На этом я кончаю повесть о «Гандзе», хотя и трудно поставить точку и отложить перо.
Меня спрашивают: «Где сейчас бойцы «Гандзи», кто из них жив?»
Но лучше бы не спрашивали…
Уж куда я только не обращался: и в Проскуров, и в Киев, и в Москву. Верите ли, за долгие годы ни одной обнадеживающей весточки…
А потом - гитлеровское нашествие на нашу страну. Великая всенародная Отечественная война. И всенародные жертвы, миллионы павших героев, советских людей.
Вернулся я в 1945-м году с фронта - ну какой уж тут разговор о продолжении поисков! Гражданская война, все ее события отодвинулись куда-то в давно прошедшую эпоху. И если еще существуют следы «Гандзи», то распознать их под силу лишь историку, а то и археологу, восстанавливающему эпохи по черепкам.
Так мне думалось. И вдруг…
Вдруг на пороге моей комнаты - черноморский матрос.
- Извините, вы, - называет меня по фамилии.
Тут моряк подал мне письмо:
- От старшего моего брата, из Одессы. Помните Кришталя? У вас на бронепоезде служил артиллеристом.
Только прочтя письмо и разговорившись с гостем, я припомнил Давида Кришталя, нашего артиллериста.
Главный мой хозяин при гаубице, Малюга, случалось, допускал Кришталя даже к прицельной оптике - и тот не ошибался: выкрикивал показания прибора без запинки, полным голосом. Да и снаряд посылал метко.
И все же Малюга не считал Кришталя заправским артиллеристом. Парень был нрава затейного, уморительно отплясывал чечетку.
Бойцы, захлебываясь от смеха, яростно поощряли танцора:
- Наддай! Швидче… Що швидче!
А Малюга, бывало, поглядит-поглядит исподлобья на мелькающие в траве носки сапог и выковыривающие пыль каблуки, громко сплюнет и отойдет прочь.
«Швидкисть в ногах - небогато розума в голови».
Эх, Малюга, Малюга, дремучий был человек!
Послание на множестве листков. Читаю. Ну конечно, бурно высказанная радость, что оба мы еще живы, что можем встретиться… И сразу же Кришталь пустился в воспоминания. На листках запестрело:
«А помните - в Жмеринке… в Гнивани… в Браилове… в Казатине?»
И он выкладывал горы фактов, казалось только что выхваченных из боя, обжигающих пороховым дымом… А ведь события сорокалетней давности!
И все это без дневника. Поразительная у человека память…
Но как же он живет теперь, мой бывший артиллерист, веселый чечеточник? Мне было приятно узнать, что боец «Гандзи» хорошо проявил себя и на мирном фронте. Рабочий-краснодеревщик, он трудился над восстановлением пострадавших от войны домов и дворцов Одессы.
«Это замечательно, - написал я Кришталю, - что у вас такая память. Она может помочь нам в самом трудном - в розыске оставшихся в живых товарищей. Хорошо, если бы вы подсказали план действий…»
Особой строчкой в письме я просил Кришталя сообщить все, что ему известно о матросе Басюке Филиппе Яковлевиче (он у меня в повести выведен как матрос Федорчук).
Ответ пришел незамедлительно.
Распечатываю письмо, с волнением пробегаю страницу за страницей… Вот пошли фамилии… Вот упомянут и особенно близкий мне человек, Басюк… Но вчитываюсь - и перед каждой фамилией начинаю спотыкаться: «НЕТ… НЕ знаю… НЕ слышал… утратил связь… НЕ встречал…»
Мы продолжаем переписываться. Шлем друг другу поздравления на Новый год, на Первое мая, на Октябрьские праздники. Кришталь по-прежнему ошеломляет меня остротой памяти.
Иной раз заново с волнением переживаешь давно забытый случай: со скольких снарядов, к примеру, мы разгрохали вражеский обоз у станции Гнивань, как подавили пулемет на церковной колокольне в селе Кожанка…
Но люди! Такая была дружная, боевая команда… Неужели, кроме нас, никого в живых? Быть этого не может!
И тут сама книга стала скликать своих героев. В 1955 году повесть «Бронепоезд «Гандзя»» была переиздана.
Генерал Григорий Арсентьевич Печенко увидел книжку в руках сына-школьника.
Загипнотизированный названием, прочитал книгу залпом.
И вот уже передо мной на столе письмо:
«Докладывает ваш бывший пулеметчик…»
Далеко шагнул боец «Гандзи» - пришел на бронепоезд молодым крестьянским парнем, а теперь, поди ж ты, генерал-инженер.
Читаю дальше.
Григорий Арсентьевич Печенко проживает в Харькове. Там же обнаружился полковник-инженер Федор Семенович Филиппенко - тоже бывший пулеметчик на «Гандзе». Оба в отставке.
