Бои шли уже под Жмеринкой, у самой магистрали Киев - Одесса. Красноармейцы и местные жители рыли вокруг станции окопы; из Киева экстренными поездами прибывали отряды вооруженных рабочих; в штабе бригады появились начальники из высших штабов - подготовлялось все к упорной обороне жмеринского узла.

И вдруг стало известно, что петлюровские войска обходным маневром сосредоточили силы в четырех-пяти верстах от Жмеринки, у высоты «46,3». С этой стороны их не ждали. Но комбриг дал белым подготовить весь их план удара и решил взять врасплох.

Был рассвет. За ночь мы почти вплотную подобрались к высоте «46,3» плешивой, разбитой ветрами песчаной горе с одиноким деревцом на вершине. Сразу за горой находились петлюровцы.

Я полз с телефоном. Никифор, мой телефонист, не отставал от меня, волочил по земле катушку и разматывал провод.

Для своего наблюдательного пункта я выбрал возвышенное место у полотна железной дороги. Отсюда можно было взять дистанцию до горы напрямик, по телеграфным столбам.

Плешивая гора была в версте от меня, а поезд стоял в двух верстах позади, скрытый за поворотом дороги.

Я только что проводил с НП комбатра-2. Он сам разметил мне цели, помог сделать расчеты и вообще дал советы, как лучше действовать.

Мне оставалось только передать данные для стрельбы на поезд матросу. Никифор сел к телефону, я стал диктовать ему по записке:

- Цель номер один - гребень высоты. Дистанция - семьдесят делений…

- А по столбам у вас просчитано? - перебил по телефону матрос.

- Просчитано, - сказал я, сам взяв трубку. - Пиши дальше, да поживее. Дистанция семьдесят. Поворот орудия вправо от линии фронта на два тире ноль-ноль делений угломера.

- Есть, записано, - пробурчал через минуту матрос. - Цель номер два какая?

- Цель номер два - пункт выхода железной дороги из-за высоты…

- Ага, понимаю. - Матрос одобрительно крякнул в телефон. - Это на случай, если тот бронепоезд, с башнями, сунется. Толковая цель номер два, толковая… Сам подам снаряд в орудие!

Я отвел трубку в сторону и нажал кнопку аппарата, чтобы прервать его разглагольствования.

- Вот ты, Федорчук, болтаешь языком, - сказал я, - и как раз не то запишешь. Пиши: дистанция - девяносто пять. Слышишь? Наоборот не запиши, а то как раз по наблюдательному пункту снаряд влепишь!

- Пишу, пишу, девяносто пять…

Наконец матрос записал все, что нужно; я положил трубку на аппарат и стал свертывать папиросу.

У меня дрожали руки и колени: шутка сказать - проползти этакий косяк открытым местом, по полю! Но тревоги бессонной ночи теперь остались позади. Я замечал уже не раз: какой бы тяжелый бой ни предстоял, но если к нему изготовишься вовремя и на бронепоезде у тебя все в порядке, сразу делается легко и спокойно.

Прислонившись головой к столбу и покуривая, я стал наблюдать за молодым сосняком под горой. Там, собрав ударную группу из лучших бойцов, красноармейцев и рабочих, находился сам комбриг. Он должен был дать перед атакой ракету.

Никифор, проверив в последний раз телефон, растянулся около меня на спине и глядел на пробегавшие облака.

- Так, значит… - сказал он и, пошарив рукой вокруг себя, сорвал травинку. - Станцию, значит, Жмеринку обороняем. Никак уж нам эту станцию отдавать не приходится… Магистральная!

Он повернулся со спины на живот и поправил на себе фуражку.

- А что, товарищ командир, правду говорят, что к нам на поддержку курсанты из Киева идут?

- Разное, Никифор, говорят…

- А хорошо бы, чтоб пришли. У меня там братишка. Год уже как не видались…

- Ну, верно? У тебя брат курсант?

- Курсант, - кивнул Никифор. - Первой роты и первого взвода! Он у нас кузнец, во - в плечах! Однажды в деревне немцы стояли, так он с одним ручником - молоточек такой легонький - на самого обера вышел. Вот ребята наши в поезде не верят, а какой же мне интерес врать?

Я смотрел не спуская глаз на сосняк, чтобы не пропустить ракету, старался подавить в себе волнение, которое всегда мучительно перед боем. А Никифор не спеша продолжал говорить.

Он рассказал, что их в семье три брата и все в Красной Армии. Старший брат, кавалерист, служит в отряде Григория Ивановича Котовского (Котовский действовал где-то от нас неподалеку). Второй брат, курсант, в Киеве.

