ПОХОТЬ
1
Мы договорились встретиться с Луизой на причале у билетных касс под Кастель-Нуово, Новым замком. Солнце стояло высоко, жарко белея в прозрачной голубизне неба. Неаполь, лишенный теней, становится другим городом. Он предстает в мишурном наряде праздничного убранства: яркий и радушный. Передо мной голубой залив, на горизонте сквозь дымку проглядывает скалистый Капри. Сажусь на скамейку и жду. Вчера вечером, когда я позвонил, Луиза сказала: «Для покупок есть только Капри. Это рай, милый». Она говорила это нарочито манерно, явно подтрунивая над Алессандро, который, как я расслышал, пробурчал: «Джим не хочет ехать на Капри, в этот буржуазный ад». Я рассмеялся, хотя, полагаю, он вряд ли шутил. Луиза сказала: «Не волнуйся, Джим, тебе там очень понравится».
На противоположной стороне порта у причала стоял громадный роскошный круизный лайнер. Я глазам своим не верил, глядя на него, более того, я не желал верить, что бывает судно таких размеров, от которых оторопь берет. Оно слишком велико, чтобы держаться на воде. Эдакий высоченный нью-йоркский небоскреб, положенный на бок. Хочется подойти, встать под ним, почувствовать могучие объятия его тени, но тут подъезжает такси, и из него выходит Луиза.
Мы покупаем билеты на паром, отказываясь от катера. Времени потратим больше, убеждает Луиза, зато куда цивильнее. Она просовывает руку мне под локоть, пока мы дожидаемся на причале прибытия парома. Я указываю на лайнер. Они здесь все время торчат. Средиземноморские круизы. Пассажиры сходят на берег, делают сотню шагов по причалу и переходят на судно, следующее на Капри. Вот почти и все, что они видят в Неаполе.
— Буржуазный ад, — говорю я.
— Он бывает таким занудой. — Я молчу. А Луиза продолжает: — Он любит Сорренто, но ненавидит Капри. По мне, так это немного ханжеством отдает.
— Понятия не имею.
— Увидишь, — говорит она и теснее прижимается ко мне. От нее исходит запах свежести и чистоты — как только-только из душа. Ее волосы слегка влажны. На ней голубые полотняные брюки, изящно расширяющиеся книзу, и белый полотняный жилет. На нежно загорелом плече яркой полоской белеет бретелька лифчика. Еще у Луизы огромные темные очки.
Причаливает небольшой паром с Капри, и мы поднимаемся на его борт вместе с аборигенами и туристами. Находим место на носу. Стоило нам покинуть порт и выйти в Неаполитанский залив, как подул освежающий ветер. Впервые за две недели я ощущаю что-то помимо жары. По рукам Луизы побежали мурашки. Мне хочется обнять ее крепко и властно,'как ее муж. Она наклоняется, и жилет ползет вверх, обнажая поясницу. Хочется погладить слегка выступающие изящные позвонки. Кожа у нее влажная от пота.
— Тебе жарко? — спрашиваю я.
— Было как в печке. Теперь нормально.
Вот бы поцеловать ее, прямо здесь и сейчас. Наверное, когда Неаполь остался за кормой, тень Алессандро куда-то отступила, и я в первый раз чувствую, что Луиза принадлежит мне. Луиза, должно быть, понимает, чувствует что-то в том же духе, так как смотрит на меня завлекающе. Решаю сыграть с ней в ее же игру.
— Я не собираюсь тебя целовать.
— Так я и подумала: я ведь замужняя женщина, — парирует Луиза.
Мне нельзя играть в игры, я для них не гожусь. Ее ответ сбивает меня с толку. Я фальшиво усмехаюсь и меняю тему:
— Муж твой отлично смотрелся в понедельник.
— Вечером он был выжат как лимон. Поиграл на рояле и сразу отправился спать.
— На него что, наседают?
— Трудно сказать. У итальянцев система такая запутанная, что я толком даже не знаю, что ему нужно от Сонино.
— Всего-то убедить присяжных в причастности обвиняемых к убийствам, — отвечаю я, по сути, понятия не имея, так ли это на самом деле. Может быть, есть в итальянских законах что-то еще, более потаенное. Объяснял же мне Алессандро, что свидетелям не приходится давать клятву говорить правду, а ведь без этого все становится куда более проблематичным, сомнительным.
Опершись об ограждение, я всматриваюсь в очертания Капри. Луиза кладет голову на сложенные руки, искоса поглядывая на меня с несколько грустным видом.
— Знаю, что все время твержу об этом, но я действительно рада, что ты решил остаться.
— Я очень рад, что сейчас здесь.
После небольшой паузы она говорит:
— Ты же мне друг, ведь так? — Луиза нежно улыбается. По-видимому, она считает, что задала безобидный вопрос, вызванный не более чем робким любопытством, да только мне, кажется, ясно, что за этим скрывается. Конечно, ее слова могут означать: «Ты мне как друг нравишься, и, пожалуйста, не посягай на большее». Но я думаю, истинный смысл такой: «Появление друга заставило меня понять, насколько прежде я была одинока».
— Ну конечно же, друг, — отвечаю я и отвожу пряди волос, упавшие ей на лицо. Она заводит их за уши, но ветер тут же разметал их снова.
Подходим к Капри. Наш паромчик устремляется в небольшую бухту у основания долины, образованной двумя невысокими горами, которые и составляют остров. Сам городок Капри расположен повыше в долине: белая, будто оштукатуренная седловина, подвешенная на опорах двух пиков. Между бухтой и городком брючной «молнией» ползает по рельсам фуникулер. Маленький порт выглядит старомодно и приветливо, однако он наводнен туристами и тем отличается от большого города, который мы оставили позади. Я оборачиваюсь. Неаполь, смутный, в солнечной дымке, узкой полоской раскинулся по берегу на многие мили. Отсюда никак не представить себе его внутреннюю тень, его мрачноватую красоту.
Мы сходим с парома и направляемся прямо к фуникулеру. Вместе с большой группой туристов стоим, дожидаясь, когда спустится следующий вагончик. У меня такое ощущение, будто я в очереди на популярный аттракцион в каком-то парке. Делать этого мне никогда не доводилось, зато теперь я представляю, что при этом чувствуешь. Когда вагон приходит, мы, работая локтями, пробиваемся внутрь: Луиза, считающая себя местной, не может допустить, чтобы ее отпихивали какие-то американцы. Я проталкиваюсь следом за ней.
— Фуникулер — это худшее из всего, что есть на Капри. Ты думаешь, что поездка на нем будет приятной, а она оказывается еще хуже, чем тряска в подземке.
Поднимаемся в молчании. Меня прижали к окну, и я любуюсь открывающимися красотами. Небо высокое и голубое, море синее и чистое, остров весь в зелени и яркий. Все, на что падает взгляд, имеет определенную прозрачность, ясность, какой прежде мне видеть не доводилось. Всякая деталь — дом, вилла, дерево, пальма, цветок, скала, камень — кажется близкой и отчетливой, как будто прозрачный воздух, открытый солнечный свет и зеркальное море наполняют все избытком жизни. Все вокруг воспринимается как нечто не совсем реальное и в то же время более реальное, чем где бы то ни было. Я чувствовал себя попавшим в Эдем и вступившим в некие первородные отношения с миром. Обращаюсь к Луизе со словами:
— Места тут — это нечто.
— Я знаю, — говорит она. — Здесь прекрасно.
Я всматриваюсь в ее лицо, красота ее полностью созвучна окружающему. На щеках искрится нежный пушок, глаза переливаются миллионом оттенков голубизны, на губах трепет ожидания горячего поцелуя. Фуникулер, добравшись до верха, резко останавливается, Луиза, пошатнувшись, падает на меня. Я удерживаю ее, руки мои оказываются у нее на бедрах. Но нас сразу отталкивают друг от друга туристы, рвущиеся выйти из вагончика.
Центр городка похож на декорацию. Оштукатуренные стены безукоризненно белы, дорожный камень и плитка отливают глянцем. Мимо нас проезжает электромобиль с откидным верхом. Очень похож на каталки, какие используют, играя в гольф. И, понятное дело, электромобиль полон американцев.
Мы заходим в кафе, заказываем капуччино. Луиза говорит:
— Тебе лучше не обращать внимания на все это. Мы сюда за покупками прибыли.
— Что покупать собираешься? — спрашиваю я, провожая взглядом нескольких старых итальянок, одетых, как матросы на отдыхе после долгого плавания. Солнце покрыло их лица морщинами, а жуткая косметика обратила в маски, каждая тащит в руках по четыре, пять, а то и шесть сумок.
— Мы здесь ради тебя, — произносит Луиза. — Я просто тебе помогаю.
— Луиза, — выговариваю я строгим тоном, — у меня лишних денег нет, и ты мне одежду не покупаешь.
— А почему нет? — откровенно удивляется она.
— Ты спрашиваешь, почему нет?
— Да, почему нет?
— А потому, что это некрасиво.
— Что некрасиво?
— Что ты покупаешь мне одежду.
— А почему нет?
— Потому, что я так говорю.
— Тебе нужна новая одежда.
— Возможно.
Она изучающе смотрит на меня:
— Мне хочется это сделать. Можешь отнестись к этому как к выражению благодарности. За то, что остался в Неаполе и составил мне компанию.
Я вынужден уступить.
— Но выбирать буду я.
Луиза трясет головой.
— Ни за что. Какой в этом смысл? — говорит она игривым тоном.
— Мне показалось, смысл в том, чтобы купить мне кое-что новое.
— Нет, смысл в том, чтобы я купила тебе новую одежду.
— Тогда я вынужден отказаться.
— Ты не можешь.
— Это почему?
— А потому, что ты уже согласился.
— Когда?
— Только что. Ты сказал: «Я буду выбирать покупки».
— Это не согласие, это — условие.
— Но ты же согласился принять обновки, так? И спорил с самого начала из-за того, что покупать буду я. Ты виляешь, так нечестно.
— Это я-то нечестен?
— Слушай, ты же знаешь, что я своего добьюсь. И если тебя Алессандро волнует, то ему я уже сказала.
Тут я злюсь по-настоящему.
— Я сказала ему, что мы едем на Капри и если увидим что-нибудь, что тебе понравится, то я куплю это тебе в подарок.
Что-то в тоне Луизы примиряет меня с действительностью.
— В этом ведь ничего дурного нет? — спрашивает она, искренне надеясь на согласие.
— Нет, мне кажется, что нет. Просто странно как-то: заявить своему мужу, что отправляешься за покупками для другого мужчины.
— Конечно, странно. Только я ведь не так сказала.
— Теперь я понял.
— Значит, договорились?
— А выбор у меня есть?
— На самом деле — нет.
Луиза обещает мне не покупать ничего вызывающего, хотя тут же добавляет, что меня удивят вещи, какие окажутся мне к лицу. Я морщусь.
— Не беспокойся, — говорит она, — я крупный специалист в этом деле.
Поначалу я отказываюсь даже заходить в магазины. Качество товаров, выставленных в витринах, было прекрасным, но все-таки я не очень мог представить, как буду носить их. Одежду я люблю и, когда нахожу что-то приличное, время от времени трачу побольше, чем следовало бы. Но здесь ничего дешевле двухсот фунтов не было, а для подарка это слишком. Луиза предупреждала, чтобы я не смотрел на ценники, что все дорого, но я все равно смотрел. Только и остается: согласиться и успокоиться. В конце концов я поддаюсь на уговоры зайти в магазин под названием «Дольче и Габбана».
С глубоко сосредоточенным видом Луиза выбирает из брюк, висящих на вешалке, несколько пар, которые, по ее мнению, мне стоит примерить, прикладывает их ко мне и отступает на шаг, чтобы разглядеть получше. Выбор быстро сокращается с трех пар до одной.
— Вот, — говорит она. — Что скажешь?
Брюки легкие, из хлопка, темно-серые, свободные, не обуженные, немного даже расширяющиеся. Поменять на них джинсы — все равно как одеться в воздух. Меня поражает, насколько они мне по фигуре, их покрой, да просто их совершенство. В новых брюках даже в старой своей футболке я кажусь другим человеком.
— Как они тебе? — доносится голос Луизы.
— Хорошо, — говорю я, стесняясь выйти из примерочной кабинки.
— Мне можно войти? — И не успеваю я ответить, как она уже входит, распахнув дверку точеными пальчиками. — Ого, смотрятся отлично! Лучше, чем я думала. Впрочем, не будем принимать скоропалительных решений…
— Ты шутишь! Да лучше этих мне ни за что не найти.
— Джим, мы только-только начали выбирать.
— Луиза, пожалуйста. Больше мне ничего не нужно.
Мы идем дальше, заглядывая повсюду, куда манит Луизу любопытство. Чаще всего я позволяю ей только приложить ко мне очередную вещь, но понемногу становлюсь послушнее и соглашаюсь померить кое-что. У «Версаче» Луиза отбирает костюм, пошитый из материи, напоминающей обои в спальне моих родителей, которые украшал ужасающий узор «рай на рассвете». Я потрясен: на мне этот костюм вовсе не выглядит смехотворным. Даже мелькает мысль: было бы у меня куда в нем ходить да толика лишних денег, может, я бы и сам подумал, а не купить ли костюмчик-то. На самом деле единственное, что меня останавливает, — вдруг возникшая в сознании картинка: я одет в этот костюм и лежу в гробу. Луиза от костюма без ума, но соглашается с тем, что нам нужно что-нибудь попрактичнее. Наконец находим — у «Армани» — сорочку, белую, облегающую (по словам Луизы, она выгодно подчеркивает мою фигуру), воздушную и прохладную, хотя и пошита из плотной ткани с почти неразличимым рисунком наподобие бриллиантовой огранки. Стоит где-то около 250 фунтов, такое доступно только толстосумам. Я воинственно отбрыкиваюсь, однако собственное тщеславие сбивает с меня пыл.
— Как-то очень стыдно будет благодарить Алессандро, если он узнает, во что обошелся ему такой подарок, — говорю я.
— Он может себе это позволить. И вообще он коммунист. Перераспределение богатств и всякое такое…
— Не думаю, что они это имели в виду.
— В общем-то тебе незачем и упоминать о подарке. Ему все равно будет неинтересно.
— Так не поблагодарить — грубо получится.
— Ладно, как знаешь.
Потратив час, мы возвращаемся (я знал, что именно так и будет) и покупаем брюки, которые я примерил первыми. Луиза ни за что не хочет сказать мне, сколько они стоят. Я готов прямо тут же облачиться в обновку, но Луиза просит подождать до вечера.
— До вечера? — недоуменно переспрашиваю я.
— Алессандро попросил пригласить тебя на ужин.
— Я не могу, — говорю я извиняющимся тоном.
Мы только-только вышли из магазина, у каждого в руках по пакету.
— Почему? — спрашивает Луиза.
— Должен кое с кем встретиться.
Новость Луизу явно расстраивает, и она грустно замечает:
— Хорошо, что ты встречаешься с людьми. — Потом, как будто ей только что в голову пришло, спрашивает: — Это не девушка, а?
— Девушка. Очень красивая. Но слишком молода для меня.
В голубых глазах Луизы появляется холод. Надо подбодрить ее. Ты, мол, по-прежнему моя девушка номер раз или что-то не менее нелепое. С другой стороны, она ведь замужем, а Джованна и впрямь слишком молода для меня: так к чему мне стараться? И потом, это даже не свидание. Переговоры на высшем уровне. Видели ли меня подсудимые? А их семейства? Если да, то чем это мне грозит? За последние пару дней страху у меня, может, и поубавилось, но слов Джованны я забыть не в силах: «Люди хотят знать, кто ты такой», — как и ее открытого предостережения больше в суде не показываться.
— Это просто так, одна… познакомились в кафе рядом с моим пансионом. Я ведь все вечера провожу один, Луиза.
Если ее это и трогает, то виду она не показывает. Мы входим на главную площадь. Луиза садится за пустой столик и просит официанта дать меню.
— Я проголодалась. Обед за твой счет.
— Луиза, не ребячься.
— Ты не голоден?
— Я хочу во всем разобраться.
— Не в чем разбираться.
— По-моему, есть в чем.
— Ну а по-моему, нет. Я пригласила тебя на ужин. Ты не можешь. Всего и делов. Разговору конец.
— Что, сидим тут и молчим?
Она пожимает плечами.
— Луиза, отменить встречу я не могу. Но я проверну все по-быстрому. Так, по рюмочке выпьем. И уже самое позднее к девяти буду у тебя. — Это компромисс. И потом, я понятия не имею, появится ли Джованна вообще. Жду, что теперь, когда я уступил, Луиза станет возражать, но она улыбается:
— Девять — это отлично. И ты должен быть во всем новом.
— Не возражаешь, если я надену обновки на встречу с Джо-ванной? — дразню я ее.
Луиза и ухом не ведет: Джованна уже в прошлом и больше интереса не представляет. Это меня раздражает. Вдруг все, что было в Луизе изящного, душевного, великодушного, становится жестким, вульгарным, холодным.
— Ты слышала, что я сказал? — говорю я нетерпеливо.
— Да, — уныло произносит Луиза. — Я не против, чтобы ты отправился на встречу с девушкой в новом: это твоя одежда. — Улыбка у нее вымученная.
«Понятно, отчего у тебя мало друзей, если ты себя так ведешь», — думаю я.
Делаем заказ. Луиза открывает пачку сигарет и закуривает. Глубоко затягивается. Потом долго выдыхает: я слежу за длинной тонкой голубой струйкой дыма.
— Извини, Джим. Хочется, чтобы ты был только мой. Это может показаться эгоистичным, я понимаю.
— Это и есть эгоистично, — даю я отпор.
Она продолжает:
— Прошу тебя, мне не хочется, чтобы ты так думал. Мне противно, когда меня считают эгоисткой. Наверное, не все так хорошо в том, как я выгляжу… а я вовсе не из тех, кто считает, что быть привлекательной — это тяжкое бремя… но стоит повести себя определенным образом, как люди оказываются скорыми на суд, а это несправедливо. Мы все эгоисты, все хотим жить и поступать по-своему. И не имеет значения, хорошенькая ты или нет. Я знаю, люди думают, что порой я, должно быть, веду себя ужасно… То есть могла бы себя вести, будь я моделью или актрисой какой, только я ни то и ни другое… — И уже в который раз Луиза ловко меняет тему: — Знаешь, я в университете вкалываю вовсю. Дается мне трудно… само ничего не приходит…
В голосе ее мне слышится жалость к себе, горячая мольба посочувствовать ее настойчивости и упорству. Только хочется-то Луизе, чтобы кто-то гордился ею, а Алессандро, как мне представляется, принимает ее усилия как должное и не ценит ее прилежания либо в крайнем случае формулирует их как очевидное достоинство. У меня такое чувство, будто ей хочется, чтобы я показал, как горжусь ею, потому что помню, какой Луиза была когда-то, как мало склонности питала она к занятиям, да что там говорить…
— То, что ты делаешь, меня просто потрясает, — говорю я, стараясь не опускаться до снисходительности. — Это и без того сложно, а уж на другом языке…
Луиза, польщенная, кивает. Хорошо, что меня потрясает. Вот мы и снова встали на твердую почву. Тут и еда подоспела.
Прежде чем начать есть, она говорит:
— Ты меня понимаешь. — Это простая констатация, вовсе не комплимент, не похвала и совсем не подлежит отрицанию. И все же я говорю:
— Я в этом не очень уверен.
Луиза кивает:
— Приятно, когда тебя понимают. Хорошо чувствовать, что понимают. По-моему, такое бывает довольно редко. Для большинства людей, я хочу сказать, не только для меня. Я понимаю Алессандро, но он… — Она умолкает. Я бы объяснил недостаток чуткости у Алессандро различием поколений. Вряд ли когда-либо он признается, что не понимает Луизу. Я же, со своей стороны, не собираюсь выступать в роли третейского судьи в этой ситуации, поэтому ограничиваюсь замечанием:
— Уверен, что он тебя понимает.
Уже три часа. Мы поднимаемся на борт парома, идущего обратно в Неаполь. Морской ветер освежает наши лица. Луиза сбрасывает сандалии и кладет ноги на поручень. Ноги ее, стройные и сильные, я помню по прежним временам. Солнце слегка покрыло их загаром, придав коричневатый оттенок, от чего они стали еще более привлекательными. Снимаю туфли и кладу ноги рядом — бледные, едва не отражающие солнечные лучи. В сравнении с ее ногами они выглядят нелепо и даже отталкивающе.
— Ну и ножищи! — восклицает Луиза и, толкнув мою ногу пяткой, добавляет: — Тебе бы полицейским быть.
Меня так и подмывает сказать: «Ты же знаешь, что говорят про мужика с большими ногами», — но я-то знаю, что ей известно: применительно ко мне эта поговорка справедлива лишь отчасти. Я убираю ноги с поручней. Сидим молча, а Неаполь становится все ближе и ближе.
В порту Луиза желает мне провести приятный вечер с «той девушкой».
— Постараюсь, — говорю я, — но думать буду только о тебе.
— Надеюсь, — отвечает Луиза. — Кроме меня, ты не должен думать ни о чем.
Она сказала это весело, с широкой улыбкой и легким придыханием. Сценку разыгрывает: мы влюблены, но она замужем, я отправляюсь на встречу с другой женщиной, а ей все же хочется получить подтверждение моей любви. На деле-то гореть желанием надлежало бы ей. В моей жизни истинной страсти было так мало, что решимость моя оставаться безучастным к чарам Луизы тает без следа, и, чем больше она играет в любовь, тем сильнее во мне настоящее чувство.
Мы целуемся на прощание, я кладу руку ей на бедро, и Луиза льнет ко мне. Заигравшись, она сама себя обманывает. Инстинкт повелевает мне не упускать случая и дальше следовать ритуалу, что известен мне досконально: перемещаю руку на спину, покрепче прижимаю Луизу к себе. Думаю, она не будет сопротивляться. Однако, повинуясь здравомыслию, я мягко отстраняю Луизу и поднимаю руку, призывая такси. Луиза ничего не говорит, но по-прежнему стоит рядом не шелохнувшись. Подкатывает машина, я открываю дверцу.
Усаживаясь на заднее сиденье, она поднимает на меня глаза и спрашивает:
— Ты помнишь, как это было?
Я, склонившись, смотрю на нее предостерегающе, с видом строгого порицания: не стоит обращаться к прошлому, это чересчур опасно и может повредить нашей дружбе.
— Я знаю, что помнишь, — продолжает Луиза. — Всякий раз вспоминаешь, когда смотришь на меня, я же вижу. Женщина знает, когда она желанна. Я хочу сказать: по-настоящему желанна.
Никакие слова в голову не идут. Я легким толчком захлопываю дверцу машины и слышу через открытое окно, как Луиза на итальянском называет таксисту адрес. Еще миг — и след ее простыл, затерявшись в вихре неуемного неаполитанского уличного потока.
2
Если она и собирается прийти, то опаздывает. Минут на двадцать уже. Я стою в арочном проеме входной двери в «Кибер-Данте» с видом буржуа на отдыхе, с удовольствием проводящего время под солнцем, беспечного, расслабленного, такого же свободного от стеснений и тягот, как и покрой его одежды. Я исполнился средиземноморского умиротворения: не совсем абориген, но уж точно не какой-нибудь северянин, живущий среди измороси тумана. Если вселяется в вас ощущение сладострастия жизни, то потому, что для духовной близости здесь мало места — все заполнено чувственностью, торжествуют плотские наслаждения. Солнце и море действуют безотказно. Невзирая на сумрак, грохот и вонь большого города, неизменно и непреодолимо влияют они на местных жителей. Меняюсь и я под их воздействием. Даже укрывшись тут, в дверном проеме, в самом сердце старого города, я все равно чувствую себя человеком, бредущим по солнечному пляжу.
Я погружен в глубокую задумчивость, из которой меня резко выводит остановившийся рядом мотороллер «веспа». Это Джованна.
— Presto, — говорит она. — Presto.
Я не двигаюсь, будучи не в состоянии сообразить, чего она хочет.
— Inglese! — резко выкрикивает Джованна и кивает в сторону свободного сиденья позади себя. — Presto!
В конце концов я подчиняюсь, и через считанные секунды, сделав широкий круг по площади, мы протискиваемся через хаотичное скопище машин на дороге, выскакиваем на магистраль и несемся к Каподимонте и к холмам, окружающим город. Езда довольно рискованная, а я никак не разберу, за что мне держаться. Тем временем Джованна, петляя, то врезается в поток машин, то выскакивает из него. Поначалу я находил странным, что она, не желая быть замеченной в моем обществе, выбрала подобный способ передвижения, но потом, оглядевшись вокруг, заметил, что сотни таких же «весп» снуют по Неаполю вдоль и поперек: мы стали частью этой стаи. Начинаю чувствовать себя молодым и бодрым. Моя новая рубашка полощется на ветру как сумасшедшая.