И у Филиппенко за плечами нелегкий путь.
Сын каменщика, он в детстве, в царское время, не знал, что такое поесть досыта.
А в советские годы, посмотрите, сколько учебных заведений окончил:
высшая школа физического образования (ныне Институт имени Лесгафта), летная школа, военная академия, планерная школа.
У Филиппенко плохо действует рука (на бронепоезде хватило осколком по суставам пальцев). Как же попасть в военную школу? Ведь медицинская комиссия, строгий отбор!
И его забраковали. Не посчитались с тем, что человек с фронта, стойкий боец - такими только и пополнять ряды красных офицеров. Даже ходатайство, которое мы написали с бронепоезда, не подействовало на врачей.
Но не таков Филиппенко, чтобы сдаваться.
«Я левша, еще слесарем работал левой - и, на беду, левую и повредило. Нормально действовал на руке только большой палец - я и принялся его тренировать. Одновременно тренировал мускулы на ладони - до корней поврежденных пальцев».
По многу часов в день занимался Филиппенко своей рукой - и с радостью обнаружил, что большой палец крепнет, крепнут и мышцы ладони.
Рискнул - записался на спортивные соревнования.
В зале расположены снаряд за снарядом. Филиппенко сопутствует удача. И вдруг - канат… Свисает с потолка - а до потолка восемь метров, и на канате ни одного узла. Тут же судья объявил, что взбираться к потолку только при помощи рук; притронешься к канату ногами - будешь снят с соревнования.
Филиппенко преодолел канат. Сам не понимал, что за чудо с ним произошло…
Его растормошили соперники, - это были сильные спортсмены.
И они же торжественно повели его получать первый приз.
Так Филиппенко раз и навсегда доказал военным медицинским комиссиям, что его увечье - не увечье, а как бы почетный знак, свидетельство сильной воли.
В Москве Филиппенко заканчивал военно-воздушную академию. Надо было выполнить последнее задание. Посадили его бортмехаником на вновь построенный самолет - первенец нашей бомбардировочной авиации конструкции А. Н. Туполева.
За руль сел Валерий Павлович Чкалов. Он обычно первым поднимал в воздух вновь создаваемые, еще не облетанные и подчас таящие в себе неприятные сюрпризы самолеты…
Набрали высоту…
Но пусть и на этот раз рассказывает сам Филиппенко:
«Вдруг вижу через щель: самолет - камнем вниз. Все внутри у меня поднялось к горлу… Но мелькнула надежда: «Ведь это же Чкалов, не допустит он, чтобы мы так враз угробились!»» Я за что-то схватился, чтобы удержаться на месте, кричу другому механику:
- Что происходит?
- Пикируем.
- Да ведь нельзя! Кто же пикирует на бомбардировщике? Есть приказ главкома - каждому самолету знать свое дело. И не вольничать!
А механик спокойно, с усмешечкой:
- Это же Чкалов…»
После окончания академии Филиппенко работал в авиационном научно-исследовательском институте.
Вот он куда взлетел, пулеметчик с «Гандзи», - исследователем за облака!
Между тем почта принесла мне новое письмо.
И опять от пулеметчика. Ему дал мой адрес Филиппенко.
Иван Васильевич Крысько обнаружился в городе Хмельницке, Винницкой области.
Бывший боец «Гандзи» на заслуженном отдыхе, персональный пенсионер.
Но Крысько - непоседа. Его можно встретить и на партийном собрании в колхозе, и на току, и внезапным ревизором у весов на хлебоприемочном пункте, и в поле, балагуром среди колхозниц…
Если у Ивана Васильевича огорченный вид - это почти наверняка означает, что в делах района возникли неполадки. Именно в сфере общественной, но отнюдь не в личной жизни. Со своей «дружиною», Верой Андреевной, живет он душа в душу. Держатся добрых украинских обычаев. Например, ежегодно ставят в клетку пару гусей. Вера Андреевна не признает новогоднего праздничного стола без гуся, причем особым способом откормленного.
…Итак, передо мной четыре письма: от Кришталя, Печенко, Филиппенко, Крысько. Есть сведения еще о некоторых товарищах, впрочем, пока лишь предварительные, требующие подтверждения. А вот обнаружить следы Басюка не удается… Жив ли он?
Четверо с «Гандзи», со мной - пятеро! Однако мы еще не виделись. Надо встретиться, но где?
Съедемся к Ивану Васильевичу Крысько, поглядим друг на друга, посетуем на годы, которые так изменяют людей, что вынуждают боевых соратников как бы заново знакомиться…
Хмельник был удобен и, так сказать, в оперативном отношении. Отсюда короткий бросок на автомашине - и мы в областном центре Подолии, в городе Хмельницком (бывшем Проскурове).
