1

Уже садясь в самолет, почувствовал, что у меня болит горло. Когда долетели до Неаполя, меня уже всего трясло. Иду на заплетающихся ногах от самолета к зданию аэровокзала и знаю, что по-хорошему надо бы вернуться, снова усесться в самолет и улететь домой, но не могу: перед глазами все плывет, а в голове неотступно теснятся мысли о гостинице, о мягкой постели.

Офицер на паспортном контроле лениво машет рукой, пропуская меня: его ничуть не трогает, что с фотографии в моем паспорте смотрит сущий террорист, а хозяин документа едва на ногах стоит и с него пот катит градом. Я ковыляю через зал для прибывающих, следуя указателям «к стоянке такси». Получается, будто эти гипнотические знаки манят меня куда-то в неведомые чудесные края. Купленный в аэропорту путеводитель, куда я едва удосужился заглянуть, еще в предисловии предостерегает от коварства неаполитанских таксистов. Во-первых, гласит мудрая книга, убедитесь, что водитель такси включил счетчик; во-вторых, убедитесь, что он вас не похищает. Только сейчас мне настолько муторно, что, наплевав на все страхи, я направляюсь к первой попавшейся машине. Водитель, мужчина лет сорока пяти, хмурый, небритый, стоит в ожидании у распахнутой задней дверцы, будто наемный шофер в ливрее. Делаю невнятное движение рукой, означающее: свободен? Таксист кивает и сует в рот зажженную сигарету.

Валюсь на заднее сиденье. Таксист захлопывает дверцу и обходит машину спереди. Мне бы лечь, но я держусь прямо, опершись на сумку. Рассмотрев меня в зеркальце заднего вида, водитель, положив руку на спинку переднего сиденья, оборачивается и смотрит мне в глаза. Может, прикидывает, стоит ли меня похищать и сколько удастся выручить? Холодный пот покрывает мой лоб, шею сзади, скатывается по спине. Рубашка намокла и липнет к телу. Джинсы, влажные, как сырой картон, тяжелеют и сковывают движения. Даже руки покрываются какой-то сырой пленкой. Хотелось бы знать: это признаки болезни или просто от страха? Глубоко вдыхаю — произношу по-английски:

— Простите, одну минуточку…

Водитель не отвечает, продолжая пялиться на меня. Когда же наконец он открывает рот, то лишь затем, чтобы выпустить густое облачко дыма. Сопровождается это скрежещущим хрипом из самой глубины глотки. Поначалу я думаю, что он горло прочищает, и только потом различаю в хриплом рычании некое подобие слов. Таксист говорит со мной. В его выговоре прослеживается что-то от итальянского мавра: речь резкая, раздраженная, совсем не похожая на нежную пленительную музыку, посредством которой общались юные итальянские туристы в Лондоне.

Выставив руку ладонью вперед, говорю: «Постойте… пожалуйста» — и ставлю к себе на колени сумку. Ощупью открываю ее, достаю путеводитель. Гостиницу я не заказывал. План мой, основанный на невесть откуда взявшейся решимости, состоял в том, чтобы прибыть пораньше, рвануть в город и отыскать какое-нибудь пристанище — что-то по-настоящему неаполитанское, небольшое, эдакий семейный пансион. Только рейс задержали на три часа, и уже вечер. К тому же жарко. Очень жарко. Цифровое табло, установленное поверх рекламного щита Banco di Napoli, высвечивает время и температуру: 19.45/34°. На какое-то время даже усомнился, а болен ли я вообще. Может, попросту не сообразил, что вокруг жара, что горю я от невыносимой духоты, окутавшей меня с головы до ног. Волной накатывает облегчение. Смена климата: из холодного Лондона в жаркий, влажный Неаполь? И опять я не прав: руки с трудом держат путеводитель, опухшие вялые пальцы слабо ворошат страницы. Наконец удается добраться до раздела размещения, но глаза никак не могут разобрать мелкий шрифт. Слова плывут, прыгают и соскальзывают со страницы. Хочется плакать. Бросаю путеводитель и снова откидываюсь на спинку сиденья.

Все это время таксист не сводит с меня глаз, все так же сигарета торчит у него изо рта и рука покоится на переднем сиденье. Потом ни с того ни с сего (уж точно не по моей просьбе) резко поворачивается, щелчком выстреливает сигарету в окно и заводит мотор. В голове смутно брезжит: он же не знает, куда мне ехать. Но это уже не имеет значения. После неудачной попытки разобраться в путеводителе я по какой-то необъяснимой причине проникся к таксисту доверием, точнее, доверил ему себя. Соображаю, и на сей раз отнюдь не смутно (очевидно, недомогание неведомым образом на миг наделило меня болезненным прозрением): а что на самом деле может случиться? Возможных исходов я насчитал четыре. Он везет меня в известную гостиницу: получит мзду за доставку клиента. Он везет меня к себе домой: от людей, привыкших путешествовать, порой можно услышать истории о великодушии незнакомцев, идущих на помощь в трудную минуту. Он везет меня в больницу: я слишком болен, чтобы позаботиться о себе. Наконец, он возит меня по кругу, пока я сознание не потеряю, грабит и выбрасывает где-нибудь: выживай или помирай, это уж как тебе инстинкт самосохранения подскажет. Только и всего. Похищение в варианты не вписывается: за меня много не получишь.

Мы выезжаем из аэропорта. Я тупо гляжу в окно, силясь разобрать дорожные указатели. Если следуем указателям на Неаполь, то можно немного расслабиться. Иногда следуем, иногда нет. В любом случае, получается, едем в город. На горизонте что-то громадное и черное. Решаю, что это Везувий. Я его в жизни не видел. Как я ни болен, а вид потрясает меня по-настоящему. «Ого, Везувий», — вяло мямлю я, надеясь вызвать водителя на разговор, установить с ним контакт. Тот молчит.

Неожиданно останавливаемся у центрального железнодорожного вокзала Неаполя. У него длинная низкая крыша, выглядящая одним сплошным серым пятном с единственной яркой точкой — эмблемой «Макдоналдса». В главном вестибюле оживленно, повсюду околачиваются неаполитанцы, беседуют, курят. На поезд, похоже, никто не торопится. Ближе всех ко мне кучка молодых мужчин. Им лет по тридцать с гаком — моего возраста. Все одеты в темные костюмы, белые сорочки, верхние пуговицы расстегнуты, галстуки изысканно скособочены. Да, еще: лица у мужчин смуглые. Некоторые довольно красивы, большинство, судя по всему, ребята крутые. Нет ни одного, чей вид вызывает доверие. Болезненное воображение вселяет в меня легкое ощущение угрозы.

Отворачиваюсь и оглядываю просторную площадь: городские и междугородные автобусы пристроились у травяных газончиков, разделяющих автостоянки и подъездные дороги. Здесь Неаполем, считай, и не пахнет.

Моему водителю удалось отыскать зазор между машинами, и мы втягиваемся в медленно ползущий поток, пересекающий площадь. Снова останавливаемся. На сей раз я не вижу никакого просвета, дороги забиты. Легковушки, такси, трамваи и мотороллеры — все проталкиваются к двум полосам движения. Забавно, наверное, наблюдать эту картину с высоты: движение машин похоже на подводную мозаику, замысловатую, размытую, меняющуюся.

От воображаемого вида кружится голова. Шофер ворчит себе под нос, лается с другими водителями, подкрепляя низкий хрип собственного голоса хриплым лаем клаксона. То и дело он, оборачиваясь, поглядывает на меня. Лицо его хранит непроницаемое выражение. Беспокойство, раздражение, подозрительность? Сил хватает у меня лишь на вымученную улыбку: так беспомощный малютка улыбается родителям, требуя любви, ответственности и заботы. Таксист прикуривает очередную сигарету, свешивает руку из окна и барабанит пальцем по дверце. Мы медленно приближаемся к большому отелю «Кавур». Это здание восемнадцатого века, богато украшенное и величественное, с фасадом, закопченным от выхлопов постоянно застревающих в пробках машин.

На крыше следующей гостиницы сияет здоровенный неоновый знак: «Люксотика». Ага, думаю, этого мне как раз и не хватает, роскоши люксов с экзотической обстановкой. Пока проезжаем, всматриваюсь, стараясь представить себе внутреннее убранство — шикарное, как следует из названия, однако эта гостиница схожа с любым другим крупным европейским отелем: вращающиеся двери, обслуга в плохо подогнанной униформе, высоченные букеты цветов в высоченных вазах. И все покрыто позолотой. Корпоративная роскошь. Гарантированный уровень удобства и обслуживания. Стоит здесь снять номер, тебя сразу же окружат заботой, будут говорить по-английски, моментально отыщут доктора — только плати! Но — не могу. Или, скорее, не хочу. Что-то удерживает. Как мне ни плохо, как ни душит жара в такси, все ж решаю отдаться воле волн, что несли меня до сих пор, а это значит, что я намерен положиться на таксиста и следовать его планам в отношении своего пассажира.

Поток машин ускоряется, и гостиница пропадает из виду. Мы въезжаем на длинную широкую улицу со множеством магазинчиков по обеим сторонам, витрины ярко сияют и до пределов забиты одеждой, обувью, нижним бельем, электроникой. Магазины открыты, но людей не много. Судя по почти полному отсутствию пешеходов, Неаполь кажется пустым, заброшенным, будто все сбежали, опасаясь, как бы, того и гляди, Везувий не пробудился. Если же смотреть на дорогу, то город выглядит полным жизни, бьющей через край. Мимо и навстречу проносятся юркие «веспы», мотоциклы с парой седоков: трепещут на ветру рубашки и блузки, шлемов нет и в помине. Сбоку, сзади, спереди трамваи, автобусы и легковые машины прокладывают себе извилистый путь по улице, будто оставаться в одном ряду больше минуты запрещено законом. Мы, кажется, встали едва не поперек движения и оказались зажаты так, что некуда ткнуться. Водитель мой включает радио. Итальянская попса. Мелодия надрывная и приторная, бесконечно повторяющаяся. У меня начинает раскалываться голова. Ухватившись за переднее сиденье, наклоняюсь вперед. Желая выразить недовольство, жестом показываю таксисту, чтобы выключил или хотя бы убавил звук. И тут взгляд останавливается на приоткрытой панели. Я разобрал на карточке имя — Массимо. Но главное — счетчик не работает. Откидываюсь обратно на спинку сиденья. Так, значит, деньги ему не нужны. Что же ему нужно? Получается, он волен делать со мной все, что угодно, и наверняка сделает это! Сердце забилось учащенно: тугие, тяжелые удары в груди. Температура тела как будто падает, меня прошибает холодный пот, чувствую едва ли не каждую его каплю, словно оказался весь погружен в ледяные кристаллики. Меня бьет лихорадка. И тут же бросает в жар, кристаллики горячим воском выпадают из пор, стекают по коже — я снова в огне, плавлюсь и таю…

Массимо резко бросает машину вправо, на боковую улочку. Она так узка, что ему приходится рукой с зажатой меж пальцев сигаретой сложить боковое зеркало, чтобы оно не царапало по стене. Встречные прохожие вынуждены буквально вжиматься в стены, чтобы пропустить нас. Здания по обе стороны высокие, сложены из черного камня. Единственный источник освещения — блеклые мерцающие полоски света, выпадающие из окон высоко у нас над головой. То и дело улочка вливается в небольшую темную площадь, и тогда «веспы», нетерпеливо рычавшие позади нас, с ревом несутся вперед, точно волны, бьющиеся о прибрежные скалы. Ясно, что я нахожусь как раз в той части Неаполя, посещать которую настоятельно не советовали путеводитель, приятели и молва. Темень кромешная, из-за близости домов воздух, попадающий в открытые окна такси, имеет затхлый, тяжелый запах. Вся окружающая местность воспринимается как нечто гнетущее и запретное. Нечто опасное. Могу добавить, что и днем здесь не лучше: высота зданий вдоль узких улочек не дает солнечным лучам пробиться к мостовой. Я словно попадаю в царство вечной ночи. Сил предаваться панике уже нет, а потому я попросту теряю сознание.

Похоже, я пропустил момент, когда мы остановились. Какой-то тупик. Свет фар размазан по стене. Меня волокут из машины. Пытаюсь ухватить свою сумку, но чья-то рука сильно наклоняет мне голову, на манер того, как в кино полиция препровождает задержанных в машину. Меня тащат через маленькую дверцу, приходится сгибаться — и сильная рука опять тут как тут — на моей голове.

Я в маленьком квадратном дворике, выложенном зеленовато-лимонной плиткой. Чисто. Везде растения — высокие папоротники в глиняных горшках, маленькие пальмочки. Можно подумать, я в Марокко или Тунисе. Пытаюсь держаться прямо, но слишком ослаб. Меня бьет озноб. Обхватываю себя руками в тщетной попытке согреться.

Возле меня разговаривают настойчивым шепотом. Мужчина и женщина. Я их не вижу. Поднимаю глаза на здания, окружающие дворик. Зачем-то старательно пересчитываю этажи: раз, два, три, четыре, пять. На каждом этаже есть проход, ведущий во дворик. С витиеватых ограждений свисают всевозможные растения. Прямо надо мной обрамленный четырьмя зданиями квадрат ночного неба, уходящий ввысь и теряющий угловатость купол сплошной тьмы. Прищуриваясь, с трудом различаю звезды — широко разбросанные крохотные точки белого света. Игольные проколы на черном занавесе. Кажется, я это уже видел: такие же звезды, такой же хаотичный рисунок световых пятнышек я наблюдаю с крыши моего дома в Лондоне, может быть, поярче, но в целом такие же, — и на миг исчезают страх, недомогание, беспомощность. Чувствую себя в безопасности, но тут же падаю, как человек, подстреленный на месте, какой-то живой спиралью проваливаюсь во тьму. Придя в себя, снова вижу одни только зеленовато-лимонные плитки двора, заполонившие все вокруг, словно цитрусовые рощи, впечатанные в поверхность планеты поступью Бога.

2

Резко, будто от толчка, просыпаюсь в маленькой узкой постели: я закутан в насквозь промокшие простыни и лежу в ложбинке продавленного матраца. Тяжелые веки никак не хотят подниматься. Я нахожусь в большой и почти пустой комнате. В углу комод, на нем эмалированный кувшин и тазик для умывания. На спинке стула возле кровати висит моя одежда, сумка аккуратно задвинута под сиденье. Не похоже на больницу. Напротив высокое окно, сквозь его решетчатые ставни пробивается свет: лучи, ломаясь, ударяются в пол, едва добравшись до середины комнаты.

Комната кажется кельей или камерой, будто такой ее сделали нарочно, решив жить непритязательно, не обращая внимания на осыпающуюся со стен штукатурку, на выцветшую и шелушащуюся краску, на то, что половые доски, не покрытые лаком и пыльные, выглядят так, будто с них только-только убрали ковер. Очевидно, что не гостиница. Форточка открыта. Слышу итальянскую речь. Семейная перепалка. Собирают на стол. Звяканье приборов, стук посуды — все слышно отчетливо, совсем рядом. Завтрак, обед, ужин? Ориентируясь по скупому свету, что попадает в комнату, решаю: утро. Значит, завтрак. Где-то играет радио. Опять итальянская попса. Примерно там же, где и семейное застолье.

Переворачиваюсь на бок и осматриваюсь. Возле кровати ярко расписанный глиняный кувшинчик с водой и маленький стаканчик. Осторожно наполняю его. Холодная вода освежает пересохший рот и горло. Сделав нескольких глотков, пробую встать, но не получается: суставы не гнутся, мышцы будто свело до боли, — и я мгновенно устал. С глухим стоном валюсь навзничь. Слышу какой-то звук снаружи, кто-то скребется в дверь. Откликаюсь: «Входите…» Эхо едва слышно разносит мой голос по пустой комнате. Делаю глубокий вдох, собираясь крикнуть погромче, но не успеваю произнести «buon giorno», как дверь открывается и входит старушка. На ней поверх черного платья голубой домашний халат, густые седые волосы собраны в тугой пучок, слегка съехавший на одну сторону. Лицо маленькое, очень смуглое, морщинистое. Глаза у старушки тоже маленькие, темные, охвачены паутиной морщинок.