- А я вот при вас, - сказал Никифор, задумчиво перекусывая травинку. Матушка теперь сама одна и пашет и косит… Чудная она! «У меня, говорит, - три сына, и все на одну букву: Микола, Митрий и Микифор». Поправишь ее: матушка, вы грамматических упражнений не знаете, глядите, как в книжке-то имена пишутся. А она в ответ: «Я, - говорит, - в книжки не глядела, когда вас ростила. Убирай за пазуху свою книжку!» Так и стоит на своем, никак на грамоту не поддается!

Никифор помолчал.

- А что же, товарищ командир, ведь если разобраться, то и верно - все мы на одну букву: красноармейцы…

- Ракета, Никифор. Сигнал!

Мы оба, застыв, следили за полетом ракеты.

Словно червячок протачивал небо - все выше, выше…

И не успела еще ракета погаснуть, как обе наши батареи, загрохотав, скрестили огонь на высоте «46,3». В воздухе забелели облачка шрапнелей…

- Вот ловко ударили батарейцы, а? - в восторге крикнул Никифор и бросился к аппарату.

- Давай, Никиша, давай! - заторопил я телефониста. - Цель номер один, огонь!

Сердито урча, прошел верхом наш двухпудовик. Рраз! Словно фонтан ударил из горы.

- Хорош! - крикнул я, глядя в бинокль. - Еще снарядик… Есть, хорош, прямо по горке! Так, Никифор, так. Удлинить прицел на десять делений… Есть, за горку пошел снаряд! Еще парочку туда же… Есть. Теперь вправо снарядик, на два деления угломера! Теперь влево… Передай: так бить, с рассеиванием. Ишь, гады, где запрятались - на обратном скате! Ладно, и с той стороны горку подметем. Беглый огонь!

Никифор глотнул из фляжки воды и опять припал к телефону.

Вся гора уже дымилась от тяжелых гаубичных разрывов. Как молотилка, вымолачивала ее наша гаубица. Недаром сегодня в команде аврал: всех я поставил к орудию - и артиллеристов, и пулеметчиков. Вон как у них дело пошло!

Били по горе, но я присматривал и за окрестностями. Противник мог появиться отовсюду. И действительно, в самый разгар артиллерийской подготовки вдруг на горизонте запылил транспорт белых, потом, через несколько минут, показались змейки резервной пехоты. Пришлось подбросить снарядов и туда. Трехдюймовки с наших батарей сразу же переняли у меня обе эти цели, а я, освободившись, вернулся к цели номер один - продолжал месить своими двухпудовиками обратный скат горы.

Застигнутые врасплох, петлюровцы почти не отстреливались, так на дурачка, пошвыряли снаряды в ответ. Два или три раза с горы начинали бить пулеметы, но мы живо их угомонили.

Никифор подсунул мне трубку - вызывали меня.

- Ну как там? Ну что? - загремел в телефоне голос матроса. - Выкурили их? Или все еще сидят за горой?

- Навались, - кричу, - наддай жару! Не жалей рук!

- Выходят! - вдруг гаркнул Никифор. - Вот они, глядите!

- Где? - Я бросил трубку. - Да, да, выходят… Ух ты, сколько их!… Прямо стадом повалили. Постой-постой, куда же это они?… В сосняк бросились! Гляди, прямо на комбрига!

Я затаил дыхание, прислушиваясь.

- А-а-а-а! - донеслось оттуда.

- Есть, наши в штыки ударили! Ура-а-а!… - подхватили мы с Никифором в две глотки.

А через поле, наперерез наступавшим, несся уже наш эскадрон. Будто клубок покатился, все разматываясь, разматываясь… Блеснули шашки… Взмах справа, слева - пошла рубка!

- Знамя их срубили, знамя! - взвизгнул от восторга Никифор. - Глядите, раз-два - и нету желто-блакитной тряпки!

И вдруг меня с ног до головы окатило дымом. Я закашлялся и присел… Что такое?

Дым валил снизу от железной дороги.

Я сделал Никифору знак, чтобы молчал, а сам, нырнув в траву, осторожно пополз к обрыву. Глянул с обрыва вниз и обомлел. Башни, серые вагоны… Прямо передо мной стоял петлюровский бронепоезд. «Цель номер два… Как же это я прозевал?… Да ведь он сейчас на Жмеринку прорвется!» При этой мысли я даже похолодел весь.

В эту минуту в броневой стене вагона открылась потайная дверца. Я совсем припал к земле, чтобы как-нибудь не выдать себя… Чья-то нога в сапоге вытолкнула наружу веревочную лестницу, и по ней один за другим спустились два офицера в английских, табачного цвета, костюмах. Один сунул в рот трубку и подбоченился, прокаркав что-то на незнакомом языке. Другому подали через дверцу маузер и гранату, он отошел от вагона и…

Богуш!… Я чуть не вскрикнул от изумления. Приподнявшись на локтях, я посмотрел еще раз. Он, конечно он! Сытая, разъевшаяся рожа… Вот ты где, подлая душонка, вот ты как… Я осторожно, упершись лбом в землю, вытянул из кобуры наган.

