Воспитанные люди не звонят спозаранку, но… Меня угораздило проснуться чуть свет, за окном — предрассветная темень. В голове будто шуршали опилки, но в целом самочувствие было вполне сносным, если не считать легкой умственной заторможенности. Во всяком случае, я не сразу уразумел, что за зуд нетерпения вырвал меня из цепких объятий Морфея. Потом поднялся, смыл со скованного тела и духа остатки похмелья прохладным душем и парой чашек крепкого кофе и принялся бороться с въедчивым благонравием, внушая себе, что особые обстоятельства дозволяют иногда поступиться принципами. В конце концов, дело касается тревожной участи ее, Лидии Абрамовны, родственницы. Каким бы киселем ни мерить, но должен же как-то отозваться — пусть плохонький — ген, хотя бы на клеточном уровне.

Я дал ей поспать до семи, но выдержать больше оказалось свыше моих сил. Трубку долго не снимали. Совестясь, я уже собирался положить ее, когда длинные гудки оборвал заспанный мужской голос:

— Алле. Кто это?

— Простите, ради бога, — проговорил я торопливо, — мне бы Лидию Абрамовну.

Раздался надсадный кашель, затем мужик прохрипел — то ли мне, то ли куда-то в сторону:

— Господи! В такую рань…

— Ради бога, извините, — повторил я. — Но это очень важно. Я от Дарьи Мартыновны.

— Что? От кого?

Последовала десятисекундная заминка. Потом послышалась какая-то возня и неразборчивое бормотание. Похоже, кто-то его о чем-то спросил, и уже этому кому-то он пробурчал раздраженно:

— Говорят, от Даши… Да возьми ты эту чертову трубку. Или я дам отбой.

Наконец женский голос, точно сквозь сжатые губы, протяжно прошептал мне в ухо:

— Да-а-а.

— Еще раз приношу свои искренние извинения, — заговорил я, стараясь выказать интонацией деловитую озабоченность. — Но я не знаю вашего служебного распорядка и боялся не застать вас дома.

— Мы в отпуске, — простонала трубка. — И улетаем… сегодня в ночь.

— Ох, — выдохнул я, — тогда тем более…

— Что тем более? Кто вы? Вы сказали, что — от Даши? Почему она сама не позвонила?

Женщина вроде бы проснулась, речь ее сделалась более внятной и быстрой. Но одновременно мне почудилась в ней некоторая настороженность. Я счел необходимым, ничего не уточняя, сразу же прибегнуть к черной краске:

— Видите ли, Дарья Мартыновна попала в беду. И ей настоятельно требуется помощь.

— В беду?! — всполошилась женщина. — Что вы говорите? В какую беду?

— Это не телефонный разговор. Если позволите, я подъеду к вам и все объясню.

— Когда вы с ней виделись?

— На похоронах, — сказал я и тут же нагло солгал: — Она дала этот телефон и просила позвонить вам, если вдруг в течение двух-трех дней не объявится.

Похоже, я ее заинтриговал. Она молвила: «Одну секундочку», — и, очевидно прикрыв микрофон, обратилась к мужу. Минуту я вслушивался в невразумительный говор, потом она возвратилась ко мне и нерешительно заблеяла:

— Право, не знаю… Понимаете, мы отвезли детей к бабушке и намеревались до отъезда переделать кучу дел. Да и как мы сможем помочь? И чем? Ведь мы улетаем сегодня. Не представляю, право.

— Милая Лидия Абрамовна, — не отступал я, — мне надо лишь поговорить с вами. Это займет у вас самое большее полчаса. Раз уж я вас все равно разбудил, могу подъехать прямо сейчас. Только растолкуйте, как вас разыскать.

— Ну хорошо. — Она замялась, помешкала и сдалась: — Передаю трубку мужу, он вам объяснит дорогу.

Я прибыл на Преображенку с некоторым опозданием, но без труда нашел восьмиэтажную коробку с мраморной облицовкой понизу и взлетел на седьмую площадку. Видимо, я поднял в их душах изрядный переполох, потому что меня ждали, и ждали с нетерпением. Едва за мной сомкнулись створки лифта, издав глухой утробный всхлип, как отворилась дверь слева. На пороге появился низкорослый мужчина лет сорока — сорока пяти в сером спортивном костюме — полный, но не толстый, с легким брюшком, с коротко стриженными черными волосами, гладко зачесанными наперед. Он обмерил меня скользящим взглядом, кивнул, скупо бросив: «Входите», — отступил в глубь прихожей.

Позади него топталась грудастая кудлатая женщина, растревоженно щуря большие красивые семитские глаза. Она казалась на пару сантиметров выше мужа и чуть потоньше — эластичные брючки тренировочного костюма здорово распирали несколько широковатые и приспущенные бедра. Ее явно сжигало нетерпение, и как только мы прошли в гостиную и разместились за круглым столом — будто на неком миротворческом заседании, подумалось мне поневоле, — она требовательно вопросила:

— Ну так что с Дашей? Что с ней случилось? Только не говорите, что что-то страшное…

Я рассудил, что это не тот случай, когда надо ходить вокруг да около, и, не мудрствуя лукаво, поведал о встрече на облатовском погосте. Супруги как-то потерянно переглянулись. Затем она обхватила локти руками, помрачнела и, обращаясь к мужу, промолвила — то ли с укоризной, то ли с непонятным удовлетворением:

— Ну вот, я тебе говорила. Говорила же тебе, что тут что-то не так. А ты…

— Что я? — промямлил он. — Это еще надо подумать.

— Нет, вы посмотрите на него. Он еще собирается думать. Я была права — на все сто процентов. На Дашу никак непохоже.

— Простите, — вмешался я. — О чем вы говорили?

— Понимаете, — чуть помешкав, принялась сбивчиво объяснять Лидия Абрамовна, — мы с Дашей — кузины. По материнской линии… нет, по отцовской… Не знаю, как это. Ну ее отец и моя мать — родные брат и сестра. Мы с детства были очень дружны. И потом, когда она уехала, перезванивались постоянно. В общем, у нас с Дашей сложились самые добрые отношения. И вдруг… Я встретила ее в аэропорту, она меня обняла и расплакалась. Потом обещала вечером позвонить, чтобы мы обо всем договорились. Ну про похороны и все такое. Но ни вечером не позвонила, ни на следующий день. Как в воду канула. И о том, что похороны уже состоялись, мы узнали лишь по радио. Я, конечно, сильно расстроилась. А тут Сема, — она повела сморщенным носом в сторону смущенного супруга, — все капает и капает: мол, все они такие — для них мы слишком мелкие сошки, чтобы с нами знаться. И все такое. Я говорила тебе, что ты спешишь с выводами. Говорила?

— Ну говорила, — буркнул пришибленный муж. — А что, разве у меня не было оснований? Как себя Виктор повел, а? По-родственному, скажешь? И это тогда, когда мне до зарезу нужны деньги… сама знаешь для чего.

— Сема, — чуть ли не возопила она, — побойся бога! Сколько раз тебя Витюша выручал. Да не будь его…

Он остановил ее жестом, покосился на меня и пояснил, не вдаваясь в подробности:

— У нас небольшой семейный бизнес, по продовольственной части. Дело, знаете ли, сложное, подвержено разной конъюнктуре. Виктор — это Дашин муж покойный — пару раз нам действительно помог, когда возникали непредвиденные сложности.

— Когда ты прогорал, — поддела милая супруга. — Называй вещи своими именами. Ты прогорал, а он тебя за ушко вытягивал, скажешь — нет?

— Ладно-ладно, — примирительно согласился он, но тут же взвился: — А сейчас-то как? Красиво, скажешь? Прятался от меня, как от зачумленного. Двадцать дней я к нему пробивался. Он даже к телефону подходить не изволил. То переговоры, то в отъезде, то еще чем-то занят. Знаю я это «занят». Хорошо так поступать, да? Ну поговори со мной, объясни — что, я смогу понять, да? Зачем было этих сбиров насылать.

— Сбиров? — спросил я с любопытством.

— Да, представляете. Недели три назад, может чуть больше, заявляются ко мне в контору два хмыря из банка и давай права качать. Дескать, я получил кредит под смехотворный процент. И все, мол, оформлено незаконно. И как водится: верни поскорее, а то худо будет, очень худо. Я им: Виктор Генрихович… А они: Виктор Генрихович в курсе и не хочет, чтобы его зря беспокоили. Это что, по-родственному? — воззвал он опять к своей прекрасной половине.

— Ой!.. — вдруг вскрикнула мадам и замерла, уморительно округлив глаза и губы.

Сема напрягся, точно предчувствуя возможный подвох, и осторожненько тронул ее за плечо.

— Ты чего?

— Сема, Семочка, — возбужденно протянула она, — а что, если?..

— Что — если?

— А если он не прятался. Зачем ему прятаться от нас, ну подумай. Если с ним — как с Дашей? Понимаешь, может быть, его тоже держали где-нибудь взаперти. Против воли. И все время он просто не мог вырваться. А они…

— Ну-ну, — раздраженно перебил Сема жену, — и фантазия же у тебя. Насмотрелась этих идиотских ужастиков.

Я усмехнулся про себя: у дамочки действительно буйно разгулялось воображение.

— Нет, подожди, — не унималась она. — Подумай. Мы уже с тобой обсуждали: ведь что-то должно было случиться ужасное, чтобы его вдруг сразил инфаркт. Он никогда не жаловался на сердце, знаешь ведь. Даже самых простых лекарств не держал дома. Помнишь, когда меня у них как-то прихватило, я попросила валидол? Он тогда похохмил, что такой дрянью не пользуется. И еще посоветовал съесть лучше бифштекс с кровью.

— Чепуха, — сказал Сема. — Марик Босканский тоже не знал, с какой стороны у него сердце. И вдруг — бах, и крышка.

