КАК Я УХОДИЛ НА ГРАЖДАНСКУЮ ВОЙНУ

 Белые армии наступали. Со всех сторон двинулись на Москву и на Петроград.

 Вот уже перерезаны хлебные дороги. В Петрограде и Москве начался голод.

 Вот уже не стало дров, не стало угля. А без топлива не могут работать заводы и фабрики.

 В ту пору Владимир Ильич бросил клич:

 «Товарищи рабочие, к оружию! Революция в опасности!»

 А я только-только поступил на завод. Приняли учеником.

 Жалко мне было расставаться со слесарными тисочками. Но революция в опасности — надо брать винтовку!

 Пошёл я на призывной пункт.

 На улице перед дверью уже очередь.

 Подождал, добрался до начальника.

 А за столом и не начальник вовсе — рабочий сидит в кепочке.

 Подхожу, называю себя:

 — Агашин Пётр!

 А он:

 — Сколько тебе лет?

 — Шестнадцать.

 — А батька, — спрашивает, — согласен отпустить?

 Говорю:

 — У нас с завода все ученики на фронт махнули. Так что я, хуже всех, что ли?

 Тут он и записал меня в Красную Армию.

 Пришёл я домой прощаться — а сам уже в военной форме.

 — Ой-ой, — запричитала мать, — да ведь он на войну собрался, Петька-то наш... Ой, горюшко!

 Отец больной лежал.

 Обнял он меня.

 — Иди, — говорит, — сынок, иди. Сам бы пошёл бить белогвардейца, да ноги не держат. Иди и не давай врагу пощады!

 Научили меня стрелять. Научили колоть штыком. А ещё я научился применять взрывчатку.

 И мне очень понравилось, что попал я подрывником на бронепоезд.

 «Красный воин» — его название.

КАК МЫ СТАЛИ ТИГРАМИ И ЖИРАФАМИ

 В первый же день службы на бронепоезде все мы стали чумазыми.

 Ведь что такое бронепоезд?

 Это два бронированных вагона с пушками и пулемётами, а посредине — паровоз.

 И дышит паровоз дымом прямо в рот и в нос. Живо всех перепачкал. Из-под гребешка, когда причёсываешься, угольки сыплются.

 Это одно. А пороховая гарь?

 Когда бронепоезд стреляет из пушек — лица у бойцов становятся разрисованными. Будто чёрным карандашом нос обведён. И глаза обведены. И рот. Пороховая гарь набивается в складочки кожи.

 Но и это не всё. На бронепоезде чего ни коснись — всё жирное от смазки. Пушки смазаны. Пулемёты смазаны. Снаряды в ящиках — и те смазаны. А про паровоз и говорить нечего: с него даже каплет машинное масло.

 Всё вокруг жирное. Бойцу и не уберечься. В первом же бою мы так извозились в смазке, что стали, как тигры, полосатые. Или пятнистые — как жирафы.

 Да ещё пооборвались. Бронированный вагон тесный. Вот и натыкаешься на острые железные углы. Трещит одежда!

 И смешно вспомнить: нравилось нам ходить оборванными да чумазыми.

 Люди останавливаются, шепчутся:

 «Это с бронепоезда. Геройские хлопцы!»

 А мы в ответ ещё больше прорехи выпячиваем.

 Гордимся дырками.

КАК НАМ ПОПАЛО ОТ ТОВАРИЩА ЩОРСА

 И вот, представьте, какой вышел случай.

 Стоим после боя на станции, отдыхаем. Ребята завалились спать — кто возле пушек, кто у пулемётов.

 Вдруг поблизости — всадник. Всё на нём ладное — и шинель и ремни. Выбрит. Аккуратно подстриженная тёмная бородка.

 — Кто бы это такой?

 Разбудили командира.

 Глянул он на всадника...

 — Да это же Щорс, ребята! Надо встречу устроить! — И велел будить бойцов.

 Николай Александрович Щорс — прославленный полководец. Щорса знал на Украине каждый.

 И вот он — к нам в гости!

 Конечно, мы, бойцы, — кубарем из вагонов. Встали перед бронепоездом в шеренгу.

 Командир повернулся к нам:

 — Смирно! — Прошагал вперёд — раз, два — и отдал Щорсу рапорт.

 Щорс приложил руку к козырьку:

 — Здравствуйте, товарищи!

 Мы дружно ответили.

 Стоим, а Щорс рассматривает нас. До того пристально смотрит, что бойцы даже шевелиться начали, как от щекотки.

 — Кого это я вижу, интересно? — Щорс нахмурился. — Неужели советские бойцы? Нет, нет, это какие-то голодранцы на бронепоезде!

 Командир стал оправдываться. Мол, на бронепоезде с одеждой беда. Не уберечься. Куда ни повернись — железо.

 Щорс слушал с усмешкой.

 — Железо, говорите, виновато?

 И достаёт из фуражки иголку с ниткой.

 — А про это железо вы забыли, товарищ командир?

 Повернулся и уехал.

 Вот какое получили замечание от самого Щорса! Совестно вспомнить...

 Конечно, тут и иголки нашлись на бронепоезде и нитки.

 Как взялись ребята портняжничать — живо починили одежду.

 Глядим: целая, но грязная — опять нехорошо.

 — На речку, ребята, бегом!

 И развели мы большую стирку.

 Правда, с мылом в ту пору было плоховато. Пошёл по рукам один-единственный на всех обмылок.

 Но в ручье песок! А при старании, как говорится, и из песочка можно выжать мыльную пену.

 Пока купались — солнышко одежду высушило.

 С тех пор оставили мы глупую повадку — ходить чумазыми да оборванцами.

 Боец Красной Армии должен быть опрятным — хоть в бою, хоть на отдыхе!

КАК В ОМУТ ЛАЗИЛИ

 Теперь расскажу, какое у нас на той речке произошло знакомство.

 Возвращаемся на бронепоезд, идём берегом. Подбираем плоские камешки и — швырк, швырк! — на воду.

 Вдруг туда же в воду — бултых какая-то девчонка.

 Прямо в одежде.

 Вынырнула, вскрикнула — и тут потянуло её течением на тёмную глубину. Только коса с бантиком на поверхности. Но вот уже и бантик скрылся.

 — Утонет! Спасай, ребята!

 Я — сапоги долой и в воду. На Неве вырос, никакой глубины не боюсь.

 Но и кроме меня нашлись умелые пловцы, так что не разобрать, кто из нас вытащил девчонку из омута.

