1. Татарские биточки
— Хорошо сделали? — спросил Онуча.
— Очень недурно, господин фельдфебель, потрудились достаточно, — ответил цейхшрейбер Бахман, подсыпая совком песочку в лядунку, надетую на Берка!
Берка снаряжают на стойку после зори в полной солдатской амуниции, согласно приказанию Зверя. Бахман принес из цейхгауза «теленка» — тяжелый ранец, крытый телячьей шкурой, с пристегнутым к нему медным котелком — «манеркой», «крынку» — кремневое ружье, весом восемнадцать фунтов, патронташ и лядунку на широких выбеленных перевязях и кивер.
— Хорошо сделали, — повторил Онуча.
И в самом деле Берко, стоя в углу коридора четвертой роты, был похож на что-то «сделанное» человеческими руками, на какое-то сооружение. Сам Берко совершенно пропадал в своем уборе; из-под кивера, из-за широких, в ладонь, белых перевязей бледное лицо Берка смотрело, будто из окна. С кивером Онуче и Бахману больше всего досталось хлопот: в него голова Берка уходила, словно в ведро, по плечи; пришлось набить кивер паклей, чтобы он кое-как держался на голове; застежка кивера, рассчитанная на крепкий солдатский подбородок, свисала кантонисту на грудь; ее пришлось подтянуть к ремням перевязей веревочкой. В руку Берка вложили приклад, скомандовав: «На плечо».
— Стоишь? — неуверенно спросил Онуча.
— Стою, господин фельдфебель, — ответил Берко молодцевато, но слабым, замирающим голосом.
— Бахман, подсыпь еще немножко песочку в патронташ, а то он что-то на левую сторону кренится.
Бахман подсыпал в патронташ песку, и равновесие восстановилось.
— Стой, не шевелись! — приказал Онуча. — Целый час с тобой маемся!
Берко промолчал. Единственное, что он мог ответить, — это сказать, что сооружение получилось непрочное.
— Я, Бахман, пойду закушу, а ты пока побудь с ним. Как ты полагаешь, не выстоять ему три часа?
— Ясно! Если ему сядет муха на нос, то уже перетянет.
— В случае ротный придет, скажи, что я на минутку отлучился.
— Хорошо. Выпейте, Иван Лукич, уж кстати и за мое здоровье. Да закусите татарским биточком. Лучшей закуски нет.
— Само собой.
— Ваша супруга мастерица на закуски.
— Да, она это может.
Онуча ушел. Уже стемнело. Коридор роты тускло освещался по концам ночниками; от их красных огоньков вверх струилась змейкой копоть. Берко смотрел на огонек, на струйку копоти; она заплетала свет в глазах мальчишки туманной тканью. Берко обливался потом — не столько от тяжести навьюченных на него вещей, сколько от боязни шевельнуться, нарушить равновесие и целость сооружения. Голос Бахмана до слуха Берка доносился откуда-то издалека.
— Что они делают с ребенком, ай! — говорил Бахман, прохаживаясь поперек коридора около угла, где стоял Берко. — Они его совсем хотят уморить. Почему бы тебе не креститься, Берко? Ведь это насильно, и поэтому все равно, как нет ничего. Ты получишь двадцать пять рублей и будешь их отдавать под проценты… Что, ты не хочешь? Тогда ты отдашь для тебя: ты будешь иметь свой доход. Мы сговоримся… Ты и этого не хочешь? Ты, может быть, богат? У тебя, может быть, есть капитал? Много ли у тебя грошей?
— У меня есть деньги, они у дядьки. Возьмите, добрый человек, у него сколько хотите и высыпьте песок из ранца: у меня очень болит спина.
— Вот что они делают с ребенком! Это ясно: спина у тебя должна болеть. Хорошо, если она у тебя не сломается поперек… Они думают, что мальчик может простоять три часа, а я вижу, что он уже готов сейчас упасть. И заметь себе хорошенько, Берко: в ведре еще осталось несколько песку, потому что я видел, что уже достаточно. Для чего еще насыпать, когда ты уже и так готов?!
— Добрый человек, идите скорее к моему дядьке: я сейчас умру.
— Нет, сейчас ты еще не умрешь. Но хорошо, хавер, я пойду и разбужу твоего дядьку; мы посчитаем твой капитал. Там, думаю, есть рубля три.
— Больше, Бахман.
— Даже больше? Мы это посмотрим. Если тебе надо, то послушай мой совет: ты стой прямо и не думай про стены, я сейчас приду и приведу Штыка.
