Воспроизводится по изданию: Орден куртуазных маньеристов. Отстойник вечности. Избранная проза: — М.: Издательский Дом «Букмэн», 1996. — 591 с. С. 195–264.

 

ЭПИГРАФЫ, ОТНОСЯЩИЕСЯ К РОМАНУ:

«…роман в четырнадцати снах под названием «Нега»: кладбища и вампиры, литературные и исторические парафразы, кровь, любовь и слезы — классическая куртуазно–авантюрная проза с мистическим уклоном».

Газета «Афиша», г. Москва, номер 10 за 1991 год, статья «Железный юнкер»

«…вам представляют алебастровые чертоги на небе, демонов, сражающихся пушками, уродов и пугалищ, ведьм и мертвецов и не думая нимало, что это есть дерзкое оскорбление личной, умственной и нравственной вашей образованности, мечтают о праве на славу и даже благодарность вашу».

А. Ф. Мерзляков, «О вернейшем способе разбирать и судить сочинения…»

«Г-жа Разорваки (по–прежнему). Насчет востока!.. Я вам расскажу мой сон.

Все (бросаясь целовать ее руки). Расскажите, расскажите!

Г-жа Разорваки (протяжным, повествовательным тоном, сохраняя свой громкий и сдобный голос). Видела я, что в самой середине…

Миловидов (останавливает ее почтительно–доброжелательным движением руки). Питая к вам с некоторых пор должное уважение, я вас прошу… именем всех ваших гостей… об этом сне умолчать».

К. Прутков, «Опрометчивый турка, или Приятно ли быть внуком?»

«…не вставать с постели в положенный для этого час — тридцать ударов хлыста…»

Маркиз де Сад, «Жюстина, или Несчастная судьба добродетели»

 

ЭПИГРАФЫ, ОТНОСЯЩИЕСЯ К АВТОРУ РОМАНА:

«Мне кажется, я вижу прекрасною юношу сидящего на высоком утесе, омываемом волнами. Он безмолвен, и по положению своему, кажется, весь преобращен в слух; в руках его арфа. Персты неподвижны — так он прислушивается к бурям, шумящим над его главою, к громам, потрясающим свод небесный, к унылому стенанию птички, к треску дерев, к реву волн и звону тростника, колеблемого на берегах моря! Лицо его оживляется; глаза блистают, и персты полетели, и величественный хор природы повторился в его игре от тона до тона…»

А. Ф. Мерзляков, «Об изящной словесности, ее пользе, цели и правилах»

«…Но знаете ли вы, что ваши осуждения несправедливы, что поэт сам не волен в избрании предмета, который одушевил его? Почему кисть Поля Поттера изображала только зверей и забывала человека? Почему Теньер так охотно писал пьяных? Как объясните вы мне, почему Рафаэлю все снились Мадонны?..»

С. П. Шевырев, «Сочинения»

" — Он был человек выдающийся? — спросила Водяная Крыса.

— Нет, — ответила Коноплянка, — по–моему, он ничем таким не отличался, разве что добрым сердцем и забавным круглым веселым лицом…»

О. Уайльд, «Преданный друг»

" — Отчего вся Россия теперь говорит о нем? Все приятели: кричали, кричали, а потом вслед за ними и вся Россия стала кричать».

Н. В. Гоголь, «Театральный разъезд после представления новой комедии»

 

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Любезный читатель!

Приветствую тебя, кто бы ты ни был — хороший человек, исполненный неисчислимых достоинств, или же отвратительный тип, наделенный сполна всеми мыслимыми пороками.

Должен признаться тебе, что хороших людей встречал я в жизни крайне редко, почему и считаю тебя, любезный мой читатель, скорее не похожим на таковых, чем похожим. И я не удивлюсь, если ты и в самом деле окажешься человеком маловоспитанным, получившим далеко не лучшее образование, нечистоплотным в личной жизни, не в меру суетным и многословным.

Послушай меня!

Перед тобою — одна из лучших книг, когда–либо порожденных безудержным гением человека. Если ты еще не слышал ничего об авторе этого титанического труда, не отчаивайся, ибо автору присуща неслыханная скромность. Если бы ты мог свободно проникнуть в заоблачные сферы, где на неприступных парнасских высях гнездится его талант, ты бы враз отрекся от всех своих суетных забот и побуждений, поскольку желание прикоснуться к великой Книге Истины, на которой торжественно восседает Гений этого автора, оторвало бы тебя от земли!

Каким бы ты ни был ничтожеством, эта книга сделает тебя чище и мудрей. Ведь ты прикоснешься слепыми своими руками к миру совершенному, миру, где царят нежность, любовь и Гармония. Ты узнаешь, зачем живешь!

Книга эта имеет кольцевую композицию, первое сновидение смыкается с последним. Всего сновидений четырнадцать — это мое любимое число, число Тайного.

Деяния и сотворчество Великого Ордена куртуазных маньеристов составляют основу повествования. Это тоже не случайность, — подумай, почему.

Смело открывай эту книгу!

Она сделает тебя счастливым!

21 мая 1991 года

 

СНОВИДЕНИЕ ПЕРВОЕ:

«Оттяжка Кэннингхэма»

В устье Гаронны кровавым цветком распустилась заря. Нежаркое августовское солнце разогнало серый туман над Бискайским заливом, незаметно вдохнуло жизнь и сверкание в торопливо бегущие океанские волны и наконец коснулось робкими лучами белоснежного корпуса крейсерской яхты «Аркадия», стоящей на якоре в полумиле от Бильбао.

К удивлению коменданта порта, одноглазого грека Маврадаки, экипаж яхты не спешил регистрироваться у него и уже целую неделю не подавал никаких признаков жизни.

Вечерами Маврадаки подолгу размышлял над создавшимся положением. Если на яхте контрабандисты, то почему они до сих пор не нанесли ему визит вежливости, принятый в этих краях? Если туристы, то почему они так долго не появляются на палубе?

Всю неделю Маврадаки вел личное наблюдение за яхтой из огромного полевого бинокля. Одновременно он разговаривал вполголоса со своей глухой женой. Она оглохла в тот памятный день, когда на приеме у мэра города хватила спиртного сверх меры и упала в мраморный бассейн с живыми электрическими скатами. Сейчас на ее зеленоватом лице застыло выражение неестественной эйфории и полнейшего равнодушия к происходящему вокруг, и комендант разговаривал, естественно, сам с собой.

Он мог бы посоветоваться со своим верным дружком и собутыльником, шефом полиции Бильбао, Жоэлем. Но совсем недавно они поссорились из–за дележа контрабанды, и старина Жоэль отказался с ним разговаривать. Поэтому Маврадаки должен был сам решить, что ему делать.

В это утро он встал раньше обычного, выкурил одну за другой две толстые сигары, взял бинокль и вышел на веранду своего коттеджа. Веял легкий бриз, кричали чайки. Комендант сел в кресло–качалку и начал разглядывать «Аркадию». Он стал таким образом свидетелем следующего события: откуда–то со стороны Сан — Себастьяна к яхте стремительно приближался моторный катер, за рулем которого сидела юная девица — стандартная загорелая блондинка в бикини. Конечно же, она была фантастически красива. На левом плече у нее красовалась цветная татуировка: Саддам Хусейн, пронзенный стрелой Амура. Рядом с ней в кресле, снятом с авиалайнера, уверенно расположился элегантно раздетый мужчина средних лет. На нем были яркие желтые шорты и зеркальные очки.

Правой рукой, унизанной драгоценными перстнями, мужчина лениво перебирал пышные волосы юной красотки.

Катер сбавил ход, сделал эффектный разворот и подошел к «Аркадии». Мужчина сложил ладони рупором и что–то крикнул. На палубе показался негритенок, выряженный китайцем, — вероятно, в целях конспирации. Он сбросил в катер красную пластиковую лестницу и помог мужчине подняться на борт. После чего оба пропали из поля обозрения коменданта.

Девушка, оставшаяся в катере, тряхнула волосами, надела стереонаушники и, кажется, задремала. Маврадаки сочувственно зевнул, потом принес на веранду телефон и позвонил шефу полиции:

— Жоэль? Не пора ли нам помириться? Есть одно дельце…

Негритенок провел гостя между натянутыми как струна металлическими штангами и остановился в нерешительности, очевидно, ожидая появления хозяина. Гость огляделся по сторонам: никого не было видно. На палубе царил идеальный порядок. Такелажная медь была так надраена, что от нее танцевали по кругу разноцветные снопы света. И тут чей–то голос сверху внятно произнес:

— Сэм! Где тебя черти носят? Где кофе, где оттяжка Кэннингхэма? А про каретки гика–шкота опять надо напоминать, да?

Чья–то могучая рука схватила беднягу Сэма за курчавые волосы и приподняла над палубой на целый дюйм. Изумленный гость поднял голову и увидел, что прямо над ним в гамаке лежит бородатый рыжий парень в тельняшке и охотничьих сапогах, — лежит на животе, подмяв собой томик рассказов Стивена Кинга, и рассматривает незнакомца сверхмощными линзами очков «Пиноккио», модных в этом сезоне.

Сэм заверещал, и парень разжал кулак.

Негритенок убежал на ют, а гость решил представиться:

— Простите мне плохое произношение. Я недавно говорю по–русски. Сэр Артур Браун, подданный британской короны, чрезвычайный посол и председатель комиссии по развлечениям при дворе, по личному поручению королевы Виктории.

Браун опустил голову. Парень ловко спрыгнул на палубу и подошел к англичанину. Посол протянул ему пакет, завернутый в серебряную бумагу и украшенный гербовой печатью. Повертев пакет в руках, парень широко улыбнулся и сказал по–английски:

— Рад нашему знакомству. Штандарт–юнкер Ордена куртуазных маньеристов Константэн Григорьев. Не удивляйтесь, я говорю свободно на десяти языках и знаю азбуку Морзе. Разрешите пригласить вас в каюту?

Джентльмены обменялись крепким рукопожатием.

Константэн открыл дверь, сделанную из железного дерева и богато инкрустированную крупными сапфирами и жемчугами. Гость и хозяин уселись в кресла, покрытые тигровыми шкурами. Юнкер дернул за шелковую кисть, и комнату залил мягкий зеленый свет. Помещение было на редкость просторным — его стены были обиты алым бархатом и украшены картинами Буше. В центре каюты стоял бильярд на витиевато изогнутых ореховых ножках. Иллюминаторы были завешены венецианским атласом. Справа от англичанина располагалась мощная стереосистема новейшей марки. Из динамиков доносилось тихое пение. Сэр Артур полюбопытствовал:

— Кто это там поет?

— Наш именитый соотечественник, тоже миллионер.

— Наверное, очень популярный исполнитель?

— В каком–то смысле — да. Но дело в том, что под словом «миллионы» у нас в России понимают не совсем то, что у вас. Это не значит, что наш соотечественник баснословно богат, но его слушают миллионы советских людей, — объяснил Константэн.

— Кто же он?

— Его имя — Юрий Спиридонов, — объяснил юнкер.

— Хм… Нет, не слышал, — подумав, ответил Браун.

Раздался мелодичный звон, и в каюту вошел Сэм, неся на золотом подносе виски и кофе. Поставив приборы на стол, он бесшумно удалился. Константэн бросил ему вслед:

— Не забудь про оттяжку, она скоро понадобится.

Сэр Артур отхлебнул кофе и улыбнулся:

— У вас прекрасное йоркширское произношение.

— Диалекты — мое хобби. А ведь вы — уроженец Дублина? Ведь так, признайтесь? — подмигнул юнкер гостю.

— Ха–ха–ха! — захохотал англичанин, но тотчас испугался чего–то и замолк. Ему показалось, что за стеной кто–то засмеялся ему в ответ, только как–то визгливо и неестественно. Сэр Артур вопросительно посмотрел на хозяина, но тот лишь пожал плечами. Смех за стеной повторился. Юнкер поднялся из кресла и поменял кассету в стереосистеме. На секунду каюту наполнило шипение и потрескивание, после чего из динамиков раздался оглушительный удар грома и все понеслось куда–то на волнах зубодробительной музыки.

— Новый альбом моей группы, — весело прокричал Константэн в ухо ошеломленному гостю. — «Творческое бессилие»!

— Что? — переспросил сэр Артур.

— Это название моей команды, — крикнул Григорьев.

Минут двадцать они сидели, захваченные потоком рваных ритмов техно–трэша; наконец сэр Артур, забыв о приличиях, запросил пощады. Юнкер изрек, убавляя громкость:

— Люблю с утра подзарядиться хорошей музыкой.

Англичанин тактично промолчал.

Незаметно для обоих была выпита бутылка виски, и хозяин, размахивая пустой посудиной перед самым носом посла, начал рассказывать ему историю Ордена куртуазных маньеристов:

— Это моя идея — на деньги, вырученные Орденом от продажи третьей нашей книги, совершить кругосветное путешествие на собственной яхте. Как вы, наверное, помните, первая книга Ордена «Волшебный яд любви», произвела во всем читающем мире впечатление внезапно разорвавшейся бомбы. Книга семь раз была переиздана в России, вышла на четырнадцати языках в четырнадцати странах мира. Никита Михалков снял по мотивам книги фильм–сенсацию «Русские в России», группа «Напалм Дэт» за десять миллионов фунтов денег купила у Ордена право на сочинение музыки к стихам новейшего сладостного стиля. Молодежь всего мира стала носить прически «а-ля Великий Магистр», пить не закусывая «а-ля Добрынин» и слушать самые экстремальные музыкальные стили, как и ее повсеместный кумир и ваш покорный слуга Константэн Григорьев.

Один делец из Ньюпорта придумал международную игру «Почтарка». Ее суть заключалась в следующем: любой человек из любой страны мира должен был отправить Ордену наибольшее количество писем, телеграмм и поздравительных открыток и, тем самым, оказаться победителем. Выигравший имел право поехать в Москву на встречу с поэтами Ордена и пообщаться с этими живыми богами.

Итак, резонанс во всем мире был так велик, что выход второй книги в Буэнос — Айресе и третьей в Нижнем Новгороде вызвал невероятный ажиотаж. Газеты Парижа, Берлина, Вены и Талды — Кургана запестрели вычурными заголовками: «Париж на коленях», «Берлин на коленях», «Вена на коленях» и «Талды — Курган протягивает Ордену руку».

Как это ни странно, только в Москве находились люди, которым были ненавистны успехи куртуазных маньеристов. Так, в журнале «Широко шагаем» (номер 5–7, 1991 г.) была напечатана статья некоего Офигенова «Куда?!» Автор призывал отобрать авторучки у поэтов Ордена. Само собой, духовно возросший за последнее десятилетие российский народ только посмеялся над незадачливым писакой. Однако некоторые сердобольные девушки до сих пор шлют авторучки на адрес Великого Приора.

Выход третьей книги принес каждому члену Ордена сто миллиардов денег. В знаменитом интервью газете «Звень» маньеристы указали, что к желанным результатам их привели: обаяние, высокое профессиональное мастерство, беззастенчивый нарциссизм и, конечно, желание славы.

— Но разве стали мы писать хуже оттого, что стали богаче? — вскричал Константэн, хватая посла за руку. — Нет!

Тут на глаза юнкеру попался королевский пакет. Константэн достал из тайничка в стене крохотный золотой ножичек, вскрыл пакет и углубился в чтение. Читал он минуты две, затем улыбнулся и с любопытством взглянул на Брауна.

— Да, — оживился тот. — Королева ждет вас. Она уже наслышана о готовящемся кругосветном путешествии и просит начать его с визита в Англию. Еще она просила, — посол понизил голос и отвел глаза, — передать лично вам, Константэн, что любит вас…

— Это хорошо, — сказал юнкер, открывая новую бутыль.

— А где же ваши друзья? — вдруг спросил посол.

— Скоро будут. Магистр сейчас в Болгарии со своей группой «Бахыт компот», Виктор завтра прибывает из Италии, а Добрынин — из Судака.

Сэр Артур посмотрел на часы и начал очаровательно извиняться:

— Спасибо, любезный друг, за оказанный прием, но мне пора. Что же мне передать моей королеве?

— Мы будем в Англии… и еще вот это, — юнкер протянул гонцу любви крупную алую розу, которую, как фокусник, извлек откуда–то из–за спины англичанина. Роза была перевита синей шелковой ленточкой с вышитыми на ней алыми сердечками.

Гость и хозяин поднялись на палубу. К ним подбежал Сэм. Сэр Артур спросил, взяв мальчика за подбородок и доставая из кармана плитку шоколада в шелестящей обертке:

— Простите, но откуда у вас такие чудные помощники?

— Мы их покупаем в Москве на ВДНХ, — добродушно ответил Константэн.

Пораженный ответом русского, королевский посол пригрозил пальцем мальчугану и поспешно спустился в катер, ожидавший его у левого борта «Аркадии». Девушка за рулем встрепенулась, стрельнула глазками в сторону импозантного Константэна; сэр Артур помахал хозяину яхты рукой. Мотор взревел, и катер унесся в Сан — Себастьян.

Солнце уже давно стояло в зените. Стало очень жарко.

Константэн отобрал у Сэма шоколад и съел его. Затем спустился в каюту, переоделся, включил магнитофон и нажал кнопку в стене. Тихо открылась потайная дверь. Константэн вошел внутрь и поморщился.