 Откачали её, привели в чувство — и призналась она, что топиться пришла.

 Конечно, в слёзы.

 И бантик свой кусает. Мокрый он, не развязать — так она зубами.

 Ребята рассердились:

 — Да обожди ты с бантиком, дурёха! Выкладывай, что случилось.

 И рассказала девчонка про своё горе.

 Сирота она — ни отца, ни матери. Живёт у дяди, деревенского лавочника. Человек он злой и скупой. Пасла она лавочниковых свиней, пряталась по оврагам, где не стреляют, да и не заметила, что отошла далеко от дому. А тут — дубрава. Свиньи, понятно, накинулись на жёлуди: это для них первое лакомство! Разбрелись по лесу.

 Кличет девчонка, кличет — не собрать стада. А беду накликала. Голос её привлёк белогвардейских солдат, и угнали они свиней к себе на кухню.

 Досказав до этого места, девчонка схватилась за голову — и в рёв:

 — Ой, лишенько, ой, ой, сживёт он меня со свету! Зачем спасали — легче бы сразу помереть...

 — Встань-ка, — велели мы девчонке. — Как тебя звать?

 — Оксаной.

 — Так вот, Оксана, покажи, где та дубрава.

 — Отсюда не видать. Во-он в той стороне!

 — А белогвардейцев, этих негодяев, много?

 Девчонка, вспоминая, побледнела, затряслась:

 — Ой, не спрашивайте! У них там бронепоезд, ещё страшнее, чем ваш. У них — гора железная!

 Но мы уже не слушали девчонку. Надо скорее обо всём доложить командиру.

 А с Оксаной как же? Заест её лавочник.

 — Пойдём с нами на бронепоезд.

 — Ни-и-и... Боюсь.

 Упёрлась — и ни в какую. А нам нельзя мешкать. Во весь дух пустились бежать к себе на станцию.

 И сразу — к командиру.

 Выслушал он нас и говорит:

 — Это важная новость. До сих пор у белых на этом участке бронепоездов не было. Теперь война пойдёт по-иному: броня на броню!

 Но верить ли словам девчонки? Мало ли что ей с испугу померещилось?

 И наш командир выслал разведку.

КАК ДЕЙСТВУЮТ РАЗВЕДЧИКИ

 Нет, не ошиблась Оксана. Против нашего «Красного воина» белогвардейцы выставили свой бронепоезд.

 Вот что рассказали разведчики.

 Вражеский бронепоезд и вправду грозный. Пушек побольше, чем на нашем, и пулемётов побольше.

 А главная его сила в броне.

 Один из разведчиков измерил броню.

 Ловко он это сделал! Подкрался к бронепоезду — да как швырнёт в него камнем. А сам — за дерево.

 С бронепоезда застрочил пулемёт. Но за дубом спокойно: пуля дубовый ствол не пробьёт.

 Пустил ещё камень.

 На этот раз в стальной стене открылась дверца — и с руганью высунулся офицер.

 На макушки деревьев грозится: как видно, решил, что это белки кидаются желудями.

 А разведчику только того и надо, чтобы дверца открылась. На ребре-то дверцы как раз и видна толщина брони!

КАК СТАРЫЙ СОЛДАТ СКАЗКУ СКАЗЫВАЛ

 Так мы узнали, что броня толстая, толщиной с большой палец.

 А у нас — всего-то с мизинчик...

 Теперь каждый стал разглядывать свои пальцы. Сличаем большой палец с мизинцем.

 Даже завздыхали некоторые...

 Одна мысль у всех: пробьют ли наши пушки этакую белогвардейскую броню?

 Позвали на совет Старого Солдата (так мы прозвали Степана Дорофеевича — самого пожилого у нас на бронепоезде красноармейца).

 Подумал он и говорит:

 — Смекаю я вот что, ребята. В той стороне нет таких заводов, чтобы катали белогвардейцам броню. Значит, откуда она у них? От доброго дяди. А кто у беляков добрый дядя? Известно — империалист. А у империалистов всё в лапах: все заводы, все солдаты, целые страны и даже короли.

 Вот империалист и говорит, к примеру, английскому королю:

 «Послушай-ка, господин хороший, беляков в России бьют. А ведь это наши с тобой верные слуги. Надо выручать. Пошли-ка туда броню для бронепоезда. Твоя английская броня знаменитая. Её и пушки не пробьют!»

 Ну, король, понятно, ножкой шаркнет:

 «Слушаюсь! Дам броню. Только, — говорит, — мою просьбу уважьте».

 Империалист спрашивает:

 «А какая твоя просьба? Может, и уважу».

 «А моя, — отвечает, — королевская просьба вот какая. Название надо дать бронепоезду. И чтобы буквы были во всю броневую стену — от крыши до колёс. Чёрной краской пусть намалюют, да пострашнее!»

 Империалист:

 «А название придумал?»

 «Придумал, — отвечает король. — Название поставим вот какое: «Долой красную Москву!»

 Тут ребята замахали на Старого Солдата:

 — Полно, Дорофеич, сочинять-то! Ты же не был в разведке. И не можешь знать, какая там у них надпись на броне!

 Но разведчики подтвердили, что на броне у белогвардейцев и вправду чёрная надпись. И эти самые слова: «Долой красную Москву!»

 Тут все, сколько нас было, умолкли — будто онемели.

 И потом, не сговариваясь, как крикнем:

 — Никогда!

 А наводчик-артиллерист уже тише, но грозно закончил:

 — Не видать тебе красной Москвы, вражья сила. Никогда! Никогда!

КАК БОЙЦЫ СДЕЛАЛИСЬ ШКОЛЬНИКАМИ

 Нашего командира вызвали в штаб.

 Возвратился он оттуда задумчивый.

 — Неважная, — говорит, — новость, товарищи.

 Так мы узнали, что у белых на бронепоезде — знаменитый артиллерист. Ещё царь награждал его за меткую стрельбу.

 Человек богатый, из помещиков, и Советскую власть ненавидит.

 «Хочу, — говорит, — сам, своим глазом, прицеливаться в коммунистов и истреблять их. С первого снаряда расколочу большевистский бронепоезд, и это будет для меня лучшая награда».

 Опасный враг. Главное, бьёт без промаха.

 — В бой! — закричали бойцы. — Драться с ним!

 — А вот кричать ни к чему, — сказал командир. — Криком врага не возьмёшь. Народ вы, я знаю, отважный, каждый из вас готов жизнь положить за Советскую власть.

Но для победы этого мало. Надо ещё научиться метко стрелять.