Взволнованный предстоящим путешествием в свою юность - в годы, которые сделали меня борцом и всю мою жизнь наполнили ощущением счастья, - садился я в поезд в Ленинграде…
Вот и Украина. Проезжаем станцию Коростень. Разумеется, теперь не узнать тупичка, в котором одно время располагался в вагонах штаб нашей 44-й дивизии. Вдруг вспомнился Николай Александрович Щорс. Кажется на станции Жмеринка начдив сделал нам крутую ревизию… Подъезжает к бронепоезду всадник. Все на нем ладное, как на картинке, - и шинель, и ремни. Выбрит, аккуратно подстриженная темная бородка.
Мы на бронепоезде насторожились: какое-то начальство. Про Щорса знал на Украине каждый, и мы гордились тем, что вместе с бригадой вошли в состав его прославленных войск. Но бронепоезду от рождения еще и месяца не было; знали комбрига Теслера, а начдива в лицо еще не видали.
Внезапно из-за спины всадника вынырнул ординарец, конь его перед стенкой броневагона взвился на дыбы.
- Кто тут командир? Докладайте Щорсу! - И вскачь обратно.
Я мигом ссадил из пульманов свободных от боевой вахты людей, построил их, скомандовал «смирно», отдал начдиву рапорт.
Начдив поздоровался, мы более или менее дружно ответили.
Наступила пауза, всегда в таких случаях загадочная.
Щорс поглаживает по холке своего коня и всматривается в нас, окидывая каждого с ног до головы. Под изучающим его взглядом бойцы даже шевелиться начали, как от щекотки.
А лицо у начдива все более недоумевающее. Все строже становится лицо.
- Кого это я вижу, интересно? - заговорил Щорс и совсем не по-военному, с комической ужимкой, развел руками: - Неужели советские бойцы?… Нет, это какие-то голодранцы на бронепоезде!
Я с обидой подумал: «За что он нас?» На станции Жмеринка мы ошалели в боях. Огромный железнодорожный узел - и со всех направлений теснит враг… По нескольку раз в сутки приходилось гонять бронепоезд по станционному треугольнику, чтобы повернуть его головным пульманом то на одесское направление, то на волочиское, то на могилев-подольское… Отовсюду требовали гаубичного огня! Тут не только поесть вовремя - мы в этих боях разучились спать ложиться…
Обтрепалось и обмундирование: ведь на бронепоезде что ни шаг - железо, острые углы.
Щорс выслушал мои объяснения, усмехнулся, снял фуражку, нащупал что-то внутри…
- Железо, говорите, виновато? А про это солдатское железо забыли, товарищ командир?
Гляжу - в руках у него иголка с ниткой. Подержал он ее перед моим носом и убрал опять в фуражку.
С этим и уехал.
Тут у нас, откуда ни возьмись, сразу нашлось время попортняжить, мало того - даже простирнуть одежду, перепачканную на бронепоезде в масле и смазке.
А вот другой случай… Это был секрет начдива, который раскрылся для меня лишь в тридцатых годах, притом случайно.
Ленинград. Дом писателя. В гостях у нас военные. Выступает артиллерист, ветеран гражданской.
Слушаю его и с трудом заставляю себя усидеть на месте: да мы из одной с ним дивизии, из 44-й!
Во время перерыва я подошел к артиллеристу.
- С «Гандзи»? Да как же мне не знать «Гандзю»! Вот вы где у меня сидели! - И он, рассмеявшись, похлопал себя сзади по шее. - И что это Щорс с вами цацкался - до сих пор понять не могу. Из меня, батарейца, няньку сделал, ей-право. Словом, велено было держать одну из пушек - а их у меня было всего-то три - специально для страховки «Гандзи»: выручать вас, чертей, своим огнем, когда в бою зарветесь… Разумеется, по секрету от вас.
Я был глубоко взволнован этим боевым товариществом, этой чуткостью сурового начдива.
- Полковник, неужели вы серьезно?
- Да уж куда, браток, серьезнее - личный приказ Щорса!
…Ночь, пассажирский поезд. В купе все спят. Даже колеса вагона постукивают дремотно. А мне не спится, сижу у окна.
Миновали Коростень, Житомир, теперь будет Казатин.
Казатин… И снова оживает в памяти девятнадцатый год.
Казатинский узел в лихорадке эвакуации. В сторонке от вокзала скромный вагон - из тех коробок на колесах, в которых в царское время возили пассажиров по «четвертому классу», то есть вповалку.
Вызванный с бронепоезда, испытывая приятный щекочущий холодок от острых переживаний только что выигранного боя, я поднялся в вагончик, узнав по тянущимся от станционного телеграфа проводам, что здесь штаб нашей бригады.
Стало немножко грустно, что не увижу Теслера. Он был отозван Москвой кажется, в Латышскую дивизию.
Но вызвали меня сюда, в штаб, как оказалось, по распоряжению Теслера.
