, Лидия Кранц, прикрывая с двумя магами-помощниками Долину Солнечных Ключей в тот день, когда жена Вергилия умерла, не закончив заклинания, и безумный вихрь разрушения вырвался на свободу.

Теперь вам понятно, почему маги очень редко применяют свою силу, предпочитая пользоваться достижениями технологии?

Все, хватит вспоминать, пора было браться за работу. Чем быстрее, тем лучше, к тому же Вергилий очень боялся передумать.

Он потянулся внутренним взором к далеким тучам на горизонте; к садящемуся за деревья солнцу; к клокочущему жару земного ядра. Вергилий методично выискивал какие-нибудь признаки распада, ему нужно было выследить первых предвестников предреченного конца света. Ага. Вот оно… Что-то есть… Холодок пробежал по спине, ноги задрожали, когда отставной маг понял, с какой силой придется ему столкнуться. Да, весь Коллегиум в полном составе не мог бы справиться с тем, что ощущал Вергилий.

«Ну что – кто же, если не ты?», – мрачно подумал Вергилий и позвал Ланку.

Но та давно уже вышла на крыльцо и смотрела за тем, что делает отец.

– Ланка, позвони бабушке Лидии, – не оборачиваясь сказал Вергилий. – Пусть она звонит в Коллегиум, пусть подымают всех магов – слышишь? Всех. Обязательно всех, пусть прикрывают меня, ставят экран, потому что если я не выдержу, конец света наступит раньше. По крайней мере, для жителей ближайших окрестностей. Поняла?

Ланка кивнула, но прежде чем пойти к телефону, сказала:

– Пап, я вот что подумала…

– Ну маленькая же, – перебил Вергилий, осторожно пропуская через себя очередной магический поток, – иди быстрее звонить, это очень важно.

– Это тоже важно, папа, – упрямо возразила Ланка и повторила: – Я вот что подумала. Ведь если мапутер предсказывает будущее… А он ведь никогда не ошибается. Это значит, что у тебя ничего не получится?

– Это еще ничего не значит. Ни-че-го, – сквозь зубы пробормотал Вергилий. – Извини, маленькая, – добавил он с веселой яростью, – сейчас мне совершенно наплевать на то, что думает твой мапутер.

Девочка судорожно кивнула и бегом бросилась к телефону.

 

Лягушка преткновения

Этой ночью мир был раскрашен в два цвета – черный и красный. Зарево факелов затмило звезды, багровая луна едва просвечивала сквозь чадный смоляной дым. Черно-красное королевское знамя еще развевалось над башнями дворца, но Локхард, Король-Паук, обезумевший чародей, умер. Распоясавшаяся чернь третий день жгла дома богачей и знати, радуясь, что никто не мог удержать ее от грабежей и насилия. Стражники забились в какие-то дыры, а некоторые подальше спрятали полагавшиеся по службе серые камзолы и присоединились к мятежникам. Часть дворян пробилась из столицы, окружив себя преданной личной гвардией, и рассыпалась по замкам, выжидая, чем же кончится бунт: то ли просто пограбят, успокоятся, и все вернется на круги своя; а, может, под шумок в вихре вспыхнувшего бесчинства сгинут в небытие дети Локхарда. Если такое случится, одни станут извлекать из шкатулок с двойным дном древние пергаменты с генеалогическими древами, до хрипоты доказывая близкое родство с правящим домом. Другие толпами начнут стекаться к претендентам на престол, обещая им свои клинки за пожалование земель, за пузатые кошели с золотом.

Многим покинуть город не удалось, теперь их убивали на улицах, сжигали в родовых усадьбах, беря одну за другой штурмом.

Когда начался мятеж, Эгмонт предложил последовать примеру умных людей и бежать из города. Как младшему, ему разрешили высказаться первым. Эрхард, средний принц, задумчиво пожевал пухлыми губами, а затем решительно мотнул головой.

– Нет, братец, бежать – последнее дело. Что подумает чернь, когда узнает?

Старший из братьев, Эдмар, поддержал Эрхарда. По законам королевства, он мог взойти на престол только через месяц после смерти отца, это время оставлялось на тот случай, если выяснится, что король, на самом деле, не умер. Маги нередко садились на трон, а с ними часто случались странные вещи. Поэтому передача власти старшему сыну происходила не сразу, чтобы дать время окончательно убедиться в смерти предыдущего правителя. Страной в течение месяца управлял совет.

Эдмар, нервно перебирая разбросанные по столу бумаги, оставшиеся после смерти отца неподписанными, а то и непрочитанными, заявил:

– Это мой дворец, я намерен через месяц в нем короноваться. Простолюдины не решатся поднять на нас руку. Они разграбят город, а когда устанут и прекратят бунтовать, нам останется лишь учинить суд и наказать виновных. А если под шумок они вырежут сотню-другую дворян – что ж, нам только лучше.

Эрхард гаденько улыбнулся.

– Точно, – сказал он, – меньше прихлебателей станет толпиться у трона.

Эгмонт промолчал. Когда короткий совет закончился, и решено было оставаться во дворце, он отправился в свои покои и заперся там, велев никого не пускать, будь это хоть старшие братья, хоть сам призрак короля Локхарда.

Через день после начала бунта чернь осадила дворец.

Многое могло случиться иначе, если бы хмурым осенним утром, когда принцы обсуждали что-то у ворот дворца, к ним не спустился король Локхард. В руках он держал лук и три стрелы.

Эдмар, Эрхард и Эгмонт старались пореже встречаться с отцом. В королевстве вообще, наверное, не было таких людей, что стремились бы видеться с ним чаще. Король-Паук заслужил свое прозвище тем, что опутал всю страну сетями мрачного чародейства. Много лет назад после колдовского поединка с эльфийским царем, властвовавшим над Восточной Пущей, разум Локхарда помутился. С тех пор поступки короля нередко казались странными, но власть он держал крепкой рукой, страну до сих пор не разграбили кочевники, тревожившие набегами западные границы, не развалили постоянно интригующие и поднимающие один мятеж за другим бароны Заоблачных гор. Скорее всего, причиной того была непредсказуемость Короля-Паука. Он мог держать под надзором заговорщиков, до последнего позволяя им верить в то, что их замысел вот – вот удастся – и наносил неожиданный беспощадный удар тогда, когда до начала восстания оставались считанные часы. Поговаривали, что он заключил союз с инфернальными тварями из других измерений, и те верно служили королю в обмен на души врагов Локхарда.

Принцы давно поняли, что Локхард расстанется с троном лишь в тот час, когда его настигнет старость. Ни один человек не может обмануть смерть, даже самый могучий маг бессилен пред течением времени. Эдмар в молодости пытался участвовать в заговоре против отца, заговор, как водится, был раскрыт, мятежники казнены самыми мучительными способами: одних посадили на кол, других сварили живьем в кипящем масле. Сына Локхард пощадил, однако заставил весь день наблюдать за тем, как расставались с жизнью его сообщники.

– Доброе утро, Ваше Величество, – почти одновременно поклонились отцу сыновья.

– Доброе, – рассеянно кивнул Локхард. – Хорошо, что вы здесь все вместе. Очень хорошо.

Сказав это, Король – Паук надолго замолчал.

Принцы терпеливо ждали, не желая сердить отца вопросами. Каждый из троих мучительно старался припомнить, в чем может быть виноват. Любому из них было чего бояться.

– Так вот, – сказал, наконец, король, глядя на площадь, где происходила смена дворцового караула, – все вы уже взрослые, пришла вам пора жениться.

Эдмар побледнел. Он уже был женат, у него было двое детей. Локхард прекрасно это знал. Но принц не нашел в себе сил что-либо возразить.

Король перевел взгляд на Эрхарда. Тот побледнел вслед за старшим братом, у него вовсю крутился роман с дочкой графа Ламонта, и дело шло к свадьбе. Однако средний принц отвел глаза и промолчал.

Когда взгляд Короля-Паука упал на Эгмонта, тот изо всех сил попытался не побледнеть, но не вышло. Жены у Эгмонта не было, невесты тоже, но принц поучаствовал в организации побега из городской тюрьмы поэтов, чьи стихи пришлись королю не по нраву, и сейчас он неожиданно понял: король все знает, он лишь играет с ними в игру, которая понятна только ему.

– Нет возражений? Вот и ладненько, – удовлетворенно заключил король. – Ты, Эгмонт, знаешь, что младшие в сказках всегда дураками оказываются? Ладно, не отвечай, думаю, что знаешь. Твои стихоплетчики меня волнуют мало, отыщут их – хорошо, не отыщут – повезло, значит. Но в следующий раз если поймаю тебя за каким-нибудь заговором, будет то же, что с Эдмаром. Дошло?

– Да, Ваше Величество, – ответил Эгмонт.

– Только Эдмар всего лишь смотрел, а ты лично будешь своих дружков на кол сажать, – пообещал принцу Локхард. – Но я про свадьбу говорил, не забыли?

– Не забыли, – угрюмо буркнул Эрхард.

– А что так недовольно? Не нравится что-то? Так ты скажи, я тебя слушаю.

Словно бы ненароком Локхард повел рукой слева направо, воздух вокруг короля и его сыновей сгустился, стал вязким, словно прозрачный воск, который привозили с севера угрюмые неразговорчивые бортники. Эгмонту почудились смутные, едва различимые тени, танцующие вокруг.

Эрхард вновь промолчал.

– Так-то лучше, – неожиданно улыбнулся Локхард. – Так вот, слушайте меня внимательно и не перебивайте. Видите лук и стрелы? Они волшебные. Каждый из вас сейчас возьмет лук и выстрелит наудачу в любую сторону света, а затем отправится вслед за стрелой. Где стрела упадет, там и найдете свое счастье и свою невесту.

Эдмар взял лук, натянул его, наложил стрелу и выстрелил в сторону восхода. Стрела неожиданно резво сорвалась с тетивы, набрала высоту и умчалась за горизонт.

Принцы с уважением посмотрели на лук.

– Ваше Величество, – сказал Эдмар, – вот если бы каждому нашему воину дать по такому луку…

– Это ж волшебство, дурак, – беззлобно сказал король. – Это чудо. А чудо не может быть для всех. Понял? И на таких детей я страну оставлю? Эрхард, давай, твой черед.

Стрела Эрхарда метнулась на закат, унеслась за видневшиеся вдалеке снежные вершины Заоблачных Гор.

Эгмонт принял лук, выстрелил, не задумываясь, куда направляет стрелу. Стрела улетела на юг.

Локхард забрал у Эгмонта лук и ушел, сказав напоследок:

– Ждите вестей.

Тем же вечером Эдмар крепко напился в городской таверне. Собрав за столом десяток бедных дворян и велев подавать вино и закуску по первой просьбе любого из собутыльников, он, вливая в себя стакан за стаканом дешевенькое пойло, кричал:

– Он хочет, чтобы я в это поверил? Что, выстрелив из лука, можно найти себе невесту?

Когда на следующий день Локхарду доложили о том, как принц Эдмар в кабаке честил его бранными словами, Король-Паук только махнул рукой и сказал:

– Может, старший сынок и не такой дурак, каким кажется. Сдается мне, что и вправду колдовство какое-то неверное вышло.

А к вечеру третьего дня пришли вести.

Стрела Эдмара, разбив стекло, влетела в окно замка эльфийского короля и поразила его старшую дочь прямо в сердце.

Эльфийский король тотчас же объявил Локхарду войну, и Эдмар отправился на восток во главе армии.

Эрхардова стрела убила наповал младшую сестру одного из могущественных баронов Заоблачных гор, тот собрал рать и двинулся к столице, обезумев от горя и ярости. Эрхард по распоряжению короля уехал подавлять мятеж.

О стреле Эгмонта ничего не было известно, и по велению отца младший принц отправился на поиски своей суженой. Локхард выдал сыну волшебный клубок, который, по уверениям Короля-Паука, мог помочь отыскать стрелу, и волшебное зеркало, через которое принц должен был каждый день говорить с королем.

Эгмонт принял дары с опаской и через две недели скитаний по болотистым лесам южного пограничья нашел стрелу вонзившейся в кочку посреди затянутой зеленоватой ряской воды. На кочке, положив на стрелу лапку, сидела лягушка и тихо квакала.

«Не может быть, – в ужасе подумал Эгмонт. – Не заставит же он меня…».

И тут зеркало, лежащее в кармане эгмонтовых штанов, ожило, и голосом Локхарда потребовало показать найденную невесту.

Первым желанием принца было выбросить проклятое зеркало, вскочить на коня и умчаться далеко-далеко, туда, где за океаном живут люди с черной кожей. Там водятся диковинные звери, там говорят на других языках, там носят другую одежду – но самое главное, там нет сумасшедшего чародея, играющего страной и людьми так, как ему заблагорассудится…

Невидимая ледяная петля сжала горло Эгмонта.

– Ты, сынок, думай, о чем думаешь, – посоветовало зеркало. – Показывай невесту, кому говорю.

Петля исчезла. Эгмонт потер рукой горло и, вынув зеркало, поднес к лягушке. Та, вместо того чтобы испугаться и скакнуть в воду, приподняла голову и приветственно квакнула.

Тогда Локхард рассмеялся.

Он смеялся долго, его смех был смехом безумца, то визгливым, то скрипучим.

В тот момент Эгмонт особенно возненавидел отца.

Прекратив смеяться, король задумчиво сказал:

– А что, не самый плохой случай. По крайней мере, ты ее не убил. И вряд ли ее родичи пойдут на нас войной, если вы поссоритесь. Забирай лягушку и возвращайся, будем вас женить.

На обратную дорогу Эгмонту понадобилось не две недели, а два месяца. Теперь он пил горькую в каждом придорожном кабаке, всякий раз помышляя то выбросить лягушку, то по пьяному делу утопиться в ближайшей реке. Но Локхард тащил его чародейным арканом, позволял заливать горе вином, но не давал сделать хотя бы шаг в сторону от ведущего в столицу тракта.

И была свадьба, похожая на представление в кукольном театре. Бледные от страха гости, которым Локхард велел произносить здравицы в честь жениха и невесты, больше всего на свете боялись рассердить короля. Эгмонт упился в первую пару часов, а его братья откровенно радовались, что их стрелы не нашли каких-нибудь жаб.

Через полгода Локхард умер.

– Они ворвались в Западное крыло, – сообщил Эдмар. Лицо принца в колеблющемся свете факелов казалось зыбким, призрачным, нереальным. Из рассеченной брови текла тоненькая струйка крови, которую принц то и дело вытирал ладонью. – Знаете, что делает эта мразь? Они насилуют горничных и используют вазы как ночные горшки. Из портьер и балдахинов они понаделали себе нарядов и похожи теперь на скоморохов. Только скоморохи не купаются в крови, не жгут, не убивают… Я их ненавижу.

– Это твой народ, брат, – меланхолично заметил Эрхард, доливая в кубок вина. – Ты будешь ими править, и если хочешь, чтобы тебя поминали не так, как отца, лучше научись их любить. Меня лично гораздо больше пугает то, что они отрезали нас от конюшен.

Эдмар в ответ только скрипнул зубами, снова утер кровь и повернулся к Эгмонту.

– А ты, братец? Что ты скажешь?

Эгмонт пожал плечами.

– Я сразу говорил: нужно уехать, – сказал он. – Переждать, вернуться с войском, навести порядок. Да что теперь-то рассуждать? Поздно.

– Ты, что же, предлагаешь нам подохнуть в этой мышеловке?

Эгмонт только устало вздохнул. Честно говоря, он не знал, что ответить. Король-Паук, играя своими подданными как марионетками, отучил думать даже собственных детей. Они все привыкли ничего не делать, зная, что если поступят неправильно, могут расстаться с жизнью. Каждый из них хоть раз, да рискнул попробовать пойти наперекор воле отца, и ни разу это не закончилось хорошо. С тех пор им оставалось лишь подчиняться.

Раздумья прервал стук в дверь.

– Кто там? – недовольно крикнул Эрхард, отрываясь от кубка.

Вошел стражник, рослый красавец в красно – черном камзоле.

– Ваше Высочество, – сказал он, – мятежники прислали парламентера.

– Они это слово знают? – усмехнулся Эдмар. – Или это ты им подсказал?

– Так точно, Ваше Высочество, они такого слова не знали. Подняли белый флаг и крикнули, что хотят, как у этого ворья говорится, перетереть с самым главным.

– Мне бы латной конницы сотни три, – мечтательно произнес Эрхард, подливая себе вина. – Да еще тяжелой пехоты тысячу-другую, я бы их сам перетер. В мелкую пыль.

– Хватит пить, – поморщился Эдмар. – Ты… Как тебя зовут… забыл…, – он помотал головой, пытаясь вспомнить имя стражника.

– Карл, – подсказал тот.

– Точно, Карл. Передай, пусть шлют своих парламентеров.

Когда дверь за стражником захлопнулась, Эдмар упал в кресло и захохотал.

– Нет, это надо же… – выдавил он из себя в промежутках между приступами хохота. – Они с нами… Перетереть… Надо же было слово такое выдумать!

В дверь эгмонтовых покоев постучали. Судя по тому, как задрожала дверь, на руке стучавшего была латная перчатка.

– Открой, братец, – раздался голос Эдмара. – Поговорить нужно.

– Ты один?

– Конечно. Ты что, боишься?

Эгмонт уже сам не знал, боится ли он. Принц махнул рукой своему телохранителю.

– Отвори, Родрик.

Эдмар ввалился в покои младшего брата, позвякивая железом доспехов.

– Ну, что-нибудь решил? – сразу спросил он.

– Ты бы присел, брат, – ответил Эгмонт, подвигая стул.

– Некогда. Ну, говори. Твое время прошло, пора что-то ответить этим, – Эдмар указал на высокое стрельчатое окно, за которым бесновалась восставшая чернь.

– Нет, – просто ответил Эгмонт, садясь на стул, который только что предлагал наследнику королевства.

– Ты кретин, братец? – спросил Эдмар.

– Нет, – снова ответил младший принц.

– А по-моему, ты все-таки кретин. Эгмонт, это же просто лягушка. По слогам повторяю: ля-гуш-ка. Ты что, всерьез решил, что она твоя жена? Братец, не будь дураком. Я все понимаю, ты принес какие-то там брачные клятвы. Но тебя ведь отец заставил, ты бы сам в жизни не согласился жениться на этой… твари из болота, прости Господи.

– Ты не понимаешь, Эдмар, – устало сказал Эгмонт. – Их требования – откровенный бред, ты сам прекрасно знаешь. Но тогда, когда ты принародно, как они требуют, сожжешь мою жену, – при этих словах Эгмонт поморщился. – Сожжешь ее на костре за то, что она – практикующая черную магию ведьма, подложенная мне в постель нашим отцом для того, чтобы сосать мою кровь и творить зло жителям королевства… Тогда мятежники поймут, что могут заставить тебя делать все, что угодно. Ты начнешь бредить вместе с ними.

– Эгмонт, ты же знаешь: я не верю в эти нелепые обвинения, но…

Эгмонт перебил старшего брата.

– Я знаю, что ты не веришь, но мятежники решат, что, коли ты с ними согласен, то ты поддерживаешь всю ту чушь, которую они несут. Сегодня они говорят тебе, что моя лягушка сосет кровь, а завтра станут доказывать, что я питаюсь мясом нерожденных младенцев. Большое начинается с малого, брат, поверь мне.

– Меня мало волнует, что они будут доказывать мне завтра. Стоит им лишь чуточку утихомириться, и я начну хватать их и вешать. Десятками. Сотнями. Эгмонт, я их ненавижу, что бы там Эрхард ни говорил. Их ненавижу, а вас, братьев, люблю. И все-таки, не упирайся как осел, братец. Одна лягушка – в обмен на спокойствие королевства. А? Что скажешь?

– То же самое – нет.

– Эгмонт, нас всех убьют. Убьют из-за какой-то лягушки.

– Я учил историю, брат. Великие люди, не чета нам, погибали по более смехотворным причинам.

– Тьфу на тебя, упрямец! Хорошо, я тебе вот что скажу: когда наши гвардейцы узнали о том, что чернь требует всего лишь денег, вина – и сожжения твоей зеленой женушки, – они стали перешептываться, что у некоего принца Эгмонта стоило бы отобрать эту лягушку силой. Коли у него самого не хватает ума отдать ее добром. Ты не догадываешься, о каком принце Эгмонте идет речь?

– И что, ты предпочтешь пойти на поводу не только у восставшей черни, но и у мятежных гвардейцев?

– Эгмонт, – голос старшего брата был невероятно спокоен, – ты что же, хочешь мне сказать, что я плохой правитель?

Эгмонт встал. Не говоря ни слова, подошел к окну, распахнул его и посмотрел вниз, на собравшихся под окнами мятежников, озаренных багровыми отсветами сотен факелов. Затем повернулся к брату:

– Я не знаю, какой ты правитель. Я даже не знаю, был ли хорошим правителем наш отец. Но одно я знаю точно: хоть ты и назвал меня кретином, но настоящие кретины – те, кто пытается заставить тебя поверить в байку о том, что одна лягушка может угрожать жизни государства. Подумай сам, Эдмар: что это за страна, если ее мир и покой может быть разрушен всего лишь одной лягушкой?

Он тихо, почти что беззвучно усмехнулся.

– И лягушки, Эдмар, не сосут кровь, что бы не пытались доказать тебе бунтовщики.

– Тогда что мне делать, братец?

Эгмонт видел, что старший брат действительно страдает, разрываясь между двумя несовместимыми желаниями: силой забрать у Эгмонта его лягушку и собрать в один кулак оставшихся в живых гвардейцев и совершить самоубийственную попытку вырваться из осажденного дворца.

– Что мне делать? – еще раз спросил он. – Дворец окружен, гвардейцы потихоньку разбегаются, Эрхард пьет, не останавливаясь, а ты… Про тебя даже не знаю, что сказать.

Эгмонт подошел к брату, легонько коснулся рукой его плеча.

– Знаешь, брат, – прошептал он, – наш отец, как мне кажется, отучил нас думать. Отучил решать, делать выбор. Мы словно бы заново учимся всему этому только сейчас. Так что если ты не знаешь, что делать, я попробую тебе помочь.

Под каблуками сапог хрустело битое стекло вперемешку с черепками – мятежники расколотили коллекцию фарфора из далеких восточных стран. По коридору тянуло дымом. В нескольких шагах от дверей, выводивших к конюшням, сгрудились угрюмые мужики в коричневых кафтанах, ощетинившиеся копьями и алебардами. Доспехов у них почти не было, зато они численно превосходили маленький отряд Эгмонта. И вот-вот к ним могла подойти подмога, так что требовалось как можно быстрее прорубиться сквозь их ряды, достичь конюшни, оседлать лошадей – а там как повезет, вынесут их кони, или стрелы бунтовщиков окажутся быстрее.

Перед тем, как броситься в отчаянную атаку, Эгмонт собрал телохранителей, два десятка отборных бойцов, велел им выстроиться в одну шеренгу и спросил прямо – что они думают про требование мятежников выдать им эгмонтову лягушку.

Большинство молчало, отведя взгляд. Седой капрал со шрамом на правой щеке сказал негромко:

– Ваше Высочество, принц Эдмар прав: сделали бы вы, как вам говорят.

Эгмонт тяжело вздохнул.

– Послушайте меня, – сказал он. – Послушайте, а затем сделайте так, как считаете правильным.

Гвардейцы напряженно молчали. Они тоже не привыкли думать, предпочитая подчиняться приказам.

– Я не виноват в том, что родился сыном своего отца, – начал Эгмонт. – Мы не выбираем своих родителей. Я не виноват в том, что женат на лягушке. Да, я мог отказаться, но что тогда сделал бы мой отец?

Принц замолчал. «Зачем я говорю им это, – подумал он. – Не проще ли приказать, отправить их в бой погибать, погибать даже не за меня – действительно, вот смех-то. Умирать за случайно выловленную из болота лягушку».

– Что долго говорить? За дверьми нас поджидают люди, которые считают, что имеют право решать, что правда, а что – нет. Дело не в лягушке. Вы думаете, что я не был бы рад расторгнуть этот брак?

Эгмонт слабо улыбнулся и с радостью увидел, что кое – кто из гвардейцев тоже улыбается.

– Дело в том, что когда к моим дверям приходят сумасшедшие люди и говорят: делай то, что мы велим тебе, или умри – я задумаюсь и, быть может, предпочту умереть. Потому что не хочу жить в мире, где сумасшедшие правят. Вот и все. А теперь я беру меч и отправляюсь к конюшням. Может быть, мне повезет, и я смогу покинуть город. Если кто-то откажется идти со мной, я его пойму, потому что, если честно, не хочу, чтобы слишком много крови пролилось всего лишь из-за лягушки.

Шестеро шагнули вперед сразу же. Еще пятеро – чуть помедлив. Остальные решили остаться, и Эгмонт просто кивнул им, прощаясь.

В последовавших затем суматошных сборах принц чуть не забыл взять с собой злополучную лягушку.

Сначала, когда Эгмонт и его гвардейцы добрались до Западного крыла, им противостояли разрозненные мелкие группки грабителей, которые почти не оказывали сопротивления. Городское отребье привыкло нападать скопом на одного и, раз скрестив клинки с закаленными в боях ветеранами, показывало спину и бежало, спасая свою шкуру. Но постепенно мятежники сбивались в кучу, их было уже трое – четверо на одного, и отряд принца медленно увяз в их массе.

Был лязг клинков, стоны раненых, проклятья умирающих, мелькали серые землистые лица мятежного сброда, их коричневые кафтаны, Эгмонт тыкал мечом в это мельтешение серого и коричневого, вокруг падали один за другим его люди. Но вот семеро уцелевших плечом к плечу встали поперек коридора, а напротив, спинами к конюшне, выстроились тесными рядами не менее пяти десятков бунтовщиков.

Мятежники не обольщались своим превосходством, прекрасно зная, что, будь у Эгмонта и его бойцов время, они прорвутся к дверям конюшен, пусть даже и понеся потери. Но времени не было, оно ускользало, таяло в дымном воздухе, последние песчинки убегали прочь… Этажом выше слышался гулкий топот сапог – это на помощь выжившим мчались их дружки, чтобы ударить в спину наглецам, посмевшим оторвать их от святого дела грабежа и насилия.

Вновь в воздухе замелькали клинки, пролилась кровь, но время уже было упущено, и оставшиеся в живых бойцы Эгмонта сбились в кольцо вокруг своего господина. Окружившие их бунтовщики угрюмо молчали, тяжело дышали, буровили гвардейцев маленькими злыми глазками, шалыми от вседозволенности. Вперед вытолкался один, высокий, дородный молодец в кафтане побогаче, его плечи покрывал самодельный плащ из содранной со стены портьеры.

– Ну что, ваше Высочество, не вышло сбежать-то?

Эгмонт молчал.

– Последний раз говорю: отдавайте вашу ведьмовскую лягушку и идите потом на все четыре стороны.

Эгмонт молчал.

Ни к чему было спорить с врагом, если и так уже все решено.

– Стало быть, не хотите с нами, быдлом и отребьем, разговоры говорить, – осклабился вожак мятежников. – Тогда, мужики…

Он не договорил своей речи.

Из дальнего конца коридора, из дымной темноты за спинами мятежников донесся крик.

Не просто крик – дикий, панический вопль, сорвавшийся в бесконечный визг. Словно бы кричавший увидел наяву воплощение самых ужасных ночных кошмаров, от которых он привык прятаться под одеяло – но на этот раз кошмары содрали одеяло своими когтистыми лапами и тянулись к его горлу.

Вдоль коридора беззвучно и неторопливо скользил, не касаясь пола, призрак покойного короля. Эгмонт сразу понял, что это именно призрак – живые короли не имеют обыкновения просвечивать, сквозь них не видно лепных украшений на потолке и портретов на стенах.

Мятежники, торопливо осеняя себя охранными знаками, рассыпались в стороны. Гвардейцы Эгмонта остались стоять на месте: во – первых, бежать им было некуда; во – вторых, приказа бежать никто не отдавал; а в – третьих, они все равно уже собрались умирать, а от топора мятежника или от чар призрачного короля – не все ли равно?

Призрак Локхарда приблизился к замершим гвардейцам, продолжавшим кольцом стоять вокруг Эгмонта, зыркнул глазами налево – направо, от чего еще несколько бунтовщиков опрометью бросились в разные стороны, и сказал:

– Ну ладно, я дел в стране наворотил, так пусть в будущем умники в университетах спорят, прав я был или виноват. Но вы-то что решили по моему примеру поступать?

– Вы бы, Ваше Величество, раньше об этом думали, – нашел в себе силы дерзить Эгмонт. В этот момент он тоже ничего уже не боялся.

– Смелый стал? – поинтересовался мертвый король. – Ну-ну. Ты бы со мной рискнул поспорить, когда я живой был. Не боишься, что я и сейчас еще на что-нибудь способен?

– Мне, Ваше Величество, бояться уже нечего, – ответил принц, не опуская глаз. – Похоже, при всех раскладах помереть суждено.

– Похоже, – согласился призрак. – Все мы, Эгмонт, умрем, знаешь ли. Я, например, точно знаю.

– Ваше Величество, вы сюда явились, чтобы мне еще перед смертью напоследок гадость сделать?

– Ну нет, ишь как заговорил! Будь вы при моей жизни такими же смелыми – вам бы цены не было. Вот заставил я Эдмара смотреть, как казнят его друзей-заговорщиков – а он вместо этого взял бы да ткнул меня кинжалом. Или яду подсыпал. Ну, или ты, Эгмонт – когда я тебя на лягушке женил, что тебе помешало меня ночью подушкой задушить?

– Пробовали ведь, Ваше Величество. Граф де Фарр в вас из лука стрелял на охоте, барон дю Ранней подкупил повара, чтобы тот вам в суп мышьяку насыпал. И что? Вы живы, а они на виселицу отправились. Почему у них не вышло, а у нас должно было получиться?

– Тьфу на вас! Лучше было сидеть сложа руки? И твердить – мол, выхода нет, пусть порадуется самодур старый, все равно ему вот-вот в могилу? Всегда есть выход, Эгмонт, поверь мне.

Привлеченные неслыханным разговором, из коридоров по одному, по двое стали возвращаться разбежавшиеся мятежники.

– Эй, вы, – повернулся в их сторону король, – чтоб стояли и с места не двигались. Доступно говорю?

Никто из бунтовщиков не решился ответить, двое-трое самых храбрых несмело кивнули.

– То-то же, – удовлетворенно сказал Локхард. – На чем я там остановился? Ах да, про выбор. Поему-то людям всегда хочется, чтобы выбор был между хорошим и… И чем еще, Эгмонт?

– И очень хорошим? – предположил принц.

– Точно. А многие считают, что жизнь – это выбор между плохим и очень плохим, про меньшее зло разглагольствуют, философы… А на самом деле жизнь, Эгмонт, это выбор между этим и тем.

– Прошу прощения, Ваше Величество? – переспросил Эгмонт, не понимая.

– Между одним и другим, не более того, – пояснил терпеливо венценосный призрак. – Не сделав выбор, ты не можешь знать, к чему он приведет – к хорошему ли, к плохому? А делать выбор вы не умеете, это ты правильно своему братцу сказал. Вы не умеете, а я не научил – кто из нас больше виноват? Ну ладно, сейчас это не важно. Ты думаешь, зачем сюда явился?

– И зачем же, Ваше Величество?

– Ну, ты знаешь: в нашей династии королям порой умереть окончательно сразу не удается. Лежу я в гробу и слышу все, что происходит. Мятеж этот, всякое быдло, видите ли, повылезало из своих нор и дворец штурмом берет. Да, про вас говорю, – Локхард погрозил пальцем нескольким мятежникам, которые, чтобы не упустить ни слова, подошли поближе. Они тотчас отпрянули назад.

– Так вот, спокойно умереть не дают, и решил я сотворить напоследок какое-нибудь волшебство. Силы-то еще имеются.

– Может, лучше не надо, Ваше Величество? – предложил Эгмонт.

– Дурак, – беззлобно сказал восставший из гроба король. – Без меня ты всяко помрешь, а со мной – какой-никакой выбор остается. Слушай, что я скажу, и, может быть, останешься жив, да и принцесса-лягушка твоя – тоже…

Темнело. Солнце осторожно спускалось за дальний лес, стараясь не оцарапаться о колючие ветки древних елей. Не касаясь щедро посыпанной рыжей хвоей земли, не обращая внимания на кустарник и перепутавшийся сучьями бурелом, через лес скользил призрак. Судя по тому, как сквозь него просвечивали потемневшие от времени стволы деревьев, задерживаться на земле этому призраку оставалось недолго.

Впрочем, его это волновало мало.

Он продолжал лететь сквозь лес, пока не добрался до укрывшегося в глубине болотца. Спустился вниз, туда, где ивняк нависал над буро-зеленой застоявшейся водой, наклонился, махнул рукой и пробормотал что-то.

Одна за другой, две лягушки попрыгали в воду.

 

Предельный вопрос бытия

Он выиграл.

Нет, не так. Они выбрали его.

И снова неверно. Он выиграл, потому что они выбрали именно его, – так будет гораздо точнее.

Я на самом деле достоин? Или мне просто повезло?

По сути, какая разница? Сейчас важнее результат. Талбот представил себе гигантскую рулетку, огромное колесо с ободом, испещренным множеством имен. Блестящий металлический шарик с бешеной скоростью мчится по ободу, даруя надежду одним и навеки разочаровывая других, всего за мгновенье разделяя людей на чистых и нечистых, агнцев и козлищ, счастливчиков и проигравших. И вот этот вершитель судеб катится все медленнее, одним номерам с ним уже вовеки не встретиться, у других остается шанс… Он замедляется… Еще и еще… Лениво, вальяжно перекатывается чуть дальше и наконец замирает на ячейке с его именем.