— Да-а-а… — Лидия Абрамовна призадумалась. — Но чует мое сердце…

Она слово в слово повторила шаховское выражение. И хотя я склонен был согласиться с ее здравомыслящим супругом, это случайное единообразие невольно меня зацепило. Однако мне совсем не улыбалось разводить с ними тары-бары относительно загадочной смерти Вайсмана: в загашнике у милой четы, очевидно, ничего, кроме эфемерных домыслов и предположений, не имелось. Похоже, и в главном — в определении местонахождения Дарьи радужных перспектив здесь не предвиделось. Я разочарованно обмозговал сей печальный факт и немножко по-хамски прервал разохоченного Сему, который как раз ударился в умственные рассуждения о непредсказуемой тайне человеческого организма.

— Стало быть, вы совершенно не представляете, где может сейчас пребывать ваша кузина?

Они затихли, дружно повздыхали, и она с грустью подтвердила:

— Откуда? Ведь она так и не позвонила. Обычно Даша останавливалась в «Минске». Но на этот раз, как я поняла, собиралась в Облатовку.

— В «Минске»? — удивился я. — В гостинице? Они что, действительно состояли в разводе?

— Кто вам такое сказал?! — вскинулась Лидия Абрамовна. — Плюньте в глаза тому, кто такое придумал. Даша просто обожала жить в гостиницах. А Витюша… Витюша ее так любил. И у них такая чудесная дочурка. Он бы ни за что из семьи не ушел.

— Попробовал бы уйти, — хрюкнул муж. — Враз бы без портков остался.

— Сема-а! — осадила она возмущенно. — Знаете, у них, конечно, сложились не совсем обычные отношения, для нас это как-то непривычно. Такой, знаете ли, супружеский союз. Но очень дружный. Они там, в Германии, заключили особый брачный контракт.

— По которому, если что, сестрица твоя все себе отхапает, — встрял неугомонный супруг.

— Нет, вы только посмотрите на него! — вознегодовала Лидия Абрамовна. — Разве же это не справедливо? Почему это она должна страдать? Он, конечно, тоже кое-что уже нажил, но в основном деньги-то дяди Марка, или нет? Понимаете, — обратилась она ко мне за поддержкой, — дядя был из… их тогда, при Советах, цеховиками называли. Бедный, только успел легализоваться, как умер.

— Значит, после смерти мужа Дарья Мартыновна стала единственной полноправной владелицей всего имущества — движимого и недвижимого?

— Ну да, — кивнула она. — Это по-справедливости, разве нет?

Выходит, подумал я, если имело место какое-то крутое деловое противостояние, физическое устранение Вайсмана проблем не решало. Черт побери! Задача разыскать пропавшую Дарью представлялась все более настоятельной — и все более безнадежной. Я встряхнулся, отгоняя подкравшееся уныние, встал из-за стола и расшаркался:

— Простите, не стану больше отнимать ваше время. Ведь вам сегодня улетать.

— Угу, — пробурчал, как-то внезапно засмущавшись, Сема. — В Анталию. Но мы ведь ничем не можем помочь, правда?

Лидия Абрамовна тоже помялась и, засматривая мне в глаза, молвила виновато, точно оправдывалась:

— Понимаете, у нас путевки и все такое… Скажите, мы можем чем-то помочь?

— Да нет, — развел я руками, — летите спокойно. Ну чем вы можете помочь?

Я вышел от Панкиных весьма опечаленный. Встреча определенно ничего мне не дала. Ну, может быть, добавила кое-каких штрихов к характеристикам действующих лиц, так сказать информация к размышлению. Только эти размышления абсолютно никуда не вели, во всяком случае, не к Дарье Мартыновне, которая растворилась в воздухе, не оставив даже осадка в виде улыбки чеширского кота. Проклятье, бессильно ругнулся я, забираясь в машину. Куда теперь?

В разговоре с Шаховым обозначилась мысль еще раз наведаться в Облатовку. От беспросветности я сосредоточился на ней, без всякого воодушевления погонял ее по извилинам и обреченно вздохнул. Скорее всего, дохлый номер. Но никаких более толковых планов на сегодня не предвиделось, и я решил, что занятие хоть каким-то конкретным делом гораздо предпочтительнее бесплодного ковыряния в носу. Даже если не удастся унюхать след испарившейся вдовушки, можно будет пошерстить вокруг кончины ее супруга — разыскать больницу, покалякать с зафиксировавшим смерть местным эскулапом, и все такое, как сказала бы красноречивая Лидия Абрамовна.

На дорогу, однако, следовало позаботиться о хлебе насущном. Мой одурманенный ночным возлиянием желудок пробудился к активной жизни и настоятельным урчанием напоминал, что, кроме кофе, я с утра ничем не удосужился его ублажить. Я как раз свернул на Садовое кольцо и вспомнил расположенную где-то по пути уютную пиццерию. Недавно как-то занесло туда случаем, и мне довелось там отведать это итальянское крошево в некоем особом, фирменном приготовлении. Я взял вправо и вскоре различил аршинные зеленые буквы под поварским колпаком.

Завернув в ближайший переулочек, я припарковал машину, взобравшись бочком на тротуар, и устремился навстречу дразнящему благоуханию. Было начало одиннадцатого — час, очевидно, неурочный. В небольшом помещении — мест на пятьдесят — занятыми оказались лишь три-четыре столика. Я примостился неподалеку от стойки, и через пять минут усатый кавказец расставил передо мной тарелку с аппетитным ломтем горячей пиццы и бутылку «Боржоми». Фирма не подкачала, угощенье могло удовлетворить самый привередливый вкус. Я вмиг умял половину порции. Потом замедлил темп, смакуя каждый кусок, и уже подумывал, не повторить ли заказ, когда ненароком поднял глаза — и остолбенел: в дверях возник Федор Ломов.

Секунду-другую я не верил и продолжал по инерции жевать. Но это чудное гривастое видение, вздернув тонкие усики, хищно оскалило зубы. И злобно-торжествующим взглядом заверило, что зрение меня не обманывает. Он смотрел, как кот на загнанную в угол мышь, причем кот, убежденный, что бедному грызуну некуда деваться. Пицца неожиданно стала горькой и жесткой. Я с трудом сглотнул и отодвинул тарелку.

Ломов постоял на пороге, театрально поигрывая плечами, потом медленно, с развальцей, направился к моему столику. Я силком удерживал на лице маску невозмутимости, но, видимо, он что-то прочитал в глазах — что-то, явно пришедшееся ему по душе, и скривился в довольной ухмылке. В агрессивности его намерений сомневаться не приходилось. Мелькнула, правда, мысль, что, быть может, он не отважится на грубое насилие — здесь, прилюдно. Но тут же упорхнула, потому что он уже зловеще навис надо мной, как статуя Командора, и совсем не по-командорски процедил:

— Ну что, пидор, думал, не поймаю. Что ты там лопотал про воспитанных людей? Сейчас я тебя, курва, буду воспитывать. Так, что год тюфяком на койку заляжешь, понял?

— А-а-а, — протянул я с деланным удивлением, — это ты? Каким ветром тебя занесло — на улице вроде бы штиль?

— Сейчас я тебе устрою ветер, — вспыхнул он. — Но сначала ты, гребаный мудила, скажешь, что наплел ментам?

Я огляделся. Перебранка уже привлекла внимание: усатый кавказец за стойкой беспокойно зыркнул глазищами, лица нескольких посетителей с любопытством вскинулись в нашу сторону.

— Послушай, — тихо проговорил я, — шел бы ты своей дорогой. Я не хочу скандала.

— Ах, не хочешь, сука, — ощерился он и потянулся рукой к лацкану моей ветровки. Отшатнувшись, я резко вскочил, опрокинув хилую табуретку, и попятился к стойке. Ну вот, подумалось тоскливо, опять тебе быть битым. Я сознавал, что не смогу одолеть его в драке, но все во мне взвилось в бешеном протесте. Злая усмешка Феди неотвратимо надвигалась на меня. Я прижался спиной к прилавку, скосил глаза и углядел какую-то круглую металлическую штуковину — то ли пепельница, то ли причудливая массивная розетка. Рука автоматически метнулась назад, и пальцы, растопырясь, неуклюже ухватили увесистый снаряд. Я рванул плечом, всем телом и с разворота бросил плашмя вооруженную длань навстречу ухмыляющейся морде. И случилось чудо, ошеломившее меня самого: я его достал — ни на что не рассчитывая, случайно, с лету. Тяжелая блямба размашисто впечаталась в ухо. В каком-то ступоре, не веря, я смотрел, как он качнулся, издав глухой ухающий звук, как у него подломились ноги, точно кто-то подсек их сзади, как он упал на колени, согнулся, ткнулся лбом в пол и замер в позе молящегося мусульманина.

У нас любят жалеть поверженных, кто бы они ни были. С негодующими возгласами повскакали с мест немногочисленные зрители. Сзади, распластавшись поперек стойки, усатый хозяин заведения ухватил меня за шиворот и почти стянул куртку с плеч. Я вышел из оцепенения, понял, что еще сжимаю спасительный биток, развел сведенные пальцы и отбросил его. Надо было уносить ноги — немедленно, пока сердобольные самаритяне не подключили блюстителей порядка: меня совсем не устраивало вновь вляпаться в милицейские игры, да еще из-за дебоша в общественном месте.

Я резко дернулся, высвобождая ворот из цепких лап кавказца. Куртку перекорежило, и из кармана неожиданно вывалился под ноги пистолет — черт подери, я совсем про него позабыл! Торопливо нагнувшись, я подхватил игрушку, выпрямился и запихнул ее обратно в ненадежное хранилище. Наступившая внезапно мертвая тишина изумила меня. Я обвел взором окрест себя и узрел испуганные физиономии — похоже, мой газовик произвел впечатление серьезного оружия. Ни времени, ни желания разубеждать почтенную публику не оставалось: сраженный Федор зашевелился, приподнял голову и замотал ею, как баран, налетевший на новые ворота. Я перенес взгляд на хозяина, застывшего с широко открытым ртом, вспомнил про съеденную пиццу, вынул сотню, щедро бросил ее на прилавок и стремглав ринулся к выходу.