Она обращается ко мне с какой-то скороговоркой на итальянском. Распознаю всего одно слово: «mal», больной. То ли сообщает, что меня доставили больным, то ли спрашивает, как я себя чувствую.

Пожимаю плечами и выжидательно смотрю на нее.

Старушка внимательно оглядывает меня — взгляд маленьких глаз твердый и прямой, — прежде чем заговорить снова. На сей раз не понимаю ни словечка. Уставившись на нее, пожимаю плечами. Она пробует объясниться по-иному.

Сводит пальцы одной руки вместе, подносит их ко рту, произнося: «Affamato? Mangiare?» — и указывает на меня.

Голоден? Кушать? Хочу ли я есть? А в самом деле!

Киваю:

— Да… si… grazie. — Говоря «спасибо», замечаю, как трудно дышать.

— Prego, — радостно бросает она и проворно выскальзывает за дверь.

Где бы в данный момент я ни находился, успокаивает следующее: вот постель, вот вода, вот женщина, которая, насколько можно судить, не против, чтобы я тут лежал, и собирается меня накормить. Так что лучше расслабиться. Закрываю глаза и стараюсь расслышать, что происходит снаружи. Семейство на противоположной стороне улицы беседует уже более дружелюбно. Мать, отец, молодая дочь смеются. Слышу, как проносятся под окном машины и лихие мотоциклы, резкой перебранке их сигналов нет конца. Второй раз пытаюсь приподняться на кровати. Опускаю ногу и рывком усаживаюсь. Пока дается легко. Как штангист, готовлю себя к решающему толчку. Едва встаю во весь рост, как возвращается головокружение. К тому же я голый. Кто-то меня раздел. Вновь опускаюсь на постель, и тут как раз открывается дверь и входит та же старушка. В одной руке она держит мисочку, в другой — аккуратно сложенную накрахмаленную чистую простыню. Хватаю подушку, чтобы прикрыться. Старушка подходит, ставит мисочку на стул и протягивает мне простыню. «Grazie», — благодарю я и беру. Тут старушка отворачивается, давая мне возможность устроиться в постели. Сил хватает только на то, чтобы скинуть мокрую простыню и неловко натянуть свежую. Старушка оборачивается, указывает глазами на мисочку, которую поставила рядом со мной. В мисочке густой суп, в котором едва не стоит маленькая ложечка, прислонясь ручкой к краю миски.

— Zuppa, — поощряет меня старушка. — Fagioli. Bene.

— Спасибо. Grazie, signora, — произношу я, стараясь выразить свою благодарность признательным выражением лица.

— Prego, — снова говорит она, но на сей раз остается на месте, руки держит в карманах халата.

Ем похлебку из белой фасоли, густую, сытную, приправленную острым черным перцем. Нёбо у меня пересохло, и его так дерет, что каждую ложечку супа приходится проталкивать в пищевод глотком воды. Все же удается съесть почти половину миски, прежде чем пропадает аппетит. Трапеза обессилила меня. Ставлю миску обратно на стул и раз за разом повторяю: «Grazie, grazie», — желая убедиться, что моя благодарность воспринята. Старушка поднимает с пола сброшенную мною простыню. Она уже собирается уходить, когда я окликаю ее:

— Scusi, signora?

Она останавливается, оборачивается:

— Si, signor?

— Отель. Это отель? — спрашиваю я и указываю на пол.

Старушка молчит, раздумывая над ответом, потом неуверенно говорит:

— Si, signor…

«Разве это отель?» — удивляюсь я про себя. Полученный ответ далеко не убеждает.

— Pansione?

В ответ старушка лишь повторяет произнесенное мною слово, не подтверждая и не отрицая. Начинаю подозревать, что неаполитанцы народ если не туповатый, то непостижимый. Эта старушка так же загадочна, как и мой таксист.

— Массимо? — спрашиваю, вспомнив его имя, и руками показываю, будто кручу руль. Может, получится хотя бы установить связь между человеком, что привез меня сюда, и этой женщиной: она ему мать или жена? Это их дом?

Старушка пожимает плечами, лицо ее ничего не выражает.

— Grazie, — говорю, оставляя ее в покое.

Она что-то отвечает, заканчивая словом «reposo», которое, как мне кажется, значит «отдыхайте», и уходит.

После того как за ней закрывается дверь, замечаю на краю кровати газету. Свежую, еще не читанную. Убежден, что, когда я менял простыни, газеты не было. Не помню и того, чтобы старушка ее приносила: в первый раз она пришла с пустыми руками, во второй — несла суп и простыню. Я тянусь через всю постель и хватаю газету. «Ультимиссиме» называется. Громадный заголовок-шапка: «Il Pentito». А сразу под заголовком фото, очевидно, самого кающегося: молодой человек, красив, элегантен, даже щеголеват. Так и позирует перед объективом. Подпись под снимком гласит: «Giacomo Sonino. Pentito di Camorra». Каморра? Смутно припоминаю, что так называют мафию в Неаполе. Или нечто в этом духе. Пытаюсь сообразить, кто он, что натворил. Само собой, «покаяние» — это не новость для первых полос газет. Даже в Италии. Смотрю в текст, пытаясь ухватить суть. Сдаюсь после первой же коротенькой строчки. Голова тяжелая, мозги еле ворочаются, сил нет сосредоточиться. Снова перевожу взгляд на фото, разглядываю. Когда снимали, позировал отнюдь не кающийся грешник, это точно. Опершись спиной об уличный фонарь, молодой человек, похоже, грозит фотографу пальцем, будто шутливо предупреждает того: не снимать. Но потом, приглядевшись внимательнее, я понимаю, что он вовсе не грозит пальцем. Указательный вытянут вперед, а большой вверх, наподобие курка вздернут. Молодой человек вполне серьезно предупреждает фотографа: снимешь меня — пристрелю. На первый взгляд снимок кажется постановочным, но теперь ясно, что сделан он неожиданно, в один момент: Джакомо на углу улицы, слишком уверен в себе, чтобы бежать, прятаться, закрывать лицо, и в то же время весьма скор на расправу, если потребуется. С улыбочкой. Этот человек — гангстер.

Роняю газету на пол и закрываю глаза. Сон почти сморил меня, когда осознаю, что понятия не имею, сколько времени провел в этом месте, где бы оно ни находилось. Положим, я уверен, что прилетел в Неаполь вчера вечером, потерял сознание и что сейчас утро следующего дня. И все же меня терзает сильное подозрение, что времени прошло гораздо больше. Подбираю с пола газету: «Sabato, 24 maggio». Sabato? Это у них суббота или воскресенье? Sabato… библейский шабат… суббота. А я прилетел в четверг. Целый день выпадает. Я пролежал без сознания целый день и целую ночь. Пытаюсь что-нибудь вспомнить. Последнее, что сохранилось в памяти, — я стою в маленьком дворике и смотрю в ночное небо. Может, у меня случился провал в памяти? Ведь ничего не помню ни об этой комнате, ни о старушке.

Мне уже не до сна, я пробую встать. Нужно как-то взять себя в руки. Чтобы передвигаться на собственных ногах, чтобы уйти отсюда, если потребуется. Не обращая внимания на головокружение и слабость в конечностях, заставляю себя встать и делаю несколько неуверенных шагов. Струйка горячего пота стекает по спине, змейкой скользя по хребту. Добираюсь до окна и распахиваю ставни. Волной нахлынул горячий воздух. За окном маленький, узенький балкончик, шириной в два фута, не больше. Осторожно ступаю на него и хватаюсь за ограждение: отслоившаяся белая краска крошится под рукой. Поднимаю лицо к небу. Жар солнца настолько силен, что я отшатываюсь. Перегнувшись через ограждение, смотрю вниз, на улицу. Забрался я высоко, на самую верхотуру. Головокружение усугубляется жарой, и на сей раз я едва не теряю сознание. Крепко вцепляюсь в ограждение, чтобы не упасть: снова сыплется краска. Через улицу, всего футах в десяти, в доме напротив вокруг кухонного стола расположилось семейство, чьи голоса, очевидно, я слышал раньше: все уставились на меня. Постепенно прихожу в себя, вымучиваю улыбку. Ответной реакции нет: еще трое жителей Неаполя с лицами, лишенными выражения. Безо всякого выражения они уставились на… мои гениталии. Быстро прикрываюсь, возвращаюсь, пошатываясь, в комнату и закрываю ставни. Перевожу дух, опершись о комод, дожидаюсь, пока пройдет очередной приступ головокружения.

Наливаю в тазик воды и погружаю в нее лицо. Вода прохладная. Часто моргая, стараюсь прогнать из глаз скопившийся в них за два дня сон. Умывшись, выпрямляюсь — и чувствую себя лучше. Просветленный взгляд — просветленный разум. Приседаю у двери и заглядываю в замочную скважину. Длинный коридор, темный и пустой. Никаких признаков жизни. Появляется мысль: может, мне одеться да и уйти, — но я отвергаю ее как непрактичную. Куда мне идти? А если я на улице потеряю сознание? Вряд ли я подниму свою сумку, не говоря уж о том, чтобы нести. Забираюсь обратно в постель. Доем zuppa, потом еще немного посплю, после чего, надеюсь, вполне окрепну, чтобы прогуляться. День в Неаполе. Он станет моим отдыхом!

3

Что ни говори, а закоулки Неаполя — это все же настоящие улицы. Других улиц просто нет. Может, и есть две-три главные артерии, что ведут до самого порта, но сердце Неаполя — его расходящиеся от магистралей улочки: тесные, старинные. Опасные. Исторический центр, Испанский квартал, Форчелла — больше и ходить-то некуда. Именно поэтому здесь мало туристов. Боятся. Плывут себе по городу в роскошных туравтобусах от гостиниц до окраин, держа курс на порт, где их ожидают суда на Капри, Искью или Сорренто. Без остановок. В самом деле ведь могут ограбить, а то и зарезать: хрясь стилет меж ребер! И не забывайте про похищения людей. Тут легче легкого: идешь себе по узенькой улочке, где с утра до вечера сумерки, а тебя хвать из ближайшей двери — и нету. Идешь себе, восхищаешься старинным изяществом bassi, крошечных полуподвальных жилищ из одной комнаты, — глядь, минуты не прошло, а ты уж сидишь, привязанный к стулу, в темной комнате, стены которой на протяжении веков хранят память о страхах и мучениях.

Впервые выйдя из комнаты, я нахожу старушку сидящей за круглым столом в тесном помещении, к которому ведет длинный мрачный коридор: она покуривает и не сводит глаз с экрана маленького телевизора. Показывают какой-то слезоточивый американский сериал, переведенный на итальянский. Я приближаюсь, старушка жестом предлагает: садитесь. Я остаюсь стоять.

— Caffe, signor? — спрашивает.

— Non, signora… Grazie.

Старушка снова просит садиться. На сей раз соглашаюсь. Довольная, хозяйка встает и направляется в крошечную кухоньку. Возвращается с блокнотиком. Из кармана домашнего халата достает шариковую ручку. Крупными округлыми буквами выводит: «Signora Marina Maldini» — и указывает на себя. Я послушно произношу:

— Синьора Мальдини.

— Si, — подтверждает она и вручает ручку мне.

Я пишу: «Джим Вулф».

— Signor Wolf, — говорит она, смягчая согласные: синьор Вульф.

— Джим.

— Si, Jim, — кивает она, опять смягчая: Жим.

— Si, — улыбаюсь я.

Она забирает у меня ручку и пишет на другом листочке: «1 Via Radici» — и следом номер телефона. Не хочет, чтобы я заблудился, если отправлюсь погулять.

— Спасибо вам… — Почему-то кажется, что простого «Grazie» недостаточно.

Синьора Мальдини вновь запускает руку в карман халата и достает длинный ключ. Протягивает его мне. Я признательно киваю. Она ведет меня к входной двери и показывает, что, открывая и закрывая дверь, ключ нужно повернуть в замочной скважине четыре раза.

— Я comprende, — подобрал я словечко, убеждая синьору, что урок усвоен.

— Bene.

Мы начинаем понимать друг друга.

Со словами «uno minute» раскрываю разговорник в поисках фразы «сколько стоит?». Будет лучше, думаю, сейчас же выяснить, сколько я должен за комнату, заплатить за проживание и тем самым избежать любого недоразумения завтра, когда я съеду.

— Qual è il prezzo? — выговариваю я с ужасным акцентом и снова обращаюсь к жестикуляции: машу в воздухе сжатым кулаком, обозначая две прошедшие ночи, и вытягиваю руку перед собой — еще одна ночь.

И снова синьора Мальдини непонимающе смотрит на меня. Вытаскиваю бумажник, показывая пачку купюр. Повторяю:

— Qual è il prezzo? — и добавляю: — За tre notte…

Старушка трясет головой, но не успеваю я закрыть бумажник, как она внезапно выхватывает из него все деньги. Движение у нее резкое, молниеносное, как пальцами прищелкнуть. Вот только что руки у старушки пусты, а вот уж она, как торжествующий фокусник в финале ловкого трюка, держит у меня перед носом все мои наличные, развернутые веером, будто колода карт. Синьора видит смятение на моей физиономии, но собственное ее лицо по-прежнему ничего не выражает. Потом свободной рукой она выхватывает из моих пальцев пустой бумажник и швыряет на стол. И все это время тараторит, будто пытается объяснить мне что-то более замысловатое, нежели плата за три ночи. Потом складывает купюры в аккуратную пачку и вручает ее мне. Теперь моя очередь непонимающе уставиться на старушку. Заметно рассердившись, она вторично выхватывает у меня деньги и таким же молниеносным ловким движением сует их мне в передний карман джинсов. Не будь все проделано совершенно открыто, я бы эти хитрости наверняка проворонил.

— Ессо fatto… — говорит старушка и театрально разводит руками: вот дело, мол, и сделано.

И тут до меня доходит: скажем, в Нью-Йорке ведь то же самое. Бумажники в задних карманах — легкая пожива. Деньги из переднего кармана украсть труднее всего. Стараюсь выразить признательность:

— A, si… si… карманные воришки. Comprende. Спасибо вам… Grazie…

Старушка кивает и вручает мне длинный ключ. Теперь я готов к прогулке.

Яркий солнечный свет, падая через открытую крышу, заливает наружную лестницу. За перилами зеленовато-лимонный дворик. Можно приободриться: я все еще нахожусь там, куда прибыл в первую ночь. Слава Богу, покуда я пребывал в беспамятстве, меня никуда не перевозили. Спускаюсь по ступенькам. Каждый этаж состоит из двух смежных площадок с двумя встроенными балкончиками. Каскадом свисают вьющиеся растения, а те, что в горшках и кадках, цветут прямо под солнцем. Как-то не до конца верится, что я оказался в таком замечательном месте. Двое суток назад оно казалось Африкой: влажная жара, тропическая, малярийная. А теперь — ослепительное Средиземноморье, здесь жара тоже влажная, и все же источает ее великодушное солнце. Едва не на каждом пролете встречаю кого-то, кто поднимается вверх, и все, пусть и сухо, приветствуют меня радушным «buon giorno». Поначалу я застенчиво мямлил что-то, но, добравшись до дворика, отвечал уже в высшей степени решительно, пуская в ход самую итальянскую интонацию, на какую способен. Дело очень кстати облегчала скопившая в глотке за время недомогания мокрота: она придавала моим фразам гортанность, присущую местному выговору.