Бахман ушел. То, что Бахман напомнил Берку о стенах, оказалось роковым для сооружения, с таким трудом возведенного Онучею и Бахманом на теле Берка.
Когда шаги цейхшрейбера затихли в темном коридоре, Берко изнемог, ноги у него задрожали.
«В самом деле, — подумал он, — почему бы мне не опереться спиной о стену? Тут так темно, что этого никто не увидит. Я немного отдохну, а потом опять отойду от стены».
Берко попятился, чтобы опереться ранцем о стену, но при первом же движении равновесие постройки нарушилось. Ружье покачнулось. Чтобы не выпустить его из рук, Берко шагнул вперед, но тут кивер соскочил с головы и, стукнув Берко по животу, повис на веревочке. Берко ахнул и попробовал сесть — только бы не выпустить из рук ружья: Берко слыхал, что если ружье уронишь, то пойдешь по «зеленой улице». Загремела манерка, загремело ведро с песком, задетое ружьем, и Берко со словами: «Вы хотите упасть, Берко? Падайте, прах вас возьми!» — повалился, отдаваясь силе тяжести, с сладким замиранием сердца, какое бывает при сильном взмахе качелей. Сооружение с грохотом рассыпалось, похоронив под своими развалинами бесчувственное тело Берка.
Над казармой веял сон, потому что после зори батальону полагалось спать. Каждый кантонист, сложив по форме верхнюю одежду в подкроватный ящик, должен после зори спать на правом боку, подложив под правую щеку ладонь правой руки, а левую руку «свободно» протянув вдоль тела. В душных спальнях при коптящем свете ночников кантонисты, забыв о всех формах, спали разметавшись. Дышать полагалось, по уставу, во сне ровно, глубоко и спокойно. Ни храпеть, ни говорить во сне нельзя. Но одни бредили во сне, другие храпели. Спали однакоже не все. Из первой роты, где по росту было больше всего воспитанников, кончающих курс наук, пожалуй, никто не спал. Первая рота и не раздевалась.
После зори здесь начиналась своя жизнь, которую уставы и правила не могли ни предусмотреть, ни запретить. В одном углу на нарах первой роты открылся майдан, и там при свете свечки резались в три листика на деньги. В другом, сидя кружком, пили казенное вино, закусывая огурцами и телятиной. Около двери шли разговоры о минувшем дне.
— Что такое сталось с нашим Зверем? Поставил на стойку одного жидка, да и полно. Никого ведь за то, что щи не ели, не наказали.
— Ты это, полагаешь, тебе так пройдет? Он придумать не мог. А вот к завтрему придумает и объявит новую штучку.
— Заколотят они этого Клингера. Лучше бы он уж согласился обмакнуться.
— Что толку? Мендель согласился, да и бегал потом, как таракан в горячем горшке.
— Да, братцы, Менделю досталось, пока он нашу музыку постиг, — сказал Петров. — Третьего года зимой Онуча ему говорит: «Раздевайся, Мендель, совсем, я из тебя хочу монумент сделать». — «Какой монумент?» — «Ледяной». Вывели Менделя на двор к колодцу, в чем мать родила, да давай с головы из ведра поливать. Конечно Онуча был совсем пьяный. Ну, никакого монумента не вышло, потому что Мендель примерзнуть к земле никак не мог, все падал. Менделя в лазарет снесли, а самого Онучу Зверь собственной рукой выпорол. Тем и кончилось. А Мендель на этом случае и сдался: не хватило у парня терпенья. А то вы жалеете этого рифметика, что на стойку поставили! Ну, если повалится — выпорют, только и всего.
— Я видал, проходя сейчас, около него Бахман с Онучей маются. Смех один — то в патронташ, то в лядунку, то в манерку песку подсыпают, все его прямо уставить хотели, а он на ногах вихляется.
— Уставили уж. Онуча домой пошел татарскими биточками закусывать.
— Ребятишки, давайте вольем Онуче, — предложил Петров.
— Отчего же, влить можно. Кстати, Аграфена, наверно, биточки-то на таганке поджаривает под челом. Подбавим ей на сковородку соусу?..
— Ладно. Братцы, я что еще выдумал. Захватим веревочку?
— Зачем?
— А я дорогой скажу. Сенька, у тебя нос к духу крепкий, тебе нести ведро.
— Ладно, — согласился Сенька. — Троих довольно.
