САША МЕЧТАЕТ О КНОПКАХ

 Я теперь уже дедушка. Слушатели мои — внук Алёша и его приятель Саша. Один первоклассник, другой второклассник уже.

 Алёша темноволосый. Саша светленький.

 За играми — то вместе, то врозь по углам. То дружат, то подерутся.

 Но стоит мне начать про войну — сразу между ними мир и согласие. Сядут в обнимку, дыхание затаят, слушают.

 Вот и сегодня у нас вечер рассказов. А пока читаю газету. Жду, когда Алёша приготовит уроки.

 — Кончил! — говорит он наконец и подаёт мне тетрадки.

 Проверяю. Всё правильно.

 Ждём Сашу. Он в нашем же доме, только выше этажом.

 Но вот и сам Саша. Влетает вихрем:

 — Нн-нне... опоздал? — От волнения даже заикается.

 Я откладываю газету. Можно начинать.

 Однако не так-то просто усадить Сашу.

 У него новость.

 — Слыхали, какая появилась машина?.. Арифметику делает. Только сунь в неё тетрадку, нажал кнопку — и готово. В полсекунды задачу решает. Хоть самую трудную. А надбавь ещё несколько полсекундок — за всех школьников решит. Даже за весь город может... Вот здорово, а? Эх, мне бы такую машину. На день рождения — вместо всяких там подарков!

 Саша не забывает и друга.

 — Я и за тебя, — говорит, — кнопку нажму. Обязательно.

 Но Алёша в арифметике силён. Вот если бы от уроков труда избавиться — другое дело. Задают клеить коробки — а у него пальцы склеиваются. Будто в перепонках, как у гуся.

 — Деда, — говорит Алёша, называя меня на свой лад. И заглядывает в глаза: — Скажи, а ты подарил бы мне машину?

 — Это чтобы клеила коробки? А тебе только кнопку нажимать?

 — Ага! Щёлк — и класс завален коробками до потолка! А ещё...

 У Алёши, вижу, глаза разгораются. Ему уже мало коробок: все задания по труду готов свалить на машину!

 — Эх, — говорю, — мальчики, мальчики... Да ведь от таких ваших машин не польза, а вред! В самом деле. Представьте, что вдруг бы появились машины, которые всё делают за человека...

 Алёша и Саша переглянулись:

 — А чем плохо? Это даже очень хорошо!

 — Согласен, — говорю, — хорошо! Но надолго ли?.. Вот идёт поезд. Вдруг что-то испортилось. Машинист тычет в кнопку, тычет — а поезд ни с места. Что испортилось, машинист не знает: ведь его учили только кнопки нажимать. Значит, слезайте, пассажиры, в чистом поле, тащитесь с чемоданами пешком.

 Ещё пример. Мельница. Зерно мелют машины — мельнику только кнопку нажать. Бац — в машинах поломка. И целый город остаётся без хлеба.

 Кто же вновь пустит мельницу? Да никто. Ведь люди умеют всего лишь нажимать кнопки.

 Так, одна за другой, износились бы, поломались все машины на свете. Выпали бы кнопки из гнёзд — значит, и нажимать уже не на что!..

 И остались бы люди без хлеба, без одежды, без домов, без поездов...

 Слушатели мои притихли. Молчат, озадаченные.

 — Есть, — говорю, — о чём подумать, не правда ли?

 — Мы подумаем, — согласились оба. — А про войну будет?

 — Конечно! Я же обещал.

 И рассказал я ребятам вот такую историю...

СЛУЧАЙ В БОЮ

 «Идёт война народная, священная война!»

 Это не только в песне пелось. Фашистская Германия обрушилась на нас всей силой своего оружия. Мы выдержали удар, а затем и разгромили врага, потому что отпор врагу был всенародным.

 Дни и ночи не остывали печи на заводах Сибири и Урала. Там строили самолёты, танки, изготовляли пушки, миномёты. Всё это тотчас же вступало в бой.

 Отлично был вооружён и сам солдат: в руках автомат, пояс обвешан гранатами, в ножнах кинжал. Грозен советский солдат в атаке!

 С этого я начал рассказ.

 — Но знавал я, — говорю, — одного сержанта, который воевал безоружный.

 — Ага, понятно, — сказал Саша. — Это был силач, как Власов или Василий Алексеев!

 — Нет, — говорю, — вовсе не силач. Ростом, правда, высок, темноволосый, как вот ты, Алёша. Ну, разумеется, здоров, вынослив — иначе какой же это солдат. Однако гирь и штанг не поднимал.

 — А я уже догадался! — сказал Алёша. — Это был пластун. Прижмётся к земле — и ползком, ползком незаметно. А потом как вскочит — бах, бах, бах! — и закидает фашистов гранатами!

 — Нет, — говорю, — не брался сержант за гранаты.

 Саша:

 — А что же у него было?

 — Только руки, — говорю. — Но руки умелые. Трудолюбивые... А в бою не обойтись без умельца. Хотите, расскажу, как он сам вышел из беды и полк свой выручил?

 Ребята уже сидят рядышком. Приготовились слушать.

 Только спросили:

 — А как его звали, сержанта?

 — Русаков, — говорю, — Николай Николаевич Русаков.

 Итак...

Когда началась война, Русаков был красноармейцем. Однако срок свой уже отслужил, выполнил почётный долг перед Родиной. Теперь только бы домой, в Ленинград. Мечтал о родном заводе.

 Но — началась война...

 В первых же боях с немецкими фашистами Русаков отличился. Стал сержантом.