Слева оказывается дверка, через которую меня волокли две ночи назад. Она еще меньше, чем мне помнится: едва ли четверть большой деревянной арочной двери, наподобие тех, что в замках. Открываю дверцу и, согнувшись, перешагиваю порог. Переулок перекрыт двумя припаркованными машинами. Бочком протискиваюсь мимо них и выхожу на улицу чуть пошире. Открываю путеводитель, нахожу на карте место, где я нахожусь, отмечая все, что может служить ориентацией. Напротив небольшая, не более полутора десятков шагов в длину, прямоугольная площадь с церквушкой, левая сторона которой укрыта лесами. Улица называется виа Санта-Мария-ла-Нуова. Поворачиваю направо. Опровергая мои представления о царстве вечной ночи, улица пронизана пятнами яркого света: такое впечатление, будто солнце, отыскав редкую брешь меж строений, нарочно шлет через нее лучи особо сиятельного величия. Впрочем, по большей части улица так же темна, как и в вечер моего приезда. Тут, похоже, дело не столько в отсутствии света, сколько в многолетних наслоениях несходящей тени, въевшихся в стены, подобно пыли веков. Контрастный мир, сотворенный солнцем и тенью. Здесь очень тревожно, и я стою посреди улицы, бдительно озирая все вокруг. Я шел мимо крохотных, похожих на пещеры, лавчонок, освещенных изнутри. На углах улиц и маленьких площадей на меня глазеют стар и млад. Разговоров они не прерывают, но присутствие мое замечено. Вокруг нет никаких туристов. Стараюсь не выказывать смущения. То и дело спотыкаюсь на булыжниках мостовой, увертываясь от снующих повсюду мотоциклов. Временами иду по такой узкой улочке, что, разведя руки, могу достать до противоположных стен.

С облегчением перевожу дух, попав наконец на какую-то магистраль. Машины несутся по ней туда-сюда, игнорируя дорожную разметку и ограничение скорости. Слева от меня только-только открывается кафе. Единственному официанту предстоит установить десяток столиков, тенты и стулья. На другой стороне дороги — великолепное современное здание, сложенное целиком из громадных черных и белых мраморных блоков. Сверяюсь с путеводителем. Почтамт. Построен фашистами в тридцатые годы. Рядом с почтамтом, прямо напротив меня, широкие ступени, на них сидят люди, читают, болтают, отдыхают; похоже, ни шум уличного движения, ни загазованность воздуха им нипочем. Решаю, что ждать открытия кафе ни к чему. Даю себе передышку и ворошу путеводитель, выбирая, что бы мне такое осмотреть.

Отмечаю: неаполитанцы переходят улицу, по-видимому, руководствуясь незыблемым убеждением, что машины их не собьют, как бы быстро ни ехали, по каким бы делам ни спешили. Не сбавляя шага, ступают на проезжую часть и уверенно идут наперерез транспорту. Я пытаюсь повторить их маневр, но скоро понимаю: пешеход должен принимать решения, от которых зависит его жизнь и смерть, с такой же скоростью, с какой несется уличный поток. Если собрался идти — иди и иди себе, отклоняясь от прямой линии только в случае крайней необходимости, а пропускай авто только тогда, когда смерть неминуема: все потому, что водители, очевидно, ориентированы только на движение вперед, как собственное, так и ваше. Остановиться — значит нарушить естественный ход вещей. В общем, у меня начинает получаться, правда, не без колебаний, отступлений и мгновенного замирания на месте. Со всех сторон на меня сыпались гудки, окрики, оскорбительные жесты: я заставлял машины резко тормозить, петлять, останавливаться. Одним нерешительным броском шагов на тридцать я нарушил всю отлаженную систему и дал волю хаосу.

Добравшись наконец до верхней ступени и усевшись, я опять исхожу потом, дышу часто и прерывисто, очень тянет прилечь. Похоже, сил у меня осталось не больше, чем на часок пешей прогулки. Судя по карте путеводителя, почти все объекты, достойные внимания, находятся либо по направлению к порту, либо в тех кварталах, откуда я только что вышел. Решаю повернуть к порту. Где-то в той стороне расположены широкие площади, монументальные строения. Улочками-переулочками я сыт по горло: отправляюсь на поиски Неаполя, в котором больше флорентийского или римского, — залитого солнцем и величественного.

Путь избираю не особенно прямой: по окружности. Начинаю от Нового замка, потом направо к театру Сан-Карло, налево на пьяцца дель Плебешито, где находится Королевский дворец и жалкое подобие Пантеона, затем вверх по Римской улице, спуск к галерее Умберто, обратно к почтамту и домой — получается как минимум шесть достопримечательностей за один час. Скоростной туризм.

В первом же попавшемся киоске покупаю бутылку воды и пополняю в организме запас жидкости, которую теряю, похоже, литрами. Теперь, в отличие от дня приезда в Неаполь, я очень даже ощущаю жар вне своего тела. Если тогда болезнь выдавливала пот из всех моих пор, то сейчас солнце, можно сказать, высасывает его.

Направляясь к возведенному в тринадцатом веке Новому замку, я охвачен благородным пылом узнать кое-что о вековой архитектуре, которую предстоит лицезреть. Хочу впитать в себя как можно больше сведений, хочу быть образованным, посвященным, вдохновленным. Я нахожусь в великом городе с историей, от которой захватывает дух, и немалая ее часть воплощена в величественных зданиях. Увы, и двадцати минут не прошло, как я снова оказываюсь у почтамта, и это с учетом всех остановок, в том числе и для покупки новой футболки. Что-то ничего не впечатляет. Были минуты, когда казалось, я с благоговением ощущаю величие пьяцца дель Плебешито, галереи Умберто, — но все это лишь на мгновения, и я с удивлением обнаруживал, что спешу дальше в поисках чего-то нового, способного поразить воображение. Похоже, целое скопище великих достопримечательностей по богатству, таинственности, значимости происходивших событий не выдерживает сравнения с темными узенькими улочками, которые я покинул, ринувшись на поиски более утонченного и привлекательного Неаполя. Я ожидал, что набор древних красот даст мне полноту ощущений, чувство причастности, но понимаю: древние красоты ничего не значат, если стремишься постичь дух великого города, который неизменно присутствует в закоулочках.

Сажусь на ступени у почтамта и снова рассматриваю карту путеводителя. Поблизости есть два района, улочки которых образуют плотные сети, сущие лабиринты. Пойду туда и, как только выйду на улицу пошире, сразу поверну назад. Захлопываю путеводитель. План придал мне свежих сил и решимости. Сбегаю по ступеням и с проворством, будто век тут прожил, пересекаю улицу, попав прямо к кафе, мимо которого проходил раньше. Теперь оно работает вовсю, хотя занята всего половина столиков. Сажусь за свободный и заказываю официанту два кофе эспрессо (начисто забыл, как по-итальянски «двойной»). Мне нужно сосредоточиться: дел полно, а времени в обрез. Появилось странное чувство, будто я наконец дышу в унисон с этим городом. Стоит только захотеть, малость пошевелиться, и Неаполь откроется передо мной. Каким-то странным образом он побуждал меня к этому с самого первого дня моего приезда: с той минуты, как я рухнул в такси Массимо, я перестал быть заурядным туристом, но взамен мне дарован шанс испытать и прочувствовать совершенно иное. Начинаю жалеть, что скоро надо улетать домой.

И вот пока я занят этими размышлениями, мимо проходит девушка. Кажется, я ее знаю. Скорее всего я ошибся: отдаленные воспоминания о девушке, которую когда-то, как мне казалось, я любил, сами собою ушли, умчались из глубин памяти, на смену им явились впечатления от незнакомой красавицы, приближавшейся ко мне. Нет, не может быть, это не она, убеждал я себя. Но, не сумев сдержаться, окликнул ее по имени.

Оборачивается. Смотрит на меня. Выражение ее лица, вначале недоуменное, а потом донельзя удивленное, должно быть, зеркально отражает мое. Луиза Райт, девушка, да нет, женщина, которую я не видел десять лет. Она подходит к моему столу, широко раскрыв глаза от изумления. Я встаю и удивленно развожу руками.

— Джим? Быть не может! Ничего себе… — тоненько вскрикивает Луиза дрожащим голосом: от быстрой ходьбы у нее перехватывает дыхание.

— Вот уж точно: ничего себе, — вторю я ей.

Надо сказать, что удивлен я не столько неожиданной встречей в Неаполе спустя десять лет, сколько тем, что за эти годы красота Луизы ничуть не увяла и она по-прежнему непогрешимо прекрасна, как и в день нашего знакомства — день ее семнадцатилетия.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает она, еще слегка задыхаясь.

— Отпуск, — говорю. — А ты?

Вопрос, похоже, ее удивляет.

— Я? Я здесь живу, — отвечает она и рассеянно сбрасывает с плеча на тротуар большую кожаную коричневую сумку.

— Ты здесь живешь…

Мы садимся за столик, и официант приносит (на удивление вовремя!) два заказанных мной эспрессо, ставит по чашечке перед каждым из нас. Не спрашивая, каким чудом появился кофе, Луиза бросает в чашечку кубик сахара и быстро размешивает его.

— Поразительно! — говорит она. — Я только на днях вспоминала тебя. Ты здесь давно?

Я поведал ей о превратностях своего путешествия.

— У, бедненький. А где живешь?

— Сам точно сказать не могу. В аэропорту я рухнул в первое попавшееся такси, вырубился и был доставлен в один дом, тут совсем рядом. Когда привезли, я был почти без сознания. Это не гостиница. Думаю, просто квартира.

— Где?

— Прямо здесь, по соседству, — указываю я себе за спину.

— Я обожаю эти места, — заявляет Луиза, держа чашечку на весу. — Я только что вышла из университета. Тут идти ближе. Постигаю итальянскую историю. Жутко противно. Имен тьма — всех не упомнишь. Сколько на самом деле было Медичи? Понимаешь, я помню только плохих, ну и Лоренцо Великолепного, конечно. Здесь завлекаловка… — она вдруг меняет тему, — представляешь, принимают только устные экзамены! Ничего писать не приходится. Ни единой курсовой. Потрясающе, правда? Для меня еще не все потеряно. Помнишь, какой я когда-то была? — Луиза улыбается лучезарной искренней улыбкой.

Я смеюсь. Очень хорошо помню, что по-настоящему ее привлекали лишь вечеринки да шмотки, дружки с подружками да сплетни, однако она была настолько естественна в собственной сексуальной привлекательности, что банальность в Луизе как-то не приживалась.

Следует тягостное молчание. Наверное, ее неожиданное обращение к прошлому впервые напомнило Луизе о нашей краткой, закончившейся довольно досадно связи. Не глядя, лезет она в сумочку, достает пачку сигарет, открывает ее и кончиком пальца пересчитывает, сколько штук осталось. Потом словно подсчитывает что-то, решая, можно ей закурить или нет. Очевидно, можно. Луиза прикуривает с ловкостью завзятого курильщика.

— Ну, и что ты думаешь о Неаполе? — спрашивает она, снова воодушевляясь. Ее небесно-голубые глаза ярко сверкают: все воспоминания о наших отношениях отодвинулись на задний план.

— Что я могу сказать? Я и видел-то чуть-чуть.

— Джим Вулф не находит слов. Здорово, должно быть, на тебя подействовало.

Правда сущая: десять лет назад я был разговорчивее. Когда она со мной познакомилась, мной управлял идеализм, меня снедала потребность в чем-то необычном и необычайном. Только тогда мне было двадцать пять. С тех пор мне часто крупно не везло. Теперь я, пожалуй, являюсь тенью самого себя: мои пациенты выкачали из меня жизненные соки с той же истовостью, с какой собственные пагубные пристрастия опустошали их самих.

— Ну давай, — требует Луиза, — признавайся, что город ты обожаешь.

— Я собираюсь потратить остаток дня на изучение этой его части. — Большим пальцем я указываю на улочки у меня за спиной.

— Дельная мысль. Крупнейший в мире живой музей. Впрочем, по-моему, вообще называть это музеем немного оскорбительно.

Ее локти покоятся на столе, руки сведены вместе, в руке дымится сигарета. Луиза выглядит замечательно по-европейски: спокойная, безразличная, влекущая. И все же стройная фигура, бледная кожа и тонкие черты лица разительно отличают ее от всех увиденных мною сегодня молодых неаполитанок: все как одна миниатюрные, смуглые и сладострастные.

— А что бы ты посоветовала посмотреть?

Луиза задумывается, рассеянно, очаровательно хмуря бровки и потирая подбородок.

— Тебе стоит пройтись по Спаччанаполи… — говорит Луиза и сама же переводит: — по «меже Неаполя». Она прорезает весь город. Идет параллельно этой улице. Вон там.

— Это безопасно?

— Не верь всему, что тебе наговорили про Неаполь! — смеется она. — Дели все на десять.

Минуту-другую мы молчим, вежливо, хотя и неловко, улыбаемся друг другу. Потом Луиза спрашивает, когда я уезжаю.

— Завтра в четыре тридцать. В понедельник выхожу на новую работу…

— У, вот стыд-то… Я собиралась предложить тебе встретиться в понедельник. — В глазах Луизы отразилось замешательство. — Завтра я не могу…

— Слушай… не беспокойся… — говорю я немного огорченно. За несколько минут молчания я успел нафантазировать, как нам на короткое время вернуться в прошлое. Отпускной роман на одну ночь. Когда это произошло впервые, стояла снежная зима, но и на здешней полуденной жаре я весь охвачен пылкой страстью к Луизе. Рисую в воображении, как она раздевается у меня в пустой комнате — окна настежь, ставни закрыты, — пока я стаскиваю продавленный матрац с кровати на середину комнаты. Ладонями ощущаю наготу ее тела, когда Луиза стоит возле меня разгоряченная и влажная, готовая преклонить колени, готовая змеей скользнуть под меня, вскинуть руки над головой и вытянуться, похотливо прогнувшись. Я помню, как десять лет назад она раздевалась в моей холодной квартире под пуховым одеялом.

Луиза выпрямляется, кажется, она что-то придумала.

— Приходи ужинать вечером. Как я раньше об этом не подумала! Ты приведешь Алессандро в восторг. Он без ума от англичан…

— Алессандро?

— Мой муж, — говорит Луиза как нечто само собой разумеющееся.

Я столбенею от изумления. Образ Луизы в моей комнате мгновенно тает.

— Ты замужем? — Я улыбаюсь и медленно допиваю остатки кофе, чтобы скрыть разочарование.

— Ну да! — восклицает она, явно довольная собой. — Два года.

— Два года, — повторяю я. Мы с Луизой были вместе два месяца. Ничего не скажешь. Завидую я ее мужу. Уже два года с этой нимфой. Робко спрашиваю, не хочет ли она сначала поставить его в известность, прежде чем приглашать меня. — У меня есть телефон. — Пытаюсь достать бумажку из кармана.

— Боже, незачем! Все будет чудесно. Приходи в восемь тридцать. — Луиза говорит твердо и настойчиво. Затем кладет горячую ладонь на мою руку. Я вижу, что Луиза слегка волнуется. Наконец она убирает руку и улыбается сдержанно, холодно, глаза ее сощурены.

— Где вы живете? — спрашиваю.

Она спохватывается:

— На холме Чиайя. — Луиза берет со стола путеводитель, листает страницы, отыскивая карту, резко разгибает книжку и кладет ее на стол между нами. Ее тонкий длинный палец прочерчивает путь, каким мне надлежит следовать.

— Мы сейчас вот здесь, так? — спрашивает она, и я киваю. — А я живу здесь, так? — Я опять киваю. — Так что тебе всего и нужно-то пройти пешочком вот здесь. — Всякий раз, произнося «здесь», Луиза поднимает на меня взгляд, убеждаясь, что я ее слушаю. — Потом переходи улицу здесь. Здесь поднимись наверх. Потом спускайся здесь. Это Римская улица. Здесь нужно сесть на фуникулер. Выходи на первой остановке. Пройди пешком вниз. Пять минут — и ты на месте. Мой дом номер четыреста четыре. — Луиза откидывается на спинку стула.

— Луиза, мне никогда не найти…

У нее удивленный вид: как, ее такие простые, подробные объяснения не дошли до меня?

— Тогда лови такси… — говорит она нетерпеливо, но тут же, уловив мои колебания, смягчается: — Ладно… Если на то пошло, я пришлю машину.

— Машину?

— Алессандро работает на город. Это привилегия. В общем-то пользоваться машиной в личных целях не разрешается… понимаешь? Но я скажу, что ты болен. Он возражать не будет. Я договорюсь, чтобы машину подали сюда. Кафе напротив почтамта.

— Так во сколько?