Уезжая, комбриг заготовил наградной лист.
Бронепоезд «Гандзю» он представил к ордену Красного Знамени.
Вот выдержка из наградного листа:
«…Бронепоезд «Гандзя» не раз достигал колоссальных успехов, благодаря храбрости его бойцов и командования и преданности делу рабочих и крестьян. В августе 1919 г. значительная часть войск жмеринского направления (около 10000 штыков) была разгромлена Петлюрой. Бронепоезд «Гандзя» прикрывал это отступление, и благодаря ему удалось избежать окончательного разгрома и было спасено около 16 составов (поездов по 40-45 вагонов). Под Винницей Петлюрой фланговым ударом вся группа красных была разбита, несколько бронепоездов захвачено в плен… Бронепоезд «Гандзя» был окружен, в результате ожесточенных боев он прорвал неприятельское окружение, отбил у Петлюры два наших бронепоезда и, увлекая за собою остальные части, разгромил, в свою очередь, войска Петлюры…»
Перестук колес. Мерный, усыпляющий.
Где-то здесь станция Попельня. Поединок с Богушем, который мы выиграли, но какой ценой! Все мы на «Гандзе» едва заживо не сгорели… Интересно бы посмотреть, что теперь на обширной равнине. Тучные пшеничные поля, с колосом тяжелым, как патрон дроби? Или темно-зеленые плантации сахарной свеклы? Или, наконец, здесь, где гремело и рушилось в бою железо, раскинулись колхозные сады? Воздвигнут завод?…
Интересно бы взглянуть, какова нынче Попельня.
Я приподнимаюсь на койке, но сквозь оконное стекло ничего не видать. Оно мутно-белое, непрозрачное от падающего с потолка света.
Выключаю в купе ночник, однако стекло остается непрозрачным - теперь уже от мрака ночи.
Уговариваю себя поспать. Хочется выглядеть свежим: ведь встречать меня будут бывшие бойцы - и не просто как соратника, а как командира бронепоезда. Значит, держи марку!
Заснул, оказывается. Да как крепко.
Меня трясут за плечо:
- Винница… Гражданин, вы просили разбудить. Вставайте, через пять минут станция.
Ошалело вскакиваю. Наскоро привожу себя в порядок и с чемоданом выхожу в тамбур. Серое туманное утро. Сентябрьский сквознячок заставляет поеживаться. А может быть, мурашки пробежали от волнения, в котором я сам не хочу себе признаться?
Так или иначе, приближалась удивительная, словно из сказки, минута встреча стариков, расставшихся юнцами.
Поезд замедляет ход. Передо мной - вокзальные часы. Пять утра.
На перроне, кроме железнодорожников, никого. Но вот двое в кепках: плотный, самоуверенного вида, и рядом с ним - маленький, щупленький.
В плотном узнаю Кришталя: он успел побывать у меня в Ленинграде.
- Вот Григорьев! - показывает он на меня. - По книжке - Медников. А это Крысько! - показывает он на своего соседа.
Мы оба таращим глаза, но не узнаем друг друга - вот что делают годы…
- Николай Федорович!
- Иван Васильевич!
Целуемся. Крысько прижимается ко мне, и оба мы замираем - птенцы «Гандзи».
У вокзала поджидала нас легковая машина.
А через час, проведенный в дороге, меня торжественно на крыльце своего дома приветствовала «дружина» Ивана Васильевича - Вера Андреевна.
Следом за мной, поездом из Харькова, приехал полковник-инженер Филиппенко. Он и Крысько перемигнулись, встали рядом и, сдерживая смех, гаркнули:
- Товарищ командир, вы телефонистов спрашиваете? Вот они, телефонисты!
Да, вот так именно приспели мне на выручку два дружка - бойкие, ловкие и одинакового роста: чернявый Филиппенко и русоволосый Крысько.
Под смех присутствующих пришлось и мне войти в роль.
- Но вы же пулеметчики! - выразил я сомнение, как и подобает командиру.
- Пулеметчики, - кивнули оба. - Но можем и линию проложить.
- Тогда за дело, ребята!
- Есть станция, - доложил Филиппенко и прицелился вилкой к красным, как закатное солнце, соленым помидорам.
- Есть заземление, - добавил Крысько, помогая жене в хлопотах у стола.
- Есть огонь - добра горилка! - зычным голосом артиллериста завершил доклады Кришталь.
И все мы подняли чарки.
За столом было много радостных воспоминаний, были и минуты молчания. Поминали погибших.
Здесь я впервые твердо узнал, что Федорчук погиб.
Как видно, я не успел справиться с собой - и горечь утраты тяжелой печатью легла на мое лицо. Вера Андреевна глянула на меня и заплакала. Потом наполнила мою чарку и велела мне отдельно, особо помянуть матроса.