Когда позади остаются последние окраины города, дорога становится свободнее, и мы лихо несемся по ней. Скорость приличная, мимо мелькают оливковые рощи, поля цитрусовых деревьев, виноградники. На секунду приходит мысль, не везут ли меня куда-нибудь в укромное местечко с определенной целью, однако ощущение бодрости вытесняет предчувствие опасности. Оглядываюсь: Неаполь внизу под нами, громадный амфитеатр, сползающий в залив.
Уже за городской чертой проезжаем еще несколько миль, прежде чем останавливаемся на обочине узкой дороги, поросшей по обеим сторонам высокими деревьями с сомкнувшимися кронами. Пронизывая их, с веток и листьев нисходит золотисто-зеленый свет. Я слезаю с мотороллера, Джованна ударом ноги откидывает упор и ставит на него «веспу». За деревьями лоскутное одеяльце из виноградников, поднимающихся по склонам неглубокой долины. Настают сумерки.
Джованна ведет меня прочь от дороги к рядам виноградных лоз. Сине-черные грозди свисают тяжело и сочно. Джованна шагает без спешки, что меня успокаивает. Спрашиваю вполголоса:
— Джованна, мы куда идем?
Она не отвечает. Минут через пять доходим до постройки, сложенной из серого крошащегося камня. Выглядит постройка заброшенной: черепичная кровля пробита и осыпалась, деревянные ставни на окнах потрескались, некоторые сломаны. Вход похож на ворота конюшни. Джованна приоткрывает верхнюю часть ворот, потом пинком распахивает нижнюю и входит внутрь. Я остаюсь снаружи. Мне немного не по себе. Со штанин стряхиваю пыль, поднятую колесами мотороллера.
Вспыхнула спичка, и я шагаю вперед посмотреть, как выглядит постройка внутри. Джованна держит блюдечко со свечой и машет мне: входи. В пол вделаны два кирпичных круга каждый футов по десять в диаметре с большими гнездами-дырками посередине. По стенам свалены старые бочки, дерево их прогнило, а ободья проржавели. Тонкие трубы, некогда закрепленные вдоль стен на кронштейнах, свисают наподобие фрагментов какого-то крупного, но хрупкого скелета, который разваливается сам собой. Понятно, что это бывшая винокурня, но запахов продуктов брожения нет и в помине. Есть пара лавок. Столик. Сор заметен в угол.
Джованна ходит вокруг, зажигая свечи. Нас окутывает рассеянный мерцающий свет, язычки пламени весело пляшут на сквозняке из множества щелей в стенах, окнах, крыше.
Я сажусь на столик. Джованна — на краешек одной из лавок.
— Кто ты? — спрашивает она, глядя на меня в упор темными глазами.
— Я никто, — отвечаю я, желая казаться загадочным, но звучит это мелко и выспренне, а потому я добавляю: — Просто турист.
— Ты никто, просто турист, но ты в суде, а потом и в тюрьме.
Я молчу, слегка ерзая на столике.
— Кто ты? — снова спрашивает Джованна.
Не знаю почему, только вместо того, чтобы объяснить ей все и тем самым снять ненужные вопросы, я говорю:
— А кто хочет это знать? — Голос у меня ломается: мою тревогу можно уловить на слух.
Джованна, похоже, и не думая отвечать, усаживается поглубже на лавку и упирается спиной в голую каменную стену.
— В суде тебя показали по телевизору с Il Presidente, Масканьи. Это нехорошо. Мой брат, он очень сердитый. Моя бабушка.
Незачем спрашивать, кто такая ее бабушка. Детали не имеют значения, все, что нужно, я уже знаю: я вызвал неудовольствие двух могущественных, мстительных людей.
— Зачем ты меня сюда привезла?
— Я должна им сказать, кто ты такой… — В голосе Джованны звучат умоляющие нотки. Начинаю подозревать, что ей приказано учинить мне что-то вроде допроса. Но по какой-то причине и ей самой хочется все выяснить. Ради меня или нет — я не знаю.
— Джованна, — разъясняю я, — ничего в этом нет. Никакой тайны. Я знаком с женой президента Масканьи. Она англичанка. Мы дружим. Когда мы познакомились, он пригласил меня в суд. Ему показалось, что меня это заинтересует, вот и все. Я и в самом деле тут как простой турист. Ты должна мне поверить.
— В тюрьме. Такое невозможно. — Джованна не может мне поверить.
— Он это устроил. Уверяю тебя. Там было много людей. Журналисты…
Она в задумчивости кладет ладонь на грудь и спустя секунду-другую говорит:
— Жена… Lei è bella, no?
Я понял и согласно кивнул: красивая.
Со своей скамьи Джованна устремляет взгляд поверх виноградных давилен в открытую дверь и дальше — в сумерки. Теперь в постройке вполне уютно благодаря контрасту теплого света внутри и ночной тьмы снаружи.
— Ты не понимаешь Неаполь, — произносит она задумчиво. — Тебе надо быть осторожней и не связываться с плохими людьми.
— Теперь я это понимаю.
— Ты не приходить?
— Точно. Можешь заверить свое семейство.
Джованна трижды кивает, взвешивая мои слова. Впервые за вечер она улыбается, вообще впервые с тех пор, как мы встретились. Улыбка делает ее совсем юной, но к тому же напоминает, как одинока девушка. Я оглядываю помещение. Его использовали много лет, даже десятилетий. Каждый кусочек металла покрыт толстым слоем ржавчины.
— Ты еще долго остаешься в Неаполе до того, как уедешь обратно? — спрашивает Джованна.
Похоже, за этим вопросом ничего не кроется, и я рассказываю ей о своих планах. Останусь, пока деньги не кончатся — на месяц, может быть, дольше, если смогу.
— Тебе нравится Неаполь? — спрашивает она.
— Да! — с воодушевлением восклицаю я, потом прибавляю: — Вам очень повезло родиться здесь.
— Мне не повезло, — говорит Джованна, крутя головой. — Он для меня тюрьма. — Рывком встает с лавки. — Вот сюда я приезжаю помечтать, что я больше не узница.
Я спрашиваю:
— Что ты тут делаешь?
— Ничего. Сплю. Иногда… — Она жестикулирует: рисую, мол, пишу.
Я снова оглядываюсь: это место не особенно пригодно для творчества. Джованна следит за моим взглядом, скользящим по стенам.
— Ты что ищешь?
— Ничего, — говорю я, немного смутившись.
— Нельзя работать в тюрьме, — произносит она с внезапной горячностью. — Невозможно.
— Сочувствую.
Джованна подходит ближе. Тень ее колеблется в зыбком свете свечей. Она садится на столик рядом со мной и, взяв себя в руки, спрашивает:
— Где ты живешь в Соединенном Королевстве? Лондон?
— Да.
Я жду ее расспросов об Англии, о Лондоне, но вместо этого Джованна резко поворачивается ко мне всем телом, поднимает глаза и говорит:
— Вот куда я хочу уехать. Я буду помогать тебе здесь, а ты потом помогаешь мне там.
Такого, конечно, я не мог и представить. Я изумлен сильнее, чем тогда, когда неожиданно встретил ее верхом на «веспе» или когда обнаружил ее записку в кармане джинсов.
— Я не понимаю.
Джованна, как заведено у неаполитанцев, складывает ладони, только сейчас это подлинная мольба о помощи. Даже ее откровенная тактика «услуга за услугу» лишена хоть какой-то угрозы. Сюда, в ее тайное убежище, меня привезли договариваться о плане побега.
— Зачем тебе моя помощь?
— Inglese, — объясняет Джованна, — у меня нет денег, нет passaporto. Они… мне никогда не позволят. Я девочка. Ты не понимаешь. Я должна оставаться с famiglia. Моего брата посадят в тюрьму. Бабушка моя, она умрет. Я должна остаться.
— И чем будешь заниматься? — спрашиваю я с тревогой.
— Ухаживать за моей famiglia.
Приходится напомнить себе, что это одно из проявлении культуры Старого Света, когда узы семейной верности, которые борьба за жизнь сделала еще крепче, ставятся превыше всего. А значит, бессмысленно увещевать Джованну словами типа: «Делай то, чего тебе хочется». И я говорю:
— Я не знаю, как тебе помочь. И потом, они будут искать тебя…
— А мне все равно! — дерзко восклицает она.
— А мне нет. Ты молода. Что, по-твоему, они со мной сделают?
— Я тебе уже помогла. Мой брат хочет тебя убить. — И не без театральной выразительности Джованна чиркает пальцем по горлу.
Вот оно, долгожданное подтверждение моих страхов! В тот же миг тело мое лишается воздуха, который упруго вырывается изо рта, ноги подкашиваются, я складываюсь пополам. Если бы не Джованна, мне бы на ногах не устоять: она подхватывает меня и усаживает обратно на столик. Сует бутылочку воды. Вода газированная, пузырьки во рту устраивают пальбу, от кислорода кружится голова. Некоторое время прихожу в себя, прежде чем удается произнести:
— Что ты имеешь в виду?
Джованна все еще держит меня за руку.
— Времена сейчас плохие. Люди стали… paranoico. Ты понимаешь?
Я высвобождаюсь и сажусь на лавку.
— Но почему? Зачем убивать человека только за то, что он торчал в зале заседаний?
— Ты врешь. «Turista», ты говоришь, а потом мы видим, как ты с Масканьи в тюрьме. Мой брат… его убили. — Джованна машет рукой, как бы объясняя: раньше убили.
— Он все еще хочет убить меня?
Она пожимает плечами:
— Я буду рассказывать. Я буду объяснять. Только ты должен мне помочь. — На этот раз принцип «quid pro quo» этой сделки звучит куда более убедительно.
— Как я могу помочь? Я живу на последние деньги, какие у меня только есть. Может быть, когда я вернусь, у меня и квартиры не будет… — Я умолкаю, потом начинаю рассуждать вслух: — Может, Алессандро поможет? — Смотрю на Джованну.
Та деревенеет.
— Нет. Нет Масканьи.
— Почему? Он сумел бы помочь тебе.
— Нет. Prometti! Нет Масканьи. Я и ты. Perfavore, inglese…
— Ладно, обещаю. — Я надеюсь, что на нее наводит страх должность Алессандро, а не что-то другое. — Мне нужно на воздух. — Выхожу за дверь и останавливаюсь. — Считается, что я в отпуске. — Я обращаюсь не столько к Джованне, сколько к себе самому.
— Ты в Неаполе, — напоминает она.
Я издаю суховатый смешок. Да разве можно чувствовать себя здесь спокойно? Оборачиваюсь к Джованне. Она стоит, подпирая спиной треснувшую дверную раму и сложив руки на груди. От ее позы веет фатальной решимостью: мы выложили карты на стол и теперь должны договориться. Между нами устанавливается незримая связь. Нам лишь нужно найти кратчайший путь к решению проблем. Я чувствую, что желаю Джованну, желаю как-то соединиться с ней. Предаться страсти и тем преодолеть наши страхи, наше одиночество, наше смятение. Интересно, желает ли Джованна чего-нибудь в этом духе. Даже если и желает, я сомневаюсь, чтобы она смогла разобраться в своих чувствах. Я пристально смотрю на девушку. Джованна очень сексуальна, у нее юное и гибкое тело. У меня — уставшее и больное. Мы очень разные.
— Послушай, Джованна, если я соглашусь, то хочу знать, что для моей жизни опасности нет. Совсем никакой. Мне нужны гарантии.
Джованна делает шаг ко мне:
— Я тебе говорю. Для тебя никакой опасности.
— Откуда ты знаешь?
— Моя бабушка, — твердо заявляет она. Ее вера в бабушкино влияние настолько всеобъемлюща, что завораживает. Так и кажется, что возможности бабушки гарантировать мою безопасность вселяют в ее внучку уверенность. Становится понятно, каким образом некоторые люди, заключенные в тюрьму, способны оставаться всесильными.
— Только потому, что я помог ей подняться по ступеням?
Джованна кивает, и я догадываюсь, что эта маленькая услуга дала мне отсрочку, но не более того.
— Что ты собираешься делать? — спрашивает Джованна.
— Не знаю. Тут надо подумать.
— Grazie, — благодарит она и улыбается. Потом подходит и, привстав на цыпочки, ласково целует меня в щеку. — Нам уже пора ехать.
— Когда я тебя снова увижу? — задаю вопрос — то ли от смущения, то ли оттого, что теперь мы связаны взаимными обещаниями.
— Я тебя найти, — говорит Джованна. — Мы должны… секрет.
Мне приходит в голову мысль получше. Скрывать наши встречи — чистое безумие. С таким народом хитрить — только себе вредить, хуже тактики не придумаешь. Рано или поздно нас засекут, и чем тогда оправдываться? Почему бы попросту не подружиться? Открыто. Встречаться в кибер-кафе, есть пиццу вместе. Дружить-то ей, должно быть, позволяется.
Я выкладываю свои соображения. Джованна смотрит на меня недоверчиво, потом спрашивает:
— Ты согласишься прийти на cena с mia famiglia?
Это шутка: у девчушки на губах слабая улыбка. Но я настойчив. Мне нужно познакомиться с этими людьми, кто бы они ни были. Мне нужно, чтобы они знали, кто я такой. Вовсе не желаю быть превратно истолкованным. Когда они выяснят, что я на самом деле всего лишь турист, которого угораздило случайно столкнуться со старой знакомой, которая, в свою очередь, вышла замуж за судью, который, оказывается, председательствует на процессе… Когда станет известно, что я вовсе не осведомитель, не шпик, не враг, тогда у них не будет причин не доверять мне, а значит, и мне не надо будет их опасаться. Я заранее испытываю облегчение. Цель моя — быть честным, а потому и заслуживающим доверия.
С другой стороны, я должен признать, что эти люди вызывают во мне не только страх, но и глубокое уважение. У себя на службе я встречал разных людей, большинство из которых так или иначе доведены до отчаяния: безнадежные наркоманы, уголовники-наркоманы, наркоторговцы, алкоголики, буйные алкоголики, жертвы жестокого обращения — перечень можно продолжить. Зато эти люди совершенно иного типа: они отмечены судьбой еще до того, как на свет родились, для них правила поведения и условия жизни предписаны свято хранимой традицией. Люди, для которых в любом возрасте всякий акт самоутверждения никогда не связан с выбором между самосовершенствованием или самоуничижением, а попросту отражает тот уровень власти в преступном мире, которого ты успеваешь достичь, прежде чем тебя убьют. Если только ты не уподобишься Джованне, которая знает: единственный способ вырваться из порочного круга — это порвать все связи раз и навсегда.
— Джованна, пойми, я не смогу тебе помочь, если сам буду дрожать от страха. Если буду в опасности.
Она молча смотрит на меня, отказываясь принимать любые доводы, нарушающие ее планы.
— Джованна, нам нужно что-то сделать, чтобы между нами возникло хоть какое-то доверие.
Она опускает глаза, разглядывая сухую землю, потом опять переводит их на меня: теперь она готова меня выслушать.
— Я хочу снова встретиться с твоей бабушкой. Объяснить, кто я такой. Думаю, это здорово все облегчит и будет значить, что мы сможем встречаться и разговаривать открыто. Уверяю тебя: это отличная идея. Она дает нам гораздо больше возможностей… — Помимо всего прочего, это избавит меня от угроз Джованны.
— Невозможно, — твердит она, но, готов поклясться, уже начинает колебаться. А я начинаю надеяться, что смогу управлять ситуацией, если Джованна убедится, что я ее понимаю и охотно ей помогу.
Больше мне сказать нечего. Пытаться убеждать значило бы заронить сомнения. Для меня это так же невыгодно, как и для нее. И все же я не удерживаюсь:
— Так будет легче вырвать тебя отсюда…
Не знаю, зачем я это сказал. Неаполь учит меня: прямодушие не есть самая короткая дорога к выживанию. Сразу сводит желудок, как будто я наглотался холодных спагетти — липучих, спутанных, пересохших.
Джованна поднимает на меня глаза и повторяет:
— Это невозможно.
Она возвращается в хибарку, и свечи гаснут, остается только высокий, неясный свет звезд. Джованна закрывает за собой дверь и, проходя мимо меня, бросает:
— За мной.
Я подчиняюсь. Мы проходим через виноградник. Вокруг ничего не видно. Небо задернуто ночной синевой. Длинные завитушки побегов лозы цепляются за лицо. Я иду, ориентируясь по шагам Джованны. Темень полная, и нет никакого просвета, к которому мог бы обратиться глаз. Спотыкаюсь. Джованна останавливается. Рука ее касается моей, и она ведет меня через темноту. Меня охватывает трепет от ощущения ее руки в моей ладони и стыдливое чувство беспомощности.
Когда добираемся до дороги, выглядывает луна и освещает путь к «веспе». Джованна садится в седло, раздается пронзительный вой движка, на дорогу падает сноп света от фары.
— Садись, — командует Джованна.
Я сажусь позади нее. Джованна ощупью находит мои руки, тянет их вперед и обвивает ими свою талию.
— Это невозможно, — опять слышу я ее слова.
3
Вчера вечером за ужином Алессандро настаивал, чтобы я отправился на осмотр Каподимонте. «Чудесно! Очень важно», — убеждал он, держа большую сильную руку на моем плече. Вечер получился — хоть плачь. Я опоздал. Луиза была раздражительна, видно, считая, что я предпочел подольше побыть с Джованной. За ужином она рта не раскрывала, никак не желая выручить меня, избавив от беседы с неутомимым Алессандро. Я не мог сосредоточиться, поджидая удобный момент, когда можно было бы поведать им о просьбе Джованны. Момент этот так и не наступил. Вечер продолжался, а я все больше и больше испытывал неловкость, когда Алессандро обращал на меня свой серьезный взгляд. Когда я уходил, он повернулся к Луизе и заметил, что я, по его мнению, чем-то расстроен: тоска по дому, должно быть, одолела или любовь… Повисла пауза, а потом Алессандро от души захохотал. Я попытался свалить все на жару, но понял, что если и был у меня шанс попросить извинения, то я его упустил. Легко ведь мог бы сказать: «Послушайте, кое-что произошло». А я этого не сделал: всякий раз в памяти вставала застывшая при упоминании Алессандро Джованна и слышались ее слова: «Нет. Нет Масканьи».
Путеводитель называет Каподимонте охотничьим домиком Карла III, но больше он похож на дворец, венчающий вершину горы. Как и большинство других неаполитанских произведений архитектуры, дворец лишен вычурности и украшений, воображение поражает его монументальность. Теперь в нем находится картинная галерея Неаполя.
Я пришел взглянуть первым делом на Караваджо, но настроение благоприятствовало долгим и бесцельным блужданиям по семи столетиям живописи. Хотя я не мог забыть о своем обещании Джованне, равно как и отделаться от чувства вины перед Алессандро, все же сумел отвлечься от грустных мыслей и насладиться теми картинами, какие пришлись мне по вкусу, а также внимательно ознакомиться с теми, которые путеводитель относил к важным вехам в истории живописи.
Протяженные залы заполнены туристами. Переходя из одного зала в другой, я вижу одни и те же лица, но ни о ком нельзя сказать, будто они следят за мной. Я ухожу, второй раз пройдясь по средневековой экспозиции, и сажусь на скамейку в саду, откуда открывается вид на город; рядом нет никого подозрительного. Я настолько расслабился, что задремал под пальмовыми опахалами. Прошло с полчаса, когда позади меня послышалась английская речь. Открыв глаза, я глянул через плечо. Молодая пара, обоим года двадцать три — двадцать пять, остановилась в нескольких шагах от меня. У парня два фотоаппарата, и он что-то мудрит с объективами и пленкой. Девушка же карандашом на бумаге набрасывает эскиз — открывающийся отсюда вид, панораму Неаполя, нисходящего к заливу. Мы улыбаемся друг другу. Меня так и подмывает представиться, завязать разговор, рассказать о пережитом, только боюсь, что это их отпугнет. Я и в самом деле чувствую себя странновато. Я здесь уже почти две недели, и бывали дни, когда я, считай, ни с кем не общался вообще, а если и говорил, то на примитивном, лишенном грамматики итальянском либо на упрощенном, ломаном английском. Даже с Луизой (единственный человек, с кем я мог бы нормально беседовать) мне нелегко поддерживать разговор: сказывается наша нежданная близость, слова и фразы начинают звучать до странности интимно, прямо какой-то тайный язык получается.
Повернувшись, обращаюсь к английской паре: «Привет». Они отвечают: «Привет», — но больше никак не выражают желания продолжить разговор. Снова занимаю полулежачее положение и закрываю глаза. Девушка окликает меня:
— Вы в Неаполе остановились?
Снова поворачиваюсь корпусом и смотрю на них, уже жалея, что вообще открыл рот. Девушка повторяет вопрос.
Я не спешу с ответом. Рассказать им все, что произошло со мной с тех пор, как я сюда приехал: от неожиданной болезни до свидания с сестрой убийцы из каморры? Вместо этого произношу:
— Я живу здесь. — Не хочу, чтобы меня считали заурядным туристом, чтобы эти двое думали, будто мы одного поля ягоды.
— Серьезно? — ахает девушка. — Где?
Тут можно сказать правду.
— В Центро сторико… старом городе.
— Надо же! А мы в Сорренто остановились. Если честно, жаль, что нам не хватило храбрости. Неаполь кажется таким… таким волнующим, опасным.
Не отрываясь от фотоаппарата, ее спутник говорит:
— Нам советовали не останавливаться в Неаполе.
Я на это не отвечаю ничего. Может, и правильно их предостерегали.
— Это опасно? — спрашивает парень.
— Это миф, — слышу я собственный голос, но собеседники в общем-то слова мои пропускают мимо ушей.
— Так всегда бывает, — бросает парень, протирая линзы фотоаппарата мягкой зеленой тряпочкой.
Что бы они подумали, расскажи я им о том, что со мной приключилось? Поверили бы? Наверное, нет.
— Давно вы здесь живете? — спрашивает девушка, широко улыбаясь.
— Два года.
— И чем вы здесь занимаетесь?
Тут надо подумать. На ум приходит: обучаю английскому как иностранному языку, — но я выбираю более уникальное для этого города занятие.
— Работаю в университете. Изучаю папирусные свитки из Геркуланума.
Девушка толкает локтем своего приятеля. Тот толкает ее в ответ, восклицая:
— Жюль! Осторожнее. У меня же камера.
Жюль закатывает глаза, потом спрашивает меня:
— И про что в них?
— О чем в них говорится? О многом. В основном о том, как жить.
Девушка переваривает услышанное и интересуется:
— А на каком они языке?
— На греческом. Древнегреческом.
— И вы можете это прочесть?
Отрывисто киваю: это, пожалуй, выглядит не столь большой ложью, как произнесенное «да».
— Надо же! — восклицает она. — И что в них написано?
— Написано в них, что нужно стараться жить просто: пища, кров, друзья.
— Звучит как-то скучновато.
— Я еще не закончил, — продолжаю я. — Нужны еще любовь и опасность.
— Правда? — Эти слова вызвали у Жюль гораздо больше восторга. — И поэтому вы живете в Неаполе? Вы влюблены? — Она уверена, что я и живу так, как предписано.
— Да я узнал обо всем, — смеюсь я, — только когда сюда приехал. Впрочем, да, я до сих пор нахожусь здесь как раз по этим причинам…
Парень поднимает глаза, брови его удивленно ползут вверх.
— А чего тут опасного-то?
Хороший вопрос.
— На самом деле ничего, — говорю я. — Тут дело в атмосфере, в настрое.
— А вы в итальянку влюблены? — спрашивает Жюль.
— Нет, — смеюсь. — Она англичанка.
Жюль несколько разочарована, а потому я добавляю:
— Но она замужем.
Приятель ее, не обращая на нас внимания, нацелил объектив прямо на Везувий. Затем перевел его на сорок пять градусов вправо и отладил линзы, затем еще на сорок пять градусов и снова навел фокус. По-видимому, он старался охватить всю панораму от Везувия до Чиайи тремя последовательными снимками и выверял, где начинается и кончается каждый кадр. Девушка возвращается к своему рисунку, но через минуту снова смотрит на меня.
— Это, мне кажется, тоже опасно, — замечает Жюль через некоторое время. — Мы с Филом женаты. Я сочла бы очень опасным вступить с кем-то в связь.
Фил начинает творить триптих Неаполитанского залива: мы с девушкой прекращаем разговор, чтобы не мешать ему сосредоточиться и хорошенько прицелиться. Закончив, он обращается с фотоаппаратом, как с оружием, разбирая его по частям.
— А я и не говорил, что состою в связи, — уточняю я. — Так что, думаю, единственная опасность — мое разбитое сердце.
— А какая же еще тут может быть опасность? — спрашивает Фил.
Еще один хороший вопрос от Фила.
— Муж ее судья, а в Неаполе все очень сложно и запутанно.