На полу лежало бездыханное тело, окруженное разноцветными бутылками с наклейками, указующими на то, что совсем недавно в бутылках были заключены самые редкие и дорогие вина. Чуть поодаль валялся раскуроченный видеомагнитофон. В каютке пахло перегаром, низко стелился едкий дым, заволакивающий разбросанные по полу видеокассеты. Юнкер поднял одну — фильм назывался «Дикие кровати».

Тут лежащий в винной луже человек поднял голову и бессмысленным взором уставился на Григорьева. Потом он захихикал (видимо, этот звук и напугал посла) и стал ловить юнкера за ногу.

— Ты ли это, Приор? — сокрушенно покачал головой Константэн. — Опять ты не выдержал проверки на прочность. Видимо, придется ехать без тебя. Ты ведь напьешься в первом же портовом кабаке и забудешь, где ты и кто ты…

Пьяный Приор (а это был именно он) промычал в ответ что–то крайне невразумительное и опять уткнулся лицом в винную лужу. Константэн открыл иллюминаторы, и в каюту хлынул свежий воздух.

Юнкер хотел отучить Добрынина пить — если не совсем, то хотя бы делать это реже. Ведь когда Андрей напивался, он хотел драться — все равно с кем. Вот сегодня он подрался с видеосистемой. Видео в его каюте установил тоже Константэн, который надеялся, что фильмы с участием Мики Рурка и мультфильмы Уолта Диснея разбудят в этом зверочеловеке хоть что–нибудь, возвышенное вдохновение, например. Однако тот раздобыл где–то грязные, нехорошие фильмы. Еще юнкер решил устраивать порой проверку твердости духа Великого Приора и открыл для него бар со спиртными напитками. Но уже третья проверка оказывалась пустой тратой времени.

Юнкер перенес пьяного друга на диван, закрыл дверь и очутился у себя в каюте. Вдруг сзади раздался шорох. Константэн, взглянув в зеркало, увидел, что с палубы к нему заглядывает одноглазое чудище с надписью на лбу, выполненной шариковой ручкой: «Маврадаки». Это был Маврадаки.

Константэн швырнул в незнакомца серебряным подносом. Дверь захлопнулась, и за ней раздался жалобный вой. Тут же в каюту ворвались полицейские Бильбао. Шеф полиции строгим голосом потребовал у Константэна документы.

Хозяин яхты не торопясь поднялся из кресла, спокойным взором окинул непрошеных гостей и вдруг громко рассмеялся.

Все замерли в недоумении…

 

СНОВИДЕНИЕ ВТОРОЕ:

«Я буду любить одного, как обещала»

В следующий момент вся эта картина была смята безжалостной рукой чудовищного монстра по имени Мнимое Пробуждение. Смята и выброшена в первозданный хаос вечного Космоса, где осталась кружиться веками беззаконной кометой.

Константэн вздрогнул и открыл глаза. В комнате было темно. Рядом ровно дышала молодая жена — даже во сне она была несказанно хороша. В кухне капала вода из крана. «Надо завернуть…» — сонно подумал юнкер и закрыл глаза.

На сей раз ему приснился город Балхаш — его родина. До приезда в Москву Константэн прожил там семнадцать лет. Город стоял на берегу красивого и относительно глубокого озера. Будущий поэт усердно посещал местный яхт–клуб, заканчивая колледж, и теперь ему часто снились яхты — главным образом такие, которых он и в глаза никогда не видел. Еще ему снились степи, покрытые сплошным ковром алых тюльпанов, старинные друзья и почему–то корейское кафе «Ариран». В этом сне Магистр и он, Константэн, прибыли в Балхаш для развлечений. Ведь там водилось множество длинноногих метисок небывалой прелести, и Магистр, обожающий экзотику, изъявил желание составить юнкеру компанию в нехитром деле обольщения доверчивых дикарок. Стояло, кажется, лето, и им предстояло ехать в скалы, в урочище Бектау — Ата, в шелестенье кристаллически крупных августовских звезд и в томный шепот кустов шиповника, разбросанных столь небрежно подле заповедных котлованов и почти игрушечных пионерских лагерей. Вадим надеялся завести короткий роман с хорошенькой пионервожатой, а Константэн, мысленно кощунствуя, мечтал о девственных коленях юной насмешливой пионерочки… Друзья уже ехали в легковой машине по узкому серебристому шоссе. Стоял полдень. Константэн закурил. Курить его научили 22 июля 1990 года игривые шалуньи, с которыми он развлекался игрой «в бутылочку». Сейчас от первых же затяжек у штандарт–юнкера отчаянно закружилась голова: сказалась новизна губительной привычки. Ему стало необыкновенно хорошо, и он с улыбкой вспомнил, как они с Магистром веселились вчера в местном Дворце культуры, и так же кружилась голова, и носились вокруг в неистовом танце дамы с солдатами, и лихо отплясывал джигу на паркете даун Сережа с выбритой на самом темечке подковкой. Никто не знал, сколько лет было дауну: говорили, впрочем, что уже около двадцати пяти. Говорил Сережа плохо, зато был любимцем всего города, беспрестанно смолил окурки и строил уморительные рожи проходящим мимо сконфуженным девицам. Тут мысли юнкера перескочили с дауна на последних: ах, какие девушки окружают его в этом летнем сне! Живые, грациозные, с жаждой любви в глазах и с надеждой привлечь к себе внимание высоких гостей из Москвы… На дамбе, где в жаркие летние дни купалось больше половины отдыхающих, хотя купаться там было запрещено горсоветом, друзья познакомились однажды с очаровательными нимфетками. Угловатые и застенчивые, малютки сразу покорили сердце Магистра: он охотно отвечал на их глупые вопросы, лениво и добродушно посмеивался над их грубоватыми шутками, позволял им ползать по своему могучему телу, трогать себя за бицепсы, и каждый раз, оказавшись на дамбе, искал их взглядом, а уж если находил, то непременно замечал: «А вот и наши лягушатки».

Однако Константэн хорошо понимал, что сейчас только в пионерских лагерях им могут повстречаться Идеальные Подруги Сезона: нежные, обаятельные и удивительно безмятежные в это время года школьницы, слегка охрипшие от первого знакомства с алкоголем и никотином здесь, вдали от неусыпного надзора домашних надзирателей; девочки, переписывающие друг у друга свои наивные «Песенники», тайно мечтающие о настоящей любви и проливающие искренние слезы над боевиком группы «Мираж» под названием «Кто ты, мой новый герой?». Девочки, прячущиеся по корпусам от разнузданных парней из первого отряда, шепчущиеся по тенистым беседкам, — нарядные бабочки, имеющие лишь смутное понятие о Зависти, Расчете и Равнодушии…

В лагере «Горном» их встретил безупречно вежливый начальник лагеря — во сне им оказался добрый блестящий Жук в синем спортивном костюме. Он отвел маньеристам отдельную комнату, принес им чайник компоту, сообщил время ужина и растворился в воздухе, оставив после себя конфетти и другие елочные украшения — на полу, на одеялах и даже в графине с одеколоном.

— Ты не знаешь случайно, что едят на ужин жуки? — спросил Магистр, обернувшись к Константэну, который танцевал на кровати. Тот светился, словно намазался фосфором.

Друзья купались в хрустальном горном озере, любуясь сюрреалистическим пейзажем: прямо под ними чернела бездонная пропасть, в ней кружились потревоженные птицы, а вокруг в отвесные стены переходили напластования гигантских гранитных плит. Осторожно выбравшись из каньона, они обогнули пропасть и попали на дискотеку, где нежно пела Ванесса Паради и невпопад мигала самодельная цветомузыкальная установка. Юнкер сразу же познакомился со школьницей четырнадцати лет, привлекшей его внимание нестандартной белой шаплеткой. Она была очаровательна! Константэн назначил ей свидание. А Вадим быстро сошелся с археологами из Караганды, и друзья тут же оказались у них в корпусе.

Там пили спирт и бренчали на гитарах.

Самую хорошенькую девицу из экспедиции звали Мари.

Друзья ухаживали за ней с переменным успехом. Мари все время смеялась — столь необычными казались ей комплименты маньеристов. Но спирт и полнолуние незаметно делали свое дело — Мари готова была отдаться обоим поэтам. Начальник экспедиции, зорко следивший за чужаками, напомнил ей о тяжелой дневной работе, и бедная девушка, помахав друзьям ручкой отправилась спать. Тут же маньеристы оказались с ней в одном котловане — Мари, облаченная в большой мыльный пузырь, глухо смеялась. Одновременно юнкер наблюдал, как происходит его свидание с белой шаплеткой. Крошку, влюбленную в него, звали Пеночка. Она была в белом платьице, летних сандалиях и обмахивалась веточкой арчи. У нее как раз случился день рождения, и юнкер подарил ей книгу своих лучших стихов. Теперь малышка смотрела на него совсем иначе — с удивлением, благодарностью и тайным страхом перед существом более высокого порядка, чем она сама. На запястье у Пеночки авторучкой было выведено какое–то слово. Константэн нагнулся и прочел его: «Яблоко». Затем спросил, почему после каждой буквы стоит точка?

— Это означает: «Я буду любить одного, как обещала», — стесняясь, прошептала малышка.

Константэн нежно опустил ее на каменное плато и наклонился, чтобы поцеловать. Она забилась в стальном кольце его объятий — под белым платьицем обозначилась юная грудь. Юнкер прижался губами к ее плотно сжатым горячим губам и вдруг почувствовал, как слабеет она в его руках, как отвечает на его поцелуй маленьким дрожащим язычком…

Звезды осыпали ее волосы.

Константэн подошел к Мари. В лагере сейчас никого не было: все отряды ушли в поход, у археологов был выезд в город, она осталась дежурной по корпусу. Ее беседка была увита плющом и цветами. Мари подняла ресницы, и ее губы встретились с губами юнкера…

Археологи угостили друзей дынями и засунули в срочно вызванный аэростат. Поднимаясь в воздух, Константэн пульнул в них зажженной сигаретой…

 

СНОВИДЕНИЕ ТРЕТЬЕ:

«Все парни трясутся в экстазе»

…сигарета, выписав немыслимую спираль в холодном февральском воздухе, опустилась за воротник подвыпившего панка, трясущего своим зеленым «ирокезом» у ДК имени Горбунова, где как раз происходил ежегодный «Фестиваль надежд». На этом фестивале московская рок–лаборатория проводила смотр новых групп и солистов.

Панк зарычал от боли, хитро изогнулся и достал сигарету из–за воротника. Докурил и проник в концертный зал. Его глазами спящий Константэн увидел все происходящее в зале. На сцене заканчивала выступление металлическая команда «Неистовый Виссарион». Их программа называлась «Харкая кровью». Зал бесился. Музыка группы представляла собой крутой коктейль из ранних «Напалм Дэт» и «Парадайз Пост» образца 91 года. Вокалист ревел всей своей стальной утробой.

— Кровь, кровь, новый террор! Глаза Левиафана глядят из Арктического склепа! Твои ноги у меня на плечах! Я — пожиратель трупов! Я всхожу на колокольню! О-о!

Шоу было мощным — пиротехники Шрам и Ваня Дик постарались. Над сценой был подвешен гигантский муляж птеродактиля с ярко горящими огнями в глазницах, и толстый вокалист все время норовил заехать ящеру по зубам двуручным мечом. Одновременно с настоящими взрывами по углам сцены откуда–то сверху с визгом падал подвешенный на канате карлик с огнеметом в руках. Из огнемета он поливал публику. Под самую завязку представления металлисты вытащили на сцену гроб и начали рубить его топорами, причем из гроба доносились сдавленные крики и во все стороны брызгала кровь.

В первом ряду сидели маньеристы во фраках. Они пили вино из узких хрустальных бокалов и одобрительно посмеивались. Константэн увидел себя в круглых золотых очках, брезгливо, но хладнокровно вытиравшего кровь с накрахмаленной манишки.

На сцену выскочили лохматые панки, во всем подражавшие «Эксплойтед». Это было скучновато. Они матерились и мочились в зал, а когда им отключили свет и аппаратуру, спели, обнявшись, свой главный хит «Я люблю тебя, рвотный поток».

Маньеристы аплодировали. Они существовали как бы вне зала. Их реакция была совершенно непредсказуемой — когда выступал клинический оркестр «Передвижная гармония Шашубая Кошкарбаева», Добрынин встал и в перерыве между песнями истерическим тенорком затянул «Черного ворона». А когда выступали «Вымроки и алорихи» — нудные арт–рокеры, утвердившие, что они осциллируют между психоделик и ломривайвал, Дмитрий Быков влез на сцену, растолкал музыкантов и начал читать вслух стихи Нонны Слепаковой.

Маньеристам было скучно. Они ждали выступления группы «ТБ». А пока приходилось размениваться на кроссовер «Альфреда Кубина», неумелый техно–трэш «Полночного землетрясения» и глуповатый анархически–казацкий саунд «Батьки Махно». Последняя группа выехала к зрителям верхом на ослах и во время выступления так ни разу с них и не слезла. А когда они отработали свои двадцать минут, выяснилось, что ослы назад не пойдут. Пришлось вызывать карлика с огнеметом.

Константэн уютно чувствовал себя в этом сне. Ведь если бы наяву кто–нибудь спросил его: «Что же ты предпочитаешь, музыку или полную глухоту?», Константэн прикрыл бы рукою глаза и произнес: «Я выбираю музыку…»

…Теперь вместо сцены был океан. На волнах покачивалась выдолбленная из ствола секвойи банановая лодка, и в ней сидели связанные по рукам и ногам, подобно спутникам Одиссея, куртуазные маньеристы. А в роли сирен выступали участники единственного в мире супермузыкального дуэта «Творческое бессилие». Константэн, будучи вокалистом дуэта, скорбно стоял в белой кувшинке посреди синего океана и перебирал струны. На нем была золотая рубашка без пуговиц. Чуть поодаль верхом на дельфине скакал по волнам гитарист «ТБ» Принц Нектар. Каждый раз, когда дельфин погружался в воду, его прекрасное и нескончаемо длинное соло внезапно обрывалось и каждый раз возникало опять, когда дельфин выпрыгивал на поверхность из тайных пучин. Вместо гитары в руках у Принца был сверкающий сгусток Энергии. Константэн вздрогнул и запел:

Маньеристы нестройным хором подпевали в припеве. В темноте вокруг каждого из них пылал ореол, как будто они были охвачены огнями святого Эльма. Ореол создавали крошечные существа — тэбаки, — поднявшиеся из глубин послушать свою любимую песню. Где–то на самом дне ворочался, переливаясь от радости всеми цветами радуги, Великий Тэбак. От него веерами разлетались электрические разряды. А в небе, отчаянно пища, реяли маленькие и толстые Желтые Щенки. Изредка в поле зрения спящего Константэна быстро проплывал истерически, но беззвучно вопящий киноартист Евгений Стеблов. Он делал непонятные пассы руками и как бы звал юнкера полетать с ним… Иногда весь экран заслоняла любопытная физиономия Теле — Балбошки, разглядывающая сновидца умными блестящими глазенками. Ветер доносил шелестящие вздохи Тихого Братства отовсюду — с площадей Тулы и степей Балхаша, кварцевая статуя Танцующего Будды вызванивала колокольчиками: «Трень!.. Брень!..» В Тихом Безумии покачивался над коралловыми рифами Тонущий Барсук, и в Тифозном Бреду порхали над лодкой Темные Бабочки… Из Туманной Бездны сквозили призрачные Тени Будущего — и вот наконец вскинулись в небо зеленые лучи лазеров, раздался удар грома, и над всею Трагической Бессмысленностью земного великолепия вспыхнул одетый облаками, осыпающий бриллианты сиреневый шар ТБ-ульса. Голоса неба и моря слились в едином порыве и вот, вслед за многократно повторенным эхом, наступила полнейшая тишина.

Стоящий в белой кувшинке посреди синего океана Константэн открыл глаза и внятно произнес слово «Нега».

Так, разбуженный высшей мудростью, наступил новый день.

 

СНОВИДЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ:

«За гранью добра и зла»

Проснувшись, Константэн ошалело уставился в окружающий его мир. Ранняя весна невидимой рукой открыла запыленную форточку, и хаотический, бессмысленно–яркий поток звуков наполнил комнату. Постепенно звуки стали узнаваемы, как если бы кто–то разложил их по полочкам сознания — птичий гомон, шелестенье солнца, детский недовольный рев и последний визг автомобилей. Стены комнаты из неопределенно–бурых стали радостно–зелеными, книжные полки напомнили о тщете всего земного, часы в красном пластмассовом чехле ласково что–то чирикнули.

— Мнимое, мнимое пробуждение! — простонал Константэн, зарываясь лицом в подушку.

Тут его кто–то позвал — все кругом угрожающе изменилось; сверху злобно и пристально наблюдали за ним звезды, куда–то заваливались баллоны с кислородом, в разрывах туч, балериной отставив ножку, стояла кубическая луна, а совсем другую луну с хихиканьем и лопотаньем проносили мимо японцы в одинаковых очках.