Трое кантонистов из первой роты шмыгнули из спальной мимо часового в коридоре. Часовой по обычаю сделал вид, что дремлет, склонясь на ружье, и не заметил ребят.
Задами казармы кантонисты выбрались на улицу через лаз в заборе, где для этого приспособлена была выдвижная доска. Домик Онучи был неподалеку от школы, над оврагом, в палисаднике.
В окне — огонь. Из дома через окна слышен разговор. Калитка не заперта. Кантонисты заглянули в окно. Онуча сидел за столом. Перед фельдфебелем стояли начатый полуштоф вина и стакан. Супруга Онучи торопливо тяпала в корытце. На шесте под таганком горел огонек щепочек. Онуча налил и выпил стаканчик.
— Да не дуй ты гольем ее, христа-ради. Сейчас биточки будут готовы.
— Если мне некогда! Жарь скорей! Перцу-то подбавь еще. Поболе, поболе сыпь, не жалей! Да не пережарь, чтобы мясцо чуть-чуть согрелось — горяченькое только было, а внутри чтобы сырое совсем.
— Да уж знаю, не учи!
Супруга Онучи поставила на таганок сковороду. Кантонисты тихо пробрались во двор.
— Сенька, ты полезай на крышу. Да помни, побежишь — у калитки подпрыгни повыше.
— Ладно, знаю.
— Не греми сапогами-то. Принимай ведро.
Сенька полез на крышу, а Петров с товарищем, протянув в калитке на аршин от земли веревку, опять прокрались в палисадник и к окошку.
На сковородке над огнем шипело масло. Огонь весело пылал. Онуча выпивал, запрокинув голову; видно было, как у него играет кадык.
— Что это, мать, будто на крыше загремело? Что бы это такое?
— Что такое? Кот конечно, — ответила супруга Онучи и тут же завопила: — Ах, матушки!
Огонь на шестке зашипел и погас. Супруга Онучи, отплевываясь, вытирала фартуком лицо. С шестка на пол по чисто выбеленной печке бежали грязные потеки.
На крыше Сенька громыхнул ведром и покатился вниз.
Онуча выскочил в сени.
— Мяу! Мяу! Мяу! — завопили в один голос кантонисты.
Сенька козлом скакнул в калитку. Онуча чуть его не поймал, но тут же повалился через натянутую в калитке поперек веревку вниз лицом.
Кантонисты ринулись, мяукая и фыркая, в овраг с обрыва. Из-под ног их сыпалась земля, сгибались и, треща, ломались ветки.
2. Пытка
В заведении не было обыкновения, чтобы офицеры посещали роты после зори: это было иногда небезопасно. Командир четвертой роты Одинцов только потому пришел в казарму, что так было приказано батальонным: лично досмотреть, как выносит экзекуцию Берко Клингер.
Одинцов прибыл в четвертую роту несколько минут спустя после того, как Берко упал под тяжестью амуниции, которая едва была по силам и рослым солдатам. Над Берком хлопотали, вызволяя его, Штык и Бахман. Онучи не было.
— Где Вахромеев? — строго спросил Одинцов.
— Фельдфебель изволили, ваше благородие, уйти на часик домой покушать, — ответил Бахман.
— Ступай в лазарет, — приказал Штыку ротный, — приведи фельдшера. Захватите носилки. Он, кажется, готов.
Одинцов наклонился к телу Берка, вытряхнутому из ременных перевязей, и пощупал рукою сердце.
— Нет, еще будто бы бьется.
Берко без дыхания лежал, свалясь комочком, среди разбросанного по полу снаряжения.
Одинцов закурил трубку и зашагал взад и вперед по коридору.
На лестнице тяжелые шаги. Это вернулся Онуча. Он шарил по стене рукой, будто шел в потемках. Завидев офицера, Онуча против правил прикрыл нос рукою.
— Что с тобою, Вахромеев? — крикнул Одинцов. — Опусти руку.
— Виноват, ваше благородие, я… такая темень на дворе: я зацепился о пенек и немного повредил нос.
— Да ты совсем пьян, голубчик — воскликнул Одинцов.
— Никак нет, ваше благородие.
— Подойди сюда! Давай маску!
Фельдфебель выставил вперед лицо. Ротный командир ударил Онучу справа и слева, приговаривая:
— Тебе что приказал батальонный командир: быть здесь неотлучно? А ты куда, подлец, ушел? Да еще насвистался!