Метрах в трех от «девятки» стояла черная «Альфа-Ромео». Я подбежал к своей машине, быстро завелся и рванул с места. Но тут же тормознул — вспыхнула мысль, что иномарка вполне могла принадлежать Федору. На всякий случай зафиксировал номер и снова газанул. В конце переулка юркнул налево, потом еще раз свернул, попетлял немного, и к тому времени, когда выбрался на Кутузовский, горячка отпустила и я окончательно расслабился.

Каким-то странным кульбитом в сознании происшествие укрепило меня в намерении ехать в Облатовку. Быть может, сработал животный инстинкт, побуждающий убраться куда-нибудь подальше — туда, где никто не догадается тебя разыскивать. Я встроился в густой транспортный поток и надолго прописался во втором ряду. Ровное движение позволяло держать умеренную скорость и контролировать обстановку, не особенно напрягая внимание. И спокойно обдумать ситуацию.

Хотя какое уж тут спокойствие. Сам факт, что я стал объектом столь бурной и неуправляемой ненависти, нагонял весьма неприятные чувства. И чем это проняла Ломова наша бдительная милиция? Мои туманные намеки при той дурацкой встрече, разумеется, дали ему повод подозревать, что именно я снабдил сыскарей некими опасными для него сведениями. Но что, интересно, они могли предъявить ему — до такой степени его взбудоражившее и взбаламутившее? Появление Ломова в пиццерии не было конечно же случайным. Выходит, он следил за мной. Где и когда Федор Ломов сел на хвост? Неужели караулил у дома ни свет ни заря и затем два с лишним часа сопровождал, чего-то выжидая? Что это, злобная мстительность несколько свихнутого малого? Или все гораздо сложнее и серьезней, чем я в силах сейчас представить? Я попытался сообразить, не мелькало ли по пути нечто похожее на черную «Альфа-Ромео». Но тотчас же вспомнил, что имею дело с профессионалом, наверняка обученным искусству наружного наблюдения. Мне сделалось как-то неуютно, даже всего передернуло от тревожного ощущения беззащитности: черт знает, кто еще мог неприметно увиваться вокруг меня — и неизвестно, с какими помыслами. В голову шмыгнула курьезная прибаутка Сашиного начальника. Я усмехнулся: вот так-то, милейший господин Рогов. Ходи осматриваясь.

Скандал беспокоил меня и в другом плане. Я на все лады прокачал мысль о возможных последствиях. Пожалуй, ни хозяин пиццерии, ни клиенты-зрители не станут раздувать историю — встревать в хлопотное и, по виду, крайне сомнительное дело им нужно так же, как кобыле лишний груз на телеге. Если только я не сильно зашиб эту скотину и не потребовалось вмешательства «скорой». Кажется, на виске проступила кровь, но, судя по тому как скоро он очухался, удар серьезных повреждений ему не причинил. В воображении всплыла картинка: Ломов на карачках, очумело трясущий гривастой башкой, — приятный, надо сказать, клип, наполнивший душу тихой ребяческой приподнятостью. Я здраво рассудил, что ему-то тем более не с руки привлекать к себе милицейское внимание, которого он, похоже, страшится пуще, чем черт ладана. Мужик он физически крепкий, двужильный — наверняка выдюжит. И поспешит ретироваться с поля боя. Что последует дальше, я тоже хорошо себе представлял: спесивый дурак не снесет унижения и не угомонится, пока не посчитается с паршивым газетным писакой.

Я почти на все сто был уверен, что он будет подстерегать меня у дома. Перспектива далеко не вдохновляла. Но я не стал зацикливаться на разного рода страшилках, решив, что успеется — обмозгую на обратном пути и разработаю меры самозащиты. В конце концов — кто это мудро изрек? — предупрежден — значит вооружен. Пока же чем больше я думал о Ломове, тем сильнее меня занимала явная несуразность, неадекватность его поведения. Как ни крути, оно не укладывалось в нормальное измерение. Задачка сразу со всеми неизвестными. Может быть, стоит попробовать ее раскусить? Мысль затягивала все глубже и глубже, в итоге я погрузился в нее по макушку. Побарахтался вдосталь и вынырнул с твердым, но тревожным намерением немного поохотиться на этой загадочной территории. Я внутренне поежился, совершив в голове столь сомнительную перетасовку позиций ловца и дичи, но потом рассудил, что хуже не сделается, даже наоборот, — разведав подноготную невесть откуда взявшейся угрозы, можно будет если не предупредить ее, то, по крайней, мере, сколько-нибудь осмысленно ей противостоять.

Между тем я добрался до поворота на Облатовку. Как и в прошлый раз, он возник неожиданно — деревья справа разом разошлись, и меня пронесло немного вперед. Я тормознул, чуть-чуть попятился и свернул на знакомую дорогу. В воздухе чувствовался пряный сосновый запах. Через пятнадцать минут я достиг недоброй памяти изгиба, места недавнего столкновения. Затем слева открылся проезд к погосту, напомнив об убогих проводах финансового воротилы.

День был пронзительно лучезарный, и на фоне голубого неба залитая солнцем деревенька еще больше смахивала на акварельный этюд. Я повернул налево и медленно поехал вдоль заборов — каменных, металлических, деревянных, отгораживающих однотипные барские усадьбы. У кого-то предстояло справиться о вайсмановском коттедже, но все живое здесь будто спряталось от мира. Я остановился, выбрался из машины и стал озираться, прикидывая, куда мне торкнуться.

На счастье, впереди, метрах в пятидесяти, вдруг с лязгом распахнулись железные ворота, и на дорогу выполз темно-бордовый «Датсун». Я замахал руками и припустил рысью наперехват. Крутобровый мужчина в форменной фуражке — очевидно, чей-то персональный водитель — кивнул из окна и, махнув рукой, объяснил, что искомый дом находится у меня прямо по носу.

— Зеленый забор — второй от перелеска. — И тут же предупредил: — Но там, кажется, никого нет. Вот уже несколько дней.

— Совсем никого?

— Ну, я имею в виду из хозяев. Бугор, наверное, на месте.

— Бугор? — не понял я.

Он хмыкнул и растолковал, что так кличут охранника, который присматривает за домом. На всякий случай я спросил о Дарье Мартыновне, но он о такой вообще не слыхивал. Я учтиво поблагодарил, посторонился, освободив проезд, и потопал к своей «девятке».

Забор оказался высокой каменной стеной изумрудной покраски. А Бугор полностью соответствовал данному ему не от роду имени: приземистый мужик небольшого роста, глыбообразный, и настолько широкий, что в дверцу, врезанную в массивные дубовые ворота, он пролез бочком, да и то заметно втянув брюшной пресс. Узкие, точно прищуренные глаза недовольно обмерили меня и сделались еще уже.

— Простите, — приветливо улыбнулся я. — Могу я видеть Дарью Мартыновну?

— Нет, — отрезал он.

— Нет — в смысле ее нет. Или мне нельзя ее видеть?

— Чего? — нахмурился он. — Нету ее, говорю? Непонятно, что ли?

— Послушайте, я прилетел вчера из Германии, — начал я бессовестно загибать. — Мне передали для нее кое-какие документы. Она их ждет.

— Ну, — пробурчал он бесстрастно.

— Разве она проживает сейчас не здесь?

— Нет. — Мужик был, похоже, не из разговорчивых. Но я не сдавался:

— Так где ее можно найти?

— Мне не докладывают.

Я полез в карман, извлек портмоне и демонстративно вытянул пятидесятирублевую купюру. На лице его не отразилось ничего. Я подцепил еще одну полусотенную.

— Это очень важно. Помогите, пожалуйста, ее разыскать. Вам, наверное, что-то известно. Подскажите…

— Подсказать? — осклабился он, блеснув парой золотых коронок, и с неожиданным для глыбастой туши проворством выхватил у меня деньги. — Это, значит, мне за подсказку? — Я кивнул и выжидательно уставился на него. — Отчего же не подсказать, — с неприкрытой издевкой прогундосил он. — Значится, так. Дуйте отсюда прямиком в Москву. Там чешите в банк — «Универс» зовется. Там вам все распишут в лучшем виде.

Внешность обманчива — парень оказался совсем непрост. Или его загодя надлежащим образом поднатаскали? Я растерянно проследил, как исчезают в нагрудном кармане мятого вельветового пиджака мои кровные, вздохнул и вымученно улыбнулся.

— И это все?

— А что вы еще хотели? — Он ухмыльнулся. — За эти паршивые бумажки-то?

— Могу приплатить, — бросил я безнадежно. — Только за дело, разумеется.

— Ну?

Черт! — подумал я. Если он еще раз произнесет свое дурацкое «ну», я завою как голодный пес. Однако проглотил раздражение и, стараясь не выказать особого интереса, полюбопытствовал:

— Я слышал, у нее недавно умер супруг?

— Ну, — буркнул он и сощурил глаза, хотя, казалось, куда уж больше.

— Бедняжка… Она не говорила, что он болел. Вы здесь были, когда он скончался? Как это произошло?

— Так, — протянул он, — та-ак… Ты кто такой? Из ментов, что ли?

Пожав плечами, я ехидно усмехнулся и проворчал, тоже переходя на «ты»:

— И часто тебя менты одаривают полтинниками?

— Угу, — помолчав, согласился он, — не часто. Тогда вот что, братан: кончай базар. Не было меня здесь. И вообще… Валил бы ты отсюда. Не знаю, кто ты и чего вышмониваешь, только здесь тебе ничего не обломится. Понял?

— Не понял, — признал я и отчаянно воззвал: — Да погоди ты минутку.

Но он уже распер калитку и бочком протиснулся в нее, прощально махнув мне огромной лапищей.

Я действительно не понял, с чем столкнулся. С подозрительностью ревностного служаки, выученного не распространяться про хозяйские дела? Или имелось все-таки нечто, подлежащее сокрытию от стороннего внимания и кем-то предусмотрительно наглухо зашторенное? Я потоптался у ворот. Беспомощно развел руками. Выругался в сердцах и потащился к машине. А что мне еще оставалось?