— Восемь тридцать. И не волнуйся, если шофер окажется в полицейской форме, иногда они приезжают в форме, иногда — нет.

— Чем же занимается твой муж? — заинтригован но спрашиваю Луизу.

— Он судья. Председатель суда по рассмотрению дел об убийствах. Здесь они как бы специализируются. Вот почему у нас полицейский шофер. Каморра…

— Мафия?

— Мафия в Сицилии. А здесь каморра. Но это то же самое. Убийства, вымогательство, продажа наркотиков. Но Алессандро занимается только убийствами.

— Надеюсь, меня не застрелят по ошибке, — говорю я не без тревоги.

— Тебя застрелят? — Луиза смеется. — Тебя они не застрелят. Могут попытаться взорвать машину. Но не волнуйся, машина у нас что твоя крепость. — Она встает, гасит сигарету в пепельнице. — Во всяком случае, за тобой они не охотятся. Ладно, теперь извини. Я здорово опаздываю. — Луиза вскидывает сумку на плечо. — Ну, встань, поцелуй меня, — приказывает она, видя, что я все еще сижу.

Встаю, перегибаюсь через стол, и мы обмениваемся поцелуями в обе щеки, быстрыми, легкими, едва касаясь скулами. Перед тем как расстаться, она шепчет мне: «Пока», — и голос Луизы снова звучит выше, словно у нее перехватило дыхание.

Несколько шагов, и она оказывается в том самом месте, где я окликнул ее пятнадцать минут назад. Кажется, будто я этого еще не сделал, а через секунду окажется слишком поздно: Луиза выйдет на улицу, голос мой утонет в потоке машин, его заглушит непрерывное гудение и бибиканье. Именно так и случилось бы, не позови я ее. Жутко странное ощущение. Ведь вот точно знаю, что окликнул, разговаривал с ней, условился встретиться позже, а чувство такое, будто происходило это в какой-то необычной точке времени, будто если я решусь вычеркнуть эти четверть часа из жизни… вон, передо мною, привлекая внимание точеной фигурой, вышагивает та же девушка с сумкой на плече, выбирая от университета дорогу покороче, чтобы поскорее встретиться с мужем.

Есть что-то головокружительное в этой временно́й дилемме, и я крепко хватаюсь за столик, чтобы устоять на ногах. Хочется приписать новый приступ расстройства сознания действию крепкого кофе, однако я опять чувствую глубокий смысл втом, что древний город предлагает мне некое испытание, позволяет выбрать судьбу, повернуть фортуну по-своему. Он вопрошает меня: вот только что ты спустя десять лет встретил бывшую любовницу или попросту мимо прошла женщина, похожая на девушку из твоей прежней жизни? Как будто благодаря моей болезни я стал видеть будущее, и, стоит вглядеться получше, как мне будет позволено различить ухабы на жизненном пути.

4

Остаток дня я провожу в соответствии с рекомендациями Луизы, меряя шагами всю Спаччанаполи, важную городскую артерию, как называет ее путеводитель, узкую и длинную, рассекающую Неаполь с востока на запад. Время от времени артерию вяжут узелки площадей, и я осматриваю приглянувшиеся церкви, но в основном просто бреду, заглядывая в проулочки, показавшиеся интересными. Случайно забрел на какую-то улицу, где в лавках, похоже, торгуют одними только терракотовыми фигурками. Почти все они изображают религиозных персонажей. В каждой торговой точке таких фигурок десятки тысяч и даже больше. Ассортимент, стиль и отделка фигурок везде совершенно одинаковы. Развернутые к улице, сгрудившись в дверях толпами, ожидающими распродажи, рядами стоят ангелы, пастухи, Девы Марии, ясли богоданного младенца, животные. Только крохотные. И это внушает странное чувство легкой боязни. Такая темная улочка мне еще не попадалась. Пойду-ка отсюда, решаю я и невольно ускоряю шаг.

Стою на Спаччанаполи, солнце клонится к закату. Улица очень длинная, очень прямая и прорезает центр Неаполя, прежде чем взмыться на холм Вомеро и превратиться в точку на самой его вершине: она похожа на стрелу, нацеленную в заходящее солнце. Стою и стараюсь не пропустить момент, когда солнце и острие улицы-стрелы сойдутся. Последняя секунда перед тем, как край солнечного диска коснется земли, длится, кажется, целую вечность, и нет конца ожиданиям: вот-вот сольются! Когда же наконец это происходит, солнце будто лопается и свет хлещет потоком — горячий, белый, густой. Видно, как стремится он по всей длинной Спаччанаполи и только через минуту достигает места, где стою я. Люди вокруг, наблюдающие приближение световой лавины, хватаются за темные очки, приставляют ладонь ко лбу, защищая глаза, наклоняют головы. Невероятно: даже мотоциклы «веспы» сбавляют скорость в поисках закоулка, куда можно свернуть, дабы вновь нырнуть в темноту. В тот миг, когда свет добирается до нас, весь мир исчезает. За доли секунды все в глазах меркнет, окутанное ослепительным светом. Я отступаю в какой-то дверной проем и смотрю, как мимо проходят люди, лишенные четких очертаний, будто призраки в сияющем мареве.

Проходит около минуты, прежде чем свет начинает гаснуть, словно дым, уползая прочь по улице. Бегство его хорошо различимо на брусчатке. Я преследую свет, быстро убегающий от меня, и чувствую себя мальчонкой, догоняющим игрушку, которую тянут за длинную невидимую нить, не позволяя настичь приманку. Уверен, местные глазеют на меня. Не думаю, что бегущая граница тени и света так уж всем отчетливо видна, но я ее различаю. К тому времени, когда я добрался до площади, свет уже настолько рассеялся, что преследовать становится нечего и вокруг меня снова сплошная тень. Охватывает сильное ощущение потери, утраты, даже грусти. Отношу это на счет обострившегося чувства уязвимости, порожденного общим физическим недомоганием: место, прямо скажем, странное и таинственное, здесь не очень-то захочется привлекать к себе внимание. А вот считать случившееся неким знаком мне даже в голову не приходит. Я, положим, вполне могу поддаться очарованию сверхъестественных объяснений реальности, когда они меня устраивают, но, уж конечно же, я не суеверен и отказываюсь верить в то, что погоня за светом по пути, ведущему к мраку, несет в себе какой-то скрытый смысл.

Когда я вхожу, синьора Мальдини стоит посреди маленькой гостиной. Если не считать легкого изменения наклона ее прически, старушка, возможно, так и простояла тут недвижимо с самого утра. Мы неловко приветствуем друг друга. Я улыбаюсь, она кивает. Засим неловкость нарастает, поскольку я в замешательстве соображаю, надо ли просить разрешения пройти к себе в комнату (очень не хочется вести себя как гость, если таковым я не являюсь). Далее я пытаюсь объяснить, что хочу принять душ. Меня препровождают в ванную, показывают, как пользоваться краном, и вручают чистое полотенце.

Постель в моей комнате заправлена. Простыни подоткнуты так туго, что края матраца выгибаются. Кладу сумку на кровать. Что следует надеть, отправляясь на ужин с судьей и его супругой? Мне и выбирать-то особо не из чего. Джинсы, стоптанные сандалеты, футболки, сорочка, свитер. Раскладываю на постели самые опрятные детали гардероба. В лучшем случае сойду за стильного оболтуса, в худшем — за непочтительного неряху. Раздеваюсь и заворачиваюсь в полотенце. Газета, таинственно появившаяся утром, лежит на стуле. Луиза сказала, что ее мужу угрожает каморра. Джакомо, о котором пишут в газете, — один из них, дающий показания в суде. Есть тут какая-то связь? Судебное разбирательство? Не потому ли эта история попала на первую полосу: волнующие сцены в зале суда, где звучат признания матерого мафиози? Признания. Раскаяние. Я выискиваю в газетном тексте намеки, слова, похожие на английские, которые могли бы приоткрыть тайну этой истории. «Криминале» — это вполне понятно, как и «аввокато». «Авто-бомба». Бомба в автомобиле! Луиза не шутила, говоря, что взрыв автомобиля бандиты предпочитают иным способам убийства. Вот перечисляются девять фамилий. Жертвы? Обвиняемые? Члены шайки? Не могу сказать. А вот чуть ниже попадается и титул: «Presidente della corte d'Assise». Следом имя: «AIessandro Mascagni». Несомненно, это муж Луизы. Не приходится сомневаться и в том, что я сяду именно в его служебную машину как раз в то время, когда идет суд, имеющий отношение к неаполитанской организованной преступности и к бомбам, подложенным в автомобили. Пожалуй, совета, как вести себя в такой ситуации, не найти ни в одном путеводителе. Казалось бы, в них все предусмотрено: что предпринять в случае утери паспорта или как избежать нежелательных контактов с местными преступниками… А как насчет встречи с бывшей подружкой, которая теперь замужем за важным судейским, в разгар процесса по делу о взрывах машин? Об этом, конечно же, ни словечка. Ложусь на постель и в раздумье гляжу в потолок. Судей в Италии всегда убивают. И не только на Сицилии. Я влип в опасную историю? Может быть, в Неаполе это обыденное явление. Не в частности, а — вообще. Посещая Флоренцию, обязательно проникаешься красотой этого города. А в Неаполе проникаешься опасностью. Именно ее сей град и предлагает. Тут ее ощущает каждый турист, и я не исключение. Это как побывать в Новом Орлеане и ни разу не услышать джаз.

Когда я подхожу к почтамту, машина меня уже ждет, большая темно-зеленая «альфа-ромео». Человек в штатском выбирается с водительского места и, обойдя машину спереди, открывает передо мной заднюю дверцу.

— Signor Wolf… — произносит он, жестом предлагая садиться.

— Grazie, — бормочу я и послушно лезу в салон. Шофер усаживается и нажимает на кнопку центрального замка. Я жду щелчка, а вместо этого раздается звук, больше похожий на громкий лязг буферов сдвигающихся вагонов поезда. Запорами служат тяжелые ручки, утапливаемые в дверцы. Я попытался поддеть одну пальцем, но не тут-то было: держит крепко и надежно, никак не подцепишь. Луиза права: это крепость, а не просто машина, такая злоумышленникам не по зубам. Будем надеяться, что и стекла у нее пуленепробиваемые, и днище взрывобезопасное, и все это не менее надежно, чем запоры.

Едем по широкой дороге до первого перекрестка, потом поворачиваем налево вверх. Через каждые пятьдесят ярдов изгиб дороги, за которым ничего не видно. Улица настолько узка, что, кажется, двум машинам никак не разъехаться, и все же каждый раз, когда попадается встречная, нам как-то удается протиснуться. Оба шофера при этом выказывают чудеса вождения и полное безразличие к побочным эффектам: искры каскадом летят, когда авто скрежещет кузовом о стену. Фейерверков можно бы и избежать, если бы одна машина остановилась и пропустила другую, но неаполитанские водители, как уже отмечалось, не любят останавливаться. Я еще не видел здесь ни одной машины без потертостей, царапин на бортах или сорванного зеркальца заднего вида. Ближе к вершине холма улица расширяется. Здания, по большей части жилые, все больше напоминают большинство таких же строений в мегаполисах Европы: образцы различных архитектурных направлений двадцатого века с течением времени незаметно слились воедино. Внизу подо мной сердце города — исторический центр с проходящей через него главной артерией — Спаччанаполи. Даже отсюда, с высоты, Неаполь предстает темным, мрачным городом.

Минут десять мы движемся по извилистому спуску прибрежной дороги с другой стороны холма, среди жилых кварталов и останавливаемся у ворот большого белого дома. Надо полагать, это и есть цель нашей поездки, однако шофер сидит молча и не двигаясь. Чего же он ждет?

— Луиза… — произношу я, не зная, что еще сказать.

Водитель освобождает центральный замок. Пробормотав слова благодарности, вылезаю из машины. Едва успеваю захлопнуть дверцу, автомобиль срывается с места, да так, что гравий пулеметной очередью летит из-под колес и молотит меня по ногам.

Дом стоит поодаль от дороги. С трудом открываю тяжелую створку ворот и попадаю в двухъярусный садик. Слева высокие заросли корабельной сосны нависают надо мной грозовой тучей в ясном небе. Справа теплый бриз мягко покачивает огромные листья трех пальм. К парадному входу ведут выложенные коричневой плиткой широкие ступени, охватывая на полпути основание неработающего фонтана. Пальмовая ветвь лежит поперек пустой чаши, издали похожая на забытый после бала веер. По обе стороны массивных входных дверей в больших кадках стоят фруктовые деревца, увитые гирляндами крошечных лампочек. Такое ощущение, будто меня просвечивают рентгеновскими лучами. Крайне неприятное чувство. Я оглядываюсь в поисках телекамеры слежения. Уж лучше бы Луиза сначала договорилась с мужем. А если я пришел некстати? Что она мужу сказала? Что случайно столкнулась со старым приятелем, которого много лет не видела, или что я был ее любовником? Интересно, каков Алессандро из себя? Звезда судопроизводства, разумеется. Преуспевающий. Знаменитый. Не то что я: незадачливый и зашедший в тупик, занимаюсь ремеслом, которое ненавижу. Вдруг появляется желание повернуться и дать стрекача, избежав постыдного сравнения, однако я заставляю себя насколько могу громко и уверенно постучать в дверь. Спустя минуту слышу веселый голос Луизы, возвещающий: «А вот и он. Не беспокойся, я открою».

Открывается массивная створка двери, и появляется Луиза. На ней черное платье до колен, волосы убраны в пучок, в руке туфля. Приветствуя меня, она прислоняется к косяку и надевает туфлю, согнув ногу в колене.

Я неловко толкусь в дверях.

— Вы куда-то собираетесь? Говорил же тебе, лучше бы заранее договориться…

— Давай без глупостей: мы все сегодня кое-куда идем. Проходи.

Захожу в квадратную прихожую. Внутри она меньше, чем мне представлялось, довольно уютная, только освещена тускловато. На стенах обои в розовых тонах, куча пальто на вешалке. Доносится аромат кофе и вина. Воздух душистый, густой. Обстановка слегка напоминает рождественскую.

Луиза легко чмокает меня в обе щеки и берет под руку:

— Пойдем, познакомься с Алессандро.

Мы идем по коридору и попадаем в обширную библиотеку. Книжные стеллажи забиты битком, нижних полок почти не видно за высокими стопками книг, не поместившихся на полках. Стопки эти придают комнате вид миниатюрного Манхэттена. Справа стоит кабинетный рояль, тоже заваленный книгами. У окна большой письменный стол, за которым сидит муж Луизы.

Алессандро Масканьи немного за пятьдесят, он красив, крепко сложен, седеющие волосы и бородка коротко подстрижены. Широкая улыбка и ясные голубые глаза. Лицо его светится таким глубоким умом, что мне опять становится неловко.

Когда мы входим в комнату, он встает и, широко разведя в приветствии руки, громко, бравурно возглашает:

— Джим! Добро пожаловать. Рад с вами познакомиться. Проходите…

Луиза слегка подталкивает меня вперед.

Выйдя из-за стола, хозяин объявляет:

— Я Алессандро Масканьи, муж Луизы. Добро пожаловать в наш дом.

Он забирает мою ладонь в свои крупные руки с толстыми пальцами и притягивает ближе. Я мгновенно покорен его теплотой.

— Джим Вулф, — представляюсь я. — Приятно с вами познакомиться.

— Как вам нравится Неаполь? — спрашивает Алессандро, пристально глядя мне в глаза. Рука моя по-прежнему покоится в его ладонях.

— Я от него в восторге. Не знаю, говорила ли вам Луиза, что я почти весь отпуск проболел, зато с сегодняшнего утра…

— Чудесно, чудесно, — перебивает Алессандро, мое недомогание его явно не интересует. — Неаполь — город очень таинственный, очень таинственный. Стать своим здесь нелегко. И особой прелести в нем нет. В неаполитанском диалекте есть такое словцо: nzevoza. Город… ну как эти, на коже… — Отпустив наконец меня, он потирает свои большие руки, густо заросшие седым волосом. — Вы понимаете? Город… ну, у вас на коже. Здания, люди, грязь… Не припоминаете это выражение?