 Понадобился в полку радист — Русаков стал радистом: руки-то умелые, да и голова на плечах!

 Бережёт Русаков свою рацию. Обзавёлся мягкой тряпочкой — чтоб ни пылинки на аппарате. Когда рацию включает, садится в землянке так, чтобы заслонить собою аппарат. В землянке тесно, ходят, толкают Русакова в спину, но это ему нипочём, был бы аппарат в безопасности.

 А когда полк получает приказ «Вперёд!», Русаков погружает аппарат в пароконную тележку, да так бережно, как мать кладёт дитя в люльку.

 Бережёт Русаков свою рацию. Зато и действует она безотказно.

 Но берёг, да не уберёг! И стряслась беда...

 Но надо рассказать по порядку.

Однажды после боя командир полка разрешил бойцам отдохнуть.

 Увидел Русаков стог сена. Обрадовался.

 — Ишь как нам повезло! Там и заночуем, — сказал он своим товарищам.

 Придвинули к стогу тележку с рацией. Дали волю лошадям, чтобы покормились свежим сеном. А сами под стог — как в тёплую нору.

 Проснулись от грохота. Мигом выскочили из-под стога. Что случилось? Ночь, темно, ничего не понять...

 Но тут ударило в нос едкой гарью.

 — Да это авиабомба разорвалась! — сказал Русаков. — Как только в стог не угодила!

 Прислушались: так и есть, в ночном небе — шум удаляющегося фашистского самолёта.

 Тронулись в путь.

 Пофыркивают лошади, дружно тянут тележку.

 В тележке — трое: Русаков, его помощник, тоже радист (дежурить-то приходилось круглые сутки, вот и сменяют друг друга у аппарата); третий солдат на облучке — правит лошадьми. И ещё рация в тележке. На ночь укрыта брезентом: это её одеяло.

 — Однако пора уже и рации проснуться! — шутит Русаков.

 Откинул в сторону брезент, нащупал в темноте телеграфный ключ. Выстукивает:

 «С добрым утром, товарищи! Приступаю к работе...»

 И вдруг — что такое: не получаются точки-тире. Впустую стучит ключом...

 Рация не действует.

 Страшно подумать: вот-вот завяжется бой, а полк без радиосвязи!

 Русаков тормошит помощника:

 — Пробуй ты. У меня что-то руки дрожат...

 Тот за ключ. Но рация по-прежнему молчит.

 — Да что же с тобой случилось, молчальница! Наконец понял Русаков: от авиабомбы это. Тряхнуло рацию взрывом.

 — Чинить, скорее чинить!

 Впопыхах чуть не включил ручной фонарик. Как раз на вспышку света посыпались бы бомбы.

 Русаков накрылся с головой брезентом.

 Втащил туда же, под брезент, помощника.

 — Держи! — сунул ему фонарик. — Посвети!

 А сам осторожно открыл рацию.

 Перед глазами — пучки и переплетения тонких проволочек. В этой паутине тут и там поблёскивают винтики... А повреждения не видать.

 Снаружи голос:

 — Радист!

 — Кто там ещё? — сердито отозвался Русаков. — Не мешайте!

 Выглянул из-под брезента — видит: конный из штаба. С пакетом.

 — Велено передать по радио. Срочно! — сказал конный, завернул лошадь и ускакал.

 Вскрыл Русаков пакет, а в нём приказ батальонам и ротам. Полк вступает в бой.

 И понял в эту грозную минуту радист: за успех полка в бою и за жизнь товарищей — он, только он в ответе!

 Но как же чинить рацию, если не видать повреждения?

 И Русаков доверяется своим рукам. Шепчет: «Ведь вам привычно в аппарате — чистоту наводили, значит — не заблудитесь. Так выручайте же, выручайте!»

 И побежали пальцы по проводничкам — будто канатоходцы по своим канатам. С проволочки на проволочку, с проволочки на проволочку — всё стремительнее, всё быстрее...

 Стоп! Провалился палец.

 — Пф-фу-у... — с облегчением вздыхает Русаков. — Вот он, обрыв!

 И — за щипчики.

 Подцепил и выводит наружу обломившийся кончик провода.

 А сам уже смеётся и шутит:

 — Шалишь, приятель, будешь работать!

 И вот уже телеграфный ключ приятно пружинит под рукой. Ожила рация.

 — Я Сокол, я Сокол... — выстукивает Русаков. — Передаю боевой приказ командира полка...

 На этом я закончил рассказ.

 Молчат мальчики. Лица сосредоточенные, лбы нахмуренные... Задумались.

 — А страшно было там, — заговорил Саша. — Чинит он, чинит, а бой идёт... а связь не получается... Так и побить нас могли! Сколько же полк воевал без рации?

 — Знаю, — говорю, — Саша, одно: всё произошло быстрее, чем я успел рассказать. Батальоны и роты приказ получили.

 Только командир полка и заметил, что радиосигналы побежали в эфир несколько позже, чем следовало.

 Заметил, потому что, надев наушники, глядел на часы. Да и подумал мельком: «Спешат, как видно, мои. Или у радиста чуть отстали. Надо будет нам сверить часы для точности».

 После боя стало известно, что случилось с рацией и как она была починена.

 Командир полка вызвал сержанта Русакова и долго в изумлении глядел на него.

 — Это невероятно... — заговорил он наконец. — Ночью, в тряской тележке... скорчившись под брезентом... Сложнейшее электрическое устройство — и вы наугад... Да какие же у вас умные пальцы, сержант! Руки золотые!

 Командир полка привлёк к себе Русакова, и они обнялись.