Старик неожиданно вздрогнул. Только сейчас, несколько минут спустя после разговора с Фредериком Хоббом, руководителем одного из самых претенциозных научных проектов человечества, он наконец осознал, что за выигрыш ему выпал.

То, о чем раньше смели лишь робко мечтать, наконец то реализовано Хоббом и сотрудниками его лаборатории. Настоящий билет в будущее. Путевка в жизнь вечную, Гарантированное бессмертие. Он, известный писатель, лауреат множества литературных премий, по праву гордящийся своими заслугами, добился наивысшего признания, какого только мог достичь человек его профессии: компетентная комиссия признала его достойным открыть список тех, кому будет дарована возможность не умирать.

Хобб советовал ему не торопиться принимать решение, сказал, что они еще поговорят на эту тему позже. Но какие у Талбота могут быть сомнения? Его ответ очевиден.

Он стар? Разработанные учеными процедуры омолодят его тело.

Критики говорят, что он исписался? Что ж, бессмертие позволит ему обрести второе дыхание. Показать, на что еще способен Фредерик Талбот, если ему дать новый шанс.

Конечно, справедливости ради, он будет не первым бессмертным. Были еще люди, согласившиеся стать подопытными кроликами в казавшихся такими сомнительными опытах Хобба. Тем, кто дошел до конца, повезло. Но если Талбот сумеет правильно разыграть сданные ему карты, то этих везунчиков будут помнить лишь историки науки. Именно он останется в памяти поколений первым, чье право на бессмертие было признано, а не обретено игрой случая.

Первый? Признайся, старина, это слово звучит неплохо.

Да, однозначно неплохо. Вот только принимавшие решение эксперты не знают главного. Они полагают, что Талбот заслужил это право книгами, которые написал, которые расходились огромными тиражами и зачитывались до дыр. И надеются, наверное, что теперь, став бессмертным, он будет писать дальше. Еще и еще. Все новые тома. Новые герои, несущие читателю его, Талбота, мысли. Очаровывая и заставляя спорить, восхищая и ужасая.

Но так не будет. За последние три года он не написал ни строчки. И не потому, что стар и критики, по правде говоря, давно уже готовятся его хоронить. Пока критики роют могилу и планируют насыпать могильный холмик, врачи все еще обещают писателю несколько лет жизни. Так что дело не в старости. Старик грустно усмехнулся. Его тихий смех напоминал хриплое воронье карканье. Дело в импотенции. Творческой импотенции, которая так же страшна, как и обычная. Что может быть хуже, чем знать, что время, когда ты на что-то был способен, прошло? Что раньше ты мог все, а теперь ничего не выходит, хоть головой о стенку бейся?

Писатель, выигравший бессмертие, вдруг осознал, что до сих пор держит трубку в руке, так и не положив ее после разговора с Хоббом. А ведь тот сказал, что информация уже пошла по новостным лентам. Точно! Талбот не положил трубку, поэтому до сих пор никто еще не поздравил его, не сказал: старина, я так рад за тебя, не буркнул: повезло же, черт раздери. Пусть сейчас он не может разродиться новой книгой, да даже одним паршивым рассказиком! Но прошлых то заслуг с лихвой должно хватать.

Стоило Талботу вернуть трубку на место, как телефон разразился назойливой трелью. Неужели началось?

– Я вас слушаю. А, это ты, Ленни? Ну что ж, привет привет.

Ленни, младший брат, сухо усмехнулся где-то в своей квартире на другом краю Земли, а хитроумные устройства постарались донести этот смешок до Талбота в целости и сохранности.

– Ну что ж, старший. Поздравляю. Что теперь будешь делать?

– Ну… – растерялся Талбот. – Не знаю пока. Там ведь еще какие-то процедуры, меня еще врачи замучают.

Ленни вновь сухо усмехнулся.

– Смотри, Фред, не дай им уморить себя раньше времени.

– Денни… У тебя такой усталый голос. Что-то случилось? – осторожно спросил Талбот.

– Что? Да нет, не бери в голову.

Талбот знал, что Ленни, даже говоря по телефону, увлеченно жестикулирует, как будто его собеседник может увидеть, как он размахивает руками. Вот и сейчас писатель представил, как, сказав «не бери в голову», младший брат неосознанно махнул свободной рукой.

– Нет, – настаивал Талбот, – а все-таки?

– Просто, старший, не знаю, как теперь с тобой разговаривать.

Талбот растерялся.

– Ленни, ты о чем это?

– Я? Да о твоем грядущем бессмертии. Ты сам представь: мы все уже немолоды, и вдруг один из нас получает такой шанс. Ты переживешь нас и продолжишь жить, когда все мы отправимся на тот свет. И этого никак не изменить: Хобб и компания отказываются продавать бессмертие за деньги. Только тем, кого выберет эта их… – Ленни нарочито закашлялся, и Талбот понял, что брат хотел ввернуть крепкое словечко, да вовремя спохватился, вспомнив, что Фредерик этого не любит, – эта их комиссия.

– Так ты… Ты мне завидуешь? – удивленно спросил старик телефонную трубку, говорившую с ним голосом родного брата.

– Завидую? – переспросила трубка. – Наверное, нет. Пока что – нет. Завидовать я начну тогда, когда все от слов перейдут к делам. Когда ты отправишься в лабораторию Хобба на эти твои процедуры. Когда тебя разберут на маленькие кирпичики и сложат заново, сделав другим человеком: молодым и здоровым. А мы останемся все теми же дряхлыми развалинами, Фредди, и начнем, один за одним, уходить.

– Но… – растерялся старик. – Ленни, что я могу сделать? Ты сам сказал: Хобб не продает бессмертия. Ты знаешь, денег у меня хватает, я бы не стал жадничать, но речь об этом даже не идет.

– Вот именно, – Ленни снова принялся кашлять. – Извини. Зря я позвонил, старший. Сначала вообще хотел тебе гадостей наговорить. Все сидел с трубкой в руке и думал: почему? Ну почему тебе повезло, а я и многие другие должны помереть? И вроде бы мозгами то сознаю: ты не сам это придумал, какие-то эксперты все решили. А злость все равно давит, Фред. Знал бы ты, как обидно. А обиднее всего тому, кто оказался вторым. Представляешь, старший? На один шаг от мечты. На один крохотный шажок – и все, и ничего не поделаешь.

– Надеюсь, ему повезет в следующий раз. Ленни, что мне, по-твоему, делать? Отказываться от предложения Хобба? Это как-то глупо, тебе не кажется?

– Нет нет, – торопливо заговорил Ленни, и Талбот вновь представил, как тот беспокойно шевелит пальцами, – конечно же, не отказываться. Это я глупости говорю, Фред, не надо меня слушать. Извини еще раз, не хотел я, чтобы этот разговор… так… Прости. Надеюсь, ты еще какой-нибудь шедевр напишешь…

Щелчок. Трубка замолчала. Перестала притворяться, что она – Ленни Талбот, семидесяти шести лет от роду, когда-то преуспевающий коммерсант, а нынче – доживающий свои годы рантье.

Талбота расстроил разговор. Ему хотелось услышать первыми совсем другие слова. Да, он ожидал, что будут завистники, будут те, кто скажет: на самом деле этот человек не заслужил бессмертия. Но то, что первым окажется родной брат? Нет, на такое он точно не рассчитывал. Да и последние его слова… Конечно, Ленни не знал о проблемах, которые испытывал его брат. Но почему-то в слове «шедевр», в которое Ленни, конечно же, не вкладывал ни толики уничижительного смысла, Талбот углядел какое то тщательно замаскированное издевательство. Мол, оставаться тебе творческим импотентом на веки вечные.

До чего отвратительны мои мысли. Ведь брат на самом деле совершенно не в курсе того, что я не могу больше писать книги. Он тут ни при чем.

Вновь зазвонил телефон. Талбот поднес трубку к уху.

– Я вас слушаю. Да, это я. Что? Интервью? Нет, не будет никаких интервью. Что значит – почему? Потому что я не хочу давать интервью. Нет, я не хочу давать интервью не только вам, но и любым другим журналистам. Все все, разговор закончен. Исключено. Боже, ну почему я должен повторять дважды? Да да, и никакой гонорар вам не поможет. До свиданья.

До разговора с Ленни он готов был с радостью отвечать на вопросы журналистов, красоваться на экранах, демонстрировать публике свою персону в компьютерных сетях. Но… Что-то изменилось. Пропала уверенность в своем праве быть бессмертным?

От этих журналистов никуда не скрыться. Знаете, что общего у них с тараканами? Правильно, из всех щелей лезут.

От этой мысли Талботу неожиданно стало смешно. Он представил себе крохотного журналиста: одетый во все черное, по тараканьему усатый, он сноровисто выбирался на свет из щели под плинтусом. Это, несомненно, стоит запомнить на будущее. Благо теперь у него будущего – хоть отбавляй. Вот только с другими не поделишься. Странно: ему обещают бесконечно длинную жизнь. Но эту бесконечность почему-то не нарежешь ломтями и не раздашь всем страждущим. А страждущих то, похоже, немало.

Телефон требовательно напомнил о своем существовании. Старик задумчиво посмотрел на него, приподнял трубку и нарочно положил криво, так, чтобы ответом любому звонившему был лишь частый писк сигнала «занято».

Наступило время обеда.

Миссис Вернон ловко расставила по столу тарелки, чашку с кофе, блюдца с печеньем.

– Спасибо, миссис Вернон, – сказал Талбот, как привык говорить из года в год вот уже два десятка лет.

Обычно после этих слов экономка говорила: «Приятного аппетита, мистер Талбот» – и неторопливо удалялась. Но сегодня что-то изменилось. Женщина осталась на месте. Руки – небывалое дело – она спрятала в карманы белого фартука.

Что случилось? Такое чувство, словно она хочет о чем-то попросить, но никак не решается.

– Мистер Талбот…

Он удивился еще больше. Потому что голос женщины дрожал, в нем звенела едва различимая слеза.

– Что вам, дорогая? – участливо спросил он.

– Я не знаю… Мне так стыдно… Но иначе никак, поймите, больше нет вариантов. Я бы никогда, если бы вот так не вышло…

Кулаки ее смяли подкладку фартука. Они едва просвечивали сквозь белую ткань, и Талботу показалось на миг, что это не кулаки – два пухлых хомяка копошатся в карманах.

Почему мне в голову лезет всякая гадость?

– Да вы присядьте, дорогая, право слово. – Он тяжело поднялся из-за стола, приобнял миссис Вернон и помог ей опуститься в кресло. – А теперь еще раз и с самого начала. Я же не кусаюсь. Кому, как не вам, знать, что у меня своих зубов уже давно и в помине не осталось. – Талбот улыбнулся, надеясь, что ласковый голос и дружелюбная улыбка помогут экономке прийти в себя.

– Все дело в том, мистер Талбот, что у моего внука, ну, у Чарли – помните, я рассказывала про него? – рак.

– Боже… И что врачи?

– А что врачи? – миссис Вернон всхлипнула. – Говорят – неизлечимо. С помощью всяких лекарств можно еще время потянуть, да результат один: без лекарств – через полгода, с лекарствами – через год…

– Я не знал… Миссис Вернон, но, может быть, вам можно как-то помочь? Может быть, деньги…

– Нет нет, мистер Талбот, деньги не помогут. Нам это перво наперво сказали: мол, не суетитесь, лечения никакими деньгами не купишь.

В фарфоровой супнице остывал суп. Но писателю было уже не до обеда.

– Поэтому я подумала, – сказала миссис Вернон и снова всхлипнула, – может быть, вы могли бы как-нибудь…

– Что?

– Ну… Отказаться в пользу Чарли…

– Отказаться?! Милая моя… Миссис Вернон… Вы не понимаете…

– Да, конечно, я зря этот разговор затеяла, – экономка выхватила из кармана кружевной платок и, промокая на ходу слезы, вывернулась из под руки писателя и бросилась прочь из столовой.

Старик попытался было схватить ее за плечо, но его немощному телу не удалось среагировать достаточно быстро. Пока он пытался найти какие-нибудь слова, которые могли бы остановить миссис Вернон, экономка, напоследок пискнув сквозь слезы: «Простите, мистер Талбот!», поспешила по лестнице вниз, к выходу из дома.

Старческий аппетит угас сам собой. Талбот, пустым взглядом посмотрев на аппетитно выглядевшую еду, медленно-медленно, шаркая ногами, пошел в кабинет и снова включил телефон.

Тотчас раздался звонок. Писатель взял трубку.

– Да, слушаю.

В ответ – молчание. И загадочный потусторонний шорох, вечно сочащийся из телефонного провода наружу через дырчатый раструб.

– Это Талбот, – терпеливо повторил он. – Я вас слушаю, говорите.

Неведомый собеседник вдруг тонко всхлипнул.

– Мистер Талбот, – он говорил через силу, словно заставляя себя выдавливать слова по одному. – Знаете… Я попросить хочу… Я тоже хочу… Ну, это… Бессмертным стать…

Будущий бессмертный некоторое время слушал, а затем аккуратно и неторопливо положил трубку и точно так же неторопливо и аккуратно разлучил вилку телефонного аппарата с розеткой.

…Интересно, а что бы сказала Элизабет, если бы была жива? Любопытно, подумал Талбот, может быть, не последней причиной, побудившей экспертов избрать меня, было именно то, что жена моя давно умерла, а детей у нас не было. И незаконнорожденных мне вроде бы наплодить не случилось.

Хорошо, что ему не придется делать этого бесчеловечного выбора: уходить в бессмертие в то время, как его жена будет доживать последние дни. Нет уж, рассердился сам на себя старик, будь Элизабет с ним до сих пор, не было бы никакого выбора. Они клялись быть вместе в горести или радости, так что и путь они должны были бы делить на двоих: или вдвоем в могилу, или вдвоем в бессмертие.

Хотя…

Не предает ли он памяти жены? Она умерла, а он будет жить и никогда не присоединится к ней в загробной жизни. Если таковая есть, конечно. Когда-то Талбот, так и не удосужившийся за все прожитые годы креститься, сказал крещенной еще в детстве Элизабет, что боится того, что бог, не помешавший им сочетаться браком на земле, после смерти разлучит их. Ей достанется место в раю, а он отправится в ад. Элизабет не ответила ничего, только улыбнулась мудрой и чуть усталой улыбкой.

Как бы то ни было, единственными детьми, которые станут сопровождать его на пути сквозь уготованные ему столетия, будут его книги. Ему не удалось достичь того бессмертия, которое доступно любому: он не смог продлить себя в своих потомках. Ими стали его книги. Когда выяснилось, что они с Элизабет не могут иметь детей, для Талбота писательство приобрело особый, непонятный многим прочим смысл. Он увидел в романах, повестях, рассказах настоящих своих сыновей и дочерей и хотя бы так мог наслаждаться счастьем, которого была лишена Элизабет.

Следующим, кто заговорил с ним о бессмертии, стал священник.

Когда пришел священник, Талбот ничуть не удивился. Скорее, он был бы очень изумлен, если бы слуга Господа не явился к нему. Но теперь все было в порядке.

– Меня зовут Вильям Картер, – пастырь протянул руку. – Я бы хотел поговорить с вами.

Талбот машинально пожал ладонь священника, мимоходом почувствовав, что пальцы у того толстые и мелко мелко подрагивают.

Почему? Он настолько взволнован предстоящим разговором? Или просто боится меня?

– Я представляю… – тем временем проговорил Картер.

Талбот кивнул и пригласил священника в кабинет, где предложил ему кресло. Тот сел, поблагодарив.

– О чем вы хотели бы поговорить со мной, мистер Картер? – осведомился Талбот, присаживаясь в кресло напротив. – Вам чай? Кофе? Может быть, бренди? Признаться, я не уверен, что могу чем-либо помочь вам. Не назвал бы себя верующим человеком, если вы понимаете, о чем я.

Тонкая улыбка перечеркнула лицо Картера.

– Вряд ли вы можете чем-либо помочь мне, – сказал он. – Наверное, все обстоит с точностью до наоборот: я здесь, чтобы помочь вам.

– Мне? Чем же, интересно знать?

– Я пришел к вам, – голос священника неожиданно стал сильным, насыщенным интонациями, торжественным (наверное, именно так он читал по воскресеньям проповеди своей пастве), – просить отказаться от сделанного вам предложения. Откажитесь, мистер Талбот, умоляю вас! Будьте благоразумны, не совершите ошибки, к которой вас толкают. Да, признаю: эти люди делают все из лучших побуждений. Но не зря ведь говорят, что благими побуждениями вымощена дорога в ад. Не потеряйте настоящий шанс на жизнь вечную, не променяйте бессмертие грешного тела на вечное блаженство бессмертной души!

Вы что, все сговорились?!

– Да вы в своем ли уме? – ахнул Талбот. – Почему вы взялись указывать, что мне делать?!

Писателя едва не затрясло от негодования. Он может выслушивать советы от близких людей. Он может понять, почему миссис Вернон обратилась к нему. Да, пусть ее просьба была откровенным абсурдом, и она сама это прекрасно понимала. Младший брат имел право завидовать ему. Потому что… Потому что… Да черт возьми, потому что он был младшим братом! Но этот тип…

– Мистер Талбот, – с мольбой в голосе проговорил священник, – все равно ваше бессмертие – не настоящее.

Его пальцы, короткие, жирные, сплелись в клубок, напомнив неожиданно Талботу перепутавшихся между собой червей. Писателю вдруг стало противно. С чего этот тип с сиплым голосом взялся его поучать? Церковь, которую он представляет, обещает всем желающим жизнь вечную – но до сих пор ни один из претендентов не вернулся назад. А что бы стало лучшим аргументом в пользу жизни после смерти, если бы бог решился вдруг разом посрамить всех атеистов?

– Истинное бессмертие, – продолжал тем временем Картер, – лишь на небесах. Только душа может жить вечно. И только в том случае, если она это заслужила. Благими поступками, господин Талбот, благими поступками и праведной жизнью, а не чем-нибудь еще.

Мои книги – не что-нибудь еще. Мои книги – это мои дети, мистер Картер. Но вам никогда этого не понять.

Талбот нахмурился:

– Уходите.

Не сказал. Велел.

– Что? – спросил священник. Видимо, подумал, что ослышался.

– Уходите, – повторил Талбот. – Пойдите прочь. Могу даже сказать «убирайтесь», если вы хотите услышать что-нибудь в этом роде.

– Но, может быть, вы еще задумаетесь…

– Дверь у вас за спиной, господин Картер.

Если он скажет еще хоть слово, клянусь, я наброшусь на него с кулаками.

Священник пятился к двери, продолжая бормотать что-то невнятное, но Талбот уже не слушал его. Он устало опустился в кресло и отвернулся, не желая больше видеть этого человека. Когда неожиданный гость ушел, писатель набрал номер ближайшего полицейского участка. Блюстители порядка уже были в курсе и восприняли его просьбу как само собой разумеющееся.

Вскоре дом был окружен живой цепью, и полицейские кордоны пропускали кого-либо к дому Талбота лишь после согласия хозяина.

Несмотря на то что шеф полиции окружил дом своими людьми, еще один непрошеный гость добрался до Талбота.

Было уже поздно, и писатель размышлял, не лечь ли ему спать. Он шел по дому, обдумывая эту идею, когда вдруг услышал стук балконной двери в одной из гостевых комнат. Первым, что пришло в голову Талботу, было: кто-то из полицейских обходит дом, проверяя, не проник ли кто внутрь. Следующая мысль отличалась от предыдущей: как же он смог подняться на второй этаж таким образом, что Талбот его не заметил?

Старик шагнул к двери, взялся за ручку, но открывать помедлил. В комнате явно кто-то был. Этот кто-то крался, не включая света, от окна (через которое, несомненно, в комнату и попал) к выходу. Вот он чертыхнулся, наткнувшись в темноте на кресло, и тотчас же вновь еле слышно выругался, зацепившись за кровать.

Больше не имеет смысла делать вид, что я его не слышу. Чего мне бояться? Вряд ли этот человек – убийца, меня вроде незачем убивать. А во всех прочих случаях я всегда смогу позвать на помощь. По крайней мере, мне кажется, что смогу.

– Не трудитесь прятаться, – сухо сказал Талбот, распахивая дверь. – Я знаю, что вы здесь.

Войдя в комнату, писатель щелкнул выключателем. Перед ним стоял высокий молодой человек в зеленом спортивном костюме. С узкого бледного лица смотрели черные глаза, под глазами набрякли мешки, свидетельствовавшие о том, что незваный визитер давно уже не высыпается.

– Чему обязан?

Гость шагнул вперед, протягивая руку. Талбот машинально пожал ее. Ладонь пробравшегося через окно человека оказалась ледяной.

– Нам нужно поговорить, – сказал человек в зеленом костюме.

– Вы не оригинальны. Я надеялся уже, что вы, коли проникли ко мне столь необычным путем, удивите меня каким-нибудь необычным началом разговора. Это очко не в вашу пользу. Так что говорите быстрее – и выметайтесь. Лучше так же, как пришли. Через окно. И учтите, я в любой момент могу вызвать полицию. Надеюсь, речь пойдет не о больных родственниках, которых требуется спасти, и не о судьбе моей бессмертной души?

– Все сказали, мистер Талбот? – Визитер словно насмехался над ним. – Позвольте, я сяду. Устал, знаете ли, пока до вас добрался. Да и вы присаживайтесь, не стойте. В ногах, как говорится, правды нет.

Возмущенный нахальством незнакомца, Талбот все же присел напротив него.

– Меня зовут Престон, мистер Талбот.

– Очень приятно. И чем же вы занимаетесь, мистер Престон?

– Я журналист. Не спешите вспоминать мое имя. Я работаю для изданий, которые вы вряд ли читаете. Впрочем, даже там я зачастую публикуюсь под псевдонимами. Репутация, знаете ли… – Престон пожал узкими костлявыми плечами.

– И о чем же мы будем говорить?

– Ну, однозначно не о больных родственниках. Последний мой родственник, насколько мне известно, почил в бозе пару лет назад. И я не собираюсь спасать вашу душу, мистер Талбот. Я вообще в душу не верю. Я, скорее, хочу спасти ваше тело.

– Вот как? Ни больше, ни меньше? – Талбот саркастически улыбнулся. – И как же вы собираетесь сделать это, мистер Престон? Надеюсь все же, ничего банального: никакого выхватывания оружия и сакраментальных возгласов типа «отдай денег и спасешь свою жизнь»?

– Ну что вы, мистер Талбот, – теперь саркастическая улыбка заплясала на губах Престона. – Ради этого мне не стоило бы в столь поздний час преодолевать полицейский кордон вокруг вашего дома. Я бы нашел жертву попроще. Дело совсем в другом. Видите ли, я занимался журналистским расследованием. Одна газетка – надеюсь, вы простите мне то, что название ее не прозвучит в этой комнате, – заказала мне статью. Фактически дала карт бланш. Что-нибудь эдакое на тему современного состояния науки. – Престон неопределенно покрутил в воздухе пальцами. – Ну, знаете, никаких жареных фактов и откровенного бреда, однако все должно быть интересно. Захватывающе, я бы даже сказал. И, что немаловажно, понятно среднему читателю.

– Это очень любопытно, мистер Престон. Но я-то тут при чем?

– Терпение, терпение, мистер Талбот. – Еще одна быстрая улыбка скользнула по губам журналиста. – Для своей статьи я выбрал тогда мало кому известные исследования Хобба и его лаборатории. Они ведь не афишировали своих разработок, не спешили подавать заявление на нобелевку, обосновывали гранты совсем другими потребностями, чем на самом деле. Но я, копнув чуть глубже, понял, что материала здесь – не на одну статью.

Он порывисто подался вперед, в его глазах вспыхнул огонек. Талбот хорошо знал, что такой огонек загорается тогда, когда человек говорит о чем-то, что его фанатично увлекает. Сам по себе он ничего не значит, он одинаково может освещать лицо гения или безумца.

– Хобб лжет, – резко выдохнул Престон.

– Да? – вежливо удивился Талбот, понимая, что именно такой реакции от него ждут. – В чем же?

– Во всем, мистер Талбот, во всем. Нет никакого бессмертия.

– А что же есть?

– Есть величайшая афера в истории человечества. И вы рискуете стать первой жертвой. Хотя… Почему первой? Первыми жертвами были те несчастные, на ком Хобб и компания ставили свои эксперименты. Которым якобы повезло получить бессмертие на халяву. Которые вроде как рискнули всем – и выиграли самый крупный куш, какой только может выиграть человек.

– Что с ними стало?

– Честно говоря, – развел руками журналист, – не знаю. Не это важно. Важно на самом деле то, что люди, которые согласились за деньги участвовать в опытах Хобба, и те, кто, по словам Хобба, прошел все серии экспериментов, сыграл в рулетку и отхватил главный приз, – это совершенно разные лица.

– Очень интересно, мистер Престон, – кивнул Талбот. – И вы, разумеется, можете это доказать?

Ловкий малый. Из того, что он рассказывает, можно состряпать недурной роман. Ужасающую историю о том, как сумасшедший ученый фальсифицирует результаты исследований, а затем убивает всех, кто знал правду.

– К сожалению, не все так просто, – признался Престон. – Я полностью уверен насчет одного человека. С оставшимися двумя сложнее, но там тоже есть кое-какие серьезные зацепки. Понимаете, мистер Талбот, я привык работать с информацией. Анализировать совпадения, неувязки, нестыковки. Черпать знание не только из информации, но и из ее отсутствия. Интерпретировать молчание так, что оно начинает громко кричать на разные голоса. Если хотите, – он ухмыльнулся, – такие, как мы, – настоящие палачи. У нас даже самый стойкий и выносливый не выдерживает и начинает колоться. Так что, вполне возможно, вы не поверите моим выкладкам. Полиция – наверняка не поверит. Но, как бы оно ни было, вы еще припомните мои слова, когда согласитесь на дьявольское предложение Хобба, а потом обнаружите, что все это – чистейшей воды надувательство. Когда вас заставят подробно написать историю своей жизни – якобы для того, чтобы быть уверенным, что если в результате процедур ваша память пострадает, это будет поправимо. А на самом то деле вас убьют, мистер Талбот. В лучшем случае – вышвырнут без гроша в каких-нибудь трущобах. Вместо вас будет двойник, назубок выучивший вашу биографию.

– Постойте-ка, – прервал его Талбот. – Вы какие-то ужасы рассказываете, право слово. Если все обстоит так, как вы говорите… Если нет никакого бессмертия, то обман раскроется, когда двойник умрет. Что тогда делать Хоббу?

Журналист торжествующе рассмеялся. Затем резко ткнул в сторону писателя указательным пальцем.

– Бинго, мистер Талбот! Вам даже в голову не пришло задуматься о том, что это мало будет волновать Хобба: он уже стар и наверняка к тому времени скончается. Его одно волнует: уйти в могилу, будучи увенчанным лаврами величайшего ученого мира, решившего извечную проблему человечества. Победившего смерть, если не для себя, то для остальных. Эдакий благодетель. Как там случится дальше – это уже, видимо, Хоббу неинтересно. Вы вот еще над чем подумайте: почему он сам не прошел процедуру омоложения?

Сказав это, Престон откинулся назад и развалился в кресле, закинув ногу на ногу. Носок начищенной туфли с размеренностью метронома покачивался в воздухе. Когда он шел вниз, из-под края зеленой брючины мелькал белый носок. Журналист явно ждал, пока Талбот скажет что-нибудь.

Интересно, он сумасшедший, везде видящий заговоры? Или все же гениальный аналитик, который изучил крупицы разрозненной информации и открыл тщательно упрятанную от всех правду?

– Скажите, мистер Престон, – спросил Талбот, – вам сложно было проникнуть в мой дом через окно?

– Ну… – удивленно откликнулся человек, желающий, по его словам, спасти Талбота от страшной ошибки. – Нелегко, однако ничего невозможного.

– Тогда вас, наверное, не затруднит еще раз проделать этот путь. Только теперь уже в обратном направлении. – Талбот указал на окно, оставшееся приоткрытым. Прохладный ночной ветерок отбросил в сторону штору, за которой скрывалась беспросветная темень.

– Вы все-таки меня выгоняете?

– А вы на что рассчитывали? Что я накормлю вас ужином и уложу спать?

– Хорошо-хорошо, – Престон встал с кресла. – Но вы же подумаете над моими словами, мистер Талбот? Клянусь, я не обманываю. Это не розыгрыш. Смерть – не тема для шутки, так я думаю.

– Идите, Престон, – Талбот еще раз махнул рукой. – Я благодарен вам за заботу, но лучше, если вы меня покинете. Не забывайте, я всегда могу позвать полицию.

– Кажется, вы мне не верите, – расстроенно сказал Престон по пути к окну.

Его слова казались совершенно искренними.

– Я этого не говорил, – возразил Талбот.

– До свиданья, мистер Талбот. Надеюсь, выбирая, вы не допустите ошибки. Подумайте хорошенько над тем, что я вам сказал.

Подумать? Я весь день об этом думаю. И, сдается мне, буду думать еще всю ночь. Похоже, благодаря вашему визиту, мистер Престон, мне уже не уснуть.

– До свиданья.

Талбот вяло дернул ладонью в прощальном жесте. Выключил свет и покинул комнату.

Столько людей хотят отговорить его! Он может понять тех, кто хотел бы, чтобы Талбот отрекся от бессмертия в их пользу. Но что делать с теми, которые уверены, что разработки Хобба – не награда, а угроза? Как бы ни был лично неприятен ему священник Картер, какими бы странными ни казались слова ночного гостя, представившегося журналистом Престоном, – они ведь ничего не хотели для себя лично. Тогда почему? Все это нужно хорошенько обдумать. Может, в бессмертии действительно скрывается какая-то тайна, которой не должен коснуться человек? И Хобб, сознательно или нет, завлекает Талбота в ловушку?

Выйдя в холл, он подошел к телефону. Старчески кряхтя, нагнулся, вновь воссоединил розетку и вилку и набрал номер своего водителя:

– Питер? Вы спали? Извините, что разбудил. Да, вы нужны мне именно сейчас. Нет, со мной все в порядке. Вернее… Конечно, не в порядке!

Автомобиль, едва слышно урча двигателем, мчал его сквозь ночь. Мой автомобиль, подумал Талбот, моя крепость на колесах. Уютный мобильный мирок, иногда помогающий спастись от давления того, что меня окружает, не хуже, чем надежнейший из домов.

Но этой ночью я не имею права прятаться.

Ночной город плескался вокруг разноцветным морем. Вот остался позади сумрачный деловой центр, уснувший в ожидании нового рабочего дня. Промелькнули кварталы развлечений, шумные, нагловато броские, предлагающие включиться в сумасшедшую гонку: лишь бы успеть отхватить по максимуму. Нет, если ему и суждено найти ответ, то не здесь. Лучше свернуть вот сюда, на тихие улочки, ведущие к выезду из города. Глядя в окно и видя, как меркнут оставшиеся за спиной гирлянды ночных огней, Талбот почувствовал нестерпимое желание стать хотя бы на миг частью этого незнакомого ему района.

– Остановите машину, – велел он. – Я выйду.

Мне нужно прогуляться. Свежий воздух, звездное небо над головой… Может быть, так мне будет проще принять решение?

– Вы уверены, мистер Талбот? – спросил водитель. – А если…

Писатель помотал головой.

– Очень маловероятно, Питер. Кто я здесь, на этих улицах? Еще один прохожий. Не то спешащий домой служащий, не то вышедший на прогулку прожигатель жизни. Нет, сейчас никто не узнает во мне того самого Талбота.

Он с тяжелым вздохом вылез из машины. Вот и еще одна гирька на весы принятия решения – старость подкралась незаметно, точно опытный вор, и постепенно крадет у него все: здоровье, приятный внешний вид, способность трезво рассуждать. Ну да ладно.

Талбот медленно побрел вдоль по улице. Здесь, почти на окраине, воздух был чище, и небольшие кафе, ресторанчики, магазинчики, теснившиеся по обеим сторонам от дороги, не могли своим неоновым светом помешать увидеть звезды.

Нужно было уехать в лес? Построить хижину, стать отшельником, учиться смотреть в глубь себя в надежде найти единственно верный ответ на вопрос, которым задавалось человечество с того момента, как осознало свою смертность?

Точно… И умереть, так и не приняв никакого решения. Нет, бегство – не выход.

Бегство никогда не может быть выходом, потому что если то, от чего ты бежишь, решилось всерьез взяться за тебя – скрыться будет попросту невозможно. Оно просочится сквозь всяческие преграды, заморочит голову любому сторожу, как бы умен и искушен он ни был, обойдет все ловушки.

Нет, я не буду бежать. К утру я выберу между «да» и «нет», как и подобает человеку. Потому что человек – не просто двуногое и лишенное перьев существо, как пошутил когда-то Платон. Человек – это тот, кто способен лицом к лицу встретиться с выбором и совершить его, не боясь ни внутренних страхов, ни неодобрения других людей.

Талбот вдруг почувствовал необычный прилив сил. Он распрямился, с удовольствием похрустел затекшими во время езды в автомобиле мышцами. А ведь хорошо, черт возьми!

Он улыбнулся, так легко и светло, как не улыбался уже многие годы.

Хотя бы за это стоит поблагодарить тех людей, что приняли решение в мою пользу. Они позволили мне вновь почувствовать себя чем-то значащим, стоящим, способным что то изменить. Снова ощутить себя человеком, а не пешкой, песчинкой, мыслящим тростником…

Люди не могли подсказать ему правильного ответа. Писатель понял, в чем тут дело: он не имел права переносить тяжесть решения на чужие плечи. Все правильно: они избрали Талбота для того, чтобы он сам нашел для них ответ. У них, кто бы ни прятался за этим безликим «они» – нашедшие секрет бессмертия ученые, принявшие решение о присуждении ему вечной жизни эксперты или человечество в целом, – не было никакого рецепта. И все они надеялись, что Талбот подскажет, как поступать. Они не могли ничем помочь избранному кандидату в бессмертные.