Константэна подняло и швырнуло навзничь — ахнув от неожиданности, он покатился вниз по темным зеркальным плитам. Наклон и скорость падения все увеличивались, уцепиться было не за что, бешено свистело в ушах, и вдруг он мягко воткнулся лицом и руками в мокрую блестящую траву.

Ощупал себя — все оказалось на месте. Возмущенный произволом подсознания, встал и двинулся прямо в противоположную сторону. Там оказалась крайне загадочная аллея. Вдоль аллеи была устроена галерея огромных светящихся картин.

На одной топырили уродливые руки синие человечки с хвостами и птичьими перьями по всему телу; на другой треугольники с вылезающими из орбит глазами кружились в странном танце с хладнокровными элегантными насекомыми. Поодаль пялилось в невиданное и жевало цветок шизофренически–наивное существо салатного цвета. Чья–то раздраженная жена, высовываясь из чайной чашки, лупила существо всеми вольтами Гармонической Кривой.

Константэн пошел дальше: «Отдай свой мозг», — настаивала из черного фона мертвенно–прелестная неконтактная девочка; в осеннем лесу стояли шестеро — из глаз у них змеились белые провода; бабочка пожирала цветущее девичье тело; белая–белая рубашка недоуменно вопрошала об участи сбежавшего тела.

Аллея кончилась, но картины и не думали отпускать его: посыпались сверху серебряные дожди, он очутился на айсберге, пролетел насквозь солнечные парники школы Асколи Пичено, гигантские сетчатые шары Фаллера, купола Язда и тут обнаружил, что находится внутри Колумбариума Хабитабиле. Этот бредовый внутренний угол двусмысленно значительного Мирового Дома был способен потрясти — стены его представляли собой вселенские ниши, заставленные натуральными коробками зданий, отовсюду струился ленивый свет, внизу, на ледяном полу, важно прохаживались мелкие обитатели, и лишь Некто, спокойно восседающий в длинном прозрачном кресле, наблюдал движение свисающего по центру и явно разумного черного шара.

— Привет! — крикнул Константэн и понесся дальше. Картины окружали его на лету: ветхие фотоколлажи из Будущего, запечатленные эльфы и морские раковины, мертвая голова в аквариуме, обнаженная женская плоть в тугих зарослях остролиста, монахи, стерегущие стеклянный куб, — и влюбленные, подмигивающие ему из куба. На лету позвонил Добрынин, но Константэн не понял ни одного его слова, показалось даже, что Приор говорит на каком–то птичьем языке, словно быстро прокручивалась лента на старом магнитофоне.

Тут он превратился в запыленную моль — сразу же отросли необыкновенной длины и пушистости непослушные ресницы — потом забился и умер.

Начался новый полет — ничего не объясняющий, быстрый и одновременно невыносимо медленный по извилистым коридорам в перепончатую тьму…

Плюх! — Константэн очутился в ванне.

Обыкновенная, белая эмалированная ванна, пошловатая в своей земной косности, стояла в иллюминованном помещении и была до половины заполнена желтой горчичной водой.

«А где же мои носки?» — Константэн обнаружил, что его ноги оказались погруженными в горячую воду, а обе штанины были подвернуты до колен. Рядом кто–то сидел. Он робко поднял глаза и просиял: рядом–то сидел Пеленягрэ, тихий, как статуя.

— Виктор! — не выдержал юнкер минутного молчания. — Эй!

— Тише ты, ради Бога, — равнодушно сказал Виктор, продолжающий созерцать мутную воду, изредка шевеля пальцами ног. Юнкер подивился, что на него не обращают внимания, потом зевнул и стал оглядываться по сторонам. Зеркал нигде не было. А так была ванная как ванная: кафель, отсыревшая малость штукатурка, махровые и вафельные полотенца. Ему захотелось включить воду и посмотреть, что из этого выйдет. Но только он протянул руку к блестящему крану, Виктор странно глянул на него и зловеще мяукнул. Константэн каким–то образом понял, что это по–загробному означает «нельзя». Еще помолчали. Виктор вдруг щелкнул языком и с хитрецой спросил:

— Ну что, скапутился?

Константэн осторожно ответил:

— А ты?

— А я на второй круг пошел. Как Вадим дал дуба, стал являться во сне — стоит босой на полу и нашептывает: «Мне скучно, мол, без вас, ребята, пошли со мной…» Я пугался, потом доверился и вот…

— А сам–то он где?

— А экзамен сдает.

— Какой еще экзамен?

— А никто не знает: пойду, говорит, экзамен сдавать.

— И… куда же он… вышел?

— А через кран мы, через краник… Ты уж не открывай.

— Ну, дела. А мне сегодня Добрынин звонил.

— Да, он отсюда звонил.

— Ну?

— А вот, смотри, — Виктор сунул руку в воду и вытащил оттуда телефонный аппарат образца 1914 года. Набрал номер. Женский голос испуганно спросил: «Вам кого? Это Витя?» Затем в трубке кто–то зарыдал. Виктор самодовольно объявил, что скоро прибудут новые девчонки. Аппарат бухнулся в воду. Виктор вспомнил, что Добрынин с подругой осматривают выставку — где–то на Земле затонул корабль. В этот момент их безмолвной беседы из крана сама собой полилась вода. Слева от Константэна материализовался Великий Магистр. Он обнял юнкера. Тускло полыхнуло лезвие огромного ножа, он вонзился юнкеру в горло. Константэн поежился, ему было как–то неудобно. Вадим успокоил его, полоснув и себя по горлу, и хохотнул. В дверь ванной постучали.

Втиснулись две пепельные бабочки с человеческими лицами. Это были Добрынин и его подружка. Подружка кинулась к Константэну:

— Ой, бедненький! Вадимчик, зачем же так сразу? Он же еще непривычненький! — достала из воздуха бинт и замотала юнкеру горло. Он заплакал от умиления, спрашивая Добрынина:

— Скажи, Герберт, а что… там?

— За дверью–то?

— Да, да.

— Луна. Понимаешь, мы на Луне. Скоро выйдет наша книжка.

— Я так давно не видел Луны. Она все такая же — цепки, картеры, акияне… — Константэн умолк, обнаружив с досадой, что слова ему непослушны.

— Что ты, что ты, — замахал руками Виктор, — уже осьмнадцатую вечность какая–то не такая…

Тут из стены вылупился Быков. Отряхивая с себя фосфор, он надрывно закашлялся и спросил водки. Ему подали. Все стоявшие уселись в ванну. Вновь прибывший командор начал лихорадочно щелкать камушки, доставая их из кармана своей штормовки. Все деликатно молчали. Стоял страшный хруст. Казалось, что у Быкова четыре руки. Присмотревшись, Константэн убедился, что это действительно было так.

Из воды медленно поднялся запредельный глобус. Виктор схватил его за хрустальные бока и разбил, как арбуз, об колено. Затем со сверхъестественной важностью начал уписывать глобус за обе щеки. По белой шелковой рубахе архикардинала заструились, стекая с давно небритого подбородка, алмазные горы и марципановые города, целые куски жидкости плюхались обратно в ванну.

— Однако настало время идти на мельницу, — молвил Магистр.

Мертвяки вышли в сад. Сначала Константэн ничего не видел из–за клубов синего пара, набившегося ему в глаза. Однако вскоре показалось сребристое кладбище с шевелившимися оградками — вся Луна хотела слушать маньеристов. Фотографии с памятников сползали к эстраде, кое–где фотографий не было и ползли буковки. Юнкер томился ощущением, будто его сердце из шелестящей фольги изрезано на куски. На невозможном небе висел глаз размером с окружающее. Кто–то чиркал спичками, Вадим читал с эстрады, Виктор негромко смеялся в железных кустах. Фотографии были живые и хлопали в ладоши. На стареньком полифоне, дымясь, вертелись в неправильную сторону обжаренные в масле пластинки, так что музыка была.

Вдруг забрезжило море — стоял жаркий полдень, и мягкие неблагодарные существа барахтались в сапфирах. Девушки играли в волейбол, одна из них обернулась к юнкеру, и тот сразу потерял подсознание: в обрамлении пышных волос зияла черная пустота, и там, где должны были манить и восхищать ласковые глаза, пылали лютой злобою две огненные точки. Смерть внутри смерти — вот стилет, прорвавший последнее «я» Константэна. Но когда вслед за сознанием уничтожается подсознание — остается астральная сила. И она, смерчем вонзившись в разгул гнили, вырвала ослабевшее «я» юнкера из смрадной пасти Абсолютного небытия, вынула из ледяного желоба стремительного падения — и восстановила.

И очнулся, очутился — он или уже Тот, другой? — в сухом сиянии, и обнаружил, что осень, что сидит он, бесконечно усталый, на огромном куске пиленого сахара где–то на Марсе.

Вселенная порхает над ним обманувшейся двойной бабочкой, и проступает из вековечной тьмы стеклянный лик Нового Путешественника.

 

СНОВИДЕНИЕ ПЯТОЕ:

«Бобрынин, Дыков, Лепенягрэ»

С неправильной быстротой мелькают перед зрителем кадры — Уайльд с Констанцией Ллойд… Пеленягрэ с юной женой… она крупным планом — улыбка, воротник «Медичи», двухцветный букет крупных роз, атласное платье цвета примул и миртовые веточки… Магистр с Приором спорят о Лисиппе, сидя в фойе на бархатных подушечках… толстая администраторша… журналист Костя Елгешин… гудящий переполненный зал…

Орден открывает сезон в студенческом театре МГУ.

Вдруг что–то щелкает, и на сцене оказываются двойники маньеристов, как бы их негативы. Что такое? Кто–то подделал документы! Настоящих поэтов выставляют из зала! Скандал…

Они приходят в себя, лишь очутившись в Александровском саду. Здесь прохладно, кривляется в небе луна, тихим шелестом наполняет ночь серебряный ручеек. Смутно белеет перед ними причудливый старинный грот.

Кто же они? В театре им терпеливо объяснили, что Степанцов, Добрынин, Пеленягрэ, Григорьев и Быков в данный момент выступают на сцене. А в их странных паспортах этой ночью значатся совсем другие фамилии…

Вот Бобрынин достает из кармана свою знаменитую фляжку и пускает ее по кругу. Лица присутствующих заметно оживляются. Дыков робко спрашивает:

— Господа, что же с нами будет?

— Без паники, командор! — гордо отвечает Степанов. — Поживем — увидим.

— А я предлагаю вернуться, — ворчит Бобрынин, — и набить самозванцам рожи.

— Да, да! И набить им рожи! — радостно повторяет Лепенягрэ понравившееся ему выражение.

— Пускать в ход кулаки — последнее дело, — вдруг вставляет жена Лепенягрэ Инга.

— Женщина права, — замечает Магистр. — Мы не в Згурице. Давайте и дальше себе спокойно выпивать, а там, глядишь, и придумаем, что делать.

Бобрынин достает из дипломата запасную фляжку:

— Все происходящее с нами — неплохой сюжет. Подумать только! Всю жизнь человек тратит на то, чтобы создать себе имя. Но мы убеждаемся, что имя — тоже иллюзия.

— О Бобрынин, ты прав, — закивали головами поэты.

Дыков шепчет:

— Смотрите, смотрите, к нам кто–то идет!

Все оборачиваются. К маньеристам веселой геморроидальной походкой приближается закутанный в альмавиву старичок. Его одежда расшита звездами и таинственными формулами. Он подходит и начинает свою речь:

Волшебник раздает поэтам чудодейственные орехи, представляющие собой миниатюрные хрустальные пентаграммы, и растворяется в воздухе без остатка.

— Гадость какая–то, — морщится юнкер, первым проглотивший орех. Бобрынин протягивает ему фляжку.

По прошествии некоторого времени маньеристы чувствуют необыкновенный прилив сил и направляются к театру, в фойе которого стоит невообразимый гвалт.

Мимо вошедших поэтов с ужасным визгом проносятся растрепанные девицы, а за ними, рыча и заливаясь мерзким хохотом, носятся пьяные негативы.

Магистр багровеет от гнева.

— Что происходит? — кричит он, хватая за рукав бегущую мимо толстушку в золотых очках.

— Обижают нас! — пищит девица и прячется за его спину.

— Уж лучше наяву узреть скелет с косой, чем выказать при мне неуваженье даме, — произносит Бобрынин и подставляет ножку своему двойнику. Тот валится на паркет, как тюк с минеральными удобрениями. Бобрынин резво усаживается ему на грудь и начинает угощать его затрещинами, тумаками и зуботычинами. Двойник дергается под его кулаками, как тряпичная кукла. Завязывается всеобщая потасовка. Все дерутся по–своему: Лепенягрэ по–крестьянски размахивает руками, чаще всего впустую, и дает при этом советы Магистру: «Надо сразу бить в торец!»; Магистр же преподносит своему двойнику уроки английского бокса; юнкер пихается ладонями, считая невозможным бить по лицу человека; Дыков с остервенением лупит Быкова и загоняет его на люстру, после чего хватает швабру и старается побольнее ударить самозванца. Возбужденная толпа кричит:

— Врежь ему, врежь!

— Куси!

— Мочи!

— Гаси!

Наконец двойники связаны и обезврежены. Толпа в восторге. Маньеристам предлагают почитать. Толстушка добавляет:

— Тем более что деньги уплочены!

Бобрынин так глядит на нее, что она краснеет и исчезает.

Исчезают и все остальные, в том числе и маньеристы.

Константэн покупает в переходе метро газету «Голос курда» и читает в ней: «Состоялся вечер куртуазных маньеристов в театре МГУ. Подробности читателям известны, но к нам поступила информация, что скандально известные двойники поэтов Ордена сбежали сегодня из 37‑го отделения милиции и совсем недавно их видели в районе Миусского кладбища.

Да здравствует независимый Курдистан!»

 

СНОВИДЕНИЕ ШЕСТОЕ:

«Легенда о золотом мальчике»

Константэн проснулся. Жена сидела у него в изголовье и ровным голосом читала из какой–то книги: «Представьте себе зимний Милан конца пятнадцатого века. В замке герцога Моро готовятся к встрече Нового года. Заведует оформлением замка не кто иной, как сам Леонардо да Винчи. Он решил аллегорически изобразить падение железного века и торжество века золотого. В самый разгар праздника в зал ввозят большую фигуру в латах — это поверженный железный век. Из его чрева выходит голый мальчик с крыльями и лавровой ветвью в руках. Он весь покрыт золотой краской. Золото блестит и переливается в свете факелов, мальчик дрожит, ему так холодно и стыдно… Леонардо купил его на вечер у какого–то бедного пекаря… К концу вечера неожиданно заболевает жена герцога, гости разъезжаются, и в суете все забывают о мальчике. А когда его находят, он сильно кашляет и вскоре умирает от переохлаждения…»

— Зачем ты мне все это читаешь? — спросил Константэн, оборачиваясь. Никакой жены в изголовье не было.

— Мнимое, мнимое пробуждение! — простонал Константэн, зарываясь лицом в подушку.

И тотчас оказался в подземном переходе на площади Пушкина. Бежали куда–то люди в ночных колпаках, бравые милиционеры выслеживали мутантов, какая–то тумба для коновязи кричала, что она идеальная женщина. Агрессивный старичок продавал книги Вилли Конна и заводные пропеллеры. Стены были оклеены адресами невинных девушек. Летучие мыши хрустели под ногами. В книжном ларьке на рубиновом троне восседал князь мира Люцифер — он бесплатно раздавал прохожим путеводители по Москве и Подмосковью. Шелестели голоса:

— Внеочередной Валентинов день…

— Да, да, прошлое — единственный рай…

— Откуда нас невозможно изгнать…

— Представьте себе, она существовала наяву!!!

— Прикосновения!

— Вопросы!

— Вот этим она тебя и привяжет…

— Мне нравится голос Мэгги Рэлли…

— Зачем тебе гитара?

— Сталагмит раскаяния, над ним висит сталактит милосердия…

— Знаете, что сказал Уайльд? Сигарета — сказал он — высший вид высшего наслаждения. У нее тонкий вкус, и она не утомляет.

— Нет, высшее наслаждение — это возбуждение без обладания. Повторяю — без обладания.

— Я видел своими глазами — она бросила розу в водопад, а роза не тонет!

Голоса удаляются.

Совмещены два плана: на первом девушки–спортсменки раскупают эротическую литературу — «Каникулы в Калифорнии», «Приключения в отеле «Светлая Луна»», «Возмездие», «Садовник», «История глаза» и «Монахиня Элеонора»; на втором разыгрывается жестокая драма.

В переходе становится так светло, что начинают болеть глаза. «Он пришел!» — лепечут цветы. Сияние исходит от печального золотого мальчика с крыльями за спиной и лавровой ветвью в руке. Мальчик спокойно смотрит, как начинается вьюга, несущая ему смерть. Сначала на его ладонь падают маленькие узорные снежинки, потом снега становится все больше, и вот уже завывает ветер и жестокая вьюга обрушивается на золотые крылья. Растут сугробы, и на мраморе распускаются белые цветы. В переходе царит черный вселенский холод. И только лавровая ветвь, позолоченная ветвь, с чудовищной силой вмятая ветром в хрусталь стены, напоминает звездам о том, что они могут погаснуть.

Девушки–спортсменки заливаются здоровым смехом.