Выяснилось, что Филипп Яковлевич Басюк (Федорчук) - уроженец не дальних отсюда мест. Найдутся, возможно, и родственники.
И мы, ветераны «Гандзи», порешили: собрать все, что может восстановить память о нашем геройском моряке.
- Еще одно сообщение… - начал было Крысько и замялся. Шепнул что-то Филиппенко. Оба заулыбались.
- Вижу, - говорю, - хлопцы, дулю мне готовите?
- Дуля кисловатая, - рассмеялся Филиппенко.
А Крысько:
- Угадайте, про кого разговор?
«Кого же, - думаю, - мне преподносят под видом кислой дули? С бойцами на бронепоезде я ладил, меня уважали… Стоп, уж не намек ли на Малюгу?»
Так и есть - угадал. Значит, жив, бородач! Любопытно, как-то мы встретимся.
Встали от стола. Пошли пройтись по Хмельнику. Ивана Васильевича Крысько здесь знает каждый. Еще недавно он был в Хмельнике заместителем председателя исполкома.
И сразу почувствовали, что городок сегодня чем-то приятно взволнован. Заходим всей гурьбой в парикмахерскую - и происходит невероятное: клиенты дружно уступают нам свою очередь. А сам парикмахер, отбивая на ремне бритву, делает несколько метких замечаний о действиях бронепоезда «Гандзя» под Винницей.
Побритые, причесанные и опрыснутые одеколоном, мы двинулись дальше. Узкие тротуары из каменных плит, заложенные еще в глубокую старину, чередовались с полосками асфальта. А над головами нависали кусты и деревья, которым было явно тесно за ветхими заборчиками.
К тротуару, на красную линию, выступали лишь вновь построенные дома; все остальные прятались в зелени от южного зноя.
Под предводительством Ивана Васильевича мы побывали в универмаге. В Доме культуры. В райисполкоме… Всюду уже с порога нас встречали приветливыми улыбками, спеша усадить на почетное место.
В беседах хмельчане и хмельчанки охотнее всего говорили о гражданской войне. При этом оказалось, что все они превосходно разбираются в устройстве гаубицы шестидюймового калибра.
Ай да Иван Васильевич! Да ведь у тебя весь город прочитал книжку «Бронепоезд «Гандзя»»!
На другой день из Винницы примчался в Хмельник фургончик радиовещания. Корреспондент радио усадил нас, гостей Ивана Васильевича, вокруг магнитофона и потребовал интервью. Все это было передано в эфир.
Потом за нас принялись газеты…
Приятно, конечно, понежиться в лучах славы, но пора было браться и за работу
Чтобы написать вот эти страницы, мне не хватало тогда многого.
После разгрома врага у Попельни и не менее тяжелых боев за Киев бронепоезд «Гандзя» превратился в искалеченного и уже беспомощного воина.
Штаб Щорса приказал «Гандзе» отойти в глубокий тыл, на брянские заводы, для капитального ремонта.
По несчастью, я заболел тифом и попутный санитарный поезд умчал меня в Москву.
А что сталось с бронепоездом?
Два вечера воспоминаний - и Крысько, Кришталь, Филиппенко, дополняя и поправляя друг друга, рассказали о времени, проведенном в Брянске.
С восторгом говорили о Луначарском. Встретились они с ним в цехах завода. Нарком просвещения был в военной форме, которая ему явно не шла. Он и сам, человек глубоко мирный, смущался своим видом, а наган в кобуре, как нарочно, то и дело выползал к нему на живот. И чувствовалось, что между наркомом просвещения и наганом не прекращается глухая ссора.
Анатолий Васильевич был послан сюда Лениным. С мандатом уполномоченного Реввоенсовета Республики он оказывал помощь заводам в ремонте бронепоездов и в выпуске новых.
Спасибо Анатолию Васильевичу, занялся он и полуразрушенной «Гандзей».
Вот когда наконец-то бронепоезд оделся в стальную броню!
С еще более мощным, чем прежде, вооружением он был двинут под Орел против рвавшихся к Москве полчищ Деникина.
Одели здесь как следует и бойцов - в кожаное обмундирование. Каждый получил куртку, брюки, ботинки с крагами и кожаную фуражку. Построились бойцы и сами на себя залюбовались. И красиво, и внушительно: будто не одежда, а боевые латы поблескивают!
На фронт под Орел прибыла дивизия латышских стрелков - в боях с белогвардейцами она не знала поражений.
«Гандзя» вошла в колонну бронепоездов с задачей - массированными артиллерийскими ударами содействовать успеху латышей.
20 октября, после кровопролитного сражения, Орел был очищен от врага.
Только Теслера бойцам не удалось повидать.
* * *
Ивану Васильевичу Крысько был подан «газик». Для поездки ветеранов «Гандзи».