Талбот поднял голову и посмотрел вверх, в бесконечное чистое небо. Как нарочно, ветер разогнал облака и бесчисленные звезды, рассыпавшиеся по черному хрусталю небосвода, переливались в вышине. Луна улыбалась ленивой ухмылкой того, кто знает ответ, но не скажет. Не скажет никогда. Потому что ты здесь, а она – там, в недосягаемой дали.

Подул холодный ветер. Талбот поежился.

Нет, небо тоже не поможет. Если бы небо могло помочь людям, оно вмешалось бы уже давно. Не через говорящих загадками пророков и тех, кто объявлял себя наследниками божества. Нет, оно должно было бы, как подобает настоящему отцу, взять нас за руку и вести за собой. Не только наказывая за проступки, но и хваля за достижения. Не только избранных, но всех, какими бы ни были, потому что действительно любящие родители любят всех своих детей и желают блага каждому из них. Не отбирая у людей права совершать ошибки, но всякий раз четко и ясно показывая и объясняя, что так делать нельзя.

Навстречу по улице шел мальчишка лет двенадцати. Невысокий, в растрепанных синих джинсах и обвисшей красной спортивной куртке. Шапки на нем не было, и волосы мальчишки, давненько не общавшиеся с расческой, смешно топорщились в разные стороны.

Мальчик шел пригнувшись, втянув голову в плечи, чтобы куцый воротник куртки хотя бы немножко прикрывал озябшие уши. Его взгляд блуждал, словно выискивая что-то на грязном асфальте, и поэтому мальчик едва не столкнулся с Талботом.

– Извините, – буркнул он, намереваясь спешить дальше.

– Да ничего, – рассеянно ответил писатель. – Хотя, впрочем… Может быть, ты мне поможешь?

– Ну, чего еще? – Парнишка остановился и хмуро посмотрел на Талбота из-под растрепанных волос.

В его взгляде отчетливо читалось: не видишь, я тороплюсь? Спрашивай живее и иди своей дорогой!

– Я, кстати, не местный, – добавил мальчик. – Так что если вы, мистер, хотите спросить про то, как вам лучше куда дойти, я вряд ли чего ценного отвечу.

– Да нет же, нет, – торопливо перебил его Талбот. – Я совсем другое хотел узнать. Вот если бы тебе предложили выбирать – стать бессмертным или не становиться, что бы ты ответил?

Мальчишка глянул на стоявшего перед ним человека, как на сумасшедшего.

– С вами все в порядке, мистер? – осторожно спросил он, сделав пару шагов назад. – Кажется мне, вы кому-то не тому такие вопросы задаете. Бессмертие! Ишь чего придумали! Я в новостях слышал, какому-то мужику счастье такое привалило: бессмертным стать. Найдите его и допрашивайте, а я, пожалуй, домой пойду.

Он мгновенно развернулся и пошел, почти побежал в темноту одного из многочисленных проулков, словно щупальца от тела спрута разбегавшихся по сторонам от улицы, по которой шел Талбот.

Устами младенцев глаголет истина, горько усмехнулся Талбот. Но как быть, когда младенцы отказываются отвечать? Не хотят или не могут поделиться своей истиной? Что делать? Не кричать же ему вслед: это я, я тот самый мужик, которому, если верить твоим новостям, мальчик, привалило счастье! Чего доброго, окончательно решит, что я сбрендил.

Талбот нашарил в кармане телефон, закоченевшими пальцами потыкал в кнопки. Хвала небесам, водитель отозвался сразу же.

– Питер, – сказал Талбот. – Заберите меня отсюда. Едем домой.

Полицейские продолжали честно выполнять свой долг. Автомобиль Талбота остановили. Седой грузный офицер, похожий на пожилого медведя, неторопливо, вразвалку подошел к машине, аккуратно посветил фонариком и, узнав пассажира, махнул рукой, позволяя проезжать.

Я тоже похож на медведя, горько подумал Талбот. Засиделся в своей берлоге, сначала заматерел, затем постарел. Отвык быстро принимать решения в надежде на то, что мой статус позволяет мне не думать, а просто делать. И вот, когда я получил то, что считаю честно заработанным, я не знаю, как мне с этим поступить. Стою посреди леса, верчу головой направо налево, ищу подсказки, которой нет.

Хотя… Ответ всегда был во мне, и я прекрасно это знал. Только боялся себе признаться.

Ссутулившись, сунув руки в карманы пальто, Талбот медленно поднялся по ступеням к двери. Накрыл ладонью дверную ручку, задумчиво погладил благородную бронзу. Хорошо быть бронзой – ей не нужно думать о вечности.

И все же я знаю ответ.

Он открыл дверь, стряхнул с себя пальто, повесил его на вешалку.

Да, он знает ответ, и ответ этот прост. Кто-то должен быть первым. Иначе слова останутся лишь словами. Можно сколь угодно долго рассуждать, но так и не постичь сути. Можно гадать до бесконечности, превратятся ли обретшие бессмертие люди в лишившихся цели старцев, вечно брюзжащих о том, что раньше все было лучше, и не способных не то что добиться результата – даже наметить цель собственной жизни; или, напротив, человек долгоживущий станет навеки счастлив. Все это не более чем наивные попытки прогноза, сравнимые с предсказаниями астрологов и хиромантов.

Что могут сказать человечеству о бессмертии те подопытные, которым посчастливилось обрести вечную жизнь? Случайные люди, пошедшие на эксперимент лишь ради денег, как могут они ответить на один из важнейших вопросов бытия?

Он примет предложение. Сделает первый шаг в неизвестность. Люди, которые выбрали его, ошиблись лишь в одном. Бессмертие – не награда. По крайней мере, для него. Для Талбота пропуск в вечность – это долг. Крест, который ему предстоит нести всю оставшуюся жизнь. Теперь он обязан поведать прочим о том, чем же на самом деле может обернуться для них возможность не умирать. Если там, в бессмертии, он обнаружит благо – что ж, он расскажет людям о нем. Если же жизнь вечная окажется адом – он откроет всем глаза на этот ад. В конце концов, он ведь был писателем…

Да черт побери, почему – был?! Вот оно, лекарство, которое он искал! Спасение от творческой импотенции, которой страдает Талбот. Он есть писатель. Он согласится стать первым человеком на Земле, которому выпало жить долго-долго, и напишет об этом – честно, правдиво, искренне, без единого слова лжи. Таким будет его ответ Ленни, священнику Картеру, журналисту Престону, миссис Вернон, так и оставшемуся безымянным мальчишке на улице. Годы молчания сменятся, наконец, годами работы.

Талбот пошевелил пальцами и вспомнил… Как это прекрасно: скрип шариковой ручки по листу бумаги, кричащая белизна которого ничего не может поделать с безжалостно покрывающими его строчками; торопливый стук клавиш печатной машинки и резкий щелчок каретки, так похожий на пистолетный выстрел; бег символов по экрану компьютера…

Если повезет, это будет моя лучшая книга.

Талбот глубоко вздохнул. Затем протянул руку и взял трубку телефона. Набрал номер.

– Да? – откликнулся чей-то заспанный голос.

– Это Талбот, – сказал он.

И добавил торопливо, пока еще сам не передумал:

– Я согласен.

 

Первый день северного ветра

– Ты врал мне.

– Да.

Сначала скрестились взгляды, затем настало звенящее время клинков, а его сменило кровавое время смерти.

Мы были учениками одного учителя. Вернее, Рахх-д’халан был учеником – а я… Я была ученицей. В Семибашенной Аль-Рассайле не очень-то принято, чтобы девицы из благородных семейств упражнялись в искусстве владения клинком, но это и не запрещалось. Мне было пятнадцать лет, и я думала, что почти вся жизнь уже прожита, а все, что мне осталось – навеки угодить в гарем какого-нибудь жирного старика. В гарем не хотелось – я мечтала стать легендарной воительницей, спасти свою страну и прославиться в веках.

Нашим учителем, кстати, как раз и был жирный старик. Толстяк Рахман. Он с одинаковой легкостью пил вино, слагал и читал вслух стихи и рубился кривым джайранским мечом. А когда все вышеперечисленное Рахман делал одновременно… О, тогда тем, кому посчастливилось узреть это, грезилось, что на землю сошел некий бог древних сказаний.

Но не об этом речь.

Итак, я и Рахх-д’халан. Молодой, красивый, умный, из благородной и древней семьи – что еще надо, чтобы в него влюбиться? Я влюбилась, и он говорил мне, что любит меня. Мы гуляли вечерами по набережной, он читал мне стихи о любви, начиналась весна, все вокруг цвело.

– Мы могли бы пожениться, – иногда говорила я, мечтательно глядя на Рахх-д’халана.

Он мрачнел, порой даже отворачивался и долго смотрел на заходящее солнце.

А потом говорил:

– Боюсь, этого никогда не случится. Наши родители никогда не позволят. Ведь ты – человек, а я…

Рахх-д’халан не был человеком, он был лх’хайром.

Люди не любили лх’хайров, а лх’хайры не любили людей, так повелось с давних пор. Почему? Не знаю. Наверное, никто не знает, только издревле мы рассказываем сказки о том, как лх’хайры воруют из колыбелей грудных младенцев и пьют их кровь, а лх’хайры рассказывают такие же сказки, только там люди пьют кровь их младенцев.

Хотя люди и лх’хайры очень похожи, внешне почти не отличить, особенно в темноте. У лх’хайров зеленоватый цвет кожи, слегка раскосые глаза с поперечными черточками узких зрачков – все это очень легко скрыть под одеждой, прикрыть маской.

Лх’хайры кочевали где-то на юге, но однажды их вожди пришли к правителю Аль-Рассайлы и испросили разрешения поселиться у реки Аршад, где земли были не очень плодородными, и практически не было людских деревень. Султан Аль-Рассайлы семь дней и семь ночей говорил со своими советниками, а затем дал ответ.

Лх’хайрам было позволено поселиться на тех землях, но они должны были заплатить.

Плата была нелегкой.

По золотой монете с каждого, вне зависимости от возраста. По серебряной монете за каждую голову скота. И по медной – за каждую повозку.

Но самым тяжелым было то, что городской колдун взял у каждого лх’хайра по капле крови и омыл в той крови рубин, нареченный позже Камнем Смерти. Три дня и три ночи творил он заклятья, и к исходу третьего дня камень приобрел такую силу, что если бы разбил его любой человек, то все лх’хайры, принесшие клятву верности Аль-Рассайле, и даже все их родичи, а также потомки, мгновенно умерли бы на месте.

Но если бы тот камень разбил лх’хайр, заклятье должно было разрушиться. И потому денно и нощно стояла у камня стража и бдительно хранила рубин не только от лх’хайров, ибо в самой Аль-Рассайле их, почитай, что и не было (лишь изредка приезжали к нам их торговцы, да раз в год лх’хайры привозили султану налоги), но и от людей, которым могло бы взбрести в голову разбить Камень Смерти. Я знала о Камне почти все, потому что мой отец Айдар был тем самым колдуном, а Камень лежал в нашем саду, на низком мраморном столике. Семь лучших воинов султана Аль-Рассайлы сторожили его, хотя толстяк Рахман и говаривал порой, что, если он того пожелает, все семеро разом не смогут справиться с ним.

Итак, лх’хайры поселились у реки Аршад, и лишь один лх’хайр жил в Аль-Рассайле с самого младенчества – Рахх-д’халан, сын вождя лх’хайров Танар-ах’хана. Султан решил, что волшебства Камня Смерти ему мало для того, чтобы быть уверенным в верности лх’хайров, и потребовал у них заложника. Но, хотя Рахх-д’халан и был заложником, его воспитывали со всеми подобающими почестями, обучая и наставляя во всех приличествующих благородному мужу умениях и искусствах.

И потому, что он был заложником, мы гуляли по набережной лишь под бдительным присмотром стражников.

Впрочем, со временем – а он прожил в Аль-Рассайле уже четырнадцать лет – к нему привыкли. Сам Толстяк Рахман как-то признался мне, что он привязался к Рахх-д’халану.

– Из вас неплохая пара вышла бы, – сказал он, утирая с могучей бычьей шеи пот, – да не поймут этого. Ни люди не поймут, ни зеленомордые. А так – хороший парень, нравится мне его учить.

Зеленомордые – именно так звали их в народе. Некоторые – потому, что привыкли, и, называя лх’хайров зеленомордыми, даже не думали, что как-то задевают их. Но были и другие. Смутные слухи ходили в городе о том, что есть в Аль-Рассайле люди, которые одевались в черные балахоны и ночами нападали на тех лх’хайров, что неосмотрительно покидали свой дом в одиночку. Вождь Танар-ах’хан не раз уже подавал султану жалобы, однако султан ничего не мог поделать с этим. Или делал вид, что не мог.

А в самой Аль-Рассайле все было спокойно. Начиналась весна.

Когда с севера, от далекого моря дует прохладный ветер, так не похожий на свирепые черные ветры южных и западных пустынь, что несут с собой лишь горячий песок, когда наступает месяц дахмар, в Аль-Рассайле случается праздник. Три дня и три ночи люди веселятся по всему городу, в эти дни принято носить маски, пить вино без всяческих ограничений, и любоваться небесными огнями, которыми славятся мастера Аль-Рассайлы. Но самое главное в Дни Северного Ветра – конечно же, любовь. Потому что даже сама пустыня расцветает, когда касается ее своим дыханием ветер, несущий живительную влагу северных морей. И пусть мимолетно это цветение, пусть через три десятка дней юг и запад вновь отвоевывают пустыню, все равно, в эти дни можно верить, что вечна жизнь, и любовь непобедима.

Потому в Дни Северного Ветра любой мужчина может соблазнить любую женщину, любая женщина может отдаться любому мужчине, есть лишь одно правило – не снимать масок.

Все ближе было время праздника, все более мрачнел Рахх-д’халан. Он знал, что Дни Северного Ветра – праздник для всех, кроме лх’хайра – заложника, ибо он будет заперт в своих покоях, а у дверей будет стоять стражник.

Все годы своей жизни в Аль-Рассайле Рахх-д’халан видел Дни Северного Ветра лишь из окна. Но, по крайней мере, ему хотя бы удавалось насладиться небесным огнем.

– Хочешь, я буду приходить к тебе каждый день? – спросила я.

Он улыбнулся и покачал головой.

– Зачем тебе это? Сидеть в душных комнатах с зеленомордым уродом вместо того, чтобы веселиться, подставляя лицо северному ветру, а губы – поцелуям первых красавцев города?

– Не говори так! Ты же знаешь, я люблю тебя и только тебя. На что сдались мне все мужчины Аль-Рассайлы, если я не могу быть с тобой.

В тот вечер мы говорили долго, сначала мы чуть было не поссорились, но вовремя одумались и попросили прощения друг у друга.

И я предложила попробовать вывести Рахх-д’халана из его покоев на улицы Аль-Рассайлы.

Поначалу он испугался. Он сказал:

– А если что-нибудь случится? Ты понимаешь, ведь от меня на самом деле зависит судьба моего народа. Что будет с ним, если вдруг кто-нибудь обнаружит, что я покинул свои комнаты?

– Глупый, – смеялась я, уговаривая Рахх-д’халана, – да кому придет в голову что-либо проверять? Это Дни Северного Ветра, в это время весь город теряет голову. Ну, разве что кроме султана, начальника стражи да моего отца. И охраны у Камня Смерти, конечно. Но никто из них не пойдет проверять, сидит ли в своей комнате заложник, который вот уже полтора десятка лет ведет себя самым послушным образом.

В тот вечер я убедила его, я была красноречива как сам демон лжи Аххай-Талик, а когда моего красноречия не хватало, я с лихвой восполняла его поцелуями, и Рахх-д’халан не устоял. Мне оставалось лишь придумать, как обмануть стражника. Однако воистину демон Аххай-Талик вселился в меня, ибо решение я нашла очень быстро.

Когда мастера пламенной забавы расплескали по вечернему небу над Семибашенной Аль-Рассайлой первые праздничные огни, с легкостью затмившие ранние тусклые звездочки, я подошла к мраморному дворцу, в котором жил мой любимый.

Стражник, охранявший его покои, шагнул навстречу, но узнал меня и с улыбкой посторонился.

– Не выпускают твоего милого, – с искренним сочувствием вздохнул он.

Не помню, как звали стражника, помню лишь, что был он высок, смугл, левую щеку бороздил извилистый шрам; шесть лет назад его ранили, когда дерзкие бандиты Лысого Махтаба напали на караван из Шарра чуть ли не под стенами самой Аль-Рассайлы, и наши воины поспешили на выручку погонщикам. После боя мой отец помогал врачевать раненых и своим волшебством зарастил стражнику рану на лице.

– Да и тебе здесь, наверное, грустно, – улыбнулась я.

– Что ж поделать. Такая служба.

– Ну, может, хотя бы так тебе будет не очень обидно.

С этими словами я привстала на цыпочках и чмокнула стражника в губы. Он еще не успел удивиться, а я уже спешила по коридору – туда, где ждал меня мой любимый.

– Ну как, удалось? – спросил он сразу же.

– Думаю, да, – мои губы тронула таинственная улыбка. – Подождем немного, и можно идти.

Когда колокол на ближайшей колокольной башне пробил в очередной раз, мы покинули покои Рахх-д’халана. Стражник, скорчившись в неудобной позе, сладко спал в углу. Шея у него будет болеть, когда он очнется. И, наверное, он так и не поймет, с чего бы его столь неожиданно сморил сон.

– Как ты его усыпила? – полюбопытствовал Рахх-д’халан.

– У женщин Аль-Рассайлы свои тайны, – ответила я. – Вот тебе маска, идем.

Все было просто. Скрыв лицо черной шалью – такие носят женщины-погонщицы – я пришла как-то поздно вечером в дом Рябой Ильзары, старой знахарки, и рассказала ей, что хочу избавиться на ночь от мужа, чтобы сбежать к любовнику. Она дала мне снадобье, которое я нанесла на губы, намазав их предварительно жиром – и когда я поцеловала стражника, тот уснул мертвецким сном. После чего мне оставалось лишь смыть с губ снадобье и жир.

Праздник подхватил нас, закружил и понес по лабиринту узеньких улочек. Мы держались за руки, Рахх-д’халан с восхищением глядел по сторонам, вертел головой – ведь он за свои четырнадцать лет в Аль-Рассайле видел лишь то, что ему разрешали увидеть. Я то показывала ему какие-либо выдающиеся здания города, то бросалась к нему на шею, и мы сливались в поцелуе, пьянея от нашей любви и сладкого северного ветра.

На улице Кожевенников толпа, что несла нас, столкнулась с другой, как будто две реки слились. Кружились, мелькали скрытые разноцветными масками лица, сливались в одно пятно, в глазах рябило от праздничных одеяний. Неожиданно наши с Рахх-д’халаном руки расцепились, нас понесло в разные стороны. Толпа вертела нами как игрушками, мы рвались друг к другу, но ничего не получалось, расстояние между нами все увеличивалось. Мне еще показалось, что я слышу его голос, и вот я стою на углу улиц Кожевенников и Верблюжьей, я совсем одна, какой-то парень попытался меня поцеловать, но я вывернулась, бросилась бежать…

Как мне найти Рахх-д’халана в городе, охваченном праздником? Куда он пойдет, как он сможет найти дорогу? Как так получилось, что мы с ним потеряли друг друга?

Ужасная мысль пришла мне в голову. Настолько ужасная, что мне поначалу захотелось ударить себя – настолько это показалось отвратительным. Ныне я даже понять не могу, почему подумала об этом..

Что, если… Нет, на самом деле – что, если Рахх-д’халан все это спланировал? Что, если он сам задумал бежать от меня во время праздника, тогда, когда в городе проще всего затеряться. Тогда, когда никто не обратит внимания на лицо, скрытое маской.

Тогда – куда может пойти Рахх-д’халан, что может стать его целью? Неужели? Неужели его цель – наш сад, сад, в котором на низком мраморном столике под охраной семи лучших бойцов Аль-Рассайлы лежит рубин, что зовется Камнем Смерти?

Я мчалась по улицам города, рвалась сквозь веселившуюся толпу, отпихивая с дороги особенно назойливых мужчин – они что-то кричали вслед, но я не слышала их.

Лишь бы не опоздать – это была одна мысль, терзавшая меня.

Как он мог – мучала меня другая мысль. Как он мог, как он мог предать меня, как мог он лгать, говоря мне о любви?

Конечно, самое веселье творилось там, где больше было кабаков и домов с доступными женщинами. Когда я миновала эти кварталы, бежать стало легче

Вот и мой дом. Ворота сада распахнуты, стражи возле них не видно.

Первый труп лежал сразу за воротами. Стражник не успел даже вынуть меча из ножен, и я подумала, что Рахман не льстил Рахх-д’халану, когда хвалил его во время занятий. Лишь на мгновенье задержавшись, чтобы взять оружие, я бросилась дальше, неслышно ступая по мощеной дорожке ногами в шелковых туфельках.

Один за другим, семь мертвых стражников как семь ужасных знамений Последнего Дня, отмечали мой путь по знакомому с детства саду.

На круглой полянке, где росла ровно подстриженная трава из далекого Вешмира, стоял кто-то в маске. Черный плащ скрывал его. Неужели это и на самом деле был Рахх-д’халан?

В тот момент, когда я, задыхаясь от усталости, выбежала на полянку, он занес навершие меча над рубином, что лежал на низком мраморном столике и звался Камнем Смерти…

– Нееет!!! – закричала я

…навершие опустилось, разбивая камень в мелкую рубиновую пыль. Человек повернулся ко мне и снял маску.

– Почему? – только и смогла беспомощно выговорить я.

Я поняла, что Толстяк Рахман не лгал, когда говорил, что способен победить всю стражу Камня. Ибо именно он, наш учитель, стоял посреди поляны.

– Почему?

– Потому что если дать зеленомордым время, они поработят нас. Видишь, всего один зеленомордый у нас в городе – и уже нашлась девчонка, которая без ума от него. И не просто девчонка, а дочь городского колдуна. Завтра сын султана возьмет в жены зеленомордую, а послезавтра они будут повсюду.

– Я не верю тебе! Как ты можешь так думать о них?

Рахман рассмеялся.

– Видишь, твои глаза и уши уже обмануты их ложью. Наверное, твой зеленомордый милый околдовал тебя, ведь все они – колдуны. Его смерть могла бы снять заклятье, но тебе это не поможет – мне придется убить тебя, ведь ты видела, кто на самом деле разбил камень. Потом мы найдем тело твоего дружка, бросим его в саду – и пусть люди гадают, как же все было на самом деле, и почему дочь колдуна Айдара решила убить и своего возлюбленного, и весь его народ.

– Так когда ты говорил мне, что привязался к Рахх-д’халану, – выкрикнула я, – ты врал мне?

– Да, – спокойно ответил Толстяк Рахман.

И тогда…

Сначала скрестились взгляды, затем настало звенящее время клинков, а его сменило кровавое время смерти.

Безумным вихрем метался клинок в руках Толстяка Рахмана, лишь краткое мгновение могла я сдерживать его натиск. Ведь он был лучшим бойцом Аль-Рассайлы, а я – лишь ученицей его. Ученицей, которой, как я быстро выяснила, было еще далеко до истинного совершенства. Высверк любимого Рахманом джайранского меча – и я успела лишь отклонить в сторону смертельный удар. Вместо того, чтобы снести мне голову, Рахман рассек мне плечо, из глубокой раны хлынула кровь, я упала, выронив оружие.

Учитель занес надо мной свой клинок, чтобы добить истекающую кровью девчонку, и тут в сад, подобно беспощадному пустынному ветру, ворвался Рахх-д’халан.

Я так и не узнала, как он догадался, что меня нужно искать именно здесь. Скорее всего, когда мы разминулись в праздничной толпе, он подумал, что я могла пойти только домой. И не ошибся. А вот знал ли он, почему я так поступила? Ответ на этот вопрос, увы, навсегда останется загадкой, и, наверное, это даже к лучшему.

Меча у Рахх-д’халана не было, заложнику не полагалось иметь собственное оружие, он получал клинок лишь во время занятий у Рахмана. Но в ту ночь оружия в саду было хоть отбавляй. Рахх-д’халан подхватил клинок одного из мертвых стражников и бросился в бой.

Лишь пару раз успели скреститься их мечи, когда, привлеченный шумом, в сад вышел мой отец. Он был уже стар и в Дни Северного Ветра предпочитал сидеть дома. Что мог он подумать, увидев, что Камень разбит, стражи мертвы, а над телом его дочери бьются на мечах Толстяк Рахман и неведомо как бежавший из-под стражи Рахх-д’халан?

Айдар воздел руку и выкрикнул заклинание. Пусть был он уже стар, и давно поседела его борода, но сила не покинула его. Огненная молния вырвалась из его ладони и ударила в Рахх-д’халана.

В моих глазах плескалась кровавая мутная пелена, сквозь нее я видела, как моего любимого в одно мгновение охватило пламя, и Рахх-д’халан мертвым упал на траву сада. Толстяк Рахман бросил клинок и прикрыл рукой лицо, обожженное близкой вспышкой. И тогда я, обезумев от горя, терзаемая дикой болью в разрубленном плече, левой рукой схватила меч, выпавший из рук учителя, и вонзила клинок в спину Рахмана.

Меня вылечили. По крайней мере, рану на моем плече. Как бы банально это не звучало, рану в душе вылечить не удалось. Я хотела стать воительницей, хотела прославиться, спасая свой город от жестоких врагов, а ныне хочу лишь одного: чтобы мне ночью не снились сны, в которых вновь и вновь я вижу своего любимого, вижу, как мы гуляем с ним по набережной, а в почтительном отдалении идут стражники. Но память не знает пощады, и мне больно вспоминать те дни, когда я любила и знала, что любима.

Ныне я не хочу славы. Я хочу, чтобы про меня забыли.

Когда я излечилась, я поведала султану о Рахмане и его словах. Стражники султана схватили многих сообщников моего бывшего учителя, но даже под пытками они говорили одно: Рахман не должен был разбивать Камень, заговорщики собирались лишь убить Рахх-д’халана, ибо сама мысль о лх’хайре в городе была им ненавистна. Но, видимо, когда Рахман пришел убить своего ученика и обнаружил, что тот исчез, ему пришла в голову другая мысль: разбить Камень и свалить вину на бежавшего заложника. Так ли все было на самом деле – знают лишь демоны, что терзают ныне его душу. Ибо не верю я, что для Рахмана окрылись бы после смерти врата в Сады Праведников.

Почему Рахх-д’халан не умер тогда, когда был разбит Камень? Конечно, в тот момент, когда он появился в саду и бросился в бой, я не успела об этом подумать – после предательства учителя, истекая кровью из раны в плече, уже на пороге смерти, когда меч Рахмана был занесен надо мной. А ответ совершенно прост. На самом деле султан поступил совершенно верно, не решившись целиком и полностью понадеяться на волшебство моего отца. Колдун Айдар не стал создавать чары, под властью которых оказался целый народ, он боялся, пусть невольно, стать убийцей лх’хайров. Так что, в итоге, от его заклятья погиб лишь один лх’хайр. И нет вины моего отца в том, что это был любимый лх’хайр его дочери.

 

Принцесса крыс

И когда стрелки городских часов, весь день мчавшиеся наперегонки друг с другом, согласно остановились на двенадцати, Принцесса поняла, что настало время.

Холодные плиты площади легли под босые ноги. Ночной ветер зябко огладил голые плечи. Едва прикрытая тонкой тканью ночной рубашки грудь вдохнула свободно. Впервые за все это время – свободно.

Не прячась, наоборот – вызывающе показывая себя всем, кто мог бы наблюдать из узких стрельчатых окон нависавших над площадью зданий, Принцесса перебежала залитое лунным светом пространство и остановилась у двери. Сжала маленькую ладонь в кулачок и трижды со всей силы впечатала кулачок в дверь. Три четких, звонких удара раскололи безмолвие, разнесли всем вокруг весть – пришла хозяйка и требует свое.

Отзвучало эхо ударов.

Девушка ждала.

И дверь открылась. Завораживающе медленно и пугающе бесшумно разошлись створки.

В проеме стоял мальчик.

Он был невысок, ростом ниже даже миниатюрной Принцессы. Накинутый на плечи черный плащ скрывал щуплое тело и узкие плечи – левое чуть выше правого.

– А ты сильная, – сказал мальчик. – Опять пришла. Как ни стараюсь – ты приходишь, снова и снова

– Опять? – непонимающе спросила Принцесса. – Это мой замок. Мой город, и я требую его по праву.

– Да брось, – устало перебил ее мальчик. – Ты каждую ночь приходишь. И требуешь. И уходишь ни с чем. Ничего, недолго ждать осталось.

– Чего ждать? И вообще, ты кто такой? – она вновь сжала кулачки и сделала шаг вперед. – Дай войти, немедленно!

– Извольте, Принцесса.

Мальчик изящно поклонился и сдвинулся в сторону.

– Я-то пропущу. А вот они…

Девушка заглянула за дверь и тотчас же, судорожно вздохнув, отшатнулась.

В голове ее билась одна мысль: «Только бы не закричать. Только бы не закричать. Я принцесса, папа всегда говорил мне, что я должна быть сильной».

– Что, крысы? – участливо спросил собеседник. – Боишься? Я не боюсь. Я научился с ними жить. Пройдет время, и ты научишься. Или сама станешь одной из них. Говорю же, недолго осталось.

– Откуда их столько?

– Сам не знаю. Живут они здесь. Вообще-то, говорят, некоторые люди, ну, те, что любят в темноте обделывать свои грязные делишки, так вот, такие люди становятся крысами. Сначала по ночам, а потом – навсегда. Я, правда, не очень-то верю в эти сказки. Видишь, сколько их тут? Неужели у нас в городе так много плохих людей? Нет, не может быть, жители наши – сама добродетель, они не могут быть крысами.

Он помолчал и добавил:

– А с другой стороны, окажись это правдой… Ты хотела бы править, – он мотнул головой, указывая на серое полчище, шевелящееся гигантским бархатным ковром, – ими? А что? – он подмигнул девушке. – Ты – Принцесса. Я – Принц. Мы с тобой поженимся и станем Королем и Королевой Крыс.

– Нет! – выкрикнула Принцесса.

Ее крик гулким эхом отразился от стен, полетел над спящим городом – нет-нет-нет – и люди ворочались в своих постелях. Только этого недостаточно было, чтобы их разбудить.

– Я не хочу жить среди крыс! Я хочу быть человеком! Жить среди людей!

– Боюсь, не выйдет, – участливо покачал головой Принц. – Ведь это не люди. Это крысы, девочка. Крыс не победишь, просто открыв им их собственное истинное лицо. Сказав им, что они – всего лишь колода карт. Каждый из нас в душе немного крыса, девочка. Мы всегда не прочь что-нибудь скрысить, кого-нибудь загрызть. Лучше – стаей на одного.

– Не может быть, – она уже не кричала, просто шептала едва слышно. – Неправда! Все ты врешь!

– Да ну? – фальшиво удивился мальчик. – Поверь мне, людей, в душе которых не гнездится крыса, просто не существует.

– Откуда тебе знать? Вот мои папа и мама…

– Твой папа, – перебил Принцессу ее странный визави, – семь лет назад ездил в командировку. В город Гурканск. И три года назад туда ездил. У него там женщина. И ребенок от нее. Они, кстати, твоего папу любят, и папа всерьез подумывал о разводе. Как тебе такие новости?

– Не верю!

Принцесса сильно-сильно сжала кулачки.

– Не верю тебе! Вот ни на капельку!

– Мама, – безжалостно продолжал Принц, – в прошлом году проиграла казенные деньги на игровом автомате. Не очень большие, но для вашей семьи вполне серьезные. Всем сказала, что у нее вечером отобрали сумочку двое грабителей. Она очень боялась, что милиция выяснит, как все было на самом деле. Впрочем – обошлось. Видишь, как интересно. А я ведь еще много любопытного могу рассказать. И про тебя тоже. Помнишь, недавно Саша Чернобаев пригласил Катю Мамонову в кино? Тебе очень не хотелось, чтобы их свидание состоялось, на Сашу у тебя свои планы были. Напомнить тебе, что ты сделала, девочка?

– Замолчи, – выдохнула Принцесса. – Замолчи! Замолчи!

Мальчик только рассмеялся ей в лицо.

– Позвонила Чернобаевым домой, так? Трубку взяла Сашина мама, она не знала Катиного голоса, и ты от ее имени попросила передать Саше, что Катя никуда с ним пойти не может. И вообще просит не лезть в ее личную жизнь. Так было?

Девушка ничего не ответила, часто-часто смаргивая слезы.

И вдруг с площади донесся дробный перестук. Словно кто-то шел по брусчатке в деревянных башмаках, четко впечатывая шаги в камень.

– Не радуйся! – поспешно сказал Принц. – Он тебе не поможет. Раньше не мог – и теперь не получится.

– Кто это? – удивленно спросила Принцесса.

– Ты не знаешь? Ну, тогда тем более неважно.

Рыцарь распахнул дверь и, тяжело дыша после долгого подъема по лестнице, ввалился в обиталище Волшебника.

– Принцесса! – выдохнул он. – Я… Мы должны помочь ей.

– Как? – бессильно спросил старик.

– У меня есть шпага.

– Ты уверен, мой юный друг? Ну-ка, достань ее из ножен.

Рыцарь выхватил клинок. Тот оказался неожиданно легким – не сталь, дерево. Детская игрушка. Бессмысленная. Бесполезная. И он сам – с таким оружием – бессмысленный, бесполезный, беспомощный.