Богуш что-то сказал англичанину и пошел крадучись осматривать путь за поворотом.

- Стой, бандит! - взревел я, вскочив на ноги, и выстрелил.

Он отпрянул назад и закрылся локтем.

- Куда, шкура, предатель! Жмеринку захотел?

Я стрелял, сгоряча не попадая.

Богуш вдруг оскалил зубы и, размахнувшись, метнул в меня гранату. Я успел отскочить за телеграфный столб, граната пролетела мимо и грохнула в стороне.

Что делать? Я, прячась за столбом, начал наводить наган, чтобы сразу выстрелить. Привстал на цыпочки и увидел фуражку Богуша: он стоит, не шелохнется, - видно, потерял меня. Я осторожно подвернул под ногу камень и стал целиться - прицелился в самую белую офицерскую кокарду. Плавно спустил курок… Осечка! Ах ты черт!… Я готов был разбить наган о столб. Начал взводить снова курок - и тут только увидел, что в барабане семь пустых гильз: все патроны выстрелены. Прихватив наган зубами, я стал шарить по карманам. «Хоть бы патрончик мне, хоть бы один только…» Ни патрона для нагана! Все ружейные.

А Богуш уже увидел меня и теперь стрелял размеренно, не торопясь, выпуская из своего маузера пулю за пулей. Пули щелкали в столб или со свистом пролетали мимо самых моих ушей.

Вдруг загремела и стала поворачиваться башня на бронепоезде. «Пушку на меня наводят!» Я припал к земле и быстро отполз к Никифору.

Никифор лежал в траве ни жив ни мертв.

Я рванул его за рукав:

- Бежим!

Он начал торопливо отключать аппарат.

- Стой, обожди! - Я оттолкнул его, схватил трубку: - Федорчук, эй, Федорчук!…

В это время с бронепоезда стегнул пулемет. Мы оба прижались к земле, и пули веером пошли поверху, не доставая нас. Ха-ха, ничего у них не выходит!

- Ослы, дурачье! - закричал я, чтобы подразнить английских наймитов. Ау, мы здесь, за откосом! Ай да башенный бронепоезд, двоих безоружных людей не взять!

В ответ послышались ругательства.

Никифор схватил меня за руку:

- Они сюда лезут!

- Лезут? Хорошо! Федорчук! - крикнул я в телефонную трубку. - Живо, беглый огонь, прицел - пятьдесят девять…

- Девяносто пять у меня записано, - забормотал матрос, - цель номер два. Ты наоборот говоришь! Ведь так по наблюдательному…

- Без разговоров! Цель номер два здесь. Десять снарядов, огонь! - Я подхватил аппарат, оборвал провода. - Бежим, Никифор!

И мы без оглядки бросились бежать.

- Скорее, скорее, Никифор!

С ревом навстречу нам шел снаряд.

- Ложись! - крикнул я, падая ничком. Мы распластались и замерли.

Страшный грохот…

Колыхнулась земля, и нас обоих забросало комьями. От удара воздуха у меня хлынула из носу кровь.

Попали в бронепоезд? Нет? Ничего не видно. От дыма стало темно как ночью.

Снова - как раскат грома - рванул второй снаряд…

- Третий… четвертый… пятый… - считал я, все отползая и задыхаясь в едком дыму…

* * *

Петлюровцев и англичан отбросили от Жмеринки. Преследуя врага, наша бригада захватила около сотни пленных, два полевых орудия, восемь штук английских и французских пулеметов. Весь день после боя комендантская команда подбирала в районе высоты «46,3» брошенные винтовки, патроны и даже сапоги. Лихие завоеватели для скорости улепетывали босиком.

Вся Жмеринка в этот день разукрасилась флагами. На вокзале гремел духовой оркестр, и огромный обеденный зал, с окнами под потолок, был полон бойцов и командиров. Столы были уставлены тарелками с супом и жареным мясом. На некоторых столах даже постланы белые скатерти, а у буфетной стойки давали каждому подходившему ломтик яблочного мармелада и по пятку орехов.

Уже и садиться было негде, а в широко распахнутые двери валили и валили наши загорелые и чумазые фронтовики. На вокзале денег не спрашивали - ешь, пей вволю!

Я с командой тоже занял место у стола. Ребята, пощупав белую скатерть, обтерли об нее свои ложки и принялись хлебать суп из тарелок с гербами. Последним подошел к столу Малюга, причесанный, подстриженный, прямо из парикмахерской. Он цыкнул на своего племянника, забрал у него стул и сел рядом со мной, по правую руку. Матрос прищурился на его приглаженную бороду, потом откинулся на стуле, посмотрел на него издали и вдруг хлопнул себя по колену: «На спор иду, что в бригаде нет второй такой бороды! Предлагаю объявить данную бороду бородой бригадного значения!» Малюга хотел было обидеться, но все за столом дружно заявили, что от такой бороды только слава бронепоезду, - и дело обошлось без ссоры.