 Стали между боями учиться. Пришлось, конечно, поменьше отдыхать.

 Артиллеристы практиковались у пушек. На скорость. На точность наводки.

 Пулемётчики брали прицел из пулемётов: дальше — ближе, влево — вправо.

 Машинист стал сажать на своё место кочегара, учил управлять паровозом.

 А я напилил из полена деревянных кубиков.

 Сказал себе: «Как будто это взрывчатка» — и стал составлять из кубиков разные заряды. Тоже для практики.

 Наверное, ни в одной школе не учатся так прилежно, как учились на бронепоезде. Каждый понял: одной храбростью врага не одолеешь.

КАК ОБЗАВЕЛИСЬ НОВЕНЬКИМИ ЛОЖКАМИ

 Бронепоезд на отдыхе, и ребята, прячась от солнца, сгрудились в холодке.

 А по полю знай похаживает наш Старый Солдат.

 Наклонится, отставив больную ногу, подберёт что-то с земли — и в сумку. Словно землянику собирает.

 — Будете, — говорит, — довольны.

 Да и опрокинул сумку.

 Со звоном высыпались оттуда осколки снарядов — грязные, колючие уродцы.

 — Разложите-ка, — говорит, — ребятки, костёр. Да пожарче!

 Разложили на дне канавы.

 Прогорел костёр — и зазолотилась большая куча углей.

 Дорофеич доволен.

 — Открываем, — говорит, — ребята, литейный завод!

 И сунул в жар железную лопату.

 А на лопате, как в ковшике, — осколки.

 И — удивительное дело! — уже нет грязных уродцев. Тают, тают... И засветились серебром.

 — Это алюминий, — пояснил Дорофеич. — В снарядах он, чтобы ловчее убивать людей. А мы его определим на пользу солдату. В ложках, ребята, нуждаетесь?

 Тут все заговорили разом, перебивая друг друга.

 Ещё бы не нуждаться! Деревянные ложки быстро сгрызаются: зубы-то у нас молодые!

 Кое-кто из ребят приладился дуть на угли. Угли ещё больше засияли, жару прибавилось.

 Дорофеич похвалил помощников.

 — Поспевает, поспевает, — шепчет он, глядя на светящуюся лужицу в ковшике. И вдруг выхватил лопату из огня.

 Лужицу алюминия он перелил на кирпич.

 А на кирпиче у Дорофеича выдолблена ямка — как раз по форме ложки.

 Этот кирпич он тут же накрыл другим кирпичом — с бугорком против ямки.

 Разнял Дорофеич кирпичи — и ложка готова.

 Так — раз за разом — одарил Старый Солдат бойцов новенькими ложками. Да не простыми — алюминиевыми!

КАК ЖИЛ, БЫВАЛО, РУССКИЙ РАБОЧИЙ

 — Спасибо, Степан Дорофеич, за новенькие ложки!

 Поблагодарили мы Старого Солдата, и конечно, нам интересно узнать, откуда у человека такое мастерство.

 — Видать, и до революции литейщиком работал?

 Старик усмехнулся:

 — Всякое бывало...

 Дорофеич помолчал, набивая табаком самодельную трубку. Потом стал рассказывать.

 И услышали мы, как жил до революции русский рабочий.

 В мальчишестве бывал он много бит.

 Сперва отец бил — в дни получки, спьяна.

 Потом сапожник бил — ремеслу учил. Сбежал от сапожника.

 Нанялся в трактир — колоть дрова, выносить помои. Здесь трактирщик за разбитую тарелку порвал ему ухо.

 Подрос Стёпа. Поступил на железную дорогу, стрелочником.

 Занятная это должность. Мчится поезд — шум, грохот.

С каждой секундой всё страшнее его вид. Вот-вот сомнёт, раздавит! А ты перевёл стрелку — и огнедышащее чудовище послушно уходит на соседний путь, уволакивает туда свой хвостище.

 Степан почувствовал себя богатырём.

 Да забыл богатырь про начальника станции.

 Во дворе у начальника — корова, лошадь, всякая птица, свиньи.

 Вызывает стрелочника:

 — В хлеву поработаешь. Навоз надо выгрести. Потом кухарка научит, как корм задавать животным.

 Парень возражает:

 — Извиняюсь, господин начальник, но я не батрак у вас. Я стрелочник.

 Тот как рассвирепеет:

 — Ах, не желаешь работать? Вон отсюда!

 И прогнал Степана.

 Вот когда хватил парень горюшка... Руки здоровые, а работы нет.

 Мечталось ему попасть на большой завод.

 На большом заводе людно. И все рабочие между собой товарищи.

 Но у ворот — хозяйский приказчик.

 — Иди прочь! — кричит. — Много вас тут шатается безработных.

 Нежданно-негаданно повезло Степану. Попал-таки на завод.

 Прилежно к делу отнёсся — и за два года стал слесарем.

 Сдружился Степан Дорофеич с хорошими людьми.

 Стали вместе книжки читать, а в тех книжках — про жизнь счастливую, невиданную.

 Собирались тайком. Читали и раздумывали, как же добыть это счастье для рабочего человека.

 А тут — жандармы. Всех и накрыли.

 Понятно — тюрьма...

 Когда Дорофеич вышел из тюрьмы — уже седина в голове.

 Сунулся на завод, а ему — от ворот поворот. «Каторжных, — говорят, — на работу не ставим!»

 И сколько ни стучался по заводам — всюду одно: «Проваливай, не нуждаемся!»

 И до чего же он обрадовался, когда попал в шахту!

 Но работать приходилось стоя в подземной, студёной воде.

 А на ногах у Дорофеича только лапти.

 Скрутил человека ревматизм — и стал он калекой...

 Вот какую историю рассказал Старый Солдат. Про себя рассказал. Нам, молодым красноармейцам.

Долго ребята молчали, опустив головы.

 А старик опять занялся трубкой. Пустил из своей трубки горький дымок и говорит:

 — В больнице лежал. Никакие лекарства не помогали. Думал, так, скрючившись, и помру.

 — Чем же тебя вылечили? — спрашиваем. — Ведь ходишь?

 — А враз пришло исцеление! — Солдат весело подмигнул. — Революция стала докторицей. Октябрьская. В боевые ряды потребовала. За власть Советов! Тут мои ноги и пошли.

 Дорофеич встал и притопнул молодцевато ногой, притопнул другой.

 — Гожусь ведь и я на бронепоезде. Как, ребята, считаете?