Фила куда больше занимает «молния» на его сумке для фотопринадлежностей, которую заело, чем мое мнение относительно «внутренней кухни» Неаполя. Он просит Жюль помочь. Та мигом открывает сумку и бросает ему на колени. Фил начинает собирать камеру из частей, добытых из сумки: с виду эта камера такая же, какую он только что разобрал. Фил встает.
— Я пойду поброжу, — говорит он. Жюль поднимает на него взгляд, прикрыв ладонью глаза от солнца. — Я ненадолго, — обещает ее муж.
Жюль сообщает, что они с Филом поженились два года назад. Работают в центре заказов в Бракнелле. Он помешан на фотографии. А она учится живописи. Живется им малость скучновато, признается Жюль, только она лично просто не представляет себе, с чего это жизнь станет интереснее, если в ней не будет привычных радостей, а именно: ее подруг и друзей, их кошки… Жюль тщится продолжить перечень, но все потуги выливаются в глубокий вздох. Детей хочется, но пока рано. Иногда хочется острых ощущений, так чтоб дух захватывало, только ей кажется, что Фил не согласится. Они получили деньги по закладной. Это их первый отдых со времени свадьбы.
— А почему Неаполь? — спрашиваю я.
— Думали, здесь будет романтично.
— Получается?
— Вроде того, — улыбается Жюль.
Возвращается Фил. Ему удалось сделать парочку отличных кадров Везувия, и пора двигаться дальше. Жюль убирает разноцветные карандаши и встает. Мы прощаемся. Жюль просит меня быть осторожнее, и я обещаю: буду. Она вырывает из своего блокнота лист и протягивает его мне. На нем набросок, который она делала, пока мы болтали. Храните его, говорит начинающая художница, может, придет время и за него кое-что дадут. «Спасибо». Залив на рисунке похож на пруд, Капри — на спящего верблюда, Везувий — на половинку яйца. Кладу эскиз на траву рядом с собой.
— И будьте осторожны, — повторяет она, держа Фила за руку. — Не позволяйте своему сердцу разбиваться. Найдите себе какую-нибудь милашку итальянку.
Улыбаюсь в ответ:
— Я попробую.
Автобус пробирается в центр города медленно, рывками. Хочется спать, но клевать носом в неаполитанском автобусе, похоже, не подобает. Все же через десяток тягостных минут уже нет сил сопротивляться, и голова моя то и дело падает. В себя прихожу, только когда начинает болеть шея. Охватывает чувство неловкости. Подперев подбородок ладонями, ставлю локти на колени и сразу же засыпаю. Снится Луиза. Она предостерегает: не вздумай спать в переполненном автобусе, — потом берет в ладони мое лицо и покрывает его поцелуями. Я не двигаюсь, наслаждаясь ее близостью.
Автобус останавливается, и я просыпаюсь от толчка. Мы на площади Данте. Я выхожу и направляюсь к скамейке в тени большой пальмы. Воздух душный и тяжелый от зноя, будто в Африке или на Ближнем Востоке. Я слишком устал, чтобы шагать до самого дома синьоры Мальдини, а потому плетусь на площадь Беллини, чтобы выпить кофе и пива. Как всегда, вокруг немноголюдно, хотя эта площадь — единственное подходящее место для туристов, желающих перекусить или выпить на свежем воздухе. Плюхаюсь на стул, склоняю голову и смыкаю веки. Слышу, подходит официант. Разлепляю веки и поднимаю глаза. Джованна. Лицо в тени, неясное и расплывчатое.
Она вручает мне бумажку со словами:
— Только если они узнают, что ты будешь мне помочь… Capito? — и чиркает пальцем по горлу.
Не успеваю я ответить, как Джованна уже бежит через площадь к своей «веспе» и исчезает.
Разворачиваю бумажку: «Приходи. 7 часов. Улица Сан-Дженнаро, 14. Пожалуйста, понимай, я должна уйти».
Странное какое-то приглашение. Но мне, видимо, удалось ее убедить. У ее родни не останется причин подозревать меня, больше незачем встречаться тайком, любой план побега осуществить гораздо легче. Это мои умозаключения, и все же в душе я теперь сожалею, что они оказались такими убедительными. Мысль, похоже, точно ко времени. Устроить встречу, установить контакт, запустить некий процесс. Как раз это меня и учили делать. Развивать человеческие отношения, в начале которых обычно у каждой из сторон есть лицо, потом имя, затем следует переход к более индивидуальным особенностям: улыбка, смех, доверие. Все, что называется добрыми чувствами.
С другой стороны, дело ведь не просто во мне, Джованне, ее семействе. Через меня ниточка тянется к Алессандро, его окружению, к тому, за что он несет ответственность. Да, Джованна вынудила меня пообещать не рассказывать ничего судье. Ошибка вышла. Я такие обещания даю уже больше пятнадцати лет и еще ни одного не нарушил: терпеливая конфиденциальность была ключом ко всему, чем я занимался в прошлом. Хочешь кому-то помочь — сделай так, чтобы они тебе поверили, непременно поверили. Но здесь у меня другая роль. Я на отдыхе, я турист. Соображения этики меня не сковывают. И все же хочется помочь Джованне, если удастся, правда, я не знаю, как это можно устроить. У меня нет желания поступаться дружбой Алессандро, но я дал обещание не втягивать его. Кто теряет больше всех? Джованна твердо стояла на своем. Алессандро об этом знать не знает, а через недельку-другую процесс закончится и он отправится с Луизой в Китай. Я еще раз взглянул на записку: «Пожалуйста, понимай, я должна уйти».
Если у нас с Алессандро и есть что общее, так это любовь к Луизе — чувство для меня запретное. Если и есть что общее у нас с Джованной, так это надобность сохранить наши жизни. Именно это желание двигало мной тогда, когда я решился на первую встречу с ней. Сохранить жизнь — значит вырваться отсюда, получить возможность начать все сначала. А ведь сейчас сюда примешивается и опасность. Один из пяти столпов жизни.
Положим, я пойду. Чего мне тогда ждать? Без понятия. С той минуты, как я приехал в Неаполь, предугадать что-то стало невозможно. И все же с каждым днем я осознаю: просто в Неаполе чувства превалируют над разумом. Если бы на самом деле городом правила непредсказуемость, то кто бы смог в нем жить? Коренные неаполитанцы, и никто больше. Сомневаюсь, что семейство каморры очень уж отличается от всех других семейств: преступная жизнь не делает скидок домоседам и обывателям. Чарующая сила, восторженные сказки и легенды, романтика — все это выдумки Голливуда, газет, бульварных романов. По мне, так нет ничего более зловещего, чем могущественная бабуля, которая верховодит семейством никому не доверяющих параноиков, в большинстве своем женщин, где отличием от неблагополучных семей, с какими я еще недавно сталкивался по службе, является страх Джованны.
Адрес указывает на Форчеллу. В самом конце Спаччанаполи. Неприветливый район, где царят бедность, теснота, грязь. Раньше как-то я проходил здесь, разыскивая Замок Капуано, где прежде работал Алессандро. И хотя на этот раз я, кажется, выгляжу не совсем туристом, мое присутствие внимательно отслеживается молодыми людьми, сидящими тут и там на здешних улочках. Они сутулятся так устало, что, того и гляди, сползут наземь. Только все это поза: парни задиристо, вызывающе расслаблены. Им сам черт не брат. Я то и дело натыкаюсь на них и обхожу вальяжных молодчиков стороной. Темные глаза следят за мной из-под темных бровей. Стараюсь не заблудиться, то и дело сверяясь с запиской Джованны. А себе твержу: вот это я и имел в виду, мечтая о новых ощущениях.
Улицу я наконец отыскал, после того как дважды сворачивал не туда и раз забрел в тупик, отчего сердце мое заколотилось сильнее. Улочка оказалась самой узкой из всех попадавшихся на пути, даже одной машине не проехать. На веревках, тянущихся от окна к окну, вывешено на просушку белье, и небо видится как бы через решетку. Наступающий вечер ни на градус не ослабил африканскую жару. И все же по мере приближения к месту, указанному в записке, холодок пробирал по плечам и сбегал по спине.
Саварезе — это не просто семейство, о котором в округе идет дурная слава. Саварезе стоят на вершине зловещей пирамиды неаполитанской организованной преступности. В последние два часа я, похоже, совсем упустил этот факт из виду или, во всяком случае, забыл, чем он чреват. Вот и стал заложником собственного воображения: не реальная опасность, а игра — будоражащее, упоительное, ни с чем не сравнимое ощущение.
Я обнаруживаю, что дом номер четырнадцать — жалкое, ветхое строение. Иного я и не ждал — в этом районе Неаполя нет места для роскоши, — но представлял себе по крайней мере квартиру с окнами повыше тротуара, так или иначе защищенную от нападения хулиганов, а то и кого-нибудь посерьезнее. С другой стороны, может, квартира, расположенная в полуподвальном помещении, как раз подходит для таких целей. Каморра не вовлечена в крупный международный бизнес наподобие сицилийской мафии, ее все еще пополняет класс работающих горожан, у которых множество дел: наркотики, вымогательство, «крышевание» тех, на кого насели посторонние рэкетиры.
Номер дома выведен на стене, и я понимаю, что достиг цели, за несколько секунд до того, как оказываюсь перед открытой дверью. Есть шанс разыграть драматическое появление на пороге, за спиной сгущаются сумерки… Собираюсь с духом, во всяком случае, я убеждаю себя: соберись с духом.
Первый, кого я вижу, — Джованна: сидит за большим столом посреди комнаты и читает книгу. У плиты женщина, которую я смутно припоминаю по галерее для публики в зале суда. Никаких признаков Еугении Саварезе.
Джованна поднимает голову, услышав мой стук в дверь. Выражение лица у нее серьезное, взгляд твердый. Может, она жалеет, что затеяла это, и хочет, чтобы я ушел? Стараюсь улыбнуться. Джованна резко оборачивается и что-то говорит женщине у плиты. Та оглядывается, вытирая руки тряпкой. Войти меня не приглашают. Торчу в дверях, осматривая комнату. Четыре узкие кровати у стен. Над одной из них три открытки, одна с видом Нью-Йорка. В углу на современнейшей компьютерной консоли, вделанной в стену, покоится громадный телевизор с широченным экраном. Не могу себе представить Джованну увлеченно играющей в компьютерные игры.
Еугения Саварезе появляется из-за ширмы в задней части помещения. Там, должно быть, еще одна комната, ванная с туалетом, наверное. Здесь, в привычной обстановке, старуха уже не кажется немощной. Лицо ее по-прежнему напоминает пропеченную солнцем кору столетнего дерева. Есть в этом лице что-то притягательное, отчего появляется желание прикоснуться к нему, словно, пробежав пальцами по глубоким морщинам на коже, можно узнать о характере старой женщины. Вид у старухи суровый, но она рукой делает радушный жест: входи. Захожу, бормоча: «Buona sera, buona sera, grazie, grazie». Джованна выдвигает стул из-за стола и знаком показывает мне: садись. Сажусь спиной к входной двери. Опасная позиция. Затем Джованна идет к маленькому холодильнику, достает бутылку кока-колы, ставит ее вместе со стаканом передо мной, после чего плюхается обратно на свой стул. Женщина, как я полагаю, ее мать, возвращается к стряпне. Я был прав: обыкновенная семья. Становится немного легче.
Еугения Саварезе обращается ко мне. Не понимаю ни слова. Язык не похож на итальянский, больше смахивает на восточноевропейский или арабский: резкий, скрежещущий.
Джованна поворачивается ко мне:
— Бабушка хотит знать… ты друг президента Масканьи? — И пожимает плечами: ответ ей известен, а потому вопрос вызывает скуку. Джованна снова углубляется в книгу. Это «Джейн Эйр». Довольно трогательно.
— Скажи ей, что я старый приятель синьоры Масканьи.
Джованна переводит, не отрывая взгляда от книги.
Еугения Саварезе кивает. И улыбается. Поведение внучки, похоже, ее забавляет. Зарылась в книгу — так в старину в каморре не поступали.
Наливаю коку в стакан и пью. Снова Джованна переводит слова бабушки, которая хочет знать, что я думаю о президенте Масканьи. Задумываюсь на секунду-другую, потом произношу:
— Харизматик.
Хорошо бы избежать деталей и уточнений. Переводить нет надобности. Еугения кивает, изучающе разглядывая меня. Она понимает, что характеристика «харизматик» отнюдь не свидетельствует о преданности, не является суждением о компетентности и даже не говорит о доверии. Думаю, такой ответ ей понравился. Чувствую себя увереннее. Судя по обмену короткими фразами, старуха вовсе не глупа, и мы можем, если и в самом деле будет нужда, разумно договориться.
Позади слышен шорох. Резко оборачиваюсь. В дверях два молодца. Типичные уличные хулиганы. Громилы. Один, входя, толкает меня. Места в комнате, положим, маловато, но я знаю: он это сделал нарочно. Еугения ему замечания не сделала, как я того ожидал. Я стараюсь казаться вежливым, готовым к знакомству, рукопожатию. Еугения произносит мое имя, а потом Масканьи. Молодчики повторяют фамилию и смотрят на меня. Не помню, чтобы видел их на суде. Оба усаживаются наискосок от меня. Братья Джованны, судя по всему. Ей досталась вся фамильная красота, это ясно. У этих двоих маленькие глазки, толстые губы, здоровенные носы. Интеллектом не отмечены. Они близнецы. Внешне их почти не отличить, ведут же себя совершенно по-разному. Один уселся на манер тех юнцов, что встречались мне по дороге сюда: спина согнута, ноги широко расставлены. Зато братец его свернулся, как хорошая пружина: руки-ноги подобраны, челюсти стиснуты. Его возмущает присутствие чужака в доме. Его не предупредили. А сюрпризы ему не по нраву. Взвинчен он под стать своему старшему брату, Лоренцо.
Наконец Джованна представляет новоприбывших. Сальваторе и Гаэтано.
— Мои братья, — произносит она небрежно, словно говорит: «Мои глупые, занудные братцы». Заметно, что между ними и Джованной мало общего.
— Ciao, — говорю я. Лицом к лицу с сотнями таких же молодцов, их сверстников, сидел я, но ни один из них не ерзал так на стуле, демонстрируя презрение, ни один не решался вытащить и грохнуть на стол пистолет в ответ на приветствие. Сальваторе решился. Силу показывает. Рисуется. Он настолько смешон и трогателен одновременно в своем желании увидеть реакцию на свой поступок, что я перестаю паниковать. Сальваторе не испугать меня хочет, а поразить. Я киваю, показывая, что отдаю ему должное. Револьвер небольшой. Аккуратненький образчик техники для того, чтобы нагнать страху и добиться повиновения.
Неожиданно комната наполняется пронзительным, оглушающим визгом. Я оглядываюсь. Вопит не Еугения, не молчаливая женщина у плиты, не Джованна. Вопит Гаэтано, до этого недвижимо сидевший на стуле, уставившись перед собой. Таким образом он отдает приказ, пусть и нечленораздельный, зато категорический — убрать револьвер со стола, с глаз долой. Сальваторе вскакивает, судорожно хватает оружие и прячет его.
Ясно, кто верховодит в этой парочке. Угрожающий вид Сальваторе — ничто в сравнении с поведением Гаэтано. Один громила, а второй явный психопат. Это не диагноз, однако, случись мне столкнуться с таким в терапевтической практике, я бы не мешкая посоветовал упрятать молодца в психушку.
Тягостная сцена заметно сказалась на мне, капельки холодного пота побежали по спине. Отерев лоб, я залпом допил коку. Решаю, что мне, наверное, лучше уйти, и уже собираюсь встать и поблагодарить хозяев, как вдруг Гаэтано наваливается грудью на стол и закуривает сигарету. Это действие он сопровождает целым каскадом движений рук, неожиданным после того, как он сидел не шелохнувшись. Если я не ошибаюсь, Гаэтано просто-напросто старается копировать Сонино, неуловимого и грозного, фата и задаваку. Такие ужимки семейство вряд ли одобрит. Подражать врагу! Зато мне это лишний раз напоминает, что Гаэтано еще мальчишка.
Минуту-другую Гаэтано молча изучает меня, потом обращается к Джованне и велит о чем-то меня спросить. Джованна презрительно кривит губы: не по нраву ей получать от братцев приказы, — и вновь углубляется в книгу. Но Гаэтано хватает ее за обнаженное плечо. Девушка пытается вырваться, но парень сильно сжимает ее руку и повторяет приказ. Вопрос. Чужаку. Тычет в мою сторону свободной рукой. Потом ей: «Tradui». Переводи.
Я смотрю на Еугению. Жду, что та положит этому конец, но старуха лишь следит за тем, как ее внучка молча отбивается от брата. Гаэтано впился пальцами в плечо Джованны, стремясь причинить ей сильнейшую боль. Ногти у него длинные, и он все внимание сосредоточил на том, чтобы они вонзились поглубже. Выступила кровь, тонкая струйка бежит по руке Джованны. Это не останавливает ее брата. В глазах у девушки слезы. Лицо ее обращено ко мне, на Гаэтано она не смотрит.
— Господи! — не выдерживаю я. — Да отпусти ты ее!
Гаэтано быстро разжимает хватку, изящно выгнув руку. Джованна скрывается за ширмой и сильно хлопает дверью.
Все взгляды устремлены на меня.
— Вы же ей больно делали, — произношу я, стараясь не выдать дрожь, вызванную моим вмешательством.
Гаэтано спокойно говорит:
— Mia sorella, — и расплывается в улыбке. Не угрожающей и не саркастической. Это его сестра. Не мое дело.
Сальваторе весело хмыкает, рассеянно поигрывая джойстиком на консоли для компьютерных игр. Ему нравится, как его брат умело пользуется своей властью.
Возвращается Джованна, на ее руке повязка. Картинно садится на свое место, сверкнув взглядом в мою сторону. Она взбешена и растеряна, но в то же время и довольна, что я оказался свидетелем грубости, которой ей приходится противостоять каждый день, противостоять решительно, дабы не быть уничтоженной окончательно.
Я не могу понять, почему бабушка не остановила Гаэтано. Может, она даже не понимала, что происходит: слишком близорука или еще что-нибудь. Впрочем, не думаю. Пока старший брат в тюрьме, Гаэтано первый мужчина в доме, и перечить ему нельзя.
Сальваторе поднимается и идет к холодильнику. Проходя мимо Джованны, ерошит ей волосы. Та не удостаивает его вниманием. Не думаю, что братец намеревался поддразнить сестрицу или хотел еще больше унизить ее. Просто ему хочется, чтобы она поскорее забыла об этом. Мол, Гаэтано он и есть Гаэтано.
Я снова собираюсь встать и откланяться, как вдруг Джованна спрашивает:
— Какая у тебя работа?
Интересно, это тот самый вопрос, какой ей было приказано задать? Если так, то почему же она все-таки спросила? Потому, что ее это интересует? А может, промолчать означало для нее навлечь на себя кару позже?
— Психотерапевт, — говорю я, понимая, что в такой ситуации лучше было бы соврать. Я осознаю это еще до того, как хозяева уловили смысл сказанного.
Даже женщина у плиты оборачивается и бормочет:
— Psichiatra.
Не вижу резона поправлять ее. Самое большое впечатление произвело мое заявление на Гаэтано. Очевидно, догадывается, что в его облике есть нечто, позволяющее судить о нем как о потенциальном пациенте. Он легко толкает меня в грудь — совсем не больно, просто неожиданно. Ничего страшного в общем-то, но это знак неуважения. Решаю не обращать внимания на Гаэтано. Если чья реакция меня и заботит, так это Еугении: что говорят ее старозаветные неаполитанские суеверия? Меня что, считают угадывателем мыслей, ясновидящим, а потому опасным для Джованны? Допустим, семейству известно о ее мечтах покинуть Неаполь. Должно быть, она пригрозила удрать в момент отчаяния. Я смотрю на старуху. Ее дело — поддерживать сплоченность семьи. Вид у нее бесстрастный, но это ничего не значит. В обычных семьях, бывает, спорят, братья и сестры пинают друг друга под столом ногами и успокаиваются после родительского выговора. Но только не здесь. Это семейство порочно, в нем властью облечен безумный подросток, потому что он мужчина и жесток. Мне надо уходить: я потрясен, зол и беспомощен.
Мне следует смиренно убраться восвояси, сделав вид, что я правильно понял намек, — очень уж трусливый поступок. Трусливый человек — это не то же самое, что перепуганный, каков я и есть в данную минуту. И этот испуг весьма отличается от паранойи, которую я ощущал последние две недели, бурно переживая по поводу предостережений Джованны. Перепуган я потому, что оказался свидетелем такой ненависти, которая лежит далеко за пределами моего жизненного опыта. Теперь я, безусловно, понимаю, почему Джованна хочет исчезнуть из этого мира. Дело не в убийствах, не в похищениях людей, вымогательстве и рэкете, дело в отсутствии любви: в этом мире ей не быть любимой никогда-никогда. Вот ее семья — бабушка, мать, братья, — и здесь с ней обращаются жестоко.
Я встаю, оглядываю комнату и качаю головой. Слов прощания не произношу.
Едва выйдя на улицу, я сразу бросился бежать. Мне нужно поскорее убраться вон. «Обычная, твою мать, семья! — говорю я себе, задыхаясь на бегу. — Кому, твою мать, я мозги пудрил!»
Бежать перестаю, уже отмахав половину Спаччанаполи. Дышу часто, прерывисто. Оглядываюсь. Лунный свет смягчает тени, так что мне видно довольно далеко. Преследователей не видно, лишь несколько владельцев магазинов закрывают узенькие двери металлическими шторками. Иду быстрым шагом, пощелкивая пальцами. Что мне теперь делать? Надо что-то предпринять, это я понимаю. Поймать такси и ехать прямиком к Луизе, напроситься на ужин и настоять на том, чтобы они выслушали эту историю целиком, от начала до конца. Я намерен намекнуть, что именно по предложению Алессандро я оказался на галерее для публики, где все и началось: ему стоит почувствовать свою ответственность. Потом я могу предложить обсудить дальнейшие действия, какими бы они ни были, которые — я в этом не сомневался — совершенно необходимы. Джованна не должна знать, что все ниточки держит в руках Алессандро. Да, я должен поговорить с Алессандро. Это самое разумное из того, что можно предпринять.
На площади Иисуса какая-то «веспа», промчавшись мимо меня, делает широкий круг и останавливается в десяти шагах от обелиска в центре площади. Джованна. Она ставит «веспу» на упор и встает рядом, опершись о седло. Я стою на месте. Вижу, как кровь просочилась сквозь повязку на ее руке. Впервые чувствую, будто я во всем виноват. Я подхожу.
— Сожалею. — Все, что приходит мне в голову.
— Я говорить, не приходи, — говорит Джованна и пожимает плечами. Она покорилась судьбе и меня не винит. Потом Джованна произносит, показывая большим пальцем себе за спину: — Та женщина. Вот я.
— Та женщина?
Джованна изображает, будто моет посуду в раковине.
— Вот я.
Немного погодя до меня доходит, о чем она толкует: дескать, если останется, то станет такой, как ее мать, молчаливая и незаметная, вся жизнь которой — приготовить, подать, убрать. Джованне хочется, чтобы я понял: страшит ее не физическая боль — с этим-то она как раз справится, — страх в ней вызывает ужасающее подавление личности, уничтожение ее собственного «я».
Не знаю, что тут сказать. Меня больше не надо убеждать, ноя не могу позволить себе поддерживать в ней надежду. Вместе с тем о помощи Джованна не заикается, ни к каким скрытым угрозам не прибегла. Просто стоит себе и смотрит на меня. Я, наверное, один из немногих посторонних, видевших, какой жизнью она живет, и в данный момент ей хочется одного: удостовериться, что я ее понимаю. После этого я могу решать, стоит ей помогать или нет. Мне обязательно захочется помочь ей.
— Я не знаю, чем тебе помочь, Джованна, — честно признаюсь я.
Взгляд ее устремлен через площадь, к зубчатому каменному фасаду.
— У меня нет денег, нет passaporto. В Napoli, большой campagna, меня каждая собака знает.
Этот факт неоспорим: бежать ей надо подальше от Неаполя, вообще из Италии.
Помолчав, я говорю:
— Позволь, я поговорю с синьором Масканьи. — Мне нужно, чтобы Джованна поняла: это все, что я могу для нее сделать.
Ее ногти стремительно впиваются мне в руку.
— Нет Масканьи! — В глазах ее ярость.
— Ладно, ладно, — говорю я, вырываясь.
У Джованны поникший вид, голова опущена. Она сожалеет. Только что умоляла о помощи и утратила контроль над собой, пустив в ход приемчик Гаэтано и тем самым уподобившись наиболее одиозным членам ее семейства.
— Мне жаль, — мрачно произносит Джованна. — Они как я.