«Нелегко, - подумал я, - товарищам из Хмельника в эту пору лишиться автомашины. В разгаре уборка урожая. А мы занимаем «газик» на несколько дней, причем для дела совсем не срочного. Хотим отыскать затерявшиеся следы бронепоезда «Гандзя», его людей… По существу - историко-революционная экспедиция. А для таких экспедиций есть свой, спокойный календарь».
Но товарищи в Хмельнике высказались за немедленный наш отъезд: «Пополнить реликвии гражданской войны - это же святое дело!»
В машине нас, пассажиров, пока четверо: Крысько, Филиппенко, Кришталь и я.
Держим направление на Винницу. Потом сворачиваем на шоссе Винница Хмельницкий.
Я жадно глядел по сторонам. Воевал за Украину - но много ли я видел в этой стране? Бронепоезд ведь привязан к железной дороге. Даже в бинокль видишь только цель для артиллерийского обстрела.
Едем дубовой аллеей.
Что ни дерево - Тарас Бульба в лесном царстве.
На ветвях дубов будто облака поселились. И только потому, что облака зеленые, догадываешься, что это листва.
Выходим из машины, вчетвером беремся за руки - не обхватить дуба! Кличем шофера: «Становись пятым!»
Аллея эта такой длины, что соединила два областных центра - Винницу и Хмельницкий.
Сто километров двухсотлетних дубов.
Однако за дорогу в «газике» прибавился пассажир; теперь нас, кроме шофера, не четверо, а пятеро. Кто же пятый?
А мы сделали крюк, чтобы повидаться с Малюгой. В жизни мой старый артиллерист называется Лукьян Степанович Головатый, житель села Зяньковцы. Он колхозник, уважаемый в здешних местах человек. Когда с окончанием гражданской войны вернулся с бронепоезда, селяне избрали его головою сельрады (председателем сельского Совета). «Головатый - да с такой фамилией только и быть головою!» Дружеский каламбур, но Лукьян Степанович и в самом деле с первых же шагов проявил себя человеком ума государственного.
С асфальтового шоссе мы свернули на проселок. «Газик», направляемый деревенскими мальчишками, въехал в тихую улочку.
Плетень, из-за которого выглядывают вперемежку мощные диски подсолнуха, початки кукурузы, цветы мальвы. Клуня с камышовой крышей. В глубине двора, на пригорке, хороший дом.
Тишина, словно все оцепенело от зноя. И только когда под нашими совместными усилиями заскрипели неподатливые ворота, откуда-то гулко залаяла собака.
Медленно открылась дверь, и с крыльца, припадая на костыли, начал спускаться очень худой одноногий старик.
Трудно было узнать в нем крепкого, осанистого Малюгу. Смоляная борода оскудела - насквозь светится.
На полдороге старик остановился, приставил ладонь ко лбу и стал нас, приезжих, рассматривать.
- Лукьян, угомони собаку! - крикнул Крысько. - Встречай, командира привезли!
Мы долго лобызались. А введя меня в дом, Лукьян Степанович посадил рядом с собой за стол и никому из домашних не позволил за мной ухаживать. Сам, из своих рук, стал кормить меня и поить.
Невестка Головатого, легкая и быстрая молодая женщина, потчевала гостей. Нет-нет да и мне, гляжу, окажет внимание.
Лукьян Степанович в таких случаях клал вилку и опалял невестку взором гнева и презрения. А она только озорно усмехалась на это карими очами.
Нет, уже не тот Малюга, не тот… Вспомнить только, как на бронепоезде он держал в страхе своего племянника. Как примется, бывало, грызть парня, так - если не отнимешь - до костей прогрызет. С парнем даже столбняк случался. Хорошо, что бойцы в конце концов вырвали парня из-под этого тиранства. Человеком стал - работает в Харькове на тракторном заводе.
Чокнулись мы с Головатым, и говорю ему:
- Лукьян Степанович, а что, если бы мы все вдруг сейчас опять очутились на «Гандзе»?
Старик блаженно зажмурился, а когда через минуту молодецким рывком повернулся ко мне, в потемневших от волнения зрачках его сверкнули огоньки…
Я встал.
А что делают бойцы, когда встает командир? Встают тоже.
- Объявляю приказ. Включить товарища Головатого в нашу поездку по местам боев бронепоезда «Гандзя».
Тут Лукьян Степанович нарушил дисциплину и дребезжащим голосом прокричал «ура».
Так в нашем «газике» он стал пятым пассажиром.
Но вот кончается дубовая аллея - сто километров позади, - мы в предместье города Хмельницкого. Мчатся по шоссе машины, полные крупного, как поросята, «цукрового буряка», а плантации, где эти машины грузятся, словно бы и не початы: всюду белые конусы выкопанной свеклы.
Вперемежку с «буряковыми» мчатся, обдавая наш «газик» жаром трудового дня, машины с подсолнухом, желто-восковыми початками кукурузы, арбузами, дынями… и ослепительными улыбками восседающих на возах дивчин и парубков.