– Да, еще, – глухо пробормотал Волшебник. – В зеркало взгляни. Только предупреждаю сразу: то, что ты там увидишь, тебе не понравится.

Рыцарь на негнущихся деревянных ногах направился к висящему в углу старому запылившемуся зеркалу.

На него глянуло чудовище с непропорционально большой квадратной головой, выпученными глазами, а зубы… Зубы могли свести с ума кого угодно, крепкие, белые, огромные.

– Кто это?

– Ты, – едва слышно отозвался старик. – В таком виде и такой шпагой трудно сражаться с крысами, не правда ли? Но зато орехи ты грызешь на пять с плюсом. Уж в этом-то я уверен.

– Но ты же волшебник. Сделай хоть что-нибудь!

Рыцарь даже не просил – он умолял. Старик понимал это, и ему было невообразимо стыдно. За то, что он такой старый. За то, что он не ничего не может. За то, что ему кажется, что он что-то может – и не делает ничего, чтобы обратить догадку в реальность.

– Это было так давно, – пробормотал он. – Драконы… Великаны – людоеды… Усмирял землетрясения, да. Укрощал ураганы. Мирил рассорившихся влюбленных. И не ухмыляйся так, это тоже, знаешь, непростой труд. Но это все мелочи по сравнению с крысами. Крысы такие живучие… Говорят даже, что, если случится ядерная война, выживут только они. Да еще тараканы.

Рыцарь поник головой. Тяжеленной. Уродливой.

– И что? – еле слышно спросил он. – Выхода нет? Каждую ночь она приходит туда, и все без толку? Это же ее город!

– И твой тоже. И мой. И – их. Им город принадлежит точно так же, как нам с тобой. Вопрос только в том, кто сильнее.

– Неужели сильнее – они?

– Такое тоже бывает, мой юный друг. Приходится отступать. Сдавать веками удерживавшиеся позиции. Складывать шпагу к ногам победителя. Жить на коленях. И все это – без малейшей надежды на то, что однажды настанет время подняться с колен и вернуть утраченное. Это жизнь, – старик опустил глаза, не в силах терпеть пронзительного взгляда Рыцаря.

– Ты правда не можешь помочь? Ну? Только честно!

Это был удар ниже пояса. Волшебник, шаркая ногами в пушистых тапочках, проковылял к притулившемуся в углу старенькому аквариуму.

– Вот, – он бездумно провел пальцем по пыльному стеклу. – Для себя берег. Но если ты хочешь, чтобы я ответил честно… Забирай.

– Что это? – удивленно спросил Рыцарь.

– Золотая Рыбка. Я ее на черный день оставлял. Сейчас не черный, конечно, – он сцепил ладони на затылке. – День, когда власть берут крысы – он, наверное, серый.

– И что? Она правда…

– Да, – просто ответил старик. – Правда. Она последняя. Других нет. И желание у нее – тоже последнее. Это последняя Золотая Рыбка на Земле. А я – последний Волшебник. Знаешь, мой юный друг, почему одни люди могут творить чудеса, а другие – не могут? Тут все просто. Волшебниками становятся особо удачливые рыбаки. Те, которым попадаются Золотые Рыбки. Но теперь все. Конец. Их больше нет. И когда Золотая Рыбка исполнит последнее желание, чудес на Земле больше не будет. Никогда. Но я отдам ее вам. Не хочу быть собакой на сене.

С каждым словом Волшебник говорил все тише, пока, наконец, не понял, что шепчет что-то неразборчивое, слышное лишь ему одному. Но Рыцарь его и не слушал. Он уже торопился к замку, чтобы сказать Принцессе: мы победим, потому что я нашел верное средство.

– Я могу это сделать, – Золотая Рыбка взболтнула плавниками. – Только не буду.

– Почему? – чуть не заплакала Принцесса.

– Потому что я выполню твое желание – и умру. Оно у меня последнее, понимаешь. Как последний патрон в обойме.

– Дура ты, – сказал Рыцарь. – Дура, потому что рыба. Солдат оставляет последний патрон для себя, чтобы не попасть в плен. Чтобы застрелиться, когда нет другого выхода. А тебе оно зачем, твое последнее желание? Ты живешь, чтобы исполнять желания, и больше в тебе нет никакого смысла.

– Сам дурак, – беззлобно отозвалась Рыбка. – Тебе жить нравится? То-то же. Вот и мне – нравится. Я много слышала, как вы, люди, говорили: как здорово жить для других, быть кому-то нужным, торопиться на зов, спешить на помощь… Дудки. Враки. Надоело. Набегалась. В смысле, наплавалась. Я для себя пожить хочу, понимаешь? Со своими простыми рыбьими радостями. Чтобы никто меня не дергал, не просил: Рыбка, сделай то, Рыбка, сделай это.

– Да какие у тебя радости?! – повысила голос Принцесса. – Ты же рыба!!!

– Вам, людям, не понять нас, рыб, – гордо заявила ее собеседница.

– Но кто-то же должен жертвовать собой, – вступил в разговор старик.

– Вот пусть кто-то и жертвует. А я не хочу.

Рыцарь повернулся к Волшебнику.

– А как же вы раньше ее заставляли желания выполнять?

Старик только развел руками.

– А раньше она таких демонстраций не устраивала. Выполняла – и все тут. Наверное, когда запас желаний побольше был, она их и не жалела. А теперь вот зажадничала. Опять же, жить ей хочется…

– Жить… – угрожающе пробормотала Принцесса. – Жить, говоришь? Ладно, устрою я тебе жизнь с рыбьими радостями. Извините, Волшебник, а где у вас сковорода?

– Эй! – встревожилась Рыбка. – Это еще зачем?

– Есть хочу, – заявила Принцесса. – Толку от тебя нет, так хоть наемся.

– Меня нельзя жарить!

– Это мы сейчас проверим.

– Точно, – добавил Рыцарь. – Так и так помрешь! Так что лучше выполняй желание, хоть пользу принесешь напоследок!

– И вам не стыдно? – возмутилась Рыбка. – Строить свое счастье ценой моей жизни?

– Наверное, – откликнулась Принцесса, – мы и на самом деле немножечко крысы. И не боимся испачкать белые перчатки.

– Я думаю, – поддержал Рыцарь, – что есть победы, для которых одна слезинка невинного ребенка – не такая уж высокая цена. Некоторые цели оправдывают некоторые средства.

– Ну хорошо, уговорили, – пошлепала губами Рыбка. – Загадывайте.

– Ой, как здорово, – Принцесса захлопала в ладоши. – Волшебник, не надо сковороды. Рыбка, мы хотим победить крыс и живущего в замке мальчика, чтобы освободить город.

– Отлично. Принято к исполнению

Рыбка медленно опустилась ко дну аквариума и принялась неторопливо плавать кругами.

– И? – спросил Рыцарь.

– Что «и»? – рыбка вернулась к поверхности воды. – Когда вы хотите победить? Как вы собираетесь это сделать? Вы же ничего об этом не сказали, глупенькие! Так что победу я вам обещаю. А вот в какое время и каким образом – тут уж не знаю. Извините.

– Я поняла, – вдруг сказала Принцесса. – Бежим! Быстрее!

Ночь стремительно заканчивалась, и Принцесса торопилась, как могла, но так непривычно было бежать босиком по холодной мостовой. Да и Рыцарь на своих деревянных ногах еле поспевал за ней. Но они, все-таки, успели.

– Вернулись, – насмешливо заметил мальчик. – А смысл?

– Есть смысл, не беспокойся, – спокойно ответила Принцесса. – Потому что я поняла, кто ты.

– Да? И кто же?

– Ты – моя крыса.

– С чего ты взяла?

– Потому что это сон. Только во сне человек может на самом деле выглядеть как крыса. Только во сне крыса может на самом деле обернуться человеком. Никто не может испугать меня страшнее, чем я сама.

– Предположим, что это так, – уголком рта Принц наметил улыбку. – И что тебе дает это знание?

– То, что я тебя убью.

И Принцесса шагнула вперед и вцепилась руками в тонкую и странно холодную шею мальчика.

Он захрипел, схватил девушку за запястья и попытался оторвать от себя. Но руки Принцессы, зажмурившейся от страха, от внезапного осознания того, что же на самом деле она творит, впились намертво, и большие пальцы давили, давили, давили… В выпученных глазах мальчика отражалась луна. Не в силах справиться со своей противницей, он упал на колени.

Тогда вперед двинулись крысы. Серое войско неслышно выплеснулось из замка на площадь, наводнением, всемирным потопом потекло на помощь своему Принцу. Но перед ними встал Рыцарь, разя налево и направо деревянной шпагой. Крысы бешено рвались вперед, пытались зубами ухватить клинок, разгрызть дерево. Однако в этом безумном сне дерево оказалось вдруг тверже стали. Зубы грызунов ломались, и крошились, и сыпались осколками, и не могли причинить игрушечной шпаге ни малейшего вреда.

Тело мальчика рухнуло на брусчатку. Он дергался, извивался, сучил ногами, а опустившаяся на колени Принцесса, не замечая ничего вокруг, боясь открыть глаза, продолжала изо всех сил давить…

Пока кто-то не похлопал ее по плечу.

– Хватит, – негромко сказал Рыцарь. – Перестань. Он умер. Крысы бегут. Прячутся. Мы победили. Все кончено.

Наискосок через площадь, шаркая по выглаженным временем булыжникам, к ним брел Волшебник.

– Она умерла, – шептал он.

– Все будет в порядке, – попытался ободрить его Рыцарь, одной рукой обнимая за плечо всхлипывающую и вздрагивающую замерзшими голыми плечами Принцессу.

– Сказки кончились, – не слушая его, бормотал старик. – Чудес больше не будет.

– Честно говоря, – тихо, чтобы его слова не достигли ушей Волшебника, проговорил Рыцарь, – ты могла победить и без Золотой Рыбки.

– Или не могла, – возразила Принцесса. – Теперь мы никогда не узнаем.

Уже не первую неделю небо скрывали тучи, похожие на грязную, скомкавшуюся вату. Уже не первую неделю в городе шел снег. Валил, не переставая, настойчиво укрывал землю плотным покрывалом, выводя из себя матерящихся дворников, которые и прежде никогда не были образцом терпения. Этот снег напоминал излишне заботливых родителей, внимательно следящих за тем, чтобы спящий малыш, не дай бог, не замерз, и каждое мгновенье подтыкающих одеяло. Утром, днем, вечером повисшая между небом и землей снежная пелена бесила уставших от выкрутасов природы водителей, и они до боли в глазах вглядывались в колышущееся в свете фар марево. От светофора до светофора теснились пробки, и перекличка автомобильных гудков напоминала перебранку базарных бабок.

Серое месиво завалило тротуары, снег прибывал быстрее, чем его успевали убирать. Уткнув глаза в землю, прикрывая лица от колючих снежинок, которыми щедро одаривал ветер, прохожие упорно продвигались вперед. Утром – на работу, в школу, в детский сад. Вечером – домой. Утром – на работу, в школу, в детский сад. Вечером – домой. Утром – на работу…

Нарастала пустая унылая злоба. Копилась промозглая усталость. Все больше становилось холодного отстраненного раздражения. Сквозь мельтешащую перед глазами рябь люди вглядывались друг в друга, не узнавая, кто же идет рядом с ними.

Но однажды это закончилось. Солнце разорвало пелену туч, несколькими особенно бесцеремонными лучами ухватилось за края прорехи и раздвинуло ее еще шире. По – зимнему сухой ветер раскидал клочья туч в стороны, разыгрался, отбрасывая остатки затянувшего небеса покрывала дальше и дальше, и показал, наконец, забытую синеву. Заметно похолодало, но это были честные зимние морозы.

Может быть, в городе не стало больше любви, доброты и тепла. Но меньше было теперь лжи, хамства, подлости, косых взглядов, перешептыванья за спиной…

Сухощавый, давно небритый дед в мышастого цвета пальтишке и сдвинутой набок синей шапке-«петушке», вышедшей из моды тогда, когда он был заметно моложе, смахнул рукавицей снег с парковой скамейки и присел на краешек. По узкой тропинке, которая по косой делила парк на две неровных части, медленно брели, держась за руки, парень и девушка. Они разговаривали, торопливо, сбивчиво, не давая друг другу закончить фразы, и некоторые слова долетали до ушей деда.

– Я болела, Сашка… Мама говорит, ни один врач не мог…

– Да-да, меня к тебе не пускали…

– Такие сны, ты не поверишь… Так страшно, я боялась уже, что не очнусь… Что они – навсегда.

– Сны?

– Да… И крысы… Каждую ночь – крысы.

– Но ведь теперь-то все хорошо?

– Конечно! Я проснулась сегодня и поняла – все кончилось!

Продолжая разговаривать, они уходили все дальше и дальше.

Дед улыбался.

Несмотря ни на что – улыбался.

 

Вера для экзорциста

– Шеф, скажите, – вкрадчиво начал я, – и чем же я так провинился перед вами?

– Провинился?

Мсье Леблан, директор нашей фирмы, неторопливо снял с крючковатого носа маленькие очки в золоченой оправе. Старательно вытерев их белоснежным платком, он пристально посмотрел на меня, так и не вернув очки на место. При этом взгляд его отнюдь не походил на взгляд близорукого.

– Почему же «провинился», мальчик мой?

Мсье Леблан любил играть по отношению к сотрудникам роль заботливого папочки. При этом многих подчиненных директор отнюдь не превосходил возрастом, и со стороны смешно выглядело, когда Леблан, которому стукнуло пятьдесят четыре, общался, например, с семидесятитрехлетним бодрым старичком Мишелем Дюбуа, или консьержкой мадам Сонье, недавно отметившей восемьдесят шестой день рождения, но упорно отказывавшейся покидать свой пост.

– Наоборот, Серж, ты – один из лучших, ты достоин большего, чем рядовой экзорцист, и, будь уверен, в списке претендентов на премию по итогам года ты будешь стоять на первом месте.

– Но почему тогда вы заставляете меня работать в рождественские праздники?

Мсье Леблан поставил на стол острые локти, сцепил пальцы, водрузил на них подбородок и с хитрым прищуром сказал:

– Потому что я хочу дать тебе шанс, мальчик мой. Задание, которое, если ты с ним справишься, может стать легендой. После которого о тебе заговорят. И тебя ждет повышение, Серж, в перспективе – до начальника отдела. Ну как?

Директор довольно улыбался. Можно было бы использовать старое, навязшее в зубах сравнение с котом, вылизавшим дочиста банку сметаны, но для пушистого домашнего любимца мой начальник был слишком худ.

– А что будет, если я не справлюсь?

– Ничего, мальчик мой, – ухмыльнулся директор.

– Совсем ничего? – осторожно поинтересовался я.

– Совсем, – подтвердил мсье Леблан. – Совершенно ничего не будет – ни премии, мальчик мой, ни повышения. Забудешь ты об этом ой как надолго. Ну как? Согласен?

Мне осталось только спросить:

– Что за задание?

И когда директор мне ответил, я решил, что мсье Леблан рехнулся.

Но он посмотрел на меня своими добренькими глазками и ласково поинтересовался:

– Наверное, мальчик мой, ты думаешь, что я сошел с ума, если принял такой заказ?

Я помотал головой.

– Да ладно, знаю, что думаешь. Но эксперты утверждают, что это возможно. Так что – действуй, Серж. Все в твоих руках.

И я поднялся из уютного мягкого кресла и покинул директорский кабинет.

– Я в тебя верю, мальчик мой, – услышал я, закрывая за собой дверь

Да, мсье Леблан задал задачку! Я сходил в экспертный отдел, выслушал от наших яйцеголовых пространные речи, сплошь состоящие из головоломных терминов. Редкие человеческие слова, проскакивающие (скорее всего, по ошибке) в рассуждениях умников, были, в основном, такие: «мы предполагаем», «хотелось бы надеяться», «по нашим ожиданиям». В общем, ничего они точно не знали, но на мысль меня натолкнули. И я пошел в библиотеку, сидел там допоздна, потом набрал книг на дом – сколько смог унести.

Дома я первым делом позволил ссыпаться на пол стопке книг, которую держал снизу обеими руками и прижимал для надежности подбородком, разделся и позвонил маме. Я с ней давно не живу, но каждый год в отпуск обязательно езжу в гости.

– Здравствуй, мама, – сказал я, услышав в трубке родной голос.

– Привет, сынок. Как дела? Не женился еще? Не собираешься?

Ох уж эти мамы. Как будто на свете нет других серьезных дел.

– Нет, мама, как-то не получается. Когда-нибудь – обязательно, а пока что не выходит.

– Внуков хочу, – безапелляционно заявила мама. – Ты не знаешь, что это такое: дети есть, а внуков нет. Ты заставляешь меня страдать, сынок. Не стыдно?

– Стыдно.

– Эх… Не чувствуется искренности в голосе, Серж.

Вот такая у меня мама: любит ставить себе цели и достигать их. Вынь ей и положь жену и внуков.

Мы еще поболтали о том, о сем, я рассказал ей о задании, полученном от мсье Леблана, мама поохала и поахала, но в конце сказала:

– Ты справишься. Я в тебя верю, сынок.

На этом мы и попрощались.

Наступило первое декабря, и вокруг веселился Париж, готовясь к встрече Рождества. Мало кто сейчас помнит, что все эти елки и Санта Клаусы появились у нас не так давно: их занесли американцы, высадившиеся в Нормандии в сорок четвертом. До сих пор во многих домах елку не увидишь – по старинке висит где-нибудь веточка омелы. Вот и над дверью того особнячка, к которому я подъехал сейчас на своем стареньком автомобильчике, пристроился целый венок. Здесь явно помнят традиции. Наверняка, двадцать пятого декабря здесь будет ревейон, устроенный точь – в-точь как положено, как его устраивали предки хозяев особняка и сто, и пятьсот лет назад. Будет рождественское полено, и, думаю, не только в виде привычного рулета, поставленного на стол. В этом доме, голову даю на отсечение, будет настоящее полено, его польют горячим маслом и вином и сожгут в настоящем камине. Не может быть, чтобы здесь не нашлось камина. Подозреваю, что он тут еще и не один.

Вот с такими мыслями я выбрался из машины, с удовольствием примял начищенными туфлями тонкий слой снега, выпавшего сегодня ночью. Теперь, когда тротуары и крыши побелели, я готов признать то, что творится вокруг, зимой. Иначе можно считать декабрь последним месяцем осени.

Я взялся за ручку дверного молотка и несколько раз постучал.

Дверь распахнулась почти мгновенно. Миловидная горничная улыбнулась мне и спросила:

– Мсье Делю?

– Да, – улыбнулся я в ответ – Можно просто Серж.

– Нельзя, – покачала она головой. – Есть правила, знаете ли.

– Тогда давайте я приглашу вас в ресторан. Или там вы тоже станете соблюдать правила?

– Может быть, и нет, – она снова улыбнулась и задорно сверкнула черными глазами. – Но, мсье Делю, вы не забыли, что пришли не ко мне, а к мадам Дезар? Она ждет вас в библиотеке.

– А вы меня проводите, милая…? – я сделал паузу в конце фразы, ожидая, чтобы девушка назвала себя.

– Меня зовут Жанна, – она помедлила чуть-чуть и добавила, – Серж. Давайте свое пальто и пойдемте вот сюда. Направо, и дальше по коридору.

Библиотека была небольшой, однако книги, заполнявшие полки, дышали стариной. Я не специалист, но по одному взгляду на темные корешки с золотым и серебряным тиснением было ясно: эти тома в большинстве своем были изданы в те времена, когда книги делались основательно, не чета нынешним покетбукам, разваливавшимся по мере прочтения. Пыль с полок была стерта, в некоторых книгах торчали закладки, так что создавалось впечатление, что библиотекой действительно пользуются по назначению

А еще здесь был камин, невысокий, с изящной решеткой. В нем лежали настоящие дрова и, наверное, когда они горели, то исходящий от них жар совсем не походил на искусственное тепло замаскированных под камины электрических обогревателей.

За рассматриванием книжных полок и камина я чуть не забыл про ожидавшую меня мадам Дезар. Но она напомнила о своем присутствии тихим покашливанием.

– Прошу меня простить, мадам, – поклонился я.

– Присаживайтесь, мсье Делю, – мадам Дезар указала на кресло.

Кресло тоже было примечательным – глубокое, с бархатной обивкой, покоилось оно на ножках, выполненных в виде львиных лап.

– Обсудим дела, мадам. Думаю, вы понимаете, насколько серьезный заказ вы сделали, потому что без внесения аванса мсье Леблан с вами и разговаривать бы не стал.

– Конечно, понимаю, – ответила мадам Дезар, миниатюрная женщина лет тридцати пяти. Я прочитал досье, готовясь к визиту: ее муж, пожилой небедный хозяин сети магазинов, торговавших косметикой, год назад умер, оставив вдове кругленькую сумму и успешный бизнес. Еще она воспитывала сына, из-за которого, собственно, я и находился здесь. – Что вы предлагаете, мсье Серж? Мне отрекомендовали вас как выдающегося специалиста в своей области, я готова положиться на ваш опыт.

– Ну, – улыбнулся я, – возможно, мсье Леблан немного преувеличивал, когда описывал мои подвиги. Тем не менее, я кое-что придумал.

И я принялся посвящать мадам Дезар в тонкости своего плана.

Она порывалась спорить, и мне пришлось нелегко – эта дама явно держала подчиненных в ежовых рукавицах и твердою рукой правила своей маленькой косметической империей. Но мне удалось выдержать этот бой, выдержать – и выиграть. Хозяйка особняка безоговорочно приняла мои условия.

– Я в вас верю, мсье Делю, – сказала она, прощаясь.

Вечером мы с Жанной, как и договаривались, отправились в ресторан. Есть у меня любимое заведение, маленькое, чистенькое, с демократичными ценами и приятным обслуживанием. В полумгле небольшого зала таинственно мерцали тонкие свечи, роняя капли стеарина в бронзовые канделябры, негромко играла медленная музыка, на крохотной эстраде кружились в танце две пары. Выяснив, что Жанна вообще не пьет вина, я ограничился кофе, мы медленно смаковали чудесный напиток, перебрасываясь ничего не значащими фразами.

– Скажите, Серж, – вдруг спросила девушка, – вы ведь правда собираетесь справиться с этим делом?

– А вы сомневаетесь? – недоуменно спросил я.

Наматывая на палец локон длинных черных волос, она прошептала:

– Но это же… Это так сложно, разве нет? Никто раньше не брался за такое?

– Кто-то должен быть первым, – сказал я и подмигнул Жанне. – Почему бы не я?

Как-то само собой получилось, что после ужина мы поехали ко мне.

Утром, торопливо собравшись на работу, Жанна чмокнула меня в щеку и, нежно обвив руками мою шею, прошептала на ухо:

– У тебя все получится, дорогой. Я в тебя верю.

До шестого декабря оставалось всего несколько дней.

Я приехал к мадам Дезар через несколько часов после расставания с Жанной. При новой встрече девушка вновь вела себя, как будто мы не были с ней знакомы, но я чувствовал, что она едва сдерживает желание броситься ко мне с поцелуями. Отдав ей пальто, я прошел в детскую, чтобы познакомиться с Полем.

– Здравствуй, Поль, – приветствовал я мальчика.

– Здравствуйте, мсье Делю, – ответил он, кивнув русой головой.

Он смотрел на меня с неподдельным интересом. Еще бы! Наверное, весь вчерашний вечер, пока мы с Жанной наслаждались обществом другу друга, мать рассказывала ему про меня, расписывая в красках мои достижения.

– А это правда, что вы – лучший экзорцист в мире?

– Конечно, правда, – ответил я со всей серьезностью, на которую был способен.

– И вы прогоните от меня Пер Фуэтара?

– Несомненно, Поль. Раз уж я взялся за эту работу, то я его к тебе и близко не подпущу.

– Я так не хочу, чтобы он меня наказал розгами, – доверительно сообщил мне Поль. – Мама всегда говорила, что бить детей – варварство, и даже волшебные существа не имеют на это права.

– Я согласен с твоей мамой. Не хочу знать, что ты натворил такого, что Пер Фуэтар решил явиться к тебе лично – он ведь выбирает одного ребенка на всю Францию – но нет ничего хорошего в том, чтобы наказывать детей розгами.

– А правда… – начал было новый вопрос Поль.

– Правда, правда, – рассмеялся я. – Собирайся, Поль, поедем со мной, посмотришь, как проводят экзорцизм.

Радости мальчика не было предела. Он слушал меня так, как, наверное, никогда не слушал своих родителей, делал все, что я ему велел, кивал с серьезным видом, соглашался со мной и ловил жадно каждое мое слово.

– А сначала мама хотела отправить меня в Германию, к папиным родственникам, – задумчиво сказал он, сидя на заднем сиденье моей машины и глядя в окно. – Она сказала, что вы ей запретили.

– Так и было, – откликнулся я, внимательно следя за тем, что творится на дороге.

– А почему?

– Просто, Поль, когда Пер Фуэтар приходит к тебе домой, то в первую очередь он приходит именно к тебе. Понимаешь? Неважно, где ты, как ты стараешься спрятаться от него. Играет роль только то, что он идет к тебе, куда бы ты от него не скрылся. Ну уехал бы ты в Германию? Тогда к тебе явился бы не Пер Фуэтар, а его родственник Кнехт Рупрехт. Поверь мне, никакой разницы.

– Опять розги? – понимающе спросил мальчик.

– В самую точку, – ответил я. – Кстати, мы приехали.

Задание, на которое явились мы с Полем, было несложным (но зачем ему было знать об этом, как и о том, что нас страховала, оставаясь до поры до времени в укрытиях, целая бригада экзорцистов?). Мы прошли в квартиру, в которой проживала пожилая семейная пара, страдавшая от проделок беспокойного полтергейста, жившего в кухонном шкафу, а последнее время порывавшегося переселиться в холодильник.

Хозяйка ахала, хозяин хватался за голову, а я прошел на кухню и занялся своей работой. Поль восхищенно следил за мной.

Работа экзорциста очень проста. В этой борьбе между человеком и изгоняемым сверхъестественным существом есть только одно оружие – вера. Мы верим в них и даем им силу. А они верят в нас и тем самым тоже делают нас сильнее.

Потому что и нам, и им трудно не верить в то, что реально существует.

Чем больше людей верит в какое-либо существо, тем сложнее с ним справиться. Иначе, подозреваю, христиане давно расправились бы с Дьяволом – нашли бы умелого экзорциста и отправили его в Преисподнюю. Но чтобы лишить хозяина Ада силы, нужно, чтобы как можно больше людей перестало в него верить, а для церкви это неприемлемо.

Между прочим, когда в пятьдесят первом году католики-фундаменталисты сожгли чучело Пер Ноэля перед Дижонским собором, они надеялись тем самым ослабить веру в людей в этот, по их мнению, языческий символ. Но Пер Ноэля так просто не проймешь, слишком многие в него верят, несмотря ни на что.

Полтергейст на кухне был хлипким противником. Пообщавшись с ним, я быстро убедил его покинуть дом и переселиться в специальный питомник для духов, который находился в подвалах нашей фирмы. Кто-то скажет, что это сродни жизни в тюрьме, но лучше уж так, чем быть навеки уничтоженным. Наши специалисты (и я в том числе) не раз убеждали буйных духов в том, что они – ничтожества, лишенных даже капли силы – и они попросту умирали, когда мы разрушали их тела. Да-да, с помощью мечей, пистолетов, осиновых кольев и так далее. Как говорится, святым словом и пистолетом с серебряными пулями можно добиться больше, чем одним только святым словом.

Победой над кухонным полтергейстом я буквально очаровал Поля.

Когда вечером шестого декабря Поль укладывался спать, он негромко сказал мне:

– Я верю в вас, мсье Делю.

Было тихо.

За окном светила серебряная луна, качали черными ветвями дремлющие деревья, неторопливо падали хлопья снега. Поль тихо сопел в своей кроватке, укрывшись одеялом с головой. Меня тоже клонило в сон, но я из всех сил сопротивлялся этому, сидя в кресле в углу.

С едва слышным шорохом посреди комнаты возник силуэт, затем – другой. Силуэты задрожали, налились осязаемостью. Это были двое мужчин, одетых в одинаковые красные пальто, первый взгляд на их лица наводил на мысль о близнецах, хотя один постоянно улыбался, а рот другого был упрямо сжат, глаза одного лучились добротой, при том, что во взоре другого читалось вечное недовольство. Один в руках держал красный мешок, другой сжимал пучок розог.

– Вот он, – хрипло сказал тот, что с розгами. – Сейчас я сделаю свое дело, а потом – так уж и быть – дари подарки.

– Только поторопись, – сказал первый, – время идет, а мне сегодня еще многое надо успеть.

– Договорились, – сказал человек с розгами и шагнул в кровати. – Эй, парень, просыпайся.

Поль заворочался, высунул голову из-под одеяла, протирая ладошками сонные глаза.

Пора было вмешаться. Я покинул свое кресло в углу и сказал:

– Эй, там! Полегче!

Головы новоприбывших повернулись в мою сторону.

– А ты вообще кто? – спросил человек с хриплым голосом и розгами. – Ты понимаешь, во что вмешиваешься?

– Вполне понимаю, – спокойно ответил я. – Ты – Пер Фуэтар, это – Пер Ноэль, и прежде, чем он подарит мальчику подарки, ты хочешь выпороть этого мальчика розгами за то, что он плохо вел себя в течение года. Ну а я собираюсь не дать этому произойти.

Пер Ноэль хлопнул в ладоши, и под потолок взмыл сияющий шар, заливший комнату серебристым сиянием.

– Любопытно будет посмотреть, – улыбнулся он, – как это у тебя получится.

– Глупец, – проскрежетал зубами Пер Фуэтар, – такого быть не может.

– Ну почему же? Скажи мне, чем так провинился Поль?

– Сейчас посмотрим, – рука Пер Фуэтара скользнула в карман пальто, извлекла оттуда очки и нацепила их на нос. Другой рукой любитель пороть мальчиков вынул из внутреннего кармана какую-то бумагу.

– Так, так, – бормотал он. – Где оно… А, вот оно. Он виноват в том, что таскал за косу девочку, с которой сидел на одной парте, побил мальчика с соседней улицы и дважды воровал с кухни пирожные.

– Неправда! – осмелился подать голос Поль. – Для себя я один раз пирожные таскал! Второй раз я взял для Нелли… Ну, которую я за косу дергал! А то она так расплакалась…

– И что, вот из-за этих мелочей вы и пришли? – недоуменно спросил я. – А что, другие мальчики не дергают девочек за косички? И не дерутся?

– Такой год выдался, – пояснил Пер Фуэтар. – Все ведут себя тише воды, ниже травы, а ваш Поль – вот, отличился

И Пер Фуэтар шагнул вперед, поднимая руку с розгой.

– Видишь ли, незнакомец, – сказал он, – все они в детстве такие миленькие, все их жалеют, а потом как вырастут – так чего-нибудь натворят. Гитлер, кстати, тоже сначала в солдатики играл. Так что лучше наказать один раз как следует – а потом горя не знать. Что вам не нравится? Я ведь, в сущности – добрый.

– Добрый-то добрый, пробормотал я, – но только доброта твоя какая-то… В кавычках.

И я шагнул навстречу Пер Фуэтару и со всей силы ударил его кулаком в глаз.

Пер Фуэтар отреагировал мгновенно.

Его кулак метнулся к моему лицу и отбросил меня к противоположной стене.

Ох, как больно… Проклятье, голова кружится… Можно ли одним ударом кулака устроить человеку сотрясение мозга? Кажется, да…

Главное, чтобы Поль не понял, как мне плохо. Он должен в меня верить, иначе ничего не выйдет.

Встать, кому говорю!

Цепляясь рукой за стенку, я встал и на подгибающихся ногах направился к Пер Фуэтару.

Но тот не обращал на меня внимания, удивленно ощупывая лицо. Под глазом наливался лиловый синяк.

– Как же так? – потрясенно шептал Пер Фуэтар. – Так ведь нельзя! А если он мне сейчас, скажем, зуб выбьет?

Поль с горящими глазами наблюдал за этой сценой, и я чувствовал, как его вера вливается в меня, помогая стоять прямо и не шататься. Ну, почти не шататься.

Я двинулся к противнику, намереваясь еще раз от всей души врезать ему. Легко бить детей, которые не могут дать сдачи, да? А вот попробуй со мной, за которым – вера мамы, Жанны, мадам Дезар, мсье Леблана, а самое главное – затаившего дыханье маленького Поля. Я не собираюсь уничтожать тебя, нет, вряд ли мне хватит сил даже загнать тебя в наш подвальный питомник. Но вот потянуть время – это другое дело. Пер Фуэтар приходит в одну ночь в году к одному мальчику. Если я продержусь до утра – все, я победил.

Нашему поединку не суждено было продолжиться. Между нами встал Пер Ноэль, примирительно подняв руки.

– Мир, – воскликнул он. – Мир! Зачем омрачать мальчику праздник? Пер Фуэтар, похоже, и на тебя нашлась управа.

– А ты и рад, – буркнул Пер Фуэтар, не прекращая ощупывать лицо. – Дайте зеркало, что ли.

Новый хлопок ладоней Пер Ноэля превратил оконное стекло в зеркало.

– А в следующем году ты опять со мной драться станешь? – угрюмо спросил Пер Фуэтар, разглядывая синяк.

– Если заплатят, – честно признался я. – Но, вообще-то, еще раз повторю: бить детей – нехорошо.

– Умник. Посмотрю на тебя, когда свои заведутся.

– Дети не заводятся, – парировал я. – Заводятся тараканы.

– Пер Фуэтар, время, – Пер Ноэль нетерпеливо постукивал по полу носком ботинка.

– Может, ты без меня пойдешь? А мы тут с господином…

– Делю.