Кругом на всех столах звенели вилки, ножи. Только и разговоров было что об удачном бое. В конце зала вдруг захлопали в ладоши, кто-то пустился в пляс, и оркестр грянул казачка.

Только мы сидели на своем краю стола да помалкивали - нам-то нечем было особенно похвалиться. Упустили мы вражеский бронепоезд, ушел он от снарядов целехонький. Пехотинцы, соседи по столу, подшучивали надо мной:

- Грому, Медников, в твоих шестидюймовых много, вот и спугнул Богуша. Ты бы как-нибудь так… сперва бы попадал, а потом уже гром!

- Ладно, - сказал я, - буду стрелять пуховыми подушками.

- Во-во, правильно придумал!

Я взял ложку и принялся есть. Шутники мало-помалу отстали.

«И как он успел улизнуть, черт его знает! - с досадой думал я. - Уж, кажется, пригвоздили его, в самую контрольную площадку угодил наш снаряд. А вот удрал, оборвал сцепной крюк - и удрал!…»

Глядел я после боя на эту контрольную площадку, что осталась от поезда, - обыкновенная товарная платформа, груженная рельсами, шпалами, костылями и всякой прочей дребеденью для починки пути. Эта платформа ходила у них, прицепленная впереди поезда к броневому вагону. Развалил ее наш снаряд, разметал в щепки, а что пользы? Груда мусора. Тоже, взяли трофей!

Двоих солдат с бронепоезда пришибло снарядом; они так и повисли на откосе. Я осмотрел трупы - Богуша не было. Видно, он сам не полез меня ловить, послал других! Увернулся, песья морда!…

Торжественный обед, веселье в зале, музыка только еще больше растравляли сердце.

«Довольно! - сказал я себе. - Пора нам кончать эту тыловую канитель. Ударь мы по бронепоезду Богуша прямой наводкой - от него ничего бы не осталось!»

В зале был комбриг, за его столиком я увидел и начальника политотдела. «Вот и хорошо, - подумал я, - заговорю с комбригом, а Иван Лаврентьич, наверно, меня поддержит».

Я быстро нацарапал докладную, протискался к Теслеру и без слов положил листок ему на стол.

Теслер стругал ложечкой свой мармелад и клал в рот мелкими кусочками.

- На передовую позицию? - сказал Теслер, пробежав глазами записку. - Но ведь у нас с вами уже был об этом разговор? - Он посмотрел на меня. - Вот что, товарищ лихой командир, оставьте эти цидульки: под расстрел я вас все равно не выпущу. Шутите, что ли? Там против вас целая крепость на колесах.

В это время Иван Лаврентьич потянулся к записке и тоже стал ее читать. Я смотрел на него, стараясь поймать его взгляд. Но Иван Лаврентьич, прочтя, отложил записку, а в глаза себе заглянуть не позволил.

- Товарищ командир бригады! - обратился я к Теслеру. - Вы говорите: крепость. Но там только трехдюймовки!

- Четыре трехдюймовых орудия, - поправил Теслер. - Это полная батарея, притом в башнях…

Я перебил его:

- А у нас шестидюймовая гаубица. Мы эту крепость с одного снаряда расшибем!

- Такую операцию вы отлично сможете проделать и с вашей артиллерийской позиции.

- Да, но у меня приборов нет, а тут нужно очень точно выстрелить. Тогда дайте мне приборы!

Теслер на это ничего не ответил и опять принялся за свой мармелад.

- Товарищ командир бригады… - Я молчал, выжидая, когда он на меня взглянет. «Не отступлюсь, - думаю, - ни за что не отступлюсь!» - Ведь вы же знаете, - быстро заговорил я, поймав его взгляд, - что с этой крепостью разъезжает изменник и дезертир… Ведь там Богуш!

- Это я знаю, - кивнул Теслер.

Я даже попятился от него. Ну как говорить с ним?

В это время Иван Лаврентьич, улыбаясь, протянул мне свое блюдечко:

- Возьми-ка, красный офицер, орешков.

«Вот, всякий раз дело только к шуточкам сводится!»

Я взял орехов и пошел прочь.

- Постой-ка, постой! - остановил меня Иван Лаврентьич. - Ты приказы читаешь? Видел сегодняшний приказ по бригаде? Там тебе благодарность товарищем Теслером объявлена.

- Нет, не видел… и не понимаю - за что же мне?

- Как за что? - строго перебил Иван Лаврентьич. - В Красной Армии по пустякам благодарностей не раздают. За боевые заслуги тебе благодарность! Послушай-ка, что пленные говорят: ты ведь у них батальон пехотного резерва вывел из строя. На обратном скате высоты поспать устроились. А ты их и стукнул своим навесным огнем… Молодчина, догадливый!

Я подумал: «Вот даже из тыла достал… А если бы я был на передовой? Эх!» Я повернулся и выбежал из зала.