— Виноват, ваше благородие, подкрепился, а закусить не пришлось: озорники какие-то, полагаю из старшей роты, через трубу в печь помоев налили. А супруга моя, Аграфена Сергеевна, как раз татарские биточки готовила. Всю ей личность запакостили… Вот не пришлось закусить, ну, и развезло малость, ваше благородие. Она без закуски сильно берет.
— Довольно болтать, иди проспись.
— Слушаю, ваше благородие.
Онуча ткнулся в косяк двери ровной канцелярии, где была его койка, едва устоял на ногах и со словами: «Пожелаю вам спокойной ночи и приятных снов, ваше благородие» — нырнул в дверь, ощупью нашел койку и повалился на нее.
Из лазарета принесли носилки. Фельдшера не добудились. Берка подняли на носилки. Он очнулся и смотрел бессмысленно вокруг.
— Живуч же ты, братец, — ласково сказал Одинцов, проведя рукою по лбу Берка, и тотчас гадливо отер руку о полу: лицо мальчишки было покрыто липким потом.
Лазаретный солдат со Штыком понесли Берка в больницу. Одинцов сказал Бахману:
— Ступай и ты спать, Бахман.
Ротный ушел, а за ним и Бахман, собрав доспехи Берка. В пустом коридоре настала темная тишина. В дальнем конце сладко зевал, борясь с дремотой, часовой, — это Чебарда; по росту он был в четвертой роте, а по возрасту ему было пора уже из школы во фронт.
Из спален доносились храп и сонное бормотанье кантонистов.
Часовому было скучно, сон одолевал и его, но чем развлечься, часовой не знал. Закурить трубку солдат не смел, — уж очень велик риск: если на этом поймают, что курил, стоя на часах, не миновать «зеленой улицы».
Часовой увидел, что по коридору идет, возвращаясь из лазарета, Штык.
— Эй, ефрейтор, поди сюда! — крикнул ему часовой.
— Ну, чего еще тебе, Чебарда? — спросил, подходя и почесываясь, Штык. — Покою нет нонче.
— А это тебе все за племяша. Чего путаешься с лопоухим? Думаешь, застоишь? Скорей подохнет — тебе же легче.
— Другого дадут. Слышь ты, батальонный опять написал, чтобы пополнение прислали. Берко-то в случайных пришел. А теперь требует пополнение до кадра.
— Значит, треть выбыла. «Акута»!
— «Акута»… Да… Ну, я пойду спать.
— Ну, а что этот Берко-то, жив?
— Жив.
— Заколотят.
— Пожалуй. Прощай. Я пойду.
— А ты погоди.
— Чего мне годить?
— Да мне скучно.
— На часах, конечно, какое веселье.
— Вот ты и побудь со мной. Сказку скажи…
— Ну тебя к монаху, Чебарда.
— Нет, ты постой. Дай мне грош!
— Это за что?
— Как это за что? Ты спать пойдешь, а я на часах стоять должен… Давай грош!
— Нету гроша.
— Ну, иди спи… Ладно уж.
Штык прошел в спальную роты. Чебарда выждал время, когда по его расчету Штык должен был уже заснуть. Тогда часовой вошел в спальную, нашел место, где спал Штык, и пошевелил его за ногу.
— Штык, а Штык, вставай! Онуча тебя зовет.
Штык вскочил и сел на нарах.
— Что?
— Ха-ха-ха! Это я пошутил, — ответил часовой. — Скучно мне. Так ж дашь гроша? Дашь грош — спи. Не дашь — не дам спать.
Ворча и ругаясь, Штык достал из-под головы кошелек и дал грош часовому.
— Ну вот, теперь спи спокойно!
Часовой ушел, взяв грош, а Штык повалился и почти тотчас забылся сном.
Походив минут десять по коридору, Чебарда снова подошел к месту, где спал на нарах Штык, и подергал его за ногу:
— Штык, а Штык!
— Мм?
— Да проснись, Штык.
— Чего тебе?
— Это ты мне, что ли, грош дал, чтобы я тебя не будил?
— Я.
— То-то. А то я забыл. Ну, спи.
— Не отстань. Дай хоть часок соснуть.
— Так ты спи, я ведь ничего… Я только думал, что ты велел утром разбудить, так чтобы не перепутать.
— Уйди, а то закричу.
— Спи себе, любезный, я пошутил.
Погуляв еще немного, часовой снова трясет Штыка за ногу:
— Эй, вставай! Даром, что ли, я с тебя грош взял? Велел разбудить, так вставай.