Я отрицательно качаю головой, и Алессандро переводит взгляд на жену. Но тут я догадываюсь.

— Он въедается вам в кожу, — говорю я и тру кончиками пальцев о ладони, демонстрируя осязаемость явления, которое он старается описать.

— Да, да, — радуется Алессандро. — Именно так. Nzevoza… Неаполь въедается вам в кожу.

Я оглядываюсь на Луизу, стоящую в дверях. Конечно, ей приятно сознавать, какое впечатление производит ее муж на окружающих людей, и, в свою очередь, похоже, она довольна впечатлением, какое я произвел на ее мужа.

— Я знала, что ты ему понравишься, — обращается ко мне Луиза, будто мужа и нет рядом.

Словно только-только заметив ее, Алессандро резко бросает:

— Луиза! Аперитив. Для нашего гостя. Пожалуйста.

— Что тебе налить, Джим? — спрашивает Луиза, раздраженно хмуря брови в ответ на резкость мужа.

— Все равно.

— Белое вино? Кампари?

— В самом деле все равно…

— Алесс? — обращается она к мужу.

— Кампари, Луиза. Ну-с, Джим, — говорит Алессандро, вновь устремляя на меня пронзительный взгляд. — Как вы думаете, удастся нам уговорить вас задержаться в Неаполе подольше? Ведь трех дней здесь не хватит. В других городах, может быть…

Слышу, как смеется вполголоса Луиза, готовя напитки в дальнем углу комнаты. Алессандро тоже слышит.

— Луиза смеется, потому что мне хочется отправиться к себе домой в Сорренто. Вы бывали в Сорренто?

Отрицательно качаю головой:

— Наслышан только. Место довольно известное.

— Оно похоже на ваш Танбридж-Уэллс. Мне пятьдесят три. Люблю почитать в спокойной обстановке. Но для вас Неаполь чудесен, чудесен. Луиза любит его.

— Да, я люблю его, — томно отзывается Луиза.

Слушая Алессандро, я вижу, с каким трудом ему дается английское произношение. Очевидно, что английский представляется ему языком, требующим точной артикуляции, составленным из слов, не нуждающихся в интонационной выразительности, к которой Алессандро привык, говоря на родном итальянском. Так что по большей части английская речь застревает у него в горле, заставляя с силой выталкивать сопротивляющиеся слова: каждый «к» будто отхаркивается, каждый «р» звучит раскатисто, каждый дифтонг дробится. В результате английская речь в его исполнении обретает довольно причудливую форму.

Луиза подает напитки.

— Кампари, — сообщает она мне, потом обращается к мужу: — Через пять минут нам надо отправляться. Я скоро буду готова.

Луиза уходит, я смотрю ей вслед. Ее красивые плечи резко выделяются на фоне книжных терриконов.

Мы с Алессандро стоим друг против друга, потягивая кампари. На его столе лежит раскрытая и перевернутая книга, которую он, по-видимому, читал, пока его не потревожили. Пытаюсь разобрать название на обложке. «Scienza Nuova» — автор Вико.

— Вы читаете Вико, — говорю я неожиданно прокурорским тоном.

Алессандро широко улыбается:

— Вы знаете Вико? Я всегда читаю Вико, когда у меня трудный процесс.

Мне неудобно спросить его, не о том ли процессе речь, о котором пишут в газетах.

— Я читал его несколько лет назад, — замечаю я, мучительно припоминая, о чем говорилось в книге.

— Так, значит, вы интеллектуал? — спрашивает Алессандро. Глаза его горят предвкушением.

Я смеюсь:

— В Англии нет интеллектуалов. Я консультант.

— Политик? — Похоже, это восхищает его еще больше.

— Нет, нет. Я консультирую наркоманов, алкоголиков. Что-то вроде психотерапевта.

Алессандро несколько разочарован. Я продолжаю:

— Вико я читал, поскольку искал новые подходы к пониманию пациентов.

Алессандро кивает, показывая, что обращается к философу во время заковыристого процесса по тем же причинам.

— Да, да. Должен сказать: то, что они говорят и что имеют в виду, не всегда мне понятно…

Вероятно, он говорит об обвиняемых и свидетелях.

Возвращается Луиза:

— Вы готовы? Машина уже здесь.

Алессандро ставит стакан на письменный стол. Заметив, как я растерянно ищу, куда бы деть свой, Луиза берет стакан у меня из рук и уносит его на столик, где стоят бутылки. В молчании мы выходим из дома: Луиза впереди, мы с Алессандро за ней. Спускаясь по дорожке к воротам, я говорю:

— Большое спасибо вам обоим, что пригласили меня сегодня.

Луиза в ответ:

— Это мы тебе благодарны, правда, Алесс?

Алессандро останавливается около фонтана и, глядя в пространство, растерянно повторяет:

— Что? Что?

— Нам приятно, что Джим сегодня ужинает с нами?

Я жду выражения согласия, улыбки или жеста, подтверждающего ее слова, но Алессандро стоит и смотрит на меня, будто видит в первый раз и не знает, кто я такой и зачем здесь оказался. Потом, опомнившись, он сжимает мое плечо:

— Я очень рад.

Машины еще нет. Мы ждем ее на обочине: Луиза приникла к Алессандро, я неловко стою рядом. По-прежнему очень жарко, и ситуация начинает мне надоедать. Разговор за ужином, думаю, вымотает еще больше, так как расшифровывать речь Алессандро довольно тяжело, но еще тяжелее самому предстать интересным собеседником, особенно сейчас, когда я далек от своей лучшей формы. А Луиза, похоже, как раз этого и ждет от меня. Произвести положительное впечатление на ее мужа.

Наконец подъезжает машина. Из нее выходит уже знакомый мне шофер и, обращаясь к Алессандро, называет его «президенте», а Луизу «синьора Масканьи», что заставляет меня посмотреть на нее другими глазами. Когда я впервые увидел ее в Англии, она была просто Луиза Райт и вполне соответствовала своему положению. Почему-то теперь прежние впечатления кажутся неправильными, банальными, прозаическими. Зато при том, что Луиза все еще молода, «синьора Масканьи» подходит ей точь-в-точь. Как будто обращение это наконец-то прояснило, почему много лет назад, когда другие девушки были либо застенчивы, либо развязны, она выгодно отличалась природным изяществом и невозмутимостью. Наверное, именно такими качествами и можно было привлечь харизматического итальянского судейского чиновника, которого полюбила Луиза (а мне ясно, что она любит его совершенно искренне). И он тоже полюбил ее — страстно и безоглядно. Даже разница в возрасте растворяется в неминуемом счастье их брака, во взаимном чувстве, производящем истинно отрадное впечатление.

Неожиданно я замечаю, что неважно одет. Не помешало бы выглядеть поприличнее. И не только в этот вечер, а вообще — отныне и навсегда. Мне нужна работа получше: влияние, власть, престиж. Дом, жена… Красавица жена. Я все-таки не урод и ума не лишен. А вот поди ж ты: в тридцать пять кажусь чуть ли не оборванцем, одинок, живу в съемной квартире и работаю в том же качестве, что и много лет подряд, разве только на новом месте. Моя жизнь порядком изменилась за те десять лет, что мы не виделись с Луизой.

Тем временем все усаживаются на заднее сиденье машины. Сидим тесно, Луиза посередине, ее рука лежит на колене Алессандро. Лязгают запоры.

— Порядок, — говорит Луиза и похлопывает меня по колену.

Пока мы, петляя, возвращаемся к центру Неаполя, Алессандро указывает на разные достопримечательности, едва различимые в лунном свете, относя каждую к одной из трех категорий: «Очень важно», «Важно», «Не важно». Я бросаю взгляд в том направлении и понимающе киваю. Луиза указывает в сторону залива и спрашивает, толкая меня ногой:

— Видишь огни вон там?

Скосив глаза, различаю в темноте скопления огоньков. Похоже на то, будто в море упала россыпь звезд с ночного неба.

— Это Капри. Очень важно, — поясняет Луиза и оборачивается к мужу: — Так ведь?

— Армани, Гуччи, Версаче, — перечисляет Алессандро. — Очень, очень важно.

Я замечаю, что мы достигли старой части города.

— Куда мы едем? — шепотом спрашиваю я Луизу.

— В любимый ресторан Алесса. Очень неаполитанский. Очень важный. — Две последние фразы она произносит с грубоватой хрипотцой, подражая выговору мужа. Потом добавляет, шепча заговорщицки: — Боюсь, он сделает для тебя заказ. Надеюсь, ты проголодапся…

Не успеваю я ответить, как Алессандро наклоняется ко мне через голову Луизы и произносит:

— Джим. Этот ресторан очень неаполитанский. Очень важный. Бывая в Лондоне, я люблю наведаться на Брик-лейн и отведать мяса с карри. Очень по-британски. — Он доволен шуткой и смеется.

— А я живу неподалеку от Брик-лейн, — говорю я.

Алессандро явно заинтересован моими словами. Он подается вперед, его большую голову наполовину скрывает тень, по лицу пробегают отсветы уличных огней.

— Это ведь район иммигрантов, да? У нас в Неаполе не много иммигрантов. Вот на севере это проблема. Север богат, и там хотят сберечь свои деньги.

Луиза, откинувшись было на спинку сиденья, чтобы дать нам возможность поговорить, вмешивается:

— Алессандро у нас sessantottino. Он не признает национальных границ. — Потом, повернувшись к мужу, говорит: — Ведь так, дорогой?

Теперь мой черед наклониться вперед, поближе к Алессандро:

— Что значит sessantino?

— Sessantottino, — с улыбкой поправляет Алессандро. — В шестьдесят восьмом мне был двадцать один год.

Вероятно, он считает такое объяснение вполне исчерпывающим. Луиза разъясняет:

— Это общее название для поколения шестьдесят восьмого… ну, знаешь, всякие бунты и протесты… поколения, которому хотелось изменить мир. — Потом добавляет: — Алессандро двадцать лет был коммунистом.

— Вы были коммунистом? — говорю я, поворачиваясь к Алессандро.

Неожиданно Алессандро плотно сжимает ладони, словно для молитвы, и умоляюще покачивает ими. Как это понимать?

— А-а, вы и сейчас коммунист, — делаю я предположение. Та же реакция. Обращаюсь к Луизе: — Не пойму.

— Это значит: «Зачем спрашивать?» Очень по-неаполитански. Имеется в виду, что собеседник должен догадаться сам. Такое поведение особенно присуще мужчинам. На этом целые разговоры строятся — о футболе, о политике, о женщинах. — Тут она соединила пальцы одной руки (очень похоже на жест синьоры Мальдини, когда та предлагала поесть) и резко потрясла ими. — Вот это, например, означает, что ты порешь чепуху или что ты смешон. Да ты и сам вдоволь насмотришься.

Алессандро находит пояснения жены очень забавными.

— Когда-нибудь она станет истинной неаполитанкой. — Он снова молитвенно складывает руки, возможно, желая проиллюстрировать таким образом объяснения жены и еще раз подчеркнуть выразительность этого действия. Про себя решаю испробовать подобную жестикуляцию на своих пациентах. Если получится, может статься, со временем мне не придется ничего говорить.

«Альфа-ромео» останавливается у небольшого ресторанчика, в витрине которого стоит пустой аквариум. В зале квадратные столики, покрытые клеенчатыми скатертями в клеточку. В углу, под потолком, маленький телевизор, транслируют футбольный матч. Два молодых официанта рассказывают посетителям о блюдах дня, принимают заказы и подают на стол, не отрываясь при этом от экрана. Ресторанчик почти полон — здесь неаполитанцы пьют, едят, смотрят футбол.

— Играют «Наполи» и «Лацио», — сообщает Алессандро, пока мы пробираемся к столику. Сам он усаживается спиной к телевизору.

— Не любите футбол? — спрашиваю я.

— Он предпочитает хорошо поесть, — отвечает за мужа Луиза, садясь рядом с ним. Меня Алессандро приглашает сесть напротив.

— А вам футбол нравится? — спрашивает он.

Я догадываюсь, какого ответа он ждет, и отрицательно трясу головой:

— Нет, в общем-то.

— Слишком интеллектуален? — спрашивает Алессандро, подразумевая, как я понимаю, скорее меня, чем футбол.

Смеюсь:

— Куда как интеллектуален!

Возле нас возникает официант, приветствуя Луизу с Алессандро как старых знакомых. Представляют меня. Официанта зовут Анжело. Мы обмениваемся рукопожатием. Говорю ли я по-итальянски? «Извините, нет». Тогда Анжело начинает обсуждать что-то с Алессандро, то и дело исподтишка поглядывая на Луизу, и всякий раз, встречаясь с ней взглядом, стыдливо опускает глаза. Думаю, не ошибусь, если скажу, что он весьма не прочь изведать чувства, которые испытываешь, целуя ее плечи, покрытые легким загаром. Да я и сам не прочь, тем более что помню, какое это наслаждение. Я оборачиваюсь к Алессандро и впервые замечаю, сколь разителен физический контраст между ним и его женой. Дорогая белая сорочка облегала его крепкое, мускулистое тело крестьянина, наделенное силой, познавшее напряженный труд. Впервые ощутил я всплеск мужской зависти. Я желал Луизу. Желал, потому что я выше ростом, стройнее и моложе, чем ее муж.

От этих мыслей меня отвлек Анжело, взявшийся перечислять блюда дня, и Луиза, поясняющая, что на первое нам подадут суп или приготовленную из макарон пасту. Покорно слушаю названия блюд на итальянском и дальнейшие объяснения Луизы на английском. Анжело с Луизой говорят по очереди, не перебивая друг друга, будто отправляют церковную службу на двух языках. Когда они умолкают, Алессандро уговаривает меня взять pasta е papate.

— Это что? — спрашиваю я Луизу.

— Макароны с картошкой. Пусть это тебя не смущает: блюдо очень вкусное.

Чувствую себя дураком: мог бы и догадаться! Угодливо соглашаюсь, в то же время думая о том, как скрыть от присутствующих отсутствие аппетита.

В ожидании первого блюда, пожалуй, нужно вжиться в новую для меня роль самого выдающегося интеллектуала Англии. Алессандро намерен говорить о британской политике, о Британии как о постколониальной державе, о Лондоне как о культурной столице мира и просто о Британии — стране, которая ему по душе. Он интересуется всем, не собеседник, а бульдозер какой-то — словоохотливый, напористый, страстный. Уже и заказ подали, уже мы приступили к трапезе, а он все говорит, задает вопросы, обдумывает мои ответы и все время запихивает в рот спагетти, прихлебывает красное вино, сильными руками ломает хлеб: издаваемые при этом самые разнообразные звуки служат как бы знаками препинания. Время от времени Луиза просит мужа то угомониться, то хотя бы говорить помедленнее: кое-кто зачастую не понимает, о чем идет речь. В ответ Алессандро добродушно смеется, заверяя, что Джим понимает его, и просит меня подтвердить. Я киваю. Луиза покорно пожимает плечами.

— Я же говорила, он любит англичан, — говорит она.

Я спрашиваю Алессандро, что такого особенного в англичанах, и ожидаю увидеть молитвенно сложенные ладони. Отнюдь: он запивает последнюю порцию спагетти остатками вина из второго кувшина и кусочком хлеба собирает соус с тарелки.

— Странные вы люди, — заявляет наконец Алессандро. — Practico. Без эмоций. Хотя и эксцентричные. Вы не привержены религии, политике… — Я недоуменно поднимаю брови. Он продолжает: — Я люблю Лондон. В Лондоне я чувствую себя спокойно. Не потому, что в Неаполе мне угрожает опасность, я не о том. А потому, что без религии, политики не существует и опасности нетерпимости, fascismo, понимаете? — Он сжимает кулаки и прижимает их к груди, а потом медленно разводит руки в стороны. Похоже, Алессандро изливает душу и сильно нуждается в том, чтобы быть правильно понятым при его ущербном английском. Я киваю и всем своим видом показываю, что слушаю очень внимательно.

— Вы люди философского склада, — говорит Алессандро с улыбкой.

Вот здесь я не могу сдержаться: уж больно удивительна оценка.