* * *

После поражения белых у высоты «46,3» на всем жмеринском фронте наступило затишье, и бригада смогла отдохнуть.

Отдыхали посменно: каждые сутки снимался с позиции какой-нибудь батальон пехоты, или взвод кавалеристов, или полубатарея. Когда отдохнули передовые части, подошел и наш черед.

Перед тем как отправиться на отдых, я разложил свою карту и внимательно изучил местность.

- Вот лесок, - сказал я ребятам. - Туда и двинем. Ягод пособираем, может, и грибы уже пошли.

Я дал машинисту маршрут - и бронепоезд, сделав десяток верст, вкатил в сосновый лес.

В лесу стоял домик. Матрос сразу же наладил туда нашего долговязого кока варить обед, сбегал к домику сам и, возвратившись, сообщил мне, что тут живет смотритель лесного склада с семейством.

- К себе приглашает, - добавил к своему отчету матрос. - Так и сказал: «Начальника вашего попрошу чайку со мной откушать». Чую, что он не только чай выставит. Человек с понятием. - Тут матрос причмокнул и сказал мне на ухо: - Пойдем, что ли, сделаем визит с корабля местному консулу?

Мы пошли. Смотритель, старичок в чесучовом пиджаке, церемонно встретил меня у порога, а усадив за стол, долго и хлопотливо угощал всякими соленьями и маринадами.

Налил и по чарочке своей домашней настойки, приготовленной на полыни.

Мы чокнулись за победу Красной Армии, за водворение мира. Потом пошли глядеть хозяйство смотрителя.

Возле самого домика, за углом, был огорожен небольшой цветник с пчельником. Под мерное гудение пчел старичок завел разговор про ульи и, вдруг распалившись, стал нам доказывать, что пчеловодство в стране неминуемо погибнет, если Советская власть не введет декретом какие-то особенные ульи «системы Дадана». Мы с матросом поспешили согласиться на все - и на декрет, и на «Дадана», - потому что проклятые пчелы явно готовили на нас нападение и одна таки ужалила матроса в щеку.

Старичок сделал пострадавшему Федорчуку примочку, но нас не отпустил: он потребовал, чтобы мы еще осмотрели «утепленный» коровник и колодец с ключевой водой.

Пришлось согласиться.

- Вот навязались в гости на свою голову… - проворчал матрос, подтянув штаны и пролезая через навоз в коровник.

Наконец смотритель, видимо решив, что мы вполне оценили все усовершенствования в его хозяйстве, открыл ворота лесного склада.

Вошел я на склад, взглянул на штабеля разделанного леса, и тут меня как в лоб ударило: вот куда надо было давным-давно забраться! Вот что нас с бронепоездом выручит! Бревна, доски - чем не защита от пуль и снарядных осколков? Вполне подходящий материал, я это знал по саперным работам. Не раз видел на позициях, как строят бревенчатые укрытия - блиндажи - для пулеметов, и даже сам однажды такой блиндаж выстроил, что вражеские пушки пронять его не могли. Почему же в полувагоне не соорудить блиндаж? Не ездили еще на колесах блиндажи, так пусть поездит один!

Решив, я сразу начал действовать.

Ребята уже пообедали, отдохнули и слонялись без дела. Кто грибы высматривал на опушке леса, кто зайчишку подстерегал, кто постирать пошел к ручью.

Я созвал паровозным гудком всю команду, велел взять у смотрителя топоры, пилы, раздобыл гвоздей и кузнечных скоб и поставил ребят на стройку.

Сначала не очень охотно махала топорами моя команда. А потом, как увидели ребята, что дело получается, да смекнули, к чему я весь огород горожу, тут и топоров не хватило: все вдруг оказались природными плотниками!

Блиндаж сделали так: обшили вагон изнутри, по железным бортам, толстыми двухдюймовыми досками. Только обшивку поставили не вплотную к бортам, а отступя примерно на ширину лопаты. Получилась у нас как бы коробка в коробке: в железную коробку вагона вставили еще деревянную. И весь промежуток между двойными стенками завалили мешками с песком. У вагона получились блиндированные борта, которые не боятся ни пуль, ни снарядных осколков.

Пули и осколки застревают в песке. Только фугасный снаряд, и то при прямом попадании, может продырявить такую стену. Но от фугаса, даже обычного полевого калибра в три дюйма, не спасает бронепоезд и броня, будь она трижды стальная.

Конечно, подвернись мне в это время броневые листы, я бы за них весь свой блиндаж с придачей отдал. Сталь в бою не загорится, а нашу сосновую броню поджечь ничего не стоило. Да и вид уж, конечно, у вагона не тот, не грозного вида! Какая гроза в деревянной избе!