КАК ВСПОМНИЛИ, ЧТО Я ПОДРЫВНИК

 Разведка донесла, что на вражеском бронепоезде весь день приготовления.

 Не собирается ли полковник напасть на нас?

 Донесение разведки поступило вечером.

 Сыграли тревогу.

 Сразу же были отменены учебные занятия, и бронепоезд приготовился к бою.

 — Агашин! — позвал меня командир. — А вам особое задание.

 Командир раскрыл карту. Достал спичку из коробка и стал ею замерять расстояние на карте.

 — Вот здесь, — он отчеркнул место ногтем, — устроим врагу преграду. Вам, Агашин, понятно — какую?

 — Понятно, товарищ командир: взорвать путь!

 Я стал готовить заряды.

 А в провожатые знаете кого мне дали? Самого главного нашего силача — матроса Люлько!

 Случись, он и голыми руками прикончит любого белогвардейца.

 И правильно, что со мной матрос. Удалимся от своих — всякое может случиться.

КАК СОЛДАТ СЧИТАЕТ ДО ТЫСЯЧИ

 — Далеко ли шагать? — спросил Люлько, когда ночью мы тронулись в путь.

 — Вот отсчитаем тысячу шагов — мы и на месте.

 «Раз... два... три... четыре...»

 Считаем молча — каждый про себя. А время от времени сличаем счёт, чтобы не ошибиться.

 Тишина. Только изредка, будто спросонья, пропоёт белогвардейская пуля.

«Двести семь... двести восемь... двести девять...»

 Под ногами песок и галька. Как ни ступишь — хрустит. Да ещё о шпалы спотыкаемся. Нехорошо это, могут услышать. ..

 — Эх, кошачьи бы лапы подрывнику!

 «Пятьсот двадцать... Пятьсот двадцать один... Пятьсот двадцать два...»

 Чуть приметно голубеют две стальные полоски. Это светятся рельсы — должно быть, от звёзд.

 «Семьсот сорок пять... Семьсот сорок шесть... Семьсот сорок семь...»

 — Люлько, сколько насчитал?

 Матрос называет число. Счёт сходится.

Всё ближе к белым. Опасно уже и сапогами стучать.

 Разулись. Пошли шагать по шпалам в портянках.

 Конечно, больше ни слова. Ни-ни.

 От волнения, чувствую, начинают гореть шёки.

 «Девятьсот девяносто восемь... Девятьсот девяносто девять... Тысяча».

 Мы на месте.

Я быстро скинул мешок, раскрыл его, нащупал заряд... Вдруг — шум.

 У белых шумит.

 Нет. Уже ближе...

 Тут матрос, только что заступивший часовым, как тряхнёт меня за плечи:

 — Бронепоезд катит. Ихний. Ты что же копаешься? Полундра!

КАК САПОГ НА ВЫРУЧКУ ПРИШЁЛ

 Катит вражеский бронепоезд...

 Но я не должен подпустить врага!

 Спешу, поставить заряд.

 Вот верёвочка. Заряд надо привязать к рельсу.

 А сам трясусь от страха, что не успею взорвать путь.

И вдруг чувствую: онемели пальцы. Как с мороза. Непривязанный заряд отвалился от рельса.

 — Люлько, — кричу, — на помощь!

 Но верёвочку в темноте не отыскать. Потерялась верёвочка.

 Тут матрос, не долго думая, приставил свой сапог. А подошва у сапога, известно, как пружина: упёрлась в заряд и держит!

Заряд на месте. Остаётся поджечь пороховой шнур. Поджёг. Горит.

 — Берегись! — И я хватаю матроса за руку.

 Кубарем скатываемся под откос. Бежим прочь.

 Позади — короткая вспышка пламени. С воем разлетаются в стороны куски взорванного рельса.

 Опять взрыв. Отчего это? Непонятно.

 Но загадочный взрыв такой силы, что прижимает меня к земле.

 И я теряю сознание...

КАК МЫ С МАТРОСОМ ПОТЕРЯЛИСЬ

 Очнулся я от холода. Перевожу дыхание и чувствую: пахнет землёй, сыростью.

 Я — в железнодорожной канаве. Пробую встать.

 Рядом матрос.

 — Петро, — шепчет, — ты жив?

 — Ой, Люлько, не знаю. Всё тело болит, не шевельнуться... А слышал, был второй взрыв? Какой-то непонятный.

 — Непонятный, однако же обоих нас искалечил. Да заодно и похоронил!

 Только теперь я заметил, что мы под паровозом.

 Какой он страшный!.. Брюхо распорото, словно чёрная пещера нависла над нами. И всюду в железе сквозные дыры. Через дыры на нас светит луна.

 Страшно? Вовсе нет — мне стало весело: это же белогвардейский бронепоезд вверх тормашками! От моего, красноармейского кубика. Не спасла его и английская броня!

 Говорю матросу:

 — Люлько, в честь победы давай крикнем... ой-ой, больно... ура!

 Он тихонько хлоп меня по губам ладонью:

 — Молчи. Люди...

 Наверху послышались голоса.

 «Белые?..»

 Люлько схватился за винтовку, нацелил вверх.

 Людей не видно.

 По голосам — не меньше троих-четверых. А белые или наши — из разговора не понять.

 Вдруг слышу: спускаются с паровоза. На меня сыплется железный мусор.

 Спустились. Начинают обшаривать землю. Теперь могут нас обнаружить...

 Матрос сунул мне в руки наган.

 Лёжа, но как-нибудь выстрелю.

 Вдруг окликают нас:

— Агашин! Люлько! Если живы, отзовитесь! И четверо выходят из-под паровоза на свет. «Наши!»

 Матрос опускает винтовку.

 Я сбрасываю с груди наган.

 Хочу крикнуть, отозваться — и не могу.

 От радости сдавило горло...

КАК ГОРЕВАТЬ ПРИШЛОСЬ

 — Крепко же тебя, паренёк, воздухом ударило, — сказал фельдшер, заканчивая меня осматривать. — Не миновать госпиталя.

 И перешёл к матросу.

 А я фельдшера и не слушаю: не хочу, ни за что не хочу в госпиталь!

Лежал я теперь на сухом месте, согрелся. «Интересно бы, — думаю, — на пленных поглядеть».

 Подзываю разведчиков, спрашиваю, много ли пленных забрали на бронепоезде.

 — Пленных нет.

 — Как так нет? Неужели погибли? Все до одного, вместе с бронепоездом?