Временами шоссе подбрасывает нас совсем близко к селам, и тогда видишь, что здесь уже не традиционные хаты, какие сохранили нам, скажем, картины Куинджи, а нечто иное - деревенское жилище не под соломой, а крыто шифером (черепицей), «бляхой» (железом). В домах электричество, над крышами - рога телевизионных антенн, у крыльца зачастую - велосипед, мотоцикл, легковая машина.
Уборка уборкой, а уже чернеет на полях свежая вспашка. Рычат тракторы, попыхивая сизыми дымками.
По горизонту дымят трубы фабрик, заводов, которых прежде не было и в помине.
А вот и Хмельницкий - милый нашему сердцу Проскуров!
Несмотря на множество встреч, мы выкроили время, чтобы осмотреть город. От маленького Проскурова ничего не осталось. Квартал за кварталом - новые красивые дома. Асфальтированные улицы, витрины магазинов - все новое, незнакомое. И вдруг - аптека! Та самая аптека, в которой когда-то я раздобыл тючок розовой оберточной бумаги, чтобы напечатать газету… С радостным волнением я вступил на знакомый порог, но внутри все было уже по-иному.
Мы дошли до вокзала и впятером постояли у перрона, где в тревожное июльское утро 1919 года железнодорожники наскоро составляли бронепоезд.
Вспомнился чумазый угольный вагон, над бортами которого грозно возвышалась шестидюймовая гаубица. Она выглядела несуразно большой, словно кукушка, высиженная в воробьином гнезде.
И тут вновь как живого я увидел матроса. Вот он перелезает через борт в вагон и ставит угощение - корзину моченых яблок.
«Вот мы и в кубрике… Кажись, сюда попал? Вы уж, ребята, извините, что я без винтовки. Проспал, пока выдавали…»
Забегая вперед, скажу, что Иван Васильевич Крысько по моей просьбе побывал на родине Федорчука (Басюка).
Он с отменным усердием исходил вдоль и поперек село, опросил множество людей, но разведка дала немного. Даже фотографии доблестного моряка и той не нашлось.
Семья Басюков, как выяснил Иван Васильевич, когда-то была большой: отец, мать, три дочери, пятеро сыновей, один из которых - наш Филипп. Но две войны - гражданская, потом Отечественная - и от семьи почти ничего не осталось.
Крысько познакомился с молодой колхозницей Антониной Яковлевной. Она и слыхом не слыхала, что у нее был брат - герой гражданской войны. Впрочем, не так уж это и удивительно: Филипп Яковлевич погиб в бою в 1920 году, Антонина же только в 1931-м родилась.
«Пришлось мне установить их родство, - докладывает Иван Васильевич, через вдову старшего брата, Пелагею, которой восемьдесят четыре года».
Побывав на вокзале, у заветной платформы, мы, каждый со своими думами, возвратились в город. Нас ждали в музее.
Из Хмельницкого мы поехали в Каменец-Подольский.
Нас, бойцов «Гандзи», здесь приняли в крепости, уцелевшей от далекой туретчины. Крепость воздвигнута на огромной скале. Скала неприступна - она окружена гигантской глубины рвом. И самое примечательное, что человек не копнул здесь ни одной лопаты. «Земляные работы» выполнены речкой. Извившись петлей, речка на протяжении, быть может, десятков тысяч лет точила и точила камень, одновременно сама, вместе с руслом, опускаясь все ниже от поверхности земли.
В музее состоялась научная сессия. Тема: «Гражданская война на Подолии и участие в ней бронепоезда «Гандзя»». Сессия была приурочена к нашему приезду, и в ней пожелали участвовать не только каменчане, но и товарищи из Хмельницкого.
К сведениям, которыми располагали здесь, много ценного, как сказали нам, добавили наши воспоминания. Да и как же могло быть иначе: ведь мы живые участники боев!
Показали нам стенд «Боевой путь бронепоезда «Гандзя»». Маршруты были вычерчены на художественно сделанной карте. Здесь же, на бархатной обивке стенда, поместили наши портреты.
- Хлопцы, - говорю, - а это что?! Гильза!
Медная «кастрюля», стоявшая у стенда, пошла по рукам, и все мы единогласно признали ее гильзой от шестидюймовой гаубицы.
Неужели с «Гандзи»? Но как она могла сохраниться и спустя сорок лет попасть сюда?
- Вы не первые у нас с «Гандзи», - сказали работники музея.
Так я узнал, что здравствуют еще несколько наших бойцов. Гильзу с «Гандзи» сохранил как память и сдал в музей Григорий Калинкович Маниловский, старый коммунист. В молодые годы Маниловский был в Жмеринке рабочим вагонных мастерских. Вместе с ним в мастерских стоял за станком бывший матрос Иосиф Васильевич Гуминский.