– С господином Делю еще побеседуем, – Пер Фуэтар хищно ухмыльнулся, – о методах воспитания детей.

– Пошли, говорю, – Пер Ноэль с улыбкой потянул его за рукав. – Хватит из себя чудовище строить.

– Слушай, – спросил меня Пер Фуэтар, – а я к тебе в детстве не приходил? С розгами?

– Приходил, – кивнул я. – Было дело.

– То-то ты такой храбрый стал. Точно, это тебе моя наука помогла. Ну ладно, умник. Радуйся, победил. Счастливо.

– До свиданья, – помахал рукой Пер Ноэль и погасил свет.

Ночные гости исчезли.

– Как вы его, мсье Делю! – восхищенно воскликнул Поль. – Раз – и в глаз!

– Давай спать, Поль, – ответил я.

Мне, признаться, было не так радостно, как ему. Голова чертовски болела, омрачая триумф.

Утром, выслушав благодарности мадам Дезар и договорившись с Жанной насчет очередного ужина, я явился на службу, чтобы сделать устный отчет и выпросить у мсье Леблана больничный. Вся фирма, видимо, уже была в курсе того, что случилось: за моей спиной шушукались, провожали завистливыми взглядами.

Когда я вошел в кабинет директора, там уже поджидали журналисты. Увидев их, взявших на изготовку камеры, диктофоны, просто блокноты и ручки, я спросил слабым голосом:

– А это зачем?

– Нужно, мальчик мой, нужно, – довольно ухмылялся мсье Леблан. – Пусть в тебя поверит как можно больше людей. Тебе это еще пригодится.

Смутная догадка принялась терзать мой разум.

– Вы мне дадите новое задание? – осторожно спросил я директора.

– Ну, не сразу, мальчик мой, – мсье Леблан довольно потирал руки. – Сначала – отдыхать, получать премию и тратить ее, готовиться принимать должность начальника отдела. А там – да, есть у меня заказ. Узнаешь – закачаешься! Такие перспективы!

Я и так уже качался, едва держась на ногах.

А мсье Леблан продолжал улыбаться.

 

Дожить до Победы

– Станислав Сергеевич. – Астафьев собрался с духом, глянул в напряженное лицо шефа и твердо закончил: – Станислав Сергеевич, в назначенное время группа Сарычева на связь не вышла.

Шеф молчал. Уперся остекленевшим взглядом куда-то в точку за левым плечом Астафьева и шевелил губами, словно порывался что-то сказать, но никак не мог решить, что именно. Прошло несколько минут. Астафьев молчал тоже, в основном потому, что ему нечего было добавить. Самое главное уже прозвучало. Сарычев, на которого возлагали такие надежды, который мнился золотой рыбкой, способной исполнить любое, самое безумное желание, неожиданно замолчал, хотя за несколько часов до обрыва связи был радостно возбужден и кричал в передатчик, что до цели осталось совсем чуть-чуть и что какой бы зубастой цель ни была, он, Василий Сарычев, еще зубастее. Начальник особой группы докладывал об успехе короткими информативными фразами, однако по его словам чувствовалось, что тот уже ощущает губами вкус близкой победы.

Сарычева тоже можно было понять – несколько месяцев бесплодной работы, метаний, шараханий туда-сюда, осознание унизительной беспомощности, когда гибнут люди, а на тебя возложили задачу сделать так, чтобы это прекратилось, но поделать ты не можешь ровным счетом ничего. И вот наконец группа вплотную подобралась к тому, чтобы решить проблему раз и навсегда, Сарычев – матерый профи, его подчиненные не очень-то уступают ему, готовы что в огонь, что в воду, и за командира, и просто так, лишь бы выиграть. Что же случилось? Неужели умница Василий Константинович непростительно расслабился, не сделав последнего, самого решительного шага, не поставив уверенной жирной точки или, вернее, креста? Впрочем, скорее всего, никто теперь не узнает, что произошло.

Астафьев настолько погрузился в свои мысли, что, когда шеф заговорил, он услышал его лишь с середины фразы.

– …эту тварь, – прошептал Станислав Сергеевич, сжимая кулаки, и тут же мгновенно перешел с шепота на крик: – Эту гадскую тварь!

Рука шефа мелькнула над столом, ладонь нежно обняла горлышко изящного графинчика, пальцы сжались – и вдруг графин взмыл в воздух и разлетелся о стену прозрачными брызгами воды и стекла.

Астафьев даже не пошевелился. За последние месяцы он привык к подобным выходкам начальства, а что до графина, так придет уборщица и наведет порядок. Были проблемы гораздо серьезнее.

– Сам бы убил этого гада, – мечтательно протянул Станислав Сергеевич, лаская пальцами лежащий перед ним карандаш и представляя, наверное, как вонзит его в сердце своего смертельного врага. – Но не могу, Сашенька, не мое это занятие. Для этого и есть такие, как Сарычев и его парни. Ах, какие люди были, Сашенька, какие люди! По ним видно было, что они живут, понимаешь? Они ходили, говорили так, словно сами были жизнью. Как звери на свободе.

– Ларцев был таким же.

– Да, одного поля ягоды, только Ларцев – больной, сумасшедший, по нему психушка плачет, горючими слезами заливается. Понимаешь, Сашенька, мне ничуть не жаль тех, кого он убил, нет, ничуточки. Старый хрыч Басаргин, эта парочка прыщавых юнцов – Ковалев и… как его, Сашенька, забыл?

– Вернер, – услужливо подсказал Астафьев.

– Точно, Вернер. И дурочка эта, Лиза Пантюшева. Их не жалко. А вот за Сарычева обидно.

Карандаш с резким хрустом лопнул в крепких пальцах Станислава Сергеевича, плеснул в стороны щепками, осколками графита.

– Акции падают, Сашенька. Мы скоро разоримся.

– Знаю, Станислав Сергеевич, – кивнул головой Астафьев.

– И что делать? – Станислав Сергеевич метнул в референта тяжелый взгляд исподлобья.

– Не знаю, – твердо ответил Астафьев. – Закрывать контору, продавать все, что можно, спасать то, что еще удастся спасти.

– Так что же, Сашенька, – мучительно простонал Станислав Сергеевич, наливая глаза кровавым бешенством, – так что же, значит, Ларцев, эта сволочь, эта гнида, гадюка, которую мы сами пригрели, он, получается, выиграл?!

Астафьев по своему долгому опыту общения с шефом вдруг понял, что битьем графинов и ломанием карандашей сегодня не кончится. Но был вынужден молча кивнуть, соглашаясь со всем, что сказал Станислав Сергеевич.

Иван Архипыч размеренно скользил на лыжах по вечернему зимнему лесу. Когда лесник выходил из Малаховки, деревья еще не дотягивались ветвями до бледного солнца, а теперь оно с трудом уворачивалось от колючих еловых лап, и синие тени на искрящемся снегу становились все длиннее и темнее. «Ничего, – подумал старик. – Не впервой. Успею до дому вовремя».

Он возвращался по собственной проложенной с утра лыжне. Хорошо, конечно, быть лесником, жить одному в затерянной в чаще избе, подальше от того, что сейчас происходит вокруг. Война не коснулась Ивана Архипыча, махнула своим черным крылом где-то в стороне и унеслась, грохоча гусеницами танков, на восток – враг рвался к Москве. Даже немцев старик, почитай, и не видел. Ему, конечно, пришлось разок сходить в комендатуру, где толстый багроволицый ганс, брызжа слюной и топая ногами, кричал на лесника на ломаном русском:

– Если ты помогать партизанен, мы тебя расстрелять. Понял?

– Понял, – кивнул степенно Иван Архипыч и был отпущен с миром.

Покинув комендатуру, старик подумал, что, будь в округе партизаны, он помог бы им с превеликой радостью. Но как-то вышло, что не нашлось в окрестных деревнях таких, кто ушел бы в леса сражаться против захватчиков.

Серые клубы туч тем временем сползались на небе в единое покрывало, тяжелое, набухшее снегом. Лесник прибавил ходу, хотя уже и чувствовал усталость. Ну да ладно, какие еще его годы!

И вдруг его цепкий взгляд выхватил из привычной картины зимнего леса что-то чужеродное. Лыжня! В стороне от его собственной, за неглубоким оврагом, она вела в сторону избушки Ивана Архипыча. Пусть лесник был уже стар, но зрение сохраняло остроту, дед и теперь был охотником хоть куда, нередко удивляя своей добычей молодежь Малаховки и прочих деревень. Поэтому ошибиться он не мог: вдоль лыжни розовели пятна крови, уже вмерзшей в снег.

Придется сворачивать! Жаль, конечно, что старик не взял с собой ружье, но, судя по лыжне, там лишь один человек, да еще и раненый. Иван Архипыч, беззлобно ругнувшись, обогнул овраг, свернул с проложенной утром лыжни и пошел по следу загадочного гостя.

Солнце еще не успело закатиться за верхушки сосен, оно еще просверкивало красным сквозь разрывы в тучах, когда лесник нашел неведомого лыжника. Тот лежал ничком, неловко уткнувшись головой в подвернутую руку, и не шевелился. Шапка при падении отлетела в сторону, и набегавший с востока ветер ерошил давно не стриженные черные волосы. Отметив, как торчали в стороны носки лыж, которые так и остались на ногах у раненого, дед неодобрительно пробурчал:

– Вишь, как нехорошо. Хоть бы ноги не переломал, не то не вывихнул.

Лежавший его не слышал, а если и слышал, то не подавал виду. Иван Архипыч подошел ближе, не таясь, и окликнул его.

Молчание.

В морозном вечернем воздухе затанцевали первые снежинки. Это было плохо. Это означало, что человека нужно вытаскивать быстрее, пока не поднялась метель. Конечно, до дома уже недалеко. Заблудиться лесник не боялся, но и приятного мало в том, чтобы тащить на себе взрослого мужика сквозь бесконечную мутно-серую пелену густого вечернего снегопада.

Нагнувшись над упавшим лыжником, лесник первым делом вынул его обутые в добротные меховые унты ноги из лыжных креплений, откинул лыжи в сторону и только потом перевернул тяжелое безвольное тело.

И тогда раненый открыл глаза.

– Сарычев, с-с-скотина, – сказал он четко и разборчиво, хотя и глядел невидящими глазами куда-то мимо дедова плеча, в серое-серое небо. – Ну, стреляй, сука, не мучай.

– Погоди, парень, – прошептал лесник, осматривая непонятного лесного гостя. – Не догнал тебя твой Сарычев, не время еще помирать-то. Куда тебя ранило, ты скажи.

Раненый с трудом всмотрелся в лицо старика, заросшее косматой сивой бородой едва не до самых глаз, и как-то удовлетворенно кивнул.

– Значит, не сейчас… – пробормотал он заплетающимся языком. – Руку мне прострелили дед, у плеча. Рана-то не страшная, но крови я потерял… Не жравши три дня, да с пулей в плече много не навоюешь…

Теперь уже Иван Архипыч и сам заметил, что левое плечо лыжника было перехвачено как попало заскорузлой, пожелтевшей от давно засохшей крови тряпицей, наполовину уже размотавшейся. Видимо, раненый перевязывал себя сам, одной рукой, второпях, и толку с такой повязки было – чуть.

– Идти можешь? – на всякий случай спросил он, наперед зная, что услышит.

Раненый слабо помотал головой.

– Извини, дед. Ты бы бросил меня тут. Нам обоим лучше будет, поверь.

В конце фразы голос его стих, превратился в еле слышный свистящий шепот.

– Ну уж нет, парень, – твердо сказал лесник. – Коли до сих пор не помер, так, глядишь, с помощью моей и еще поживешь. Потерпи, я мигом.

Старик сноровисто сбросил полушубок, смастерил из него и лыж раненого волокушу, взвалил бессильно закрывшего глаза лесного найденыша на хлипкое сооружение и впрягся в веревочную петлю. Натянул ее грудью, выругался натужно – и пошел, пошел, прокладывая широкими лыжами новую лыжню, тяжело дыша и стараясь не думать о том, что, если он не поторопится, раненый на волокуше попросту замерзнет.

Обошлось.

Когда Иван Архипыч, выдыхая ртом клубы пара, мгновенно оседавшего на усах и бороде стылым инеем, вывалился на полянку, где стояла его избенка, и оглянулся на волокушу, то увидел, что раненый открыл глаза.

– Зря ты связался со мной, дед… – прошептал он. – Сарычев все равно за мной придет. Он знает, куда я ушел, просто не торопится. Думает, я у него в руках. И правильно вообще-то думает.

– Помолчи, – досадливо шикнул на него лесник. – Силы береги, дурак.

Он обхватил руками раненого и заволок его в дом. Даже в выстывшей за день его отсутствия избе лучше, чем в лесу, – по крайней мере, ветер не гуляет. А сейчас еще старик растопит печь, нагреет воды… Вообще-то было уже поздно, но найденного в лесу следовало спасать.

Иван Архипыч взвалил раненого на топчан, застеленный толстыми цветастыми одеялами, еще одним одеялом и грудой старых ватников и полушубков накрыл сверху. Парень, подобранный в лесу, попытался благодарно улыбнуться, но получилось плохо, он лишь приоткрыл уголок рта, как-то неприятно, хищно.

Вскоре в печи весело заплясали языки пламени, потянуло теплом. Лесник попытался снять с раненого одежду, одновременно рассматривая его лицо.

Вряд ли спасенному было больше тридцати. Грязная, давно не бритая щетина расползлась по впалым щекам и подбородку, серые глаза то откроются, то закроются бессильно. Небольшой шрам на носу.

«Боксер, что ли», – невольно подумал Иван Архипыч. Плечами, кстати, спасенный тоже напоминал спортсмена.

– Тебя как зовут? – спросил лесник, стягивая с раненого грязный ватник, стараясь не потревожить простреленную руку.

– Константин, – откликнулся раненый и тут же зашипел от боли – снять ватник, не тронув раны, не удалось. – Константин я, – повторил он, когда боль в плече унялась. – Ларцев Константин Сергеевич.

– Костя, значит. Ладно, ты три дня не ел, а вот мылся ты когда последний раз, парень?

На холоде запаха не чувствовалось, а в тепле от одежды и белья Кости несло перепревшим кислым многодневным потом.

– Не помню, дед.

– Вшей-то хоть нету? – строго спросил Иван Архипыч.

– Нет. Или просто не чувствую.

– Ну, с божьей помощью, глядишь, хоть этой напасти не будет.

Рана на плече выглядела плохо, но, насколько лесник мог судить, заражения парень не подхватил. Что ж, и на том спасибо. Врача бы сюда, да где его, во-первых, найдешь? А во-вторых, как сделать так, чтобы никто не узнал о том, что доктор зачем-то посещал лесникову избу? Проклятые гансы услышат – мигом решат, что у лесника в доме не меньше чем партизанский штаб собирается.

– Пустую ты работу делаешь, дед, – снова подал голос Константин. – Васька Сарычев – он парень настырный, дело свое крепко знает. Ночью он не придет, ему тоже отдохнуть надо, и Васька понимает, что мне все равно деться некуда. А вот с утра, да по свежему следу…

– Твой след нынче же вечером снегом завалит, – возразил дед, срывая с грязного худого тела пропотевшие тряпки.

– Найдет, – с какой-то нечеловеческой уверенностью пробормотал Костя. – Поверь мне… Как тебя зовут?

– Иван Архипыч я.

– Поверь, Архипыч, этот – найдет. Зря ты впутался, и тебе не поздоровиться может.

– Ты не пугай меня! – прикрикнул лесник. – Мы и так пуганые. Все немецкую, ну, ту, что первая, прошли, а потом еще и гражданскую, до самой Варшавы.

– И обратно? – бледно улыбнулся раненый.

– И обратно, – согласился старик.

Позже, когда вскипела вода, старик осторожно обмыл ослабевшее тело своего неожиданного гостя и попытался накормить его. Руками тот ворочал едва-едва, Иван Архипыч кормил его сам. Ел парень жадно, но сдерживал себя, понимал, что нельзя набрасываться на пищу. Это деду понравилось. «Ведь должен выжить, – неожиданно подумал он. – Рана неопасная, в тепле да в сытости – разве ж я его не выхожу? Вот только этот его Сарычев…»

– Костя, – окликнул он раненого. – Кто тебя так?

Дед пальцем показал на рану, укрытую свежей повязкой.

– Сарычев твой, что ль?

Костя кивнул. Ему говорить – и то было трудно.

– Вообще-то их четверо было. Или даже пятеро. Одного я свалил – это точно. А потом меня зацепило. И патроны кончались…

– Чего вы не поделили-то? – вздохнул лесник.

Что случилось с этим странным парнем? Откуда он взялся тут? В окрестных деревнях да селах молодежь по большей части ушла с отступающей Красной Армией. И почему русские гоняются по лесам за русскими же? Что-то лесник, сидящий в своей глуши даже без радиоприемника, прослушал? Новая гражданская? Да нет, с чего бы? Или…

При мысли об этом Иван Архипыч вздрогнул. Слышал он краем уха о том, что в некоторых деревнях гансы призывают местных мужиков, способных держать оружие, вступать в какую-то ихнюю полицию. Нет, но не может же этот простой русский парень Костя быть фашистским прихвостнем? Или это Сарычев, которого Костя так боится, прислуживает оккупантам?

– Расскажи мне, – мягко попросил лесник. – Почему тебя хотели убить? Что с тобой стряслось?

И тут случилось небывалое – Костя рассмеялся. Получалось это у него плохо и оттого выглядело особенно страшно. Голый, закутанный в одеяла парень, которому и рукой-то шевельнуть – непосильная задача, трясся от мелкого булькающего смеха, туда-сюда ходил острый кадык, вздрагивали губы.

– Не, дед, я не сумасшедший, – опередил он уже готового спросить об этом старика. – Но если я правду расскажу, ты точно не поверишь.

Ночь пролетела быстро. Раннее зыбкое утро Иван Архипыч встретил на ногах, выскользнул на лыжах в лес, быстро и сторожко пробежался в ту сторону, откуда вчера притащил Костю. Но все было пока спокойно. Тогда он вернулся домой и принялся вспоминать вчерашний разговор.

Спасенный им парень, просмеявшись, заявил, что прибыл к нему из будущего.

– Это как? – поперхнулся от удивления старик черным горячим густым чаем.

– Да вот так. Там, у нас, вы все, все, что здесь происходит, – это история. Вы для нас уже умерли, дед, а мы для вас не родились еще. Как еще проще объяснить?

– Ну хорошо, – Иван Архипыч махнул рукой. – А к нам вы зачем шастаете?

– Вот в этом все дело… Дай сначала чаю. Потом дальше расскажу.

Напившись, Костя принялся кашлять и кашлял долго, с надрывом. Наконец смог говорить снова.

– Это развлечение такое. Военно-исторический туризм. Заплати денег – и отправляйся на любую войну, воевать за любую сторону. Хочешь – на Куликово поле, хочешь – на Бородино. А хочешь – сюда, на Великую Отечественную. Можешь – за наших, можешь – за фашистов.

Похоже, своими вопросами лесник разбередил что-то у Кости в душе, тот уже не делал долгих пауз, говорил, говорил, лихорадочно, сбиваясь, но не останавливаясь. Старик даже испугался сначала: а ну, парню снова плохо станет? Однако пересилить свой интерес, отказаться от рассказа и заставить раненого замолчать после того, как сам же его спросил, он уже не мог.

– Понимаешь, Архипыч, куча народу отдает бабло за то, чтобы почувствовать себя в шкуре простого немецкого зольдатена, пришедшего покорять дикую Россию. Перед нами все цветет, за нами, блин, все горит… Есть побольше филок – можно и в эсэсовца поиграть. Прикинь, эксклюзив-тур, в программу входят допрос партизанки и расстрел подпольщиков. Каково, а?

Он закашлялся снова, попытался рукою схватиться за грудь, болезненно поморщился.

В его последних словах дед многое не понял, но уловил только, что какие-то люди из будущего платят деньги, чтобы поучаствовать в войне на стороне захватчиков. Вот ведь гады! Как такое только в голову человеку прийти могло?

– Что-то я на те слова перешел от волнения, что мне привычны. Попробую-ка без них, – продолжил Костя Ларцев. – Тут еще, понимаешь, дед, такая штука… По какой-то хитрой физике нам в вашем времени ничто не может вреда причинить. Видишь, к чему я клоню? Вы можете в нас стрелять, ножами резать – без толку все, будет проходить насквозь, и никакого вреда.

– А как же твое плечо? – не утерпел Иван Архипыч, перебил Костю вопросом. – Сарычев твой? Он что, тоже из будущего?

– Да, Архипыч, оттуда. Видишь, – он указал подбородком на простреленное плечо, – родные-то пули, из нашего времени, нас вполне цепляют. Зато вам от них вреда не будет. Так вот, работали мы с Васькой когда-то вместе, да потом раскидало нас. По разные стороны баррикады.

– Бывает, – кивнул дед.

– Так вот, это уже не просто туризм, не просто развлекаловка. Это веселая стрельба по мишенькам, которые ничем ответить не могут. Платит человек деньги, прибывает сюда – ему выдают местное оружие, и он идет в полный рост, хлещет из автомата от пуза очередями, и пули его не берут. Видел я такое, что забыть никогда не смогу, наверное. Одна фирма расщедрилась, проплатила корпоративный выезд своих сотрудников… А, да ты ж не знаешь, что это. В общем, собралось десятка два человек и заказало поучаствовать в атаке на советские позиции. Ну, им устроили уличные бои. Представляешь, картина: рушится горящий дом прямо на этих ребят, а им все по… Поровну, в общем. Идут сквозь огонь, все в черных мундирах, и морды черные от копоти, плюют на сыплющиеся сверху балки, палят из автоматов – и улыбаются.

– Погоди, – перебил дед. – Так что, они наших солдат убивают?

– Ну да, – поморщился досадливо Костя. – Здешнее оружие им дают, из вашего времени.

Мол, дед, я тебе рассказываю-рассказываю, а ты до сих пор главного не понял.

– Ну и сволочи же! – Дед в сердцах ударил кулаком по столу.

– Всякого я насмотрелся, – вздохнул, успокаиваясь, парень. И опять заговорил тише, все же брала свое усталость. – Ты, Архипыч, не знаешь, что такое Хиросима. А вот я там тоже был. Дорогущий тур, для самых богатеньких, но кое-кто себе позволяет, ездят взглянуть собственными глазами, хотя черные очки надевать приходится. Уж больно вспышка яркая…

– Слышь, парень, – неожиданно спросил Иван Архипыч, – ты-то сам какое к этому отношение имеешь?

– Я-то? – Костя задумался. – Я в той компании работал, что все эти приключения организовывает. Вроде как по совместительству и охранник, и экскурсовод. Экскурсовод – это такой человек в музее…

– Знаю, – обиженно перебил его лесник. – Чай, не в тундре живу, а в простом русском лесу, да на двадцать четвертом году советской власти.

– Не ругайся, дед, – примирительно сказал раненый. – В общем, водил я группы туристов, а потом как-то раз иду по улице и вижу: топают нагло так, пальцы на растопырку, четверо ребятишек лет восемнадцати, налысо бритые, в камуфляжных комбезах – и у каждого на груди выставка немецких орденов, кресты, орлы, все, как полагается.

– Где ж они их взяли-то?

– А расскажу сейчас, не торопи. – Костя поерзал на топчане, тяжело вздохнул и попросил: – Поправь одеяло, Архипыч. Сползает, а я рукой пошевелить еле могу.

Дед накинул сползающее одеяло обратно на плечи сидевшего перед ним парня из далекого будущего.

– И вот идет, – продолжил Костя, – им навстречу старик типа тебя, весь бородой зарос, сгорбился, семенит, на тросточку опирается. Увидел он ребятишек, да как начал кричать. Мы, мол, кровь проливали, и все такое. А те послали деда подальше в разных невежливых выражениях. Ну, старый тоже оказался еще тот фрукт и хотел одного из них тростью ударить. Зря он так, я думаю, но пришлось мне за дедка вступиться.

– И как?

– Что – как? Архипыч, это сейчас я так плохо выгляжу, а вообще-то четверо ребят с улицы мне не соперники. Побил я их немножко и сдал в милицию. А потом что-то вдруг такая злость взяла. Ну, думаю, неправильно это, нельзя так. И плевать, что некоторые наши защитники прав и свобод вопят во всю глотку: мол, доказано, что изменения в прошлом никак не отражаются на будущем, и войну-то мы все равно выиграли, и неважно теперь, за кого играть. Это же наша страна, старики за нее умирали, чтобы нам жилось лучше, а эти сопляки сто лет спустя учат меня, какую сторону нужно было тогда выбирать. Мол, эсэсовцы – это рыцари, потому что они – в черных плащах, высокомерные, холеные и несут нам настоящий немецкий орднунг. Белокурые бестии, блин. А наши – окопное мясо, потому что в потных вшивых телогрейках, и никакого, понимаешь, дед, орднунга.

Иван Архипыч не знал, что такое орднунг, но мог согласиться с Костей в том, что гитлеровские захватчики вряд ли могли принести стране что-то доброе.

– Потом я еще выяснил, что те четверо, они действительно в прошлом на войне были, и то – медали свои с трупов поснимали, чтобы там, у нас покрасоваться. Сначала я как-то завелся, пошел к начальству, начал что-то кричать, заявление об увольнении на стол бросил. И вдруг – как молния перед глазами сверкнула – я понял, что это никого не волнует! Ну, уволюсь я – и что? Найдут нового на мое место. И тогда я, Архипыч, взял пистолет и отправился сюда, к вам, на войну. Знаешь, зачем?

Лесник, похоже, понял, что собирается поведать ему Костя, но на всякий случай покачал головой: мол, коли говоришь, так давай, не прерывайся, мало ли что я думаю.

– Я уже четверых на тот свет отправил, – словно похвастался парень. – И каждый раз на курок нажимаю и думаю: может, поймет хотя бы следующий, что война – это не игра? Может, чудо случится, и перестанут они переть сюда, как в тир, по живым людям пострелять. На все войны Земли меня не хватит, так хоть Великую Отечественную от таких туристов постараюсь спасти. Вот мое начальство спохватилось и послало за мной Ваську Сарычева, он-то меня и прищучил. Ну, почти… Говорю тебе, – вновь завел свою песню спасенный, – завтра с утра он за мной придет.

– Утро вчера мудренее, – глубокомысленно заметил лесник. – Все мне рассказал?

Костя опустил голову в знак согласия.

– Спи тогда. Давай я тебе подушки поудобнее положу.

– Высплюсь перед смертью, – вымученно улыбнулся парень.

– А про смерть, – строго велел Иван Архипыч, – и думать забудь. Не станешь ее поминать – она и не придет…

На этом месте старик очнулся от воспоминаний и пристально вгляделся в черневший по краю поляны лес.

И тут за окном он увидел тех, – кто шел по следу Кости Ларцева.

Они не особенно таились, три неясные тени, скользившие от дерева к дереву. Думали, наверное, что никто в этом мире ничего не мог с ними сделать. Никто, кроме одного-единственного человека, забывшегося сном на кровати в лесниковой избушке.

Дед вздохнул, нащупывая в кармане пистолет, который он нашел на поляне рядом с Костей. Парень про оружие и словом не обмолвился, решил, наверное, что потерял с концами. Ну и пусть так думает.

Иван Архипыч еще раз осторожно выглянул в окно. Три тени подошли ближе. Жаль, что в пистолете неизвестной системы осталось всего три патрона, так что бить придется только наверняка. Зато, если лесник правильно понял рассказ спасенного им лесу парня, их оружие не сможет причинить старику никакого вреда, ведь они пришли не за ним, а за Костей.

«Повоюем? – неожиданно весело подумал дед. В нем как будто неожиданно проснулась бесшабашная шальная молодость. – Примем бой за то, чтобы в том далеком будущем, из которого выбросило ко мне странного парня Костю, решившие поразвлечься толстосумы не чувствовали себя в безопасности, стреляя, как в тире по мишеням, по тем, кто защитил их страну от самого страшного в ее истории нашествия?»

Первый из троицы вышел из-под прикрытия деревьев.

Дед медленно поднял руку с пистолетом. И вдруг вспомнил последний вопрос, который задал уже засыпающему Косте. До последнего не хотел спрашивать, так, на всякий случай, чтоб не сглазить. Тем более что из слов пришлеца из будущего вроде и так все было ясно. Однако мало ли…

– Извини, парень, – окликнул он тогда сонно клевавшего носом Костю. – Я тебя все ж таки еще спрошу.

На удивление, Костя понял, о чем идет речь, еще не услыхав дедова вопроса.

– Да все в порядке, Архипыч, – пробормотал он, ворочаясь осторожно под своими одеялами, – ты все верно понял. Не бойся, мы выиграли. Тяжело стране будет, не скрою. Очень тяжело. Но, если повезет, ты еще доживешь до победы.

«Хотелось бы», – подумал Иван Архипыч, нажимая на курок.

 

Выбор Юдифи

Колдун не должен молчать. Он может смолчать раз, может смолчать другой, но настанет день, когда господину колдуна это надоест, и тот велит знатока тайных искусств обезглавить.

Не стоит тому, кто общается духами, говорить много, потому что чем больше ты произносишь слов, тем больше приходится обещать. А затем настает день, когда с тебя спросят за все обещания, и горе несчастному, если они не были выполнены. Результат тот же – велят казнить.

Настоящий волшебник должен знать меру, должен чувствовать, когда ему таинственно промолчать, а когда услаждать слух повелителя долгими речами…

– Твое волшебство поможет мне взять этот город? – спросил колдуна Олоферн.

– Боюсь, что нет, мой повелитель.

– Почему?

Предводитель ассирийского войска грозно нахмурился.

– Потому, о могучий, что народ Израиля поклоняется очень сильному богу, и тот хранит их от моих чар.

– И на что ты мне тогда сдался? – презрительно хмыкнул Олоферн. – Может, мне приказать отрубить тебе голову

– О, могучий, – волшебник поклонился как можно ниже, показывая преданность свою и ничтожество свое пред величием господина, – среди твоих воинов есть немало сильных и умелых бойцов, но народ Израиля, укрывшись за стенами Ветилуи, не торопится подставлять шеи под их клинки.

– И что из того?

– Так почему бы тебе тогда не казнить свое войско? Оно ведь тоже не способно взять город.

– Умный, – усмехнулся Олоферн. – И дерзкий. Ладно, рано тебя казнить. Пока. Еще на один вопрос ответь. Что ты скажешь про нее?

– Про кого?

– Да вот про нее. Видишь – ведут.

Из-за шатра военачальника двое воинов вывели женщину.

Зрелая, высокая, темноволосая, с полными бедрами и тяжелой грудью, она шла такой походкой, словно вознамерилась соблазнить и затащить на ложе свое не менее половины ассирийского войска. Лицо ее покрывали румяна, глаза подведены, в ушах – тяжелые золотые серьги, золотые перстни унизывали пальцы.

– Что это за красотка? – спросил чернокнижник.

– Кто из нас колдун? Мне казалось, что ты, – хмыкнул Олоферн. – Ну, поведай мне, что за судьбу несет она с собой.

Колдун прищурился, глядя на женщину. Как это часто бывает, линии судьбы танцевали вокруг нее, ластились к ее телу и отказывались рассказать все ясно и прямо.

Только одно видно было отчетливо: смерть. Однако непонятно – ее смерть, или гибель кого-то другого.

Он решил рискнуть.

– Она, великий, воистину судьбоносна. Многое от нее зависит, но что – боги покуда скрывают это от моего взора. Одно могу сказать точно: она несет с собой смерть.

Олоферн неожиданно рассмеялся.

– Дурак ты, а не колдун, – миролюбиво сказал он. – Как по мне, так никакая она не судьбоносная, а просто шлюха. Пошел вон. Понадобишься – позову.

Женщина пришла из осажденной Ветилуи. Она сказала, что зовут ее Юдифь. Явилась она, чтобы преклонить колени пред могуществом ассирийцев и их прославленного вождя. Но не больно радостной выглядела нежданная гостья, произнося такие слова. Олоферн лишь буркнул что-то неразборчивое в бороду, однако велел, чтобы ее не обижали – и привели к нему вечером в шатер, когда военачальник будет ужинать.

Юдифи был выделен отдельный шатер, и ближе к вечеру к ней явился евнух Олоферна. Он вежливо предложил ей следовать за ним к его хозяину.

– Кто я такая, – негромко и печально сказала Юдифь, – чтобы прекословить моему господину?

И она пошла вслед за евнухом.

Олоферн много пил, необычно много, и порой пытался подливать вина Юдифь. Та, впрочем, едва отхлебывала из своей чаши, больше внимания уделяя еде.

– Как в городе с водой? – неожиданно спросил Олоферн.

Юдифь уронила птичье крылышко, которое увлеченно глодала, и посмотрела на ассирийца удивленно.

– Ну, у вас же плохо с водой, – терпеливо объяснил он своей гостье. – Разве нет?

– Да, господин, конечно, плохо. Люди умирают на улицах.

– Тогда почему вы не сдаетесь?

– Не знаю, господин. Я простая женщина, не командую воинами.

– А что говорит твой муж? Что вообще говорят другие люди?

– Они боятся, могучий. Они готовы сдаться, но старейшины еще удерживают их. Говорят, что бог спасет нас.

– Уже лучше, – удовлетворенно хмыкнул Олоферн, и вновь налил себе вина. – Судя по тому, что бог не спас Ветилую до сих пор, вряд ли он вообще вмешается.

После ужина Олоферн велел женщине идти на его ложе, и она не стала перечить ассирийцу.

В шатре было темно, запахи благовоний смешивались с острым и горьким запахом пота.

Юдифь, не одеваясь, соскользнула с ложа, тихо пробралась в угол, где на поддерживающем шатер столбе висел в ножнах меч Олоферна. Женщина потянула оружие из ножен, развернулась, тихо – тихо, на цыпочках прокралась к постели.