 А ребята:

 — Не было здесь бронепоезда. Свалился обыкновенный паровоз.

 Значит, перехитрили нас белые.

 Оставили в дураках!

 Должно быть, я жалобно застонал, потому что разведчики наклонились ко мне, принялись успокаивать.

 Растолковывают, что выпустить паровоз на линию проще простого. Для этого, дескать, и людей не надо. Долго ли, поднявшись в будку машиниста, открыть пар да выпрыгнуть?

 Слушаю я всё это, но не пойму главного.

 — Простой, мирный паровоз... Зачем ему бродить здесь по ночам?

 Ребята перебивают:

 — Ого, хорош мирный! Паровоз-то с начинкой. Оттого его и разорвало.

 — Петро, — вмешался матрос, — чего ж тут не понять? Слыхал про морские торпеды? Торпеду пускают по воде во вражеский корабль. Ударит, взорвётся, и корабль — ко дну. А полковник начинил взрывчаткой паровоз, пустил, как торпеду, против нашего бронепоезда.

 Ух, какая ненависть разгорелась во мне против белогвардейского полковника!

 Какими только словами я не грозился!

 Но что стоили мои угрозы? Полковник жив-здоров, пьёт, наверно, утренний кофе с английскими сливками и французским печеньем.

 И бронепоезд с наглым названием «Долой красную Москву!» стоит целёхонек.

 А меня несут на руках в госпиталь.

 Рядом в одном сапоге ковыляет матрос.

 И от всего этого хотелось зареветь.

КАК СТУЧАЛИ ВЕСЁЛЫЕ КУЗНЕЦЫ

 Доктор сказал, что лежать мне не меньше месяца.

 Тридцать дней в тылу! Сюда даже гул стрельбы не долетает: петухи кукарекают, гуси гогочут.

 Маялся я, маялся, ворочаясь на койке... Вдруг ко мне посетитель в белом халате. И кто бы вы думали? Наш командир бронепоезда! Рассказал он мне про все новости на бронепоезде.

 Потом улыбнулся — непонятно чему. И раскрывает пригоршню.

 Гляжу — на ладони красный лоскут распускается в виде розы. А посредине — часы. Пузатенькие, на длинной цепочке — ну, загляденье, до чего хороши!

 — Нравятся? — спрашивает.

 Я головой киваю.

 — Потрогать хочешь?

 Приподнял я часы, подержал в руке.

 — С обновкой, — говорю, — вас, товарищ командир!

 И нацеливаюсь положить часы обратно, в их красное гнёздышко.

 А командир:

 — Не торопись, Петя, класть, разгляди получше.

 И замечаю я надпись на обратной крышке. Мелкими буковками вырезано:

Подрывнику АГАШИНУ П. И.

за храбрость и умелость.

От командования бронепоезда «Красный воин».

 Это было так неожиданно, что я чуть не выронил часы.

 — Нет, нет, — бормочу, — мне не за что. Не возьму!

 Тороплюсь объяснить, что награда неправильная. И про верёвочку сказал, которую не мог завязать. И про то, что матрос из-за меня в одном сапоге остался. И про бронепоезд. Враг-то от нас ускользнул. Какая же это храбрость? Какая умелость?

 Командир выслушал меня и говорит:

 — А теперь я скажу, а ты послушай. Товарищ Агашин! — Говоря это, командир встал. — Рискуя жизнью, вы уничтожили вражеский паровоз-торпеду. Родной наш бронепоезд «Красный воин» благодарен вам. Примите заслуженную награду.

 Взволнованный, я принял часы обеими руками.

 — Служу Советскому народу!

 Командир ушёл, а я зарылся головой в подушку и приложил к уху часики.

 А там внутри: «Тик-так, тик-так, тик-так...»

 Будто весёлые кузнецы по наковаленке названивают.

КАК КРЕПНЕТ ДРУЖБА

 Наконец-то меня выписали из госпиталя!

 На бронепоезде встретили как родного. Ребята обнимают, руку жмут. Поздравляют с наградой.

 Дорофеич, увидев меня, зашевелил усами, заулыбался:

 — Ну-ка, Петруша, покажись!

 Он ощупал мои руки, плечи, шутя дал подзатыльника, от которого я закачался.

 — Эге, — говорит, — да ты совсем ослаб, лёжа в госпитале! Ну, не беда: теперь я поваром — ребята выбрали. Так что готовься съедать двойную порцию!

 А вот и матрос.

 Мы кинулись друг к другу.

 — Люлько!

 — Петро!

 Обнялись, поцеловались и снова обнялись.

 — Люлько, — спрашиваю, — ну, как же твоё здоровье? Поправился после взрыва?

 Матрос заломил бескозырку и подмигнул:

 — А что мне, морскому волку? Я и в море тонул и в огне горел. От меня, браток, и пуля отскочит, и штык об меня поломается. Здоров!

 А помнишь Оксану? — спросил Люлько. — Ну, девчонка, что хотела в речке утопиться? Теперь она санитаркой, да поглядел бы, как она ловко раненых перевязывает.

 Я обрадовался.

 «Нашлась! Удрала-таки от своего лавочника. Вот молодец! Ну, ей у нас будет хорошо в Красной Армии».

КАК ЛОВИЛИ СУСЛИКА

 Ш-ш... Бронепоезд в дозоре.

 Затаился среди деревьев и стал невидимкой.

 А нам с бронепоезда далеко видно. Командир наблюдает за противником в бинокль.

 Тишина. Только птичий гомон в лесу.

 Дорофеич выглянул из бронебашни.

 — Ишь, — говорит, — раскричались певуньи! Будто и войны нет.

 Меня увидел.

 — Ну-ка, Петя, который час? Не пора ли обед готовить?

 Теперь у меня все спрашивают время. И знаете, рука не устаёт лазить в карман. Даже приятно потянуть за цепочку и вынуть часы.

 — Без четверти, — говорю, — десять.

 Дорофеич щурится на солнце и вдруг хлопает себя по коленям:

 — Правильно! И по солнышку — без четверти десять. Ай, знатные у тебя, Петруша, часики. Да оно и понятно: худых в награду не дают.

 Старик кинул за борт корзину. Она у него сплетена для провизии.

 А провизия — вот она, рукой подать.

 Жёлтым частоколом стоит неубранная кукуруза. На грядках сахарная свёкла. Стелется горох. Выглядывает красными мордочками морковка.

 Всё это пропадает: война.

 А Дорофеич наберёт в корзину того да этого, всего понемногу — можно и борщ сварить.