И все же, развернувшись, я сначала поехал на собственно сельскую территорию. Уже за первыми рублеными избами справа открылась ровная полукруглая лужайка — очевидно, центральная деревенская площадь: с аккуратными лавочками по сторонам и цветочной клумбой посередке. А в глубине — небольшой теремок с фигурной крышей «под шалаш». Судя по оранжевой вывеске, домик претендовал на довольно высокий статус. Надо же, усмехнулся я, не корчма, не шинок, и даже не столовая, а «Кафе».

Но войдя внутрь, с изумлением оглядел просторное опрятное помещение и понял, что иронизировал напрасно. Все было честь честью: тюлевые занавески на двух узорчатых окнах, круглые столики с ажурными салфетками под приборы, голубые стены украшены замысловатыми бра. Зал пустовал, лишь в левом углу заливалась пивом и гоготом тройка мужиков. Я направился к стойке, взгромоздился на высокий табурет и попросил чего-нибудь попить. Ядреная круглолицая молодица лет тридцати с уложенной венком русой косой предложила мне любого пива на выбор, но я отказался.

— Мне бы чего-нибудь без запаха.

— Хотите колу?.. Или кваса…

Я предпочел квас. Напиток оказался весьма приятным на вкус и в меру охлажденным. Женщина поглядела, как гость с наслаждением присосался к кружке и, довольно кивнув, поведала:

— Наш, сами готовим…

Похоже, она с безлюдного утра истомилась от скуки, и ее сильно подмывало завязать задушевную беседу с приблудным путником. Меня это устраивало, и даже очень. Я сделал огромный глоток, умильно облизнулся и пошел навстречу искрящемуся в синих глазах желанию. За пятнадцать минут мы галопом обсудили уйму животрепещущих проблем: и как непросто содержать такое шикарное заведение в небогатой деревушке — выручает потом наработанная слава, притягивающая всевозможный наезжий люд из райцентра и окрестных мест; и о давно лелеемой ею с супругом Ванечкой мечте обосноваться со своим бизнесом в столице — только ох какой капитал нужно еще накопить; и даже о культурной миссии служителей ресторации на селе.

— Вечером вот включаем магнитофон. И какая-никакая молодежь собирается — танцуют на площадке. Все лучше, чем у телевизора слепнуть.

Преамбула затянулась — я уже заказал и умял парочку бутербродов с сочными котлетами и добивал вторую кружку хлебного питья, когда наконец проклюнулся долгожданный вопрос:

— А вы-то сами из Москвы будете? По делу к нам или как?

— По делу, — ответил я. — Мне нужно разыскать кое-кого из ваших соседей.

— Соседей? — Женщина с любопытством вскинула голову. — Это к кому же такие гости?

Я назвал Дарью Мартыновну.

— A-а, та немка, из коттеджей, да? Ну что на днях мужа схоронила? — Я кивнул. — Так вы ее здесь не сыщете. Ее увезли отсюда. Как раз после похорон.

— Что значит — увезли? — переспросил я.

— Ну не знаю… Она забежала сюда. Вся не в себе, вздрюченная какая-то. Что-то будто сказать хотела, да тут следом заявились эти… два бугая и мужчина с ними, интеллигентный такой из себя. Взяли ее под ручки. О чем-то сердито пошептались. А потом и увели.

— Насильно?

— Ну… не знаю. Так это смотрелось. Тот — интеллигентный — сказал будто бы: «Не вынуждайте нас…» Или что-то вроде того.

— Значит, у вас создалось впечатление, что ее увезли против воли?

— Вроде бы. Вид у нее был такой жалостный. В дверях она оглянулась и…

Бранчливый голос откуда-то сбоку внезапно вторгся в наш разговор:

— Ксю-юша!

Я только сейчас заметил, что галдеж за угловым столиком стих. Все три головы развернулись в нашу сторону и, очевидно, давно уже прислушивались. Похожий на одряхлевшего Тараса Бульбу седоусый дед насупил кустистые брови и укоризненно молвил:

— Балаболка ты, Ксюша. Чего раскудахталась-то?

Женщина смешалась:

— Я что?.. Да я ничего такого… Я просто… — И наклонясь, пояснила шепотом: — Тесть мой.

— То-то и оно, что ничего, — продолжал ворчать Бульба. — Делом бы занялась, чем попусту языком молоть. Пива подай.

Она сконфуженно кивнула мне. Отступила назад, вынула из холодильника запотевшие бутылки и со смущенной миной пошла из-за стойки. Потом возвратилась, все так же радушно улыбнулась мне, но наш идиллический контакт был уже, похоже, безнадежно нарушен. Я попробовал подобраться с другого конца — что-то спросил о похоронах и о покойном Вайсмане. Она пожала плечами и, косясь в угол, отозвалась повинной оговоркой:

— Да, в общем-то, мы ничего про них, этих коттеджников, не ведаем. Как-то почти совсем не знаемся с ними. И немку я эту видела однажды только. Может, и почудилось что. С могилы же была. Кончина мужа кого хочешь пришибет. А какие там дела еще, откуда нам знать.

Да, похоже, больше мне ничего не выведать. Краник закрылся наглухо. Проклиная в душе грозного Бульбу, я поблагодарил хозяйку за отменный прием. Сполз с табурета и, прощаясь, поинтересовался, какая больница обслуживает деревню. Неожиданный перескок сильно озадачил женщину. В замешательстве она вытаращилась на меня и комично задвигала губами, точно пробуя на вкус, в чем тут закавыка.

— Ваша больница, — успокоил я ее. — Та, где вы лечитесь в случае чего. Мне надо туда заглянуть.

— А-а-а, — протянула она растерянно. — Вообще-то мы приписаны к Прудному. Это наш райцентр. Здесь недалеко. Езжайте прямо по дороге, через минут двадцать будете.

Я поехал прямо по довольно приличной асфальтовой дороге. И вскоре действительно достиг небольшого городка. Древние бревенчатые домики на окраине — память о недавнем поселковом прошлом — сменились блочными застройками в два, три, пять этажей, а в центре красовалось даже солидное каменное сооружение с колоннами и лепным фронтоном. Я справился у кого-то из прохожих о больнице. «Нет проблем, — бодро заверили меня. — Никуда не сворачивайте — главная улица сама выведет».

Но бодряк был не прав, проблемой оказалось само движение по этому чертову поселению. Местный люд, казалось, не замечал никаких автомобилей и безмятежно сновал по мостовым, точно по пешеходной зоне. Дорожные знаки на каждом шагу предупреждали об ограничении скорости в тридцать километров, но добро бы удавалось выжать хоть двадцать, так что путь до лечебницы занял у меня не менее получаса.

Больница располагалась весьма живописно. Само двухэтажное здание, белое, длинное, с покатой черепичной крышей и унылыми прямоугольниками окон, напоминало казарменные строения. Но местность вокруг радовала и глаз, и нос: с трех сторон полукольцом надвигался густой смешанный лес, фасад смотрел на ухоженный луг с аккуратными рядами розовых цветов по бокам и все дышало какой-то пронзительной, прямо-таки элизейной свежестью. Я свернул на покрытую кирпичным щебнем площадку, которая, судя по притулившейся здесь видавшей виды серой «Волге», предназначалась для парковки.

В просторных голубых сенях пожилая медсестра без лишних расспросов направила меня наверх: «Подниметесь, сразу увидите». На втором этаже прямо с лестничной клетки я попал в квадратный холл. Влево и вправо из него разбегались широкие коридоры, а у задней стены коричневым лаком блестели две двери. Табличка на одной извещала, что именно за ней находится нужная мне персона — главврач Павел Павлович Лукашенко. Я негромко постучал и, не дожидаясь отклика, открыл дверь и вошел.

Доктор был белый как лунь — возраст его наверняка перевалил семидесятилетний рубеж. Лицо, испещренное мелкими морщинами, скукожилось, точно печеное яблоко. Под крупным носом топорщились седые щетинистые усы. Голова казалась несколько перекошенной: начисто отсутствовал подбородок, будто срезали, зато забавным наростом выступала макушка. Мое внезапное явление вспугнуло его, он чуть не подпрыгнул в кресле и что-то со стуком оборонил. Я увидел на полу пару тарелок и небольшой хрустальный графинчик с напитком коньячного цвета.

— Простите, Павел Павлович, — повинился я. — Не знал, что вы трапезничаете. Я подожду.

— Ладно, батенька, — просипел он снисходительно, — раз уж вошли, излагайте, чего надобно.

— Это займет время, — предупредил я и представился.

Он изумленно хмыкнул, нацепил огромные очки в черной оправе и принялся скрупулезно исследовать удостоверение — даже зачем-то перевернул рубашкой вверх.

— Вот те на. И по какому такому поводу мы удостоились внимания столь высоких столичных сфер?

— По поводу смерти Виктора Вайсмана. Кажется, вы первый ее зарегистрировали, верно? Хотелось бы уточнить некоторые обстоятельства. Но если вы обедаете…

— Да нет, уже закончил. Вот разве что составите мне компанию по кофепитию? За сим и побеседуем. Как вы?

Он резво поднялся и поколотил костлявым кулаком по стене. Буквально через пару секунд в кабинет впорхнула молоденькая медсестра в белом чепчике, из-под которого выбивались пряди белокурых волос, низенькая, с живыми глазами, вся круглая — от пухлых щечек до икр, обтянутых рыжими колготками.

— Катенька, милая, — мягко распорядился доктор, кивнув на посуду, — убери это. И организуй нам кофейку. Только скоренько. А я, молодой человек, вас на минутку покину, не возражаете? Да вы садитесь, садитесь. Я сейчас.

Минутка несколько растянулась. Девчушка возвратилась первой. Без утайки обстреливая меня изучающими взглядами, она проворно освободила от папок угол стола, расстелила салфетки, выставила с подноса дымящуюся турку на три-четыре порции и две желтые керамические чашки и, вильнув круглым задиком, устремилась к выходу, столкнувшись на пороге с начальником.