Константэн шепчет во сне: «О бедный золотой мальчик — зеркало моей души!» Этот шепот несут по всему миру зеленые радиоволны.

 

СНОВИДЕНИЕ СЕДЬМОЕ:

«Вальпургиева ночь»

Дело в том, что в доме Григорьевых завелся радиоприемник. Ночью он бегал всюду и мешал спать, оттого что громко бубнил.

Регулярно передавал сигналы точного времени. Пританцовывал под музыку, источником которой являлся. Из вредности громче всего орал в четыре часа утра.

В конце концов его поймала кошка, живущая в доме юнкера на люстре, — похотливое, полусумасшедшее создание с красными от валерьянки глазами. Кажется, она приняла приемник за неведомого, но великолепного самца, посланного ей кошачьими богами для удовлетворения самых причудливых желаний. Подкараулив объект своих противоестественных комплексов, кошка обнаружила, что он снабжен длинной выдвижной антенной, и теперь каждую ночь вопила в пароксизмах бурно утоляемой страсти. Приемник сотрясался в ее безумных объятиях, не переставая лихорадочно о чем–то причитать.

В ночь с 30 апреля на 1 мая 1991 года Константэн обнаружил любовников под своей кроватью. Кошку он наказал, а приемник водрузил на тумбочку в зале и, улегшись рядом, стал крутить ручку настройки.

Он узнал много интересного: что дочь Фрэнка Заппы зовут Лунная Единица, что есть группа под названием «Каждый день приносит боль», что сегодня Вальпургиева ночь.

Какая–то молодая учительница просила исполнить ее любимую песню «Моя голова в Миссисипи»; для курсантов мореходного училища Ветлицкая пела про василек; Юрий Спиридонов прошептал под гитару знаменитый романс «Богомол».

Прозвучала подборка песен «ТБ» — тут были такие известные вещи, как «Твист Иуда», «Хуанита», «На шее у правительства», «Жандарм», и несколько самых новых — «Куруку хапа», «Миры двоящихся огней», «Сирени свет».

«Вальпургиева?» — удивился Григорьев, выходя из дому. Такси доставило его на Миусское кладбище. В свете одинокого фонаря мрачно и волшебно возникли перед ним открытые почему–то ворота, смутные среди деревьев кресты, скорбные крылья мраморных ангелов, венки из жести и цветы из пластмассы. Константэн бывал тут с друзьями, но, разумеется, днем. Сейчас же в глубине кладбищенского сада блуждали разноцветные огни, стонали невидимые кошки.

На ближайшем могильном холме резались в карты две нагие блондинки — они взвизгивали, хохотали, хлопали себя по коленям и пили вино из замшелых бутылок. Юнкера они не замечали, он же ощутил сильнейшее возбуждение, похожее на жажду.

Кто–то положил ему руку на плечо. Обернувшись, он увидел то, что хотел увидеть — прелестную девочку чуть ниже его ростом, очень серьезную и вместе с тем насмешливую; ее длинные ресницы не скрывали бездонности по–королевски холодных глаз. Ее нагота струила рассеянный серебристый свет. Грациозным поворотом головы незнакомка пригласила юнкера следовать за ней. Он не решался. Тогда она взяла его за руку и подвела к какому–то темному домику с ярко блещущими окнами.

— Кто вы? — спросил Константэн, с восхищением глядя на свою спутницу. Она усмехнулась, пощекотала его за бородку и, быстро взглянув на его губы, нежно их поцеловала. После чего внезапно исчезла.

Двери домика растворились, из них вышел человек в ослепительно белом костюме.

— Вы и есть автор романа «Нега»? — близоруко прищурившись, спросил он. — Да, да! Я вас сразу узнал, хотя и представлял себе постарше. Что ж, входите, мы вас давно ждем. Да, я не представился — Тритонов, первый сторож кладбища и магистр вита. Прошу, прошу!

Хотя снаружи казалось, что в доме горит яркий свет, внутри помещения было темно. Лишь у самых окон трещали догорающие бенгальские огни. В железной клетке металась Глаз–птица. Повсюду лежали и стояли, прислоненные к стенам, гробы. Их обитатели сидели за столом, выпивали и смотрели музыкальный видеофильм.

— Господа! — обратился к ним Тритонов. — Позвольте вам представить гостя!

Мертвецы и ведьмы, среди которых попадались порой прехорошенькие юные женщины, обернулись к вошедшим. Ведьмы заулыбались, мертвецы важно закивали головами.

— Куртуазный маньерист Константэн Григорьев! — Тритонов закурил.

— Какой обаяшка! — ворковали ведьмы, когда юнкер целовал их в запястье. Ворковали и переглядывались меж собой.

Ему поднесли полный стакан массандровского портвейна.

— Пей! Ты правильный парнишка! — говорил облезлый старик в смокинге и криво повязанном зеленом галстуке, расшитом зелеными обезьянами.

— Маньеристы вообще пацаны с понятием, — поддержали его остальные. Юнкер выпил и прослезился.

— Костик! Костик! — защебетали ведьмы, протягивая ему книги Ордена. — Позвольте автограф!

Одна красотка вынула из корсажа правую грудь, и Константэн расписался на ней вечным пером, вместо даты нарисовав цветочек.

— Ну, какие новости на Большой Земле? — спросил бледный белокурый и, кажется, припадочный парень.

— Цены растут, войны идут, наши высадились, — стараясь быть учтивым, ответил Константэн.

— Вот потому я и застрелился, — сообщил белокурый, — нечего потакать!

— Что?

— Нечего, говорю, потакать! Нечего!! Потакать!!!.. — его лицо вдруг искривилось, на уголках синих губ выступила пена. Белокурый схватил со стола пустую бутылку и хотел разбить ее, но тут на него набросились, скрутили и засунули в гроб.

— Что же с ним будет? — спросил Константэн позднее.

— А ничего, — прокричал старик с обезьянами, — зеленый он еще, рано пока в свет выпускать! А что как живой реагирует, не обращайте внимания. Это по первости, по глупости. Пообвыкнется, найдем ему занятие по душе, жену поласковей — глядишь, человеком станет…

«Твоя мама сказала, что ты кричала во сне," — пел с экрана Роберт Плант.

— А как же вы узнали о моем романе? — вдруг вспомнил Григорьев. — Он же еще в работе?

— Мы вне времени, юнкер, — раздался очаровательный голосок. Константэн увидел свою незнакомку — она, одетая на этот раз не в лунный свет, а в голубой шелковый халат, улыбалась, склонив прелестную головку набок. — А ваш роман сильнее времени. Полюбуйтесь на него и надпишите один экземпляр лично для меня. Пожалуйста.

— О, с удовольствием! — вскричал автор, разглядывая протянутое ему издание собственного романа: готический шрифт, переплет из белого пергамента, богато инкрустированный алмазами в полтора карата, голландская веленевая бумага и золотой обрез.

— Неплохая работа, — заметил он смущенно. — А кто это изображен на обложке?

— Эту женщину в начале двадцатого века знали все. Ее имя — Клео де Мерод, — ответила незнакомка.

— Так кому же мне надписать книгу? — обратился юнкер к юной красавице.

— Меня зовут Лунная Единица, — ответила она.

Григорьев был поражен. Книгу он надписал так: «О, драгоценное дитя Луны! Каждый день приносит боль, но рядом с вами я не чувствую боли. Вы — моя Нега! Продлись, продлись, очарование…» — и еще две страницы в том же духе.

Она прочла надпись и щелкнула пальчиками.

В то же мгновение они — юнкер и красавица — очутились в поистине королевской спальне. Шкуры оленей и леопардов устилали мраморный пол, из стрельчатых окон, украшенных цветными витражами, струился мягкий, постоянно меняющийся свет. Потолок был разрисован Бердслеем, колыхались египетские портьеры. На софах и оттоманках котята играли с прозрачными вазонами. Ниоткуда звучала томная музыка флейт, сандаловые светильники струили сладкий запах смол. Посреди спальни был устроен маленький, изумительно красивый бассейн.

Лунная Единица провела юнкера в курительную комнату, со вкусом обставленную старинной мебелью черного дерева.

Они сели в кресла. Девушка с насмешливым любопытством глядела в глаза Константэна. Двухметровый арап поднес вошедшим белые табачные палочки, зажег огонь и неожиданно пропал.

Чуть позже Константэн понял, что эти сигареты разжигали любострастие. Вкуса их он не запомнил, однако перед ним все время ярко светилось близкое, далекое, ненавистное, необычайно желанное тело юной девушки, сначала скрытое от взгляда в пелене одежд, затем обнаженное — с маленькой трепетной грудью, длинными точеными ножками, красивым упругим животом, холеными руками — слабыми, манящими, опьяняющими. Губы их встретились, девушка застонала, и они вспыхнули, как синие искры, погружаясь с головою в благоухающий водоем. Кружились, мелькали под водой и в воздухе белые птицы, и в широко раскрытых глазах девушки звенели звезды; когда же она, разнеженная и умиротворенная, снова стала возбуждать юнкера, на этот раз самым вожделенным для него способом, он потерял сознание от наслаждения… Когда же очнулся, опять убедился в ее потрясающей ненасытности.

Вдруг все исчезло — влюбленные снова оказались в кладбищенской сторожке. Изнеможение владело юнкером, ведьмы и мертвецы громко ему аплодировали, Тритонов размахивал дохлой кошкой и кричал:

— Хвала святой Вальпургии! Хвала ее блаженному избраннику!

— Да, Константэн, — улыбнулась Лунная Единица, — мое настоящее имя Вальпургия, и это в мою честь проводится каждый год праздник начала весны, праздник ведьм — великий Шабаш. Ты же знаешь о Чертовой кафедре на Броккене?

— Да, — подтвердил Константэн.

— Через полчаса у нас телемост с Броккеном, — серьезно сказала Вальпургия. — Тритонов, у вас все готово к празднику?

— Безусловно, моя королева! — вытянулся в струнку магистр вита.

— Тогда… шампанского юнкеру! Покажите ему сад, — Вальпургия поцеловала юнкера и поднялась по витой лестнице на второй этаж сторожки.

Тритонов и Константэн вышли в сад. Всюду на могилах плясали ведьмы, в одной из аллей хор мальчиков трогательно исполнял «Вурдалаков гимн» Алеши Вишни. У раскрытого склепа сидели, обнявшись, мужчина и женщина. Мужчина, в отличие от женщины, был еще живой. Очевидно, он забрел сюда в приступе тоски.

— А почему его вампиры не трогают? — спросил юнкер.

— Да он все равно на земле не жилец, — отмахнулся Тритонов, — видимость одна.

Они пошли дальше. В траве сидел мужик и чистил зубы.

— Ему завтра в город, — объяснил Тритонов, — он вампир. Пойдет на первомайскую демонстрацию, наберет доверчивых и к нам приведет — якобы выпивать…

Дальше юнкер вдруг увидел надгробия маньеристов. На памятнике Степанцову были выбиты строки из его стихотворения: «Наш альков теперь могила, там споем, что недопето». Само надгробие было украшено небольшим бюстом поэта, выполненным в духе греческого пантеизма. Чуть поодаль возвышалось увенчанное полумесяцем, строго мусульманское надгробие Добрынина. Константэн физически чувствовал исходящие от него флюиды Абсолютного Зла. Кроме того, на фотографии в черной рамке Андрэ показывал юнкеру фигу, как бы произнося: «Я даже за порогом смерти вас не могу не оскорбить».

Памятник эпикурейцу Пеленягрэ был разноцветным до неприличия. Памятник самому Константэну представлял собой фигуру огромного богомола, воздевшего передние конечности к небу.

— Ой! — вдруг по–бабьи крикнул Тритонов и сорвался с места. Константэн, повинуясь инстинкту, побежал за ним.

— Двойники! — вопил Тритонов на бегу. — Произошло наложение измерений! Скорее! Надо предупредить королеву!

Вокруг творилось черт знает что: из могил повалил густой дым, по воздуху летали горящие жестяные венки и переворачивающиеся гробы. Из одного с хохотом выпал белокурый мертвец, которого приняли на себя острые колья кладбищенской ограды. В небесах вертелись какие–то шестеренки, верхом на треугольниках скакали квадраты и бежали светящиеся фигуры.

Тритонов дернул дверь сторожки.

Вальпургия, красивая как никогда, молча сидела за столом перед канистрой портвейна. Больше в сторожке никого не было.

— Королева! — дернулся было Тритонов. — Бегите!

— Я все знаю, — молвила она, — теперь я молю нашего отца Люцифера о том, чтобы не пришел Древний Ужас, против которого мы бессильны. Юнкер, бегите! — королева любовалась Константэном.

— Нет! Я вас не брошу! — крикнул юнкер, потрясенный ее взглядом.

Вдруг пол под ним взорвался, его отбросило к дальней стене и он увидел самое страшное — гигантскую голову древнего ящера, скользкую, обросшую ракушками. Над ужасной оскаленной пастью, из которой вырывался невыносимый рев, сияли ледяной, равнодушной злобой глаза чудовища. Голова с подземным воем, даже гулом, приблизилась к юнкеру. Последнее, что он увидел, было прекрасное лицо королевы. Она что–то крикнула, но он не расслышал. В ту же секунду ящер разорвал ее надвое — во все стороны брызнула голубая кровь. Юнкер забился в истерике, прикрыв лицо руками…

Когда же он открыл глаза, в комнате никого не было — под столом валялся сапог Тритонова, в полу зияла страшная дыра, на стенах искрилась и вспыхивала кровь возлюбленной.

Превозмогая слабость и дурноту, он подполз к бездонной черной воронке, откуда пришел Древний Ужас, закашлялся, передохнул и, не оглядываясь, ухнул в пропасть.

 

СНОВИДЕНИЕ ВОСЬМОЕ:

«Одесский калейдоскоп»

…Одесса! Голуби, тенистые дворы, синева моря, медузы, шезлонги, сухие раскрашенные крабы, мраморные лестницы, укусы ос и божьих коровок, свежесть взгляда и дыхания! Мягкие соломенные шляпы золотятся на солнце. Смуглые тела в изумрудной, стеклянной, пузырящейся воде — то мальчишки ныряют за бычками: кроны больших деревьев, аллеи, ведущие к морю! Голопузовка и Панжерон, Бисквитный и Шампанский переулки!

— Одесса! — пронеслось по вагону; пассажиры ринулись к окнам. Юнкер смахнул пылинку с рукава. Его костюм был великолепен, темные зеркальные очки скрывали выражение глаз. В этом сновидении он — знаменитый кинорежиссер, вернувшийся из Канн на поезде «Белая акация». В его чемодане лежат: «Оскар», семнадцать блоков «Ротманс», два золотых самородка размером с телячью голову и связка писем от поклонниц. В Одессе его ждет собственная кинокомпания…

В дверь купе осторожно постучали.

— Да, — негромко сказал режиссер.

Робкие глаза вошедшей девушки, ее порывистый жест — «Возьмите цветы! Это — вам!» — наконец, ее улыбка, заинтриговали человека в дорогом пиджаке.

— Присаживайтесь, мадемуазель. Чем могу служить?

— Константэн Андреич! Узнав, что вы едете в одном с нами поезде, мы все посходили с ума, я и мои подруги, и вот я здесь, тайком от них, поезд будет идти еще пятнадцать минут… Закройте купе, и я — ваша! Мне больше от вас ничего не нужно, только осчастливьте! Я все ваши фильмы наизусть знаю, я…

— Встаньте с колен, девушка! Вам наверняка известно, что я повсюду вожу с собой томик Шлегеля и в подобных случаях всегда прибегаю к советам этого мыслителя?

— Да, мне известно, однако…

— Дайте–ка книгу, она лежит справа от вас.

— Но неужели моя юность, моя красота…

— Нет, здесь важен принцип. Вот сейчас мы погадаем… Назовите страницу и строчку сверху.

— Я не знаю, право… Пусть будет страница сорок, а строчка… ну, вторая строчка сверху.

— Так-с, что у нас тут? «Все бесконечное стыдится себя». Вы понимаете, что это значит?! Я стыжусь вас! Немедленно покиньте мое купе! Уходите же…

Девушка зарыдала и вышла в коридор.

На вокзале режиссера встретили духовые оркестры. Пионеры поднесли ему хлеб–соль, женщины бросали в воздух чепчики, мужчины — пиджаки. Корреспонденты лихорадочно перелистывали блокноты и роняли фотоаппараты на асфальт. Григорьев уселся в черную «Чайку» и попросил шофера отвезти его на набережную. Когда показался Одесский порт, режиссер отослал машину в гараж и отправился дальше пешком. Курсанты отдавали ему честь, мамаши совали детей на благословение. Дойдя до Потемкинской лестницы, Григорьев по старинной традиции остановился посмотреть на «Дюка с люка». Отсюда знаменитый памятник выглядел не совсем прилично. Глядя на позеленевшую от времени фигуру Ришелье, режиссер всегда вспоминал одну и ту же фразу: «Воспитан морем, обучающим молчанию» (Александр Грин, «Золотая цепь»).

Затем он отправился в океанариум. Долго смотрел он на вертких катранов и прочую морскую нечисть.