 Спустился он из вагона, подобрал свою корзину, а тут в зарослях кукурузы шевельнулся стебелёк. Прошуршали сухие листья.

 Дорофеич заулыбался:

 — Суслик! Этот не сплошает, уже обедает! — И старик тоненько, по-сусличьи, свистнул, посылая зверьку привет.

 Но вдруг Дорофеич изменился в лице. Тревожно вобрал голову в плечи. Машет нам наверх, зовёт на помощь.

 Я схватил винтовку. Для старика — гранату. И — из вагона.

 — Дорофеич, — шепчу, — ты что?

 Он послал меня в обход кукурузного поля, а сам с гранатой — грудью вперёд.

 Углубился в кукурузные заросли да как крикнет:

 — Руки вверх!

 Верить ли глазам — поднимается с поднятыми руками крестьянин... Вот так суслик!

 Но на человека жалко смотреть: босой, без шапки.

 Шепчу:

 — Дорофеич, не зря ли пугаешь человека? Может, это его огород, тогда спасибо надо сказать, что кормимся.

 — А вот сейчас, — говорит, — проверим!

 И — к задержанному:

 — Вы здешний?

 — Ни, иду своей дорогой.

 Дорофеич нахмурился:

 — А если совесть чиста, почему в кукурузе прятался?

 — Жарко, — говорит, — присел отдохнуть, да и заснул.

 Это в десять-то утра ему жарко! Солнце только-только начинает пригревать, а человек полуголый. Ишь разжарился!

 Пришлось этого крестьянина препроводить на бронепоезд.

КАК ПЕРЕХИТРИЛИ ХИТРОГО

 Командир усадил крестьянина, как гостя. Повёл с ним беседу.

 Толкует о том, о сём и — как бы невзначай — ставит нужные вопросы.

 Гость попросил закурить. Дали ему табачку.

 Задымить задымил, а разговаривать не желает.

 Командир встал.

 Оглядел человека с головы до ног — и вдруг подзывает Дорофеича:

 — Скажите, он так и был босиком? Что-то не верится... Ну-ка, дежурный, принесите ведро воды.

 Принёс дежурный воды — и давай плескать пленному на ноги. Поплескал — грязь сразу и сошла.

 — Ну вот, — сказал командир, — ноги у человека белые, ни царапинки. Ясно: был в сапогах. А где они? Выбросил?

 Тот как услышал, что сейчас пойдут шарить в кукурузе, — застонал даже.

 Разыскали сапоги. Принесли командиру.

 Он принялся выстукивать пальцем подошвы. Стукнет — и прислушается к звуку.

 Потом стал ощупывать сапоги изнутри.

 Усмехнулся, взял нож, просунул его в голенище — и затрещала подкладка.

 Вынимает командир из сапога платочки — женские, с вышивкой. Держит их за кончики, показывает бойцам. И каждый видит, что на платочках тонким пером наведены чертежи, военные знаки и свободные места густо исписаны.

 Вот какой суслик нам попался!

 Двое бойцов, взяв винтовки наперевес, повели шпиона в штаб.

 Но по дороге вот что случилось...

КАК ПАПИРОСКА ПОДВЕЛА СОЛДАТА

 В штаб мы хаживали по-разному: можно полем, а можно через село.

 Через село ближе.

 Этим ближним путём конвоиры и повели шпиона. А того и не подумали умники-разумники, что короткая-то дорога не всегда лучшая.

 Но расскажу по порядку.

 Украинские сёла все в садах. И огорожены сады всего только низенькими плетнями.

 Плетень, а за ним — зелёная непроглядная гуща.

 Идут конвойные по сельской улице, ведут пленного.

 А он клянчит:

 — Дайте покурить...

 Конвойные пригрозили винтовками:

 — Шагай, шагай, не задерживай!

 А тот как примется совестить бойцов. На командира бронепоезда сослался: мол, вот деликатный человек, сам угостил покурить, а у вас, жадины, проси — не допросишься!

 Красноармейцам обидно такое слышать.

 Опустили винтовки. Один достаёт из кармана кисет с табаком.

 Другой готовит самодельную зажигалку, чтоб высечь огонька.

 Вдруг — оглушительный вопль:

 — Караул! Грабят!

 Бойцы опешили. Глядят по сторонам.

 А это шпион крикнул — для обмана. Да сам — через плетень.

 Караульные засуетились — руки-то заняты! Не сразу и стрелять наладились.

 «Бах-бах-бах!..» — загремели выстрелы.

 Били наугад. Но когда обшаривали сад, обнаружили свежую кровь. Значит, пуля настигла негодяя!

 Но где он сам?

 Пропал. Как сквозь землю провалился...

 Командир донёс о случившемся в штаб.

 Пятьдесят бойцов в конном строю кинулись прочёсывать поля, рощи, овраги.

 Другие пятьдесят конников оцепили село.

 Обыскали каждый дом, дворы, сады, клуни, стога сена... Но пропал беглец, окончательно пропал!

КАК ТРУСИХА СТАЛА ХРАБРЕЦОМ

 Утром, проснувшись, я побежал к паровозу.

 Здесь и умоешься — воды в тендере хватает! — и ночные новости узнаешь.

 На этот раз толковали... о чём бы это?

 Оказывается, ночью на бронепоезд прибегала санитарка с перевязочного, Оксана! Часовой кричит: «Стой!» — а она ему ещё громче: «Пропусти!»

 И пробилась к командиру.

 Скажет слово — и в рёв, ещё слово — слезами зальётся.

 Будто Оксана кричала в глаза командиру, что она изменница, трусиха, злодейка.

 Едва успокоили. Едва добились от неё разумных ответов.

 И вышло на поверку, что Оксана шпиона обнаружила. Здорово?

 И никакая она не изменница и не трусиха. А просто, как у всех девчонок, у неё глаза на мокром месте.

 Словом, дело было так. На перевязочный пункт притащился раненый. Увидела его Оксана — и обомлела: дядя, лавочник, от которого сбежала... Неужели за ней?

 Но дядя успокоил её: живи, мол, как хочешь, теперь порядки свободные, советские. И добавил, что сам он тоже стал другим человеком — на фронте был, кровь пролил за Советскую власть.

 Оксана была как в тумане. Дядя не велел звать доктора, и она сама перевязала ему простреленную руку. А в книгу записала его, как он велел, красноармейцем.

 Вдруг по селу обыски, облавы. Стало известно, что ловят шпиона. Сунулись конники и на перевязочный пункт.