— Вот как — уже? — с довольством отметил он. — Молодец, молодец, Катенька.

Катенька ускакала. Он разлил кофе по чашкам, опустился в кресло, отхлебнул, причмокнув, и выжидательно поглядел на меня.

— Итак, молодой человек. Говорите, вас привела к нам смерть господина Вайсмана? Понимаю, понимаю. Как-никак знатная особа. Вот и я — сам выехал по вызову, из уважения. Однако же никак не возьму в толк, какие тут обстоятельства могут нуждаться в уточнении. Прискорбный, но вполне заурядный случай.

— Может быть. Но когда вдруг умирает человек в расцвете сил, никогда не страдавший сердечными болезнями…

— Стоп-стоп, — остановил он меня. — Никогда не страдавший? С чего вы взяли? Видели бы вы эти сосуды! Удивляться только приходится, как его раньше не хватило.

— Вы проводили вскрытие?

— А как же. У нас весьма квалифицированный патологоанатом. До пенсии служил в столичном кардиоцентре. Так он прямо в ужас пришел.

— Но тогда тем более непонятно, доктор. Даже у меня в аптечке хранится валидол и нитроглицерин, — а я — тьфу-тьфу! — на сердце пока не жалуюсь. Разве не странно, что у такого больного в доме не имелось абсолютно никаких сердечных препаратов? А у него их не было — поверьте мне, доктор, я знаю.

Доктор кивнул и криво усмехнулся.

— Вот-вот, и я о том же. Как ни печально признать, но это весьма характерно для нынешнего поколения наших уважаемых деловых людей. Абсолютное небрежение своим здоровьем. Машины свои обихаживают, о всяких компьютерах пекутся любовно. А себя самих — жалких тварей из плоти и крови — полагают бессмертными. И не проймешь никак, сколько ни тверди о необходимости хотя бы дважды в год проходить профилактическое обследование. В ус не дуют, пока не свалит с ног. На разные там тревожные симптомы плюют с высоты своего бизнеса. Подумаешь, покололо, прижало где-то. Примут вот это лекарство — он постучал ногтем по графину, — и поехали. А сердце, батенька, мотор особой хрупкости: раз — и раскололось, как… как у нашего Вайсмана.

— Может быть, — повторил я, покорно выслушав банальную тираду, — может быть. Но нельзя ли посмотреть заключение по вскрытию? И поговорить с патологоанатомом?

Щетинистые усы вздернулись, почти закрыв обе ноздри. Он потянулся к турке, и я заметил нервное подрагивание пальцев. Старческое? Или что-то его все-таки тревожит? Он нацедил себе кофе, глотнул и откашлялся. Затем спросил с легкой хрипотцой:

— Вы по профессии кто будете? Врач?

Я мотнул головой.

— Тогда зачем вам наши медицинские премудрости? Или не верите мне? А может, подозреваете, что смерть его была неестественной?

— Это вы сказали — не я. Я же просто попросил дозволения глянуть на заключение.

— Да пожалуйста, батенька, пожалуйста, — засуетился он.

Подняв телефонную трубку, он отжал одну из кнопок памяти и отдал некой Регине Тимофеевне распоряжение доставить к нему в кабинет документацию по Вайсману.

— Ну вот, сейчас получите. Только уверяю вас, молодой человек, нет здесь никаких сомнительных обстоятельств. Вы не прочтете в бумагах ничего, сверх сказанного мной. Лишь зря время потеряете.

— Тем лучше, — отозвался я. — И кстати — о времени. Ваш патологоанатом еще не ушел?

Он развел руками и сокрушенно вздохнул:

— Вот тут, к сожалению, ничем не смогу помочь. Матвей Аронович нас оставил. К великому нашему сожалению.

— Как оставил? — чуть не взвизгнул я. — Умер?

— Что вы, батенька, что вы! — Он перекрестился. — Просто уволился. На старости лет потянуло на родину. Родом он из Крыма — туда и подался. Уже две недели минуло, как рассчитался и уехал. Такая утрата для нашей больницы.

Нет никаких сомнительных обстоятельств, доктор? А разве это не само по себе сомнительное обстоятельство — побочное, но весьма и весьма любопытное? Сразу после смерти Вайсмана человека, проводившего вскрытие бренных останков, вдруг обуяла неудержимая ностальгия… Разумеется, остались бумажки, как вы изволили сказать, доктор, и несомненно в них все в полном ажуре. Ну а что там мнится глупому Рогову — это его проблемы. Правда, доктор? Внутренний голос в газетную полосу никак не вписывается. Пусть себе корчится и бузит — в отличие от бумажки его к делу не подошьешь и не приколешь.

— Странно, — пробормотал я. — Очень странно.

— Что тут странного, молодой человек? — удивился доктор. — Я и сам подумываю уйти на покой и переселиться в теплые края. Заведу себе какой-нибудь экзотический садик — благодать!

И тут нас прервали. Без стука распахнулась дверь, и в кабинет ввалился человек в милицейской форме. Вздрогнув от неожиданности, я повернул голову: еще один полковник. В комнате вдруг сделалось тесно и шумно. Не то чтобы он отличался особо крупными габаритами или громоздкостью, напротив, по всем параметрам укладывался в заурядные стандарты: средний рост, средняя комплекция, — но был необычайно зычен и размашист. Прямо с порога раскатисто прогрохотав: «Привет, мудрый кудесник!» — он прошагал к столу, театрально наклонился и принюхался.

— Значит, пьешь, старый? И без меня? Ну-ну. А я вот ехал мимо и как чувствовал: ждет не дождется Палыч угостить старого приятеля.

Потом будто только заметил присутствие постороннего — вперил в меня широко расставленные серые глаза и прогудел, чуть приглушив голос:

— Ага, у тебя гость, смотрю. Что же ты, старый сквалыга, гостя этой горькой отравой пичкаешь? Заветного «Отборного» пожалел, да?

— Я предлагал, — сказал доктор. — Но молодой человек за рулем. — И, обратясь ко мне, представил полковника: — Знакомьтесь — заместитель начальника нашего ОВД.

— Похвально-похвально, — пророкотал полковник, шумно усаживаясь напротив. — Есть еще, значит, такие, кто свято блюдет правила дорожного движения. А я вот нет — не такой, я нарушитель. Давай, Палыч, лей — не жалей. — И точно спохватился: — Если, конечно, не помешаю…

— Да нет, — ответил за нас обоих доктор. — Мы уже почитай что закончили. Ждем-с вот кое-какие документы.

— А я вас, кажется, знаю, — протянул полковник, всматриваясь в меня изучающим орлиным взором. — Вы не артист часом, нет? Где-то я вас видел.

«Сам ты артист», — мысленно огрызнулся я, несколько оглоушенный всем этим диковатым балаганом. Но заставил себя широко и безмятежно улыбнуться и изрек:

— В самую точку. Мое имя — Ален Делон.

Доктор странно квохотнул — то ли хихикнул, то ли поперхнулся коньяком. Затем объяснил полковнику, «кто я, что я, куда я еду». Тот растаращил глаза, пожалуй, малость переигрывая, и спросил с изумлением:

— Помилуйте, какие же здесь проблемы? Я ведь был на месте. Сам лично. Доктор вызвал меня сразу же, как положено. И я по всем правилам расспросил свидетелей и составил протокол.

— Свидетелей?

— Их, — кивнул полковник. — Этот самый Вайсман откуда-то только приехал. Деятели из руководства фирмы встречали его в аэропорту. И до виллы сопроводили. Там посидели, какие-то дела отметили. Рюмашками. Потом начальство укатило. Остались две мадамы — его помощницы, кажется. Он им какие-то ЦУ давал на утро. Как вдруг, говорят, весь позеленел и схватился за грудь. Хрипнул что-то вроде «очень больно». Приподнялся и грохнулся с кресла. Дамы, естественно, в голос, засуетились, забегали. Вызвали снизу охрану. Кто-то сообразил позвонить сюда, в больницу, а дежурный немедля оповестил Палыча. Ты ведь тотчас же примчался, Палыч?

— А как же, — подтвердил доктор. — Прямо с постели. За мной «скорая» заехала. Только все равно не поспели.

Господи, думал я. Вроде все складно, но почему не покидает ощущение чего-то утаенного, какой-то недосказанности? Откуда эта непонятная суетливость и словоохотливость? И нервозность, которая, казалось, витает в воздухе? Что там, за кадром, черт подери! Если все так, с чего им было волноваться? А они волновались — и доктор, и гулкий полковник. Я улавливал, всеми нервными клетками чувствовал какую-то внутреннюю настороженность.

— И кто же эти дамы, — поинтересовался я, — те, что присутствовали при смерти?

— Говорю, помощницы его, — повторил полковник и тут же возгласил: — А, погодите. Кажется, у меня с собой… моя книжица. Вот. — Он вытащил из-за пазухи тонкий блокнотик, полистал, удовлетворенно крякнул и прочитал: — Инга Берг и Крачкова. Они, красотки. Даже под протоколом расписались.

— Крачкова? — вырвалось у меня. — Тамара Романовна?

Он посмотрел на меня исподлобья, потом переключил глаза на блокнот и согласно мотнул головой:

— Точно. Она самая. Вы что, ее знаете?

«Ну вот, — вскричал мой внутренний голос, — что я тебе говорил!»

Что, черт побери, ты мне говорил? И еще раз — черт побери! Я вспомнил и второе имя: конечно же именно про нее, про их третью подругу, рассказывала Наталья! Итак, одна исчезла — или погибла. Другая укатила куда-то далеко за бугор. Думай, Григорий, думай.

— Похоже, наш молодой человек полагает, — услышал я докторский тенорок, — что Вайсман упокоился не от удара. Какие-то у него имеются подозрения.

— Как это, полагает? — вскинулся полковник. — Так покажи ему заключение Ароныча.