На дне глубокого бассейна, наполненного морской водой, неподвижно лежал огромный скат. Каждый приходящий в океанариум считал своим долгом кинуть в бассейн монетку. Неизвестно, сколько лежал этот скат на дне, но его плавники были буквально прибиты к белому кафелю тяжким грузом из меди и серебра. «Наша участь похожа, — подумал Григорьев, — и мои творческие плавники уже немеют от власти денег; я скован по рукам и ногам коммерческими проектами; когда же я позволю себе сделать в искусстве что–то свое, искреннее, задушевное? Когда сброшу этот ненужный груз?»

— Смотрите, смотрите, скат поднимается! — раздался кругом восхищенный шепот. К бассейну быстро сбежалась толпа. Как завороженные, смотрели люди на морское чудовище, мощным рывком поднявшееся из глубины бассейна. Монеты с его плавников осыпались в донную муть.

Григорьев посмотрел скату в глаза и улыбнулся.

Проходя поселком Котовского, он заглянул к друзьям из металлической группы «Кратер». От них пошел на местное кладбище — такова уж была его природа. Там было тихо, жарко, спокойно. На камне одной из могил был изображен мортус в капюшоне и с погасшим факелом в руке. Здесь была символически похоронена Чума. Надпись на могиле была такая: «Воскресну, чтобы убивать».

Другая могила просто потрясла режиссера. Свежая насыпь, море цветов, черные с золотом венки, а надо всем этим — большая черно–белая фотография очаровательной девушки поистине неземной красоты. Даты рождения и смерти указывали, что прожила она, Инна Придатченко, на белом свете всего семнадцать лет.

Подошедшая невесть откуда старушка сказала, утирая слезы платочком:

— Сердце разрывается, как на нее посмотрю. Погибла она, милый, оттого, что с рокерами водилась. Ее ночью грузовик сбил. Всем районом хоронили… И второй красотки, как она, еще лет сто на нашей земле не будет. Вы уж навещайте нашу Инночку, цветочков ей принесите — в жизни ведь такой ласковой была, нежной, свет из нее ангельский шел…

«Ну и хороши бывают хохлушки," — думал режиссер, вглядываясь в лицо Инночки.

Он одарил старушку редкой жемчужиной и отправился в Отраду — там на участке Рено и Вогана, расчищенном от прежних построек, размещалась теперь его киностудия.

В студии кипела работа — рабочие возводили декорации, бегали люди с мегафонами, операторы вертели ручки аппаратов. Расстегнувши туго накрахмаленный воротничок рубашки, Константэн вошел в свой кабинет. Хорошенькая секретарша в короткой красной шубке принесла ему кофе.

— Не жарко? — улыбнулся Григорьев.

— Исполняю ваше предписание, — кокетливо отвечала секретарша, одарив режиссера томным взглядом.

— Наверное, все–таки жарко?

— Как вам угодно, — она скинула шубку, под которой ничего не оказалось. Григорьев зажмурился от сияния божественно прекрасной плоти. Потом незаметно открыл под столом Шлегеля и прочел: «Каждый мужчина несет в себе демона, каждая женщина — супружество».

— Нет, нет, — запротестовал он, когда секретарша пыталась присесть к нему на колени, — не сейчас, не здесь, не сегодня! Мне нужно отдохнуть!..

— Как скажете, — смутилась она и нагнулась поднять шубку. У режиссера перехватило дыхание…

На берегу моря молодежная группа кинокомпании, перешедшая на хозрасчет, снимала сцену «Стоны в бухте Сан — Карлос» для девятисерийного телевизионного фильма «Киттаб–аль–Иттихад». Сценарий для фильма написал Андрей Добрынин, используя материал своего нашумевшего романа «В поисках пентаграммы». Прилетевший в Одессу на два дня Андрей внес необходимые уточнения в работу творческого коллектива и сейчас оживленно беседовал о чем–то с исполнительницей роли Розалии О’Доннел, черноволосой, голубоглазой стройной девушкой.

— Хай! — приветствовал их Константэн.

— Знакомься! — Добрынин подвел к нему девушку. — Розалия О’Доннел собственной персоной. По–русски она, к сожалению, ни черта не понимает.

— Как так? — удивился режиссер. — Разве она иностранка?

— Конечно, — гордо ответил Приор, — я ж тебе говорю, что ее настоящее имя — Розалия О’Доннел. Понимаешь, настоящее! Я объездил в коробе своего автомобиля полмира, чтобы найти в реальности отзвук своей фантазии. И мне это удалось!

— Вам у нас нравится? — спросил Григорьев девушку.

Та прижалась к Андрею.

— Хо–хо, — присвистнул от удивления Григорьев.

Тем временем съемки закончились, маньеристы и киношники отправились в гости к оператору фильма «Киттаб–аль–Иттихад» — развязному малому по прозвищу «Рыба». Последний жил в двухэтажном коттедже на Большом фонтане — издалека бросались в глаза окна, увитые плющом, причудливые зеркальные флюгера, деревья парка и столь редкие в наши дни печные трубы. Внутри коттеджа бегали доги и императорские пингвины, шумели озонаторы. В зале били крохотные фонтаны — миниатюрные копии петергофских. В ванной на табурете сидел скелет мамонтенка.

Кто–то из гоп–компании включил видик, на экране которого совершалось эротическое действо; присмотревшись, Константэн понял, что это сцена ««Группенсекс на «Пичинче»» — Зизи, Мими и Лулу, веселые девчонки из добрынинского романа, вытворяли на экране такое, что даже видавший виды знаменитый режиссер Григорьев покраснел и смутился.

Одесские девушки Люся, Нюся и Муся, игравшие в этой сцене, сидели с ним рядом и как бы невзначай задевали его жаркими телами, лукаво при этом переглядываясь. Не выдержав этой скрытой атаки, режиссер принялся было за ними ухаживать, но одесситки сразу изменили политику и сделали строгие лица. Муся пробасила: «Люби нас, ходи мимо».

Возбужденный Константэн стал высматривать себе новую жертву. Вскоре она нашлась, на этот раз в образе славной блондиночки, игравшей в фильме астраханскую красавицу, тайную любовь Андрэ. Женщина была на редкость скромна и элегантна, и режиссер стал думать, как завязать с ней беседу.

Тут Рыба выставил на стол бутылку «Клико», приглашая всех попробовать старинный напиток. Так вот, Григорьев, глядя на красотку, придвинул эту бутылку к себе, налил полный бокал, выпил, затем увлекся и опустошил всю бутылку.

(Как сказал бы Александр Грин, юнкер в данном случае «поступил внушительно, непонятно, и этим поставил себя выше других» — автор.)

Зато красотка обратила на Константэна внимание. Более того, подсела к нему поближе и, показав в улыбке ослепительно–белые зубы, спросила с легким польским акцентом:

— Наверное, вас тут никто не перепьет?

— Нет, — выпучив глаза, ответил знаменитый режиссер.

Красавица, не глядя ему в глаза, игриво предложила:

— Давайте знакомиться! Меня зовут Джинестра!

— Я уже где–то слышал это имя, — сказал Константэн, обнимая Джинестру за плечи.

— Так раньше называлась Одесса, — закурив, сообщила женщина.

— Джинестра! Красиво. Милая, расскажите о себе.

— А что рассказывать? Школа, работа в журнале «Малятко», приглашение на съемки, а вас ведь зовут Константэн? Я вас сразу узнала. Боже, как я люблю ваши стихи и фильмы! — Джинестра потерлась щекой о колючую бороду Григорьева и мяукнула.

— Жан — Поль утверждает, — задумчиво произнес режиссер, — что любовь уменьшает утонченность женщины и увеличивает утонченность мужчины. Да, вы, женщины — существа непосредственные. А что, Джинестра, может быть, пригласите меня к себе?

— Вы хотите меня поборать? — прошептала блондинка.

— Как это? — не понял Константэн.

Она опустила глаза:

— Ну, заняться со мной любовью?

— А, погоди, сейчас скажу, — Григорьев открыл Шлегеля и прочитал красавице следующий пассаж: «Любовь есть неразличение между влечением и фантазией».

Они прошли аллею широколистых катальпов и осторожно прокрались к ней в дом. Все остальное он видел, как сквозь изломы хрусталя — свечи, буковая кровать…

Раздетая Джинестра оказалась необычной девушкой: у нее (неразборчиво в рукописи), с другой стороны, не было (неразборчиво в рукописи), и наконец (неразборчиво в рукописи).

— А где же (угол рукописи оторван)? — спросил потрясенный юнкер.

Красотка засмеялась и расстегнула молнию на его джинсах:

— Не волнуйся, милый! Я дам тебе больше наслаждения, чем все женщины вашей Земли вместе взятые.

— Так ты сама откуда? — вскричал Константэн.

— Обещай, что никому об этом не скажешь, — потребовала новая подруга Константэна, выходя из воды залива полчаса спустя.

— Даже друзьям? — удивился Константэн, бросавший камешки в лунную дорожку.

— Они сами все узнают, и очень скоро, — Джинестра погладила его по волосам и села рядом. — Я прилетела оттуда, потому что нашей цивилизацией была зафиксирована сверхмощная интеллектуальная вспышка на Земле. Так я оказалась в Москве и вышла на ваш Орден. Я обязана всячески содействовать вам.

— С какой же целью, если не секрет?

— Не секрет. В последний раз подобная вспышка была зафиксирована в эре «лямбда» на Тральфамадоре. Мы установили контакт с этой цивилизацией и сейчас практически породнились. Нужно ли говорить о пользе подобных контактов?..

— Нет! — горячо вскричал Константэн. — Эх, породнимся!

И, схватив на руки инопланетную подругу, он закружился с нею вдоль по берегу, отлично видимый со всех сторон Вселенной.

 

СНОВИДЕНИЕ ДЕВЯТОЕ:

«Дума о человечестве»

Снилась бумага, пожелтевшая от времени: «3‑й артиллерийской бригады капитан Григорьев состоял слушателем Императорской Николаевской военной академии (Санкт — Петербург) и по случаю общей мобилизации он 19‑го июля отчислен в свою часть, что подписью с приложением казенной печати удостоверяется… Полковник такой–то… Столоначальник, коллежский советник такой–то… 25 сентября 1914 года».

Снился вальс, нежный старинный вальс — он звучал в ломоносовском Нижнем парке: солнце стекало вниз по блистающим медным трубам, чуть громче вальса звенели аксельбанты; толпы праздногуляющих вслух прочитывали письма из действующей армии, — даже качаясь в лодках, незаметно уплывших на середину пруда и как будто улыбающихся. Дамы охали и, покусывая стебли цветов, задумчиво глядели в воду.

Такова декорация первой части моего сновидения, где, впрочем, как и наяву, декорации быстро меняются. Я — капитан Григорьев, и я стою у Манежа в ожидании возлюбленной. Она запаздывает, не хочу гадать почему. Холодно раскланиваюсь с проходящим мимо поручиком Лунычем. Я его терпеть не могу, все вспоминается прошлый четверг, когда, напившись пьяным, поручик читал собравшимся у меня офицерам свой грязный роман «Губы Вселенной».

— Ах, милый! — раздается звонкий, серебристый смех.

Это — она. И мы смотрим в глаза друг другу: она — чуть смежив ресницы, с потаенной полуулыбкой, я — с восхищением, переходящим в головокружение, будто я заглянул в бездонную пропасть… Держась за руки, мы гуляем по парку — вот запруды реки Карость, мшистый, бутылочного стекла водопад, вот панно и плафоны китайского дворца, его стеклярус и смальты, его паркеты — орех, сандал, палисандр. Когда–то она сказала мне: «Будем вести себя так, будто нам отпущена неделя жизни». Сейчас, в день моего отъезда в действующую армию, как зловеще и все–таки как волшебно звучат эти ее слова, внезапно ожившие в памяти. Переходим через мост — я останавливаюсь и небрежно бросаю в бурный поток планшетку.

— Что это? — девочка испуганно прижимается ко мне.

— Извини, моя драгоценная, я тебя не предупредил, но это давно обдуманное решение — я выбросил свои стихи.

— Как, совсем все? — она широко открывает глаза.

Чтобы не убить ее, я ее обнимаю. Я вспоминаю самое лучшее, что между нами было: вот я жду ее ранней весной возле школы женского обаяния в Москве, вот она показывает мне свою библиотеку, вот лыжи на Елагином, вот картуши и маскароны Царского Села — мы с ней в карете, мороз и солнце, мы дышим на стекла, гнедые кони храпят и дымятся, унося нас по хрустальной аллее к Висячему саду; ее птицы — она острила, поглаживая тонким мизинчиком витые прутья заграничных клеток: «Мои пернаты»; вот она рассказывает сон о лебеде и морской раковине; знакомит со мной свою кошку… И кто кого поцеловал в первый раз? Она приводила меня в трепет, прямо в пышном бальном платье ложась на меня сверху и целуя, целуя бесконечно… Совместные чтения Вордсворта и Сэя сблизили нас еще больше, нежели поцелуи. Возлюбленная обожала шалости: однажды я растроганно слушал очередное ее признание: «У тебя глаза цвета морского ожидания, — говорила она, вертясь перед зеркалом, — а я девочка, которая рисует пустоту…» Тут я даже вздрогнул от прелестной этой фразы. «…B твоих карманах!» — рассмеявшись, закончила она.

Сон рассыпается на воспоминания, и уже не восстановить миг, когда капитан и его подруга простились. Единственное — цветной и пышный день превращается к вечеру в нечто серенькое, тусклое, моросящее. Эшелон с офицерским составом двигается к месту боевых действий.

…Я лежу в госпитале с тяжелым ранением, постоянно проваливаясь в бред, как в болотную топь. Я помню окопы, звезды, дым и порох, но еще сильнее я помню, что она приедет сегодня навестить меня. Я порываюсь встать с постели и подойти к цветочному телефону — я даже уверен, что возлюбленным звонят только по этому воображаемому телефону, — он весь из цветов. Я думаю, как ее встретить, я выучиваю известный стишок: «Как приятно умирать в горячке, когда сердце бьется, как у младой собачки…» Тем самым я хочу показать ей, что не унываю. Я истерически смеюсь, когда узнаю, что она не приедет по очень простой причине — она убита шальной пулей, случайно залетевшей в тыл. Я пытаюсь заставить себя заплакать, но не могу прочувствовать ее гибель, всю непоправимость этого момента.

И меня посещает видение: пыль, свет, заросли каперна — интересно, что такое «заросли каперна»? Откуда это? — она стоит у своей могилы, качаясь, как в лодке, и задумчиво покусывает стебель и лепестки винной розы. Потом, словно заметив мой взгляд, спрашивает раздраженно — чего не было в жизни — «Ну, когда же ты умрешь?»

«Мы знаем, что это не сны», — говорит Эдгар По. И эта мысль, первая после моего пробуждения, наконец–то вышибает из меня слезы, бурные слезы — как будто прорвало плотину. Мое пробуждение есть начало моего выздоровления, и единственное, что теперь достоверно — гибель моей возлюбленной.

Как жить с этим страшным ощущением насмешки над собой? Рок поведал мне, что я переживу всех своих возлюбленных, а для избранных стану причиной их смерти. Во имя чего воевать? Родина? Но я знаю, что такое Родина — «где положу свою шляпу, там мой дом». Все — грязь и смерть, а закон компенсации словно херес в одиночестве. За все воздастся — те же мрачные мысли приходят, когда, послав к дьяволу весь мир, один глушишь вино. Чем воздастся? Логическая цепочка приводит к идее счастья, грубо говоря, наслаждения. Однако человек жаден, и раз испытанное не приносит желанного ощущения вторично. Каждый из нас — Сарданапал, тщетно ищущий новых наслаждений. «Сердце бьется, нос трясется," — вот чисто физиологическая картина возбуждения, связанного с переживанием высшей точки «счастья». Со стороны это так же смешно, как и показ в обществе ничем не прикрытого — даже звериной грацией — какого–нибудь плодоносящего акта: любви, например. Человек уродлив — и наличие у него души более чем сомнительно. Век от века это сообразительное животное возводит и разрушает собственные жилища, трудится, умело организует свой и чужой досуг — не замечая, что все его занятия отмечены роковым знаком проклятия. Его самки глупы и почти всегда жаждут совокупления. Не замечали — когда женщина сильно пьяна, от нее пахнет могильной сыростью, и комната, в которой вы пьете, становится похожа на склеп? О, как я ненавижу вас, запрокинутые в блаженном неведении женские лица, ваш добросовестный любовный пот, игривые корчи, жадность ваших притязаний! Воевать ради разряженных в пух и прах самок? Прости, моя любовь, но это так нелепо…

Восточный Будда утверждает: «Каждое дитя приходит в мир с вестью, что Бог еще не разочаровался в людях». Красиво сказано, не более того — люди сами разочарованы в себе. А что касается детей, то это любимая игрушка Люцифера: для него не существует времени, и он с развеселою усмешкой вытягивает вверх их тела — слышите характерный треск? — и тела наполняются столь необходимой ему свежей кровью; сны постепенно убивают человечество — ошибка думать, что не все сны.