 А вскоре на груди радиста красовался орден Красной Звезды.

Мальчики повеселели.

 — Вот это да!.. Ну и здорово!.. Ему и оружия не надо... Ну да, только бы мешало оружие!

 Потом Алёша сказал:

 — Вот бы поглядеть на эти руки...

 И Саша вслед за ним:

 — Вот бы...

 Я взял отложенную газету.

 — Кажется, — говорю, — вам повезло, мальчики... До сих пор я не знал, жив ли сержант Русаков, чем для него кончилась война... Но вот...

 Я развернул газету:

 — «...Последние известия. Москва. Кремль. Состоялась сессия Верховного Совета СССР. Приняты важные государственные законы, и депутаты разъехались по своим родным городам и сёлам.

 Возвратились с сессии и ленинградцы. Среди них...»

Слушайте, ребята: «...депутат Верховного Совета, Герой Социалистического Труда Николай Николаевич Русаков».

 Алёша:

 — Депутат — это значит государством управляет? Ведь у Верховного Совета, ты говорил, вся власть в стране?

 — Запомнил? Молодец... А ты, Саша, вижу, чем-то недоволен? Почему отвернулся?

 Мальчик — со вздохом:

 — А тогда и ходить к Русакову нечего. Вон он какой важный стал.

 Алёша рассмеялся:

 — Эх ты, даже Конституции не знаешь. А ещё второклассник!

 — А ты, — говорю, — Алёша, не потешайся над товарищем. Знаешь, так объясни.

 — Конечно, знаю. Депутат у нас — избранник народа. Поэтому к нему может каждый-каждый прийти, и он должен о каждом позаботиться. Вот как! А не то что...

 Саша подумал и сказал:

 — Всё равно уже не те руки у Русакова. При такой должности изнежились. Нечего и глядеть.

 Тут Алёша — вот вьюн! — под мышку мне — и к газете. Уткнулся в напечатанное и дочитал раньше меня:

 — «...Депутат Русаков, рабочий завода «Электросила». — Таким же винтом — обратно: — Русаков — рабочий! С «Электросилы». Ударник коммунистического труда!.. Понял?

 Кончилось тем, что оба запросились на завод.

 — Деда, это можно? Пожалуйста!

ПУТЕШЕСТВИЕ НАЧИНАЕТСЯ

 Дверь. За дверью — аквариум.

 А какие рыбки нарядные!

 — Смотрите, смотрите, у этой хвост как из кружева!

А сама с брюшка розовая, а со спинки — красно-золотистая... у нас и в детском саду такой не было!

 Чёрные рыбки, жёлтые, зеленоватые или совсем прозрачные так и шныряют весёлыми стайками.

 Забавляясь аквариумом, ребята словно забыли, где мы находимся.

 — Ну, теперь на завод пойдём, — сказал Алёша.— Ты же обещал.

 — А мы, — говорю, — уже пришли. Ведь только что вам вывеску показывал над воротами: «Электросила». Ай-яй, повнимательнее надо, ребята. Ведь мы на заводе.

 — На заво-оде?.. — протянул Саша, делая большие глаза. — Но ведь на заводах дымно и...

 — И грязно, хотел ты сказать?.. Но это было когда-то. А сейчас — посмотри хотя бы на пол здесь, в цехе.

 Саша глянул вниз перед собой и покраснел: на вымытом чистом полу стоит мальчик в грязных башмаках, поленился дома взять сапожную щётку.

 Теперь он старается спрятать ногу за ногу.

 Я делаю вид, что не замечаю, как ему стыдно. Зачем обижать? Он и сам не рад своей оплошности.

 Беру мальчиков за руки.

 — Теперь, — говорю, — идёмте к Русакову.

Мы шагаем по цеху.

 Слышится мерное постукивание, шелест, гудение... Звуки всё отчётливее: мы приближаемся к станкам.

 Мальчики рвутся вперёд, но я придерживаю их за руки.

 — Осмотритесь, — говорю, — вы же в первый раз на заводе. А то бегом, бегом — ничего и не запомните.

 Остановились.

 Объясняю ребятам, какие перед нами станки. Вот этот, длинный и низкий, — токарный; этот — у него будто воротца над корпусом — строгальный. Тот — в виде башенки — фрезерный. А подальше — сверловочный...

 — А они красивые... — говорит Алёша, склонив голову набок и прищуриваясь на корпуса станков. — Немножко зеленоватые, немножко голубоватые, немножко желтоватые...

 Подсказываю:

 — Это салатный цвет.

 И объясняю, что красить так станки посоветовали наши учёные. Рабочим понравилось. В самом деле: цвет ласковый, приятно смотреть, не утомляются глаза. А глаза не устают — тут и работа спорится.

 У станков рабочие. Каждый делает своё дело.

 Алёша потянул меня за руку. Шепчет:

 — Который из них Русаков?

 Я вглядываюсь в лица рабочих. Стараюсь узнать Николая Николаевича.

 Вспоминаю, как во время войны я услышал о подвиге радиста. А потом и самого увидел. Было это на каком-то — уже не помню — совещании, где лучшие люди армии делились боевым опытом... Узнай-ка человека после короткой и единственной встречи! Да ещё через четверть века...

 Я за это время состарился, но ведь и он не остался молодым: лицо уже не то.

 — Ну, который же? — настаивает Алёша. — Покажи!

 А я могу только плечами пожать.

 — Тогда я сам! — срывается он с места. — Который высокий и у которого волосы как у меня... Можно?

 — Только не беги, спокойнее.