Штык, спустив ноги с нар, плачет и скребется:
— Да уйдешь ты или нет, дьявол? Подавись ты моим грошем!
— Ты, брат, не лайся. Я часовой — лицо служебное. Ну, спи. Сухо под тобой? Смотри, карасей не налови. А то за тебя ответишь!
Часовой, ворча, отходит и, выждав время, тихо крадется к Штыку и шопотом зовет его:
— Штык, а Штык! Жалко мне тебя стало. Возьми грош назад. А то ты уже очень сердишься.
Штык возится на постели, но не отвечает.
— Штык, а Штык, — шепчет Чебарда, — тебе гроша, что ли, жалко? На, возьми назад.
Вскочив, Штык хватает сапог и с размаху бьет им в лицо часового.
— Караул! — вопит часовой.
Кантонисты возятся на нарах, иные привстали и падают опять на подушки, сразу засыпая. Встал один лишь капрал третьего взвода. Не одеваясь, он подошел на зов часового.
— В чем дело?
— Да вот, господин капрал, сапогом меня по маске Штык ударил. Сам мне грош дал, чтобы я его в полночь взбудил — до ветру сходить: «А то, — говорит, — боюсь карасей наловить, квасу с вечера надулся». Я его будить, а он меня сапогом.
Капрал позевал, почесался и сказал:
— Вот что, братцы. Кончите это дело меж собою миром. Штык, ты одевайся и становись на часы за то, что Чебарду ударил, а ты, Чебарда, ложись спать.
— Да ведь, господин капрал, это он меня донял, не давал минутку уснуть.
— Ты его сапогом ударил?
— Ударил.
— Одевайся. А то доложу завтра — хуже будет.
Штык с тихим воем начинает одеваться.
— Хоть бы околеть скорей, — вопит он потихоньку, — хуже каторги. Другие помирают, а мне смерти бог не дает! Господи, пошли ко мне смерть!
— Все помрем, — утешает Штыка капрал. — Тише вой, ребят перебудишь.
— Так, стало быть, господин капрал, я сменился? — спрашивает часовой.
— Да. Штык, ты, достаивай за него, а там разбудишь Пенкина. Его черед?
— Его. Раз я сменился, то закурим! — Чебарда достает из-за голенища трубку и закуривает.
Капрал ушел. Штык сменяет часового.
— А я что-то разгулялся и спать не хочу! — говорит Чебарда, попыхивая трубочкой.
— Ложись, скотина, дрыхни…
— Так ты, пожалуй, мне спать со злости не дашь.
— Не дам, стерьва, — злобно шепчет Штык. — Ужо я тебе покажу! — грозит Штык, уходя коридор.
— Покажешь — посмотрим…
Чебарда выколачивает трубку и укладывается спать.
3. На вестях у генерала
Время шло день за днем. В природе все менялось. Менялся, сам того не замечая, Берко. Клены в садах роняли золотые листья. Вязы стояли еще в красных нарядах. Но уже в ветвях сквозило, показывая осенние дали. Близилась зима. Не один десяток пучков розог, нарезанных на поповых лугах в день прихода Берка в школу, был уже вынут из погреба, где розги хранились в прохладной сырости. Розги все же несколько подсохли, и их приходилось ставить в ушаты с водой, дабы смягчить. В среднем за год на каждого кантониста в батальоне падало около тысячи ударов. Берко получал то, что приходилось на его долю, и еще кой-что сверх этого. Лекарь лазарета и во второй раз выходил Берка, но заявил ему, что третьего припадка сердце Берка не выдержит:
— В третий несите его прямо в мертвецкую. Остерегайся, паренек, не серди начальников.
— Я-то их не сержу, но они сердятся сами.
Иногда Берку казалось, что на него начинают меньше сердиться. Берко не хотел стоять во фронте на молитве, за что каждый раз ему давали десять, к чему он скоро привык совершенно. Капрал ему кричал еще до зори: «Берко, на молитву!» И Берко, получив положенное, уходил подальше от греха. Со Штыком Берко прошел сначала одиночное ученье и теперь в десятке — старался наравне с другими тянуть носок ноги в учебном шаге. Дело это Берку не давалось. Ученье шло теперь в манеже, ибо начались осенние дожди.
— Смирно! — командовал десятичный ефрейтор. — Тихим учебным шагом в три приема! Ра-аа-аа-з!
Кантонисты осторожно выдвигают вперед левую ногу, стоя на правой.