 Тут лавочник пригрозил Оксане:

 «Выдашь — тогда и тебе не жить. Прикончим!»

 Но Оксана не испугалась угроз — прибежала на бронепоезд.

 В ту же ночь наш командир лично арестовал «суслика». Теперь его свели в штаб уже под надёжной охраной.

 И сапоги с тайниками туда переслали.

 И кружевные платочки.

КАК СДЕЛАЛИ ПЛАТОЧКИ НАОБОРОТ

 Платочки со шпионскими знаками доставили в штаб.

 Разгадали там эти знаки и встревожились: в руках у шпионов важные военные тайны!

 Беда, если бы лавочник принёс кружевные платочки врагу.

 В штабе, на допросе, спросили:

 — Кому вы несли сведения? Назовите: кто ваш начальник?

 Лавочник долго упирался, но видит — деваться некуда. Признался, что сведения передаёт полковнику.

 Так вот он каков, этот полковник! Не только у пушки на бронепоезде, но ещё расплодил против нас шпионов!

 В штабе решили одурачить полковника.

 Он ждёт кружевные платочки?

 Хорошо, отправим ему платочки. Приготовим как надо, со шпионскими знаками. Только на этих платочках сведения будут — наоборот.

 Так решили в штабе.

 И потребовали в штаб матроса Люлько.

 Люлько живо смекнул, как действовать.

 — Оденусь, — говорит, — в крестьянскую одежду, платочки ваши — для сохранности — в кисет с табаком. И потопаю на ту сторону.

 — А что вы, товарищ Люлько, скажете полковнику?

 — А скажу ему так. Мол, ваше высокоблагородие, беда приключилась. Ваш надёжный человек, лавочник, большевиками схвачен. Но уцелели его платочки. Успел мне их подсунуть. Он мне сосед...

 В штабе даже засмеялись — так ловко Люлько представил мужичка.

 — Ну, мы в вас уверены, товарищ Люлько. Видно, что не растеряетесь. В добрый час!

КАК ДРОЖАЛ, КАЧАЛСЯ ОГОНЁК

 Ночь. Сидим вдвоём в броневом вагоне.

 Командир молчит. И я молчу.

 Чуть шорох — оба настораживаемся: не матроса ли шаги?

 Качается огонёк коптилки.

 Если отщипнуть обгоревший фитиль, огонёк становится ровным, чистеньким, как зёрнышко. Но проходит минута — и огонёк ложится набок, опять шатается и коптит.

 Поздно. Вот уже на бронепоезде просвистали отбой.

 Стихают голоса. Бойцы укладываются спать.

 А мы всё сидим.

 И вижу я, что на лбу у командира всё больше и больше тревожных морщинок...

 — Товарищ командир!

 Командир вскидывает на меня глаза, а я не знаю, что сказать. Окликнул его, потому что мне стало страшно за матроса.

 Потом говорю первое, что приходит в голову:

 — Товарищ командир, а правда, что английская броня очень крепкая?

 Командир усмехается:

 — Такая крепкая, что и пушки не возьмут? Глупости это. На «Красном воине» отличные пушки. Кстати, изготовили их у вас в Питере. На каждой марка выбита: «Путиловский завод».

 Мне вспомнился отец, и сердце сжалось от нежности к нему.

 — Мой батька, товарищ командир, работал на Путиловском. Только он больной сейчас.

 — Вот видишь, Агашин. Может, эти пушки твой отец сделал. Для нас, бойцов за Советскую власть. Не могут такие пушки стрелять плохо!

 Опять молчим. Глядим на огонёк.

 Я отщипываю с фитиля нагар.

 Но огонёк — уже в ползёрнышка, в четверть зёрнышка.

 Неужели погаснет?

 Командир вдруг встаёт:

 — Агашин, отправляйтесь спать. А я подниму разведчиков. Пошлю их навстречу матросу... Спать, Агашин!

КАК ЭТО БЫЛО

 Разведчики возвратились вместе с матросом.

 Только он не сам пришёл.

 Его принесли мёртвого.

 Ах, почему же ты, Люлько, ну почему не поберёгся?.. Сперва у моряка всё шло благополучно. Белогвардейские часовые приняли его за крестьянина. Обыскали, нет ли оружия. Оружия не оказалось.

 Но они привыкли обирать крестьян. А если нечего отнять — избивали.

 Но Люлько силач. Не допустил, чтобы ему надавали тумаков.

— К полковнику ведите. Несу ему важные сведения.

 И так он ловко изобразил мужичка-простачка, что полковник тут же откупорил бутылку французского коньяку.

 — Угощайся. А где же твои платочки?

 — Зараз, зараз... — И матрос, доставая кисет, на свою беду, распахнул грудь.

 А грудь у него в морских картинках... И повыше картинок наколото: «Да здравствует мировая революция!» Матроса схватили, связали.

 Допрашивал полковник. Он же его и замучил.

И вот мы, бойцы, стоим вокруг свежей могилы. Вынесено знамя. Командир говорит речь над гробом. Но я почему-то плохо понимаю слова.

 Меня трясёт. Голова горит. Ох, как больно голове... Будто не матроса, а меня полковник тюкнул топором, вырубая на лбу красноармейскую звезду...

КАК СОЛНЫШКО ПРИШЛО В ТОВАРИЩИ

 Вот он, наконец, решительный бой.

 Командир приказал развернуть красное знамя.

 Я ожидал, что ринемся вперёд: «Ура, даёшь белогвардейца!» А командир пошёл в поле за соломой. Бойцы побежали помогать. И я, конечно, не отстал.

 Навалили перед бронепоездом кучу соломы.

 Машинист принёс с паровоза ведро мазута и выплеснул на эту кучу. Солома потемнела и замаслилась.

 Теперь не подходи с огнём!

 Командир поднялся в башню. Наставил бинокль — глядит вдаль.

 Вражеский бронепоезд молчит. Должно быть, он ещё очень далеко.

 Вдруг в утреннем тумане что-то сверкнуло... Выстрел!

 Наш «Красный воин» резко попятился. Ну прямо-таки отпрыгнул назад. И снаряд, нацеленный полковником в бронепоезд, угодил в кучу соломы.

 Жирная солома от взрыва вспыхнула — и заклубился чёрный дым.

 Командир ещё больше прильнул к биноклю.

 — Отлично, — говорит, — отлично. Горит солома, а беляку кажется, что он поджёг бронепоезд. Кончать нас идёт!

 Теперь и без бинокля видно, что надвигается серое чудовище... Ух, глядеть страшно!