 — И я! — попросился Саша.

 Алёша подошёл к станкам с левого края, Саша — с правого.

 Стою. Жду, что принесёт эта ребячья разведка.

 Первым обратно примчался Саша. Вприпрыжку — да на радостях и остановиться не в силах.

 — А там, — кричит, — кнопки! На станках кнопки! Нажмут, и — джик! — режет железо. Нажмут — и стоп станок! Кнопки, кнопки, кнопки, кнопки!

 Едва успокоил его.

 — Ну, отдышался? — говорю. — Теперь слушай.

 Всякая вещь хороша на своём месте. В далёкую старину, ты знаешь, заводами в России владели капиталисты.

 — Это было, — вставил Саша, — до Октябрьской революции.

 — Совершенно верно. Станки в ту пору были грубые, неуклюжие и опасные для работы. Чтобы привести такой станок в действие, рабочий наваливался на рычаг. А рычаг — как лом или как оглобля. Навалится, толкнёт что есть силы... Ух!.. Наконец-то загремел, забрякал станок.

 Надрывались рабочие у станков, делались калеками.

 А капиталист их за людей не считал. «Изувечился? Сам виноват — иди прочь с завода!»

 И ставил к станку другого.

 Капиталисту и станка было не жалко: «Пусть себе гремит, пока не развалится. Так-то выгоднее, чем покупать новый!»

 Я беру Сашу за плечи и поворачиваю к станкам.

 — А погляди, — говорю, — на наши. Удобные, красивые. И у рабочего под руками, конечно, кнопки. Но эти кнопки не заменяют человека, а помогают ему в труде.

 Так мы беседовали с Сашей, пока не прибежал из разведки Алёша.

 Радостный и взволнованный, он объявил:

 — Узнал про Русакова! Он не здесь, а вон там работает, где домашние растения.

А ВЫ НЕ БОДАЕТЕСЬ?

 Подходим.

У окна красивые пальмы раскинули свои ветви. Однако где же станок?

 Мальчики растерянно смотрят на меня. Они ожидали, что увидят среди пальм самый главный, удивительный станок. Ведь работает здесь член правительства, Герой Социалистического Труда!.. А тут и вовсе никаких станков!

 Стоит стол. Самый обыкновенный, даже некрашеный.

 Да и на столе ничего интересного: молоток, напильник, железки...

 Высокий человек, стоявший перед столом, обернулся... Он! Теперь я узнал Русакова.

 Николай Николаевич кивнул приветливо ребятам, а на меня посмотрел выжидающе: мол, что за люди, зачем пришли?

 Алёша и Саша на приветствие тоже кивнули — мальчики они воспитанные, — но тут же, огорчённые, отвернулись к окну.

 Я шепнул: «Не страдайте, ребята, наберитесь терпения», — а сам к Русакову.

 Напомнил про войну, сказал, что знал его ещё прославленным радистом, — и мы крепко, по-солдатски, пожали друг другу руки.

 — А это кто? — Он показал на мальчиков. — Буками на меня глядят... А они не бодаются?

 Страдальцы мои прыснули со смеху.

 — Хотим, — говорю, — Николай Николаевич, познакомиться с вашим мастерством.

 — А, экскурсия! — Он взглянул на часы. — Занят, конечно... Но юным экскурсантам отказать не могу.

 Русаков отложил инструмент, которым работал, и стал вытирать руки ветошью. Это толстая, но очень мягкая тряпка.

 Дал по лоскутку ветоши ребятам. Те тоже вытерли руки и спрятали свои ветошки на память.

 Николай Николаевич, видя это, улыбнулся.

 — Ну, как, — спрашивает, — теперь готовы разговаривать?

 — Готовы!

 — В таком случае скажите, что вы знаете о Волховстрое. Слыхали про такой?

 Алёша быстро взглянул на меня. Я кивнул.

 — Знаем, — ответил он твёрдо. — Дедушка рассказывал. Это недалеко от Ленинграда. На реке Волхов. Большая-большая электростанция. Самая первая советская.

 Саша добавил:

 — Там водопад устроили, чтобы крутились турбины. Это такие большие колёса.

 — Всё это правильно, — согласился Русаков. — Но главного не сказали. Чьими же заботами был создан Волховстрой?

 — Ленин... Это Ленина забота! — воскликнул Алёша, опережая приятеля.

 — Правильно, — опять сказал Русаков. — Но для Волховстроя кроме турбин требовались электрические машины. Иначе не получишь тока. Их изготовил наш завод «Электросила».

 Русаков продолжал:

 — Никогда ещё в России не делали таких больших и сложных машин. А Владимир Ильич: «Не робейте, товарищи. Зимний штурмовали? Капиталистов изгнали?.. Уверен, что сумеете и невиданные машины построить!» И построили. Без капиталистов. Своим умом. На удивление всему миру. — Николай Николаевич улыбнулся мальчикам: — Вот на каком вы заводе... Знаменитый завод. Теперь из разных стран приезжают, чтобы купить электрические генераторы с маркой «СССР. «Электросила». — И добавил: — А станки какие у нас, а оборудование... Это же чудо техники!

 Мальчики переглянулись. В недоумении пожали плечами и опять уставились на некрашеный стол.

 — А почему вас обижают? — сказал Саша. — Даже станка вам не дали. Там везде кнопки, а у вас?