Не понимаю. Всматриваюсь в ее лицо.
Она задумывается на миг, потом спохватывается:
— Я как они. Я стала похожа на них. — Джованна качает головой.
Вот еще одна причина, почему девушка мечтает уехать. Не может она стать одной из них, похожей на своих братьев. Но если Лоренцо осудят, если что-то случится с братьями и ее бабушка умрет, ей предстоит возглавить семью. Наследование обязанностей ею считается делом само собой разумеющимся. В данный момент, когда передо мной хорошенькая молодая женщина, такая перспектива кажется смешной, но если такое произойдет, жизнь ее мгновенно окажется подчинена иным правилам и Джованне придется принимать решения, которые либо полностью изменят ее сущность, либо — убьют. И никакой отсрочки быть не может.
— Джованна, дай мне подумать. Денег у меня немного, и я понятия не имею, как добыть тебе паспорт. Но обещаю: я обязательно постараюсь тебе помочь, если смогу. — Слышу свой голос, свои рассудительные, здравые речи и понимаю: как бы убедительно ни звучали они для Джованны, сделать я смогу очень мало.
— Я тебя найти, — говорит она, рывком снимая «веспу» с упора.
Я слабо помахал ей на прощание. «Веспа» делает круг по площади и исчезает.
4
— Насколько легко оставить преступную среду, будучи выходцем из семейства каморры?
Этот вопрос я задаю как бы между прочим, за стаканом виски, после того как нежданно возник на пороге дома Алессандро и напросился на ужин. Алессандро сидит за роялем, рассеянно наигрывая Шопена. Луиза устроилась в кресле, подобрав под себя ноги. Я неловко прислоняюсь к роялю, как какой-нибудь эстрадный певец в музыкальной гостиной.
— Это тяжело, — коротко отвечает Алессандро, следя за своими руками на клавиатуре.
— Но если кто-то решит, что такая жизнь не для него…
Алессандро поднимает на меня глаза.
— Бывает. Однако семьи могущественны.
— И как же поступают? Бегут?
— Отщепенцы должны уехать.
— Это трудно?
— Уехать из своей семьи трудно любому, кем бы ты ни был.
Согласно киваю: много информации мне не получить, если я не объясню сути дела.
— А ты почему спрашиваешь? — обращается ко мне Луиза.
Сказать правду или по-прежнему держать язык за зубами? Оставляя в стороне всяческие детали, я сообщаю, что ко мне обратились за помощью.
Алессандро встает, берет стакан и доливает в него виски. Потом рассудительно произносит:
— Вы не должны вмешиваться.
Очевидно, мое признание не вызвало у него никакого удивления. Я ошарашенно молчу.
Маленькие глазки Алессандро ощупывают меня, взгляд очень серьезен.
— Джим, вы понимаете? Вы не должны вмешиваться.
— Понимаю. Но что мне делать?
— Не делайте ничего.
— Но что, если опять со мной выйдут на контакт?
— Вы должны сказать, что помочь не можете, — раздраженно бросает Алессандро. От моих вопросов у него терпение лопается.
— Простите.
Пять минут назад я рассчитывал увидеть знакомый молитвенный жест, сопровождаемый тем или иным выражением самооправдания, но дело здесь нешуточное, и Алессандро жестко отрубает:
— Не впутывайтесь в дела этой девушки, Джим. Никоим образом.
Про девушку я не упоминал. Вопросительно перевожу взгляд с Алессандро на Луизу:
— Я не говорил, что это девушка.
Алессандро холодно улыбается:
— Это девчонка Саварезе. Неаполь — город маленький.
Мне нужно время, чтобы собраться с мыслями. Как он узнал? Что это значит? Смотрю то на Луизу, то на Алессандро. Может быть, до него дошли сплетни, гуляющие по залу суда от подсудимых к адвокатам и судьям. Пусть ничего в этом страшного нет, пусть все совершенно невинно, все равно теперь я вынужден думать об Алессандро по-иному или, скорее, вынужден изменить свое мнение о нем как о человеке, не запятнанном пороками той атмосферы, в которую он окунается ежедневно. И даже если это всего лишь сплетни в зале суда, то это значит, что в принципе возможен неформальный обмен информацией между Алессандро и каморрой. Потом я припомнил, как Алессандро на глазах всего суда болтал о чем-то с Лоренцо Саварезе. Разумеется, Джованна опасается Алессандро не потому, что тот расскажет все Лоренцо. Наверное, она даже не знает, насколько Алессандро предан своему делу. Может быть, Джованна и не верит в преданность. А что же я сам? Сразу же, как только девчонка обратилась ко мне, следовало идти прямиком к Алессандро. Он потому и сердится, что я повел себя нелояльно. Я помню, насколько важен для него этот процесс. А я рискнул поставить судью под удар. Ему пришлось прибегнуть к проверке слухов, которые он всегда подчеркнуто пропускал мимо ушей, а в этот раз — не смог. Из-за какого-то английского туриста, приятеля его жены и сестры одного из обвиняемых — самого главного обвиняемого.
Вот сейчас, кажется, подходящий момент для того, чтобы признаться, что я пришел сюда прямо от Джованны, но… нет, не признаюсь, не могу. И причиной тому страх, только совершенно иного толка. Во-первых, я боюсь, что Алессандро еще больше рассердится на меня, во-вторых, не хочется, чтобы он еще больше во мне разочаровался. Такое впечатление, будто он может отчитать меня, как отец сына, и это мешает мне рассказать все чистосердечно. Я пытаюсь пошутить: «Что ж, в любом случае она чересчур молода для меня». Да, я произнес что-то в этом роде, но никакого ответа не последовало.
В первый раз чувствую, что злоупотребил гостеприимством. Извинения мои не вызвали никаких ободряющих заверений. Ни хозяин, ни хозяйка не предложили наполнить мой стакан. Теперь я ощущаю себя нарушителем спокойствия, а не гостем. Даже Луиза, с которой еще вчера мы ворковали, как парочка влюбленных, не делает никакой попытки сгладить неловкость.
— Мне надо идти, — говорю я и направляюсь к двери.
— Луиза… — произносит Алессандро и взглядом приказывает: проводи. Потом протягивает мне руку и говорит: — Доброй ночи.
В коридоре я шепчу:
— Боже, какая жалость! Я понятия не имел… Он и вправду сердится, да?
— Он не сердится. Он устал. Он чувствует груз ответственности. И в данный момент ему ни до чего.
— Просто скажи ему, чтобы выкинул все из головы.
— Не так-то это просто. Он не хочет, чтобы ты имел какое-то отношение к его делам. Он хочет, чтобы ты наслаждался Неаполем. Для него это очень важно.
— Он что-нибудь предпримет?
— Не знаю, но тебя больше беспокоить не станут. Поверь мне.
— Луиза, ты должна попросить его ничего не делать. Пожалуйста. Я обещал Джованне.
— Что ты обещал Джованне? — резко вопрошает она.
— Что я никому не расскажу о ее планах.
— В таком случае ей вообще незачем было просить тебя о помощи. — Кажется, Луизу больше задевает присутствие в моей жизни другой женщины, нежели опасность, в какой я могу оказаться, или неприятности, которые эта история может навлечь на ее мужа.
— Ради всего святого, Луиза! — восклицаю я. — Подумай, к чему это приведет.
Мы оба оглядываемся на дверь гостиной. Ни ей, ни мне не хочется, чтобы Алессандро нас услышал.
— Послушай. Ты был его гостем. Ты мой друг. Он сочтет своим долгом разобраться в этом деле.
— Не надо было мне ничего говорить!
Луиза немного оттаивает:
— Не волнуйся. Это пустое. Все будет отлично. Только, знаешь, порой я думаю, что мы не вполне осознаем, насколько тяжела его работа и с чем ему приходится бороться.
— Обещай устроить так, чтобы он ничего не предпринимал.
— Обещаю, что попробую. Но и ты должен дать обещание, что будешь держаться от нее подальше, как он и просил.
— Луиза, ты не представляешь, на что похожа ее жизнь…
— Уговор есть уговор.
Я не уверен, что сдержу обещание. Луиза смотрит на меня в упор.
— Что?
— Обещай.
— Я обещаю.
— Хорошо. Теперь ступай домой, а завтра утром поедем в Сорренто. Еще разок сыграем в «Монополию» — и все позабудется.
Мы целуем друг друга в щеку. Луиза позволяет мне крепко обнять ее, понимая, каким вдруг одиноким я себя ощутил.
Я выхожу в ночь под приглушенные звуки шопеновского ноктюрна. Музыка задумчивая, грустная, рассерженный человек такую не выберет. Я останавливаюсь и слушаю, обессиленный и преисполненный чувств. Живи я в этом городе, тоже, наверное, играл бы на рояле и, наверное, исполнял бы Шопена: кто еще способен так разбередить чувства, не тревожа душу?
5
Половина шестого. Солнце уже низко. Тень, падающая от памятника Беллини, рождает иллюзию, будто творение Джакометти лежит поперек всей площади. Луиза, поджидая меня, сидит за столиком и читает журнал, в руке сжимает бутылку пива. Алессандро поблизости не видно. Луиза, пересчитав сигареты, вынимает одну и закуривает.
— У меня для тебя сюрприз, — говорит она, когда я подхожу, и лениво выпускает тоненькую струйку дыма. Выглядит Луиза спокойной и уверенной в себе. Мне остается только надеяться, что с Алессандро все улажено.
— Какой? — спрашиваю я и замечаю, что Луиза смотрит куда-то мне за спину. Резко оборачиваюсь.
С кучей папок в руках к нам спешит Алессандро: его шофер поставил машину на тротуаре. Остановившись рядом, Алессандро тяжело дышит, но вовсе не хрипит и не выглядит немощным стариком. Он моложав и бодр на вид, а задыхается от распирающей его энергии, возбуждения. Алессандро садится за стол и бросает на него свои папки. Сейчас судья напоминает мне фанатичного студента в перерыве между лекциями, который остановился на бегу, чтобы обсудить некое положение марксистской теории (его великолепие, точность и логику) с такими же, как он, умниками, ну, может, только менее страстно увлекающимися наукой.
— Все в порядке? — осторожно спрашиваю я, подозревая, что вчерашний спор не прошел бесследно.
— Джим, приношу свои извинения. Но сегодня вечером я должен ехать в Рим. — Алессандро вновь обращается к Луизе и впервые за время нашего знакомства говорит с ней по-итальянски в моем присутствии. Речь его серьезна, тон пылкий. Закончив, Алессандро встает, подхватывая одной рукой разбросанные папки. Другой рукой треплет меня по плечу: — Увидимся завтра вечером, Джим. Позаботьтесь о моей жене.
Не успеваю я заверить, что сделаю это непременно, как он уже на полпути к машине.
— И что все это значит? — спрашиваю я, заказывая пиво официанту.
Луиза, на которую театральное появление и исчезновение мужа не произвело впечатления, отвечает:
— История долгая. Может так случиться, что премьер-министру придется уйти в отставку.
— Какое отношение это имеет к Алессандро? — любопытствую я, даже не подозревая, что влияние судьи простирается аж до столицы.
— Когда-то он работал в Риме. На правительство. Антимафия и всякое такое. Он всегда срывается с места, когда дело доходит до кризиса вроде нынешнего. По-моему, это как раз то, что он просто обожает делать: свалить правительство. — Луиза смеется.
— Речь идет о правительстве правых, так?
— Он ненавидит все правительства. Они его раздражают. Все и вся погрязли в коррупции.
— Даже судейские?
— Как-то он сказал, что несколько порядочных еще остались. Думаю, это потому, что они, как и он, против правительств.
Мне принесли пиво. День выдался жаркий, залитые солнцем улицы выжжены досуха, и я провел большую часть дня, купаясь в море.
— Так что за сюрприз?
— Я в полном твоем распоряжении, — отвечает Луиза, удивленная, как я до сих пор этого не сообразил.
— Мы все же едем в Сорренто?
— Боже, да. В такую жару город невыносим. Мы отправимся на катере.
Я боюсь и думать о какой-нибудь ночи, наполненной страстью, а вместо этого спрашиваю про Алессандро и «мою проблему».
— Ты виделся с ней? — задает вопрос Луиза, и ее настроение неуловимо меняется: сразу же вспоминается прошлый вечер, когда она и Алессандро, похоже, вдруг ожесточились против меня.
Чувствую облегчение оттого, что могу сказать правду.
— Нет.
— Тогда отлично.
— Что ты хочешь сказать этим «отлично»?
— Хочу сказать «отлично», Джим. Он дал мне обещание. Прошу тебя, оставим это. В Неаполе порой лучше всего не задавать вопросов.
Возможно, меня и в самом деле по-настоящему вывели из игры.
Луиза предлагает взять пиццу. Слишком жарко для чего-то другого, поясняет она.
Она подзывает официанта и заказывает две пиццы с морепродуктами и еще пива. Потом рассказывает мне, как утром говорила с матерью, которая грозилась приехать в гости.
— Я у нее выпытала, когда она собирается приехать, и заявила, что как раз в это время мы отправляемся в Китай, — торжествующе сообщает Луиза.
— Я и забыл, что вы едете в Китай.
— На две недели.
— А мне казалось, что ты поездки ждешь не дождешься.
— В обшем-то да. Только мне не совсем понятно, что мы там будем делать. Алессандро будет встречаться с разными скучными людьми.
— Все равно, это замечательно интересно. Я могу сколько угодно оттягивать день отъезда, но все же рано или поздно придется возвращаться в Лондон.
— Тебя здесь уже не будет, когда мы вернемся.
Луиза права. До их отъезда я, предположим, дотяну, но не до возвращения.
Нам принесли по пицце, и мы делим их на четыре части. С ужином мы расправились быстро.
— Что теперь будем делать? — спрашиваю я.
Луиза улыбается:
— Я задумала небольшую экскурсию.
Поднимаемся по улице Санта-Мария-ди-Константинополи мимо лавочек, забитых старыми картинами и фотографиями Неаполя. Я не прочь остановиться и посмотреть, но Луиза тащит меня дальше. Сразу за Археологическим музеем садимся на автобусной остановке. Я сообщаю Луизе, что могу целыми днями любоваться апулийскими вазами. Она пожимает плечами: раскрашенная глина ее явно не привлекает. Пропустив пару автобусов, мы садимся в третий и едем стоя, хотя свободных мест полно. Десять минут спустя мы уже на мосту и смотрим на Неаполь. Должно быть, я несколько раз проезжал этот мост с Джованной на «веспе» по пути в Каподимонте, но не помню, чтобы город лежал так далеко внизу. Плакаты, прикрученные к ограждению, мешают заглядывать за перила. Луиза ведет меня к двери. Лифт. Мы спускаемся, и за нами сгущаются сумерки.
Из лифта мы выходим на длинную оживленную улицу. Вокруг сотни молодых неаполитанцев: сидят на «веспах», болтают, держатся за руки, обнимаются. С первого взгляда видно: район бедный, тут и намека нет на инфраструктуру обслуживания туристов, как в старом городе. Вездесущие «веспы» тут старенькие, чахлые, и одеты седоки довольно посредственно.
— Вечер пятницы, — говорит Луиза и, толкая меня локтем, кивает на двух юных влюбленных, которые, поотстав от приятелей, страстно целуются.
— Где мы?
— Санита, — отвечает Луиза. — Правда, романтично?
Своя романтика у этого места есть. Стены высокие, воздух густой, в каждом уголке влюбленные парочки. Все вокруг пропитано их страстью, их пылом, трепетом сердец. Это место стало бы великолепной декорацией к какой-нибудь опере Верди в современной трактовке.
Луиза берет меня за руку, и мы медленно бредем по середине улицы. Нас и не отличить от других парочек. Молчим, только Луиза время от времени обращает на что-то внимание — попросту говорит: «Вон там!» — не заботясь о том, как я пойму, на что именно она указывает. Я думаю: если это венец моего романа с Луизой, то я удовлетворюсь и этим, хотя, не скрою, мне по-прежнему хочется утянуть ее в тень и целовать — неспешно, с беззастенчивой страстью окружающих нас юных неаполитанцев. Хочется прижать ее к высокой стене, прижаться к ней самому, ощутить, как скользит по моей ноге ее бедро, как простая физическая близость заставляет наши руки и ноги обвиваться вокруг тел все с большим рвением. Все это происходит вокруг нас, и я завидую многообразию ощущений, наполняющих атмосферу. Не знаю, о чем думает Луиза, но ведь это она надумала привести меня сюда. Наверное, после двух лет супружества ей хочется вспомнить, что значит пройтись рука об руку с новым кавалером по глухим улочкам Неаполя вечером в пятницу. Я не хуже ее понимаю, что трепетное волнение любви уходит навсегда, как только близость становится обыденностью. С возрастом мы сами губим возвышенную любовь, выбирая кратчайший путь к соитию. Так что Луиза, возможно, пытается воскресить те невинные отношения. Во мне-то уж точно клокочет безумие страсти, какой я не испытывал уже много лет: вожделенная женщина рядом, ее рука в моей руке, ее головка на моем плече, — всему еще только предстоит случиться.
Я поражен и признателен Луизе. Чтобы придумать такое, требуется богатое воображение. Мы будто предаемся желанной страсти, не опускаясь до обмана, измены, не испытывая чувства вины. Я крепче прижимаю Луизу к себе. Легкий теплый ветерок взметает ей волосы и укрывает ими лицо. Она отбрасывает их резким взмахом.
Мы, должно быть, шли по кругу, потому что вновь оказываемся возле лифта. Поднимаемся до моста, идем к автобусной остановке. Я отодвигаю пару плакатов и смотрю через ограждение на раскинувшуюся внизу Саниту.
— Там внизу пропасть любви, — говорю я задумчиво. — Юной любви…
Луиза подхватывает мне в тон:
— Да и мы еще не старики.
— По-моему, обычно понятие возраста употребляют неправильно. Возраст — это не беда, это — опыт. Доведись мне выбирать между молодостью и опытом, я бы всякий раз выбирал опыт.
— У женщины это по-другому, — спокойно отвечает Луиза, — но я понимаю, что ты хочешь сказать.
Подходит автобус, и мы садимся в него. Автобус долго везет нас вниз до самого порта. Возле моря резко свежеет. Ветер дует крепко и настырно. Луизе, чтобы прочесть расписание, приходится удерживать волосы, отведя их от лица.
— Все у нас в порядке, паром отходит в девять часов. Мы не опоздали, — сообщает она, потом, взглянув на часы, бросает взгляд в глубь гавани. — Вон он, — указывает Луиза на нечто темное с тусклыми огоньками, направляющееся в нашу сторону.
Мы садимся на скамейку и смотрим, как причаливает паром, за кормой тянется пенистый бурун. Небольшой вереницей сходят на берег пассажиры. Мы одни поднимаемся на борт и усаживаемся на лавку в большом пустом салоне. Я вдруг чувствую себя таким же юным, как влюбленные в Саните: нас двое, сидим себе на лавочке в пятницу вечером, летом, дел никаких, знай болтай, смейся да веселись. Ничего такого я не чувствовал уже много лет, разве что когда был подростком. Тихая радость дружеского общения. И тут до меня доходит, о чем толковала Луиза, — как раз этого ей и не будет хватать, когда я уеду. Никаких дел, никаких забот, никаких границ или запретов. Мы лучшие друзья, какие бывают только в детстве. Вот так вот, как сейчас, мы можем на остановке сидеть, на лавочке в парке, в клубе, в поезде — где угодно. Просто так получилось, что сидим мы на пароходике, спешащем из Неаполя в Сорренто. И разглядываем в окно темный холм Везувия.
— Забавно жить возле вулкана, — говорит Луиза. — Ненормально это, правда? Я к тому, что сколько людей там живет. Интересно, близость вулкана меняет человека? Говорят, неаполитанские мужчины оттого и бешеные такие. Радиация от вулкана действует. Не знаю, так ли это.
— Это, наверное, еще большая выдумка, чем все остальное, — отвечаю я не задумываясь.
— И я так думаю.
— Хотя я понимаю, как может влиять вулкан. Просто своим присутствием. Он ведь не потухший, так?
— Ничуть. Ахнуть может в любой момент.
— А что будет со всеми людьми, которые там живут? — Я указываю на ожерелье огней на склонах горы.
— Жарко́е.
Я громко хохочу.
Показались высокие скалы Сорренто, отвесные и угловатые. Порт маленький: несколько рыбацких суденышек, чья-то роскошная яхта.
До Сорренто нужно еще подниматься по длинной лестнице, ступеньки которой странным образом обрываются возле столиков какого-то ресторана. Мне кажется, что мы ошиблись дорогой, но Луиза уверяет, что знает, куда идет.
Туристы повсюду. Все говорят по-английски. Мы с Луизой направляемся к стоянке такси на площади Тассо. Луиза замечает знакомого шофера и окликает его. Мы забираемся в новенькое, без единой вмятины, такси. До дома добираемся за десять минут. Еще пять минут у нас уходит, чтобы отпереть его замки. Затем мы направляемся в сад с бутылкой охлажденного белого вина и усаживаемся в кресла друг против друга. Ветер с моря сюда не долетает, но вечерний воздух куда свежее, чем в Неаполе. Небо еще голубеет. Предлагаю поставить какую-нибудь музыку, но Луиза возражает: если и есть, говорит она, какое-то удовольствие в отсутствии Алессандро, так это в том, чтобы не слышать классической музыки.
— Не нравится классическая музыка?
— Да нет, просто нельзя же все время слушать. Мне нравится музыка, под которую можно танцевать.
— Смею предположить, что Алессандро — танцор не из лучших.
— С ним всякое бывает, но танцует он очень старомодно.
Луиза встает и показывает — покачивает бедрами, прижав локти к телу и слегка приподняв плечи, руки у нее ходят взад-вперед, как у детей, играющих в паровозик.
— Возбуждает.
— Так это я так танцую, — поясняет Луиза. — Алессандро более церемонный. — Она усаживается обратно и смотрит на меня: — Завтра… отправимся танцевать? А, Джим?
Не знаю, что и сказать. Танцы никогда особой радости мне не доставляли.
— Ты какое-нибудь место знаешь?
— Мест здесь куча. В них туристов битком и музыка жуткая, но все равно: давай напьемся и отправимся. Целую вечность на танцы не ходила. Джим, ну пожалуйста!
— Мне незачем будет сильно напиваться.
— Может, попробуешь и целоваться ко мне полезешь?
— Нет. Я первого шага не делаю. Тебе это должно быть известно.
Вот оно! Мое первое упоминание о нашем прошлом, первый отклик на ее заигрывание.
— Не помню, Джим, чтоб ты был таким робким.
— Ты поцеловала меня первой. Не отпирайся.
— В самом деле? Я не помню.
Укол болезненный. Сказано так пренебрежительно. Мол, ей подробности нашей первой близости держать в памяти ни к чему.
Сидим, молчим. Во мне кипит злость, но все слова, что приходят на ум, кажутся нелепыми и смешными. Смотрю на часы. Всего полдвенадцатого.
— Ты не устал? — спрашивает Луиза.
Я качаю головой. Легкость и непринужденность куда-то улетучились. Вообще-то подобное случалось и раньше. Помню, я упивался от счастья, что нравлюсь Луизе, — и в следующую секунду цепенел, покрываясь потом, неизвестно от чего. Эдакое причудливое ощущение. Я приучал себя не обращать внимания и вскоре убедился: я на правильном пути. Нельзя судить о девушке по тому, как она играет твоими чувствами. В конце концов, слова: «А не хочешь поцеловать меня?» — в миллион раз важнее, чем любая внезапная холодность.
— А ты устала?
— Немного, вот только Алессандро должен скоро позвонить. Разволнуется, если я к телефону не подойду.
Я добавляю нам в бокалы вина.
— Тут и в самом деле чудесно, — говорю я только для того, чтобы что-нибудь сказать.
— Скорее скучно, — резко отвечает Луиза.
Я несколько ошарашен.
— А в чем дело?
Луиза неопределенно пожимает плечами.
— Выкладывай, — не отстаю я.
— Ерунда, — произносит она и добавляет: — Яркой и волнующей жизнь мою не назовешь, ведь так? Алессандро должен спешить в Рим. Это его жизнь. Для тебя все это внове. А для меня…
— Ты живешь в раю.
— К нему привыкаешь.
— У тебя есть твоя учеба.
— По правде, она мне неинтересна. Учусь больше для Алессандро, для его спокойствия.
— И что ты собираешься делать? — спрашиваю я, понимая, что у нее нет ответа — в том-то и беда.
Луиза снова пожимает плечами, только на этот раз печально и покорно.
— Похоже, мы с тобой в одной лодке оказались, — говорю я, стараясь вложить в эти слова побольше сочувствия.
Луиза окидывает меня взглядом.
— Я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь, что мне нужен ребенок. Нет, не нужен. Когда-нибудь — может быть, но не сейчас.