Но делать было нечего. Из Киева вместо брони пришло только письмо. «В полевых условиях, - писал мне инженер с завода, - бронировка поезда невыполнима. Необходимо поставить вагоны на завод». И точка. Матрос даже фыркнул, когда я читал это письмо. Да и в самом деле: кто же поедет в такую пору с фронта, чуть не за триста верст, на завод!

Короче сказать, пришлось бронироваться сосной. Установив стены, мы прикрыли постройку сверху бревенчатой крышей на два ската. Бревна сбили плотно и взяли на железные скобы, какие употребляются при постройке домов. В блиндированных стенах по обоим бортам, на уровне груди, оставили просветы. Это были бойницы - на случай, если бы пришлось отстреливаться из винтовок.

Только спереди мы оставили вагон открытым, чтобы не стеснять работу орудия. Тут гаубица сама прикрывала и нас и себя своим широким щитом.

Поехали мы обратно на позицию и с собой сосновый воздух повезли. Артиллеристам очень понравился блиндаж: теперь, мол, и мы с квартирой! Кто-то выскочил из вагона и наломал веник, чтобы деревянный пол подмести.

Все прибрали, разложили по местам. Хлам в углах уже больше не скапливался - чистота!

Так из полубронепоезда получился у нас блиндибронепоезд: впереди паровоза вагон-блиндаж с орудием, а позади паровоза бронированный вагон пулеметчиков.

Только вернулись мы в Жмеринку, а навстречу нам конные. Это были комбриг со штабом. Подъезжают все ближе. И вдруг комбриг выпрямился в седле и резко остановил лошадь. Блиндаж увидел!…

Я так и замер в вагоне. Жду, что будет…

В это время к комбригу подъехал верхом Иван Лаврентьич и заговорил с ним, кивая на блиндаж. Комбриг покачал головой и рассмеялся.

Тут я пулей вылетел наружу, подскочил к комбригу - рука под козырек:

- Товарищ командир бригады, разрешите блиндибронепоезду действовать на передовых позициях в открытом бою!

Теслер медленно перевел взгляд на Ивана Лаврентьича.

Иван Лаврентьич хохотал.

- Ты видел такого? Врасплох берет, а? По-боевому!…

Я не опускал руки.

- Раз-ре-шаю! - вдруг сказал Теслер и дал шпоры лошади.

Я как на крыльях пустился обратно к вагону.

- Сапоги почини, эй! - крикнул вдогонку Иван Лаврентьич. - Пальцы босые!

Какие тут сапоги!… Разве до сапог!

* * *

Весь день и ночь шла у нас подготовка к боевому выходу. Казалось бы, велико ли дело вывести поезд из тыла на передовую линию: десять - пятнадцать минут ходу - вот ты уже и в пехотной цепи. Я и сам сначала так думал, да одного не учел: ведь поезд - машина, а бронепоезд еще и боевая машина. Орудие, пулеметы, ходовые части вагона, паровоз - вон сколько в этой машине отдельных механизмов.

Пока мы с поездом оперировали в тылу, на многое как-то и внимания не обращали. Скажем, тормоза. Ну что значат тормоза при тыловой работе? Мало-мальски держат, не дают поезду скатиться под горку - и ладно. А как эти тормоза действуют в ходу, сколько надо времени машинисту, чтобы остановить поезд, - никому и в голову не приходило последить за этим. Минут мы не считали, нам нужно было только одно - занять хорошую огневую позицию.

Мало нас интересовали и такие вещи, как буксы у вагонов, крюки, сцепки, оси, подшипники, словом, - ходовые части поезда. Передвигались мы последнее время не часто - поезд целыми днями стоял на месте, потому что стрельба шла с телефоном, - и смотрели мы так: колеса под вагонами есть, вертятся - ну, значит, ездим, и на позицию и на ночлег попадем.

А теперь, вижу, не то: каждый болтик и винтик приобретает боевое значение! Не пойдешь же, в самом деле, в открытый бой с разболтанной сцепкой: даст машинист контрпар - вот и оборвался вагон. А еще хуже того, если тормоза не сработают: весь поезд потеряет управление - тут его и расщелкают с батарей!

Все это я очень ясно себе представил, как только мы начали готовиться к выходу на передовую, и понял, что в таком деле спешка не годится.

Чуть ли не полдня ревизовала наш поезд бригада рабочих и техников из жмеринского депо. Они выстукали все колеса, перещупали рессоры, буфера, крюки, цепи, лазили под вагоны, забирались несколько раз на паровоз и спускались обратно, и везде что-нибудь подвинчивали, смазывали, приколачивали. После этого они отвели наш поезд в самый конец станции, выбрали среди свободных путей прямую колею версты в две длиной и давай гонять весь состав из конца в конец. Разгонят на полный ход - и сразу тормоз, колеса намертво. Дрогнет поезд - и станет, только синий дымок из-под колес. Наконец испытание кончилось. Машиниста, Федора Федоровича, пригласили в депо подписать акт. Только он ушел, а на паровоз уже взобрался Никифор с телефоном.