Они мне показали заключение. Я продрался через многоэтажные медицинские построения — про всякие там коронарные сосуды, эндокарды и клапаны — к простому и ясному выводу: почивший в бозе Вайсман ушел из бренного мира вследствие внезапной, но вполне научно объяснимой остановки сердца. Однако всю эту анатомическую гладь рябило от мелких камушков, подкидываемых случаем. Уже в машине я немного пожонглировал теми, которые подобрал в лечебнице. Отъезд Ароныча, смахивающий на бегство — от чего? Исчезнувшие и недосягаемые дамочки — свидетельницы смерти. Явление полковника, так кстати ехавшего мимо… Я усмехнулся: «Шел в комнату, попал в другую».

Нескладные странности и совпадения множились вокруг меня, как клетки чайного гриба. Пищи для размышлений прирастало, и все же ухватиться было не за что. Нет, обязательно надо, просто необходимо поскорее отыскать Дарью Мартыновну, пока не сработало еще одно странное совпадение, умчав ее в Крым или в какие-то иные теплые края.

Я завел двигатель, врубил первую передачу, но тут же сбросил рычаг на нейтралку: от больницы через лужайку, неистово махая рукой, трусила женщина — в джинсовых брючках и куртке, под которой алела блузка с пышным жабо. Гладкие волосы были прихвачены широкой заколкой — тоже красной, с жемчужно посверкивающим глазком посередине. Она кокетливо отвела их с лица за плечи, склонилась к окну и порывисто проговорила:

— Ой, как здорово! Думала, что уже не застану.

Я с недоумением уставился на нее. Натужился и лишь через пару секунд узнал кругленькую медсестру, организовавшую наше кофепитие. Костюмчик изрядно преобразил ее, она казалась выше и стройнее. Довольная произведенным эффектом, девушка широко улыбнулась и спросила, не в Москву ли я сейчас направляюсь. Я подтвердил.

— Ой, мне стыдно, — сказала она без тени застенчивости и робости, — но не возьмете ли вы меня с собой? Я там сойду у первого же метро.

Меня не прельщала перспектива развлекать всю дорогу эту, похоже, довольно бойкую девчушку. Но отказать было неловко и некрасиво. Я изогнулся, открыл правую переднюю дверцу и подождал, пока она, обежав вокруг, усядется и пристегнется ремнем.

За добрые дела воздается. Отчалив из больницы, я с содроганием взял было курс на Прудный, но она остановила меня, просветив, что есть другой путь, гораздо удобней и короче. И действительно, обогнув лесок справа, мы скоро выехали на двухрядную автостраду и понеслись к Минскому шоссе, оставив в стороне и райцентр, и Облатовку.

— Выходит, не зря я вас прихватил, — пошутил я. — Ну что ж, давайте знакомиться. Я…

— Я знаю, кто вы, — опередила она меня. — Вы Григорий Рогов. Журналист.

— Вот как? Оказывается, вы еще и телепат.

— Вовсе нет, — хихикнула она. — Все проще. Я слышала, как Пал Палыч называл вас кому-то по телефону.

— И когда же это? — невозмутимо обронил я.

— Я забежала за чашками. А он как раз был в нашей комнате. И разговаривал с кем-то.

Что-то подобное я предполагал и потому нисколько не удивился. Только мельком и отрешенно подумал: зачем все-таки старому лекарю понадобилось устраивать этот несуразный консилиум? Просто ради моральной поддержки? Или подстраховывался, опасаясь неких каверзных вопросов, которые я, похоже, так и не задал?

Бездумно — больше по инерции, чем намереваясь что-то разузнать, — я продолжил тему:

— Значит, вы многое про меня выведали?

— К сожалению, нет, — возразила она. — Разговор был не про вас. Про одного из наших пациентов.

— Пациентов?

— Ох, я не так выразилась. Он у нас не лечился. Просто его хоронили из нашего морга.

Я покосился на нее. Внезапно навернулась шальная мысль, что такие вот вострухи порой могут представлять собой кладезь самой неожиданной информации.

— Нет уж, — небрежно возразил я, — покойники не предмет для беседы с такой симпатичной девушкой. Надеюсь, это не кто-то из ваших знакомых?

— Типун вам на язык, — сказала она со смешком. — Я его даже не знала. Какой-то несчастный из Москвы. У него вилла в нашем районе.

— Вилла? Стало быть, из богачей? И хоронили его из вашей захудалой лечебницы?

— Представьте себе, — подтвердила она задиристо, очевидно задетая неблагозвучным определением. — Его долго у нас продержали.

Я в замешательстве вскинулся и недоуменно крякнул. Что она болтает? Или мы говорим о разных объектах? Какая-то ерундистика получается, подумал я. Но девушка разгулялась: ей, казалось, польстило, что удалось чем-то пронять столичного газетчика, и она понесла уже совершеннейшую околесицу:

— Бывает же такое. Не повезло человеку с женой. Наверное, цаца, каких еще поискать. Представляете, целый месяц промурыжила с похоронами. Разве сегодня выбраться из-за границы проблема? А ее все никак не могли вытянуть. Дела, видите ли, важные. Какие могут быть важные дела, когда тут муж умер? Как вам это нравится: поместить мужние останки в мертвецкую, будто… будто в камеру хранения.

Я внимал очумело, туго постигая смысл. Потом внезапно судорожно вжал акселератор. «Девятка» рванулась вперед, едва не достав идущий впереди самосвал. К счастью, вовремя среагировала нога и успела переметнуться на тормозную педаль. Машина брыкнула задом и, завизжав колодками, замерла. Серый «Москвич» обошел нас, гудя клаксоном, и водитель, приложив палец к виску, выразил на мимическом эсперанто все, что он обо мне думает. Жест был вполне уместным: в мозгах у меня вихрилось и гудело почище его клаксона. Я вдохнул полной грудью, посмотрел на испуганное лицо вжавшейся в дверцу девчушки и безучастно спросил:

— Вы не ушиблись?

— Что… что случилось? — пролепетала она.

— Ничего страшного, — выдавил я успокаивающе. — Просто вдруг свело ногу. Сейчас переждем немного, и все будет в порядке.

Завел машину, съехал с асфальта, освободив дорогу, и откинулся на спинку сиденья. Мысли обрели логическую связанность. Если это не разгулявшееся девичье воображение, в пору было кричать «эврика». Неужто я случайно набрел на разгадку многих и многих несообразностей, громоздящихся вокруг смерти магната. Выходит, что он скончался задолго до официально объявленной даты. Вот так поворот. Какой там поворот — переворот! Умер и содержался — как она сказала? — будто багаж в камере хранения. Кому-то и зачем-то нужно было выиграть время. В темном мареве забрезжил свет.

Я встряхнулся и повернул голову. Наши глаза встретились. Во взгляде юной сильфиды сквозило неподдельное беспокойство — и сочувствие. Напустив на физиономию покаянную улыбку, я поспешил заверить:

— Вот все и прошло, отпустило. Извините, нагнал я на вас страху, да?

— Ни-ичего, — промолвила она распевно и серьезно посоветовала: — В таких случаях нужно растереть мышцу. До боли.

— Учту, — с благодарностью сказал я. И попросил разрешения закурить: — Если, конечно, вы переносите дым табачный.

— Курите, — оживилась она. — Можете меня тоже угостить. Иногда я позволяю себе побаловаться.

Мы закурили и покатили дальше. Минут пять я обуздывал свое нетерпение, опасаясь спугнуть ее настырной заинтересованностью. Но, оказалось, напрасно: она явно не углядывала в моих расспросах ничего странного — так, обычная праздная дорожная трепотня. Тему я возобновил самым примитивным ходом — словно вспомнив между прочим, беспечно проговорил:

— Кажется, я прервал вас на весьма любопытном месте. — И вскоре разузнал кое-что об источнике замечательной информации.

Выяснилось, что байку о предосудительном небрежении жены поведал ей некий Яша — санитар при морге. Он, похоже, слегка приударял за аппетитной дамочкой и как-то, крепко поддавши, выболтал ей то, что явно не подлежало оглашению. Позже, очухавшись, стал энергично внушать, что говорил вообще — так сказать, в назидание, не подразумевая ничего конкретного.

— Но я тоже не вчера родилась, — хохотнула девчушка. — Видели бы вы, какую вздрючку задал ему мой дядюшка.

— Ваш дядя? — вскинулся я. — Он что, тоже работает в больнице?

— Работал, — поправила она и сожалеючи вздохнула. — Уже нет. Вдруг учудил наш старик, взял и уехал. В Крым ему, вишь ты, захотелось.

Можно было бы и не уточнять — я уж догадался, что ее дядюшка — тот самый пресловутый Ароныч, которым внезапно овладела охота к перемене мест.

— Представляете, — сокрушалась она, — семьдесят два года, и на тебе. Срывается, как молодой, и уносится куда-то к черту на кулички. Как ни уговаривали, все без толку.

Я представлял, и очень даже неплохо: перевесили гораздо более убедительные уговоры — и аргументы.

— И где он сейчас обретается?

— Где-то под Алупкой. Только однажды прислал нам открытку, что собирается купить домик с участком, и как провернет дело — сообщит.

Можно было и не спрашивать про выпивоху санитара. Я заранее предчувствовал ответ — и попал в яблочко. Поветрие странствий не обошло и Яшу: у того тоже обнаружились родичи где-то под Краснодаром, зазвали, соблазнили ярким солнцем и разными южными прелестями. Вот так-то, Григорий, те, кто заметал следы, не лыком шиты. Я задумался. Что я имею? В принципе меня прибило к тому же пустынному берегу. С чем можно сунуться в официальные органы, дабы побудить их к действию, если они вообще возжелают разбираться? С пестрой вязью беспредметных вопросов? Как приговаривает мэтр юриспруденции, наш въедливый Шапиро: вопросы, конечно, большая сила, но лишь когда они безупречно оформлены. А что у меня на руках? Мои блестящие догадки да треп бойкой девицы, которая что-то ухватила понаслышке? Слабо, Григорий, слабо — против властных аргументов и крепких зелененьких козырей.