 Русаков, смеясь, перебил:

 — И у меня кнопки! — Он был в комбинезоне и показал на свои большие карманы. — Смотри: вот тут вместо пуговицы кнопка и тут кнопка. — Посмеялся и сказал: — Но шутки в сторону. — Он стал серьёзным. — Запомните, ребята: без этого простого стола — он называется верстак, — без молотка, зубила, напильников и без этих вот рук слесаря-инструментальщика не сделать ни одной на свете машины. Ни электрической, ни паровой, ни автомобиля, ни велосипеда, ни мясорубки, ни детского волчка...

 Саша вынул авторучку. Кажется, хотел что-то возразить.

 А Русаков:

 — Школьная авторучка! И она рождается на таком же простом столе-верстаке. Как и пёрышко к ней. — Тут Русаков кивнул мне: — Давайте-ка, дедушка, внучат поближе к верстаку.

 Я поставил обоих на подвернувшийся под руку ящик, а Русаков разрешил им облокотиться о верстак.

 — Видно теперь, ребята? Ну, смотрите внимательно. Вот это моё главное устройство. — И он провёл руками по двум железным горбикам.

 — Это тиски, — сказал Алёша. — В школе тоже есть. Только нас к ним ещё не подпускают. Они для старшеклассников.

 Русаков продолжал:

 — Смотрите дальше. Выбираю нужную мне стальную плашку и зажимаю в тиски... Вот так — накрепко, чтобы не шелохнулась плашка. Теперь можно работать. — И он провёл по плашке напильником. — Начинаю, ребята, готовить штамп.

 Русаков поднял глаза на меня:

 — Как бы это объяснить ребятишкам: «штамп»?

 Я пришёл Николаю Николаевичу на выручку.

 Напомнил мальчикам, как они малышами возились в ящике-песочнице. Под руками формочки — деревянные, пластмассовые. Набьёшь формочку сырым песком, опрокинешь на скамейку — получается кулич.

 Опять набиваешь формочку. Опрокинешь — второй кулич.

 И пошёл ставить кулич за куличом!.. Сколько их? И не пересчитать.

 Но все куличи одинаковые, если из одной формочки...

 — Уже понятно! — прервали меня мальчики. — Штамп — это как формочка. — И к Николаю Николаевичу: — А чем вы свою формочку набиваете? Не песком же?

 — Какие догадливые! — шуткой на шутку ответил Русаков. — Нет, не песком. На штамп кладут кусок раскалённого, насквозь красного и оттого мягкого металла. Но рукой его не вдавишь в углубление. Нужен пресс. Раз-два, надавил — и получается деталь, как ваш кулич из формочки. А там только кнопку нажимай. «Тук-тук-тук-тук...» — выдаёт пресс деталь за деталью.

 Ребята узнали от Русакова, что инструментальщик готовит много различных штампов. Ведь детали требуются и большие и маленькие, и такого фасона и этакого.

 Из этих-то деталей и собирают на заводе гигантские электрические машины.

У ВЕРСТАКА

 Мальчики раскраснелись. Глаза блестят. И я понимаю их радость: беседует с ними знаменитый инструментальщик, и не о пустяках болтает, как иные взрослые с детьми. Николай Николаевич знакомит их со своим мастерством.

 Сейчас всё внимание ребят на тисках, в которых закреплена плашка.

 Плашка ещё не штамп, пока лишь гладкий кусок стали.

 Но Русаков у верстака. Он водит напильником по металлу, с силой нажимает на него: «Шарп... шарп!..» В то же время зорко поглядывает на чертёж, чтобы не ошибиться, не сделать неверного движения.

 Тёмные его волосы, расчёсанные на косой пробор, растрепались, попадали на лоб. На верхней губе проступили капельки пота...

 А мальчики, как заворожённые, смотрят на его руки. Происходит удивительное. Руки начинают серебриться... Всё больше, больше — кажется, вот-вот станут совсем серебряными.

 Но Русаков останавливается, чтобы передохнуть. Напильник отложен — руки вытирает ветошкой. И они уже не серебряные... Это всего лишь пыль была на руках, металлическая пыль, которую сдирал с плашки напильник.

 Кинул Русаков ветошку, достал носовой платок и принялся вытирать разгорячённое лицо и шею.

 Утомился. Мальчикам стало его жалко.

 — Николай Николаевич! — сказал Алёша. — Зачем же это... Сталь пилить руками! Вон как вам трудно!

 — Трудновато, — согласился Русаков.

 — А вы станок себе попросите! — посоветовал Саша.— Вам какой хотите дадут. Самый лучший!

 К удивлению мальчиков, Русаков объявил:

 — А одного мне мало. Хочу, чтобы служили мне и токарный, и фрезерный, и строгальный, и сверловочный!

 — Так много? — вырвалось у Саши.

 — А я жадный! — Русаков рассмеялся и сказал уже серьёзно: — Вон у нас в цехе станки. Посмотрите. Все мои помощники.

 Мальчики кивнули. Станки салатного цвета; там они уже побывали.

 Но оставалось непонятным, как это столько станков помогают одному человеку.

 Русаков стал объяснять.

 — Вот тут, — говорит, — на плашке, согласно чертежу, должна быть канавка. И довольно глубокая. Вручную мне её и за полдня не пропилить. Но есть строгальный станок...

 С этими словами Николай Николаевич развинтил тиски. Плашку взяли на станок — и через несколько минут канавка была готова.

 Ребята потянулись к плашке.

 — А можно руками попробовать?

 — Попробуйте.

 — Какая ровная канавка... И тёпленькая!

 Русаков отправил плашку в новое путешествие: на фрезерный станок.

 Теперь появился на плашке как бы маленький колодец с крохотным отверстием.