Убивают сны, убивает ход часов — о, этот размеренный шаг завоевателей Вселенной, которые с каждым годом все ближе к Земле. И если говорят, что движение есть щит от вражеских стрел, то опускают одну деталь: это правило существует лишь для нас — мелких и суетных обитателей Преисподней, накрытой стеклянным колпаком Вечности.

Иногда мне кажется, что Земля — уродец среди царственно–безжизненных планет, что небытие есть самое желанное состояние бытия, что сознание — только сон Абсолюта.

Фатум заключает в себе идею страдания; известная поговорка «кто должен быть повешен, не утонет» объясняет мою мысль.

Человек всегда плачет о себе — будь то слезы отчаяния, боли, обиды или прощения. И когда потеряно все, что держало тебя на поверхности Земли, не лучше ли оттолкнуться и взлететь? Пусть это будет покой, высшая его форма — ведь земной покой тоже тщета. Пусть это будет затишье после бури, тихий свет, лишенный даже намека на страдание.

Я, капитан Григорьев, потерявший ключи от преданных врат, злобный реквием несбывшимся надеждам, последний парус белопламенной лодки, я вижу ее контур, может быть, тень. Она явилась ниоткуда и зовет в никуда, эта петля.

Я не хочу знать, что будет здесь после меня, я давно понял: когда человек пилит решетку, а стена с решеткой вдруг поднимается, это больше всего похоже на жизнь и смерть. Каждый день приносит боль, человека обманывает настоящее и опустошает прошлое. Неизбежное ожесточение против животной жадности всего живого.

Человека не должно быть — вот золотое сечение Космоса, единственно правильный вариант бытия (бытия чего?).

Когда торжествует тьма, пробуждается Левиафан.

Я помню, как в гимназии наиболее шустрые ученики, привлеченные моей серьезностью, любили издеваться надо мной: «Так, стало быть, ничего нет, Григорьев?»

«Ничего нет», — угрюмо повторял я под общий хохот жизнерадостных упрямцев. «Ничего нет», — думаю я и сейчас, и этой петли тоже нет, и нет опрокинутого табурета подо мной, и белой рубахи на мне, и меня самого тоже нет.

— Тогда что же есть? — хохочут надо мной удаляющиеся в звездную россыпь голоса. И как ответ им всем из тьмы появляется гигантский фосфорный червь с бриллиантовыми глазами, Левиафан Вселенной.

И этот червь говорит: «Крак!»

 

СНОВИДЕНИЕ ДЕСЯТОЕ:

«Нега, часть I»

«Мы лежали в траве, старый Ревелс и я, и бежавшая с нами невеста моя». Во сне эта строка американского поэта, кажется, Миллера, материализовалась с необыкновенной четкостью. Оленья тропа, пыль и алмазы утренней росы в долине; мы лежали на краю обрыва — изумрудные квадраты полей внизу словно дымились. Усталость и радость спасения владели нами. Ты словно спала, но я догадывался, что только изнеможение заставило твои ресницы сомкнуться. Легко змеились русые локоны, грубая клетчатая рубашка плотно облегала два девственных холма, и серебряная цепочка дышала на твоих ключицах. Одно колено было согнуто, руки заложены за голову, ты улыбалась себе. Я чистил ружье, звон цикад отражался в ручье.

Ревелс молчал. Его серебряная маска выводила меня из себя. И он снял ее — просто, как лишнюю кожу. Хитиновые покровы блестели на месте его нового лица — хитиновые покровы, неживой оскал насекомого, пристальные хищные глаза, металлический свет которых пронзал душу знакомым ужасом: словно я узнал в Ревелсе одного из подлинных обитателей моего мозга, и сон стал явью. Ведь пространство ума — это иное измерение, своего рода внутренняя, страннообитаемая планета, на поверхности и в глубинах которой водится разная нечисть.

Ревелс затрясся и глухо завыл, из его тела наружу выбиралась эта стальная тварь, она была покрыта кровью и слизью. Мотая круглой головой тварь тянулась вверх — это было похоже на оставление личинкой своей куколки. Только этой серой сморщенной куколкой было помертвелое тело Ревелса. Раздался ужасный вопль — невеста очнулась от забытья и увидела неподалеку от себя чудовище.

«Спокойно, — сказал я себе. — И ты, и эта злобная тварь — только мой сон. Я знаю, что все, включая наш побег — лишь слабый отблеск действительности. Достаточно сделать один шаг, — например, сейчас мы вместе прыгнем с обрыва — и кошмар пройдет сам собой». Я отшвырнул в сторону ружье и подбежал к невесте. Она поднялась на ноги, и мы оглянулись. Тварь медленно надвигалась на нас. Я поцеловал возлюбленную, она обняла меня, и мы сделали шаг с обрыва.

Все кругом заискрилось, мир перевернулся, и я увидел озадаченное, вполне осмысленное лицо стальной гадины, оставшейся на краю бездны.

Мы летели вниз. Странно пьянящее чувство освобождения заставляло кипеть нашу кровь, взволнованную близостью чего–то нового, неведомого, но почему–то удивительно приятного. Мне показалось, что я слышу далекий звон колокольчиков, и тут возлюбленная оттолкнула меня. Раскинув руки, она перешла на медленное парение.

Нас приняли цветы, и мы не ощутили падения — только жадность их объятий, только сладость их аромата. Я удивился, как много их было. Казалось, они выросли не на Земле, поднялись не из почвы, — нет, воздушная субстанция сродни облакам была их колыбелью. Похожее на солнце, переливающееся зеркало оказалось над нами. Я засмеялся — меня переполняла легкость. Откуда–то донесся смех моей невесты, счастливый и откровенный. Нега завладела нами столь же прочно, как страх вечность назад. Я встал на колени и зарылся лицом в дивное утро цветов — не переставая смеяться. Одна мысль показалась мне наиболее интересной — не будь Ревелса, не будь того страха — и наше счастье оказалось бы менее полным и совершенным.

А цветы были стереоскопически реальны, они существовали сами по себе, вне снов и любой заданности.

Цветные бокалы тюльпанов касались моих губ, нарциссы склонялись к невидимой воде, синие ирисы и жемчужные маргаритки росли у меня между пальцев, гиацинты сообщали мне, что они дети дождя, влажные розы и фиалки расцветали на глазах, презирая законы далекого времени. Благоухали канны и амаранты, флоксы и георгины склонялись в поклоне перед самыми невероятными гигантскими цветами, неизвестными даже мне. Особняком изогнулись цветы табака — черные с золотом и перевернутые. Яркие краски, странный мир! Нарочитый, неестественный и в то же время такой притягательный!

Я был королем Кэмпа: галлюциногенный дурман, источаемый цветами, разлучил меня с невестой и перенес в иное царство, где была светлая ночь, — в мир оранжерейных видений. Алмазная гора, когда–то вычитанная из Фитцджеральда, высилась над оранжереей.

Я отправился, осторожно и пугливо, блуждать по черным доскам между рядами видений, каждое из которых жило своей жизнью. Я искал дверь, но ее не оказалось. Я ждал подвоха.

Знакомая золотая фигурка мелькнула перед глазами: ко мне подлетела миниатюрная женщина–оса. Она шепнула: «Я возвращаюсь…» Мне стало спокойнее, пока я не понял, что ее способ возвращения для меня неприемлем.

И тогда все вокруг начало быстро меняться — видения померкли, захлебнулся тихий свет, между половицами показалась морская вода, которая стремительно поднималась. Если бы не пол подо мной, я бы сразу утонул. Стоило взглянуть на мелкую расстекловку прозрачных стен оранжереи, и становилось ясно, что уровень воды за пределами моего убежища уже поднялся в пол–уровня окна. Еще немного — и оно бы треснуло! Я разбежался и кинулся прямо в стену, которая мягко подалась под ударом и прорвалась тут же, как полиэтилен, — а снаружи воды вообще не оказалось. Позже я понял, что это была иллюзия, я находился в самом центре гигантского водопада, попав в своеобразное внутреннее пространство, некий «глаз бури», дарующий, пусть ненадолго, свободное и безболезненное падение.

Мой полет продолжался! — вокруг бушевали, ревели в сокрушительном порыве колоссальные водяные массы, и окажись я за пределами «глаза», вы бы никогда не прочитали этот роман.

Я думал об Энджел — Фолле — самом крупном и мощном водопаде на Земле, низвергающемся прямо с неба. Сейчас я думаю, что во сне заглянул в рассудок человека, действительно утонувшего в Энджел — Фолле.

…Вдруг мое пространство перестало существовать — оно попросту лопнуло, как мыльный пузырь, — и я оказался целиком в воде, по счастью, уже в речной воде. Река вилась посреди виденной мною ранее долины.

Едва я вылез из воды, отплевываясь и отряхиваясь, как пес, сзади раздался капризный детский голосок: «Лови меня!» Но как бы я не поворачивался, голосок всегда звучал из–за моей спины, и я кинулся ловить невидимое дитя, не задумываясь нисколько о смысле происходящего. Вдруг голосок перестал звать меня, и я очутился посреди знойной пустыни.

Это было странное место — никакого намека на классические барханы, подъемы и провалы, нет, ровный — как лист желтой бумаги — песок, бесконечное, без единого облачка, лазурное торжествующее небо. Черты одушевленного хаоса возникали повсюду: иногда из песка блестела звезда, иногда высовывался мокрый плавник, раза два или три мелькнули на желтом оплавленные геометрические фигуры.

Я стоял и ждал, подавленный неопределенностью и сложностью происходящего. Ветра не было, как и особенной жары, была особая стерильность заверченного фантазией мира. Мне показалось, что приближается развязка.

Как отражение Энджел — Фолла, с небес пролился огненный водопад. Он таял на лету и по достижении поверхности, на которой я находился, рассыпался на яркие брызги.

Из огня медленно поднялась девушка в ослепительно–синем плаще.

Я уже знал, о чем мы будем говорить, и я ничуть не удивился ее появлению. Девушка была окружена свитой из вращающихся переливчатых шаров — по два с каждой стороны. А над головой у нее неподвижно висел самый большой шар золотого цвета.

— Забери меня отсюда, — прошептал я беззвучно, склоняясь перед девушкой в полупоклоне. На мне появился такой же ослепительный плащ, как и на ней. — Забери из этой пустыни!

— Это не пустыня, — прошелестел ее выдох.

— Да, но этот зной, этот песок, этот пустой горизонт, — слукавил я. Девушка вздрогнула и широко раскрыла глаза:

— Это не пустыня.

— Да и Бог с ней! — внезапно рассмеялся я. Шары вокруг девушки замерли. Золотой излучал внимание. Похоже, я застал их всех врасплох — теперь все шло не по сценарию Стивена Крейна.

Но девушка быстро нашлась — она всего лишь закрыла глаза, и в ту же секунду пустыня волшебно преобразилась: там, где желтел песок, вспыхнули лунные блики, и я оказался по грудь в холодной воде.

Теперь я находился в бассейне внушительных размеров. Кругом сновали чудовищные рыбы — каждая из них была больше самого бассейна. Я вздрогнул от ужаса — невиданные рыбины проплывали совсем рядом; одна проплыла прямо сквозь меня — получалось, что та часть моего тела, которая находилась под водой, мне совсем не принадлежала.

Девушка окликнула меня.

Она стояла на краю бассейна, пристально вглядываясь в мои глаза. Вокруг нее вращались шары.

— Все, что творилось с тобой в этом сне, происходило когда–то наяву с твоими эзотерическими предшественниками, — прошелестела она, — в твоих прежних воплощениях. Но только ты один сумел справиться со всеми трудностями — главную роль тут сыграл твой повышенный интеллект. Я — первый лик божества по имени Нега, которое наконец–то обратило на тебя свое благосклонное внимание. Отныне ты под его опекой. Не ищи удовлетворения в реальности — ты видел свою смерть. Я — твоя смерть. Сейчас мы находимся между мирами: ты сознаешь, что это не сон и не явь. Мы — внутри твоего мозга. Очень скоро ты увидишь второй лик божества. Но помни: они уже пробуждаются… — с этими словами она растаяла в огненном вихре, куда следом были увлечены ее вертящиеся шары.

…«Кто пробуждается? Что такое «они»?» — невольная тревога овладела мной. И тут со мной что–то случилось — я повис в вакууме! Взглянув на себя, я чуть не вскрикнул от восторга и страха — мое тело стало стеклянным, прозрачным и хрупким. Сознание стало чистым, будто его промыли в нежнейшем источнике. Я куда–то двигался, не трогаясь с места, руки и ноги были бесконечными, я не видел, как далеко они простираются. Небывалое ощущение счастья опять завладело мною, я закрыл глаза и, не удержавшись, застонал.

В это же мгновение небеса распахнулись и яркая прекрасная Луна повисла прямо надо мной. Я вспомнил слова Уилсона: «Луна никогда не принадлежала ни Земле, ни Солнцу, а явилась откуда–то извне».

 

СНОВИДЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ:

«Нега, часть II»

Вам снились когда–нибудь часы? Хоть один раз, любые — серебряные луковицы, вынимаемые на цепочке из кармана, или настенные с маятником? Или часы для путешествий —

Когда, вослед за умельцем Либуром,

я сделал такие часы,

они показали — пора!..

Мне — никогда не снились, что давало мне повод смеяться над временем. И это было впервые — словно очнувшись, я первым делом подошел к высокому окну (была ранняя весна), затем взглянул на часы — старинные, фигурные, позолоченные…

Я привел себя в порядок и спустился по витой лестнице в залу, чуть не сбив с ног черную служанку, осторожно несущую фарфоровую супницу к столу.

— А, это вы! — приветствовал меня старичок–горбун, одетый пестро, но со вкусом: почему–то запомнились его остроносые черные туфли с полыхающими стразовыми пряжками.

— Ну, друг мой, что нового? Присаживайтесь к столу. Пат сейчас выйдет.

Я мучительно долго соображал, что имеет в виду старик, когда говорит, что у меня должно быть что–то новое. Однако он, видя мое смущение, сел рядом со мной, приобнял и рассмеялся, ударив меня по рукаву зеленой куртки:

— Понимаю, понимаю, весна… Я сам не так давно о работе и думать не мог, когда кругом ландыши, апрельский запах сохнущей земли, почки и лужи… Но, друг мой, за картой сейчас приедут, надеюсь, она готова?

— Ах, карта! — обрадовался я. — Она готова, мессир!

Горбун был доволен. Я выбежал из–за стола, поднялся к себе, зажег свечу и, перевернув целую груду чертежей, фолиантов и рулонов бумаги, нашел карту Луны. Тут же я вспомнил, что меня зовут Тэн, и я старший подмастерье великого астронома Жана Меро. Старик занимается изготовлением астрологических гороскопов для королевского двора.

Я снова выглянул в окно: небо было незнакомым, огромная луна слепила глаза, серебрила шпили замка и городской ратуши в отдалении. Как на ладони, видел я черепичные крыши, кошек и голубей, одинокие экипажи, влитые в мостовую у дверей богатых домов.

…Меро остался мной доволен. Мы взяли причудливо изогнутые ложки и принялись за дивно пахнущий черепаховый суп, запивая трапезу тонким вином. Стол был сервирован как для праздника — белые шелковые салфетки, темные графины, полные искрящейся драгоценной влаги, жаркое с пряностями и эклеры для Пат.

— А вот и она! — горбун отодвинул стул и засеменил навстречу своей очаровательной дочери. Пат холодно поздоровалась со мной, я поцеловал ее руку, почувствовав ненадолго слабый аромат неземных духов. Рука была подана небрежно.

Когда мы уселись за стол, я смело уставился на дочь астронома. Все в ней вызывало у меня дрожь и бессильное восхищение — строгость и ум спокойных серых глаз, роскошь платья, благородство линий ее лица и плеч, безупречно подобранный парик и алмазная брошь на полной атласной груди.

— Папа, скажи молодому человеку, что неприлично так долго смотреть на девушку, если она не подает к этому повода, — прошипела Пат, швырнув вилку на скатерть.

Я покраснел и сделал вид, что меня заинтересовало чучело рыбы–ушастика, стоящее на шкафу. Меро погрозил дочери пальцем.

Пат отведала вина и сделала гримасу:

— Папочка!.. Я же просила «Либерасьон»!

— Вина «Либерасьон» никогда не будет в этом доме! — не выдержал горбун. — Я предан королю, дочь моя! И я, и ты обязаны ему всем, если хочешь знать. Когда ты поймешь наконец, что разрушать всегда легче, чем строить?

— Что же плохого в слове «свобода»? — парировала дочь, сделав недоумевающее лицо.

— А то… А то, что я твой отец, и пока ты живешь в этом доме изволь подчиняться! Вот!

— Ах, так? — Пат мстительно сощурила глаза, вспыхнула и выбежала из–за стола.

«Бог мой, как она хороша!» — думал я, успокаивая старика. Когда же Меро отправился полежать, я допил вино из своего бокала и — простите юности! — из бокала дерзкой Пат. После чего обнаружил себя в регулярном парке, что располагался внизу под замком.

Тишина и грусть царили здесь; дорожки были выложены черными и белыми плитами, чередование которых создавало иллюзию, будто ступаешь по шахматному полю; но белого было все–таки больше — бледный сухой шиповник окружал меня со всех сторон. Дунул ветерок, и я вдруг ощутил, что декорации меняются. В самом деле — плиты подо мной двигались, скорее заданно, чем хаотично. Все зашевелилось: кусты и деревья, раздался леденящий душу вой, назад пути не было.