Ей было страшно.

Она не умела убивать.

Она не хотела убивать.

Она не знала, сможет ли убить.

Олоферн решил за нее. Словно бы и не спал, ассирийский военачальник открыл глаза и спокойно сказал:

– Все равно ведь у тебя не получится. Посмотри, у тебя же руки трясутся. Ты не сможешь убить меня одним ударом, я закричу, прибежит стража и расправится с тобой.

– А если я не промахнусь? – негромко спросила женщина.

Но ни капли уверенности не было в ее голосе.

– Брось. Ты бы видела себя со стороны. Отдай мне меч.

– Еще чего – тогда ты убьешь меня.

Юдифь прянула в сторону, прижимая меч к груди, словно величайшую драгоценность на свете. Не умея обращаться с оружием, она порезалась, и кровь стекла на ковры, устилавшие пол.

– Брось, дура. Ты что же, думаешь, я не смогу справиться с женщиной? Брось, кому сказал!!! – Олоферн рявкнул так, как отдавал приказы воинам в бою.

Юдифь уронила клинок, тот беззвучно упал на толстый мягкий ковер.

– Я тебе сразу не поверил. Не бывает такого, чтобы женщина просто вышла из осажденного города, чтобы принести клятву верности предводителю врагов. Расскажи, – мягко сказал ассирийский военачальник. – Почему они послали тебя?

Поначалу, когда ассирийское войско осадило Ветилую, жители только посмеивались из-за стен над незадачливыми захватчиками. Горы непроходимы, стены города неприступны, запасов продовольствия хватит надолго, воины горят решимостью покарать пришлых наглецов. Ассирийцы разбили лагерь перед воротами и предложили горожанам сдаться – те чуть со смеху не лопнули, казалось, весь город высыпал на стены послушать, как ассирийский глашатай зачитывает условия сдачи. Сначала они просто смеялись, тыча пальцами в послов, словно те были кривляющимися на базарной площади лицедеями, а затем принялись швырять в глашатая тухлыми яйцами да комьями навоза. Тот не дочитал свиток до конца, развернул коня и умчался прочь.

Но веселье длилось недолго, ибо ассирийским войском командовал Олоферн, бывалый полководец, да и советники его искушены были в ратном деле. Осмотрев местность, Олоферн велел расставить войска так, чтобы перекрыть все источники воды, и очень быстро жители Ветилуи осознали, что хохотали они над ассирийцами рановато. Воды в городе не было – разве что в некоторых богатых домах, но и там запасы ее не были бесконечны.

Однажды наступил полдень.

Пекло солнце.

Горожане изнемогали от жажды.

Озия, один из старейшин, вышел на площадь вместе с военачальниками, и многие тогда собрались послушать его.

Озия принялся воодушевлять народ, обещал помощь союзников, говорил о боге Израиля, который всегда приходит на помощь. Но видно было, что усталый старик уже и сам не верит в то, что говорит. Он лучше прочих знал: не проникают в Ветилую гонцы, несущие вести о движущихся на помощь войсках; не посылает бог Израиля пророческих снов своим попавшим в беду детям.

И нашелся кто-то, кто сказал эти слова первым. Те слова, что уже звучали у многих в душе, но никто пока не решался произнести их вслух.

– Может – сдадимся? – негромко спросил кто-то.

Спросил негромко, но услышали его почти все.

Кто-то кивнул, соглашаясь.

Кто-то хотел было ответить – но промолчал.

И нашелся другой человек, что заговорил вслед.

– Да, – сказал он, – быть может, стоит нам сдаться? Быть может, это и есть новое испытание, посланное нам нашим богом? Может, хочет он, чтобы ассирийцы губили нас жаждой и мечом?

И третий не заговорил – закричал уже:

– Согласен! Согласен! Давайте отдадимся на милость ассирийцев, пусть разграбят они город, зато мы останемся живы.

И уже вся толпа, собравшаяся на площади, кричала:

– Посылайте гонцов о сдаче! А иначе мы сами откроем ворота!

Но Озия не зря был старейшиной города уже не первый десяток лет. Видя, что делают с его народом жажда и палящий зной, воздел он руки, выпрямился и заговорил столь зычным голосом, что подумали некоторые – похож он на одного из пророков.

– Люди Ветилуи! – громко выкрикнул он, без труда перекрывая шум толпы, и толпа притихла.

– Люди Ветилуи, все мы живем в одном городе и страдаем от одних бед, что вы, что я. Ваши родичи мучаются от жажды, и мои мучаются от того же. Так послушайте же меня и поверьте мне еще раз, как верили вы мне раньше.

И люди поверили Озии, пообещавшему, что через пять дней город будет спасен. Но если не случится чуда – Озия самолично откроет ворота войску асирийцев.

– Ну, все это мне понятно, – сказал Олоферн, – но причем здесь ты?

– Подожди, о могучий, – ответил Юдифь, – всему свой час, и в нужное время в этой истории появлюсь я.

В тот же вечер после разговора с народом на площади в доме Озии собрались старейшины города.

Когда выступление перед толпой завершилось, Озия больше не напоминал видом своим неистового пророка – напротив, выглядел он больным, словно бы бог Израиля взял с него плату за неожиданное красноречие, и отдавать долг старейшине пришлось годами, что уже никогда не будут им прожиты.

Двое других старейшин, Хаврин и Хармин, выглядели не особо лучше.

Трое старцев подавленно молчали, не зная, о чем говорить: они могли обещать чудо, но не в их силах было явить его людям.

И тогда заговорил совсем другой человек. Никто не знал, как проник он в дом Озии, каждый считал, что кто-то другой пригласил его – и всяк при этом был неправ, ибо Манассия пришел сам.

– У меня есть предложение, – сказал он.

– Какое же, – тихим бесцветным голосом спросил Озия.

– Предложение, которое спасет наш город. Может быть.

– Не говори загадками. Что ты имеешь в виду?

– Свою жену.

– Что?!

Все старейшины, все военачальники словно бы очнулись от тягостного оцепенения, такими неожиданными были слова Манассии.

– И как же твоя жена спасет наш город?

– Очень просто. Мы отправим ее к ассирийцам, словно бы она сбежала из города, чтобы преклониться пред их могуществом. Там она соблазнит Олоферна возлечь с ней – и убьет его спящим. Нам же останется лишь воспользоваться сумятицей, что несомненно воцарится в лагере врага.

– И тебе не жаль твоей жены? Ассирийцы обязательно убьют ее, – спросил кто-то.

– Да знали бы вы мою жену, – рассмеялся Манассия. – Даже если убьют, так невелика потеря. Мало того, что она изменяет мне на каждом шагу, так еще и задумала сжить меня со свету.

– Что, – заинтересованно спросил Олоферн, – все так и было? Ну, так как рассказывал твой муж?

– Что ты, о могучий, – отмахнулась рукой Юдифь. – Был он уже стар, и не всякий раз удавалось ему исполнить супружеский долг, и оттого муж мой злился, и ему казалось, что я неверна. Но я, пожалуй, продолжу, если ты еще не устал.

– Не устал. Продолжай, – велел ассириец, и женщина повела рассказ дальше.

Манассия вернулся домой довольный: его совет не просто приняли, но еще и пообещали награду, если задуманное будет исполнено.

Он громогласно призвал к себе жену, и та немедленно появилась.

– Что угодно мужу моему? – спросила Юдифь.

– Мне угодно, чтобы ты с утра надела самые красивые одежды и украшения и готова была покинуть дом как можно скорее.

– Разве мы идем к кому-то в гости? Разве может кто-то веселиться в то время, как люди умирают на улицах Ветилуи от жажды?

Хотя Манассия был не последним богачом в городе, в их доме, как и многих других, не было запасов воды.

– Много вопросов задаешь ты, но я объясню. Ты пойдешь в лагерь ассирийцев, соблазнишь их военачальника Олоферна и убьешь его.

Юдифь не поверила своим ушам. Но нет, Манассия точно не был пьян, судя по голосу, он был совершенно трезв и говорил серьезно.

– Господин муж мой, – сказала она тогда, – я не умею убивать.

– Научишься, это нетрудно. Ты возляжешь с Олоферном на ложе, дождешься, пока он уснет, и перережешь ему горло.

– Что, спящему? – в ужасе спросила Юдифь.

– Так же легче, – с явным недоумением в голосе сказал Манассия. – Не бойся. Ты ведь будешь права, потому что ты станешь сражаться за свою родину.

Следующим утром ликующая толпа, которой поведали о том, что бесстрашная Юдифь готова принести себя в жертву ради спасения города, провожала ее у городских ворот.

«Разве они не понимают, что я иду на смерть? – думала женщина, покидая город. – Да, мой муж к старости выжил из ума, но неужто остальные не могут понять, что из этого замысла ничего не выйдет. Даже если я убью одного Олоферна, разве нет у ассирийцев других военачальников, что смогут продолжить осаду? Или жители Ветилуи подобно утопающему хватаются за последнюю соломинку?». Вспомнив про утопающего, Юдифь вспомнила о воде. А вспомнив о ней, сообразила, что хоть одно хорошо: пока она жива, за стенами города она хотя бы не будет испытывать жажды. И первым делом она пошла не к вражескому лагерю, а к ручейку. Когда ее нашли ее ассирийские воины, она, стоя на коленях, жадно хлебала холодную воду.

– Дальше ты знаешь, – сказала Юдифь. – Что ты собираешься делать со мной?

– Прежде всего, я хочу, чтобы ты объяснила мне: почему, несмотря на то, что эти люди отправили тебя на верную смерть, ты все же попыталась исполнить их замысел? – жестко спросил Олоферн.

– Ну, все-таки, Ветилуя – мой родной город, я там появилась на свет, жила…

– Он настолько дорог тебе?

– Все, что у меня есть – все в этом городе.

– Пожалуй, я хочу тебе кое – что предложить, – задумчиво сказал ассириец.

Ветилуя пылала. Чадный дым рвался в небеса. Юдифь смотрела с холма на то, как горит родной город, а у ног ее громоздились кучами пожитки, что ассирийские воины по приказу Олоферна вынесли из отданного на разграбление города.

Юдифь смотрела и вспоминала сегодняшнюю ночь.

После долгого разговора с военачальником она отправилась обратно, в Ветилую. В суме женщина несла кочан капусты, искусно зачарованный ассирийским колдуном таким образом, что любой другой человек видел не кочан, а совсем другое.

Отрубленную голову ассирийского полководца.

Юдифь показала эту голову пред вратами Ветилуи, и женщину немедленно впустили внутрь.

Несмотря на то, что люди были истощены многодневной осадой, весть быстро распространилась по ночному городу, и все новые и новые горожане вливались в толпу, что приветствовала вернувшуюся героиню. Даже родной муж, несказанно удивленный ее возвращением, тоже казался обрадованным. Впрочем, ему-то теперь полагалась награда.

Воины принялись готовиться к вылазке. Тем временем ассирийцы тщательно изображали в своем лагере неразбериху, воцарившуюся после мнимой смерти Олоферна.

Юдифь в это время, сославшись на усталость, отправилась в свои покои и заперлась там, велев никому ее не беспокоить. Она тщательно описала предводителю ассирийцев свой дом, и полководец заверил женщину, что его воины помогут вынести из дома все, что дорого Юдифи.

И сдержал слово.

Когда попавшие в ловушку воины Ветилуи умирали сотнями под мечами и копьями ассирийцев, когда первые захватчики ворвались в город, когда началось разграбление и, один за другим вспыхнули дома, Юдифь тихо плакала в подушку. Но когда воины Олоферна во главе с уже знакомым евнухом явились за ней, женщина встретила их совершенно спокойной.

Пока она смотрела с холма на пылающий город, сзади неслышно подошел Олоферн, и Юдифь вздрогнула, когда тот заговорил с ней.

– Жалеешь о своем выборе? – спросил он.

– Наверное, нет, – отозвалась Юдифь. – Что толку? Сгоревший город еще можно отстроить, но мертвых не возродить. Да и не хочу я жалеть тех, кто с радостью отправлял меня на смерть.

– Думаю, ты права.

– Одно беспокоит меня, – призналась Юдифь.

– Что же?

– Что потомки, которые прочтут эту историю в книгах, станут проклинать предательницу Юдифь, позволившую врагам захватить ее город. Они ведь не смогут понять, что творилось у меня в душе, как трудно было мне решиться. Сначала – решиться убить тебя, о могучий, затем – решиться принять твое предложение, отдать на разорение родной город.

– А мне плевать на потомков! – рассмеялся Олоферн, обняв Юдифь за плечи и привлекая ее к себе. – Я знаю одно: историю пишут победители. Нынче же вечером я призову в свой шатер книжников, и ты поведаешь им, как все было на самом деле. Ну, то есть, как бы ты хотела, чтобы все было на самом деле. И можешь не стесняться, бумага стерпит.

 

Выйти замуж за принца

– Господа офицеры – Ее Высочество!

Усталый полковник с воспаленными от постоянного недосыпания глазами поднялся, отдавая команду. Остальные последовали его примеру, несмотря на то, что взгляды их не отрывались от экранов мониторов.

– Вольно, господа! – негромко сказала принцесса. То есть, я сказала. Никак не привыкну к тому, что уже три месяца замужем за принцем. Тем более, что до сегодняшней ночи видела его только на портретах или в видеозаписи, и порой думала: может, меня обманывают? Может, на самом деле его вовсе не существует?

Я тоже давно не спала. Бледная, измученная бессонницей, под глазами – круги, руки иногда трясутся. За ужином вот, например, взяла вилку, задумчиво посмотрела на нее, повертела перед глазами – и уронила. Впрочем, слуга тотчас же подал новую. С одной стороны, хорошо быть принцессой: подданные многое в твоем поведении воспринимают как само собой разумеющееся. Но сама себе я напоминала Офелию, постепенно теряющую рассудок. А вдруг все это – лишь сон? Или я лежу где-нибудь в психиатрической лечебнице, и происходящее вокруг – галлюцинации, вызванные расстройством моего несчастного разума? О, вечная проблема философов: как доказать реальность окружающего мира! Философы-то, наверное, все знают, им известно множество ответов, но, во-первых, все они противоречат друг другу – попробуй, выбери единственный верный, а, во-вторых, я ведь только по титулу – принцесса, но на самом деле – пятнадцатилетняя девчонка, и учения древних мудрецов в школе мне никто не преподавал, а чтобы самой почитать их книги – ну, как-то не случилось.

А еще ведь есть советник Галь. О, этот советник Галь, человек с тихим мягким голосом, он всегда готов услужить, ответить на любой твой вопрос, он все может объяснить, и после разговора с ним чувствуешь себя такой глупой. Он всегда знает, что делать.

Но я его ненавижу.

Я знаю, что он задумал – и ничего не могу поделать с этим. Я одна в чужом мире, в мире, который пообещали мне как прекрасную сказку, которую положат к моим ногам. Но, как часто бывает, мечта, теплая, пушистая, ласково щекотавшая воображение, обернулась страшноватой реальностью. В этой реальности убивают, и моя собственная жизнь находится в относительной безопасности лишь до тех пор, пока я играю в игру советника Галя.

Но что-то я слишком глубоко погрузилась в себя. Мне ведь рапортуют о нынешнем положении дел, которое, как водится, одинаково далеко и от блестящего, и от чудовищного. Которую неделю уже тянется эта вялая война, и каждый день я слышу почти одно и то же:

– Ситуация остается крайне нестабильной, – скороговоркой твердит дежурный по штабу полковник. – Спутники космической обороны… Батареи энергетических орудий в западном полушарии… Ракетные базы…

Полковник прекрасно знает, что я ничего не понимаю, но действует согласно Уставу: пришла принцесса – необходимо доложить. Порой я завидую военным: у них есть Устав, где подробно расписано, как нужно поступать в том или ином случае. Жаль, что у принцесс нет такого документа, он мог бы заметно облегчить мне жизнь. Но я продолжаю терпеливо слушать.

– Попытка просачивания десантников в секторе… Перестрелка с двумя мониторами мятежников… По данным разведки, флагманский крейсер принца Ларра находится сейчас…

О, я услышала знакомое имя. Принц Ларр, предводитель мятежа, человек, приговоренный к смерти. Хотя приговор должна еще утвердить я, единственный законный представитель королевского дома планеты Велия, и ставить свою подпись мне ох как не хочется, как бы ни уговаривал меня советник Галь. Все-таки, пусть я никогда не видела принца Ларра (и ему тоже не выпало случая увидеть меня), но мы – муж и жена, так уж вышло. И подписывать приговор собственному мужу…

Интересно, похоже, в штабе еще не знают, что советник Галь захватил принца в плен. По крайней мере, мне об этом не доложили.

Надо что-то делать.

Но что?

Когда я была тощей, нескладной двенадцатилетней девчонкой, цыганка нагадала, что мне суждено выйти замуж за принца. Случилось это утром двадцать четвертого июля 199… года, была суббота, мы с мамой пошли по магазинам, но в один прекрасный момент прогулка эта мне наскучила. Я принялась канючить, дергать маму за руку и уговаривать вернуться домой. Сначала мама сердилась, но потом сдалась – она вообще была мягкосердечной и не любила долго спорить.

Так что вышло по-моему. Единственное, что удалось выторговать маме – право зайти на обратном пути еще в один магазин, присмотреть себе какую-то косметику. Однако идти с ней я отказалась и осталась стоять на улице, от нечего делать прогулялась до киоска с мороженым, покрутилась вокруг, но решила, что мороженого не хочу. Вернулась обратно, вертя по сторонам головой и шаркая подошвами сандаликов по пыльному серому асфальту.

Вот тут, на ступеньках, у дверей магазина меня и поджидала цыганка. Ее высушенное годами тело было скрыто невообразимым лоскутным платьем, на плечах – непременная шаль с потускневшей золотистой бахромой, голова повязана зеленым платком. И посреди всей этой пестроты – глубокие черные глаза на темном морщинистом лице.

– Дай денежку, красавица, – сказала цыганка, – я тебе погадаю.

Потом мама долго рассказывала мне, что цыгане воруют все, что плохо лежит, в том числе доверчивых маленьких девочек, но тогда-то я еще об этом не знала, поэтому просто ответила:

– У меня нету денежки. Все деньги у мамы.

Хотя странно одетая женщина мне сразу не понравилась.

– Ай, вижу, что не врешь, – заулыбалась гадалка.

Затем неожиданно быстрым движением схватила меня за ладонь своею, сухой и такой же темной и морщинистой, как лицо. Ногти были коротко обгрызены, зато на трех пальцах – толстые золотые кольца.

– Тогда я бесплатно погадаю. Вижу, красавица, всю судьбу твою вижу…

Ее короткий толстый палец вольготно скользил по моей маленькой ладошке, и я смотрела, не отрываясь, как он указывает линии. Или, быть может – сам их вычерчивает.

– Ай, красивая, – неожиданно удивилась цыганка, – будешь ты счастлива. Принц выпадет тебе, молодой, красивый. Кудри светлые, плечи богатырские… А родом он… Откуда?

Она вдруг замолчала, припав к ладони – а мне уже интересно было, я забыла о том, что меня окружает целый мир, в котором зеленеет деревьями и греет солнцем лето. Все сжалось в одну точку, в одно мгновение, в которые у дверей магазина стояли старая цыганка и маленькая девочка.

– Не вижу… Ай, почему не вижу? – удивленно бормотала цыганка, впившись взглядом в линии на моей ладони, посмевшие бросить вызов всему ее гадальному искусству. – Издалека, ой, издалека твой принц, и долгая дорога будет тебе, а на той дороге – звезды, звезды, звезды. Ой, звезд-то сколько! – цыганка, забывшись в восхищении, зацокала языком.

Она замолчала, и тут из магазина вышла мама в сопровождении двух каких-то полузнакомых теток, одна из которых, толстая, с плоским рябым лицом, одетая в обтягивающие ярко-розовые штаны и майку, едва прикрывавшую ее пышный бюст, увидела меня с цыганкой и завизжала:

– Верка, глянь! Там не твою ли дочку цыганка охмуряет? А ну пошла прочь, дура старая!

Ой, что потом было! Гадалка вопит, мамины подружки визжат, сама мама кричит – только я молчу, отошла в сторонку, будто и нет меня, словно и не из-за меня весь этот шум. В общем, маме ругаться надоело, она взяла меня за руку и повела домой.

Проходит время, вот мне пятнадцать лет. Мне кажется, что я – не такая, как все, и это составляет особый предмет моей гордости. Гибкая, еще мальчишеская фигурка, всегда в джинсах – я не ношу юбок, пусть в них ходят те, кто красит губы аляповатой помадой, вставляет в уши безвкусные сережки, обесцвечивает волосы и, проходя по коридору, раздвигает толпу выставленным вперед бюстом. На моих тонких руках разноцветные колечки фенечек, а между двумя бугорками, слегка оттопыривающими майку, свисает с шеи птичья лапка в круге на тоненькой металлической цепочке. В моей комнате вечный бардак. На полках книги английского профессора соседствуют с сочинениями бразильского мага. Я не хожу на дискотеки, зато, стоит лишь появиться возможности, бегу на рок-концерт. Целовалась я пока что всего один раз, и мне не очень понравилось, зато раза три мне предлагали то ширнуться, то покурить травки, но пробовать я не стала.

Я ношу черную футболку, на которой написано крупными белыми буквами: Make love, not war и верю, что мир спасет любовь.

Вот такая я – немножко сумбурно, зато ни слова неправды.

А еще… Мама умерла. Отец бросил нас пару лет назад, теперь я живу с бабушкой. Бабушка старенькая и уже не вполне соображает, что вообще происходит вокруг. С ней даже говорить трудно – иногда она забывает, что делала час – другой назад.

Я возвращалась из школы, было уже довольно поздно, бледные фонари старательно делали вид, что разгоняют вечерний сумрак, над самыми крышами домов набухли снегом февральские тучи, вдоль улицы вальяжно прогуливался наглый ветер.

У самого подъезда мне навстречу шагнула темная фигура. Я отшатнулась было, но еще не успела испугаться. Как фигура, хрипло прокашлявшись, заговорила со мной неожиданно теплым для этого зимнего вечера голосом.

– Не бойся, девочка, – услышала я. – Просто ответь мне – «да» или «нет». Ты бы хотела выйти замуж за принца?

Когда мы летели на Велию, советник Галь рассказывал мне, как это выглядело с его стороны. «Представьте себе, – говорил он своим глубоким мягким голосом, – Вот идет девушка, кутается в серебристый пуховик, и воротник поднят так, что наружу выглядывает лишь миленький курносый носик да постреливают черные глазки. И я сразу понял, кого она мне напоминает – вашего земного зверя ежика. Именно так они и выглядят со стороны: носик, глазки и много – много колючек, чтобы было чем уколоть излишне любопытный внешний мир».

На самом деле, уколоть советника Галя мне было нечем, и я ничего не имела против принца, поэтому легко ответила:

– Да.

А потом еще головой качнула, подтверждая. Мне тогда бы вспомнить о гадании цыганки, но где уж там! Ладно, что вышло, то вышло…

– Хорошо, – сказал мой странный собеседник.

Теперь я разглядела его лучше.…

– А если этот принц живет далеко?

– Насколько далеко? – полюбопытствовала я.

– Очень далеко, – спокойно ответили мне. – На другой планете.

– Ну… Если он красивый, добрый, умный, а не какая-нибудь фиолетовая медуза с Марса…

– Он именно такой и есть. Принц Ларр. В смысле, не медуза с Марса, а умный, добрый, красивый.

Неожиданно прямо в воздухе возник портрет. Редкие снежинки, медленно кружась, скользили по симпатичному улыбающемуся лицу: голубые глаза, волевой подбородок, длинные светлые волосы до плеч – пятнадцатилетней девчонке не надо много, чтобы влюбиться.

– Тогда почему бы и нет? Только можно сначала с бабушкой попрощаться?

Не знаю, почему, но мне понравилась эта игра. Я ничуточки не боялась необычного мужчину, задававшего смешные вопросы. Лишь потом советник Галь рассказал, что у него при себе был работающий «генератор спокойствия», подавлявший лишние эмоции и позволявший мне отвечать на вопрос, не забивая мысли нелепым «обращением к здравому смыслу». Ему действительно было нужно знать, готова ли я выйти замуж за принца, и совершенно не было времени доказывать реальность его существования. Советник поступил нечестно? Может быть, но за это я его простила. Только за это.

Почему я так легко согласилась покинуть родной дом и променять вполне конкретную привычную квартирку с такой же привычной бабушкой, школу, перспективы поступить в педагогический институт и вечно учить оболтусов русскому языку, который они все равно никогда не будут знать, на гипотетическую далекую планету и не менее гипотетического прекрасного принца? Все-таки, наверное, потому что мне хотелось доказать всему миру: да, я ведь и на самом деле не такая. Как все! Вот, у меня есть принц с другой планеты – а у вас нет такого принца! И неважно, что весь мир об этом не знает и живет себе потихонечку, не обращая внимания на глупую девчонку с ее принцем, но зато – я-то знаю! И мне этого достаточно.

Сборы были недолгими. Советник Галь пообещал мне, что полет не займет много времени, на Велии меня обеспечат всем необходимым как принцессу и, скорее всего, будущую королеву. А после свадьбы даже можно будет вернуться ненадолго и – кто знает – быть может, удастся и бабушку забрать с собой. Мне уже тогда показалось, что советник куда-то торопится, но я не придала этому значения.

Бабушка, кстати, так и не поняла, куда и почему я уезжаю, что-то тихо неразборчиво бормотала и качала седой головой. Вот кого мне жалко больше всех, вот перед кем мне ужасно стыдно. Как она там без меня? Хоть бы соседи за ней приглядывали иногда, что ли. А потом, когда кончится эта глупая гражданская война – я обязательно вернусь к ней.

Мы летели всего три дня. Все это время советник Галь рассказывал мне про Велию. От него я узнала, что Велия очень похожа на Землю, только материков четыре, и из-за случившейся несколько сотен лет назад войны, в которой применяли очень страшное оружие, живую природу удалось восстановить лишь в нескольких местах. И только под куполами. Поэтому планета, которой суждено стать моим будущим домом, зависит от поставок продовольствия с других обитаемых миров, которых довольно много. Советник поведал, что велийцы очень ценят свои традиции, и монархия – это национальная достопримечательность, почти такая же, как в Великобритании, только у короля больше реальной власти. Он рассказал, что, согласно местному обычаю, все население планеты считается как бы детьми короля, и поэтому члены королевской семьи обязательно женятся на выходцах с других планет.

– Почему бы принцу самому не подыскать себе невесту? – тотчас же спросила я. – Полетать по космосу, заглянуть на разные там планеты. Ну, – я пожала плечами, – как там у вас это делается?

Советник Галь задумчиво вздохнул. Он всегда так делал, если считал, то я задаю вопрос по сути правильный, но на который я могла бы и сама, подумав, найти ответ.

– Во-первых, Ваше Высочество, сам король велел мне подыскать невесту для своего сына. Во-вторых, у принца есть обязанности при дворе, ему не подобает собственноручно вести подобные поиски.

Также от Галя я узнала, что, дав согласие на брак с принцем Ларром, уже считаюсь принцессой, и ко мне обращаются «Ваше Высочество».

– Но я же не умею управлять страной, – пробормотала я растерянно.

– Королю, королеве, или, в нашем случае – принцессе, и не обязательно это уметь. Достаточно сидеть на троне, все остальное сделают ваши верные подданные, Ваше Высочество, – советник Галь чуть склонил голову, изобразив поклон.

Ах да, первым делом, конечно, меня обучили велийскому языку, во сне, всего за восемь часов.

А когда мы вышли на орбиту Велии, выяснилось, что сутки назад началась гражданская война.

Советник Галь постучал в дверь моих апартаментов и, получив разрешение, вошел и отвесил мне необычно низкий церемонный поклон.

– Ваше высочество. У меня плохие новости с Велии. Король мертв. Вернее сказать, убит. Принцем Ларром, вашим…, – Галь сделал паузу, – мужем. Принц поднял мятеж, чтобы занять отцовский трон, но верные правительству войска не позволили этому произойти. Итак, Ваше Высочество, вы теперь – законная правительница Велии. Ваш муж поставил себя вне закона, отняв жизнь у собственного отца и покусившись на его власть.

– И… Что же мне теперь делать?

Я растерялась. Понимаете, одно дело – видеть войну по телевизору, читать про террористов в газетах, узнавать о покушениях по радио. Но совсем другое – выяснить вдруг, что ты – единственная законная правительница планеты, о существовании которой три дня назад ты и подозревать не могла.

– Я вам помогу, Ваше Высочество, – ловким жестом фокусника советник поддернул рукав длинного, до колен, пиджака, который считался на Велии чем-то вроде традиционного делового костюма, и простучал длинными тонкими пальцами по защелкнутому вокруг запястья микрокомпу. В воздухе развернулось голографическое окно – какие-то списки, таблицы, официальные тексты один за другим мелькали перед моими глазами.

– Здесь все: ваше обращение к народу планеты, списки назначений или, наоборот, смещений с должности, приказы войскам и флоту. Вам нужно лишь утвердить их.

– Как вы успели так быстро, – недоверчиво пробормотала я, изучая экран и примериваясь, куда бы лучше ткнуть пока еще непривычным световым пером.

Советник улыбнулся, едва заметно, самыми уголками губ.

– Это моя работа, Ваше Высочество. И не беспокойтесь, вам придется лишь подписывать. Производить аресты и расстреливать будут совсем другие люди.

Он так легко это сказал, что я сразу поняла: этому внешне спокойному и мягкому человеку лучше не перечить. Аресты и расстрелы – вполне привычное для него занятие.

Позже мне рассказали, что космический флот и десантники в основном поддержали восстание, а войска наземного базирования и противокосмической обороны остались лояльны прежнему правительству. Наш корабль проскользнул сквозь чахлую линию кораблей мятежников, лишь начинавших выстраивать вокруг Велии сферу блокады, и опустился на космодром королевского дворца. Я вышла наружу, и вот под каблучками моих туфелек – земля другой планеты! Столь многие мечтали об этом, желали прогуляться по пыльным тропинкам, понимая все те трудности, что препятствовали им – а в итоге первой на другой планете оказалась простая девчонка, пообещавшая выйти замуж за принца.

Нас доставили сразу в штаб, какие-то люди в мундирах кланялись мне, говорили что-то непонятное, советник Галь порой подсказывал, что им ответить. Одно я поняла сразу, а советник подтвердил: эти люди готовы были умереть за меня, но не собирались исполнять любой мой приказ. Мне это не очень было понятно: я все-таки принцесса, или кто? Но я ничего не сказала, все-таки это – не мой мир. Пока что – не мой.

– Я для вас не человек, а просто символ! – заявила я советнику, когда закончились долгие разговоры о неясных мне вещах, и мне было позволено покинуть помещение штаба.

– Любой король, принц или принцесса всегда в первую очередь символы, Ваше Высочество, – ответил с легким поклоном Галь. – И вообще, зачем вам вникать в то, что происходит? Сидите на троне, ставьте подписи на документах, радуйте подданных, и я вам обещаю, что, когда закончится война, к вашим услугам будет весь мир. Вы посетите пляжи планеты Дарлавар, изумрудный песок которых воспет бесчисленными поэтами, увидите бесчисленные произведения искусства в музеях Латариона, примете участие в охоте в заповедниках Ашшайна. Но все это – потом, после победы.

– Но…, – только и смогла я пролепетать, усаживаясь на краешек кровати, огромной, полускрытой парчовым балдахином, переливавшимся в сиянии замаскированных под факелы светильников мириадом крохотных радуг.

Мне хотелось сказать советнику так много, что не удавалось сказать ничего. «Это нечестно!», хотелось выкрикнуть мне. «Вы обещали мне принца! Я хочу принца, а ваша гражданская война мне совершенно неинтересна!» Но на самом деле я не произнесла этих слов, ведь тогда Галь окончательно решил бы, что перед ним – откровенная дурочка. Он и так-то вряд ли был большого ума о моих способностях.

Советник правильно истолковал мое молчание, а, может быть, просто прочитал все по моему лицу, пока я боролась с подступавшими к глазам слезами и искала единственно верные слова.

– Ваш муж, Ваше Высочество, – отчеканил он, – оказался изменником и заслуживает смерти. Мне очень жаль, что так вышло. А сейчас вам пора спать. Вам нужно отдохнуть, перед завтрашним днем.

Потянулись однообразные дни, полные давящего напряжения. Каждое утро я присутствовала на заседаниях штаба, честно стараясь не зевать и пытаясь вникнуть в то, что происходит. Все-таки, эта планета должна стать моим домом, и когда-нибудь мне придется ею править. Что бы не говорил советник Галь, но и он не вечен.

А война затягивалась. Галь нервничал, тщательно скрывая свое беспокойство. Ему и его соратникам не удалось быстро покончить с мятежом моего мужа (как непривычно говорить о том, что у меня есть муж), у восставших тоже не вышло захватить власть одним ударом. Зато у принца Ларра было одно преимущество: на его сторону перешла большая часть космического флота Велии, и теперь мятежники блокировали планету, не пропуская к нам транспорты с продовольствием. Запасы еще были, но они ведь не бесконечны.

День за днем мы и мятежники тревожили друг друга атаками небольших кораблей, ракетными обстрелами. Мне однажды показали запись: ракета попадает в истребитель восставших, в яркой вспышке корпус беззвучно разламывается пополам, медленно разлетаются какие-то обломки. Наверное, я сама себе это нафантазировала, но мне показалось, что я видела, как из разбитого корабля вылетает мертвое тело пилота. А за что умирал он? Что двигало им, когда он вел свой корабль в бой, зная, что может погибнуть в бою? У него была своя правда, или он разделял правду мятежного принца? Неужели он всего лишь выполнял приказ, сражаясь за человека, убившего собственного отца, чтобы сесть на его трон? Впрочем, бывают ведь и такие люди, которых устраивают, когда за них думают, а им самим остается лишь нажимать на спусковой крючок.