— Не принимается. По-моему, мы самая нефилософская страна в Европе. Политика, религия — вот главные вдохновители философской мысли. А мы по этой части слабоваты, по крайней мере в первозданном смысле. — Я доволен своей тирадой.

Как, похоже, и Алессандро: впервые я возразил ему. Впрочем, почти тут же, неопределенно поведя в воздухе рукой, он поясняет:

— Я и не имел в виду, что вы страна философов. Только и без религии, и без политики есть… есть… есть… — Алессандро вопросительно смотрит на Луизу.

Та принимается перечислять ему варианты, будто делала это уже тысячу раз:

— …надежда, время, простор, возможность…

— Да… есть простор, — говорит он, выбрав наиболее подходящее слово. — Есть свобода для pluralismo, как вы понимаете…

— По мне, так мы занудная страна и занудный народ, — говорю я.

Алессандро пожимает плечами:

— Наверное.

— Алессандро считает, что англичане и итальянцы — это антиподы в Западной Европе. Мы похожи на другие страны, но не похожи друг на друга.

Вместо ответа Алессандро отодвигается, встает, стряхивает с коленей хлебные крошки и направляется в глубь ресторана.

— Он пошел на кухню. Отбирает продукты для следующего блюда, — спокойно объясняет Луиза, когда я выражаю недоумение.

— Алессандро твой силен, — говорю я. — Жаль, я не в лучшей форме.

Луиза накрывает ладонью мою руку:

— В самом деле мне очень приятно снова тебя увидеть. Я тут как-то недавно вспоминала, знаю ли кого-нибудь, кто наверняка понравился бы Алессу, — и решила, что это ты. Моих знакомых он считает глупыми, а все его друзья намного старше меня, и они в самом деле чересчур серьезные. Политика, политика, политика. — Последние слова Луиза произносит унылым голосом, чтобы подчеркнуть смысл, который в них вкладывает. — Есть несколько молодых адвокатов, но от большинства итальянских мужчин только и жди беды. — Она вздыхает и меняет тему: — Правда, как видишь, я теперь повзрослела…

Да, повзрослела, но в сравнении с Алессандро мы оба кажемся детьми. И от этого я чувствую, как между нами протягивается незримая ниточка. Штука безобидная и вряд ли содержащая нечто большее, нежели возможность для людей, воспитанных в Англии, потешаться втихомолку над странностями итальянца. Хотя, возможно, отзвук наших прежних отношений делает свое дело. В присутствии Алессандро Луиза предстает синьорой Масканьи. Когда же мы одни, она ведет себя как моя подружка. Думаю, что она это тоже чувствует, и хочу пошутить на сей счет, но вместо шутки говорю:

— А что это за история в газетах про Il Pentito? Я видел имя Алессандро…

— Судебный процесс. Кающийся — это Джакомо Сонино, — произносит Луиза торжественно, словно объявляет фамилию кинозвезды, играющего в фильме главную роль.

— Что это значит?

— Он вроде стукача. Ну, знаешь, того, кто выдает имена подельников. На официальном языке это именуется сотрудничеством, но газеты предпочитают говорить о покаянии.

— Понятно… — Странно, что газеты употребляют слово, обозначающее моральную категорию, в то время как официальный термин несет в себе более отрицательный смысл.

— Он уже назвал девятерых членов собственной шайки.

— Они заложили бомбу в машину?

— Да. Убило четверых членов соперничающей группировки и трех прохожих. В одно прекрасное утро. Взрывчатки было очень много. Весь город услышал.

— Зачем?

— О, это очень запутано. Годами плелось. Алессандро может тебе рассказать. Но суть в том, что сейчас в Неаполе две крупные бандитские группировки. Сонино возглавлял одну из них. Время от времени они начинают убивать друг друга. К этому привыкаешь. — Я скорчил сомнительную мину. — Точно привыкаешь! Каморра — часть местной жизни. Два года назад, когда мы только поженились, уголовные суды… ну, где работал Алессандро… перевели в новое громадное, специально выстроенное здание суда. В первый же день каморра взрывает его. Бабах!

Я смеюсь.

— Тут не до шуток, — серьезно говорит Луиза. — От pentito трудно добиться признания виновности. Тем более от такого изощренного, как Сонино. Если бы ты задержался, то мог бы пойти посмотреть. Зрелище очаровательное!

Алессандро возвращается к столу и усаживается. Луиза оборачивается и, взяв его за руку, сообщает:

— Я только что говорила Джиму: если бы он побыл здесь подольше, то мог бы прийти и посмотреть, как ты работаешь. Посмотреть на гангстеров в клетке.

Алессандро на мгновение напрягается, но отвечает вполне дружелюбно:

— Конечно, конечно. У меня очень интересный процесс, Джим, очень интересный.

И он принимается рассказывать ту же историю, что мне поведала Луиза, но уже подробнее. Процесс длится уже десять месяцев, в нем бездна головоломок, много обвиняемых, pentito, политический нажим со стороны министерства юстиции, ответственность перед семьями жертв, шумиха в прессе. И венец всему: процесс нужно завершить в течение четырех недель. Сплошная головная боль, говорит Алессандро и стучит костяшками пальцев по виску.

Когда он умолкает, я спрашиваю:

— А почему вы выбрали суд по делам об убийствах?

Алессандро бросает взгляд на Луизу, и я пугаюсь, не ляпнул ли чего лишнего. Но в этот момент, к моему облегчению, подают горячее. На тарелке лежит обжаренный кальмар, фарфорово-белый, распластанный и выпотрошенный, как после вскрытия. Потом принесли тарелочки поменьше. Грибы с зелеными овощами, похожими на переваренные брокколи.

Луиза поясняет:

— По-моему, это лучшие грибы во всей Италии. А это, — она указывает на зеленые овощи, — friarielli. Местное лакомство. Вид у них, может, и не особенно аппетитный, зато вкус восхитительный. — Глаза ее блестят в предвкушении.

Я кладу это лакомство себе в тарелку. Вспоминаю, что не получил ответа на заданный вопрос. То ли его по какой-то причине мимо ушей пропустили, то ли не расслышали — посетителей все больше, шум усиливается. Я повторил свой вопрос.

Алессандро опускает нож с вилкой на тарелку, ставит локти на стол, сцепляя руки над кушаньем.

— Все просто, Джим. Убить человека — дело серьезное. Это тебе не какая-нибудь кража или грабеж. Мотивом убийства никогда не может стать нужда, потребность. Нет у человека потребности в смерти другого человека. Такое невозможно. Для того, кто украл, я могу найти множество оправданий, но их нет для человека, который умышленно убивает. Когда я служил обычным судьей, всем было известно: если ты совершил преступление, постарайся попасть к Алессандро Масканьи — он поймет тебя и добьется, чтобы ты оказался на свободе. На самом деле было не так, но люди этому верили. На юге Италии много бедноты. Положение не из простых. Организованная преступность поддерживает многих бедняков. Много раз я возлагал вину в первую очередь на общество и только затем — на преступника. А вот с убийством все обстоит сложнее. Здесь у нас, в Неаполе, много убийц. Это тебе не Лондон. Я обязан изучить человека, который совершает такое преступление. Могу сказать, что я знаю наше общество. Если не углубляться в психологию, все убийцы в Неаполе — на одно лицо. Каморра. Так что это очень важно.

Говорит Алессандро спокойно и легко, будто случай забавный рассказывает, но я чувствую, какую громадную значимость вкладывает он в свои слова. Его приветливость обезоруживает, его готовность к общению очаровывает. По правде говоря, я так и не понял до конца, чем он все-таки занимается и кто он такой. Мне еще никогда не приходилось встречаться с судьей. Сомневаюсь, что в Англии такая возможность вообще представится, однако если бы довелось познакомиться с каким-нибудь английским прокурором, то, уверен, на Алессандро он не походил бы. Возможно, говоря на чужом языке, Алессандро вынужден выражать свои мысли упрощенно, но в его последних фразах я уловил какое-то особое очарование человеком, даже таким, который убивает, и глубокую нравственную потребность понять, отчего совершается столь мрачное деяние, как умышленное убийство. Решение Алессандро взяться за такую работенку, очевидно, было принято никак не из желания заслужить лавры блестящего обличителя гангстеров и не под воздействием привлекательности громких преступлений в сравнении с менее серьезными правонарушениями. Полагаю, он за нее взялся потому, что в таком большом городе, как Неаполь, существует социальный императив, в соответствии с которым человек его склада выбирает подобное поприще. Алессандро явно рассматривает свое занятие как отправление гражданского долга, подкрепленного чем-то вроде политической нравственности. Возможно даже, что законная сторона правонарушения для него дело вторичное. Хочется спросить его об этом, но Луиза говорит:

— Процессы Алессандро легендарны. Каждый из них длится вдвое дольше, чем у любого другого судьи.

Муж ее смеется, понимая, что его уверенность в выборе позиции нам не поколебать добродушным подначиванием.

— В Италии не так, как в британской юстиции, — объясняет он. — Судья старается следовать объективной реальности, а не тому, что происходит в зале суда. — При этих словах Алессандро вычерчивает рамку в воздухе. — В ходе заседания зачастую складывается неверное представление о случившемся. Если мне, судье, что-то неясно, я могу остановить процесс и назначить более тщательное расследование. Я должен быть удовлетворен. — Он смеется. — А когда я удовлетворен, я счастлив.

И, взявшись за нож с вилкой, Алессандро принимается за еду.

Наступает моя очередь рассказать о себе. Луиза спрашивает меня о работе, новом назначении. Догадываюсь, что ей все еще хочется, чтобы я произвел приятное впечатление на ее мужа. Рвения у меня маловато, но я стараюсь, надеясь вызвать у Алессандро интерес, поскольку моя служба определенным образом связана с личностными последствиями социально-экономических тягот. В конце концов, пристрастие к алкоголю и наркотикам и беспризорность суть проблемы политические, если верить, что капиталистическое общество искусственно сохраняет класс обездоленных, во что Алессандро, принимая во внимание его левые взгляды, должен бы верить… Но интерес собеседника не пробуждается. Я вижу, что он хочет что-то спросить, и боюсь, вопрос окажется таким же нелицеприятным, как и мой, насчет того, почему он стал судьей. А боюсь я потому, что ответ мой окажется не столь убедительным. Если быть честным до конца, я понимаю, что не в силах произвести адекватного впечатления, и это меня угнетает. Не очень-то приятно проигрывать в сравнении с Алессандро. Только я ошибаюсь. Он задает совершенно неожиданный вопрос, да так, что застает меня врасплох.

Откинувшись на спинку стула, Алессандро беспечно произносит, как будто безо всякой на то причины или особого намерения:

— Скажите, Джим, а почему вас интересуют пагубные привычки?

Я удивлен, потому что вопрос этот, так сказать, из адвокатской практики. Задан он был, может, и беспечно, зато сформулирован осознанно. Пагубные привычки Алессандро не интересуют, ему интересен я. А у меня нет настроения особо откровенничать. Ощущение такое, будто я игрушка в его руках.

Отвечаю честно как могу:

— Я быстро ко всему привыкаю, это верно. Да только интересует меня не это. Вернее, интересовало. С некоторых пор моя работа меня больше не увлекает. Конечно, раньше я был увлечен — в то время когда мы впервые встретились с Луизой. Зато теперь я чувствую, будто некто, нуждающийся в помощи, высосал из меня все соки. Я не могу придумать ничего нового и не верю ничему, что говорю.

Алессандро резко спрашивает:

— Тогда зачем же продолжать? Зачем вы трудитесь там, где не находите радости? — Как ловко он перевоплотился из адвоката в психолога!

— Быть может, я сам вызываю у себя такое же отвращение, как и моя работа. Поэтому мне все равно, чем заниматься. — Я сухо кашлянул и сделал большой глоток вина.

— Вы очень честны, Джим, и, думаю, в ваших словах есть правда. — Получается, умудренный годами и жизнью человек дает советы молодому и несмышленому.

Этот человек одним тонким вопросом выявил нечто очень существенное в моем состоянии, чего сам я разглядеть не сумел. Причем, вероятно, он считает меня пусть и недалеким, но все же вполне заслуживающим его внимания и интереса. Я оглянулся на Луизу.

— Раздражает, правда? — говорит она задорно.

— Очень, — улыбаюсь в ответ.

Алессандро тоже улыбается. Не иначе, он доволен, что мы выбрались поужинать и все прошло хорошо. Достав из внутреннего кармана пиджака, висевшего на спинке стула, бумажник и ручку, он раскрывает бумажник и вытаскивает визитную карточку. Переворачивает ее и пишет на обороте, затем вручает мне:

— Наш адрес.

— Спасибо.

— А ваш? — говорит Алессандро, протягивая мне авторучку, как видно, весьма дорогую.

Ищу, на чем бы записать. Атессандро вытаскивает еще одну визитку и протягивает мне, повернув обратной стороной. Я записываю свой адрес.

— Мы будем в Лондоне в ноябре. Заглянем к вам?

— Сделайте одолжение, — говорю я, несколько удивленный его рвением. — Буду рад вам в любое время.

— А если вы опять выберетесь в Неаполь, то остановитесь у нас.

«Опять выберетесь»? Ну да: я же завтра уезжаю. Мне до сих пор кажется, что это первый день моего отпуска.

— Может быть, летом, — продолжает Алессандро.

Луиза, все это время сидевшая молча, вдруг подает голос:

— После окончания процесса мы отправляемся в Китай.

— Ого! — восклицаю я.

— Жутко интересно. Правда, приезжай опять поскорее. Алесс так много работает. Мне нужен единомышленник.

Я как будто слегка пьян. Слишком пьян, чтобы не увидеть в этой просьбе всего лишь любезность. И потом, не могу же я домогаться жены человека, который только что покорил меня. Чего я хочу, так это быть уверенным, что они любящая пара. Хочу, чтобы оба они одинаково искренне ждали следующей встречи, разделили со мной чувство возникшей связи, теплоты… уф, я пьянее, чем думал.

За «лимончелло», местным ликером, разговор идет на общие темы. Алессандро то участвует в беседе, то рассеянно следит за ходом футбольного матча. Мы с Луизой вспоминаем немногих общих знакомых. Порой Алессандро хохочет вместе с нами. Не убежден, что он всегда понимает, над чем мы смеемся. И пусть это всего лишь подчеркивает, как трудно иностранцу понимать чужой язык, однако кажется, будто Алессандро с течением нашего разговора становится все отстраненнее. Видно, Луиза чувствует то же самое и ей немного неловко.

Ужин закончен. Алессандро настаивает на своем праве оплатить счет и оставляет на столе кучу банкнот, похоже, нимало не интересуясь, во сколько в действительности обошлась наша трапеза. Он признается, что устал, и широко зевает. Оказывается, завтра им необходимо навестить его мать. Луиза при этом закатывает глаза. Алессандро произносит:

— В Италии мама — превыше всего! — И по его смеху я понимаю, что для него эти слова — лучшая шутка за день.

Возле машины я узнаю, что мое обиталище всего в трех кварталах отсюда, и все же они предлагают меня подвезти. Исполненный отваги, я выбираю прогулку пешком. На прощание протягиваю Алессандро руку, но он, напомнив, что мы находимся в Италии, обнимает меня. Его коротко стриженная борода трется о мою щеку, что вызывает детское воспоминание об отце. Поцелуй Луизы, в свою очередь, напоминает мне только о Луизе, и на долю секунды десятилетие, разделившее нашу прежнюю любовь и настоящее, рассыпается в прах, открывая путь постоянному, непреодолимому желанию. Удерживая Луизу, я делаю глубокий вдох, стараясь различить за запахом духов тончайший аромат ее тела. Наконец я ее отпускаю — я опьянен ею, как и всем выпитым вином. Алессандро зевает и, судя по всему, не замечает моей вольности, а Луиза лишь спрашивает, все ли со мной в порядке и отыщу ли я обратную дорогу. Успокаиваю ее, и мы расстаемся, еще и еще раз пообещав друг другу поскорее встретиться вновь.