- Нам, - говорит, - теперь наблюдательных пунктов больше не устраивать, так пусть между орудийным вагоном и паровозом связь будет.

- Умно, - говорю, - парень, придумал! Рупор рупором, а телефон тоже не помешает.

Тем временем Панкратов с пулеметчиками подготовлял к бою пулеметы, а Малюга, разделив команду артиллеристов на две партии, принялся чистить гаубицу. Он протянул сквозь ствол орудия канат с пыжом из мешков, один конец каната выбросил из ствола наружу, а за другой взялся сам с племянником.

- Давай!… - гудел Малюга из вагона, и матрос с двумя бойцами, упираясь в шпалы, тянули канат на себя. Пыж выдавливал из ствола гарь и масло.

- Бери! - кричал в голос ему матрос, ослабляя канат, и пыж уходил обратно в ствол.

- Давай! - выкрикивал Малюга.

- Бери!

Давай - бери!… Давай - бери!…

Вычистили орудие, наладили пулеметы и сразу же всей командой стали на погрузку снарядов, зарядов, патронов, продовольствия. Покончили с этим подошел черед грузить топливо на паровоз. Тут заодно и еще два дела сделали: проложили из будки машиниста в деревянный блиндаж пожарный шланг, а в самой будке переменили фартуки. Над входами в будку висели два брезентовых полотнища. Они укрывали машиниста от непогоды. Но в бою такие фартуки не годились. Вместо брезентов мы подвесили листы из толстого котельного железа. Броня не броня, а все-таки кое-какое прикрытие машинисту от пуль.

Напоследок я приказал ребятам оборудовать контрольную площадку, такую самую, какая была у Богуша. Без площадки было опасно выводить бронепоезд в бой. Во-первых, следовало иметь под руками рельсы, шпалы и все принадлежности для починки пути. А во-вторых, такая площадка, прицепленная с грузом впереди, сама и путь контролирует: если противник заложит под рельсы фугас, площадка своей тяжестью раздавит его, взорвет, при этом, понятно, она и сама пострадает, но зато целым останется поезд.

Было уже за полночь, когда мы наконец закончили подготовку поезда к бою. Ребята едва стояли на ногах, они наскоро поплескались у тендера, кое-как помылись и пошли спать. Даже ужинать не стали, до того все умаялись.

У меня у самого ноги гудели, как телеграфные столбы. С трудом вытянулся я на шинели. Шутка сказать, сколько в день дела переделали!…

Лег я и сразу подумал: «Пожалуй, проверить бы не мешало, не упустил ли чего. Сегодня упустил, а ведь завтра в бою уже и не поправишь». Я достал записную книжку, положил перед собой карандаш и стал припоминать все, чем мы занимались с самого утра. Но вокруг меня ребята так храпели, так засвистывали, что я то и дело сбивался с мысли. Да и самого меня неудержимо клонило ко сну…

- Ну хорошо, - сказал я себе вслух, чтобы сосредоточиться. - Хорошо. Вот, скажем, рассвет. Машинист заряжает топку и поднимает пары до красной черты, на все двенадцать атмосфер. Поднял пары. Стрелочники делают стрелки на главный путь. Команда по местам. Я отдаю приказание трогаться. Машинист отпускает тормоза, берется за рычаг и… Ах ты черт возьми!

Я сел и протер глаза. Да ведь он же гудок даст и затянет во всю ивановскую… Вот наверняка даст гудок отправления, по привычке! А петлюровцы - до них рукой подать - сразу смекнут, в чем дело…

- Федорчук, - затормошил я лежавшего рядом матроса. - Федорчук! Да ну проснись же!

Кое-как растолкал я матроса.

Он присел и, пошарив вокруг себя, ничего не спрашивая, стал натягивать сапоги. Натянув, пошлепал губами и тут только совсем проснулся. Широко, с удивлением раскрыл глаза.

- Пойди-ка обмотай гудок тряпками. Да покрепче сделай. Только уж не заводи, прошу тебя, ссоры с машинистом.

Матрос насобирал тряпок, отрезал с телефонной катушки кусок провода и пошел, обходя ящики и спотыкаясь о спящих.

А у самого меня уже и сон отлетел. Вот из-за пустяка, а могла бы боевая операция сорваться.

Я приподнялся на локте и поглядел на ребят. Тусклый свет дежурного фонаря освещал только небольшую часть вагона. Бойцы спали вповалку. Но вот по скрюченным ревматическим пальцам ног я узнал Малюгу. Лежит - пятки вместе, носки врозь и руки по швам, словно из шеренги его вынули да так и положили. «Должно быть, от казармы привычка», - подумал я.