Если железнодорожники Проскурова создали «Гандзю», дали, как говорится, ей путевку в жизнь, то железнодорожники Жмеринки братски заботились о «Гандзе», вовремя снабжали, чинили ее после боев.
И все же главное, что принесла нам Жмеринка, не в этом. Бронепоезд молодой, команда представляла собой еще пеструю вольницу. И жмеринские коммунисты взялись за наше воспитание. Больше всего нами занимались как раз большевики-подпольщики Гуминский и Маниловский. И как умело… Не припомню случая, чтобы в команде их не приняли, не пожелали слушать. А ведь боец, измотанный боями, не потерпит ни сладеньких уговоров, ни нравоучений.
Здесь мало было таланта педагогов - требовался талант коммуниста. Маниловский и Гуминский обладали этим высоким талантом.
Впоследствии Гуминский и сам вступил на бронепоезд. Он смело вызывался на самые трудные боевые задания.
Добровольцами пришли к нам и другие железнодорожники. Среди них - Павел Андреевич Шак, ставший отличным артиллеристом.
Так мы стояли у стенда, радуясь живущим и вспоминая павших бойцов. Самый старый из нас, Лукьян Степанович Головатый, вдруг вспомнил самого молодого из «Гандзи», своего односельчанина, Абрама Глузмана. Сейчас он инженер в городе Волжском.
Вспомнили мы и совсем уже молодого бойца - семнадцатилетнюю Маню Шенкман. Девушка окончила в Проскурове гимназию и пришла на бронепоезд. Боевое задание получила - обучать на бронепоезде неграмотных. Головатый похвалился, что учительница ставила ему только пятерки. Потом талантливую девушку взяли в политотдел бригады, оттуда в политотдел дивизии. А когда нам пришлось оставить Киев и город захватили деникинцы, Шенкман, уже коммунисткой, выполняла ответственные задания в нашем большевистском подполье…
К слову пришлось, и я рассказал товарищам о скульптуре, посвященной «Гандзе» и находящейся в Артиллерийском музее в Ленинграде. Авторы Черницкий и Якимович.
Сцена «решающего боя», которую воспроизвели скульпторы, соседствует с подлинной гаубицей времен гражданской войны.
* * *
Остается сказать, как обнаружился еще один наш боец - мадьяр Янош Боди.
В команде бронепоезда были русские, украинцы, молдаване, евреи, латыши, чехи - настоящая интернациональная бригада.
Прислали нам на службу двоих мадьяров. Они были из пленных, захваченных русскими войсками еще в первую империалистическую войну.
Бывшие австрийские солдаты нам понравились с первого взгляда. К тому же у одного из них было примечательное лицо. Теперь, когда мировая литература обогатилась знаменитым романом Гашека «Бравый солдат Швейк», я бы мог сказать, что мой новый боец - Янош Боди - вполне мог быть прообразом Швейка. Но где он теперь, бравый мадьяр-доброволец, решивший связать свою судьбу с Красной Армией Советской России?
Не сразу я отважился предпринять эти розыски. Сорокалетняя даль времен, другая страна. К тому же - почем я знаю, - может быть, Боди в Венгрии столь же распространенная фамилия, как у нас Иванов, Петров? Шансов на успех, казалось, никаких - нулевая вероятность!
Все же написал в Москву, в посольство Венгерской Народной Республики. И невероятное свершилось… Вдруг получаю из Будапешта пакет, а в нем вырезанный из журнала «Orzag Uilag» лист с портретом Яноша Боди и очерком о нем.
Оказывается, товарищи из посольства переправили мое письмо в Будапешт, в широко распространенный журнал. Там оно было опубликовано.
И вот Янош Боди в редакции - явился торжественно, в сопровождении старшего сына и невестки. Ему, нашему боевому товарищу, оказалось за семьдесят, вырастил многочисленную трудовую семью (три сына, дочь, внуки). Его деревня - Мадараш близ знаменитого своей природой озера Балатон.
В беседе с писателем Эндре Баратом (автором очерка) Янош с живостью вспомнил многих соратников по бронепоезду.
* * *
В заключение - об одной прогулке. Когда мы, старики, впятером были в Хмельницком, встретился нам фотомагазин. Витрина. Остановились, чтобы посмотреть местную фотохронику.
В центре масштабная фотография - бронепоезд.
На снимке дата: «1957 год, 7 ноября». А в подписи сказано, что снимок сделан в сорокалетие Советской власти, на юбилейной демонстрации трудящихся Хмельницкого.
Трудно передать наше волнение, когда мы прочли название бронепоезда: «Гандзя».
В колонне демонстрантов шел, конечно, макет. Но народ вспомнил «Гандзю» - и в какой день: в великий советский праздник! Значит, наш бронепоезд, как и прежде, в строю!