Уходя, слышу, как Алессандро обращается к Луизе на итальянском. Она отвечает бегло с мягким, переливчатым, как волна, акцентом. Ни разу за сегодняшний день я не спросил, говорит ли она по-итальянски, будучи уверен, что нет. По возвращении в Лондон надо будет приналечь на итальянский.

5

Сплю я долго, иначе не получается. Сны замучили: смесь вчерашних похождений с воспоминаниями о Луизе десятилетней давности. Когда просыпаюсь, сердце бешено колотится. По-моему, кто-то стучит в дверь. Сажусь в постели, готовый к нападению. Головорезы каморры собираются меня похитить. Увидели меня вчера с Алессандро Масканьи и приняли за члена семьи: меня берут в залог освобождения девяти членов шайки, над которыми вершится суд. Простыни влажные и сбились вокруг меня. Я судорожно освобождаюсь от них и усаживаюсь, выпрямив спину. И только тут осознаю, что стучат не в дверь. Стучит сердце у меня в груди. Снова падаю в постель. Я уже начинаю радоваться, что уезжаю сегодня днем. Неаполь, конечно, город исключительный, только, видимо, дух мой оказался недостаточно крепок. Я в себе разочарован.

Слезаю с кровати, одеваюсь и выхожу на балкончик. Приветствую семейство напротив, они машут руками мне в ответ. Похоже, вчерашнее появление голышом забыто. Справа от меня на балконе курит синьора Мальдини. Она все в том же черном платье, синем халате, пучок волос сбился набок.

— Buon giorno, signora, — приветствую я.

— Buon giorno, signor. Caffe? — откликается синьора.

— Si, grazie, — благодарю я и даю понять, что приду через минуту. Старушка исчезает в комнате. Бросаю взгляд вниз на улицу. С такой высоты булыжники мостовой кажутся блестящими и гладкими, сливающимися в длинные полоски, напоминая черную вельветовую ткань. Появляются трое мальчишек с футбольным мячом. Пасуют друг другу, нанося удары рикошетом от стен. Звук глухой, мягкий, низкий. Звонкие мальчишечьи возгласы: «„Наполи“! „Наполи“!» — приятно отличаются от хрипоты местного говора. Прежнее беспокойство покидает меня. Мне здесь нравится, и скоро я сюда вернусь.

Пью кофе с синьорой Мальдини. Телевизор у нее работает, похоже, всегда. Старушка предлагает мне затянутую в целлофан булочку. Мне не хочется, но отказываться невежливо. Она разогревает булочку в микроволновке и вручает мне. Вкус отвратительный, абрикосовая начинка прокисла. Чтобы избавиться от гадкого ощущения во рту, вынужден выпить еще кофе, от чего мой желудок взбунтовался. Стрелой лечу в туалет.

Когда возвращаюсь, синьора Мальдини, нимало не удивленная тем, что я выскочил из-за стола, спокойненько листает мой путеводитель, медленно переворачивает страницы, задерживаясь на фотографиях: их она разглядывает пристально, словно выискивая дефекты в изображении хорошо знакомых ей мест. При моем появлении старушка говорит:

— Bella Napoli. Si?

— Да, красивый, — соглашаюсь я.

Синьора Мальдини глубокомысленно кивает каким-то своим потаенным мыслям и возвращает мне книгу. Пытаюсь объяснить ей, что нынче днем я уезжаю, она снова кивает, но я не думаю, что синьора меня поняла. Говорю, что вернусь в два тридцать забрать сумку. Она кивает в третий раз, повторяя за мной «два тридцать» по-английски. Мне остается лишь с этим смириться, независимо от того, известно ей, что это значит, или нет.

Уже покидая дом через низенькую дверь, вспоминаю, что до сих пор не известно, сколько я должен за комнату. Решаю: сколько бы ни было, оставлю в комнате сотню фунтов в лирах на тот случай, если мне не удастся уговорить ее принять деньги из рук в руки.

На улице жарко, даром что утро — воздух уже тяжел и влажен. Над головой голубеет зажатая между высокими зданиями длинная узкая полоска неба без единого облачка. Направляюсь к Испанскому кварталу. Путеводитель называет его «квинтэссенцией Неаполя», так что разгуливать здесь следует с оглядкой. Добравшись до цели, я убеждаюсь, что улицы тут еще уже, чем в старом городе. Многие строения подпирают деревянные леса, сооруженные после землетрясения 1980 года. Но больше всего поражает то, что здесь пролегает улица самых дорогих магазинов в Неаполе. Богатство и бедность в одном шаге друг от друга. Неравенство разительное. Путь в трущобы ведет через царство розничной торговли. Луиза убеждала меня не очень-то совать повсюду свой нос. Пялишься ведь на то, как люди живут сейчас, а не тысячу лет назад. Я притворяюсь, будто спешу куда-то или по крайней мере знаю, куда иду.

Как и вчера, я почти не обращаю внимания на мелочи. Я отнюдь не прирожденный исследователь и, по-моему, вообще не очень наблюдателен. Я ищу более общих впечатлений: что за чувства испытывает человек, родившийся, выросший и проживший всю жизнь в Неаполе. Нечто эмпирическое. От этой бедности так и веет девятнадцатым веком — этакая цитадель старого мира, не знающая ни возрождения, ни появления благородного сословия. Бросая тайком взгляд в раскрытые двойные двери полуподвальных квартир, я порой вижу в одной комнате три-четыре поколения, — диваны у стен, столы посередине, плита, холодильник в углу, несколько футов улицы прямо за порогом заменяют все прочие комнаты, в которых нуждается семейство. Матери, отцы, бабушки-дедушки, дети, младенцы — все вываливаются скопом из помещения и рассаживаются по стоящим вдоль стены старым стульям, канистрам из-под оливкового масла, на скамейке, устроенной из кирпичей и досок. Над ними поперек улицы парусами плавно колышется стираное белье, заменяя в данном случае вентилятор. Повсюду, куда ни глянь, глаза слепит от чистой сохнущей одежды — сорочек, жилетов, нижнего белья. Их невероятную белизну не в силах гарантировать реклама любых стиральных порошков. В отличие от старого города тут улицы залиты солнцем. Мир вокруг кажется каменистой сушью, словно под светилом выгорели все цвета, испарилась вся влага обретающейся физической субстанции.

Спустя час бреду обратно, по холму вниз. Не доходя Римской улицы, набрел на крохотную пиццерию. Я заглянул. Шесть столиков, барная стойка да печь. Из задней двери появился мужчина, примерно мой ровесник. Взмахом руки приглашает войти. У него дружелюбное лицо и отливающая оловом челка. Так и кажется, что побелела она оттого, что пекарю часто приходится отирать пот со лба рукавом. Вид у него сосредоточенный, будто ресторан его полон народу и он не покладая рук хлопочет в жаркой кухне. Впрочем, на фартуке его ни единого пятнышка. Жестом предлагает мне садиться и выбрать пиццу — либо marinara, либо margherita. Склоняюсь к marinara. Путеводитель сообщает, что пиццу изобрели в Неаполе и первой была marinara, до сих пор считающаяся лучшей из всех.

Пока пицца выпекается, мне предлагают кофе, коку, пиво, сигарету, еще что-то, чего я не понимаю. Заказываю литр воды — frizzante — и быстро выпиваю. Появляется шеф-пекарь, присаживается за мой столик, но, судя по всему, беседовать охоты не имеет. Закуривает сигарету, катает зажигалку взад-вперед по колену, сохраняет выражение глубокой задумчивости. Я откидываюсь на спинку стула и кладу ногу на ногу. Есть я хочу так, как еще ни разу не хотел за последние дни.

Пицца оказывается длинным, с зауженными вершинами овалом. Хрустящая, слегка подгоревшая по краям, с томатным соусом, который пузырится и шипит. Похоже на кратер вулкана. Делю пиццу на четыре части, беру четвертушку и, сложив вдвое, начинаю есть. Пекарь с явным одобрением кивает мне, затем исчезает и возвращается с кувшином красного вина и двумя стаканами. Наливает вина нам обоим, пьет, пока я ем. Весь разговор, если можно так сказать, состоит из мычания и бормотания, показывающего, как приятно для нас это маленькое пиршество. Со стороны кажется, будто оба мы только что открыли для себя, насколько проста и чудесна жизнь: в жаркий день в прохладной тени попивать недурное красное винцо и есть пиццу (новый мой приятель без возражений принял в качестве угощения последнюю четвертушку). Хочется спросить, что ему известно о процессе pentito, выяснить мнение обычного неаполитанца. Однако прелюдия из «говорите ли вы по-английски?» и прочего нагоняет на меня тоску еще до того, как я начинаю расспрашивать. И потом, есть что-то сильное и притягательное в нашем мужском молчании.

У меня есть еще час до того, когда настанет пора возвращаться. Неплохо бы провести этот час там, где и сижу, но я обещал Алессандро полюбоваться на Замок Капуано. Надо расплатиться, и я прошу conto. Мы с пекарем пожимаем друг другу руки, и я, согнувшись, выбираюсь на раскаленный булыжник тротуара, бесцветный от полуденной жары. Иду к порту: хочется взглянуть вблизи на Неаполитанский залив — вплоть до Соррентийского полуострова и острова Капри.

В порту кипит жизнь. Автостоянки забиты рядами туристических автобусов, повсюду орды американцев, которых легко отличить по особой самонадеянности, невежеству и отсутствию вкуса в одежде. Я обхожу их с тем же опасением, какового они преисполнены по отношению к неаполитанцам. Самые крупные суда у причала отправляются в Палермо, на Сицилию. Жаль, что я не пассажир одного из них. Это было бы лучше, чем возвращаться в Лондон. Пристально разглядываю очередь из отъезжающих, невольно выискивая среди них субъектов, похожих на гангстеров: мне представляется, что судно, идущее из Неаполя на Сицилию, должно перевезти определенную квоту бандитов. Интересно, а что за отношения у этих двух группировок? Когда говорят об организованной преступности, речь идет прежде всего о мафии: всегда о Сицилии, никогда о Неаполе. Это потому, что каморра считается послабее? Не так широко расползлась по миру? Или просто из-за «Крестного отца»? Будь я членом каморры, я бы от этого фильма плевался.

Я присаживаюсь и минут десять слежу за паромами и судами на подводных крыльях, уходящими на Капри, Сорренто, Искью. С самого начала я хотел побывать в Сорренто: может, теперь он и похож на Танбридж-Уэллс, зато в девятнадцатом веке там можно было встретить Вагнера, Ницше, Раскина, Браунингов. Он заменил Неаполь в качестве важной стоянки на Великом пути. Всего за несколько лет до того Неаполь был самым модным и известным городом в Европе: его поклонником был Гёте, там Нельсон и леди Гамильтон познали любовь, а Шелли — отчаяние. Там шлялся Казанова. Путеводитель сообщает, что городу еще предстоит вернуть себе известность. Меня переполняет вдруг евангелическое желание нести свое слово миру. Неаполь — это город, где стоит побывать. Забудьте Флоренцию, Рим. Вот место, куда надо приехать, чтобы пожить доподлинно по-итальянски, вот город, который сохранил свою историю, не латал, не реставрировал архитектурные памятники, а сберегал человеческую энергию, что заполняет теперь его улицы, объединяя прошлое и настоящее. В отличие от других крупных исторических центров, почивших после того, как миновал век их величайшего расцвета, Неаполь остается живым городом, и это прежде всего потому, что для каждого неаполитанца великий век приходится на нынешний день — просто, скромно, жизнеутверждающе.

Я сверился с часами. Уже немного опаздываю. Да ладно, пожалуй, стоит уподобиться тем излишне уверенным и беспечным путешественникам, которые, не обращая внимания на двухчасовую регистрацию, являются в аэропорт всего за полчаса до отлета и таким образом избегают всех очередей и бесконечных объявлений справочной службы. Как правило, я являюсь вовремя, так что разок могу и опоздать. Решено. Быстрым шагом иду по направлению к тому месту, где раньше работал Алессандро.

Будучи почти у цели, понял, что окружающие кварталы — самые опасные из всех, где мне довелось побывать. Улицы грязные, здания (неожиданно современные) обветшали, магазины пусты. Парочка полулегальных порнокинотеатров. Вездесущие афиши и политические плакаты покрыты надписями, сделанными распыляющейся краской, или оборваны. Ветер несет обрывки по улице. В воздухе витает напряжение. Кучки юнцов встречаются чаще, а сами молодые люди более ленивы и мрачны. И пялятся уж очень угрюмо. Я привлекаю их внимание не из праздного любопытства, не ради развлечения поглазеть на одинокого туриста. У них интерес настороженный, местечковый, угрожающий. Одна небольшая шайка при моем приближении выстроилась поперек тротуара, вынудив меня сойти на проезжую часть. Когда я проходил мимо, мне прямо под ноги бросили окурок. Движение резкое, мгновенный взмах кисти, в нем открытый вызов. Россыпью разлетаются искры и пепел. Я инстинктивно вздрагиваю, но шаг не сбавляю. Не показывай виду, что тебе страшно, уговариваю я себя, смотри прямо и на первом же углу сворачивай. Алессандро мог бы и предупредить, мысленно пеняю я ему, вновь оказавшись среди спасительных теней старого города.

В результате у меня почти не остается времени на осмотр старого здания суда, Трибунале. Оно похоже на многие достопримечательные строения Неаполя: грандиозное, внушительное, солидное, без завитушек и причуд. Идеальное место для отправления правосудия. Легкой трусцой возвращаюсь к пансиону синьоры Мальдини. Мысленным взором вижу небольшое здание позади Миддлсекской больницы. Здесь расположены моя контора, кабинеты консультантов. Во время настырного серого лондонского дождя оконные рамы темнеют и основательно отсыревают, внутри тоже сыро и так холодно, что газовые нагреватели приходится держать включенными едва ли не круглый год. Ковер, истертый до самой основы, стулья, изготовленные из прессованного пластика, все время раздражающе шатаются, так как одна ножка у них непременно короче другой. Возможно ли, по-вашему, в подобной обстановке отговорить клиента от пагубной привычки? А кто-то толкует о психологической эргономике, целительности фэн-шуй!

Размышляя о такой гнетущей перспективе, я наткнулся на Массимо, таксиста, спасителя моей жизни в тот самый вечер. Он сидит на капоте своего такси прямо у дверей синьоры Мальдини и приветствует меня как старого друга, мускулистой рукой обнимая за плечи и прикладывая ладонь к моему лбу:

— La febbre, febbre, quarantena per signor. Presto, presto.

Я с усилием высвобождаюсь и выдавливаю из себя улыбку. Видеть Массимо я, положим, рад, да только от жесткой его хватки оторопь берет.

— Массимо. Grazie, grazie… зато, что привезли меня сюда. К синьоре Мальдини.

И снова выражение его лица становится вдруг непроницаемым. Судя по нему, таксист понятия не имеет, о ком я говорю. Но ведь он должен это знать, он лично привез меня сюда, а теперь вот опять появился перед самым моим отъездом. Уведомленный синьорой Мальдини, полагаю. Недоверчиво кручу головой и крепко, по-мужски, хлопаю Массимо по спине в знак того, что понял и оценил его своеобразный юмор.

Неудивительно, что синьоры Мальдини нет дома: она так и не поняла, когда я уезжаю. Даже немного грустно. У меня нет времени на прощания и уж точно — на выяснения того, сколько же все-таки я должен за комнату. Оставляю на столе почти все свои лиры с запиской: «Arrivederci е molto, molto grazie. Сердечно ваш Джим». Быстро собираю вещи и бегом вниз по лестнице. Массимо уже сидит в машине, двигатель работает.