 — Заметьте, — сказал Николай Николаевич, — отверстие круглое. Так делает станок. А по чертежу надо квадратное. Значит?..

 Он подмигнул ребятам и пошёл к умывальнику.

 Долго и старательно мыл руки.

 — ...Значит, — закончил он, — от ручной работы не уйти. Да ещё посмотрите, какой мелкой.

 И тут началось самое интересное.

 Русаков разложил инструмент. Кроме напильников мальчики увидели какие-то лопаточки, шильца, совочки... Будто блестящий веер засиял на верстаке.

 Из этого веера Николай Николаевич стал брать то одно, то другое.

 Но даже не взглянет перед собой. Каждый инструмент на своём месте — словно сам прыгает в протянутую руку.

 Только и поднимет глаза — чтобы свериться с чертежом.

 От всего этого работа у Николая Николаевича пошла быстро-быстро.

 Иные инструменты совсем крохотные — из-за пальцев рабочего и не разглядеть, что они там делают... И мальчики (я улавливаю их шёпот) уже не пальцы инструментальщика видят перед собой: им представляется, что это сказочные гномы — ловкие и проворные — за добычей своей руды.

 Временами Николай Николаевич, нацеливаясь инструментом в отверстие колодца, придерживает дыхание.

 Замирают и мальчики. Они уже знают: чуть царапнешь, вводя инструмент в глубину, и квадрат может быть испорчен...

 — Дед у вас какой бритвой бреется? — неожиданно спросил Николай Николаевич, не прерывая работы.

 Алёша взглянул на меня. Я улыбнулся: мол, отвечай.

 — А он не признаёт безопасной. У него бритва как сабля.

 — А как он точит свою саблю? Ты видел?

 — Ага. На брусочке. И поливает маслом. Чтобы ни- ни... никакой зазубринки. Даже невидимой.

 Николай Николаевич кивнул.

 — Вот и я, — сказал он, — должен закончить маленький колодец без зазубрин внутри. У вас масло — а у меня медный купорос. — Он наклонил бутылочку и пустил в отверстие колодца несколько зелёных капель. — Теперь, — продолжал он, — беру вот этот напильничек, называется «бархатный»...

 А напильничек-то, глядят ребята, чуть потолще иголки. Насечку на нём и не рассмотришь — глаза заслезятся.

 Мальчики следят за руками инструментальщика. Ждут...

 Однако бархатный напильник не успел опуститься в колодец.

 Русакова окликнули.

 По цеху быстро шёл человек в пиджаке и галстуке. В руках у него был свёрнутый в трубку чертёж. На ходу, кивком головы он здоровался с рабочими.

 Не дойдя до верстака, круто остановился и подозвал Русакова.

 Между ними завязался разговор. Но и к нам долетали беспокойные слова.

 — В Индию ещё не отправили? — с удивлением сказал Русаков. — Вот так раз!

 Вошедший загорячился:

 — Да готова машина, совершенно готова! Но на испытании застопорилась. Пришлось забраковать одну из деталей. Совсем по-новому надо её сделать, вот, глядите! — И он развернул перед Русаковым чертёж.

 Николай Николаевич заинтересовался чертежом, принялся его разглядывать.

 Потом вздохнул и показал в сторону верстака:

 — Но у меня ещё своя работа не закончена...

 — Отложите! — перебил вошедший. — Сейчас самое главное для нас — отправить машину в Индию!

 Русаков пожал плечами:

 — Отложить, товарищ директор, недолго. Но ведь есть у нас инструментальщики и посвободнее меня. А я терпеть не могу оставлять работу незаконченной.

 Директор завода перебил:

 — И слышать не хочу! Никто, кроме вас. Штамп надо сделать за десять дней. Часа не могу прибавить!

 Русаков даже попятился, изумлённый:

 — Что вы... Такая сложная деталь... Нет, это невозможно.

 — Не верю, — настаивал директор, — не верю. Для вас, Николай Николаевич, нет невозможного. Руки у вас золотые!

 Тут я снял своих мальчиков с подставки. Шепнул им: «Николаю Николаевичу теперь не до нас...»

 И мы ушли с завода.

НАШИ ТРЕВОГИ

 Вот мы и дома.

 Прошёл день — мальчики возвратились из школы.

 И сразу ко мне:

 — А что дядя Русаков? Так и оставил нашу плашку? А Индия — это важно?

 Я порылся у себя в записной книжке.

 — Вечером, — говорю, — узнаем, как у него дела. Вот его телефон.

 Застал Русакова дома. Он отдыхал после работы, но всё же охотно взял трубку и на все мои вопросы ответил.

 Про плашку сказал так: «После вас, в тот же вечер, доделал её и сдал куда следует. — Спасибо, — говорит, — Алёше и Саше, трудолюбивые ребята, всем интересуются. В их, — говорит, — компании мне и работалось веселее».

 — А ещё что сказал Русаков? — заинтересовался Саша. — Отбился он от директора? Вот смешной! За десять дней чтоб... Я бы отбился...

 — Нет, — говорю, — не отбился. Николай Николаевич думает немножко иначе, чем ты. Чертёж индийской детали он взял домой. Теперь сидит над ним и раздумывает, как бы невозможное сделать возможным...

 Алёша захлопал в ладоши:

 — Значит, за десять дней надеется!

 Ещё день прошёл.

 Наступил вечер. Саша и Алёша опять тянут меня к телефону.

 Не хотелось мне беспокоить уставшего человека — да разве от мальчишек отвяжешься? Позвонил, узнал, что делается на заводе.