Я не спорю, хотя думал вовсе не об этом. У меня хватает сообразительности дать ей возможность поделиться своими мыслями.
— Алессандро не хочет детей. Говорит, что он слишком стар. А как же итальянка, которая рожала детей, когда ей было уже за шестьдесят? Если бы я родила сейчас, то тогда ребенку исполнилось бы пятнадцать, а Алессандро было бы всего семьдесят. И славно. Здесь люди долго живут. Как думаешь, Джим, должен он сделать мне ребенка?
Я решаю высказать то, что чувствую. Мою решимость укрепляет маленькая слезинка, что скатывается с ее ресниц и падает в бокал с вином, который Луиза держит на коленях.
— Будь я твоим мужем, то позволил бы тебе иметь все, что ты захочешь.
Она смахивает слезу изящным пальчиком.
— Но ты не мой муж, — спокойно говорит она. — Да и вообще, мир слишком ужасен, чтобы рожать детей, правда?
Довод неубедительный, но это лучше, чем ничего. Удивляет меня только, что мной овладел такой порыв прямо тут же заняться с Луизой любовью, как будто во мне пробудился могучий инстинкт отцовства. В сравнении с простым желанием обладать ею — совершенно иное чувство. И плевать, если через пару секунд оно исчезнет, цель у меня одна: войти в нее и там извергнуться — только это.
— Что с тобой? — спрашивает Луиза, прерывая мои мысли и пристально глядя на меня.
— Что ты имеешь в виду? — Я делаю большой глоток вина, чтобы прийти в себя.
— Вид у тебя странный.
— Как это?
— Не знаю. Безумный.
Я смеюсь:
— Ты меня с ума сводишь.
Звонит телефон. Луиза оборачивается и смотрит в глубь дома.
— Это Алессандро, — устало роняет она.
— Ты что, не собираешься отвечать?
— Пусть подождет. — Луиза встает и зевает, широко разводит руки, выгибает спину, привстав на цыпочки.
— Он же повесит трубку, — говорю я.
— Не повесит.
Луиза осторожно ставит бокал на землю и идет в дом. Разговор длится несколько минут, явно не обремененный любовными перешептываниями и взаимными отказами вешать трубку, пока этого не сделает другой.
— Как он?
— О, он в восторге. Есть фотография, на которой запечатлен министр финансов де Барко, целующийся с Лючиано Грако. А тот когда-то был одним из самых могущественных воротил каморры. Умер уже. Его катер взорвали. Все время носился слух, что это политическое убийство.
— И что теперь?
— Ничего особенного. Уйдет в отставку, только и всего. Ничего не меняется.
— Алессандро, должно быть, разочарован.
— Не думаю. У итальянцев есть особенность: на самом деле они недолюбливают перемены. На словах утверждают, что хотели бы многое изменить, но на деле — нет. Все прискорбные общественные явления настолько вплетены в их образ жизни, что изменить что-то одно невозможно.
Этот анализ итальянской души меня поражает.
— Тебе, может, психологией заняться?
— Они простые люди, — с тоской говорит Луиза.
Ночь стала немного прохладнее. Время ложиться спать. Еще не поздно, но бесконечная жара в течение долгого дня изматывает. Луиза ведет меня через дом к спальне, которую я занимал неделю назад. В дверях она обвивает мои руки вокруг своей талии и склоняется мне на плечо.
— Так здорово обниматься в этом большом старом доме.
Я нежно держу ее и незаметно отстраняюсь, с тем чтобы она не почувствовала моего возбуждения.
— Давай завтра устроим день безделья, — тихонько произносит Луиза.
— Ладно.
Она целует меня в губы, легко и быстро.
— Buona notte.
— Доброй ночи. — Я закрываю дверь: не хочу смотреть, как Луиза идет по коридору к своей комнате.
Когда я просыпаюсь, Луиза уже хлопочет внизу. Может, остаться в постели и дождаться, когда она придет меня будить? Но свет бьет такой яркий, что слепит глаза. День обещает быть очень жарким.
Луиза в белой пижаме и халате сидит на кухне, перед ней кофе и булочки.
— Привет, — бодро восклицает она и подает мне чашку с тарелочкой.
— Итак, что у нас на повестке дня безделья?
— Для такого дня есть одно-единственное занятие.
— Это какое же?
— Пойдем купаться.
— У меня купального костюма нет.
— Там, куда отправимся мы, он не понадобится.
Моей первой реакцией на эти слова оказывается вовсе не прилив эротического возбуждения, о чем вы, возможно, подумали. Вновь увидеть тело прекрасной женщины, почувствовать трепет от ее близости — нет, не о том думаю я в первый момент. Я сразу ощутил беспокойство. Когда Луиза в последний раз видела меня голым, я был таким же стройным, как и она, а потому радовался своей беззастенчивой наготе. Только прежнего тела у меня уже нет. Разница, конечно, невелика, но мышцы стали дряблыми, где некогда был поджарый живот, теперь висит пузо. Жирок прет отовсюду. На груди какие-то побитые сединой спутанные волосы.
— Ты ведь не стесняешься, а? — лукаво улыбается Луиза.
Я трогаю себя за живот:
— Я не столь подтянут, каким был когда-то, милая.
— Не волнуйся, прихватим большие полотенца.
— Увы, я действительно далеко не тот. Ты же, уверен, как всегда, прелестна.
— За это не поручусь. Десять лет для нас обоих не прошли без следа.
— Сравнительный конкурс я проиграю.
— Застенчив и тщеславен. Забавное сочетание.
— Я не тщеславен.
— Еще как тщеславен! Тебя заботит, как ты выглядишь. Это тщеславие.
— Тогда мы все тщеславны.
— По мне, тщеславный человек тот, для которого важно прежде всего его собственное мнение, а уже потом — каким его видят другие.
— Ты тщеславна?
— Женщинам тщеславие не дано. Нам в первую очередь приходится дорожить мнением окружающих, производить на них впечатление. Если же удается преодолеть это и погрузиться в себя, тогда это достоинство. Тщеславие же достоинством не является, так ведь?
— Наверное, так, — говорю я, пораженный точностью и простотой ее логики.
— Во всяком случае, тебе беспокоиться не о чем. Я замужем за стариком. Для меня ты смотришься потрясающе. — Тон Луизы дружеский, ласковый, нет в нем ни малейшего намека на флирт.
— Утром Алессандро звонил?
— Нет. У него целый день занят. Он позвонит уже на пути домой.
— Ты думаешь, он вернется сегодня?
— Может быть. Я не знаю. Тебе не нравится, когда я в твоем распоряжении?
— Ты опаснее каморры.
— Смешно. Можно, я расскажу Алессандро?
— По-моему, это плохая мысль: вдруг он поинтересуется, что я имел в виду.
— Ты о чем?
— Ты знаешь о чем.
Луиза весело и пронзительно смотрит на меня, потом закуривает.
— До отъезда надо купить что-нибудь поесть, воды и журналы. Тебе, наверное, понадобится крем «Фактор-100» вроде моего.
Я и сам уже думаю о том, что мне придется натирать ее кремом для загара. Неожиданно возникает приятное воспоминание о вчерашнем: плывем на пароходике через залив, и на какое-то время уходит прочь вожделение, я испытываю рядом с ней нежное чувство дружбы. Только это недолговечно. С той поры сексуальное влечение все сильнее и сильнее. Штука болезненная. Я до того охвачен желанием обладать Луизой, что едва сдерживаюсь.
— Джим? — Голос Луизы выводит меня из раздумий.
— Да. — Я пью холодный кофе, чтобы прийти в себя.
— С тобой опять что-то не так?
— Извини. Никак не могу проснуться.
Мы останавливаемся у магазинчика в небольшом городке Мета и покупаем ветчину, моцареллу, помидоры, хлеб и две большие бутыли ледяной воды. У газетного лотка Луиза покупает журналы «Вог» и «Харперс» на итальянском, а я беру «Гералд трибюн», «Гардиан Юроп» и шариковую ручку для кроссворда. Все это складываем во вместительную пляжную сумку Луизы. Я бдительно слежу за тем, чтобы испарина на бутылках не намочила мои газеты. Еще Луиза добавляет два флакончика крема для загара — «Фактор-15» и «Фактор-6». Два полотенца — уж большие, так большие — уложены как подобает. Направляемся к морю. Дорожка крутая. Тень от невысоких, чисто побеленных домиков не спасает нас от высокого утреннего солнца. Далеко под нами виден небольшой заливчик, защищенный высокими скалами, пляж с хижинами и маленькое кафе. Людей немного: одни загорают, другие плещутся в море.
— Вон туда вниз пойдем, да? — с тревогой спрашиваю я. — Нас же арестуют.
— Подожди, — просит Луиза.
Мы сворачиваем за угол, и становится виден весь залив. Прямо напротив пляжа есть другой, поменьше, он отгорожен дамбой из пиленых бревен, там несколько кафе и народу — яблоку упасть негде. Луиза кивает:
— Частный пляж. Городской пляж.
Миновав пик скалы, мы оказываемся на дороге, что крутыми зигзагами уходит вниз, к заливу. Ветер доносит до нас голоса отдыхающих. Луиза резко сворачивает с дороги в заросли сухого кустарника. В трех шагах справа от меня спуск, крутой и высокий. Море с силой бьется о большие серые валуны. Минут через пять начинаем спускаться: сохраняя равновесие, идем, держась под острым углом к склону. Забираю у Луизы сумку. Тащить ее тяжело и неудобно, время от времени я оскальзываюсь. Внизу приходится проходить по узкому проходу среди камней. Это последнее маленькое испытание для бесстрашного покорителя пляжа. Щель узкая, и я с грустью замечаю, сколько во мне лишних фунтов. Протиснувшись, попадаем в крошечную бухточку посреди скал. Ничего, кроме камней, громадных валунов с гладкой поверхностью. Здесь море относительно тихое: выступающие скалы служат природными волноломами. Встаю на валун и смотрю вниз. Прозрачная голубая вода.
— Ну как, нравится? — спрашивает Луиза.
— Потрясающе.
Лоб у нее покрыт потом, волосы влажны. Я отираю пот со лба тыльной стороной ладони, Луиза следует моему примеру.
— Пока сюда доберешься, остается всего одно желание: сразу же нырнуть в воду. Верно?
— Верно.
— Тогда за дело…
— За дело…
Луиза хватает сумку и на цыпочках шагает по валунам к месту, ей явно хорошо знакомому.
— Вот здесь лучше всего.
Иду к ней. Гладкая поверхность валуна почти квадратная, места обоим хватит. Она слегка скошена в сторону моря, открыта солнцу. Порой сильная волна лижет ее край.
Луиза вынимает полотенце, разворачивает его.
— Держи вот так, — велит она. Мне нужно закрыть полотенцем Луизу и отвернуться в сторону. Она разденется и нырнет в воду.
— А я как же?
— Обещаю не смотреть.
Делаю как велено. Представляю каждое ее движение: руки высоко вверх, стягивает короткую футболку, вот поводит бедрами, снимая юбку. Минута — и Луиза в море. Бросаю полотенце. Луиза барахтается в воде, не спуская с меня глаз.
— Холодно! — восклицает она. — Но славно.
Хотя вода и прозрачная, мне видны только ее обнаженные плечи. Возбуждение, охватившее меня, уже не проходит.
— Прыгай скорее.
Да, мне нужно в воду, чтобы остудиться.
— Тогда отвернись.
Луиза мгновенно переворачивается на грудь и отплывает. Время от времени на поверхности воды появляется ее попка. Быстро раздеваюсь и ныряю. От студеной воды у меня едва сердце не останавливается. Пока прихожу в себя, Луиза успевает оказаться рядом.
— Ну и холодина!
— Скоро привыкнешь.
Мы голые и рядом — рукой подать.
Мы голые и рядом — рукой подать.
Мы голые и рядом — рукой подать.
Слова эти раз за разом звенят в такт легкому колыханию волн.
— Что теперь? — спрашиваю я, слизывая соленую воду с губ.
— Плаваем.
Луиза снова переворачивается и отплывает, но уже через несколько метров ложится на спину. Ухватившись за валун, я слежу за ней. Потом бросаюсь вдогонку. Настигаю быстро. Мы заплываем почти за скалы. Вот и Неаполитанский залив. Море неспокойно, все в барашках. Белопенные, они вскипают повсюду вокруг. Течение сильное. Луиза кладет руку мне на плечо. Утирает нос. Волосы облепили ее голову, пряди закрывают лицо. Она, несомненно, прекрасна. У меня дух захватывает.
— Ты такая… просто самая… невероятно…
— Джим, не сейчас, — перебивает Луиза.
Мы плывем обратно к валуну, и мне велено отвернуться. Я смотрю на море.
— Давай, твоя очередь.
Луиза, обернутая в полотенце, держит второе раскрытым для меня, отвернувшись в сторону. Вылезаю из воды и беру у нее полотенце.
Мы садимся на камень. Луиза достает из сумки журнал, кладет его перед собой и живо листает страницы влажными пальцами. Я любуюсь морем. Через несколько минут Луиза достает крем для загара и наносит его на ноги. Когда она доходит до бедер, я отворачиваюсь.
— Спину мне не помажешь? — спрашивает она, ткнув в меня флаконом.
Беру у нее флакон. Луиза поворачивается ко мне спиной, приспускает полотенце, чтобы мне легче было наносить крем.
— Потом я тебя намажу. Тебе, наверное, это больше нужно, чем мне.
Мне очень неловко. Растирая крем по спине и бокам Луизы, я изредка касаюсь ее грудей и с трепетом ощущаю их упругость.
— Твой черед, — говорит Луиза.
Привычными движениями Луиза втирает крем, действуя ловко и даже небрежно. Когда она заканчивает, я говорю «спасибо».
Пьем из одной бутылки. Вода в ней тепловатая. Луиза подставляет спину солнцу и с довольным видом принимается листать журнал.
— Ты была тут когда-нибудь с Алессандро?
— Он был здесь, но вообще-то это только мое место. Соррентийский аналог часовенки в Неаполе.
Мажу себе кремом ноги, колени, икры и ложусь на горячий камень.
— На этом булыжнике изжариться недолго.
— Я знаю. Понадобится передышка — можешь устроиться вон там в тени. — Луиза указывает на нагромождение валунов, которые образуют нечто вроде островка тени. Я беру «Гардиан Юроп» и бутылку воды и слышу голос Луизы:
— Я скоро к тебе присоединюсь, и мы немного подкрепимся. Возьми еду с собой.
Приплясывая, скачу по раскаленным камням. Надеюсь, Луиза не смотрит: вид у меня неуклюжий, совсем непривлекательный. Устроившись в теньке, чувствую облегчение: солнце так печет, что, того и гляди, в обморок свалишься. Отсюда мне хорошо видна Луиза: ссутулилась, прикрылась полотенцем, волосы падают на лоб, вся погружена в чтение. Я разворачиваю газету. Вот статья про иммиграцию. Большинство иммигрантов, прибывающих в Европу, хотят осесть в Великобритании, потому что у той наилучшая репутация по части соблюдения прав человека. Франция и Германия, как известно, чересчур суровы в применении закона об убежище, а у Италии вообще такой политики нет, поскольку правительство пребывает в надежде, говорится в статье, что иммигранты попросту двинутся дальше. Самая большая трудность для Италии — албанцы, переплывающие Адриатику. Однако, не отказывая им во въезде, итальянцы и пальцем не шевельнут, чтобы предоставить албанцам статус беженцев. Ухищрение ловкое, если понимаешь, как нужно этим людям законное основание их существования. Может, некоторые из них и готовы работать незаконно, но большинство хотят безопасности, признания их положения, закрепленного права начать жизнь заново.
Пот капает с моего лба на газету. Справа зашевелилась Луиза, и я смотрю в ее сторону. Она стоит во весь рост и машет мне рукой. Я машу в ответ. Потом она сбрасывает полотенце и остается голой. Взмахивает полотенцем, расстилает его на валуне и ложится, пропав из виду за выступом скалы. За эти несколько секунд я успеваю рассмотреть ее тело. Нагота Луизы будоражит. От сильного желания даже в легких закололо. Член мой под тяжелым влажным полотенцем взметнулся вверх. Я снова перевожу взгляд на газету, к статье об экономике Португалии. Возбуждение быстро уходит. Минут через двадцать я подаю голос:
— У тебя зад сгорит.
Над камнями появляется голова Луизы.
— А нам это ни к чему, правда?
— Так точно, сэр.
— Есть хочешь?
— А ты?
Луиза садится спиной ко мне, запахивается в полотенце. Я смотрю, как она грациозно пробирается между камней, одной рукой придерживая полотенце у груди.
Расстилаю газету и раскладываю еду: ветчина, завернутая в пергаментную бумагу, сыр в коробочке, помидоры, крепко приросшие к толстому стеблю. Разламываю хлеб пополам.
— Ты нож захватила? — спрашиваю я.
Луиза, скрестив ноги, устраивается поудобнее напротив меня.
— Конечно.
Она роется в своей необъятной пляжной сумке и достает небольшой нож, потом вытаскивает из коробочки сыр и стряхивает с него капельки на песок. Гладкий белый колобок сыра ярко блестит на солнце: так и хочется его потрогать, помять, потискать. Мне даже слегка завидно, когда Луиза режет сыр, придерживая его рукой. Я откручиваю помидоры от стеблей. Приходится применить серьезное усилие, а потому я радуюсь каждому оторванному плоду. Луиза делит нарезанную ветчину, по два тоненьких ломтика каждому. Самое неприятное — это нарезать хлеб. Ножик слишком мал, а корка твердая, как кора дерева. Под ней, правда, хлеб изумительно воздушный и пахнет оливковым маслом. Мы делаем бутерброды: ветчина, на нее сыр, а сверху толстый ломтик помидора, проворно нарезанного Луизой.
Едим молча. Сок от сыра и помидоров пропитывает хлеб, стекает по подбородкам, капает на газету. Капельками скатывается пот со лба. Вода, которую мы пьем, почти горячая. Мы рассеянно читаем расстеленную перед нами газету. Как ни изумительна наша трапеза, мне больше всего нравится хлебная корка. Прочная и жесткая, она рвется только тогда, когда действуешь и рукой, и зубами. У нее великолепный легкий горелый привкус.
Доели. Луиза заворачивает объедки и сор в газету, комкает ее и кидает в сумку.
— Я немного позагораю, потом мы еще поплаваем и — домой, идет? Не годится торчать слишком долго на солнце в такую жару.
Я киваю, все еще дожевывая кусок хлеба.
Луиза уходит обратно к своему валуну, молниеносным движением — стоя спиной ко мне — сбрасывает полотенце, расстилает его и ложится. На этот раз солнце мешает мне смотреть. Наполовину ее длинное стройное тело скрывает тень, а другая половина золотится, освещенная солнцем. Эта женщина завораживает. Подмывает броситься к ней, лечь нагим рядом с ней на камень. Но я остаюсь на месте, рассеянно разглядываю кроссворд, пишу первые пришедшие на ум слова, не заботясь, подходят они или нет. Потом во всех незаполненных клеточках рисую чертиков, какие-то каракули. Время тянется. Прямо-таки пытка: сидеть тут, в полутора десятках шагов от Луизы. Пытаюсь представить себе Алессандро в Риме: он полностью захвачен подробностями дела с отставкой правительства, а в понедельник ему придется принять решение по суду над девятью гангстерами. Интересно, хватает ли у него времени подумать о том, насколько сильно вожделею я его жену? Что бы он сказал, например, увидев нас обнаженными посреди камней?
Если Алессандро доверяет Луизе, то, пожалуй, мог бы гордиться своей привлекательной женой. Только верит ли он ей? Верит ли он мне? На мой взгляд, в подобных ситуациях вполне достаточно доверять кому-то одному. Для того чтобы Луиза переспала со мной, я тоже должен быть готов обмануть ее мужа. Спрашиваю себя: заслуживаю ли я доверия со стороны Алессандро? Об этом я как-то не думал. Дружба наша, положим, недавняя, но она нас уже связывает. Ему нравлюсь я, а он нравится мне. И невзирая на разницу в возрасте, жизненном опыте, занимаемом положении, он проявляет ко мне интерес с той же искренностью, которая, похоже, является неотъемлемой частью его натуры. Итак, могу ли я обмануть такого человека с его женой? Если вопрос поставить именно так, то ответ один: разумеется, нет.
С другой стороны, если отрешиться от формальностей, Луизу не назовешь женой в полном смысле этого слова. Она даже не бывшая подружка, которую я когда-то любил. За последние несколько недель Луиза настолько решительно заявила о себе как о самостоятельной личности, что заставила меня усомниться в том, кто же такой я сам. В сравнении с ней все вокруг выглядело гораздо менее реально. Даже Алессандро — при всех его манерах патриция и взрывной судейской раздражительности — теперь проигрывает рядом с ней. Луизе оказалась присуща недостижимая уверенность тех счастливчиков, чьи разум, тело, дух находятся в совершенной гармонии с их представлением о самих себе, и это — ее несомненная психологическая победа.
Итак, вопрос остается: решился бы я переспать с Луизой? И ответ таков: это зависит от нее. Или, выражаясь более высоким языком, ее воля будет мне законом. Мое бездействие вряд ли можно объяснить самообладанием, оно всецело связано с отсутствием благоприятной возможности пасть жертвой страсти. Я чувствую себя мужем, который пытается убедить жену в своей супружеской верности, основываясь на том, что ему ни разу не выпадало случая нарушить ее.
Я подаю голос:
— Нам в воду еще не пора?
— Я тебя не слышу. — Ее голос тих, приглушен, едва слышен сквозь мягкий плеск волн о камни. Я непроизвольно встаю, чтобы получше слышать ее. Вижу Луизу, обнаженную, распростершуюся на валуне. На холодно-сером фоне ее тело приобрело кремовый оттенок. Медленно повернувшись, она смотрит на меня.
— Подсматриваем, да? — бормочет Луиза, словно пробуждаясь ото сна.
Не знаю, что и сказать. Я стою не шевелясь. Нельзя не заметить, как топорщится полотенце, повязанное вокруг моих бедер. Я жду, что скажет Луиза, и, по правде говоря, мне хочется, чтобы она приказала сбросить полотенце и обнажить перед ней напрягшийся член. Я даже немного горжусь тем, как действует на меня созерцание Луизы. Надеюсь, она все понимает. Эротические фантазии со скрипом ворочаются в моей голове, но это всего-навсего разговор, который я веду с самим собой.
Я роняю полотенце. Возбужденный член пружинисто подскакивает вверх. Выждав немного, я иду к морю.
Луиза смотрит с валуна. Я жестом приглашаю ее в воду и отворачиваюсь. Слышу позади себя всплеск. Плывем в молчании, не сближаясь. Сильное течение относит нас от берега. Хочется отдаться этому течению. Пусть несет меня к Капри, еще дальше — к Сицилии, Северной Африке. «Сколько времени пройдет, пока не наступит конец», — думаю я. Немного. Считается, что смерть будет легкой, если, начав тонуть, не сопротивляться: безболезненное и быстрое возвращение в утробу.
Луиза окликает:
— Собираешься возвращаться?
— А ты? — спрашиваю я.
Она машет мне из воды.
Вылезаю на валун, беру полотенце и плотно заворачиваюсь в него, потуже затянув у пояса. Потом встаю на валун и держу полотенце для Луизы, отвернувшись в сторону. Не давая ей опомниться, сам оборачиваю полотенце вокруг ее тела, просунув свои руки ей под мышки и затянув полотенце возле груди. Мгновения самой интимной близости с тех пор, как я повстречал Луизу в Неаполе. Она быстро целует меня в губы. Я не успеваю ответить, а Луиза уже собирает наши пожитки в пляжную сумку и заявляет, что переодеваться нам ни к чему, на шоссе можно не выходить. И вот мы уходим, протискиваясь между скалами и взбираясь вверх к городку. Обратный путь дается тяжело: полуденное солнце не знает пощады, тени нет нигде, земля камениста и выжжена.
В дом входим со стороны лимонной рощи. На кухне садимся за стол и пьем воду, холодную как лед. Волосы у Луизы влажные, а губы сухие и слегка потрескались.
— Пойду послушаю автоответчик, — говорит она, вскакивает и исчезает в коридоре. Слышу искаженный электроникой голос Алессандро, потом молчание, потом голос Луизы. Они с Алессандро разговаривают по-деловому, в ее словах нет мягких и ласковых ноток, уверений, как сильно она скучает, как сильно любит его. Луиза возвращается на кухню.
— Он вернется завтра утром.
— Что происходит?
Она пожимает плечами.
— По-моему, самое время для сиесты.
Мы поднимаемся по лестнице и останавливаемся у моей двери.
— Я только пойду душ приму, а потом загляну к тебе.
Я цепляюсь пальцем за край полотенца, крепко стянутого у нее на груди, и привлекаю ее к себе. Луиза мягко вырывается и отступает назад.