«Они пробуждаются», — вспомнил я…

На берегу темного залива чуть слышно скрипели деревянные мостики; небо, усеянное крупными звездами, опускалось прямо в воду. Передо мной возвышался эллинг невозможной конструкции. Мяукнула кошка, я побежал за ней. Ломая кусты, скатился с глинистого обрыва — и увидел рыбака. Он хлебнул из фляжки:

— Хочешь увидеть истину?

— Да, — ответил я.

Он вытащил что–то из рюкзака и показал мне.

Меня стошнило.

Две гигантские ящерицы подхватили меня за руки и поволокли в зал суда. Там, одетая торжественно и пышно, на алых шелках восседала Пат. Справа от нее за готическим выемом окна колебалась луна, вокруг ее высокого кресла медленно вращались черные матовые шары. Пат спросила меня:

— Убивал ли ты когда–нибудь во снах?

— Да, — напряг я память, — крысиного короля, змею с красными глазами.

Пат окинула стоящих в зале монахов торжествующим взором.

— А спасал ли ты кого–нибудь во снах?..

Я промолчал, вспоминая недавний сон: наводнение в узкой улочке, глухие дома, глаза царевича… Точно! Это я подвел к нему белого коня, и он спасся!

Вдруг меня озарило — это не Пат меня допрашивает, ее внешностью воспользовались, чтобы узнать от меня подробности о бегстве царевича. Моя догадка была верна: злобный смерч взвился с алых шелков, в висках вспыхнула нестерпимая боль, и страшные зубчатые щипцы навсегда вырвали из меня память об истине!

…Со звоном часов замелькали в закрытых глазах кадры: я, стоящий босиком на полу, побег и трассы подземного города, кошачьи глаза Пат, укрытие в башне из пепла… Пока звонят часы, у меня есть набор неразгаданных символов: Меро и карта Луны, тюремный камень, нацарапанное на нем слово «свобода», истина, суд, царевич…

Почему же на мне сошлись стрелки всех этих часов? Почему я должен слушать их непрерывный болезненный звон? А впрочем, есть в моем незнании Нега. Быть может, я действительно звено в бесконечной цепи неслучайного?

 

СНОВИДЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ:

«Я в черном, она в золотом»

Снова калейдоскоп иллюзий и галлюцинаций: есть, есть эта неуловимая нега в полете над страной узнаваемого и непохожего, страной, где оживают воспоминания, паря над которой — с высоты птичьего полета — различаешь мельчайшие детали, где все обретает загадочный смысл и многозначность, где ты во всем, ты перетекаешь из одной формы в другую; страной, где мы свободны, чисты и совершенны, где мы познаем усмешку истины; страной настолько нежной, что это непредставимо — попробуй улови легкий туман, из которого сотканы сновидения, — впрочем, если ты захочешь войти туда, это несложно.

Как же туда войти, спрашиваешь ты? Собери тончайшую цветную пыльцу с крыльев самых причудливых бабочек, выстрой из этой пыльцы дворец и осторожно толкни дверь — кто знает, может, она и отворится посвященному…

1. Горит Дом актера — пепел растет штабелями, рдеет хрустящая зола. Толпа визжит и ахает. Клубы черного дыма достигают дна небес. Огненные языки лижут раскаленные от страсти самоуничтожения соски зеркал, курчавую поросль кресел зрительного зала, порочно–дразнящие ямочки наружной лепнины. Как сладка на вид зазывающая покорность оплывающих оконных косяков… Вот пахнуло смертью сотен роз, и черное прошептало золотому: «Твое сгорает сердце нежное — навстречу моему, сожженному…»

2. Я восстаю из этого пепла в белом костюме, я важно выговариваю ошеломленным пожарникам: «Et moi, je vous soutiens que mesvers sontres bons». Раздвигая потрясенную толпу, надвигаюсь на Консерваторию.

3. Дерево имеет столь тонкие и гигантские ветви, что само снимает с них кожу–кору, как черные прозрачные чулки, и под ними оказывается новое, огненное существо, многорукое и бесформенное, и это существо начинает свое слепое скольжение. Беззвучный взрыв в окне — взрыв на фоне черного занавеса ночи с грубо наклеенными на него бутафорскими звездами — и на траву волной воздуха выносит клубок. Нет, это женщина, она спешит куда–то, не замечая, что вся облеплена пчелами — тут их сдувает ветер, и они запутываются в траве.

4. А вот и Арбат: Юрик Спиридонов ломает о сваи причала деревянную гитару, ломает с размаха, вдребезги, а зачем она ему — теперь у него есть маленькая, железная, сверкающая!

5. Последний жираф Южной Америки — жираф цельнометаллический — высовывает голову с рожками из окна небоскреба на Калининском.

6. Я осторожно несу уснувшую Алену к океану, и шипят вокруг скользкие змеи, гроза; барханы, если присмотреться, — в точности меловые носы.

7. Легкая обувь, легкие одежды, грация, нега движений; испуг — не свалиться бы в пропасть! «Я знаю эти места». Сумасшедшие запахи степных трав и нагретых солнцем исполинских скал, спуск вниз по каньону, неожиданное приключение. Здесь будто замедленная съемка, и первобытная игра эха, и ее смех, многократно повторенный эхом…

8. Проталины — темные островки в снегу, и в мокрой траве проталин бешено вращаются крохотные золотые велосипедисты — пытаюсь одного поймать, но сразу же отдергиваю руку, — крутится очень быстро и колючий. Чуть поодаль, у детского сада, блестят проклепанной черной кожей тинэйджеры на мотоциклах, хохочут их молодые подружки. Все только что познали радость первого опыта — коньяк, редкие сигареты и школьный секс, у каждой пары — свой, но у всех: прелестный и чуточку сумасшедший.

9. Она рассказывает мне о цветочном боге за балконом: он все потерял, даже разум.

— А как же вы объяснялись?

— Он делал вот так, смотри (показывает, быстро кивая головой).

Ее пленительный смех.

10. Разглядывая изумительные, волшебные, сюрреалистические гротески Etienne Delonne: я остаюсь в главах, как в зеркалах. Когда их будет четырнадцать, путь впереди прояснится, а зеркала выльются на паркет, как чистая вода — будто их никогда не было в грубой земной жизни.

11. Я подвешен в воздухе перед отвесной меловой стеной, уходящей вниз, в пропасть, я парю в пространстве аллегорического романа, как птица, и крохотные люди выходят на балконы взглянуть на меня, парящего, как дирижабль, над ними, из бойниц в стене вылетают бабочки, и этот яркий мир тонок, странен и долог.

12. Она идет по черной воде, пляж словно освещен электричеством, гудит невидимый зуммер. У больничного забора на нас нападают лохматые злые собаки, я вступаю с ними в переговоры, они убеждают меня коснуться ее лыжной палкой с иглой на конце. Я выхватываю палку у них, псы с воем исчезают — я убил их током. Так всегда во сне — или ты побеждаешь, или просыпаешься. Третьего не дано.

13. Маньеристы в магазине — на стену спроецирован наш фильм. Особенно удачная сцена — где мы в белых рубашках купаемся в море. Продавец просит меня прожить новеллу Сологуба о 1812 годе. Рыдающая ведьма кричит: «Ты ничего не понял!..» Толстый вокалист какой–то группы подходит ко мне и говорит многозначительно: «Ты мало знаешь о металле». Что за черт возьми! Я мало знаю о металле?!

14. Посреди океана раскачивается громадная деревянная клетка. Я на тонких веревках летаю внутри этой клетки.

15. Слева от меня — дачи, справа — мост через пропасть, я иду по холму. Нестерпимо яркий свет Луны: предметы видны в мельчайших деталях. Мое торжество: «Вот она какая — Луна!»

16. Искрится озеро. Поднимаю с земли подгнившие плоды в оранжевой сетке. На вид это дыни, но внутри каждого плода — дольки апельсина. Умершая знакомая говорит: «Это — мое!»

17. С папкой стихов возвращаюсь на берег. Кругом — застывшие ледяные громады. Тут и Алена ждет меня. Подбегаю: «Вот, успел принести!» Рядом останавливается машина, старомодный шофер торопит нас: «Быстрее садитесь!»

18. Осторожно пробираюсь под сводами, вплываю на катере в пещеру. Черт побери! — на ледяном ложе никого нет! Меня хватает стража, я терпеливо объясняю, что страшно задолжал, тратя километры доверчивого гипофиза!

19. Обо мне в городе никто ничего не знает. Зовут меня Кевин, и я умею драться змеями на стеклянных крышах.

20. Концерт «ТБ» на стадионе в Уэмбли — ряды счастливых одинаковых негритянок. Суетится наш продюсер — Эдди Блиновски.

21. Летом у офицерского корпуса кадеты развлекаются тем, что обрывают друг у друга картонные белые уши, называя их «трофеями». Уши, вдобавок ко всему, еще и двойные!

22. Мы идем по лесу. Слева от меня с хрустом ломается ветка, меня швыряет на землю, на животе горит рубашка. Друзья пиджаками сбивают пламя. Прошли еще немного — опять хрустит ветка, опять горю. И так много–много раз. Наконец пришли в тевтонский замок. Это — Бальга. Зимней ночью сидим за накрытым столом, горят свечи. Издалека доносится голос Магистра. Два архикардинала выходят из заснеженного проема, за ними являются черные гранд–коннетабли. Их целых пять, но только один — настоящий. Все присутствующие маньеристы хранят молчание. Бардодым садится рядом со мной, он очень серьезен и важен.

23. Я иду по пустому музею — кристаллы драгоценных камней можно украсть, но я догадываюсь, что они под током: провода спрятаны под черным бархатом.

24. Идет фильм о любви к белой акуле. Акула возникает постепенно: сначала в воде клубится сгусток лазури, а затем в угрожающей близости возникают ее чудовищные челюсти. Фильм называется: «Маленькое к маленькому».

25. Есть всего одно дерево, не тронутое червями, и мы с отцом ищем его в лесу над обрывом. Нашли! Теперь нужно тронуть его ключом — так, чтобы не задеть снующих повсюду пластмассовых заводных пчел — и оно станет хрустальным!

26. Нас — трое, и наша красивая подружка вздыхает: «Ах, вы еще мальчики, ничего не знаете про станы–пальчики!» Мы поднимаемся к ней в квартиру, и все трое становимся мужчинами. Выясняется, что она сама была девушкой.

27. Я расспрашиваю родных о форме могильных холмов — бывают, оказывается, круглые и лепестковые.

28. Выбрасываю черные книги в форточку, они влетают обратно. Выглядываю — на земле стоит красивая женщина с черным догом и протягивает мне книгу, нагло улыбаясь. А я ведь живу на пятом этаже!

29. Среди кактусов с мягкими иголками играет группа «Нойлер». Я точно знаю — такой группы нет и никогда не было.

30. Мы с возлюбленной — птицы, наша клетка скользит по наклонной крыше, скорость все увеличивается, спасения нет! И мы срываемся, и летим вниз! Гибельная радость полета!..

31. По современному городу движется средневековая похоронная процессия. Значит, чума. К нам с балкона марширует кукла–девочка. Назовем ее Любовницей Луны? А в городе — зима.

32. Пеленягрэ на лекции по маньеризму дает щелбана невнимательному китайцу. Что будет? Думаю: «Все приличия попраны!»

33. Лечу над сухой весенней землей, на ниточке — как воздушный шар. То опускаясь ниже, то опять поднимаясь. Чудо!

34. В тусклом подземелье работают солдаты восточной национальности. Я спускаюсь к ним в бушлате. Вдруг ко мне подходит генерал и приказывает надеть парадную форму — у одного из дневальных сегодня именины, нужно подменить. Гранитный холл то ли бассейна, то ли вокзала: иду переодеваться. Тут навстречу — она, прекрасная, юная, прямые медные волосы подстрижены, как в двадцатые годы. С ней уходим на пустырь, где идет строительство и растут редкие деревья. Я прошу у нее поцелуя — прошло три года! Она говорит: «Не обижайтесь, Костя, но у вас любовь всегда печальна, а у меня она радостна». Но на углу какого–то строения сама припадает к моим губам, и я таю от ее сладостного, торопливого, задыхающегося поцелуя!

35. Я — медведь, а она — принцесса. Я — в черном, она — в золотом. Ведет меня по саду и радостно смеется, хоть я и расцарапал ей руку. Поднялись на мост. Она, кусая губы, разглядывает меня, и наконец приближается, и медленно–медленно начинает снимать с себя шелковые одежды…

 

СНОВИДЕНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ:

«Нега, часть III»

1. Смоляная ворона, вымокшая в собственной крови, постояв, молча валится на мраморные ступени, тускло освещенные ночными фонарями. Кто–то за спиной произносит: «Что знают трое — знают все».

2. Ты отстала от своих — может быть, намеренно, уже когда я вышел из автобуса и сразу приглянулся тебе — а я спросил, как пройти туда, куда мне надо, и ты протянула тонкую руку к фонтанам. Внезапно я почувствовал твое сумасшедшее согласие, покорное тело, подавшееся мне навстречу… Наши губы встретились, моя рука скользнула в вырез твоей рубашки и без труда нашла там влажную горячую грудь, текущую сквозь ладонь. Да, да, она текла, она превращалась в сияющий бурный поток, и вот сквозь ткань рубашки хлынул настоящий лазурный водопад! Я вздрогнул от испуга, а ты вытекала на моих глазах, и под ногами у нас оказался синий шахматный пол, усеянный осенней листвой.

3. Крохотная возлюбленная в белом шелковом платье сидит на полу и читает письма. Я знаю — она живет в похоронном венке. И чтобы поговорить с нею, я резко уменьшаюсь. Задрав голову, смотрю на Луну: она так близко, только это уже не Луна, а Земля, и на ней, как на карте мира, написаны названия разных стран. Откуда же я смотрю?

4. И здесь по стеклянному туннелю начинается спуск в Нависающий мир. Я — в странном месте, где статуи смотрят многосерийный немой фильм. Я — в зале и на экране, со мной героиня по имени Шелковая Кисть. Это девушка, одетая в белый мундир и окруженная чудовищами, вместо голов у которых — клубки тесно сплетенных и алчно блистающих змей, ползущих по кругу. Большие маятники равномерно пронзают зал, и чтобы спастись от них, я учиняю погром. В стену летят кипящие колбы, арфы и гудящие шары. Понимаю, что спасен.

5. На съемках фильма. Пеленягрэ в ватной шубе. Он сыграл доктора из моего стихотворения про Катю и теперь весело размахивает книгой с росписью пьяного Приора: одни кривые линии, слов не разобрать вовсе. Ночь, прожектора, руины обветшалого дома. Маньеристы во фраках стоят высоко над землей, в нишах выбитых окон, и оживленно перекликаются, не видя друг друга на стене. Саша Бардодым хохочет.

6. У меня появляется спутница в шубке, запорошенной снегом и кирпичной пылью. Мы выбираемся из окопа, из–под рухнувших балок, и спешим на танцы в базовом Матросском клубе. Там уже танцует Илона, гибкие девушки флиртуют с солдатами. В темных аллеях у большого пруда мелькают пары, сплетаются руки, сливаются губы. Но не время! Ведь все мы видим, как из светящихся окон напротив сложился крест. Сухой взрыв, пылающий дом, возле меня искрами падают граненые изумруды.

7. Венчание с нею под Рождество. В магазинах продаются наши фотографии, картины маслом, изображающие наше венчание, стоят четыре тысячи. Я покупаю много, потому что получил наследство.

8. Набиваю карманы изумрудами, вспоминая все слабые руки, доверчиво обвивавшие мою шею, пока губы тянулись к губам. Иду к тебе — накатила такая блажь; мы валимся в снег, мы катаемся в нем, а потом ты тянешь меня на кладбище. Твои глаза так загадочны и прелестны…

9. Ко мне подходит человек из оргстекла, завернутый в полиэтилен. Его глаза нарисованы гуашью. Его догнали порочные медсестры — хохоча, срывают упаковку. Я запрыгиваю на трамвайную ступеньку, качу по опустевшему городу, наблюдая развороченную метеоритами станцию метро, школьные спортзалы, прозрачного муравья, принявшего форму автомобиля. Желтеет сухой шиповник — по листочкам словно прошлись зазубренными ножницами. Тихо жужжа, в воздухе вращаются кристаллы, листовки и техники. На крыше гаража играет ВИА, тоже из летчиков, поют про дикий нрав уведомлений о любви. К сожалению, у них сломался электроорган, нужно зажечь зеленую лампочку. Ура! У меня как раз есть изумруды — мне кажется, подойдут.

10. Петергоф весь засыпан прошлогодней хвоей. В пустом канале ворочается золотой Самсон, остальные статуи скребутся внутри деревянных ящиков. Она бросает камешки в Финский залив. Краем глаза вижу мелькающих от дерева к дереву дам в старинных платьях. Забавно — значит, в стволах есть потайные дверки?

11. Вот и лето. В красном свете — гигантская река и мутная стройка. Пахнет мазутом и газосваркой, строят космодром. Ко мне подходят в белых пластмассовых касках:

— Подпишите наряд.