…Вот доля у человека. Работал всю жизнь не разгибая спины, взрослые сыновья ему помогали, да кое в чем племянник. Сколотил тебе хозяйство, исправное, середняцкое. Разумный мужик, а ему и невдомек было, сколько паразитов его силы точат. Царю подать снеси, помещику, польскому пану, за арендованную землю отдай с урожая первые возы, исправнику с женой - чтоб были подарки к именинам, уряднику всякий праздник нужно на водку, да попу клади денежку на тарелочку… Крепка у мужика шея - всех тащил. Но паразит сыт не бывает, он не отступится. И начались с мужика поборы страшные, кровью… В 1914 году капиталисты затеяли разбойничью империалистическую войну. Царь забрал у Малюги сына - погиб сын. Забрал другого - пропал без вести. Но еще держалось хозяйство - малолетки подросли, работали со стариком. А потом налетели на село петлюровские банды. Старик заперся от них, знаться не захотел с проходимцами - те и пустили ему в отместку красного петуха. С одной кочергой в руках пришел Малюга на бронепоезд - да и ту Богуш украл: взял себе вместо костыля.

И вот он спит, Иона Ионыч. Хоть на голом деревянном полу, а с нами ему не жестко. К друзьям пришел, к братьям, союзникам. Довершим войну победой и встанет старик на новую дорогу, крепко встанет. Ох и нужны будут советской мирной деревне исправные, умелые хозяева!

А матрос? Была у него жизнь? С малолетства толкался грузчиком по черноморским портам. Ни отца своего не знал, ни матери. Даже фамилии у человека не было. Только в воинском присутствии, когда уже пошел призываться на царскую службу, писарь сочинил ему фамилию: без фамилии нельзя было вступить ни в армию, ни во флот. «Рублевку, - говорит, - последнюю, какая была, писарь отобрал за документ». А не дай он рублевку - затаскали бы по этапам как беспаспортного…

Вот она какая жизнь была… И кругом так, кругом. Вот и мой батька: свалилась на него в цехе чугунная болванка. Полуживого свезли в больницу, провалялся там месяц, вынули ему два ребра. Кое-как поправился. «Иди к адвокату, - посоветовали ему приятели-рабочие, - подавай на хозяина в суд, проучи эту сволочь!» Пошел он, а адвокат ему и говорит: «Сколько дает тебе господин Лангезиппен отступного?» - «Пятнадцать рублей». - «Бери, старик, деньги да поклонись, чтобы обратно на работу приняли, потому что теперь такая конъюнктура, что вашего брата от ворот на любую масть тысячи можно набрать. Ступай!» - и с тем выпроводил старика. А трешку «за совет», это уж само собой, взять не забыл.

Я лег на свою шинель, поджидая матроса.

Сквозь щели в крыше блиндажа виднелись звезды. Одна сверкнула, другая, третья… И вспомнилось мне, как я мальчишкой иной раз часами не мог оторваться от сверкающего ночного неба. Сядешь во дворе, запрокинешь голову - а петербургский двор-колодец что подзорная труба - и считаешь звезды. Поведешь рукой - и звезды словно в рукав тебе сыплются. А вглядишься опять в небо - и еще прибавится звезд, и еще… Сколько их там в глубине не убрать и в оба рукава…

Матрос вернулся.

- Готово, - пробормотал он, пробираясь на свое место. - И гудок молчит, и машинист молчит.

- Федорчук, - позвал я, не поднимая головы. Мне не хотелось шевелиться.

- Сделано, все в порядке.

- Да я не про то… Скажи, что ты после войны будешь делать?… Вот прикончим этих собак, куда ты подашься - опять на флот или как?

Матрос молча поглядывал на меня и, раздумывая, начал стягивать сапог.

- Давай, Федорчук, путешествовать. Походим, поездим по нашей Советской Республике, поглядим, как люди заживут по-новому… Вот писатель Максим Горький - он много бродяжничал в старое время. Оттого и прозвался «Горький», что жизнь такая была… А теперь ведь все иначе пойдет, совсем иначе. Даже и представить нельзя, как народ наш заживет!

- Что ж, можно и побродить, - согласился матрос. - Только будет ли время нам балясничать? Гляди-ка, все ведь кругом разворочено, все чинить, поправлять надо… Посмотришь, к примеру, около станции сахарный завод - ему бы работать, а он о трех углах стоит, четвертый завален. Или без крыши, без окон… Думаю я, знаешь ли, так, что Ленин не даст нам отпуска. «Вы, скажет, - что, с гаубицей ездили?» - «С гаубицей». - «Ага, значит, ребята деловые. Нуте-ка, - скажет, - хлопцы, беритесь за топоры, за пилы Республику отстраивать!»

Матрос сложил свой бушлат в изголовье, лег.

- А ты на звезды глядишь?

- На звезды…

- Давай глядеть вместе, - сказал матрос, но тут же уронил голову и захрапел.

Я завернулся в шинель и закрыл глаза.

В вагоне крепко пахло новыми сапогами. Комбриг всем моим бойцам выдал полное красноармейское обмундирование.