— Душ прими, — повторяет она.
В душе я времени не теряю. Быстро смываю засохшую на коже соль. Промываю волосы, ставшие жесткими от грубой морской воды. Из ванной мне видна дверь в спальню. Она закрыта. Выключив душ, слышу, как плещется Луиза. Вытираюсь насухо и ложусь в постель. Даже под одной простыней слишком жарко. Я стараюсь улечься так, чтобы живот мой казался плоским. Член затвердел, даже саднит. Срываю простыню и снова набрасываю ее на себя, опустив пониже, чтобы не задохнуться. В комнате слишком много света. Опускаю жалюзи. Теперь солнце, преломляясь в прорезях, бьет вниз. Жалюзи похожи на большую терку, о которую крошится солнечный свет, начиняя комнату желтым сиянием.
У Луизы в комнате затих душ. А может быть, она передумала? Может, в ней возобладали такие чувства, как преданность, ответственность и здравый смысл? Винить ее не стану. Как бы меня к ней ни влекло, желание мое сопряжено с тревогой, отзывающейся в животе целым клубком трепещущих бабочек и стрекоз. Сжимаю свое вздернутое достоинство в руках. Понимаю, что ничто не остановит меня, если Луиза пожелает продолжить наши игры. Здесь я бессилен. Мораль ни при чем. Алессандро ни при чем.
Время проходит, а Луиза не появляется. Я смыкаю веки, пусть глаза отдыхают от солнца. Ложусь на бок и вжимаюсь головой в мягкую подушку. Если она не придет, я усну. Мое возбуждение постепенно угасает.
Но вот входит Луиза. Я приоткрываю глаза. На ней ничего нет, кроме прозрачного халатика. Луиза улыбается и взмахом руки показывает: подвинься. Я отползаю к краю постели, и она ложится рядом, прижимаясь спиной ко мне. Затем берет мою руку и обвивает ею себя. Меж нами только моя простыня и ее халатик. Член мой упирается ей в попку. Луиза запускает руку под простыню и нащупывает мой ствол. Это попросту непрактично, потому что рука ее медлит, разжигая похоть там, где и без того пламя пышет. Впрочем, Луиза, как и я, хочет спать. Мы еще крепче прижимаемся друг к другу. Я тихонько стаскиваю халатик с ее плеч и рук. Целую Луизу в спину — и все: мы спим. Сон мой легкий и отстраненный: в постели я присутствую, но в то же время где-то витаю. Я часто пробуждаюсь, но целиком вернуться в реальность не могу. Беспрерывно ощущаю Луизу. Она спит спокойно, не шевелясь.
Часа через два, когда я наконец просыпаюсь совсем, Луиза смотрит на меня, улыбается и подается вперед: целуй. Первые наши поцелуи кратки, нежны, медлительны. Еще несколько секунд — и наши рты впиваются друг в друга до зубов, языки в ход пошли. Отбрасываем прочь простыню и халатик. В окружающем нас неярком свете наша нагота скрадывается. Луиза, повернувшись всем телом, оказывается на мне, но такое положение неудобно, и я ссаживаю ее обратно. Луиза смеется. Я взбираюсь на нее, оглядывая сверху все распростершееся подо мной тело.
— Ты понимаешь, что делаешь?
— Да, — решительно кивает Луиза.
Член мой наставлен на нее, как игла на пластинку в проигрывателе.
— Раздвинь ноги.
— Подожди.
Я ложусь на спину, Луиза поворачивается на бок, рука ее сжимается вокруг моего ствола.
— Знаешь, что я раньше обожала больше всего, когда мы развлекались в постели?
Я отрицательно качаю головой: хочу, чтобы она сама сказала.
— Ты ведь, надо заметить, всякое заставлял меня выделывать. Помнишь? Боже, да я вся дрожала, когда ты просто говорил об этом. Тебя, судя по всему, не очень-то заботило, что я, быть может, понятия о таких гадостях не имела.
— Извини.
Луиза крепко сжимает то, что у нее в руке.
— Не смей извиняться.
— Извини меня.
Она снова жмет. И, дразня, говорит:
— Мне нравится, когда мужчина деспот.
— Хочешь, чтобы я сказал тебе, что сейчас надо делать? — спрашиваю я и будто команды жду. Весь деспотизм мой явно куда-то пропал.
— Сейчас я знаю, что мне делать.
И, резко отпрянув к краю кровати, Луиза буквально набрасывается на мой член губами. Волосы укрывают ей лицо. Я завожу их пряди за уши, чтобы видеть ее лицо. Губы ее сжимаются и разжимаются, рот скользит по стволу вверх и вниз. Луиза стоит на коленях, тело ее склонилось к моему. Большим пальцем руки трогаю ее сосок. Твердый, упругий. Скольжу рукой по ее животу и между ног. Слышу, как участилось ее дыхание, когда мои пальцы вжались в ее плоть. Луиза замирает. Большим пальцем подбираюсь к клитору. Тело ее отзывается легкой судорогой. Одной рукой Луиза держится за живот. Я привлекаю ее к себе. Без стеснения и единого слова она садится, широко разведя ноги, и мой язык приходит на смену большому пальцу. Ощущаю ее вкус — пряный, горьковатый, свежий. Луиза вздыхает. Мой язык движется в такт ее вздохам. Потом я погружаюсь в ее лоно, и уже не язык, а нос мой теребит ей клитор. Внутри у нее гладко, скользко, тепло. Мне почти нечем дышать, лицо сделалось влажным. Бедра ее ходят взад-вперед. Я выскальзываю из-под нее.
— Замри, — приказываю я. Луиза стоит на коленях лицом к стене.
Я захожу сзади. Спина Луизы слегка загорела. Целую ее в завитки волос у шеи, целую плечи. Потом ввожу член во влагалище, стараясь не забираться вглубь. Луиза трется об меня. Рукой накрываю ей одну грудь. Луиза шарит рукой у себя между ног, стараясь загнать мой член поглубже в себя.
— Постой. — Я отстраняюсь, а потом вхожу в нее со всей силой, на какую только способен. Держусь неподвижно, а Луиза плавными круговыми движениями раскачивает бедрами. Она наращивает обороты, и член мой выскакивает.
— Давай по-простому, — говорит Луиза и ложится на спину. Я на нее сверху. Она приподнимает таз мне навстречу. Мы предаемся похоти с дерзко открытыми глазами, время от времени поглядывая туда, вниз, где согласованно колышутся наши бедра. Вот он, грех людской, — осознание этого приносит нам еще больше радости и позволяет нам представить входящего Алессандро. Даже мысль о нем возбуждает. Его неведение — возбуждает. Мы предаемся похоти с еще большим пылом. Мы уже не ведаем жалости. Нам хочется больше удовольствия: мы этого заслуживаем, рискуя заниматься любовью в его доме. И нам сопутствует удача, что подтверждает: мы этого заслуживаем.
Луиза стонет и выгибает спину, прижимаясь ко мне. Я засаживаю член как можно глубже. Больше уже не нужно движений. Мы так близки, что дальше некуда. Дрожа, мы напрягаемся ради сохранения этой близости — сгусток застывшей похоти.
— Только не в меня, — лепечет, задыхаясь, Луиза. — В меня нельзя, ты понимаешь?
Я киваю. Мы останавливаемся, чтобы дух перевести.
— Мне, чтобы кончить, надо быть сверху, — поясняет, отдышавшись, Луиза.
— Я помню, — говорю я. — Хочешь сейчас кончить?
— Нам незачем останавливаться только потому, что я кончаю.
Устраивается она тщательно. Ей приходится основательно навалиться мне на таз, руками упереться в стену. Я лишь слегка выгибаюсь. О своем оргазме Луиза возвещает громче и радостнее, чем на прошлой неделе, когда находилась с мужем в соседней комнате.
Я переворачиваю Луизу набок и вхожу в нее сзади, но чувствую: уже нет того рвения и пыла.
— А ты как кончить хочешь? — спрашивает Луиза.
— Я хочу — над тобой.
Она поднимает на меня глаза.
— Ты не против?
— Хочу, чтоб ты это сделал.
Встаю на колени у нее между ног. Равновесие держать нелегко. Сажусь на нее верхом, упираясь коленями в постель.
— Хочешь, я тебе помогу? — говорит Луиза и, не дожидаясь ответа, хватает меня за член.
Кончаю я почти сразу, и струйка долетает до ее волос, размазывается по подушке. Другая, послабее, бьет ей в щеку, растекается по груди и животу. Ощущение потрясающее, будто слегка бьет током, до кончиков пальцев на ногах пробирает. Луиза вытирает щеку.
— Я когда смотрела на это… не знаю. Жалею, что не в меня. Хочу, чтоб ты кончил в меня. — Она вся дрожит.
— Это было бы жуткой ошибкой, ты же сама говорила.
— Знаю. Я веду себя глупо.
Я ложусь рядом. Мой член понемногу расслабляется.
— Неужели мы потом будем жалеть о каждой секунде?
— Жалеть глупо.
— А как же Алессандро?
— Мне захотелось переспать с тобой. Он поймет.
Меня будто пружиной вверх подбросило.
— Ты собираешься ему рассказать?!
Луиза хохочет:
— Нет, конечно!
— Господи! — перевожу я дух и валюсь обратно на кровать.
— Джим, без паники. Он никогда не узнает. Он мне верит.
— Тогда зачем ты это сделала?
— Я же сказала: мне захотелось.
Вечер. Мы сидим возле дома и пьем белое вино. Лимонная роща придает нежному ветерку острый запах. Луиза напоминает, что я обещал потанцевать с ней. Меж нами никакой неловкости. Вместе в душе мылись, целовались, дурачились. Грехопадение в большом доме Алессандро нас забавляет. Я ставлю его пластинки: Шопен в исполнении Рубинштейна. Луиза подходит и садится ко мне на колени, держа бокал у груди. Стягиваю платье с ее плеч и, нагнувшись, хватаю губами сосок, который тут же твердеет. Луиза обвивает меня руками. Я перехожу к другой груди. Поза неудобная, но мне не до этого. Наконец я останавливаюсь и возвращаю на место бретельки ее платья.
— Вот что значит новый человек. Все время хочется заниматься этим, — говорит Луиза, вставая.
Она расстегивает «молнию» на юбке, и та сползает на пол.
— И ты давай. — Знаком показывает: делай то же самое. Встаю, сбрасываю брюки, трусы.
— Садись обратно.
Луиза устраивается на мне. Медленные движения. Глубоко. Мне приходится сдерживаться, когда она кончает. Все происходит очень быстро, и тогда Луиза соскальзывает с меня и, встав на колени у меня между ног, берет мой член в рот за секунду до извержения. Я отстраняюсь, думая, что надо было ее предупредить. Луиза берет свой бокал и пьет вино.
Мы одеваемся. От меня пахнет Луизой. Звонит телефон, и она исчезает в доме. Отсутствует довольно долго. Кроме Шопена, я ничего не слышу. Думаю о том, что наделал. Еще две недели — и они уедут в Китай, а я буду… где-нибудь. Наверное, дома… в Лондоне. А потом мне останется жить в ожидании их ежегодных визитов, редких свиданий с Луизой. Неожиданно возвращение в Лондон уже не кажется мне чем-то печальным, если хотя бы раз в год я смогу проводить день-другой в постели с Луизой.
Появляется Луиза.
— Да, это оказалось тяжелее, чем мне представлялось. Только и думала, как бы он чего не заподозрил. Сказал, что жутко по мне скучает. Жутко.
— Обо мне вспоминал? — Во мне заговорил мелкий эгоист.
— Заявил, что с тобой мне по крайней мере будет не так одиноко.
— Как по-твоему, он что-нибудь подозревает?
— Откуда я знаю! — Луизе не по себе.
— Можем на том и покончить, — говорю я, — возьмем и попросту забудем, что это вообще было. — И только произнеся эти слова, я понимаю, что считаю само собой разумеющимся продолжение нашей связи, во всяком случае, пока я в Неаполе. Вот бы Луиза хоть намекнула, что чувствует то же самое!
— Может быть, — отвечает она. — Боже, до чего же мне тошно! — Луиза сутулится и смотрит на меня. — А ты? С тобой все в порядке?
— Не знаю, что и подумать.
Луиза отводит взгляд и глухо выговаривает:
— Ведь это же не то, чтобы спать с первым встречным? Тогда было бы хуже, ведь правда?
— Сомневаюсь, чтобы Алессандро так же считал. Он, может, думает, что для тебя на свете нет ничего хуже, чем переспать со мной. Мы все стали такими добрыми друзьями.
— Не говори так. Пожалуйста. — У Луизы на лице ужас. — Может, нам действительно надо забыть, что это вообще случилось, как ты предлагал.
— Если тебе угодно.
— А тебе что угодно?
— Я на это отвечать не стану.
Луиза не настаивает.
— Во всяком случае, завтра он вернется, и все будет по-прежнему. Мы втроем. Он просил сообщить тебе, что мы все едем в Равелло.
— Вот здорово, — говорю я без особого восторга.
Ужинаем мы в ресторанчике в Пиано-де-Сорренто, занимая друг друга пустяковыми разговорами, дабы не делиться бесконечно своими чувствами, гадать, что же нам теперь делать, и прочее. К одиннадцати часам мы снова в норме: друзья-любовники какие ни на есть, возбужденные, подвыпившие. Через городок мы бредем хохоча. Нам приходит безумная идея проникнуть в ресторан, где идет какое-то торжество. Луиза словно родилась итальянкой, я же немного не в своей тарелке. Луиза заявляет, что хочет танцевать. Я только плечами пожимаю и наконец выдавливаю «Si, si» в ответ на приглашение к танцу. Торжество семейное, день рождения. Славные, явно среднего достатка итальянцы, не гангстеры и не интеллектуалы. Поразительное дело: как только нас приняли в компанию (а для этого потребовались длительные уговоры Луизы), так сразу встречают как старинных друзей, обнимают и целуют, усаживают за стол и потчуют всякой всячиной. Десерт. Cannoli. Я ем с аппетитом, поглядывая на площадку для танцев, на которой народу немного. Как и в Англии, молодые девицы танцуют с мужчинами, которые годятся им в отцы. Музыка — нечто европейское, с привкусом хэви-метал. Несмотря на это, Луиза на месте не сидит и рвется танцевать. Нам подают но стакану граппы. Я залпом осушаю свой. Замечаю, что кое-кто зовет Луизу по имени.
— Ты их знаешь?
— Нет, но они меня знают. Они знают Алессандро.
— Не подумают они, почему это мы с тобой вместе и в таком виде?
— Скажут, что у нас история вышла…
— Что они скажут?
— Так здесь говорят. Не «роман» или «связь», a «una storia». История у нас вышла.
Я слишком пьян, чтобы вникнуть в ее слова, но все же мне это удается. Мне нравится, если говорить о нас будут именно так.
— Вставай, пойдем потанцуем, — зовет Луиза, поднимаясь со стула.
Я тащу ее за руку обратно:
— Обещал потанцевать — значит, потанцуем, только надо выждать немного, когда на нас пореже будут обращать внимание.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Она, похоже, удовлетворена. Но проходит всего несколько минут, как площадка заполняется танцующими — и мы уже на ногах. Правда, за это время я — к удивлению хозяев — умудрился опрокинуть еще три стаканчика граппы.
— Итальянцы помногу не пьют, — шепчет мне на ухо Луиза, когда мы довольно неловко подстраиваемся под ритм музыки.
Я вижу, Луизе хочется просто танцевать, а не обязательно со мной. Я отступаю, верчусь на месте и прыгаю изо всех сил. На фоне других мужчин я неуклюж. Итальянцы танцуют хорошо: отлично держат равновесие, руки выразительные. Ритм я улавливаю — не знаю только, что мне с ним делать. Луиза улыбается, от удовольствия у нее разгорелись глаза. Время от времени она хватает меня за руку и мы танцуем парой. Выпитая граппа избавляет меня от скованности, и, когда Луизе хочется, наш танец приобретает эротический характер. Интересно, что подумал бы об этом Алессандро, если бы появился здесь? Интересно (мне по крайней мере), что думают окружающие, люди, которые знают его. Оглядываю зал. Никто на нас внимания не обращает. Большинство бурно беседуют, спорят, жестикулируют так же искусно и выразительно, как и танцующие.
Минут через пятнадцать я, извиняясь, оставляю Луизу и возвращаюсь за стол. Она смотрит на меня с выражением тоскливой покинутости, но тут же закрывает глаза и продвигается в центр маленькой площадки. Разные люди подходят ко мне. Мы смеемся над тем, что я inglese. И совсем не говорю на italiano. Снова и снова выслушиваю я, какая синьора Масканьи bella, bella. Старики подносят к губам сведенные кончики пальцев и, чмокнув, тут же разводят их — старинный знак преклонения перед красотой. Похоже, меня поздравляют с тем, что мне досталась такая женщина. Я вполне пьян, чтобы подыграть: меня так и распирает от гордости. В этот вечер Луиза моя. Имя Алессандро поминается то и дело, но к чему — не могу сказать.
Луиза без сил опускается на стул рядом со мной.
— Вот это было здорово.
— Мы идем?
— Только водички попью.
Наливаю Луизе стакан. Она выпивает воду до дна.
— Ну как, хорошо день провел? — спрашивает Луиза, будто мы сходили в Диснейленд.
— Можно и так сказать.
— Мило получилось, правда? — И с этими словами она наклоняется и целует меня. Поцелуй пьяной страсти. Ее язык пролез ко мне в рот. Луизе откровенно плевать, смотрят ли на нас. Я отстраняюсь:
— Господи, Луиза, нам следует быть осторожнее.
— Тогда не целуй меня… совсем никогда. — Опьянение делает ее задиристой.
Мы смотрим друг другу в глаза.
— Испугался, — выговаривает она. — А я нет. Если ты меня сейчас же не поцелуешь, то больше до меня не дотронешься, — говорит Луиза раздраженно и обидчиво и умолкает в ожидании: ей нужен ответ или хоть какая-то моя реакция.
— Ты пьяна, — отвечаю я, озираясь вокруг. Вот теперь на нас смотрят. Наша размолвка — открытая книга для ясновидящих соррентийцев. — Народ смотрит. — Надеюсь, что это приведет ее в чувство.
— Стыдно поцеловать меня на людях?
Что делать? Поцеловать ее прямо сейчас, да еще так, как она хочет, — большой риск, ведь эти люди знают Алессандро. Только оказывается, я больше боюсь, что Луиза исполнит свой ультиматум, если я ее не поцелую.
Я обнимаю и целую ее.
Раздаются аплодисменты, которые действуют на нас отрезвляюще. Она отталкивает меня.
— Нам пора домой.
Мы бредем на нетвердых ногах и, шатаясь, виснем друг на друге, как на подпорках, но от этого только хуже: один покачнется и тащит за собой другого. И только уже входя в дом, начинаем приходить в себя. Я уверен, что Алессандро уже вернулся, Луиза утверждает, что нет. Хочу осмотреть дом, но она советует не глупить. Садимся на кухне за стол и пьем воду.
— Ты здорово рисковала в этом ресторане.
— Не желаю об этом говорить, — твердо заявляет Луиза.
Я киваю. Она продолжает:
— Я хочу спать с тобой, но безо всякого секса. — В словах ее слышится сожаление.
— Так ведь Алессандро завтра утром вернется. А если он приедет рано?
Луиза вперяет в меня такой же взгляд, как недавно в ресторане. Ей не нужны никакие возражения. Она знает, что делает или хотя бы что должна делать.
Лучше было бы мне это знать.
— Не приедет, — говорит Луиза, успокаивая меня. — В любом случае я проснусь рано и перейду к себе.
— А если не успеешь? — Мы прямо как подростки, чей отец — Алессандро — должен вернуться только утром.
— Оставим жалюзи открытыми, вот свет нас и разбудит.
Поднимаемся по лестнице, заходим в мою комнату. Луиза исчезает на минуту-другую и возвращается уже в пижаме. Залезаем в постель и укладываемся в той же позе, что и днем: Луиза прижимается ко мне спиной, обвивает мои руки вокруг себя.
— Поцелуй меня на ночь.
Я приподнимаюсь и целую Луизу со словами:
— Знаешь, я мог бы в тебя влюбиться!
— Джим, не говори этого.
Луиза сжимает мою руку. В ответ я крепче прижимаю ее к себе.
— Спокойной ночи, Луиза.
— Спокойной ночи, любимый, — мечтательно вторит она.
Слова ее эхом отдаются у меня в голове, и я засыпаю.
б
Просыпаюсь я в девять часов. Луизы рядом нет. Подушка хранит отпечаток ее головы, как изображение ее профиля в белом мраморе, и два выпавших волоска. Встаю с постели, натягиваю штаны и иду ее искать. В ее комнате полумрак. Темно. Луиза, голая, спит на животе, темная простыня укрывает ее до пояса. Я стою в дверях, завороженный этим зрелищем, и не услышал, как подошел Алессандро.
— Луиза любит поспать, — раздался его голос у меня за спиной.
Резко поворачиваюсь, да так, что голова закружилась.
— Алессандро!
Он смеется:
— Что, врасплох застал?
Луиза просыпается.
— Алесс? — зовет она тихонько.
Алессандро проходит мимо меня в спальню и закрывает дверь. Я будто к полу примерз, голова все еще кружится. Говорят они по-итальянски и вроде бы довольно мирно. Луиза смеется. Плетусь обратно к себе в комнату, закрываю жалюзи и снова укладываюсь в постель. Так ужасно попасться! Хотя ситуация вполне невинная в сравнении со вчерашней. Подступает тошнота. Закрываю глаза. Непременно дождусь, пока меня позовут. Ждать приходится недолго. Стук в дверь, входит Алессандро.
— Джим, кофе выпить не хотите? У Луизы немного… — Он закатывает глаза и крутит головой. — Я приготовлю. Спускайтесь. — Он осторожно прикрывает дверь, очевидно, довольный тем, что мое состояние ничуть не лучше, чем у его жены.
Скоренько принимаю душ и иду вниз: избегая Алессандро, я могу навлечь подозрения. С другой стороны, что подозрительного может быть в таких обстоятельствах? Алессандро бог весть сколько лет уже опытный судья. Пытаться разгадать его мысли, наверное, будет ошибкой. Чтобы ни произошло вчера, это уже позади, и я должен обо всем забыть. Веди себя, будто ничего не произошло. Ходили купаться, обедали, на семейное торжество случайно попали. Господи! Интересно, она ему рассказала? Алессандро должен спросить меня, что мы делали вчера вечером. А если наши «показания» не совпадут? Алессандро сидит за кухонным столом, сжимая в ручищах крохотную чашечку черного кофе. На столе чашка с капуччино — для меня. Сажусь напротив. Меня вот-вот вырвет. Пот прошибает. Сердце колотится.
— Вот черт, — говорю я. — Слишком много граппы.
Алессандро смеется:
— Вы отправились танцевать в «Карбоне». Луиза мне рассказала.
Слава Богу!
— Ага, наверное, так и есть. Вечеринка.
— Да, Луиза рассказала. Придется принести извинения. — Он улыбается, но, думаю, только из вежливости.
— Плохо помню, что там творилось.
— Вашей вины в том нет.
— По-моему, Луизе просто захотелось потанцевать.
— Есть дискотеки.
— Кто были эти люди?
Алессандро ставит чашечку на стол и отвечает мне молитвенным жестом. Кто они — не важно, я так понимаю. Для меня, во всяком случае.
Допиваю кофе и, извинившись, ухожу. Нет сил, как хочется в туалет. Взлетаю наверх через три ступеньки мимо спускающейся Луизы. Времени останавливаться, обсуждать, договариваться нет. Уже находясь в туалетной комнате, слышу громкие голоса. Луиза дерзит. Голос Алессандро звучит строго и огорченно. Он хочет, чтобы Луиза признала вчерашнее глупым и необдуманным поступком. Только и всего. После этого история может быть предана забвению. Первое, что приходит мне в голову: умная уловка. Вызывающая дерзость — не та реакция, которой можно ожидать от неверной жены. Хотя… так ли это? Мой профессиональный опыт мало что может подсказать. Теперь я понимаю, отчего столь соблазнительна позиция отрицания: искусственное неведение помогает верить, что мы будем вести себя нормально, так, словно никакой измены вовсе и не было.
Пошатываясь, спускаюсь вниз и выхожу в сад. Алессандро читает газету, Луиза — в пижаме и прозрачном халатике, сидит, глядя прямо перед собой, держа на коленях высокий стакан с водой. Она поднимает глаза на меня, улыбается ласково и слабо:
— Доброе утро, Джим.
— Доброе утро, Луиза.
Алессандро сворачивает газету.
— Как ваша поездка? — спрашиваю я, усаживаясь.
— Хорошо. Все останется по-прежнему. В очередной раз убедился, почему мне так ненавистен Рим. Они там даже не животные, они люди без сердца. Это хуже.