Или ставить подпись на указе.

Именно этого хочет от меня советник Галь. Его ближайшие сподвижники одеты в черные мундиры войск Внутренней Стражи, и даже седые вояки в штабе не рискуют спорить с этими людьми. Но у людей в черном что-то не ладится. Галь дважды приносил мне на подпись длинные списки, утверждая, что все эти люди должны быть немедленно схвачены и казнены. Но я не хотела одним росчерком своего пера отправлять на смерть людей, которые мало того, что ничего не сделали мне – о существовании которых я недавно вообще не подозревала. Спорить с советником я не могла, да это и бесполезно было: очень хорошо умел этот человек уговаривать. Поэтому я демонстративно отложила перо, отвернулась, включила местный аналог телевизора, развернула голографический экран на половину своей немаленькой гостиной и уставилась в какое-то маловнятное зрелище, изо всех сил делая вид, что мне это гораздо интереснее.

Я уже поняла, что советник считает меня маленькой глупой девчонкой с варварской планеты. Может, даже, всего лишь разумной зверюшкой – не зря он тогда рассказывал мне про ежика. Ладно, будет ему зверюшка, будет ему капризная взбалмошная девчонка!

Устав стоять у меня за спиной и ждать, пока Моему Высочеству угодно будет вспомнить о деле, Галь напомнил о себе деликатным покашливанием и предложил всех означенных в списке персон не казнить, а задержать на неопределенный срок. Что ж, уже лучше. Маленькая, но победа. Это я подписала.

Наверное, именно потому, что Галь не воспринимал меня всерьез, он не ограничивал меня в передвижении по дворцу, позволял общаться с информационной системой – правда, не объяснил, как всем этим пользоваться, но я поломала голову, и кое в чем разобралась. Как раз к этому времени у меня разыгралась бессонница, случилось несколько истерик со слезами и швырянием вещей в слуг. Все это сошло мне с рук, я заявила, что лекарства принимать не буду и вообще приду в себя тогда, когда война закончится. А пока что у меня стресс, вызванный тем, что в моем новообретенном государстве – братоубийственный конфликт. Даже Галь согласился со мной, позволив отказаться от доктора и попробовать адаптироваться самостоятельно. В конце концов, у него хватало проблем, и он не собирался тратить на меня лишнее время – ровно столько, сколько ему было нужно, чтобы я изображала правительницу и подписывала те документы, что он приносил. Отвоеванное у сна время я тратила на то, чтобы ознакомиться с дворцом, бродя по нему бледным измученным призраком.

Важно, что в моих руках оказалась корона. Как я поняла, такие короны полагались всем членам королевской семьи, и, кроме того, что их полагалось носить во время торжественных церемоний, они предлагали своим владельцам некоторые возможности. С помощью своей короны я могла перемещаться по дворцу, оставаясь невидимой для систем слежения, и, сидя в собственной постели, слушать любые разговоры. Именно так я случайно подслушала беседу советника Галя с генералом Внутренней Стражи Барсом.

– Мой человек, внедренный к мятежникам, – говорил низенький обрюзгший генерал Барс, – докладывает, что принц Ларр планирует операцию по похищению принцессы.

Галь радостно потирал руки.

– Вы знаете, когда это произойдет, генерал? – спросил он.

– Сроки уточняются, но думаю, что скоро. Принц Ларр полагает, что, лишив нас подвоза продовольствия и оставив без принцессы, тем же самым лишит нас поддержки простонародья. Ведь одно дело, когда мятежник и отцеубийца осаждает планету, на которой находится законная принцесса.

– И совсем другое, – продолжил мысль генерала Галь, – когда Велия противостоит обоим своим законным правителям. Да, задумка принца неплоха. Особенно для нас. Думаю, что, зная сроки его высадки, нетрудно будет захватить его. Наш Ларр – рыцарь, язвительно сказал советник, – полагаю, генерал, он лично возглавит эту затею.

– Надеюсь, что так, – кивнул лысой головой Барс. – Обговорим детали позже, советник, когда станет известно время десанта.

Лежа в постели, утопая в нежнейших пуховых перинах, возложив голову на груду мягких подушек, я не находила себе места. Галю мало того, что я подписываю его приказы, и затем советник обнародует их как мои! Теперь он хочет, чтобы я послужила приманкой! Но как мне поступить? Пойти к нему и сказать: советник, я все знаю! Но что это даст? Галь поймет, что у меня есть какие-то средства, позволяющие следить за ним, и тогда уже позаботится, чтобы я лишилась такой возможности. Предупредить принца? Но как?

Мне все не удавалось подслушать, как Галь и Барс обсуждают ловушку для моего мужа, хотя я при первой возможности надевала на голову корону и принималась шпионить за ними.

Прошло еще несколько дней.

Все произошло совершенно неожиданно. Пытаясь в очередной раз если уж не уснуть, то хотя бы забыться на несколько часов, я вернулась с очередного заседания штаба в свои апартаменты, разделась, забралась под одеяло и закрыла глаза. Сон не шел. Перед глазами танцевали какие-то цветные пятна, иногда они складывались в незнакомые лица, лица пытались что-то говорить, но я их не понимала. Тогда, отчаявшись достучаться до моего разума, лица принялись кричать…

Кричать? Я тряхнула головой, отгоняя дрему. В коридоре действительно кричали, что-то грохнуло, что-то рухнуло, что-то вдребезги разлетелось, слышались выстрелы, топот сапог.

Вдруг участок стены моих апартаментов налился ярким вишневым цветом, поплыл, теряя очертания и, резко вспучившись как мыльный пузырь, прорвался внутрь, осыпаясь осколками и пылью. В пролом ворвался человек в боевом скафандре, и я сразу узнала его.

Принц Ларр был великолепен. Еще не осела мелкая розовая пыль, клубившаяся в воздухе, а он сорвал уже боевую маску, тряхнул головой – и окончательно покорил мое сердце. Я смотрела на него и видела благородного мужественного рыцаря, явившегося освободить прекрасную принцессу из лап коварного дракона. Где-то вдалеке шел бой, то и дело раздавались хлопки взрывов, с характерным пришепетыванием свистели разряды бластеров, а я, полулежа в постели, молча смотрела на Ларра, и он тоже застыл, вглядываясь в мое лицо.

Наконец, принц шагнул вперед, опустился на колено и склонил голову.

– Вас обманывают, принцесса! – пылко проговорил он. – Прошу вас, дайте мне шанс, выслушайте, я попробую объяснить…

– Бегите! – пискнула я. – Бегите, принц, это ловушка! Галь знал, что вы придете сюда, вас ждет засада.

– Проклятье!

Одним плавным движением Ларр вскочил на ноги и бросился к пролому в стене, однако неожиданно со стен, с пола, с потолка брызнули разноцветные лучи, окутали принца сетью, и он безжизненно застыл в полушаге от пролома, не успев даже опустить занесенную для шага ногу. Руки продолжали сжимать бесполезное оружие, а глаза все еще смотрели на меня, словно бы Ларр до последнего момента старался рассмотреть свою невесту, чтобы сохранить в памяти во всех подробностях.

Громко стуча сапогами, в апартаменты вошли несколько солдат в черных мундирах Внутренней Стражи, за ними шел Галь.

– Мятежник схвачен, – торжествующе возвестил он. – Теперь, Ваше Высочество, осталось лишь подписать приговор – и предатель будет казнен. Его сторонников, я думаю, мы помилуем. Ну, по крайней мере, тех, кто не успел слишком испачкать руки в крови или не был чересчур усердным сторонником этого вот, – советник коротко дернул головой, указывая подбородком на неподвижно замершего Ларра, которого солдаты в черном деловито взяли за руки и за ноги и потащили куда-то прочь.

– Нет, – холодея от собственной дерзости, прошептал я. – Нет, я не согласна.

– На что вы не согласны, Ваше Высочество? – резко спросил советник. – Вы не хотите миловать мятежников, я вас правильно понял? Что ж, и это можно: вполне в духе будущей сильной правительницы Велии истребить своих врагов, чтобы не ожидать от них удара в спину.

– Нет, советник, – я укрылась одеялом до подбородка, пытаясь вновь превратиться в того ежика, с которым однажды меня сравнивал Галь (эх, нечем мне его уколоть), – я не буду подписывать приговор принцу Ларру.

– Жаль, – спокойно ответил советник. – Но этот вариант я тоже предусмотрел. В таком случае, Ваше Высочество, вы будете объявлены приспешницей мятежного принца и казнены вместе с ним.

– Ничего у вас не выйдет! – торжествующе заявила я.

Куда он денет последнюю законную представительницу правящего дома? Все-таки, хорошо быть принцессой!

Но Галь и к этому был готов.

– Вы, разумеется, не знаете, Ваше Высочество, – он говорил, как всегда, тихо и мягко, – что во мне тоже течет королевская кровь. Только вот – старший брат ныне покойного короля, вместо того чтобы, как полагается, найти себе избранницу где-нибудь за пределами Велии, согрешил с одной местной красоткой. У нас подобное инцестом считается. Так что я – не просто незаконнорожденный, но вдобавок и плод кровосмешения, извращенной связи между родственниками. Такого как я, к трону подпускать нельзя и близко – пока, разумеется, остаются законные наследники. Но когда таковых не будет, что ж – полагаю, сойдет и советник Галь. По крайней мере, прав у меня будет побольше, чему многих других.

Я затравленно молчала, краснея от стыда. Зря я ликовала, рано приготовилась радоваться – мне никогда не справиться с таким матерым волком, как Галь. В его колоде – только козыри, заранее подобранные и подготовленные, все мои ходы им предусмотрены задолго до того, как я их сделаю.

– Так что, Ваше Высочество, времени на размышление вам – до утра. В восемь часов я приду с текстом приговора и надеюсь, что вы примете правильное решение. Спокойной ночи.

Он слегка кивнул головой и, резко крутанувшись на каблуках, заложил руки за спину и стремительно покинул мои покои.

– Сколько времени? – шепотом спросила я у пустоты.

Умный комп апартаментов сообщил время с точностью до секунды. Еще пять часов на размышления. Так, надеть корону, выяснить, где у нас нынче принц Ларр. Отлично, его не выводили за пределы дворца, посадили в камеру в подвале. Как замечательно, что во дворцах, по традиции, устраивают подвалы с камерами! Иначе принца отправили бы в какую-нибудь тюрьму, до которой мне не удалось бы добраться так, чтобы Галь не узнал об этом. Я выбралась из постели, сунула ноги в туфли, накинула халат и рассеянно вышла в коридор. Редкие встреченные мною люди вежливо кланялись, многие из них привыкли к тому, что я по ночам брожу по дворцу. Что ж, тем лучше. Я посетила штаб, а затем отправилась искать принца.

Понятно, что мне никто не позволил бы выпустить мужа из камеры. Я, конечно, принцесса, но большинство моих подданных согласны были умереть за меня, однако не выполнили бы ни единого моего приказа, не посоветовавшись перед этим с Галем. Однако никто не мог запретить мне просто поговорить с Ларром.

Высокие технологии – это тоже замечательно. Принца сторожили только автоматические системы охраны. Конечно, в тюрьме были и живые стражники, но их функция сводилась к тому, чтобы предотвращать внештатные ситуации. А таковых не было! Во-первых, благодаря короне, системы слежения вообще не реагировали на мое появление. Во-вторых, я всего лишь пришла поговорить, и заключенный оставался на своем месте.

Когда я показалась на пороге его камеры, он порывисто вскочил с ложа, на котором сидел, снова преклонил колено.

– Вы! – воскликнул он. – Ваше Высочество, я не знаю, что вам рассказали про меня, но я не убивал отца. Это все Галь и его прихвостни!

– А Галь и его прихвостни, принц, утверждают обратное, – сказал я. – Кому мне верить? Я чужая здесь и плохо понимаю, что происходит.

– Я смогу все доказать, – отчаянно прошептал принц. – Потом, когда закончится война, огда мы победим.

Я отвернулась. Моим разумом завладело смятение. У меня не было никаких сомнений в том, что принц действительно сможет все доказать. И советник Галь тоже сумеет подтвердить свои слова. И они оба будут правы, говоря совершенно противоречащие друг другу вещи – этому я научилась еще на Земле, читая книги и газеты, слушая радио, смотря телевизор. Доказать можно все, что угодно. Но кому тогда верить? Кто же на самом деле прав? Или – нет никакой реальности, и все вокруг – дурной затянувшийся бред? Как мне сделать правильный выбор?

И я выбрала. Можете считать меня дурой, но как еще земная девчонка, волею судьбы и своего желания отличаться от других угодившая в центр гражданской войны на другой планете, могла решить, какой шаг ей сделать?

Достойные люди поддерживают достойные идеи. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Если не я, то кто же? Все эти мысли вихрем метались в моей голове, измученной бессонницей. Я хотела волшебной сказки, а у меня ее отобрали? Что ж, я сама построю себе сказку. Принц Ларр, рискуя жизнью, пришел ко мне, чтобы попытаться донести до своей жены, которую и в глаза-то до этого не видел, правду, которую он защищает. Советник Галь лгал мне и угрожал, скрывал правду от своей принцессы, от человека. которому должен был подчиняться. И ладно бы, это было ложью во благо – но, что хотите, со мной делайте, не видела я пока что никакого блага.

И он хотел лишить меня сказочного принца, которого сам же пообещал.

Так выбор был сделан.

– Ждите, принц, – шепнула я. – До утра Галь ничего не посмеет предпринять.

– До утра всего четыре часа, – разочарованно протянул Ларр.

– Это уйма времени, если им правильно воспользоваться, – возразила я. – Но я и шагу не сделаю, если…

– Если? – эхом повторил мой муж.

– Если, черт побери, – я топнула ножкой, – принц, вы меня тотчас же не поцелуете!

Полагаю, что в том положении, в котором он оказался, принц Ларр согласился бы целоваться с самим дьяволом, лишь бы ему пообещали жизнь и возможный успех его дела. Но предпочитаю считать, что целоваться со мной гораздо приятнее, чем с воняющим серой хозяином Преисподней. Кстати, поцелуй принца мне понравился гораздо больше, чем тот, что я однажды получила на Земле.

Будь что будет. Настало время ежику показать свои иголки, даже если на самом деле никаких иголок нет. Принц Ларр вел себя, как подобает принцу, пора и мне стать принцессой не на словах, а на деле. Я решительно шагала по коридору, направляясь к космодрому. Только бы успеть!

Я знала, что на космодроме всегда дежурят готовые к вылету истребители. Подойдя к одному из них, я с помощью короны связалась с пилотом. Каково было его удивление, когда он понял, кто с ним говорит!

– Прими меня на борт, – велела я.

– Но, принцесса, – растерялся пилот, – приказ…

– Солдат, – отрезала я, – ты мне перечишь? Здесь твоя принцесса, и она требует, чтобы ты взял ее на борт и немедленно взлетел.

Мой расчет был прост. Все эти маршалы, генералы, министры и советники прекрасно знали истинную цену монархии: если отбросить титулы, цена человеку, их носящему, ровно такая же, как и любому другому. Но прочие жители Велии думали совсем иначе. Для них титул и человек были неразделимы. Поэтому пилот истребителя уступил моему нажиму.

– Взлетаем, – коротко бросила я, усаживаясь в кресло. – Курс – на флагманский крейсер принца Ларра.

– Ваше Высочество, – снова запростестовал пилот, – у нас нет разрешения на взлет! Нас собьют свои же. А если мы каким-то чудом прорвемся – уничтожат мятежники!

– У тебя на борту принцесса, солдат. Какое тебе еще нужно разрешение на взлет? Давай, скорость по максимуму и кричи на весь эфир, кого везешь. Посмотрим, кто рискнет выстрелить.

Я прекрасно понимала, что у советника Галя всегда найдется человек, который нажмет на пусковую кнопку ракеты, но старалась об этом не думать. Ну должно же мне повезти! Я ведь не такая, как все!

Пилот, наверняка, мысленно уже простился с жизнью. Но он бросил свой истребитель в небо, торопливо сообщая всем, кто его слышал, что выполняет личное распоряжение принцессы. Хорошая вещь – гласность!

Прошло время, прежде чем советнику Галю доложили о том, что произошло. Прошло время, прежде чем он отдал приказ. Прошло время, прежде чем этот приказ начал выполняться. А навстречу моему истребителю уже спешил эскорт кораблей мятежников, не совсем понявших, что случилось, но очень хотевших разобраться. Так что я даже не поучаствовала в настоящем космическом бою, но ни капли об этом не жалею.

Быстрые переговоры с адмиралом мятежников, принявшим командование на время отсутствия принца Ларра – и вот я в центре связи флагманского крейсера восставших. Пусть Галь попробует заглушить все, что я скажу сейчас.

Техники нажимают какие-то кнопки, щелкают рычажками, крутят что-то, настраивая – и неожиданно принцесса Велии приходит в каждый дом, ее изображение возникает на площадях, заводах, космодромах, в казармах. Мне сказали, что теперь это мой народ – и я пользуюсь своим правом говорить с ними, правом, которое так хотели у меня отобрать.

– Жители Велии, – говорю я, – я обращаюсь к вам потому, что это – ваш мир. Я здесь пока что не больше, чем гостья. Вы лучше знаете свою жизнь. Но, как мне кажется, мы все хотим одного: мира. И если уж мне случилось стать вашей принцессой, я требую от вас лишь правды. Каждая из сторон в этой войне утверждает, что именно им принадлежит истина. Но почему тогда одни хотят заткнуть мне рот и угрожают смертью, а другие пытаются донести до меня правду, рискуя собственной жизнью? Я требую разбирательства по делу смерти короля, чтобы все было публично и открыто. Честному человеку бояться нечего!

Пауза. Сама не ожидала, что могу говорить так складно. Что, от меня ждут еще чего-то?

– И перестаньте стрелять друг в друга, черт возьми!

Мне хочется плакать, но плакать нельзя, у меня болит голова, поэтому я такая злая. Еще очень хотелось заявить что-нибудь вроде: «И отдайте мне моего принца», но это уже выглядело бы откровенно глупо.

Вот так и закончилась война. Как я и думала, маршалы, генералы, министры и советники сказали: не слушайте эту принцессу, делайте так, как мы велим. А большинство жителей Велии посмотрели на них как на дураков и ответили: вы что такое говорите? Это же – наша принцесса, как можно ей не подчиняться?

Ни одна пушка не выстрелила, ни одна ракета не взлетела, когда десантные корабли мятежников сели на космодроме дворца. Я была с ними. Отчаянно тревожась лишь об одном: чтобы советник Галь не успел казнить моего принца. Но Галь, Барс и их ближайшие сподвижники решили поставить точку в этой игре другим способом. Поняв, что их дело проиграно, они собрались в одной из комнат дворца и, попрощавшись, друг за другом пустили себе по пуле в висок.

– Беда Галя, – сказал мне Ларр, когда мы остались наедине, – что ему не хватало благородства, честности, открытости. Того, что есть у любого законного представителя нашей семьи, у тебя, у меня, и, надеюсь, будет у наших детей.

Нет, мне не понять этих монархистов. Что же, мой муж всерьез думает, что титул делает человека лучше? Вот, например, какое отношение к этому имею я? Ведь мои родители не были благородных кровей? Так я и спросила у Лара, а он сказал удивленно:

– Но ты же принцесса по праву брака со мной и доказала это своим поведением. А Галь… Что с него взять, он – дитя инцеста.

Что ж, придется как-то привыкнуть жить с человеком, который рассуждает таким образом. Тем более, что иных недостатков у него я пока не нашла, наоборот – сплошные достоинства.

– Первым делом, когда наведем на планете порядок, – говорит Ларр, обнимая меня за плечи, – мы с размахом отпразднуем свадьбу! Это должно быть роскошное действо…

– Милый, – перебиваю его я, – первым делом мы заберем с Земли мою бабушку и привезем ее на Велию.

– Ладно. Бабушку так бабушку, – тотчас же соглашается Ларр.

Вот какой покладистый принц достался мне. Вкупе со знанием о том, что любовь действительно иногда спасает мир, а в цыганских гаданиях есть толика правды.

 

Последний из Монсальвата

Инспектор Леониду сразу не понравился. Он был суетлив, постоянно что-то переспрашивал, вставлял по ходу разговора какие-то многозначительные намеки, подмигивал – мол, дорогой мой директор колледжа, мы-то с тобой два тертых калача, нам ли не знать, что вся эта беседа гроша ломаного не стоит, и яйца выеденного не стоит, и игра свеч не стоила. Все потому, что ты, дорогой мой директор колледжа, и персонал твой, все эти мальчики и девочки недавно из педагогических институтов, работой в школе пока не попорченные, обязательными программами министерства образования не придавленные, честные, наивные, желающие не просто денег заработать, а всерьез верящие в какую-то миссию, видящие в работе с детьми благородную цель, и вообще с шильями в задницах, и сами детишки в вашем колледже – вы все уже проиграли.

Леониду инспектора было немного жаль. Все-таки тот просто выполнял свою работу и искренне верил в то, что приносит пользу обществу.

И еще не знал, что ничего у него не выйдет.

– Знаете, – инспектор чуть подался вперед, положил ладони на край стола и проникновенно взглянул Леониду в глаза, – жалобы всякие поступают на ваш колледж.

– Правда? – вежливо удивился Леонид.

– Сомневаетесь? А вы не сомневайтесь, господин директор, не сомневайтесь, жалобы получены, жалобы зарегистрированы, а это значит, что жалобы должны быть рассмотрены. – Инспектор пару раз кивнул, словно стараясь придать значимости своим словам, и легонько улыбнулся. – Но вы не бойтесь, господин директор, вы же понимаете, работа у нас такая. Сказали – проверить, значит, будем проверять. Если у вас все в порядке, а сигналы, так сказать, не подтвердятся – так и запишем. Правильно ведь?

Он подмигнул Леониду и снова улыбнулся.

Врешь, подумал Леонид. У вас уже все подготовлено. Есть проект приказа о закрытии школы. Приказ еще не подписан, но вы вот-вот подсунете его Гонтмахеру. Гонтмахер – неплохой мужик, но в его годы не кидаются грудью на амбразуру. В его годы мечтается о пенсии, счастливой старости, укрытых шотландским пледом коленях и ораве внучат. Конечно, Гонтмахер поломается для виду – а потом, плюнув на все, поставит размашистый росчерк.

Вернее, поставил бы, если бы не некоторые обстоятельства, о которых не знают ни Гонтмахер, ни назойливый инспектор, ни те, кто его прислал, ни родители учащихся в колледже детей, строчащие дурацкие жалобы.

Леонид подмигнул инспектору. Тот расплылся в довольной улыбке.

– Мы же понимаем друг друга, господин директор? Вот и чудненько. Значит, проверка начнется с понедельника. Понедельник, конечно, день тяжелый, но ничего не поделаешь. Дура лекс сед лекс, так ведь?

– Так, – подтвердил Леонид, думая про себя: «Пора бы тебе и честь знать».

Он встал и протянул инспектору руку:

– Значит, в понедельник?

– Так точно, господин директор.

Инспектор тоже поднялся, шутливо козырнул и вновь подмигнул Леониду.

Его улыбочки и подмигивания начинали раздражать. Леонид мужественно терпел.

Ладно, подумал он. Ладно. До понедельника еще уйма времени. Вечер пятницы, суббота – целые сутки, да воскресенье – еще одни сутки. Но на самом деле все решится гораздо раньше. Бедняга инспектор, как же он удивится, когда в понедельник с утра ему будет предъявлена бумага от Гонтмахера, в которой общечеловеческим по белому сказано будет: проверку отложить до последующего распоряжения. А к тому моменту, как появится последующее распоряжение, либо падишах умрет, либо ишак издохнет. Либо еще что-нибудь случится.

Будем уповать на будущее, да и сами плошать не станем.

Инспектор терпеливо ждал.

– Вы меня не проводите, господин директор?

– Да, конечно, – рассеянно ответил Леонид.

Он открыл дверь, пропустил инспектора в приемную. Там сидела Машенька, юная чернокудрая богиня, которую господин директор колледжа для особо одаренных детей «Надежда» Леонид Гриневский не без оснований почитал главным человеком в колледже. Он ни секунды не сомневался, что, случись ему умереть, умница Машенька вполне сможет взвалить на свои изящные плечики груз управления колледжем. И нести его столь долго, сколько будет нужно.

При условии, что всякие дуры не будут писать жалоб, а подмигивающие суетливые инспекторы не станут приходить с проверками. Здесь Машенька уже не справится. Именно поэтому Леонид был директором, а она – лишь секретаршей.

– Вы уже уходите? – поинтересовалась она.

– Нет, Мария, – при посторонних он никогда не называл ее Машенькой, – немного еще поработаю. Сейчас провожу вот господина инспектора – и обратно, корпеть над бумагами. А вы что не идете домой? Рабочий день заканчивается.

– Мне тут тоже… – смутилась Машенька. – Немного доделать… И пойду. Ничего, что я задержусь?

Леонид прекрасно знал, что Машенька в него до одури влюблена. И безумно обижена, хотя и пытается виду не подавать. Она искренне недоумевала, почему господин директор старательно не обращает на нее внимания.

Потому что права не имею, напомнил себе Леонид. Потому что лучше тебе, Машенька, не знать обо мне ничего лишнего. Найди себе мужчину, умного, богатого, который накинет на твои божественные плечики песцовую шубку, на шейку наденет бриллиантовое колье и сделает все, чтобы ты забыла о необходимости самой зарабатывать на жизнь.

Я не для тебя.

Извини.

Тем, кто слышал колокол Монсальвата, не стоит связываться с женщинами надолго и всерьез. А по-иному с тобой – это уже будет нечестно.

– Ничего, Мария, – разрешил он. – Идемте, идемте, господин инспектор.

Инспектор подмигнул Машеньке. Та сделала вид, что ничего не заметила.

– До встречи, сударыня, – улыбнулся он. – Я к вам в понедельник с проверочкой, знаете ли. Будьте готовы.

– Хорошо, – спокойно ответила богиня и секретарша. – Приходите. У нас все в порядке, сами увидите.

Леонид слегка подтолкнул инспектора к выходу.

Ничего, Машенька. Не будет никакой проверки. Потому что я так решил. И сделаю все, что от меня зависит, чтобы так оно и было.

Если только…

Если только у Люцифера нет в рукаве какого-то козыря, о котором я еще не знаю.

Меч его звался Нагуаль. Дочерна выгоревший под жарким солнцем Астурии испанец дон Хуан выковал этот клинок из полосы лунного света. Дон Хуан ковал меч для себя, но случилось так, что ему пришлось покинуть Монсальват. Он не предполагал, что меч понадобится, и оставил его в замке, но в далекой заморской стране дону Хуану было суждено сойтись в поединке с Каменным Командором. Причиной раздора была женщина, и, хотя она уступала красотой Елене Троянской и войн из-за нее не случалось, все же пролилась кровь. Дон Хуан пал у порога ее опочивальни, а Каменный Командор переступил через его тело, чтобы вступить во владение тем, что выиграл.

Оставшийся без хозяина меч выбрал себе нового владельца.

У ворот Эдемского сада царила осень.

Люцифер явился раньше и в ожидании Леонида неторопливо прохаживался туда сюда, заложив руки за спину. Под ногами шуршало огненно-рыжее золото листьев.

На Люцифере был длинный черный плащ с высоко поднятым воротником и шляпа. Он сунул руки в карманы, чуть сгорбился и был похож на американского гангстера времен сухого закона.

– Тебе опять что-то нужно, – вздохнул Люцифер.

– Мне всегда что-то нужно.

– Хорошо. Когда?

– В любой момент. Когда вам, – Леонид сделал ударение на слове «вам», – будет удобно. Рабочая неделя закончилась, можно заняться другими делами.

– Понимаю, понимаю, – сочувственно покачал головой Люцифер. – Достали глупые, ненужные проверки. Достало начальство, которое пытается усидеть на двух стульях сразу, угодить и вашим, и нашим. И родители достали, которые с какого-то перепугу решили, что лучше знают, как воспитывать своих детей. Один ты – чист и невинен.

– Не ерничай. Ты прекрасно знаешь, о чем речь.

Люцифер остановился.

– Знаю, – негромко сказал он. – Лучше всех знаю. Лучше всех прочих знают друг друга только враги. Как тебе оксюморон?

– Я не ценитель, – помотал головой Леонид. – Плохо разбираюсь в искусстве во всех его проявлениях.

Люцифер коротко хохотнул.

– Что, и опера тебе не понравилась?

– Какая опера? – не понял Леонид.

– Ну, та самая. Которая про тебя. Забыл уже? Не так ведь много лет прошло. Ну, по нашим меркам, конечно.

– А, вот ты о чем. Да, почти забыл. Не понравилось. Мало правды, много лишней романтики. Ты же в курсе, что на самом деле было гораздо больше крови и гораздо меньше любви. Она меня не очень то любила, вышла замуж только потому, что так полагалось. Нужен был кто то, кто даст герцогине шанс, кто поможет ей занять трон и удержать его. А потом… – он пожал плечами. – Потом она могла справиться сама. Неглупая, между прочим, была женщина. И что я мог ей сказать, когда она поинтересовалась бы, почему я не старею?

– Рассказал бы ей правду. Нет ничего лучше правды.

Леонид внимательно посмотрел в глаза собеседника.

– Сдается мне, ты пытаешься меня искушать?

– Пытаюсь, – кивнул Люцифер. – У меня работа такая. Не забыл? Без выходных и отпусков.

– На меня твои фокусы не действуют. Об этом ты не забыл? – в тон ему ответил Леонид.

– А я без фокусов. Сказал же, что лучшее оружие – это правда. Ты ведь ничего тогда не сказал герцогине, так что откуда тебе знать, повредило бы ей это знание или нет? Может быть, повредило бы. А может быть, и нет. В итоге ты постоянно бегаешь от женщин, боясь, что тебя неправильно поймут. Только именно этого ты и добиваешься: понимают тебя в итоге всегда неправильно. Вот и твоя секретарша, как там ее… Мария, да?

– Да, – сухо подтвердил Леонид.

– История повторяется. Насколько я помню, не первый раз. Она любит тебя, ты боишься сделать ей больно, уходишь в сторону, старательно делаешь вид, что не понимаешь, не замечаешь ничего, – а в итоге делаешь ей еще больнее.

Чего он добивается, подумал Леонид. Любое слово рыцаря Агарты, любой поступок рыцаря Агарты всегда что-нибудь значит. Тем более слова и поступки Люцифера, первого среди них. Не останься Леонид последним, глядишь, ему никто и не оказал бы такой чести, как общение с главой рыцарей Агарты. Забавно. Первый снисходит до последнего, оказывая ему своего рода честь. И, наверное, ожидая, когда последнего не станет.

Одно радует: Леонид уже несколько столетий путает его планы, отказывается оправдывать его ожидания. А если будет позволено, то эта игра продлится еще долго. И тогда, может быть…

– Что задумался? – усмехнулся Люцифер. – Я прав? Конечно, прав. Просто тебе страшно в этом признаться. Страшно признаться в том, что я, искуситель, коварный злодей, воплощение Зла, знаю, как все на самом деле. И ты, герой, защитник, спаситель и все такое прочее, не можешь с этим ничего поделать. Или…

Люцифер замолчал. Перевел взгляд на ворота Эдема. Ажурная решетка взметнулась высоко-высоко, под самые небеса, щекоча их остриями тонких пик, из которых была собрана. Осень заканчивалась перед решеткой, и сквозь нее было видно лето. Недоступное людям. Недоступное Леониду. Недоступное Люциферу. Доступное только Богу.

Ангел с пламенеющим мечом стоял чуть в стороне от ворот. Сколько Леонид ни приходил сюда, столько ему казалось, что ангел – просто искусно выполненная статуя. Лишь присмотревшись, удавалось разглядеть, что ветер легонько ворошит кончики перьев на крыльях. Удавалось разглядеть, что ангел дышит – едва-едва. Как то раз Люцифер обмолвился, что видел, как ангел моргнул.

Врал, наверно.

– Ты ведь можешь попросить. Ты ведь уже просил. Он, – Люцифер подчеркнул это слово, – всегда тебе отвечает. А плата не так уж велика, скорее всего.

– Что ты знаешь про плату? – спросил Леонид.

– Многое. Ангел, назначенный делать грязную работу, не может не знать про плату.

Леонида поразило, с какой болью это сказано.

Эта боль была правдой? Или очередным оружием в умелых руках того, кто тысячи лет служил искусителем? Кто участвовал в вечной борьбе между Монсальватом и Агартой в те времена, когда не родился Леонид, и отец Леонида, и отец отца Леонида, и много много других людей…

Колокол Монсальвата звонил не умолкая. Помнится, когда отец впервые рассказал Леониду про колокол, мальчик удивился: неужели на свете действительно творится столько зла, столько беззаконий, неужели каждая молитва, каждая просьба, каждый призыв к небесам откликаются здесь?

Настало время – и он убедился в этом сам.

Когда-то залы Монсальвата были полны людей. Кто – о из них был старше Леонида, кто то – младше, кто то был его ровесником. Он до сих пор помнил их всех – Титуреля, Парсифаля, Кардейса, Ланселота и многих других.

Но шли годы, и людей становилось меньше. Годы не властны над рыцарями Монсальвата, но любого из них можно убить. И не только вечное соперничество с воинами Агарты было тому виной. Рыцари Горы Спасения призваны были защищать тех, из-за кого волшебный колокол постоянно наполнял замок гулким звоном. Случалось так, что они побеждали. Случалось так, что они проигрывали.