— Какой наряд?

— На десять тысяч кирпичей. Мы выложим по центру звезду. Мы готовы в космос и в коммунизм.

Я держу в руках карту московского метро. Однако все станции мне незнакомы, да и вокруг — совсем другой город. Что же, Москва мне пригрезилась?

12. Японский садик, желуди в траве, маленькие пруды. Я чем–то раздражен, но она ласкова со мной — такая красивая в длинном синем платье, с мокрыми вьющимися волосами… Спускаюсь к реке, над которой плавно парит брезентовый самолет. Лезвия осоки здесь унизаны живыми человеческими глазами. В самолет стреляют крупной сверкающей дробью — она даже не входит в стволы. А в прибрежной тине, щелкая и потрескивая доспехами, копошатся и совокупляются мириады жесткокрылых насекомых. Скоро их станет в два раза больше!

13. Ночь в серебряной полумаске, звезды, ковыль. На массовке танцуют. Маленькая девочка в рубиновом платье ходит вокруг меня и читает вслух: «Нега — это когда ветви главного дерева сплетаются с железом ажурной башни, и между ними, вспыхивая цветными огнями, проливается стеклянный дождь…» Поворачиваю книгу к себе — да это же мой роман!

14. Торгую в киоске напитками и сигаретами. Перебирая товар, обнаруживаю ящик с хрустальными Евочками. Они нигде не записаны. Вот незадача.

15. Группа «Оазис» во главе с Денисом Розадеевым поет песни на мои стихи. Целый концерт во сне: «Красиво уйти», «Я пришел в белом», «Звездный плащ». После Дениса балхашские панки исполняют вещь «Снип — Снап-Снуррэ». Зрители в знак одобрения кидают в парк круглые бомбы.

16. Псы и ранетки, сияние горячего песка, пляжная лень, шашлыки, острые осклизлые камни дна, яхт–клуб и заплыв вдоль берега. Я помогаю друзьям ДОБИТЬ СТАКСЕЛЬ ДО СМЕШНОГО. У шаткого рыбачьего мостика вода светлеет и становится как в бассейне. В плавучей палатке девушка кокетничает с парнями:

— А вы поставьте сколько–нибудь спичек — то есть баллов — я прыгну в воду вниз головой, мечта с детства!

На голове у нее сверкает диадема в виде половинки граната, от диадемы разбегаются снопы золотых брызг. И вот девушка спиной падает в воду — на коже красиво играют яркие блики, она смеется… Вдруг происходит что–то страшное: она разбивается о поверхность воды, как кукла, парни в палатке оцепенели от ужаса, диадема уплывает, посверкивая. Мой взгляд скользит дальше, под воду — я наблюдаю смещение пластов, веера преломленных лучей света. Теперь ясно: она попала в разлом течений!

17. — Так всегда, — вздыхает кто–то рядом со мной, — третьего не дано.

— Это ты, Нега? — вскрикиваю я, отвлекшись от созерцания.

— Ну вот и ты увидел меня. Теперь ты мой всецело. И не вздумай жалеть о прожитой жизни — ее не было. Еще школьником ты был усыплен своими друзьями во дворе детского сада, усыплен обычным полотенцем. И с тех пор больше не пробуждался…

 

СНОВИДЕНИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ:

««Аркадия» и Виктория»

Дохнуло грозой. Мы стояли в порту, и первые капли дождя встретили в относительно комфортных условиях. Орден наконец–то был в полном сборе, в кают–компании резвились наши поклонницы, обезумевшие от алкоголя и вседозволенности.

Вечерним самолетом на яхту прибыли также канцлер–инквизитор и Черный Гранд–коннетабль.

У нас был праздник — очередной День рождения Ордена, и мы собрались на Большой капитул отметить свой четырехлетний юбилей.

Итак, мы пировали!

Александр Бардодым, шестой посвященный в тайны новейшего сладостного стиля и образа жизни, гранд–коннетабль, беспрестанно щелкал каблуками сапог в углу каюты — он еще не успел познакомиться со всеми дамами на «Аркадии». Его верные нукеры, сохраняя самое зверское выражение на и без того суровых лицах, наполняли бокалы присутствующих лучшими абхазскими винами.

Рядом с коннетаблем полулежал на софе канцлер–инквизитор Ордена, поэт и меценат Александр Севастьянов. Его левую руку покорно лизали две красивые мраморные догини, в правой он держал кипу старинных гравюр, негромко объясняя пьяному архикардиналу:

— Вот, Витенька, акватинта… Кьяроскуро… Марокен…

— Каков? — приговаривал Пеленягрэ, покачиваясь над гравюрами с бокалом в руке. Мне почему–то казалось, что он вот–вот упадет.

— И наконец, Витенька, мистификасьон…

Хлоп! Пеленягрэ упал. На его видавшей виды тельняшке тут же расцвели яркие винные пятна.

— Андрэ, откройте глаз! — хохотали в другом углу легкомысленные актриски, стайкой окружившие изрядно набравшегося Приора. Но Добрынин, не обращая внимания на насмешки девиц, просил Магистра, перебиравшего струны мандолины, сыграть ему песню «про черного ворона».

Я сидел у новенького красного рояля, сверкавшего отражениями зажженных свечей. Плыл тонкий, ароматный дым изысканных благовоний. На коленях у меня примостилась блондинка в черных чулках, на вид совсем школьница — она как завороженная следила за моими музыкальными пассажами; в одном особенно чарующем месте красавица не выдержала и принялась меня целовать, схватив за подбородок. Ее помада была вкусна, а духи — неслыханными по роскоши.

— Как твое имя? — слабо спросил я блондинку, разглядывая татуировку на ее плече. На татуировке был изображен Саддам Хусейн, пронзенный стрелой Амура.

Девушка так увлеклась, что не ответила на мой вопрос. И я покорился ей, ибо, если женщина атакует, отдаваться всегда слаще, чем брать.

Тут порыв ветра распахнул окошко иллюминатора. В каюте стало чуть темнее и прохладнее. Все присутствующие разом протрезвели, впрочем, ненадолго.

— Мадам и месье, прошу внимания, — произнес Магистр, отшвырнув мандолину. — Сегодня у нас знаменательный день. Ордену исполнилось четыре года. За это время о нас узнал весь мир. Наша популярность перешла все мыслимые пределы. И я хочу вам пожелать, чтобы никогда не разрушился великий миф о нас, миф, который создали мы сами и заставили поверить в него каждого разумного и образованного человека. Мы доказали всем, что прямо сейчас, в наши дни, возможна прямая связь с Космосом, с Вечностью. Мы стали живой легендой. И я хочу выпить за вас, мои друзья! За высокие идеалы Прекрасного! За очаровательных женщин и за куртуазный маньеризм, ура!

— Ура! — все встали. Добрынин приложился к трехлитровой бутыли «кавернского».

— Есть еще одна новость, — продолжал Магистр. — Верховная коллегия Ордена постановила присвоить Константэну, нашему штандарт–юнкеру, новое звание. Отныне на балах и раутах его будут объявлять так, — Вадим тряхнул львиной гривой и развернул свиток пергамента, увешанный печатями, — Магический флюид и командор–ордалиймейстер Великого Ордена куртуазных маньеристов Константэн Григорьев!

Раздались жидкие аплодисменты. Я не обиделся — все были очень пьяны. Бокал доброго «кьянти», поднесенный мне моей пассией, скоро развеял мое легкое смущение. Грохнув хрусталь о паркет кают–компании, я поблагодарил отцов Ордена.

Внесли кофе. Все уселись у бильярдного стола, за зеленым сукном завязался оживленный разговор и, как пишет Сологуб, «курящие закурили».

Неарх спросил:

— Господа, а знаете ли вы, что в США один миллионер основал зародышевый банк для приема и хранения спермы нобелевских лауреатов? Он считает, что оплодотворение ею — путь к улучшению человеческой природы.

Пеленягрэ хмыкнул:

— Чушь! Не надо нам новых Бродских и Солженицыных! Я вам скажу по секрету — к улучшению человеческой природы приведет только прием и хранение спермы куртуазных маньеристов. Правда, девчонки? — он подмигнул поклонницам. Те потупились.

Бардодым отрывисто захохотал.

Моя блондинка очень мило изобразила испуг:

— Ты тоже так считаешь, Константэн?

— Да, я согласен с Виктором.

— Хорошо, я подумаю, — лукаво протянула девушка.

— Так как же тебя все–таки зовут? — спросил я.

— Инна Придатченко.

— Как? Не на твоей ли могиле я был однажды в Одессе? — вскричал я, обрадованный встречей.

— Возможно, — уклонилась Инна от ответа.

Но я уже понял, что это была она, и еще крепче прижал к себе легкое точеное тело хохлушки.

Тем временем Добрынин увлек одну из девушек под кадку с пальмами, перекочевавшую на яхту «Аркадия» из романа Великого Магистра. В наступившей тишине был отчетливо слышен прерывистый шепот девушки:

— Осторожнее, не так грубо… Ты делаешь мне больно!..

А Приор, очевидно, решил соблазнить ее своей эрудицией; раздался его голос:

— Да знаешь ли ты, что ежеминутно на планете совершается 34, 2 000 000 половых актов, причем выделяется в общей сложности 43 тонны семени?

Сраженная наповал этими цифрами, дама Добрынина затихла. Слышались порой только ее тихие стоны и зверское сопение подвыпившего Приора.

Блондинка доверчиво сообщила мне:

— А я, когда испытываю оргазм, все время представляю одно и то же: будто я уношусь в лифте на сотый этаж, лифт пробивает крышу, летит и переворачивается, дверь открыта — я выпадаю, но опускаюсь очень плавно, прямо на облака, а они, знаешь, такие легкие, легче пуха, и там, в облаках, испытываю прилив необыкновенного счастья…

Пеленягрэ, подслушивавший ее откровения, подмигнул мне:

— Ах, Константэн — любимец женщин! Правда, маленькая?

Она улыбнулась.

Кругом говорили о политике. Я оставил подругу и громко выразил сожаление по поводу бесславной кончины СССР. Я любил нашу великую империю, я вырос в этой стране, я даже свой роман начал, когда она еще только «перестраивалась».

— А как же быть с утверждением русской православной церкви, что с семнадцатого года в России воцарился Антихрист, то бишь Сатана? — спросил насмешливо Быков.

— А я, Дмитрий, убежденный сатанист, — ответил я, показав наверху маленькие рожки. Быков задумался.

Тут Бардодым попросил почитать новые стихи. Девушки его поддержали. Я решил прочесть свои эротические верлибры, но меня опередил Пеленягрэ. Извиваясь, словно змея под дудочку факира, он читал:

Нет, я не выжил из ума, пойми: не судят по себе,

пройдись по досточке сама, а я проедусь на тебе.

Пусть я тобою увлечен, но грязь и слякоть на тропе,

и много будешь раз еще возить меня ты на себе.

Воцарилось неловкое молчание.

— Самое лучшее в этом стихотворении — концовка, — промолвил наконец Великий Магистр. Все обернулись к нему. — И та украдена у Бернса.

Пеленягрэ захохотал. Дамы — тоже, хотя имя Бернса явно слышали впервые. Важно для них было другое — их повелитель изволили засмеяться.

— Лучше послушайте мой новый опус, — пробасил Степанцов и раскрыл толстую зеленую тетрадь:

Раздались бурные овации. Быков кричал: «Я завидую вам, Магистр!» Но мы с Пеленягрэ были недовольны — опять Магистр о туалетах.

Появился Добрынин, икнул и застегнул ширинку. Его чтение сопровождалось явно недвусмысленными жестами:

Добрынин рухнул за красный рояль и громогласно захрапел. Дамы хихикали.

Потом мы все рассматривали самую новую книгу Ордена. Но с негодованием — дело в том, что редактор издательства, ознакомясь с нашими творениями, захотел почему–то их «улучшить». В результате получилась какая–то бессмыслица: наши стихи невозможно было узнать. Помимо совершенно неоправданной правки в тексты произведений закрались вообще какие–то новые слова.

— Что такое «уповод»? — кричал разъяренный Магистр. — У меня написано — «через час сестра вернулась», а в этой книжонке — «через уповод сестра вернулась…» Как это понимать?!

Добрынина вообще хватил удар, и компания решила временно разойтись, отдохнуть немного. Девчонки уволокли Андрэ в салун, а я зашел к себе — надеть полосатый купальный костюм навроде тех, что носили аристократы в начале века. На столе в своей каюте я обнаружил письмо. В узкий надушенный конверт были вложены старинные пожелтевшие фото моей возлюбленной, в том числе и в свадебном платье. «Сколько же ей лет?» — подумал я. Мое недоумение росло. Однако я хотел купаться.

Сеть от акул в темной морской воде — вот и вся купальня. Нырял и плескался; один раз вынырнул и увидел на палубе волка. Седой, поджарый, он стоял и смотрел на меня. Я весело крикнул:

— Эй, Андрюха, айда купаться!

Волк сердито фыркнул — Добрынин не любил, когда его называли «Андрюхой» — и потрусил прочь от купальни.

Ничего удивительного в его появлении не было: Приор частенько оборачивался волком. Как это происходило, он и сам не понимал, но потом рассказывал, что это очень приятно…

Выбравшись из купальни, я вернулся в каюту.

Открыл дверь и вдруг услышал, как зазвонил игрушечный снежно–серебряный телефон, стоявший на сундуке с драгоценностями. Телефон я вез дочке, а сундук предназначался юной жене. Вытирая волосы махровым полотенцем, я снял трубку.

Меня соединили с королевой Англии.

— Виктория, ты? — крикнул я.

— Спаси меня! — раздался истерический вопль из трубки. — Я тону вместе с Англией! Случилась страшная катастрофа, неужели мы так и не увидимся? — послышался жуткий грохот, звон разбитого стекла и отчаянный женский крик.

— Виктория, что случилось? — растерянно спросил я.

— Англия треснула! Только что рухнул Тауэр! О, это ужасно, — всхлипывала королева. — Костик, миленький, приезжай скорее, выручай меня! Бес тебе в ребро, йо–хо–хо и бутылка рому! Встретимся через уповод!

— Сейчас буду, — заорал я и выскочил на палубу, одеваясь на ходу. То, что я увидел, ошеломило меня: вокруг яхты сплошной алмазной стеной громоздились гигантские айсберги, мы были в плену. Единственное, что радовало — это то, что они не трогались с места. В одном месте виднелся просвет — там морская вода была почему–то желтого цвета и яростно бурлила, плюясь горячим паром и плазменными брызгами.

Я стащил с кильблоков моторную шлюпку, система катапультировала ее в воду. Усы и борода сразу покрылись наледью.

Вдруг я увидел вокруг себя братьев–рыцарей Ордена. Бардодым держал за серый загривок волка-Андрэ.

— Друзья, я скоро вернусь! — крикнул я. — Королева ждет… Англия тонет!

— А ты уверен, что говорил с ней, а не с Дьяволом? — пролаял волк. Я не понял его вопроса — нужно было спешить.

— Возвращайтесь с победой, командор, — хладнокровно молвил Магистр и протянул мне свой плащ. Я закутался и прыгнул в шлюпку. Течением ее вынесло в тот просвет, где кипела желтая вода.

— Держите Андрюху! — раздался сзади крик.

Оглянувшись, я увидел, как могучий волк прыгнул с борта яхты на проплывающую мимо льдину, которую тоже несло в просвет. Девчонки завизжали. Я поискал глазами Инну — она стояла в стороне от всех, закрыв глаза и улыбаясь кому–то невидимому.

…Шлюпка помчалась по снежному ущелью, а когда вылетела в открытый океан, я зажмурился — навстречу нам с угрожающей быстротой неслась титаническая мутно–зеленая водная масса высотой до неба и протяженностью во весь горизонт.

Стояла мертвая тишина.

Я очнулся от солнечного света, я очутился в новом дивном месте. Хотя что раньше — очутился или очнулся?

Не в состоянии пошевелиться, я тем не менее двигался. Открыв глаза, я понял, что это было: Вадим и Добрынин, уже принявший человеческое обличье, со смехом возили меня в шлюпке по яркому серебряному песку. Я засмеялся вместе с ними.

Это был Остров Женщин, теплый и ласковый. Здесь все ходили босыми, просторные белые рубахи трепал южный ветер, у моих друзей и красавиц, улыбающихся одними губами, развевались волосы. Где–то вдали звучала гитара.

Королева тоже была здесь. Она отжимала волосы, стоя на большом валуне у кромки прибоя. Вот она просто, как девочка, соскочила с камня и подбежала ко мне.

Следом за ней отовсюду стали подходить знакомые люди. Они жали мне руку и говорили, говорили, говорили наперебой:

— Доброй ночи!

— Доброй ночи, Константэн!

— Доброй ночи!

— Доброй ночи, Константэн!

— Доброй ночи…

Так смерть это или возвращение в Долину предреченных снов, каждый миг в которой был и всегда будет легким флиртом бытия с небытием?

Я не знаю.

…Обрушилась всей мощью, и закрутила, и увлекла на дно гигантская волна — высотою до неба и протяженностью во весь горизонт.

КОНЕЦ

10 января 1993 года,

город Москва