 Я отвернулся.

 «Красный воин» неторопливо уходил задним ходом.

 — Заманивай его, заманивай! — кричал командир машинисту. — А где дым? Дыми!

 Тут из трубы паровоза с рёвом повалил чёрный дым — да такой густой, что думалось: «Уж и вправду не горим ли?»

 Но это была только уловка.

 «Красный воин» прикидывался, что подбит, сражаться не может, что рад бы спастись.

 Вражеский бронепоезд осмелел. Всё ближе он, всё ближе.

 — Готово, заманили, — сказал командир. — Стоп!

 Гляжу, «Красный воин» встал спиной к солнцу.

 А врагу, значит, солнце — в глаза!

 Вот это позиция, вот здорово!

 И пошли тут солдатские шуточки.

 — Ну-ка, господин полковник, покажешь ли теперь призовую стрельбу?

 Куда там! Солнышко ослепило полковника, не давало ему правильно нацелиться. По-товарищески помогало нам.

 Стрелял полковник, стрелял — и всё мимо, всё невпопад.

 Не забывайте, что мы ещё и паровозным дымом укрыты!

 — Ну, хватит, — сказал командир. — Дали беляку пострелять — теперь дело за нами!

 И сам встал к пушке.

 — Машинист, вперёд!

 «Красный воин» прорезал дымовую завесу и стремительно вышел на светлое место.

 Вот он, вражеский бронепоезд: страшилище — будто огромная черепаха.

 Но не успел я толком сообразить, что происходит, как панцирь черепахи раскололся и сполз набок. Из-под него рванулось пламя.

 — Урра-а-а!.. — закричали ребята.

 — Ура!.. — подхватил и я.

 Ведь всё дело было в первом выстреле: кто кого застигнет врасплох — за тем и победа.

 Наш командир перехитрил полковника и первым влепил ему снаряд в башню.

 Да ещё с короткого расстояния — чуть не в упор. И броня — вдребезги.

 Тотчас загремели залпы из всех наших пушек.

 И вот уже не грозная черепаха перед нами, а сплошной костёр...

КАК ЛОВИЛИ БЕГЛЕЦА

Я гонюсь за полковником.

Он — от меня.

Вся черепаха в огне, а он спасся, из пекла выскочил!

— Стой, — кричу, — сдавайся!

А он только набавляет ходу.

 В первый раз своими глазами вижу этого бандита. Долговязый да длинноногий, он до того лёгок на бегу, что я едва за ним поспеваю.

В руках у меня наган, но на ходу не прицелиться.

— Стой! Буду стрелять!

 Нажимаю на курок, гремит выстрел — и бандит растягивается в траве.

— Ур-ра-а!..

 Но не успеваю порадоваться победе, как долговязый вскакивает — и опять ходу.

Значит, только прикинулся подстреленным.

 «Эх, Петька, дал зевака!» — выпускаю вдогонку пулю за пулей.

А он — в сторону, в другую. Шарахается, приседает... Нажимаю на курок: бах-бах-бах-бах!..

И — пшик. Кончились мои патроны.

Полковник остановился, посмотрел на меня.

Почему же он не стреляет в ответ?

И тут я понял, что он безоружный.

 «Безоружный беляк вооружённого красноармейца обдурил! Да что же это за срамота?» — подумал я в отчаянии. А он — опять от меня.

Гляжу, лошадь пасётся. И седло на ней.

А всадника нет, не иначе, как убит всадник.

Беляк — к лошади.

— Стой! — закричал я. — Не смей!

 А в голове стучит: «Верхом удерёт... верхом удерёт...» Вдруг лошадь навострила уши. Где-то в стороне заржал конь.

«И-ги-ги-ги!» — ответила лошадь и вся встрепенулась.

 Тут пошёл с обеих сторон конский разговор.

 И только полковник протянул руку, чтобы схватить лошадь за уздечку, как она побежала к коню, на его ласковые призывы.

 А коня-то и не оказалось! Это знаете кто подманил лошадь? Дорофеич — наш Старый Солдат.

 Он же меня и в седло подсадил.

 Ещё не доводилось мне быть конником. Но ничего — из седла не вывалился.

 Догнал беляка.

КАК СУДИТ НАРОД

 Теперь я увидел негодяя в лицо.

 Так вот он, палач, рубивший топором Люлько, подсылавший шпионов и диверсантов, продажная шкура...

 — Стой, — кричу, — бандит! — и занёс над головой гранату. — Руки вверх!

 Но в последнюю минуту подоспел Старый Солдат.

 — Повремени-ка, Петруша, с гранатой, — сказал он. — Пусть народ его судит.

 Полковника-белогвардейца судили в Москве.

 По приговору военного трибунала бандита расстреляли.

 А бронепоезд «Красный воин» плечом к плечу с другими частями Красной Армии продолжал громить врагов, пока не была достигнута на всех фронтах полная победа.

КАК СТАРЕНЬКАЯ БУДЁНОВКА НЕ СТАРИТСЯ

 Я кончаю рассказ.

 Всё это мне напомнила будёновка. Вот она. Старенькая уже, мы вместе с нею состарились.

 Я впервые надел её в те далёкие дни, когда, парнишкой, на фронте, вышел из госпиталя.

 Подарил мне её на прощание будённовский конник.

 Он тоже лежал в госпитале и был очень изранен.

 «Мне уже, хлопец, не бывать на фронте, — сказал конник. — Воюй за меня».

 Но будёновка была мне велика. Оксана ушила её, сделала впору. Кстати, она ведь жива, тогдашняя девчонка. Теперь она опытный доктор. Живёт в Киеве.

 Дорофеича, нашего Старого Солдата, крестьяне пригласили в деревню. Сразу же выбрали председателем сельсовета и говорят, что наш мастер на все руки здорово наладил колхозное хозяйство.

 Некоторые другие ребята с бронепоезда тоже ушли в деревню.

 Остальные подались на заводы, на шахты, на железную дорогу.

 Командир вдруг признался нам, что он школьный учитель.

 Но перед тем как уйти в школу, собрал местных ребят, свёл их на могилу Люлько.

 С тех пор она всегда убрана цветами.

 Заботятся ребята и о других могилах наших бойцов.

 Но мы не забываем, что есть ещё у нашего государства враги на свете.

 И когда нам, старым бойцам, случается свидеться, запеваем песню, в которой поётся:

 Мы — мирные люди,

Но наш бронепоезд

Стоит на запасном пути!