Запруженное Минское шоссе мы одолели одним прихлопом. Пожалуй, не только счастливые часов не наблюдают. Мне было о чем поразмышлять, и следовало внимательно контролировать движение, а рядом напропалую бесхитростно кокетничала юная тараторка; в общем, оглянуться не успели, как «девятка» миновала Кольцевую. Я высадил ее у «Кунцевской», записал координаты, попросил звонить, если что, и распрощался, вознагражденный напоследок многозначительным взглядом.

Этот ли фривольный взор навел меня на раздумья о личной жизни, или сработало вдруг наступившее в машине безмолвие, но в душе осязаемо закопошилось желание увидеться с Натальей. В воскресенье мы расстались далеко не в приятных чувствах, а запланированное на понедельник свидание сорвалось волею нашей милиции, и я так и не удосужился связаться и объяснить. Когда-то и где-то я вычитал пошловатенькое альбомное изречение: разлука — это темная комната, где влюбленные проявляют негативы. Не знаю, как насчет влюбленных и правомочно ли обзывать столь короткую паузу громким понятием «разлука», но я определенно соскучился. Любопытно, какая же картинка проступила на ее негативе? Я вспомнил ледяную стужу зелено-коричневых глаз и зябко поежился.

Ладно, решил я, что бы там ни было, а свидеться необходимо. Помимо лирических всхлипов у меня имелись и иные веские основания — чисто деловые. Во-первых, разузнать побольше и пообстоятельней про внезапно подключившуюся к бегам «темную лошадку» — Ингу Берг: кто она, их третья подруга, и с чем ее едят. Во-вторых, Федя Ломов — этот разудалый молодчик интересовал меня все сильнее и одновременно не на шутку беспокоил. У нее наверняка сохранились какие-нибудь каналы связи, по которым удастся разведать, насколько сильно он пострадал, а заодно, и быть может чуть-чуть, обнажить подоплеку его идиотского поведения. Я не сомневался, что Ломов, если он оправился, уже слоняется у моего подъезда, одержимый злым духом возмездия — или чего-то еще. Любопытно, отважится ли он учинить безобразие в ее присутствии? Бог — либо черт? — ведает. Прятаться за хрупкими женскими плечами я не собирался, но в конце концов имею же я право на легкое малодушие принять и это тоже за основание для обязательной сегодняшней встречи. Я ухмыльнулся и передвинул в плюс третью костяшку на воображаемых счетах.

На улице уже вовсю царствовал вечер — было без двадцати восемь. Я вытащил мобильник, поднял стекла окон, отгородившись от шума и гомона, набрал номер и загадал: если застану дома, это будет добрым знаком. Она взяла трубку уже на втором сигнале, но по интонации я сразу же понял, что ждала не меня.

— Надо встретиться, — объявил я, укротив суетное самолюбие. Она молчала. — Ты меня слышишь? — спросил я и повторил настоятельно: — Нам надо обязательно встретиться.

— Боюсь, не получится, — обронила она и опять ненадолго умолкла. Потом замялась: — И вообще… я думаю…

— Послушай, — с досадой заметил я, — уже второй раз мне тебя будто арканом приходится вытягивать на рандеву. Что происходит? Если ты обиделась за вчерашнее, я тебе все объясню. Дождаться твоего звонка мне не позволили весьма необычные обстоятельства, но это не телефонный разговор. Не хочется комкать. И потом, я должен кое-что у тебя выяснить. Нечто очень для меня важное. Поверь, это не блажь.

— Ладно, — поколебавшись, согласилась она наконец. — Только, пожалуйста, имей в виду: всего на час, не больше. Обещаешь?

— Угу, обещаю.

Через сорок минут я подхватил ее на Маяковке. Без дальних слов посадил в машину, развернулся и покатил вниз по кольцу. Она беспокойно подергалась и спросила:

— Куда мы едем?

Я объяснил, что везу ее к себе: разговор предстоит обстоятельный, нужна соответствующая, спокойная обстановка.

— Ну вот, — недовольно протянула она, — мы же договорились.

— Управимся, — невозмутимо кивнул я и покосился на нее.

Она была чудо как хороша сегодня — в длинной коричневой юбке с разрезом от бедра и оранжевой мохеровой кофте с низким воротом, обнажающим изящную лебединую шею. Только на красиво очерченных ярких губах очень недоставало улыбки. Я сказал ей об этом. Она перехватила мой взгляд, изысканно-неуловимым жестом оправила пикантно раздавшийся разрез и, слегка повернув голову, нетерпеливо повела плечами:

— Мне кажется, кто-то намекал на серьезный разговор. И собирался что-то объяснить.

— Обязательно, — усмехнулся я. — Считай сказанное краткой эмоциональной прелюдией.

И поведал об абсурдной акции, приведшей меня в каталажку. Похоже, мой рассказ ее оживил — краем глаза я уловил пристальный заинтересованный взгляд.

— Странная история, — промолвила она и секунду спустя повторила с растяжкой: — Ооочень странная.

— Точно, — кивнул я. — Более чем странная.

— Но что все это значит? Сам-то ты как думаешь?

— Хотелось бы знать, — проворчал я.

— Вот так просто — принесли и выложили на стол семьдесят пять тысяч? — В голосе ее я различил оттенок недоверия. — Ничего не объясняя? И ничего… — она поколебалась, будто в поисках нужных слов, — не потребовали взамен?

— Ничего. Вели себя так, точно я в курсе. И еще этот мордастый полковник талдычил что-то про шантаж. Но пока в голове у меня — непроницаемый туман.

Мы обогнали плетущийся перед нами автобус и некоторое время помолчали. Потом она огорошила меня неожиданным вопросом:

— А скажи, пожалуйста, у тебя не шевельнулось искушения взять эти деньги?

— И где бы я был сейчас, возьми я их?

— Я говорю об искушении.

Я хотел было отшутиться, однако просто пожал плечами, ибо мы уже подъезжали, и мной завладели более насущные заботы, чем возвышенные материи нравственного порядка. У поворота к дому я внутренне напрягся и начал украдкой озираться, высматривая черную «Альфа-Ромео».

«Девятку» я подогнал к самому подъезду, заглушил двигатель, вымахнул из автомобиля и помог выбраться ей. Но подойдя к двери, попридержал за локоть и под ее изумленным взглядом ступил вперед первым, крепко сжав в кармане рукоять газовика. В парадном тоже ничего подозрительного не усматривалось.

— В чем дело? — спросила она с недоумением.

— Да нет, ничего, — пробормотал я. — Все нормально.

Однако только перешагнув порог квартиры, я почувствовал истинное облегчение и расслабился. Либо Ломову было худо, либо его отвлекло нечто более важное, либо он узрел из какого-то своего тайника Наталью и все-таки решил воздержаться от эксцессов. Мое состояние от нее не укрылось, я видел это по глазам, но тут внезапно заголосил телефон, и она не успела вымолвить ни слова. Я извинился и заспешил в комнату.

Звонил Шахов.

— Вдовушку не разыскал, конечно? — с лету поинтересовался он. — У меня, к сожалению, тоже пока глухо. И все же кое-чем я тебя порадую. Этого Жданова, обидчика твоего, арестовали сегодня.

— Как? — изумился я. — Из-за этого случая?

— Смири гордыню, — хохотнул он. — Тут дела посерьезней. Прохвост, оказывается, давно под прицелом Службы собственной безопасности. Тот еще высвечивается криминал. Подозревают, что он крепко повязан с бандой, которая потрошит дальнобойщиков. Знаешь эти нашумевшие дела? Так вот он не просто замешан, он им «крышу» обеспечивал — и какую! Представляешь? И каналы сбыта подстраховывал. Недели две назад подал прошение об отставке: то ли почуял опасное внимание к своей персоне, то ли достаточно уже разжился. И напоследок, видать, решил вот кое-кому удружить с тобой. Очевидно, полагал, что, когда поднимется шумиха, его она не затронет: он будет где-то далеко-далеко почивать на тугой мошне. Да не подгадал подонок — накрылся. Ну как, удивил я тебя?

— Не то слово, — отозвался я. — Ошеломили. Только вот… Вы думаете, что он раскроется? Я имею в виду провокацию со мной.

— Я уже попросил кое-кого из следственной бригады держать в уме этот пунктик. Их это тоже заинтриговало. Может, не скоро, но, надеюсь, все-таки узнаем, откуда здесь ноги растут. Ладно, все. Ты, я полагаю, действуешь вовсю? Ника я уже подключил — парень зажегся. Скоординируйся с ним, ладно?

— Непременно.

— Извини, — сказал я, положив трубку и поворотившись к Наталье. Она грациозно разместилась на софе, закинув ногу на ногу, и я опять невольно зыркнул в слегка разъехавшийся разрез. Затем отвел взгляд, проследил, как, порывшись в темно-коричневой замшевой сумочке, она извлекла сигарету, поднес огоньку и с удовлетворением поделился новостью:

— Вот и продолжение моей странной истории. Арестовали Жданова.

— Жданова? — наморщила она лоб, соображая.

— Тот самый полковник, — пояснил я, — который упек меня в кутузку. Будем надеяться, что из него вытащат все-таки, кто стоит за этой дурацкой провокацией.

— А, да, поняла, — вспомнила она. — Что ж, рада за тебя.

В голосе, однако, особой радости я не приметил, почудилось даже, будто она разом как-то отдалилась — точно ушла в свои мысли. Я вернул ее шутливым: «Это надо отметить». Она встрепенулась, озабочено посмотрела на часы, и меж бровей пролегли две тонкие складки. Я опять загляделся. Она нахмурилась еще больше, и я не мог не признать, что ей к лицу даже такая недовольная гримаска.

— Я у тебя не останусь, — покачала она головой. — Если у тебя действительно есть что-то серьезное, не тяни. Я ведь предупреждала.

— Ладно, — сказал я удрученно. — Только соберу что-нибудь поесть. — И, перехватив готовые прянуть с губ возражения, заверил: — Я быстро. Очень уж проголодался.