Колокол продолжал звонить.

И пришел день, когда Леонид остался один.

Колокол звонил не умолкая.

Последний рыцарь Монсальвата подумал, что ему суждено сойти с ума. Даже тогда, когда он покидал замок, он слышал колокольный звон. Бум м… бум м м… бум м м м… Днем и ночью, без остановки, люди звали его на помощь. Но и в те времена, когда их было много, рыцари Горы Спасения не могли заставить колокол замолчать. У последнего оставшегося в живых не было ни единого шанса. Он должен был помогать человечеству, но не было никого, кто взялся бы помочь ему.

Леонид пытался найти учеников. Но он не умел учить. Его попытки были по-детски неуклюжими и наивными. Ему не верили. Над ним смеялись. Его использовали.

Ему повезло, что он вообще остался жив в своих метаниях по миру, стараясь успеть одновременно в несколько мест.

Агарта торжествовала. На одну победу последнего рыцаря Монсальвата они отвечали тысячей своих побед.

И тогда он пришел к воротам Эдема, встал на колени и попросил.

Он знал, что у него есть такое право – попросить.

Он попросил, и его молитву услышали.

– Ты тогда попросил, чтобы колокол Монсальвата больше не звучал в твоей голове, – продолжал тем временем Люцифер. – А сейчас я хочу сделать тебе одно предложение.

– Предложение? – удивился Леонид.

– Именно. Совершенно серьезно предлагаю тебе: попроси его опять. Реши свою новую проблему этим путем. Тебе не нужен поединок с рыцарем Агарты. На этот раз ты проиграешь.

Леонид рассмеялся.

– Я уже несколько сотен лет бью каждого, кого ты выставляешь против меня. С чего бы мне теперь проиграть? Или ты наконец то сам решишься взять в руки меч и выйти против меня?

– Я не могу рассказать тебе всего… – задумчиво протянул предводитель рыцарей Агарты. – Нет, мы с тобой биться не будем. По крайней мере, сейчас. Но все-таки прислушайся к моим словам. Тебе будет лучше, если ты откажешься от поединка и просто попросишь Господа.

Предложение было неожиданным. Люцифер на самом деле не хотел завтрашнего поединка? Или в этом была какая-то хитрость?

Ну конечно, внезапно понял Леонид. Все просто. Он знает, что, если я попрошу, мне не будет отказано. Но ценой будет отмена предыдущей просьбы. Я решу вставшую перед нами проблему, добьюсь того, чтобы колледж продолжал работу. Наверное, смогу даже упросить Господа, чтобы и в будущем колледжу не чинили никаких препятствий, чтобы он работал дальше, и мы увидели первый выпуск – тех, на кого я сделал ставку. Детей, которых учили не тому, чему учили раньше, и не так, как раньше. Добрых. Умных. Сильных. Непохожих на своих сверстников, но не отвергающих их. Стоит мне попросить – и я увижу, как из моего колледжа прорастает цветок нового Монсальвата.

Я не умею учить сам, но я смог собрать тех, кто знает, как это делается. Тех, кому я доверяю. На первый взгляд, все просто замечательно.

Но Люцифер знает, что, если я попрошу об этом, колокол Монсальвата вновь зазвучит у меня в голове. С утра до вечера, с вечера до утра, не умолкая ни на секунду, призывая бороться, защищать, помогать. И либо я вновь брошусь в бой, как раньше, и неминуемо погибну, потому что никто не может быть победителем вечно, либо…

Либо все-таки сойду с ума.

Агарта тогда будет торжествовать победу.

Потому что некому будет привести выпускников колледжа в Монсальват. Его залы навек останутся безлюдны, а звон колокола не услышит больше никто и никогда.

Нет, этого не будет.

Мне осталось продержаться не так уж долго. Каких-то несколько лет. А там поглядим, вышло ли что-нибудь из моей затеи. Должен же хоть кто-нибудь из тех чудесных ребят, что учатся в колледже, взять в руки меч рыцаря Монсальвата. Они так похожи на нас в юности, что когда я гляжу на них, то вспоминаю тех, чьи имена сохранились лишь в рыцарских романах.

А пока что я должен дать им время. В будущем они будут драться за все человечество, но сейчас мне придется драться за них.

Как обычно.

– Я не принимаю твоего предложения, – твердо сказал Леонид. – Все будет как всегда. Завтра вечером. В девять.

– Что ж, – с печалью в голосе сказал Люцифер, – ты сам отказался. Мне очень жаль, правда. Значит, до завтра, последний рыцарь Монсальвата.

– До завтра, – откликнулся Леонид. – До завтра, первый рыцарь Агарты.

Леониду никогда не нравились дверные молотки. Когда человечество изобрело электрический звонок, он и его тут же невзлюбил. Директора колледжа вообще раздражали любые громкие звуки – они напоминали о колоколе Монсальвата.

Поэтому среди людей, захаживавших к нему в гости, он славился одной причудой. В его доме не было ни звонка, ни молотка у двери, ни чего-либо еще. Просто у входа всегда дежурил какой-нибудь дедушка пенсионер, за прибавку к пенсии готовый читать газету или разгадывать кроссворды лишь для того, чтобы при появлении гостей сообщать об этом Леониду.

Вот и сейчас в комнату почти неслышно вошел привратник, негромко сообщил, что к хозяину пришла гостья. Настоящая красавица – так он ее отрекомендовал.

Леонид удивился – он никого не ждал, – но велел впустить ее.

И удивился еще больше, когда нежданной гостьей оказалась юная чернокудрая богиня Машенька.

– Здравствуйте, Леонид Павлович.

– Привет, Машенька. Проходи, садись. Чем обязан?

Девушка прошла в комнату, села в кресло напротив Леонида и достала кожаную папку.

– Вот, доделала инструкции по безопасности… Проверка, мало ли к чему придерутся. Говорят, что секретарям нужно повнимательнее с чайниками. Ожоги бывают. Нам рассказывали на семинаре, я забыла, а сегодня вспомнила. – Она протянула стопку бумаг.

Из папки выпал пожелтевший трамвайный билет и, кружась, упал на пол. Девушка смутилась, подобрала его и бережно положила обратно.

Леонид расписался, не читая, и вопросительно взглянул на собеседницу.

– И еще новый вариант правил, я здесь дату поменяла и два первых абзаца. Вот что было, а это на подпись.

Два последних листа, как два камня разрушенной крепости. Что же она еще сделает?

Маша долго и нервно перебирала бумаги, шепча что-то под нос, потом застегнула папку – так рыцарь опускает забрало шлема.

– Я люблю вас, – просто сказала она. – Вот. Извините, что я так нагло, напрямую. Но если вы любите другую – я не стану навязываться, только скажите: нет. Ведь нет же? Мне самой стыдно, честное слово. Но я уже так устала, что больше не могу.

Она смотрела на него с отчаянной надеждой. Леонид знал, что однажды это случится и он ничего не сможет сделать. Только отказать.

Не говоря ни слова, он покачал головой. Нет, Машенька. Рыцари Монсальвата обречены на одиночество.

– Почему? У вас есть жена? Но я же не требую… Не прошу. Можно, я только буду знать, что я вам хоть чуть-чуть нравлюсь?

Видно было, что она готова заплакать, но изо всех сил сдерживается. Молодец, чернокудрая богиня. Если бы ты знала, как мне жаль, что нам с тобой не быть вместе.

Леонид молча встал, прошелся вдоль стены, остановился у картины. На картине была изображена Агарта – такая, как ее представлял себе художник. Люди мало знали об Агарте, как, впрочем, и о Монсальвате. Так, скудные крохи знания, которые случайно просочились из подземных глубин.

Рыцари Монсальвата были призваны помогать людям, защищать их тогда, когда сами люди ничего уже не могли сделать. Они были последней надеждой, и если бы их было больше, они чаще успевали бы вовремя. Беда в том, что колокол звонил постоянно, и ответить на все мольбы страдающих, беззащитных, нуждающихся в помощи и утешении было просто невозможно.

В Агарте не было колокола. В Агарте считали, что их цель – править миром. В Агарте думали, что люди – это стадо, которое необходимо железной рукой привести к холодному бездушному порядку. В Агарте были уверены, что цель оправдывает средства.

Между Агартой и Монсальватом шла бесконечная война.

Леонид принадлежал к тем, кто взял на себя миссию хранить, спасать, защищать, помогать. Но сейчас он не мог ничем помочь влюбившейся в него девушке.

Сотни лет назад случилась история, после которой он окончательно понял, что удел рыцаря Монсальвата – одиночество. Он тогда был другим – молодым и наивным. И даже звали его по-другому.

Правды в этой истории – самая чуточка, крохотная горсточка. Все прочее – позднейшие вымыслы. Так работает гример: немного добавим здесь, чуть-чуть подмажем вот тут, изменим цвет глаз, перекрасим волосы. Суть остается та же, а внешность – совсем, совсем иная.

Действительно, была юная девушка Эльза, которой не посчастливилось рано осиротеть. Был вассал ее отца, Фридрих, тянувший лапы к трону. То, что трон можно было получить, лишь женившись на герцогине, его не смущало. Скорее, юная Эльза казалась ему дополнительной приманкой. Так сказать, на сладкое после основных блюд.

И была молитва, отозвавшаяся в Монсальвате колокольным звоном. Молитву услышали, и помощь пришла.

Дальше под восторженные аплодисменты зрителей история раскланялась и покинула сцену, уступив место сказке.

Не было никакой ладьи, и тем более не было влекущего ее лебедя. Леонид просто приехал в замок, так, как это делали все рыцари, верхом на лошади.

Не было честного поединка. Были узкие коридоры и красноватые отсветы факелов, плясавшие на вычерненных временем гобеленах. Были наемники, грязные крысы, остервенелое зверье, отребье, привыкшее нападать втроем на одного. Леонид шел по замку, и из-за каждого угла на него с воплями и руганью бросались люди, едва похожие на людей.

Был лязг клинков, проклятья, стоны и предсмертные хрипы.

Было много крови и трупов.

Когда он ввалился в покои Эльзы, она не смогла подавить испуганный вскрик – так он был страшен.

Да, был еще бой с Фридрихом, который, оставшись без своей своры, тоже пришел в покои к герцогине. Он рубился как безумный, матерый волк, справлявшийся и не с такими, как этот наглый мальчишка. Он грязно бранился, сыпал богохульствами, его меч то плясал с изяществом великолепного танцора, то рушился прямыми мощными ударами, и в какой – о момент было похоже, что все кончено.

Потом Леонид его все-таки как то убил.

Тело Фридриха упало на кровать Эльзы, кровь перепачкала покрывала и простыни. Придя в себя, герцогиня велела служанкам собрать их и сжечь.

Затем действительно была свадьба, потому что за Фридрихом могла выстроиться очередь желающих заполучить руку Эльзы и герцогский трон в придачу. Надо было дать ей время научиться править, стать герцогиней на деле, а не на словах. Жениться на ней казалось самым простым выходом. Тем более что он ее потом полюбил.

Вот она его…

Леонид порой думал, что герцогиня до последнего не верила, что ее молитва была услышана. Что явившийся рыцарь – и впрямь посланник Монсальвата, призванный защитить ее, но ни в коем случае не собирающийся занять ее трон. Поначалу она не видела большой разницы между победителем и побежденным – просто два зверя, схватившиеся из-за самки и ее наследства.

Эльза поверила ему лишь тогда, когда он ушел.

Только было уже поздно.

Маша все еще ждала ответа на свой вопрос.

– Извини, – сказал Леонид. – Этого я тоже сказать не могу.

– Ну почему?! Почему столько тайн? Я что, недостойна? Почему вы не хотите поговорить со мной? Если у вас проблемы какие-то или еще что-то – мы ведь можем попробовать решить их вместе!

Маша никак не могла понять, что «нет» Леонида значит «нет». Без вариантов. А ведь, работая у него секретаршей, должна была бы знать: если он что-то говорит, то так и будет. Девушка, наверное, думает, что у него на самом деле есть жена. Или что он серьезно болен. Или что он, например, скрывается от мафии. Или вообще является секретным агентом – хотя, если верить фильмам, кому-кому, а уж им точно можно крутить романы направо и налево.

Если бы все было так просто.

Судя по следующему вопросу, Маша угадала его мысли:

– Леонид Павлович, кто вы?

– Что-то не понял я твоего вопроса, Машенька. В каком смысле? Ты же знаешь, я директор колледжа…

– Извините, конечно, – перебила девушка, – но это же только часть правды? Так ведь?

– Почему? – Леонид вполне натурально изобразил удивление. Еще одна вещь, которой учишься, когда тебе много сотен лет, – притворство. – У меня есть деньги. Мне хотелось вложить их в проект, который будет приносить обществу пользу. Вот я и решил создать колледж, колледж необычный, чтобы необычные люди учили там необычных детей.

– И чтобы в нем был необычный директор? – попыталась улыбнуться девушка.

– Что-то в этом роде. Я же не умею учить. Я администратор.

Было время, когда он пытался учить. Ничего не вышло. Правда, он быстро понял, что рыцарей Монсальвата лучше начинать воспитывать в детстве. Можно успеть научить детей быть честнее и добрее, понять, что мир вокруг – не единственный из возможных. Они способны поверить в то, что жить по-другому – вполне реально.

И у них тоже есть чему научиться.

Но у детей есть родители. Многие из них неустанно трудятся только лишь для того, чтобы сделать из своего ребенка собственную копию. Они считают свой взгляд на мир единственно верным и не дают детям ни малейшего шанса свернуть в сторону с предуготовленной им дороги. Вырваться из проложенной колеи. Шаг влево, шаг вправо – уже попытка побега.

Они уверены, что поступают правильно, и это самое страшное.

Об одной истории Леонид не мог вспоминать без стыда. Дело было в городке под названием Гаммельн, когда он, дурак эдакий, решил попробовать просто оторвать детей от родителей. К счастью, из этого ничего не вышло.

Потом он долго ждал. Смотрел, как меняется мир. Иногда вмешивался – когда не оставалось другого выбора. Колокол Монсальвата больше не звонил у него в голове, но и без колокола было видно, как много зла вокруг. Однако Леонид, понимая, что ему не победить в одиночку, терпеливо продолжал ждать. И дождался.

У него были деньги, а это позволяет решить многие проблемы. Он собрал вокруг себя тех, кто жаждал учить. Тех, кто действительно умел это делать. Тех, с кем детям было интересно. Тех, кому было интересно с детьми. Дальнейшее напоминало танец на краю пропасти, потому что детям нередко было настолько интересно в колледже, что они забывали о родителях. Особенно тогда, когда родители, на словах желавшие собственному чаду всевозможных благ, мигом пугались и превращались в разгневанных куриц, стоило ребенку молвить им хотя бы слово поперек. Они хотели, чтобы их дети имели собственное мнение – и зверели на глазах, стоило им столкнуться с несогласием со стороны ребенка. Они на словах мечтали, чтобы их дитятко было не таким, как все, – и тут же паниковали, когда замечали, что их сын или дочь на самом деле отличаются от сверстников.

Дело учителей было – учить. Леонид стоял стеной, чтобы прикрыть их, дать им возможность делать свое дело. Меньше всего на свете он теперь хотел, чтобы дети забыли о родителях. Может быть, им действительно стоило пройти через разрыв с матерями и отцами – чтобы, став взрослее, мудрее, опытнее, пожалеть их, понять и снова к ним вернуться. Только как это объяснить самим родителям?

И тогда начались те самые жалобы, о которых говорил инспектор.

– Вы не хотите мне все рассказать, – печально сказала Маша. – Жаль. Извините еще раз, Леонид Павлович. Я больше вас не потревожу. Простите. Ради бога. Нет так нет. Я пойду, ладно?

– Конечно, Маша. Тебя проводить?

– Нет, спасибо.

Она встала и быстро вышла из комнаты, оставив Леонида одного.

То, что Леониду нельзя было раскрывать свое происхождение, – тоже неправда. На самом деле он поступил именно так, как советовал ему вчера Люцифер. Рассказал Эльзе все как есть. Рассказал и посмотрел ей в глаза.

То, что он прочитал там, стало концом их брака.

Она не хотела стареть с каждым годом и при этом видеть, как ее муж остается молодым. И уйти с ним не могла. Не вышло бы из нее рыцаря Монсальвата.

Тогда ушел он.

В этот раз у ворот Эдема царила зима. Леонид уже привык к тому, что погода здесь меняется, как ей вздумается. По ту сторону решетки – лето, а по эту всякий раз свое, произвольный танец зимы, весны, лета и осени.

Хотя противники еще не явились, кто-то уже утоптал площадку, на которой ему придется биться. К этому последний рыцарь Монсальвата тоже привык. В конце концов, он о многом, что происходит в мире, не может сказать, почему получается так, а не иначе. Так что какая разница, зима здесь сегодня или весна? И совершенно неважно, кто готовит площадку для боя. Важен только сам бой.

Он снял пальто, оставшись в удобных джинсах и свитере. В рукава пальто аккуратно сунул шапку и шарф. Протянул руку – в ней тут же возник Нагуаль. Леонид пару раз рассек клинком морозный воздух, а затем усилием мысли убрал меч и принялся ждать.

Леонид всегда приходил на место поединка один. Рыцарей Агарты всегда было несколько. Может быть, они тем самым напоминали ему, что он – последний. Некому даже составить ему компанию.

В любом случае это его не очень то волновало.

Люцифер никогда не участвовал в бою. Леонид как-то раз бросил ему вызов. Вызов был отклонен с холодной вежливостью. Первый рыцарь Агарты выставлял вместо себя других бойцов. Бывало так, что победа давалась Леониду легко. Случалось, что за победу приходилось бороться.

В этот раз рыцарей Агарты было четверо. Впереди, как обычно, шел Люцифер. По случаю зимы он надел дубленку и смушковую шапку. Двое мужчин в одинаковых черных кожаных куртках держались чуть позади и были до такой степени похожи на телохранителей, что Леонид не удержался от улыбки. От кого беречь Люцифера вблизи ворот Эдема? Четвертого он пока что рассмотреть не мог – тот шел последним, держась в тени, натянув простую черную шапочку до самых бровей.

– Мои приветствия, последний рыцарь Монсальвата, – голос Люцифера был холоден под стать погоде.

Леонид просто кивнул. Он не любил долгих церемоний.

Поединок между бойцами Монсальвата и Агарты был древнейшей традицией, которая была древней уже во времена молодости Леонида. Любой воин замка Спасения мог бросить вызов любому из рыцарей Подземной страны. И наоборот. На кон ставилась проблема, решение которой зависело от исхода поединка.

Раньше от поединка всегда можно было отказаться. Даже когда скрещивались клинки, даже когда один из мечей уже успел попробовать крови, можно было прекратить бой. В мире все оставалось как прежде, ничего не менялось. Вызвавший и тот, кто ответил на вызов, возвращались обратно, чтобы, быть может, сойтись в бою когда-нибудь в другой раз.

Когда Леонид обратился к Господу и попросил его сделать так, чтобы в его голове не звучал больше колокол, звонивший по всем горестям мира, в качестве цены за свою молитву он согласился на то, что никогда не сможет отказаться от боя.

Именно поэтому он старался бросать вызов Агарте лишь тогда, когда считал, что иного выхода нет. Как это было, например, 25 октября 1962 года, когда он не видел другого способа остановить надвигающуюся ядерную войну.

Первое время рыцари Агарты пытались взять Леонида измором, посылая ему вызов за вызовом. Но не зря его учителями были лучшие мастера меча, а его клинок был настоящим чудом. Вскоре Люцифер понял, что Леонид вывел из строя столько темных бойцов, что он рискует надолго остаться в Подземной стране в одиночестве, уподобившись своему противнику.

После этого постоянные вызовы на бой прекратились. Люцифер теперь просто терпеливо ждал, когда Леонид ошибется.

Люцифер умел ждать.

Но Леонид старался сделать все, чтобы его ожидание длилось вечно.

– Ты готов? – спросил Люцифер.

Леонид не ответил, просто вызвал свой меч. Нагуаль стал продолжением его руки, практически невесомый, но все же невероятно прочный и острый.

Рыцарь Агарты шагнул к нему. Сбросил на снег куртку. Стянул с головы шапку и отправил туда же. Черные кудри свободно рассыпались по плечам. В руке рыцаря появился черный клинок, по которому бесшумно пробегали алые сполохи.

– Почему? – спросил Леонид.

– Потому что ты меня обидел, – просто сказала Маша. Здесь она легко и непринужденно перешла на «ты». – Ты за сотни лет должен был узнать, что от любви до ненависти – один шаг.

Она была одета в серебристый комбинезон. Она была гибкой и ловкой. Она держала меч так, что Леонид сразу понял: перед ним достойный противник.

– Я же говорил тебе, – напомнил Люцифер. – Я же тебя предупреждал.

Маша сделала еще шаг, сокращая дистанцию. Леонид даже не поднял меча.

– Бейся, – выдохнула она и ударила, резко, сильно, без каких-либо изысков.

Нагуаль сам дернул руку Леонида. Мечи лязгнули, встретившись. Можно было ударить в ответ, но Леонид предпочел уйти назад.

– Ты не сможешь делать так бесконечно, – безжалостно сказала Маша.

Она была прекрасна.

Леонид смотрел на девушку, понимая, что не может и не хочет драться с ней. Ловушка Люцифера действительно была неплоха.

В этом бою никто не умирал по-настоящему. Даже если здесь, неподалеку от ворот Эдема, проливалась кровь, отлетала отсеченная голова или меч пронзал сердце, проигравший на самом деле оставался жив. Только вот дальнейшей его жизни вряд ли можно было позавидовать. Она попросту не складывалась. Даже самый выдающийся человек, выйдя на поединок и проиграв его, постепенно становился посредственностью. Одним из многих.

Леонида, если бы он проиграл, ждало бы то же самое. Проиграй он – и нет больше никакого бессмертного рыцаря Монсальвата. Конечно, все оставшиеся годы он продолжал бы помнить о том, кем был раньше. Но ему навеки был бы заказан путь в Монсальват, и он никогда уже не увидел бы лето сквозь решетчатые ворота Эдема.

Леонид мог выиграть. За его плечами не только тренировки у отменных бойцов, имена которых давно уже забыты, но и многие сотни лет опыта. Но…

Победи он здесь чернокудрую богиню, секретаршу, вдруг обернувшуюся разъяренной фурией, оскорбленную женщину, мечтающую о мести – и на его глазах она будет медленно угасать.

Удачный удар меча – и одним хорошим человеком в мире меньше.

Удачный удар меча – и одним ничтожеством в мире больше.

Удачный удар меча – и колледж спасен, хотя бы на время, и нет больше сотен лет, растраченных впустую, есть надежда на будущее. На то, что в Монсальвате вновь зазвучат голоса и многие десятки новых рыцарей разделят между собой бесконечный звон колокола. И, может быть, однажды придет тот день, когда неумолчный гул стихнет. Пусть всего на миг.

Главное – начать.

– Защищаясь, не добьешься победы, – сказала Маша, быстро сокращая дистанцию.

– Чего ты хочешь? – спросил Леонид.

– Определенности. Победи меня – и я сама о тебе забуду. Неплохой способ избавиться от обузы, как ты думаешь?

Она ударила, не в полную силу, так просто, чтобы напомнить: у них в руках оружие, они сюда не поговорить пришли. Леонид отразил удар, снова сделал шаг назад.

– А если я тебя одолею – тоже неплохо. Ты станешь смертным. А у меня появится шанс. Ты ведь расстался с той женщиной – как ее звали, кстати, я забыла…

– Эльза, – автоматически ответил он.

– Ты расстался с Эльзой, потому что был бессмертен, а она была смертной. Но если мы с тобой будем на равных – может быть, что-то из этого выйдет?

– Машенька… – он сам не знал, что хотел сказать, обращаясь к ней.

Она прервала его:

– Хватит, рыцарь. Ты пришел сюда драться? Так дерись.

Они сошлись, молниеносными ударами прощупывая оборону противника. Их гротескно увеличенные, изломанные тени метались по снегу, повторяя в мельчайших подробностях танец двух бойцов.

Она не просто прекрасна, подумал Леонид, резко разрывая дистанцию. Она отличный боец. Не знаю, кто там в Агарте тренирует рыцарей – хоть сам Люцифер, – но он знает свое дело.

Маша опять сократила дистанцию, напала, нанося быстрые, сильные удары то справа, то слева, меняя темп, чередуя рубящие удары с колющими. Леонид пока что защищался. Он знал, что может победить. Но ему не нравилась цена.

Они снова разошлись.

– А еще, – сказала Маша, – знаешь, за что я тебя ненавижу?

Она раскраснелась и стала еще очаровательнее. Дыхание оставалось ровным, хотя после такого обмена ударами с Леонидом многие соперники начинали тяжело дышать.

– Скажи.

– Потому что ты все стараешься сделать один. Последний рыцарь Монсальвата, – издевательски протянула она. – Ты защищаешь людей, сражаешься за них, мчишься на помощь, но сам то им не доверяешь. Тебе трудно было все рассказать мне? Трудно, да?

Шаг. Быстрый удар. Клинок пляшет где-то у глаз, затем неожиданно обрушивается сбоку.

Уход назад.

Защита. Лязг встретившихся мечей.

– Ты, боец добра, защитник справедливости, воин света, боишься рассказать кому-нибудь о своей ноше? Презираешь? Брезгуешь? Или просто не хочешь, чтобы над тобой смеялись?

Еще одна атака, довольно хитрая – Леонид знает толк в таких вещах. Отразить ее было трудно, но он справился. Маша на мгновение открылась, и рыцарь Монсальвата мог бы ответить, попытаться ее достать, зацепить хотя бы кончиком клинка.

Но не стал.

– Ты дурак, наверное, – безжалостно продолжала чернокудрая богиня. – Что молчишь? Дурак, да? Даже в этом признаться не можешь? Да что стесняться то, скажи просто – да. Да, дурак. Здесь то тебе кого стыдиться?

Она нанесла несколько ударов, на первый взгляд – совершенно хаотичных, но Леонид почувствовал, что они складываются в какой-то смутный узор.

Точно.

Маша ударила резко и неожиданно, из неудобной позиции – зато и Леониду трудно было защищаться. Он чудом увернулся. Черный клинок рассек свитер на левом плече, едва не задев тело.

Хороша. Самый опасный противник за много лет.

– В следующий раз я тебя достану, – пообещала Маша.

– Это вряд ли, – откликнулся Леонид, ожидая новой атаки.

– Ты ведь даже от собственного имени отказался. Не только от других прячешься? От себя – тоже?

Это был сильный удар. Сильнее, пожалуй, удара мечом. Обычно Леонид сам себе объяснял решение сменить имя тем, что не стоит сильно отличаться от жителей страны, в которой живешь. Но и Маша в чем-то была права – в его прошлом было много такого, о чем он не хотел бы лишний раз вспоминать. Сменив имя, было легче забыть то, что стоило забыть.

– Я напомню тебе твое имя, Лоэнгрин.

Краем глаза Леонид увидел довольное лицо Люцифера. Торжествуешь, скотина? Нравится тебе, когда ты выигрываешь при любых раскладах? Только сегодня ты опять проиграешь.

Леонид, не отвечая на Машины слова, наконец атаковал. Девушка легко отразила его первый, еще только пробный натиск. Похоже, ей все это нравилось. Она упивалась боем, вдохновенно отражая удары и выпады Леонида и нанося собственные.

Только лязг клинков.

Только скрип снега под ногами.

Прямой выпад в плечо. Уйти, косо закрыться от неминуемого рубящего сверху. Когда клинок Маши чуть скользнет вниз по подставленному Нагуалю – рубануть под мышку… Не вышло? Придумаем что-нибудь еще.

Люцифер и впрямь рано торжествовал. Того, кто сможет победить Леонида, им стоило готовить гораздо дольше. Сотни лет. Взять ту же Машу и веками натаскивать ее в Агарте. Да только за это время ненависть в девушке и перегореть может. Так что пришлось Люциферу, как говорится, ковать железо, пока горячо.

И снова не вышло. Леонид скользнул под направленным ему в шею мечом, ударил сам, снова выпрямился, отразил еще один удар, рывком ушел назад. Замер в защитной стойке, пристально глядя, как на бедре Маши расплывается пятно крови.

Она ахнула.

– Значит, ты меня, – спокойно сказала Маша. – Ну что ж. Обидно, если честно, до жути. Я столько времени на эти тренировки убила – не поверишь. С работы – и на тренировку. Меч в руки – и вперед. Работать и работать. – Она попыталась улыбнуться.

– Не ной! – отрывисто бросил Люцифер. – Ты еще жива. Значит, есть шанс. Вперед!

– Какой шанс? – огрызнулась Маша. – Если я с ним здоровая не справилась, то раненной мне и вовсе ничего не светит! – Она бросила меч в снег. – Иди сюда, – сказала она Леониду. – Закончи это. Ну, хоть одну мою просьбу исполни! Пожалуйста. Трудно, что ли? Сам же знаешь, что я не умру. Иди и бей.

Леонид пошел к ней. Каждый шаг давался с трудом. Он уже понял, что будет делать.

Люцифер улыбался. Леониду больше всего на свете хотелось сейчас пройти мимо Маши и врезать от души Нагуалем по этой улыбающейся физиономии. Но он не стал. Подошел к девушке. Чернокудрая богиня смотрела на него, и в ее глазах он увидел страх. Вроде знала ведь, что удар меча – это не смерть. Но и то, что ее ждало, тоже пугало.

Леонид воткнул меч в снег, там, где белизну снега перечеркивала черная полоса брошенного Машей клинка.

– Ты что делаешь? – спросила девушка.

– Ты уйдешь со мной в Монсальват? – вопросом на вопрос ответил он.

– Что?

– Отвечай! – потребовал Леонид. – Ты хотела быть со мной, ты говорила о том, что тебе нужен шанс. Считай, что ты меня убедила. Мы можем попробовать. На равных. Но имей в виду: в придачу ко мне и к бессмертию ты получишь немало обременительных обязанностей. Поверь мне, ты просто не знаешь, что это такое – всю жизнь слышать колокол Монсальвата.

На лице Маши теперь ясно читалась радость. На самом деле просто довольная девчонка, подумал Леонид. Зачем мечом взялась махать? Сидела бы и дальше на своем рабочем месте, радовалась бы жизни.

Ну да. И никогда не увидела бы Эдем. Пусть даже сквозь решетку ворот.

– Это не по правилам! – взвился Люцифер.

– Да, не по правилам, – буркнул кто-то из сопровождавших его.

– Не по правилам, – подтвердил Леонид. – Не по старым правилам. Мы установим новые. – Он встал на колени. Снизу вверх посмотрел на Машу. – Больно?

– Что? – не поняла она. – А, ты про рану? Да, болит.

– Ты сядь, не стой. Садись вон на свою куртку. Рану зажми рукой. Здесь этого вполне хватит.

– А ты? Ты что собираешься делать.

– Узнаешь. Ну что, ты согласна?

– Да, – выдохнула Маша, осторожно усаживаясь на брошенную в снег куртку и, как сказал ей Леонид, кладя ладонь на рану. – Согласна.

– Вот и хорошо, – пробормотал Леонид и начал молиться.

Он знал, что его молитва будет услышана. Иначе и быть не могло. Он знал, что, когда Господь выполнит его просьбу, колокол Монсальвата вновь начнет преследовать его. Он знал также, что стоит Маше войти в замок и коснуться колокола – он начнет звучать и для нее. Он помнил, что когда-то колокол Монсальвата чуть не свел его с ума.

Оставалось лишь надеяться, что вдвоем жить с этим будет хотя бы чуточку проще.

Ведь если от любви до ненависти всего один шаг, то и от ненависти до любви – ровно столько же.

Они сидели за столиком в небольшом кафе. Пили кофе: Леонид – черный, Маша – со сливками.

– Лоэнгрин, – сказала Машенька.

– Что?

– Ничего. Просто учусь произносить твое имя. Оно такое необычное. Лоэнгрин… Лоэнгрин… Кстати, а какой он, Монсальват?

– Красивый, – улыбнулся Лоэнгрин. – Очень красивый. Сама увидишь.

– Надеюсь, – она улыбнулась в ответ. – Просто… Я с трудом представляю себя в роли рыцаря добра.

– А в роли рыцаря зла? – ехидно поинтересовался Лоэнгрин.

Девушка смутилась.

– Не напоминай.

– Ладно, не буду. И вообще, добро – зло, свет – тьма, хаос – порядок, – все это как-то затасканно звучит. Сами слова какие-то мертвые, выцвели и поблекли.

– А как тогда лучше говорить? – Машенька с интересом посмотрела на Лоэнгрина.

В чашках остывал забытый кофе.

– Мне всегда казалось, что есть действительно две силы, которые управляют нашим миром. Одна из них – это искушение.

– Понятно, – кивнула Машенька. – А другая?

– Другая сила – это надежда. Вера в будущее. Знание того, что в конечном счете все будет хорошо.

– Ты уверен? – осторожно спросила она. – Точно все будет хорошо? А как же колледж? Ведь поединок не состоялся. В понедельник явится этот зануда со своей, – Маша передразнила инспектора, – проверочкой. А если колледж закроют…

– Могут и закрыть, – подумав, сказал Лоэнгрин. – Но могут и не закрыть. Давай надеяться на лучшее. В конце концов, люди то никуда не денутся. Закроют колледж – откроем новый. Начнем сначала. Главное, что теперь нас двое.

Они шли вдвоем по улице, держась за руки, и прохожие, видя их, радостно улыбались.

В его голове вновь звенел колокол Монсальвата, напоминая о том, что мир остался прежним. Что надежда еще есть, но сможет восторжествовать лишь в будущем. Что бой еще не закончен.

Но Лоэнгрин, несмотря ни на что, был счастлив.

Он больше не был последним.