Объявляю ребятам:

 — На десять дней Русаков не согласился.

 Тут уже Саша обрадовался:

 — Ага, по-моему выходит, по-моему! Там не десять, а, наверно, двадцать надо!

 — Да, — снова говорю я, — на десять дней не согласился. Изучил чертёж и обнаружил, что штамп можно сделать быстрее, не за десять, а за девять дней с половиной.

 Саша от удивления только рот разинул. Впрочем, и Алёша не сумел произнести ни слова.

 Я продолжаю:

 — Суть в том, что Николай Николаевич знает, что такое Индия. Бывал там как депутат Верховного Совета. Ведь наше Советское правительство крепит дружбу со всеми народами. Теперь послушайте, что нашего депутата там глубоко опечалило.

 И я рассказал ребятам о бедах и несчастьях этой великой страны. В Индии плодородная земля. Щедрое солнце, яркое голубое небо. Но редко выпадает дождь. Из-за этого чуть не каждый год у крестьян гибнут посевы. Одно спасение: надо поднять воду из рек и пустить её ручейками на поля. А это под силу только крупным машинам...

 — Значит, нужны электростанции! — подхватил мой рассказ Алёша. — И они обратились к нам, на завод «Электросила». Потому что в Индии знают, что мы им поможем... Всё ясно!

 Вставил слово и Саша. Но у него свои мысли:

 — А как, скажите, пожалуйста, Русаков убавил полдня? Даже непонятно. Спросить бы его по телефону.

 — А разве я не сказал? Эх... — посетовал я на стариковскую забывчивость. — Николай Николаевич, — говорю,— пошёл на очень смелый шаг. Готовя штамп, инструментальщик — сами видели — то и дело заглядывает в чертёж. Казалось бы, пустяковая задержка в работе: минута-другая — есть о чём говорить! Но штамп для детали в индийскую машину особенно сложен, и — как подсчитал Русаков — на этих минутках за десять дней он потеряет полдня!

 Нет, такого Николай Николаевич допустить не мог.

 А как быть?

 Заучить чертёж — иного не придумаешь. И слесарь-инструментальщик Русаков усилием воли заставил себя это сделать.

 Был чертёж на листе бумаги: сложный — из густой сетки линий, со множеством цифр. Теперь чертёж как бы отпечатался в памяти Николая Николаевича.

 Вечерок Русаков просидел над чертежом.

 А утром, придя на завод, объявил:

 — Десять дней мне не надо. Вырежу штамп за девять с половиной.

ОН ЗАПЕВАЕТ ПЕСНЮ

 Это было утро вторника.

 Потом наступил день, Алёша пришёл из школы — и сразу к календарю, который у нас на стене.

 Постоял перед календарём, потоптался. Протягивает руку к листку:

 — Уже можно сорвать?

 — Что, — говорю, — за спешка? Вечером сорвёшь, как всегда.

 А сам догадываюсь, что у мальчишки на уме. Хочется ему поскорее начать счёт заводским дням; но зачем же портить календарь?

 Вечером пришёл Саша, и друзья, сорвав листок, припрятали его со словами:

 — Первый день работы у Русакова кончился. Полезай, вторник, в коробку!

 Но мальчикам не терпелось заглянуть и дальше в календарь.

 Тесня друг друга лбами, они приподнимали листочки.

 — Среда... четверг... пятница — это уже четыре дня. Суббота и воскресенье — выходные. Дальше — понедельник, опять вторник, среда...

 Наконец отметили красным крестиком листок, на котором кончатся девять дней с половиной.

 — Деда, мы его поздравим, правда?

 — А подарки за это делают?

 — Лучший, — отвечаю, — подарок для Николай Николаевича — это не мешать ему работать. И не беспокоить его, когда отдыхает... Согласны?

 — Согласны, — сказали мальчики и потащили меня к телефону. Принялись уговаривать: — Ну, только ещё разочек... Ну, пожалуйста... И больше не будем звонить...

 — Уговор?

 — Уговор.

 Оставалось взять трубку телефона.

 Но то, что я услышал от Русакова, поразило меня.

 — Что? Что?.. Ещё на день убавили — да мыслимо ли это? Ах, это уже станочники? Их заслуга?..

 Николай Николаевич стал мне объяснять, что станочники, посоветовавшись с учёными, прибавили скорости станкам, кроме того... Но я уже его не слышал. Мешали мальчики. Словно ошалели от радости. Услышав про восемь с половиной, запрыгали, затопали, как козлы...

 Так и не дали договорить по телефону.

 А Николай Николаевич:

 — Извините, некогда... Спешу!

 — Куда же? — удивился я. — Сразу после работы, без отдыха, да ещё глядя на ночь?

 А он, смеясь:

 — Песни петь!

 На этом телефонный разговор прервался.

 Пришла и кончилась среда.

 Мальчики сорвали ещё листок календаря.

 Потом долго вертелись у телефонного аппарата. Но я сделал вид, что не замечаю их нетерпения.

 Кончилось тем, что приятели посетовали на свою горькую ребячью жизнь, повздыхали — и отправились спать.

 Наступил четверг. Вечером Алёша и Саша сорвали листок календаря, третий по счёту.

 Нетерпение ребят нарастало. Да я и сам рад был бы узнать, что там, у Русакова, — геройское ведь дело начал!

 Но уговор: не беспокоить человека. Так тому и быть.

 Наступила пятница.

 Вечером мальчики, уныло волоча ноги, подошли к календарю.