Мы выезжаем на виа Меццоканноне и вливаемся в поток уличного движения, плотность которого уже превышает все пределы. Понадобилось целых двадцать минут, чтобы добраться до площади Гарибальди. Массимо болтает без умолку. Я мало что понимаю, но, по-моему, что-то о футболе. Кроме того, времени остается совсем мало, и это начинает меня беспокоить. Если транспортная пробка не рассосется, мой самолет улетит еще до того, как я хотя бы приближусь к аэропорту. Перегибаюсь через пассажирское сиденье и стучу пальцем по наручным часам, давая понять Массимо, как я тороплюсь, но он только смеется в ответ. А что, если он вовсе и не думает везти меня в аэропорт? Ведь вот уже два раза в плотном строе машин появлялись прорехи, какими любой мало-мальски уважающий себя итальянский шофер не преминул бы воспользоваться. Опять я покрываюсь потом. Черт, может, расплатиться да и чесануть поперек движения бегом, схватить такси на другой стороне площади? Нет-нет, это было бы совсем глупо, да еще и непорядочно: четыре дня назад Массимо практически спас меня от бог знает каких неприятностей.

Нам понадобилось еще пятнадцать минут, чтобы проложить себе путь вокруг площади Гарибальди и выйти на более свободную дорогу. У меня духу не хватает взглянуть на часы. Над нами ревет «Боинг-737», он снижается. Массимо легко петляет среди машин, его корпус наклоняется влево и вправо при каждой смене полос движения. Я на заднем сиденье тоже шатаюсь из стороны в сторону. Большой указатель над дорогой направляет поток транспорта в аэропорт. Вначале — вылеты, потом — прибытия. Слева один за другим приближаются два поворота с главной дороги, но мы едем мимо. Кричу по-английски: «Что же ты делаешь! Мы проехали…» Массимо молча показывает вперед, нимало не тревожась. И снова у меня в голове зашевелились мысли о похищении. Неужто знакомство с Алессандро придало известную цену моей персоне? Теперь я чего-то да стою?

В конце концов мы свернули круто влево. Шины визжат, я валюсь на сиденье. Мы оказываемся на краткосрочной стоянке, тянущейся до аэровокзала. Слева на обычном подъездном пути стоят в пробке такси и частники. У меня всего пять минут до вылета. И все же еще могу успеть: самолет ни за что не отчалит вовремя, здесь так никогда не бывает. Вытаскиваю две последние десятитысячные купюры и держу их наготове. Примерно в двадцати ярдах от вокзала мы резко останавливаемся: перед нами только припаркованные машины, небольшое ограждение — и вход. Выскочив из машины, Массимо бросается открыть мне дверь. Выбравшись из такси, сую купюры в руку Массимо, а тот и не думает пересчитывать, даже не смотрит на них. Вместо этого обнимает меня, будто сына, и крепко целует в обе щеки. И это еще не все! Похоже, Массимо хочет вдоволь наглядеться на меня перед разлукой, держит меня, чуть отстранив, своими тяжелыми ручищами paesano, сильно сжимая мои предплечья. Должно быть, после того как Массимо доставил меня больного к синьоре Мальдини, он решил, что между нами теперь есть незримая связь. И такое отношение трогает меня до глубины души. Да только надо бежать. Со словами: «Arrivederci е molto, molto, molto grazie, Массимо» — срываюсь с места. Перескакиваю через ограждение и вбегаю в здание вокзала. Надписи и указатели плывут у меня перед глазами точно так же, как и в день прибытия. Я ориентируюсь по эмблемам и фирменным цветам авиакомпаний. Возле регистрационной стойки стоит одинокий пассажир. Я встаю за ним, стараясь отдышаться. Пассажир отходит, и я протягиваю свой билет. Девушка смотрит на билет, потом на меня и качает головой:

— Самолет улетел.

— Самолет улетел?

— Да, signor.

Смотрю на часы: прошло две минуты после времени вылета.

— Улетел две минуты назад, — говорит девушка.

— Да ведь они никогда не улетают вовремя! — упорствую я. — Всегда задерживаются!

— Извините, signor. Если вы подойдете вон к той стойке, сможете забронировать место на ближайший рейс.

Оглядываюсь вокруг. Раньше, попав в такую историю, я пустился бы в спор с ближайшим служащим авиакомпании, пребывая в капризной уверенности, что простая логика или блистательное красноречие сможет изменить ситуацию, обратить время вспять: и самолет как бы не улетел, а задержался, и я вроде не опоздал и лечу домой, ну и так далее. Однако сейчас я спокоен. Пересекаю вестибюль. Мне говорят, что есть свободное место на рейс во вторник. Я, конечно, могу заплатить две цены и лететь домой завтра. И так и эдак на работу я опаздываю. Отхожу и присаживаюсь на свою сумку, надо пораскинуть мозгами. Наличных у меня нет, деньги на кредитной карточке почти на исходе, каждое пенни на моем счете расписано на прямые платежи, постоянные заказы и на всякий прочий подходящий электронный способ вытянуть из меня деньги. Я никак не могу заплатить за завтрашний рейс. Придется лететь во вторник. Еще два дня в Неаполе: судьба наконец-то подыгрывает мне. Всего-то и придется звякнуть завтра на работу, извиниться, объяснить и договориться, что я начну со среды, а то и со следующей недели.

В киоске обмена валюты мне вручают триста тысяч лир. За перемену даты заказа билета с меня берут двадцать фунтов стерлингов. Потом я покупаю телефонную карту и звоню себе на автоответчик с целью поменять исходящее сообщение на тот случай, если завтра никого не застану в клинике. Я занемог. Застрял в Неаполе. Вернусь во вторник вечером. Прошу прощения за любые неудобства. Сделав это, удаляюсь из аэровокзала, чувствуя себя заметно лучше в сравнении с тем инвалидом, который едва дотащился до стоянки такси три дня назад. Но и теперь передо мной возникает та же картина: Массимо стоит у распахнутой задней дверцы своего такси, будто швейцар в ливрее. Я развожу руками: вообще-то неизбежность присутствия Массимо меня не удивляет. Он точь-в-точь повторяет мой жест, потом указывает на заднее сиденье. Без лишних слов (то есть без тех, что понятны мне) меня снова доставляют прямо к синьоре Мальдини, причем в транспортном потоке мы лавируем так легко, будто машина сделана из ртути.

Шагаю снова к себе в комнату и понимаю, что все это похоже на длинный-предлинный сон: пансион Массимо, синьора Мальдини, девица-красавица из моего прошлого, ее муж, pentito этот самый, — может, я еще не вполне оправился от болезни, просто пустился в полубредовое путешествие по Неаполю. Что делать, когда думаешь, будто видишь сон, и в то же время знаешь, что не спишь? Чтобы убедиться окончательно, надо ущипнуть себя? Вот ведь какая глупость, и я все же резко оттягиваю кожу на тыльной стороне ладони. Больно. От щипка остается красное пятно. Это не сон.

Смотрю вниз через перила на зеленовато-лимонный дворик. Синьора Мальдини сидит в шезлонге рядом с пожилой леди в кресле с прямой спинкой. Я их не заметил, когда входил.

— Signor Jim! — удивленно восклицает синьора Мальдини и тут же вытаскивает ключ из переднего кармана халата и машет мне.

Когда я подхожу, она представляет меня пожилой леди:

— Mia madre.

— Buon giorno, signora, — приветствую я мамашу, и мы пожимаем друг другу руки. Рука у нее маленькая, сухая, похожая на куриную лапку.

— Caffe? — привычно спрашивает синьора Мальдини.

Я отказываюсь и беру у нее длинный ключ.

— Grazie.

Войдя в комнату, сразу замечаю: деньги и записка исчезли. Я доволен. Теперь любая наша следующая договоренность становится более формальной. Постель с утра так и не застелена. Опускаю сумку на пол и выхожу на балкончик. Семейства напротив не видно. Придвигаю стоящий возле кровати стул, который на узком балкончике помещается только наполовину. Качаюсь на стуле, уперев для равновесия ноги в балконную ограду. Настроение приподнятое: я отдыхаю в своей комнате, приехав из аэропорта, сейчас намечу план действий. В прошлый раз я позволил себе роскошь обойти стороной большую часть достопримечательностей. Еще остаются Капри и Помпеи, эдакий диснеевский Неаполь. Однако сейчас они мне кажутся слишком тривиальными. Волей случая мне предоставлена еще одна возможность, и я намерен заняться чем-нибудь более оригинальным.

Луиза говорила, что завтра свободна: позвоню ей и попрошу показать мне что-то стоящее. Вообще-то она предлагала поприсутствовать на судебном процессе, который ведет Алессандро. Вот это мне и надо. Доподлинно неаполитанские впечатления. Девять солдат каморры обвиняются в убийстве с помощью свидетельских показаний одного человека, этого обаятельного collaboratore. Я оборачиваюсь. Газета лежит на кровати. Снова разглядываю фото Джакомо Сонино. Интересно, в суде он держится так же нагло, каким предстает на снимке? Вынимаю из бумажника карточку Алессандро.

Телефон на тумбочке посреди коридора. После долгих гудков наконец включился автоответчик. Голос Луизы, говорящий на итальянском: чарующая напевность, восхитительная музыка звуков, — записывая сообщение, она слегка рисовалась, наверное, чтобы себя потешить. После сигнала объясняю, что произошло, и прошу, если есть возможность, помочь мне попасть завтра на процесс.

Потом я долго и безуспешно пытаюсь втолковать синьоре Мальдини, что жду звонка и надеюсь, что она пригласит меня отужинать вместе с ее мамашей. Усилия мои бесплодны, и в конце концов мы оба обреченно воздеваем руки к небу.

Моя первая затяжная прогулка по городу, с тех пор как я поправил здоровье. Иду куда глаза глядят. Делаю то, что хочется, и ничего больше. Останавливаюсь выпить пива, съедаю тарелку макарон с морским гребешком в каком-то ресторанчике, захожу в бар выпить чашку черного кофе у стойки, покупаю английскую газету и читаю, сидя на лавочке возле какой-то пьяцца, пока солнце клонится к закату. Два, три часа идиллического времяпрепровождения.

Наконец я возвращаюсь, синьора Мальдини смотрит телевизор. Рядом с ней на столе бокал вина, в пепельнице дымится сигарета. Я только открываю рот, чтобы спросить, не звонила ли Луиза, как она отрывается от экрана и говорит:

— Alessandro Mascagni la telefonato.

Прежде, беседуя с синьорой Мальдини, я никогда не мог определить по выражению ее лица, что она чувствует. А вот сейчас это совершенно ясно — подозрительность. Что я за птица, если мне звонит президент суда по убийствам? Старушка смотрит на меня враждебно, словно я занимаю позицию на другой стороне баррикад. Пытаюсь обезоружить ее улыбкой, но синьора лишь трясет головой, что-то бормоча под нос. Прохожу по коридору к телефону и набираю номер. Гудки звучат бесконечно, и я уже жду автоответчик, когда трубку берет сама Луиза. Судя по ее тону, она просто вне себя от радости, что я опоздал на самолет. Спрашиваю, удобно ли мне просить Алессандро об одолжении.

— Легче легкого. Ты ему нравишься, я же тебе говорила.

— Польщен, — отзываюсь я не без сарказма, слегка расстроившись, что не слышу в ее голосе ничего, кроме радушия.

— Подожди, — просит Луиза, — я сейчас его позову. Трубка на том конце провода со стуком легла на стол, и я услышал, как в отдалении звучит рояль. Потом он умолк, и через минуту трубку взял Алессандро:

— Приветствую, Джим. Очень рад, что вы в Неаполе.

— Это вы играли на рояле?

— А-а, — вздыхает он коротко. — Я понимаю это так: игра на рояле — моя страсть, тонизирующее средство, без которого истомленной душе не обойтись.

Нравится мне этот малый, думаю я. А Алессандро уже разъясняет, где и когда мы должны встретиться завтра утром. Суд проходит в Centro Derezionale, Исправительном центре. Я записываю, на какой трамвай сесть, где выйти и где ждать. Алессандро извиняется, что не сможет подвезти меня: машина казенная, и это не разрешается.

— Вы уверены, что все будет в порядке? — спрашиваю я, надеясь на дальнейшие заверения.

— Все в порядке. Я президент, — говорит, усмехаясь, Алессандро.

Потом трубку снова берет Луиза:

— Слушай, приходи завтра, посидим у нас вечерком.

Не уверен, стоит ли соглашаться: оказывается, мне уже по душе своеобразный уклад жизни в пансионе синьоры Мальдини, даже учитывая внезапное охлаждение наших с ней отношений.

— Мне надо поговорить с хозяйкой, — отвечаю я уклончиво.

— Но поужинать-то придешь? — спрашивает Луиза.

— А ты умеешь готовить?

— Я замужем за итальянцем, — вздыхает она с наигранной безысходностью.

— Тогда порядок.

— Знаешь, раз уж ты здесь, я тебя не отпущу…

Непонятно, то ли она просто любезничает, полностью уверенная в собственной супружеской верности, то ли ни с того ни с сего заигрывает со мной. Я молчу.

— Значит, завтра увидимся, — говорит Луиза. — Чао!

Возвращаюсь в проходную комнату и подсаживаюсь за стол к синьоре Мальдини. Та предлагает мне вина. Я соглашаюсь, и старушка торопится на кухню за бокалом.

Вино крепкое, неприятное на вкус. По телевизору идет фильм «Настоящее мужество», дублированный на итальянском. Например, за Джона Уэйна, по-моему, говорит неаполитанец. Голос низкий, грубоватый, с хрипотцой. Дублер Глена Кэмпбелла, в свою очередь, истерично захлебывается текстом. Девчушка, похожая на разбитного мальчугана, болтающая по-английски, выглядит лихо и вызывающе, итальянский дубляж делает ее женственной и привлекательной. Интересно, была ли синьора Мальдини в молодости красавицей? Скособоченный узел волос на голове отнюдь не намекает на утраченное обаяние. Мы улыбаемся друг другу: лицо синьоры хранит обескураживающее бесстрастное выражение. Когда фильм кончается, старушка хлопает в ладоши. Я встаю и со словами: «Buona notte…» — направляюсь к себе в комнату. Ага, исчезла газета. Странно, но я вдруг огорчился. Хотел сохранить ее как сувенир. Надо спросить у синьоры Мальдини, не осталась ли газета у нее. Старушка на кухне споласкивает бокалы.

— Giornale? — говорю и киваю в сторону спальни.

На лице ее снова появляется осуждающее выражение. Бормоча что-то себе под нос, синьора ставит бокалы в сушку и проходит мимо меня. Склонившись над журнальным столиком возле телевизора, она берет газету, но не отдает ее мне, а скорее швыряет. Вид у нее оскорбленный, того и гляди, плюнет в меня. Как будет «извините», не знаю, потому говорю: «Mi scusi» — в надежде, что это умилостивит старушку. Та пожимает плечами и садится ко мне спиной. Смотрю на брошенную газету, страница с фотографией Сонино сложена пополам, под заголовком видны только его худощавое смазливое лицо да сложенные в виде пистолета пальцы. Поневоле прихожу к мысли, что синьора Мальдини, должно быть, имеет какое-то отношение к статье, если реагирует таким странным образом. Может, знала кого-то из жертв, вот и злится. Может, знакома с кем-то из самой банды? Может, она даже самого Il Pentito знает? В противном случае остается предположить, что у нее патологическая ненависть к старым газетам. Тут ничего не поймешь! Но как бы то ни было, газета мне снова понадобилась, я беру ее со стола и сую под мышку. Никакой реакции. Еще раз желаю спокойной ночи, но на этот раз внезапно наклоняюсь и запечатлеваю на лбу синьоры Мальдини поцелуй. Моя нежданная ласка застает врасплох нас обоих. Отступаю на шаг и произношу запинаясь, пожалуй, самую сложную фразу из всего, что я доселе говорил по-итальянски: — Molto grazie per… tutti… cosa.

Ожидаю от нее обычного «prego», однако вместо этого старушка молитвенно складывает ладони и покачивает ими, строго глядя на меня. Понятия не имею, что она хочет сказать. Это может обозначать что угодно. От «Не надо меня благодарить, я делаю только то, что любая сделала бы на моем месте» до «Знала бы я, что вы приятель судьи Масканьи, так лучше дала бы вам умереть». Нет никакого смысла пытаться хитростью выведать у нее правду: для этого у синьоры слишком уж непроницаемое лицо — как у профессионального игрока в покер. Зато, возможно, я поступлю мудро, приняв приглашение Луизы и проведя последний вечер в Неаполе в семейном кругу Масканьи.