— В британской политике драматизма куда меньше.
— Вот завтра нас ждет большая драма. Окончательные вердикты… адвокаты подведут итог.
— Как по-вашему, это пройдет?
— Для меня — очень скучно. Я даже заметки делаю на английском, чтобы не уснуть. — Алессандро изображает, как пишет и клюет носом.
— А потом что?
— Мы примем решение.
— Кто это «мы»?
— Я, мой помощник и заседатели.
— Жюри присяжных?
— Это одно и то же.
— Так когда же можно ожидать приговор?
— Это должно произойти во вторник.
— Быстро, однако!
— Если захотите присутствовать, могу устроить так, чтобы вы сидели с журналистами.
Приглашение как приглашение, вполне невинное на первый взгляд, только теперь я в деталях разбираюсь получше.
— Спасибо, но — нет.
— Думаю, все пройдет очень интересно. Вы будете в безопасности. Я это устрою.
Неделю назад я бы согласился, но только не сейчас.
— В самом деле, Алессандро, благодарю вас, но я не хочу идти.
По выражению его лица трудно понять, что он думает: уставился на меня, взглядом буравит. Прежде всего я испугался, что оскорбляю его как хозяина дома, но потом решаю, что он просто не привык к такому откровенному отказу, неповиновению. Вопреки тому, что случилось на прошлой неделе, я вовсе не расположен, чтобы мной хоть как-то помыкали. Интересно, сказались ли тут наши вчерашние игры с его женой? Смог бы я ему отказать до того, как это произошло? И примет ли он случившееся как должное? Вид у него озадаченный: чувствует в моих словах нечто большее, чем просто отказ от его предложения. Заминка становится слишком очевидной.
Луиза смотрит на нас.
— Алесс, это же не так интересно, если не понимаешь по-итальянски, а потом, вспомни, в какую беду Джим уже попал…
— Как только вы будете готовы, мы отправляемся в Равелло, — говорит Алессандро, не удостаивая вниманием жену, после чего встает и уходит в дом.
Я перехожу на шепот:
— Все в порядке?
— Он устал. Очень сердит из-за того, куда мы попали вчера вечером.
— Что в этом дурного?
— Оказалось, это семья, которой он недавно помог. Они владеют участком земли, который хотела заполучить каморра.
— И ты воспользовалась этим, чтобы нас приняли там как своих?
— Нет, конечно.
— И все же не могу понять, с чего он бесится.
— Я тоже не понимаю. Это страна одолжений.
— Одолжения опасны. Не смотрела «Крестного отца»?
— Теперь ты дурака валяешь. Ладно, нам лучше собираться в поездку.
Луиза ведет меня в дом. Когда мы проходим мимо библиотеки, Алессандро поднимает голову. Ни намека на улыбку, просто смотрит, как мы вместе поднимаемся по лестнице.
Равелло буйно прекрасен, как Капри, только еще пышнее. Аристократический рай. Мы идем по улицам, где бродил Вагнер, сочиняя оперу «Парсифаль», и я диву даюсь, как в таком ярком и гостеприимном месте могла родиться столь мрачная музыка. Луиза скучает и все время жалуется на головную боль. После долгого и неловкого молчания мы с Алессандро обсуждаем достоинства итальянской оперы перед немецкой. Он отдает предпочтение немецкой: опера Бетховена «Фиделио» — его любимая, что неудивительно. Верди, впрочем, у него в крови.
— Я чувствую глубину психологии. Для меня это не просто красивые мелодии.
— В этом есть смысл, — киваю я. — Ничего не могу с собой поделать — люблю Элгара, какой бы реакционной ни считалась его музыка…
— Для вашего возраста у вас необычный вкус. Ваши итальянские сверстники такую музыку не любят.
— В Англии тоже немногие. Тут дело в том, какой образ жизни избираешь. Не много найдется людей, у кого есть время на такие вещи. Приходится выкраивать минуты.
— Мой отец слушал только неаполитанские песни. А был очень образован. Судья, как и я. Большой аристократ. Но чересчур чувствительный.
— Мой отец бухгалтер.
— Ага… — Алессандро хочет сказать: жутко нудная работа. Бухгалтера не назовешь тонким ценителем музыки. Судья прав.
Мы обедаем на террасе, откуда видно каменистое и изрезанное трещинами побережье Амальфи. Луиза ковыряет вилкой в тарелке. Я ем с удовольствием. Мы с Алессандро только что болтали, но сейчас все хранят молчание. Похоже, муж с женой избегают прикасаться друг к другу. Впервые вижу, как ни она, ни он не ищут рассеянно руку другого, не обмениваются знаками любви, сочувствия, понимания. Всякий раз, стоит мне открыть рот, чтобы завязать разговор, я получаю пинок под столом. Луизе не по нутру, когда мои попытки соблюсти приличия осложняют и без того неловкую ситуацию. Алессандро, не глядя на Луизу, ест решительно, оживленно беседует с официантом, когда тот подходит справиться, не нужно ли нам чего. Какое бы действо ни разыгрывалось в данный момент, судья достоинства не уронит.
После обеда едем к морю, и Луиза оживляется, даже втискивается между Алессандро и мной, берет нас под руки и повисает в воздухе, болтая ногами. Голова ее покоится на плече Алессандро. Они обмениваются несколькими фразами на итальянском. Мирятся, надеюсь.
Алессандро стремится осмотреть небольшие рыбачьи лодки на глинистом берегу.
— Мне хотелось бы иметь маленькую лодочку, — объясняет он, — но у меня морская болезнь. — Руками Алессандро оглаживает ярко раскрашенное дерево. И буквально забрасывает вопросами рыбака, владельца посудины.
Луиза садится на бетонную плиту, слегка устав от прогулки, и смотрит на море. Я апатично стою где-то посередине между ней и ее мужем. Страшно хочу присесть рядом, но не желаю еще больше подрывать свою репутацию близостью к Луизе. От солнечного света кружится голова, пот катит градом. Выносить это нет сил, и я все-таки подсаживаюсь к Луизе.
— Порой я его ненавижу, — говорит она. — Иногда я думаю, что и в самом деле вышла замуж за своего папашу.
— Я знавал твоего папашу.
— Значит, понимаешь, что я имею в виду.
— Нам нужно забыть, что произошло, а тебе — соответственно вести себя.
— Сказать легче, чем сделать. У меня такое ощущение, будто я задыхаюсь. Любить его я люблю, но сейчас хочу быть с тобой.
— Луиза, это просто желание переменить обстановку. Все мы этого хотим время от времени.
— Да знаю, знаю. И представить себе не могу, что когда-нибудь уйду от него. Но я также не могу представить, что это навсегда. Может, вы мной совместно владеть будете? — шутит Луиза, но звучит это как возможный выход из положения.
— У нас есть еще пара недель. — Вот и все, что приходит мне в голову.
Обратно к дому едем тоже молча. Я чувствую себя нелепо на заднем сиденье, каким-то безмозглым сынком. Радуюсь, узнав, что предстоит отдых перед возвращением в Неаполь. Лежа у себя в комнате, я обречен слушать, как пыхтят в постели Алессандро и Луиза, предаваясь похоти. Почти точно так же, как и на прошлой неделе: сдавленное мычание, сопровождаемое ее вздохами. Я сравниваю это с нашими вчерашними играми, и супружеские обязанности кажутся заученными, лишенными страсти. Это семейный секс. В мычании Алессандро нет вожделения, стоны Луизы — всего лишь формальность. Ничто не указывает на то, что ей хочется продлить удовольствие, испытать что-нибудь новое, испробовать то, что приятно обостряет чувства. Я немного ревную, поскольку знаю: вчера нам было лучше, и Луизе это известно. Есть многое, в чем мне с Алессандро не тягаться, но сейчас и здесь я — новый старый любовник — для Луизы получше, чем он. Пытаюсь отделаться от довольно грубоватой, пожалуй, на итальянский лад, гордости, какую вызывают во мне такие мысли. Не годится ненавидеть Алессандро за то, что он не ведает об этом.
Луиза кричит мне через дверь, чтобы я готовился к отъезду. По дороге в Неаполь транспорт идет плотным потоком. О том, когда мы снова встретимся, не было сказано ни слова. Безо всякой причины я вдруг объявляю, что среди недели, возможно, сяду на теплоход и съезжу на пару дней в Палермо. Такого намерения ехать у меня нет, но появляется тема для разговора: ночной теплоход, Палермо, Сицилия и прочее. Алессандро любит Сицилию. Люди там, объясняет он, не так недоступны, как неаполитанцы, хотя поначалу и они внешне кажутся замкнутыми. Думаю, в нем говорит местечковая предвзятость. Потом Алессандро предлагает, чтобы Луиза сопровождала меня, и пристально наблюдает за мной в зеркало заднего вида тяжелым взглядом. Не знаю, что и ответить.
Луиза оборачивается ко мне:
— Что скажешь, Джим? Или я нарушу твои планы?
— Я в общем-то ничего определенно еще не решил.
— Вы должны поехать, — настаивает Алессандро. — С Луизой. Остановиться можете в «Гранд-Альберго-э-делле-Пальме». Там, кстати, Вагнер завершил оперу «Парсифаль».
— Потрясающая гостиница, — подзуживает меня Луиза.
— Решено! — итожит муж, посмотрев на жену тем же тяжелым взглядом.
— Я не знаю, Алессандро. Я еще не решил.
Наверное, нужно уступить, чтобы сгладить впечатление от моего отказа отправиться завтра на суд. Но я сопротивляюсь. Мы обмениваемся вежливыми колкостями на этот счет, но мнения своего никто не меняет, и тема закрывается. На всем пути до Неаполя Алессандро продолжает внимательно изучать меня в зеркальце заднего вида.
Я очень радуюсь, видя, как синьора Мальдини сидит со своей матушкой в лимонно-зеленоватом дворике. Такое чувство, будто прошла вечность в эмоциональных скитаниях: желание, острая тоска, любовь, похоть, удовлетворенность, измена, вина, счастье, ревность, страх и, наконец, смятение.
Меня приглашают на скромный ужин. Стоит только сесть с ними за стол, как — после первоначальной неловкости — внутреннее напряжение начинает спадать. Мы не делаем никаких попыток завязать разговор. От меня ждут всего лишь, что я отдам должное яствам, а это вовсе не сложно. Мне наливают немного вина. Деревенского. Терпкого. Достаточно крепкого, чтобы размякло тело, которое, как я теперь убеждаюсь, почти одеревенело от напряжения. Старушка подает linguini, разные соусы. Сегодня, сообщают мне, соус genovese. Затем следует secondo piatto, но я от него отказываюсь. Сегодня вечером на второе сосиски с овощами. Мне предлагают жареный provola, смахивающий на резину невыделанный сыр, твердый, как коврик в прихожей. Вдобавок он безвкусный.
После ужина сижу с дамами и смотрю фильм. Насколько могу судить, показывают итальянский вариант «Угадай, кто пришел к обеду?». До конца недосматриваю: начинаю клевать носом. Желаю всем спокойной ночи и поднимаюсь к себе в комнату. Падаю в постель. Последние мысли не о Луизе, а об Алессандро. Подозревает ли он что-нибудь? Теперь я могу привести тысячу причин, почему он — должен. Мне стыдно того, что я наделал.
* * *
Просыпаюсь я рано. На улице дождь. Все омыто, пропитано влагой. Дождь рикошетит от балкончика, от крыши. Вставать незачем. Следующие пару часов я провожу в ленивой дремоте, вслушиваясь в дождь, шум машин и мотороллеров, проносящихся внизу по мокрым улицам, и думаю о Луизе. Время от времени звонит телефон, и всякий раз синьора Мальдини выдает монолог — без пауз, во время которых, по логике, должен говорить собеседник. В конце концов, уже ближе к обеду, заставляю себя подняться с кровати, заворачиваюсь в простыню и открываю ставни. Дождь перестал, но тяжелые капли все еще падают с крыш, карнизов, балконов, бельевых веревок, одежды. Небо голубое, высокое и чистое. Набираю полную грудь воздуха. Его свежесть придает мне сил, и я решаю пойти прогуляться, отыскать какое-либо новенькое местечко, где-нибудь поближе к морю в Чиайя, и там пообедать.
И только я выхожу из переулка на улицу Санта-Мария-ла-Нуова, рядом со мной останавливается Джованна на голубой «веспе».
— Садись, садись, presto! — командует она сурово, не глядя на меня.
Делаю, что велено, и — поехали, петляя по узким улочкам так, что вскоре у меня ноги по колени мокры от брызг, летящих из-под колес. Мы мчимся по площади Беллини. Приходится ухватиться за Джованну.
— Помедленнее! — кричу я ей.
Выскакиваем на улицу Санта-Мария-ди-Константинополи. Это первая на нашем пути прямая улица, и девчонка прибавляет газу. Я прижимаюсь к ней, хочу снова попросить ехать помедленнее, но теряю равновесие и едва не соскальзываю с сиденья. Вся левая сторона лица у Джованны разбита. Левого глаза не видно за жутким синяком, и губы вздулись. Кожа на скуле лопнула. Похоже, будто кто-то с размаху ударил ее по лицу деревянной доской.
Джованна видит, что я разглядываю ее, но ничего не говорит. Скорости мы не сбавляем. У меня появляется мысль: это моя вина. И на всем оставшемся пути я без конца твержу про себя: «Это моя вина, это моя вина». Что я наделал?
Мы не останавливаемся возле виноградника, как в прошлый раз, а въезжаем в него и едем до тех пор, пока полностью не скрываемся за кустами. Джованна слезает с «веспы» и шагает прочь. Я следом. Земля мокрая, идти тяжело. Гроздья ягод блестят, с них срываются капли. В молчании мы приближаемся к старой винокурне. Джованна открывает дверь нараспашку и входит. Я жду снаружи. И секунды не прошло, как раздается ее пронзительный вопль, в котором разочарование, страх и гнев. Вхожу. Джованна сидит на лавке. Только теперь я отчетливо вижу, как ее изуродовали. Девчонку едва можно узнать: детская мягкость, округлость, прелесть ее лица исчезли. Я стою, не в силах вымолвить ни слова.
— Зачем? — вопит она на меня. — Зачем ты ходить к Масканьи? Ты ему говорить, что я хочу бежать. Зачем? Ему дела нет до меня.
— Нет, — отвечаю я в отчаянии, — я ему ничего не рассказывал.
Приходится лгать, но я уговорил Луизу пообещать, что ее муж нигде ни о чем не проговорится.
Джованна начинает плакать. Хочет закрыть лицо руками, но это оказывается слишком больно. Тогда она низко склоняет голову, и слезы капают на пол. Гнев уступил место отчаянию: ее здорово избили, и она не знает, куда обратиться.
— Кто это тебя так? — глупо спрашиваю я. Я же видел, как ей досталось только за отказ перевести слова Гаэтано. Если он прослышал о ее намерении удрать, этого с лихвой хватило бы, чтобы измордовать Джованну.
— Джованна, мне очень жаль. Я даже имени твоего не упоминал. Просто мне нужен был совет, чтобы тебе помочь. Я у вас тут совсем запутался. — Качаю головой в ужасе от содеянного мной. Сажусь рядом с ней на лавку в ожидании, что она завопит, прогонит прочь, но девчонка лишь отворачивается и осторожно смахивает слезинку с кончика носа.
— Джованна, обещаю, что обязательно помогу тебе. — Я выговариваю это тихо, но твердо. Я даю себе зарок.
Никакой реакции. Я повторяю:
— Послушай меня. Я обязательно тебе помогу. Обязательно что-нибудь придумаю. — Что именно, я понятия не имею, но это придет позже. Сейчас важно, чтобы Джованна поверила мне.
Выждав еще немного, кладу руку ей на плечо:
— Джованна, ты должна верить мне, когда я говорю, что даже представить себе не мог, как все обернется. И Алессандро, я уверен, этого не хотел.
Джованна шепчет:
— Ты дурак, — и поворачивается ко мне спиной.
Минут пять уходит на то, чтобы уговорить ее сесть прямо. Всякий раз, когда я кладу ей на плечо руку, она резким движением высвобождается.
В конце концов Джованна оборачивается и говорит обреченно:
— Завтра, на суде, их выпустят. Моего старшего брата. И тогда моя famiglia будет самой сильной в Napoli.
— Ты не хочешь, чтобы твой брат вышел на свободу?
Джованна пристально вглядывается в мое лицо.
— Мой брат убийца. Это ерунда. — Она указывает на свои раны. — Если он узнает, что я пытаюсь бежать, он убьет меня и тебя убьет.
Побои дали себя знать. Гаэтано своего добился. Теперь она понимает, что семья ни за что и никогда ее не отпустит. Это грубым почерком написано у нее на лице. Яснее порицание семьи и не выразить.
— Я тебе помогу, — убеждаю ее опять.
В голове складывается план: купить ей билет на поезд во Францию. В поездах теперь паспорта не проверяют. В Париж она доберется уже к вечеру — и будет свободна. А куда ей потом деваться, на что жить? Я могу ей отдать все свои деньги, но на них протянешь разве что несколько дней.
Нет, Джованна должна ехать в Лондон. Там мой дом, мои друзья. Она будет в безопасности, за ней присмотрят. Это самое малое, что я сейчас могу сделать.
— Мне надо придумать, как переправить тебя в Лондон, — говорю.
Джованна наконец предается своему отчаянию и, рыдая, падает мне на грудь. От рыданий содрогается все ее тело. Держу ее крепко, сильно, чтобы она уверилась: я позабочусь, чтобы у нее все было в порядке.
Так, обнявшись, сидим довольно долго. Знаю, ей важно ощутить мою решимость, поверить в нее. Минут через десять Джованна отстраняется, утирает слезы, содрогаясь от боли в ссадинах. Повинуясь неведомому порыву, склоняюсь и целую ее в лоб. Девчонка слабо улыбается.
— Мы обязательно что-нибудь придумаем, — говорю я. — Но понадобится время. Ты куда поедешь?
— Я поеду домой. Я должна ехать домой. Больше меня бить не будут. Я пообещала не встречаться с тобой.
В первый раз я упомянут как действующее лицо этой драмы, и роль моя подтверждена: я тот, кто помогает Джованне. Теперь мне известно, что мне угрожает опасность избиения. Почему бы им и не предупредить меня таким же образом? Страх обернулся во мне гневом против Алессандро. Он-то зачем сюда влез?
Мягко произношу:
— Скажи, Алессандро на самом деле общался с твоим семейством?
Впервые за все время Джованна прибегает к одному из типичнейших неаполитанских жестов — молитвенному, как бы напоминая мне, что в Неаполе так дела не делаются. Алессандро не классный руководитель, навещающий родителей непослушного ученика. Напрямую никто ничего не говорит, все — обиняком.
— Нам надо будет скоро увидеться. Завтра. Сможешь? — спрашиваю я.
Джованна пытается заглянуть мне в глаза.
— Я тебя сама найду.
Мы выходим наружу, окунаясь в солнечный свет. Земля под ногами уже твердая, гроздья и листья на виноградных лозах высохли. Мы стоим, глядя друг на друга. Когда мы были тут в прошлый раз, я чувствовал себя как в кино: приключения, тайный сговор о побеге… Теперь все по-настоящему: прекрасная юная девушка с разбитым лицом и я — тот, от которого она ждет помощи. Я должен принять серьезное решение и действовать. Хватит праздных фантазий об идущей за мной по пятам каморре, о дружбе с харизматиком Алессандро, о влюбленности в Луизу — отныне лишь одно имеет значение, и это — Джованна.
Вернувшись к синьоре Мальдини, я звоню Луизе и прошу ее о встрече. Прямо сейчас. Деталей не раскрываю, но лучше ей прийти сюда. Луиза говорит, что я веду себя странно, и сообщает, что, кажется, убедила Алессандро отказаться от мысли услать нас в Палермо, и, заметив, что муж тоже какой-то странный, игриво спрашивает: что происходит с ее мужчинами? У меня нет времени это обсуждать. Увидимся через час. Вешаю трубку, но тут же снова набираю ее номер: встретимся в кафе в конце моей улицы. Луиза интересуется, к чему такая спешка. Увидимся — расскажу, отвечаю я. Она спрашивает, зайдем ли мы после ко мне. Мне понадобилось время, чтобы уразуметь, о чем она говорит, но затем все мои мысли вытеснило единственное воспоминание: Луиза рядом со мной в постели. Да, говорю машинально, снова вешаю трубку и иду к себе в комнату. В раздумьях принимаюсь шагать туда-сюда, сажусь на кровать, вскакиваю и опять начинаю метаться. Прикидываю, что мне рассказать про Джованну и что мне может от Луизы понадобиться. Еще необходимо выяснить, знает ли она, какие действия, поступки Алессандро имели следствием избиение Джованны. Задача будет не из легких: с какого бока ни подступись, получается, что я обвиняю судью.
В кафе я прихожу раньше Луизы. Заказываю двойной кофе и выпиваю его залпом. Появляется Луиза и усаживается напротив. Улыбка во все лицо. Перегибается через столик и целует меня. Для постороннего взгляда — обычный поцелуй, но я чувствую в нем страсть, призыв к близости. Откровенной и бесстыдной. Луиза достает сигареты, пересчитывает их (прикидывает, не перебрала ли дневную норму), затем закуривает.
— Курить — ужасно, когда знаешь, что придется много целоваться. — Она говорит это таким тоном, будто дает добрый совет, которому мне предстоит следовать.
Никак не соберусь с духом, чтобы начать расспросы об Алессандро. Для начала завожу разговор о Палермо.
— Даже не знаю, с чего он завелся. Чуть не весь вчерашний вечер только об этом и говорил. Мы это увидим, на то посмотрим. Если хорошенько составим программу, то успеем туда-то и туда-то и еще куда-то. А в Монделло есть пляж.
— И что же?
— Я раскапризничалась, надулась — нарочно. И он решил, что раз я такая неблагодарная, то и не заслуживаю поездки.
— Не очень похоже, что ты его отговорила.
— Я знаю, как с ним управляться. Нужно отвлечь его внимание, и тогда он забывает. — Луиза кладет ладонь на мою руку. — А вообще-то славно было бы съездить, правда?
Я улыбаюсь. Но мне надо действовать.
— Хочу кое о чем спросить тебя, Луиза. — Выражение моего лица — серьезнее некуда.
— О чем? — Луиза заинтригована.
А я вдруг понимаю, что не знаю, с чего начать. Голос Джованны эхом отдается в голове: «Ему на меня плевать». Могу спросить только про Алессандро. Луиза сама его впутала.
— Луиза, скажи, ты действительно взяла с Алессандро слово не впутываться в историю с этой девушкой? — значительно спрашиваю я, чтобы было ясно: не просто любопытство движет мной, мне нужны конкретные сведения.
Она смотрит на меня, прищурившись. Ей хочется понять, к чему я клоню.
— Я взяла с него слово.
Я судорожно тру лицо ладонями.
— В чем дело? — спрашивает Луиза, отводя мои руки от лица.
— Я видел Джованну сегодня. Ее сильно избили. Очень сильно. И она винит меня за то, что я рассказал Алессандро. — Я приготовился к тому, что Луиза бросится защищать мужа, отрицать и опровергать, выразит сомнения, достойна ли Джованна доверия. Луиза молчит, пораженная услышанным. Лишь спустя некоторое время она приходит в себя:
— Не знаю, что и сказать. Алессандро очень рассердился.
— Значит, он и в самом деле что-то сделал?
— Я не знаю.
— Джованна сказала, что сделал.
— Значит, сделал.
— Тогда интересно, знал ли Алессандро о последствиях или все это было лишь ужасной ошибкой?
— Конечно, знал! — резко отвечает Луиза. — Просто ему наплевать.
Теперь уже я застыл в изумлении. Ведь она говорит о бывшем коммунисте, судье, тонком психологе, о человеке большой души Алессандро Масканьи, наконец, о своем муже.
— Ты уверена?
Луиза кивает. В этот миг она полностью довершает свою измену. Изменяет тем, что далеко не уверена в моральной чистоплотности мужа.
Через секунду-другую Луиза спрашивает:
— Ее вправду сильно избили? — Очевидно, она надеется, что я преувеличиваю и все на самом деле не так уж и страшно.
— В жизни ничего похожего не видел. А мне приходилось видеть людей, которых от души отметелили…
— Что ты собираешься делать?
— Не знаю. — Разумно ли посвящать Луизу в то, что я решил помочь Джованне? — Сомневаюсь, что она теперь мне доверится. — Это уже моя вторая ложь за день.
— У меня есть деньги. Я могу достать денег, если тебе они нужны.
Я взял ее руку в свою, нагнулся и поцеловал Луизу в губы.
— Мне надо быть осторожным. Если они не жалеют членов собственной семьи, представляешь, что со мной сделают?