Дивился я на них: ведь согласились со мной, что нехорошо надоедать Николаю Николаевичу телефонными звонками, а теперь, глядите, на меня же и сердятся... Да, ладно, не обижаться же деду на внучат!

 Протянули мальчики руки, чтобы сорвать четвёртый по счёту листок календаря, но тут зазвонил телефон.

 Ребята замерли в ожидании.

 Я схватил трубку.

Не сразу узнал я Русакова. Он пропел: «Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни...»

 Только после этого поздоровался.

 — Хорошая, — говорю, — песня. Вижу, что вы в добром здравии, Николай Николаевич!

 А он опять поёт. Пропел мне из песни последний куплет: «...И на Тихом океане свой закончили поход...» Помолчал, словно ожидая, не скажу ли я ещё чего-нибудь. И опять пропел эти слова — да настойчиво так: «...свой закончили похо-од!»

 Закончили?.. И у меня мелькнула мысль: «Да ведь это он о себе...»

 — Николай Николаевич! — закричал я в трубку. — Верить ли? Это выше моего понимания. Прошло всего четыре дня...

 — И штамп готов, — сказал Николай Николаевич. — Да и новая деталь уже поставлена на место. Да и машину уже упаковывают. Сегодня отправят в Индию.

 Ошеломил он меня. Не найду, что и сказать.

 — Наверно, — говорю, — здорово устали?

 — А об этом, — отвечает, — даже и не думается... Все четыре дня не отходил от верстака — да и ночей прихватил. Эх, дружно поработали, с песнями!

 Потом он сказал так:

 — А интересно получается! Был я радистом и понял в бою: неспроста ключом постукиваешь — ответ держишь за успех полка и за жизнь товарищей. Стал инструментальщиком — и опять, чувствую, я же в ответе! Только теперь уже не за полк и солдат своих, а за целую страну, народ которой хочет победить нищету и голод. И подумалось мне, — сказал Русаков, — а ведь я сам лично отвечаю и за мир на земле и за счастье всех людей. — Он рассмеялся. — Вот, — говорит, — какими делами ворочу! А поглядеть на меня — кто я такой? Да простой рабочий!

 Я дружески поправил его.

 — Извините, — говорю, — Николай Николаевич, но вы не простой рабочий. А советский. Вы — гражданин великой страны Ленина.

 И в этом вся суть.

ЗНАМЯ ЛЕНИНГРАДА

 Утром 7 Ноября мы сидим перед телевизором. На душе светло, празднично. Мальчики прикололи к рубашкам свои октябрятские значки.

 На экране — Дворцовая площадь. Зимний в дымке осеннего тумана. Полные зрителей трибуны.

 Только что закончился парад. Площадь опустела и от этого кажется особенно длинной и широкой.

 В ожидании демонстрации, которая всегда очень нарядна, сидим — переговариваемся.

 Крепко запомнилось мальчикам знакомство с Русаковым, и они хотят узнать о нём ещё и ещё.

 Вот и сейчас Алёша деловито наморщил лоб и спросил:

 — А как это всё-таки у него получилось — что золотые руки?

 — Как у всех, — ответил я. — Сначала была школа, уроки труда...

 — Ну, хорошо, пусть уроки труда... — Алёша сказал это с таким выражением, словно пришлось проглотить горькую пилюлю. — А дальше как было?

 — А дальше, — говорю, — Евдокия Климентьевна, его мама, свела сына к себе на завод. Она была работницей «Электросилы».

 Алёша не отступался:

 — А потом?

 — На заводе, — говорю, — парнишка сказал, что хочет стать слесарем.

 — А почему слесарем? А не фрезеровщиком, не токарем, не строгальщиком... почему?

 Я сказал то, что знал от Николая Николаевича. Слесарем был его отец. Понемножку и маленького сына подпускал к тискам. Так что Коля Русаков, идя с матерью на завод, уже знал, чего хочет. Да и память отца, который рано умер, хотелось мальчику уважить...

 Между тем Октябрьский праздник продолжался.

 Зазвучал оркестр — и мы все трое опять повернулись к экрану телевизора.

 На площадь вступали колонны рабочих.

 Заколыхалось и развернулось на ветру знамя Ленинграда. На бархатном, с золотым шитьём полотнище красовались четыре ордена и звёздочка города-героя.

 Наш город — ветеран гражданской войны, герой Великой Отечественной и в то же время — неутомимый труженик. Боевой его подвиг и трудовая доблесть и отмечены высокими правительственными наградами.

 Знаменем недолго пришлось любоваться: пронесли мимо.

 Но вот оно вновь на экране.

 Теперь знаменосец шёл как бы прямо на нас. Через плечо у него — широкая лента.

 Красиво и торжественно.

 Не берусь сказать, кто из нас первым разглядел знаменосца: Алёша, Саша или я. Воскликнули в один голос:

 — Да это же дядя Русаков! Николай Николаевич! Он, он... Ему доверена честь возглавить колонны, прошагать со знаменем Ленинграда.

 И мальчики, повскакав, замахали перед экраном руками.

 — Мы здесь! — кричали они. — Николай Николаевич, мы здесь, посмотрите! Вот Сашка, а вот я — Алёша! Видите, видите?

 Русаков, конечно, не мог нас ни увидеть, ни услышать. Так уж устроен телевизор.

 Но мальчики, увлёкшись, забыли об этом.

 — Увидел нас, увидел! — обрадовались они. — С праздником вас, Николай Николаевич!

 Я не стал их разочаровывать.

 «Пусть, — думал я, — техника ещё не во всём совершенна. Но разве это может помешать настоящей дружбе?»