Я резво настругал кое-какой закуски, поставил чайник на плиту и накрыл на стол. Она нетерпеливо следила за моей суетней, и когда я выложил коньяк, покривилась и укоризненно молвила:

— Тебе меня везти.

— Пустяки, — отмахнулся я. — С рюмашки ничего не сделается. Зато обострит восприятие.

Но, как оказалось, ничего подстегивающего восприятие не требовалось. Рассказ о моих сегодняшних похождениях она выслушала, не сводя с меня широко распахнутых глаз. Я поведал о столкновении в пиццерии, описал поездку в Прудный и занимательную беседу со старым лекарем и гулким полковником — умолчал лишь об откровениях кругленькой Катеньки, сам не знаю зачем. Когда я закончил, она опустила голову и долгую минуту молчала, потом пригубила коньяк, поморщилась и заговорила, ввергнув меня в легкое замешательство неожиданной реакцией:

— Боже мой, никак не пойму. Я, право, никак не могу тебя понять. Я спрашивала в прошлый раз: чего ты добиваешься? Мне кажется, ты сам не знаешь. Или знаешь? Или действуешь по принципу: ищем Индию, найдем Америку. Зачем тебе дался этот банк? Какое, скажи, отношение может иметь твой Борис, заурядный издательский работник, к этим денежным мешкам? Считаешь, Тамара его посвятила в какие-то тайны? Тот, кто хоть мало-мальски знает ее, никогда не поверит, что она будет откровенничать с любовником. Чистейшая ерунда. Да, у этих — как их там — олигархов наверняка есть свой скелет в шкафу. Но тебе-то что до этого? Найди у нас хоть одну крупную фирму, где его не было бы, этого скелета. Или ты вознамерился выгрести все шкафы?

— Это моя работа, — встрял я.

— Да, конечно, работа… Но ты хоть понимаешь, что с этой глыбой тебе не справиться? Ладно уж — тумаки. Ведь и раздавить могут случайно. Или не знаешь, что у них все схвачено — все-все? Ну прижали какого-то там Жданова. Да на тебя еще сто таких Ждановых напустят. Знаешь ведь — лучше меня все знаешь! — а лезешь без оглядки. Да еще и других хочешь впутать. Теперь, видишь ли, Ингу решил пристегнуть. Ее-то зачем сюда примешивать?

— Она унеслась сразу после смерти Вайсмана.

— И что? О господи! — Она раздраженно вздыбила плечи. — Нас еще в школе учили: одно за другим не значит — вследствие. Я говорю тебе, что ты переворачиваешь все вверх тормашками. Девочка уже с год оформляла документы. Пойми же, ее отъезд ни с чем подозрительным не связан — никак.

— Может быть, — хмуро признал я. — И все-таки…

— Нет уж, я тебе тут не помощница. И с Ломовым тоже. Как ты себе это представляешь? Никаких отношений, и вдруг объявляюсь: «Здравствуй, Федор. Тебя сильно побили, дорогой?» Однако же и фантазия у тебя! Скажу тебе, ты и с ним попал пальцем в небо. С банком Ломов никак не может быть связан. И в лучшие времена Тамара его близко не подпускала к своей работе. А то, что он на тебя взъелся, так тут найдется миллион объяснений. Скорее всего, решил, что ты действуешь вкупе с бывшей супругой. Она ему много крови попортила. И до сих пор, по-моему, остались нерешенными какие-то имущественные проблемы. Наверняка вообразил, что готовится очередная пакость. Мужик он, согласна, очень задиристый — бузотер, одним словом. Но ничего больше.

— Не знаю, — вставил я, пока она переводила дух. — Все возможно. Но уж больно подозрительно.

— Конечно-конечно. У тебя все на подозрении. Ты ведь и меня, кажется, умудрился в чем-то таком заподозрить. Нет, избавь меня от участия в этом деле. Ты помешался на нем, а меня, пожалуйста, не впутывай. И мою подругу тоже оставь в покое. Я не хочу и не стану ни в чем тебе здесь помогать. И никак участвовать не хочу. — Последние слова она произнесла уже почти сердитым полушепотом. Подняла рюмку, отпила коньяку и после недолгой раздумчивой паузы вымолвила неопределенно: — И вообще… — потом запнулась и умолкла.

Это недоговоренное «вообще» вдруг отделилось от нас, стало пухнуть и раздуваться и зависло в тишине смутным предвестием чего-то тревожного. Я не знал, что и думать. Мне она всегда представлялась человеком немного флегматичным — во всяком случае, сдержанным и ровным в выражении эмоций. И вдруг эта непонятная порывистость, ничем как будто не обоснованная? Во что я ее впутывал?.. Разве я ее впутывал? Или это тонкая женская предусмотрительность, побуждающая бежать подальше от любых сомнительных ситуаций? Я посмотрел на нее и опять испытал трепетное волнение чувств. Положительно, она была умопомрачительно хороша — неприлично, непозволительно хороша! Только вот из глаз куда-то исчезли зеленые искорки. Наверное, она права, не стоило вовлекать ее в свои заботы. Я, похоже, действительно малость помешался — зазвать очаровательную женщину и бог весть чем заниматься и забивать прекрасную головку.

Примирительно положив руку на плечо, я притянул ее к себе. Она повернула ко мне загорелое лицо и кольнула безучастным взглядом. Потом дернулась и резко отстранилась, ненароком зацепив локтем и смахнув с софы сумочку. Я услужливо пригнулся. Среди вывалившихся разных разностей — пудреницы, пилки, розовой косметички и чего-то еще — у ног моих темнел пистолет. Я поднял его. Газовик — почти как мой, лишь чуть потяжелее и с какой-то непонятной нашлепкой на стволе. Она тотчас отобрала его, наклонилась, подхватила сумку и впихнула внутрь.

— Забавно, — усмехнулся я и тупо схохмил: — Вокруг меня сегодня так и сыпятся пистолеты. Как спелые яблоки на Ньютона. Зачем он тебе?

— Полагаешь, незачем? — хмуро спросила она.

Я кивнул. Сумасшедшее время — сумасшедшая атрибутика. Когда неизвестно, что и кто подстерегает тебя за углом, — ходи осматриваясь. А уж одинокой женщине, да еще такой соблазнительно красивой, впору запастись гранатометом. Я хохотнул в уме, представив ее с этим грозным оружием.

Мы одновременно выбрались из-за стола. Я помог ей собрать пожитки, и, когда выпрямился, мы оказались лицом к лицу — стояли так близко, так нестерпимо близко, что на меня дохнуло теплом загорелого тела и запахом дорогих духов. Я обнял ее и потянулся к губам. Чувствовал, что она вся напряглась, пытаясь высвободиться, но меня вдруг обуяло неуемное, бешеное желание — до помрачения разума, до дрожи в коленях. Она сказала: «Не надо». Однако отпустить ее было свыше моих сил. Руки будто обрели собственную волю: одна крепко сжимала ее, притиснув к груди, другая задрала кофту и неловко потянула вверх, потом метнулась вниз, наткнулась на замочек молнии на юбке и лихорадочно задергалась. Она откинула голову, обдала меня странным — отчужденным, что ли? — взглядом и, внезапно расслабившись, процедила бесстрастно:

— Хорошо. Отпусти… Я сама.

Я отпустил — или заставил себя отпустить. Она скинула кофту, обошла меня и направилась в спальню. На ватных ногах я поплелся за ней — уже жалея, уже нутром ощущая, что совершаю несусветную глупость.

Все было не так, все было безотрадно и безрадостно. Она отдалась покорно и даже не пыталась изобразить страсть. Так за шлагбаумом пережидают тягучее громыхание надоедливо мельтешащего поезда. Потом, когда вез ее домой, я нашел более точное определение: не отдалась, нет — позволила собой овладеть.

Почти всю дорогу мы промолчали. Я терзался угрызениями, злился — на себя, на нее? — и маялся, выискивая в голове правильные слова. Она тоже сидела безгласно, отворотясь к окну, — отрешенная и безмерно далекая. Только на подступах я выдавил наконец жалкое:

— Прости, пожалуйста. Не знаю, что на меня нашло.

— Не надо, — отозвалась она равнодушно. — Все правильно. Просто… Я сама, наверное, виновата. Дала тебе повод думать, что у нас может сложиться что-то большее, чем… — она поколебалась и докончила: — …Чем просто дружеские отношения. Пойми меня верно: дело не в настроении, я размышляла об этом с первого дня. Мы с тобой слишком разные люди. Нам не надо было вообще сближаться. Я уже раз обожглась. И не хочу больше. Понимаешь, не хо-чу. Нет, не стоит, не нужно нам больше встречаться. Давай останемся просто друзьями.

Меня отодвигали в друзья. Затертая, как коврик в общественных приемных, формула милосердной отставки — от души и тела.

— Не торопись, — пробормотал я. — Ведь нам было хорошо.

— И к тому же я все равно уезжаю, — бросила она. — Через четыре дня. Так что…

— Так что тем более не торопись. Давай не будем рубить сплеча. Езжай. А вернешься — встретимся и поговорим.

Она повела плечами, помолчала и, точно отмахиваясь, согласилась:

— Ладно. Когда вернусь, посмотрим.

Потом опять были те же улицы, фонарь, подъезд. Я высадил ее, проводил до двери. Потянулся к губам — она отвела голову, небрежно смазав прощальный поцелуй, и помахала ручкой.

Движение на мостовых поредело. Я прибавил скорость и помчал с нарушением всех и всяческих правил — вихлял, рисково лавировал, обгонял на грани фола. В общем, лихачил. Просто чтобы не думать. Однако же думалось. Все правильно, думалось, ну встретились двое — и что из этого? Она обожглась. И я ведь тоже обжегся, и отнюдь не жажду разного рода сложностей и треволнений. Впрыгнул на ходу в несущийся поезд — и будь готов в любой момент соскочить с вагонной площадки. «Приник и отник». Главное — не терять головы. Не терять головы, — мысленно повторил я и усмехнулся. Было похоже, будто я себя уговариваю. И сделалось немножко грустно.