— Может, тебе надо прямо сейчас возвращаться в Англию… — В голосе Луизы участие, но я разочарован. Мне бы не хотелось, чтобы она так откровенно говорила о моем отъезде.
— Если я уеду… что будет с Джованной?
— Я просто стараюсь помочь. — Луиза расстроена. Она достает еще сигарету из пачки.
— Тебе не о чем беспокоиться. Все будет хорошо.
— Как ты можешь так говорить? Я же замужем за чудовищем.
— Незачем разыгрывать мелодраму. Все это связано неразрывно. Алессандро считал, что оказывает мне услугу. Да он в ужас придет, если узнает о том, что случилось. Важно только, чтобы мы ему не проговорились. Девчонка предупреждена и будет держаться подальше.
Луиза беспрестанно кивает, страстно желая поверить моим словам.
— Ты прав, — произносит она.
Мы встаем. Луиза бросает на столик несколько купюр.
— Что ты собираешься сейчас делать? — спрашиваю я.
— Собираюсь затащить тебя в постель.
Беру ее за руку, и мы идем вверх по улице Санта-Мария-ла-Нуова. Луизу переполняет нервная энергия. Чувства мои, впервые за долгое-долгое время, остры как бритва. У себя на службе стоило мне только посидеть в одной комнате с пациентами, и я мог сказать, на какой стадии срыва они находятся. Чистая телесная физика. Вроде резонанса. Чувства больных вибрируют от душевных страданий, а я воспринимаю их вибрацию, словно живой счетчик Гейгера. Так я узнавал, насколько серьезно положение. Насколько уязвимо, насколько переменчиво, насколько отчаянно. И теперь я принимаю эти сигналы от Луизы.
Пока мы не встречаем на лестнице синьору Мальдини, мне и в голову не приходит, что мы можем с ней столкнуться и к чему это может привести. Осуждение написано у нее на лице. Я подталкиваю Луизу мимо старушки. Мы окружены врагами, мелькает у меня мысль. Спокойствия нет нигде.
Уже в комнате я спрашиваю:
— Не помню, она тебя знает?
— Конечно, знает, — раздраженно произносит Луиза. — Весь Неаполь знает, кто я такая. Все читают сплетни «Коррьере делла маззоджорно». Было время, когда про нас с Алессандро каждую неделю писали.
— Как думаешь, с чего это хозяйка так надулась?
— Да просто старая она. Ей бы не понравилось, даже если бы мы сидели здесь паиньками и кофе попивали.
— Уходим. Прямо сейчас. Догоним ее на лестнице. Не хочу, чтобы она злилась. Пойдем в гостиницу. — Вижу, что Луиза согласна. — Прошу тебя. Мне здесь нравится и хочется, чтобы ко мне относились радушно.
Синьору Мальдини мы догоняем у маленькой деревянной дверки. Я размахиваю банкнотами, как будто мы возвращались только затем, чтобы прихватить денег. Старушка смотрит на меня, потом с головы до ног оглядывает Луизу. Хорошо, что мы так сделали. Несмотря на бесстрастность старушки, видно, как она изумлена. Знаменитость в ее доме. Еше несколько недель назад я не сумел бы уловить разницу между осуждающим взглядом хозяйки при встрече и взглядом располагающим, каким она одарила нас сейчас. Быстренько чмокаю синьору в лоб, и мы, пригнув головы, выходим на улицу.
Бродим по центру Неаполя в поисках гостиницы. Время полуденное, и душно даже в самой густой тени. Поначалу Луиза намеревается зайти в один из роскошнейших дворцов по набережной Чиайя — отели для кинозвезд и президентов. Но потом говорит, что бывала там на стольких приемах и обедах, что ее обязательно узнают и могут шантажировать. Мне приходится повнимательнее приглядеться к Луизе, чтобы понять: шутить изволит. В конце концов мы выбираем гостиницу «Джолли» — небоскреб-уродину в центре города.
Луиза заполняет регистрационную карту. Я стою рядом, озираясь по сторонам. Теперь нам приходится беспокоиться не только из-за каморры. О чем догадывается Алессандро? Что он предпримет, чтобы доказать это или опровергнуть? Я помню его тяжелый взгляд, изучающий меня в зеркальце машины: что читал он на моем лице? Что выискивал?
Луиза помахала передо мной карточкой-ключом, и я потащил ее к лифту. В кабине никого не было, и мы принялись целоваться. В губы, в лицо, в шею. Рука моя быстро пробирается ей между ног. Страсть душит меня, Луиза возбуждена. Раздается мелодичный звон. Мы на шестнадцатом этаже. Луиза поправляет одежду перед тем, как открываются двери. Иду за ней в номер. Он шикарнее, чем я думал. Быстренько задергиваем шторы и включаем свет. Гул Неаполя, проникающий всюду, до нас не долетает. Сбрасываем одежду. И предаемся друг другу телом и душой. Алессандро — побоку, Джованна — побоку, Неаполь — побоку. Виновность, ответственность, долг — побоку. Я веду Луизу от позы к позе. Она податлива и исполнена желания.
— Я хочу кончить в тебя.
Луиза встает с постели, открывает дверцу мини-бара и достает бутылочку воды. Выпив половину, протягивает бутылочку мне со словами:
— Не говори ничего, просто делай — и все.
Ложится и помогает мне войти в нее. Всякое нетерпение — позади. На этот раз — неспешно, осмотрительно. Мы не сводим глаз друг с друга. Луиза просовывает руки себе между ног.
— Хочу быть уверена, что кончу вместе с тобой.
Вхожу глубоко, вытаскиваю совсем — и опять. Движения медленные, плавные. И очень скоро желание оргазма становится нестерпимым.
— Я сейчас кончаю.
Подо мною задвигалась ее рука. Смотрю вниз. Луиза начинает постанывать. Ждать больше нет сил. Я бурно извергаюсь в нее. От макушки до кончиков пальцев на ногах меня бьет дрожь. Луиза кончает сразу за мной. Ее ногти глубоко впиваются мне в спину, тело содрогается. Я бессильно распластываюсь на ней, уткнув лицо в подушку. Луиза выскальзывает из-под меня. Снова мы лежим бок о бок. То, что несколько секунд назад представлялось самым важным, теперь кажется бессмысленным, а наши судорожные движения, наше нетерпение выглядят смешными, даже глупыми. Я опустошен, потерян, обеспокоен. Но Луиза вознамерилась устроиться у меня на плече. Высоко поднимает мою руку, подлезает под нее и крепко прижимает к своему телу. И мгновенно наши действия обретают смысл, оказываются уместными и исполненными значительности. Я успокаиваюсь, и мы засыпаем. Когда я просыпаюсь, Луиза уже одевается. Зажав в зубах ремешок часов, она двумя руками застегивает «молнию» на юбке, оправляет выбившуюся блузку. Застегивает ремешок на запястье и встряхивает рукой. Сегодня она без лифчика. Метнувшись к краю кровати, я притягиваю Луизу к себе и, обняв руками за бедра, целую сначала один сосок, потом другой. Во мне снова разгорается огонь желания. Опрокидываюсь на постель. Луиза накидывает кофточку, одной рукой застегивает пуговки.
— Мне надо идти, — говорит она. — Чем собираешься сейчас заняться?
— Не знаю. Раскину мозгами, нет ли способа помочь Джованне.
— Помни: деньги у меня есть.
— Когда я тебя опять увижу?
— Завтра, конечно.
— Где? Мне сюда возвращаться что-то не хочется.
— Тогда приходи ко мне. Алессандро целый день будет в суде.
— День приговора.
— По-моему, приговор будет ему известен уже сегодня вечером, но придется пройти через все процедуры.
— Джованна с ужасом ждет, что их освободят.
— Ничего удивительного. Ее брат — животное.
— Алессандро, похоже, считает, что за эти два года тот кое-какого ума набрался.
— Алессандро считает, что он парень башковитый. Что означает: не будь он настолько обездолен, то мог бы стать юристом или еще кем. Государство виновато. Бедняжка Лоренцо Саварезе!
— Я его не понимаю. То ли это его задевает, то ли нет.
— Джим, не будь таким наивным. Он меняется, когда ему это нужно. Как и все мы.
Что-то в высказывании Луизы меня смущает. Я укрываюсь измятой простыней.
— Ладно, поговорим позже. Я должна что-то выяснить?
— Нет. Нам не нужно возбуждать его подозрения.
— Какие?.. Что мы любовники или что Джованна опять к тебе обратилась?
— О нет, можешь сказать мужу, что мы любовники, — говорю я полушутя. Плоская шутка. Мы не столько смеемся, сколько фыркаем.
Я провожаю Луизу до двери:
— Я от тебя без ума. Иногда я думаю: будь что будет, мне все равно, потому что у меня нет тебя. У тебя такого чувства в отношении меня не будет никогда, ведь так? — Риторический вопрос, следующий за бессмысленным признанием.
Луиза улыбается:
— Ты чересчур драматизируешь. Как всегда. Все будет превосходно.
Дверь закрывается. Сажусь за столик, прихватив банку пива из мини-бара. Начинаю рисовать каракули на гостиничной бумаге. Смотрю в окно на город. Пытаюсь подсознательно складывать слова. Автонаписание. Метод, который в основном применяют к травмированным. Мне же нужно вдохновение. Без толку занимать деньги у Луизы, потому как все ее поступки оставляют следы, которые ведут прямо к Алессандро, а на него надежды нет. Нужно составить какой-нибудь план, чтоб обойтись без Луизы.
Есть моя дорожная страховка, действительная для меня и спутника. Билеты и документы для проезда в течение двадцати четырех часов. За это время необходимых справок навести не успеют. А если захотят справки навести, то что выяснят-то? Имя мы ей придумаем. Джованна садится в самолет и — нет ее. А если вдруг нам понадобится подтвердить ее личность до того, как нас снабдят документами? Все украли: у нас ничего не осталось, а ей обязательно нужно обратно в Лондон, ну просто срочнее срочного. Зачем? Дело личное. Речь идет о жизни или смерти? Да, по сути, так и есть. Ладно. Но можно ли это устроить в Неаполе? Не потребуется ли какое-нибудь уведомление от полиции, что мы сделали заявление об ограблении? Это слишком опасно для Джованны. А если Луиза? Ее наверняка узнают. Так не получится. Мне нужен сообщник. Например, та девушка, которую я встретил на Каподимонте. Как там ее звали? Жюль. Она бы помогла. Ей немного адреналина не повредит. Только удастся ли отыскать ее в большом городе?
Я ложусь на кровать. Эх, если бы британцы не были так помешаны на всяких удостоверениях, девчонка могла бы добраться на поезде до Парижа, а там сесть на экспресс «Евростар». На границе между Францией и Италией паспортного контроля нет. Но дальше Ватерлоо ей не проехать. Включаю телевизор и щелкаю пультом, пока не нахожу всемирную службу Би-би-си. Новости на английском. Приятно слушать знакомую речь. Я принимаюсь искать канал с местными новостями. Минут пятнадцать потратил, пока они не появились на экране. Девять человек. Фото их занимают весь экран: три ряда по три снимка. Мне раньше не удавалось хорошенько их рассмотреть. Обыкновенные ребята, немногим постарше Сальваторе с Гаэтано, в остальном ничем от них не отличаются. Небритые, немытые. Фотографировали их в полиции, наверное, после того, как ребята несколько дней пробыли в заключении и стали похожи на настоящих уголовников. Саварезе мало чем отличается от остальных: да, на вид не дурак, в глазах уверенность в отличие от остальных восьмерых, но нет в нем необъяснимой притягательности Сонино. Веры во всемогущество каморры в Саварезе не заметно. Фото исчезают, появляется ведущий. Упомянул Алессандро, потом Сонино и Саварезе. Все остальное для меня — мрак. Голос ведущего серьезен, ничто не указывает на сенсационность информации. Кажется, ничего особенного не случилось. Надо будет попозже позвонить. После новостей идет прогноз погоды. Насколько могу разобрать, грозовые тучи собираются над Неаполитанским заливом.
7
И снова меряю шагами свою комнату. Хочется позвонить Луизе, выяснить, что известно Алессандро. Что, по его мнению, произойдет завтра? Решена ли уже судьба обвиняемых? Еще неделю назад не было бы ничего проще: взял да и позвонил. И сам бы его расспросил. Но только не теперь: я отягощен чувством вины. Я не могу позвонить Алессандро, потому что переспал с его женой. Я не хочу ему звонить, потому что из-за него избили Джованну. Я хохочу во весь голос, стоя на балкончике. Семейство напротив ужинает, и все оборачиваются. Смех мой насыщен горькой иронией, эхо его долго скачет вверх-вниз по улочке. Мне нужно выйти, прогуляться, поесть и выпить.
Направляюсь к пиццерии в Испанском квартале, которую отыскал через несколько дней после приезда. Я уже не пугаюсь всего подряд, как раньше, изменилась моя оценка опасности: теперь я понимаю, чего на самом деле следует остерегаться. Ограбить могут, зато лицо в кровавое месиво не превратят. И никто не убьет. По истечении четырех недель я перестал вести себя как турист. Каждое заведение, мимо которого я прохожу, попадая в поток света, выплескивающегося на тротуар, кажется мне подходящим местом, но все занято семьями в три, а то и в четыре поколения, по уши ушедшими в миски с макаронами. Неужто и дом Саварезе так же выглядит по вечерам? Начинаю думать, что никакого ресторанчика и не было и я просто по ошибке забрел в чей-то дом, где меня угостили пиццей и вином. Наконец нахожу ту самую пиццерию, приткнувшуюся в сторонке на уходящей вниз узкой улочке сразу за Римской улицей.
Народу полно, не как в прошлый раз. Хозяин-пекарь с челкой, опускающейся на глаза, не знает устали. Он похож на изготовившегося к бою фехтовальщика. В одной руке тесто для пиццы в форме круга, в другой длинная деревянная лопатка, которой он искусно укладывает готовую пиццу в жаркую печь.
Сажусь за единственный свободный столик. Заказываю пиццу с морепродуктами, минеральную воду, пиво. Пиво меня успокаивает, понемногу ситуация начинает казаться не такой уж отчаянной или по крайней мере неразрешимой. Потребуются лишь воля и деньги. Прежде всего — воля. Особенно здесь, в Неаполе. Воля без жалости. Кто обладает ею в большей степени, тот убивает больше соперников, чем другие. Не уверен, что устоял бы в этом состязании. Мой последний по-настоящему безнравственный поступок выразился в соитии с другой женщиной, хотя у меня была подружка. Мой единственный по-настоящему жестокий поступок состоял в том, что я расквасил нос парню, с которым она переспала, когда все узнала. Совсем не та квалификация, чтобы тягаться с каморрой. Потом я осознаю, что уповаю на благоразумие семейства Саварезе. Они измордовали Джованну, узнав, что она собралась бежать, и, чтобы остановить ее, прибегли к устрашению: мне понятно, как к такому решению приходят подобные личности. С другой стороны, стоит девчонке убежать, лишив своих родственников возможности влиять на нее, — и они поймут, что так будет лучше, во всяком случае, для нее самой. Неубедительно! С чего бы им рассуждать таким образом, когда утеряна возможность влиять? Бессмысленно пытаться угадать, на что пойдут эти люди, исключая насилие и месть. Память их, представляется мне, также крепка, как и их чувство чести, они не забудут и не смирятся с побегом Джованны только потому, что ее нет поблизости.
Эти мысли заводят меня в тупик и вызывают приступ клаустрофобии. Мне хочется выйти на улицу. Вываливаю на столик кипу лир и ухожу. Пересекаю Римскую улицу и иду вниз, к причалу. Тут прохладнее. Отыскиваю лавочку и ложусь. Надо мной одно-единственное облачко, белое-белое и мягкое. Кажется, оно потерялось, отбилось от стайки облаков. Облачко стоит на месте, несчастное и обездвиженное. Кручу головой в поисках других облаков, но их нет и следа, даже далеко в море, даже по склонам Везувия. Прогноз погоды предсказывал ранние грозы. Стоит ли хоть что-то предсказывать в этом уголке мира?
Над кассами паромного причала длинная цепочка телефонов-автоматов. Если позвонить Алессандро, расскажет ли он мне что-нибудь? Позволено ли это ему? Сомнительно. Я ведь толком даже не представляю, какие сведения мне нужны. Изменится ли что-нибудь, если завтра Лоренцо освободят? Да. Все изменится. Но сам я понимаю это только сейчас. Гаэтано перехитрить я еще смогу. Лоренцо же убийца опытный. Против него у меня нет шансов.
— Он ничего не собирается рассказывать, — первое, что говорит Луиза, когда я спрашиваю, нет ли каких новостей.
— А по настроению можно что-нибудь понять?
— Он устал — вот и все.
— Ты не упоминала о нашем разговоре?
— Алессандро спросил, видела ли я тебя и приставала ли к тебе та девчонка. По-моему, ничего нового он не знает. Он ждет, что ты завтра зайдешь к нам послушать его рассказ о процессе. По-моему, Алессандро ничего не подозревает… ты понимаешь? Ни-че-го.
Луиза говорит шепотом, а я беспокоюсь, что, войди в этот момент Алессандро, он непременно что-нибудь заподозрит.
— Перестань шептать.
— Так ты придешь завтра вечером? Здорово! — оживляется Луиза. — Что, по-твоему, мне надо делать?
— Веди себя нормально.
— Ладно. Попробую. Ты придумал, что делать с девушкой?
— Не так громко — услышит.
— Сам же сказал, чтоб я говорила нормально.
— Не о ней же… Господи!
— Алессандро в кабинете, работает, ему ни слова не слышно…
Я тут же слышу голос Алессандро. «Это Джим? Луиза, пригласи его», — приказывает он голосом твердым и недружелюбным.
Не дожидаясь, когда Луиза повторит приглашение, я выпаливаю:
— Завтра вечером приду, — и вешаю трубку.
Мыс Алессандро сидим по обе стороны большого дубового стола. Луиза готовит еду. Мы изучающе разглядываем друг друга. Он, должно быть, считает, что мне тут неловко: он старше, мудрее, привык читать потаенные мысли окружающих людей. Только и у меня в этом деле опыта хватает. Для меня такое противостояние не в новинку. На стороне Алессандро высокий чин, охрана в суде, силы полиции. Я же всегда был один на один с моими пациентами, взвинченными, злыми, озадаченными. Мои чувства крайне восприимчивы к ходу невысказанных мыслей.
Луиза приносит пасту с кальмарами. Ясно, что обычай, когда блюда подает Алессандро, соблюдается не всегда.
Я не голоден, а потому лениво ковыряюсь в тарелке. Говорим мало. Алессандро о процессе не упоминает, а я никак не решусь спросить о нем. Последствия неудачи обвинения слишком серьезны, а я боюсь, что заговорю о Джованне и стану обвинять Алессандро. Луиза пробует поддержать беседу, но быстро умолкает. Единственное, что вызывает оживление, — это Китай. Какова длина Великой стены? Мы не знаем. Очень длинная, наверное. Тут я вспоминаю, что стену видно из космоса: одно из трех различимых земных сооружений. Пытаемся припомнить остальные. Я знаю одно, но помалкиваю, потому как хочу, чтобы тема эта держалась как можно дольше. Наконец объявляю: мусорная свалка в Нью-Джерси. В этом нет ничего забавного и интересного. Третье сооружение нам так и не приходит на ум, впрочем, мы не очень и стараемся. Встретились мы не для того, чтобы гадать, что можно разглядеть на Земле из космоса, а собрались разузнать, что содержит наш внутренний космос и нельзя ли распознать его секреты на наших лицах.
Со своей стороны я не очень-то стараюсь скрывать свои мысли. Или, скорее, не стремлюсь скрывать, что настроен я серьезно: я вовсе не собираюсь ублажать Алессандро, явно считающего, что его настроение превыше всего. Меня пригласили поразвлечь его: он утомился и хочет позабавить себя легким интеллектуальным трепом на английском языке. Пришло время, когда манипулировать мной стало не так-то легко. Алессандро пробует завести разговор о Северной Ирландии, о Британии как рае для первых коммунистов девятнадцатого века, о том, почему Америка дала миру лучших англоязычных поэтов двадцатого века. От первых двух тем я отделался краткими фразами, но третья меня увлекает, так что приходится проявить усилие воли, чтобы не втягиваться в разговор. К стыду своему, я не смог. Алессандро перехитрил меня. Он разглядел во мне своего рода интеллектуальное тщеславие — не вступать в разговоры о предметах, выразить свое мнение относительно которых для меня означает признаться в отсутствии какого бы то ни было мнения вообще. От судьи требуется немногое: найти тему, которая меня занимает или в чем я считаю себя способным на оригинальное суждение, — тогда мое сопротивление выявит во мне некую слабину. Помню, Луиза говорила: «Алессандро ненавидит слабость». Если раньше он искал во мне черты, вызывающие его расположение, то теперь наоборот. Меня это огорчает. И все же я сижу и выкладываю свои соображения. Видно, сейчас Алессандро они куда менее интересны, чем еще час назад. Теперь он забавляется тем, что ему удалось втянуть меня в разговор. Вот такую битву мы вели.
Обращаюсь к Луизе со словами:
— Где мы в следующий раз увидимся? — И застаю ее врасплох. Самого себя врасплох застаю. С другой стороны, если Алессандро захотелось поиграть, то поиграю и я. Поворачиваюсь к нему и улыбаюсь.
Взгляд его маленьких глазок тяжел. На мою улыбку не отвечает. Да, Алессандро все знает. Не о том, что происходит у нас с Луизой, а о том, что я решил показать, как могу привлечь ее внимание.
— Моя жена занята в университете, и нам нужно готовиться к поездке в Китай, — холодно цедит он.
Я задумчиво киваю. Как же, дела серьезные. Потом спрашиваю:
— А как же Палермо?
Вопрос мой обращен к Алессандро, но Луиза вмешивается:
— Джим, у меня действительно нет времени. Я бы и рада, но… — Это мне знак: не нужно настаивать.
— Палермо чудесен, Джим, но Луиза занята. Вы должны поехать один.
— Не очень-то я уверен.
— Решать вам, — говорит Алессандро, встает, стряхивает крошки с коленей на пол. — Я устал. Завтра завершается двухлетняя работа… — Глубоко вздохнув, он добавляет: — Каждый божий день: каморра, каморра. Преступление от страсти, Джим. Оно нарушает monotonia…
Звучит как угроза. Уверен, что Алессандро превосходно понимает, о чем я подумал. Становится неловко, смотрю на Луизу, в свой бокал. Алессандро быстро переводит взгляд с меня на Луизу, потом обратно. Инстинкт подсказывает ему вглядеться в наши лица. Пытаюсь прервать ход его мыслей пожеланием удачи.
Он снова вздыхает:
— Это, Джим, не удача. Исход определится тем, как неаполитанцам будет угодно отправлять правосудие — самим или по закону.
— Значит, их могут выпустить на свободу? — Вопрос означает, что мне известно о здешней коррупционной подоплеке, которая наличествует даже в зале суда. Алессандро это раздражает.
— Джим, вы не понимаете. — И уходит, не попрощавшись.
Луиза не сводит с меня глаз. Я играю с бокалом, кручу ножку, наблюдая, как плещется вино.
— Ты лезешь на рожон, — тихо говорит Луиза.
— На какой? Просто меня уже тошнит от его самодовольства. Подумаешь тоже, судья гребаный!
— Полегче! Он все-таки мой муж.
Пропускаю эти слова мимо ушей и спрашиваю:
— Когда я тебя снова увижу?
— Не знаю. Как по-твоему, он догадывается?
В данный момент я слишком устал, чтобы забивать себе голову.
— Когда я тебя снова увижу? — повторяю я.
— Сказала же: не знаю. Но ты должен быть осторожен. В Неаполе было тихо, пока продолжался суд, а если их освободят… — Луиза передергивает плечами.
Я задумываюсь.
— Может, мне остаться здесь, с тобой?
— Не думаю, что это хорошая мысль.
— А что? Алессандро меня пригласил…
— Джим, не дури. Это было до того, как мы с тобой переспали.
— Но он-то этого не знает.
— Я знаю. Я! — с горечью восклицает Луиза. — Пока ты не появился, все было прекрасно.
Я потрясен.
— По-моему, мне лучше уйти.
У входной двери мы задерживаемся. Мне хочется поцеловать ее и еще больше хочется, чтобы она ответила на поцелуй. Но вместо этого я шепчу:
— Луиза, прости. Я не хотел ломать тебе жизнь.
Я понимаю: то, что она сказала, — правда, и я прошу прощения.
Луиза покраснела, на глаза навернулись слезы.
— Я и не думала, что все окажется так сложно.
Я молчу.
Она продолжает:
— Я чувствую себя такой старой. Старой и усталой. Целую неделю бы проспала. И все из-за тебя. — Луиза вздыхает и открывает мне дверь. Мы вежливо, привычно целуем друг друга в щеку. Я выхожу, и дверь закрывается за мной.