— Вытянуть носок! — кричит ефрейтор. — Корпус держать прямо! Подбери брюхо! Грудь вперед! Тяни носок!
Носки всех левых сапогов вытягиваются к полу. Какой соблазн, пока ефрейтор тянет «раа-з», опереться на этот носок, неприметно для начальства!
Тут раздается команда: «Два-аа-аа!» И если шаркнешь носком по полу: «Оставить!» И снова: «Ра-аа-аа-з!»
— Два-а! Ногу выше! Выше ногу! В уровень живота! На ноге не дрожать! Корпусом не шевелить! Руки по швам! Выше ногу!
У Берка дрожит нога.
— Выше ногу! — кричит ефрейтор. — У кого там нога дрожит? Клингер! Ты, мерзавец, стоять не хочешь? Почему другие стоят, а ты не стоишь?
— У меня нос перетягивает, господин учитель, — весело кричит Берко.
— Не разговаривать! Два-а-а!.. Эх, Клингер, что ты ногой, как пекарь в квашне, тычешь! Не выйдет из тебя солдат, не выйдет.
«Так это не плохо, — подумал про себя Берко, — если не выйдет солдат».
Удачнее шли у Берка занятия в классах. Он усердно выписывал, скрипя по аспидной доске грифелем: «У мыши уши. Маша доила корову. Оса кусала Мишу».
Выписывая слова на доске, Берко вслушивался в то же время в словесный урок по грамматике в третьем, старшем разряде класса.
— Силантьев, разбери «стол», — возглашал учитель.
Силантьев лениво поднимался с задней скамьи, трогал руками стол и, покачав его, говорил: — Не могу разобрать стола.
— Почему?
— Потому что он очень прочно сделан.
— Болван! Скажи, какого роду стол?
— Роду? Деревянного…
— Вались дерево на дерево. Старший, отметь: «Силантьев — лень». Через ять.
У Фендрикова, учителя арифметики, вскоре после первого урока, когда кантонистам наглядно и чувствительно была показана геометрическая прогрессия, Берко получил чин «старшего». Его обязанность была спрашивать уроки до прихода учителя. Берко достиг этой высокой степени тотчас после того, как уразумел, что в «арифметике десять знаков, из коих последний — ноль». Научась писать цифры, Берко обогнал всех в счете, но больше всего поразил он Фендрикова и завоевал его сердце тем, что решил любимую задачу учителя: «Куплено два, заплачено три, что стоит четыре?»
Берко ответил, не моргнув, и к нему с этой минуты прониклись уважением, особенно те кантонисты, которые сидели на задних скамьях. Среди них был и Петров. Многие, подобно ему, показывая явное отвращение к «арифметике», упорно добивались по несколько лет решения уйти из школы в мастеровые. Но тут же были и «красавцы», как их звали в школе. Это были рослые, статные молодцы с крепкими скулами и веселыми глазами. Они знали, что их сдадут во фронт в гвардию. К порке они были бесчувственны и боялись одного наказания: чтобы не испортили маску ударами по лицу. По твердому обычаю «красавцы» перед уроком арифметики говорили старшему, кладя перед ним на стол по грошу:
— Берко, пиши, что я знаю урок.
Берко прятал грош за обшлаг и делал в журнале отметку.
— Только, красавчик Иванов, будь добрый, если спросит «куплено два», не ври нарочно. Знаешь, сколько?
— Знаю. Пять лет одна волынка.
— Ну, я тебе пишу, что ты учил урок.
Фендриков опускался все более и редко теперь приходил в класс не пьяным. Утвердясь на учительском стуле, он сразу начинал спрашивать, все реже пускаясь в рассуждения о величии и пользе науки. О геометрической прогрессии больше не было и помину.
— Иванов! Куплено два, заплачено три, что стоит четыре?
— Пять, господин учитель.
— Садись. Берко! Ты старший в классе по арифметике?
— Я, господин учитель.
— Почему Иванов не отвечает? Он учил урок?
— Учил, господин учитель, я его спрашивал.
— Почему же он отвечает неверно?
— Он отвечает неверно, господин учитель, от того, что ему надоело.
— Что? Надоело? Чего ты врешь.
— Точно так. Он в уме считает «шесть», а говорит нарочно «пять», чтобы вышел разговор.
— Да. Это верно. Без разговору скучно. Иванов, иди ко мне, давай сюда маску.
— Иван Петрович, зачем трудиться и ему и вам пачкать свои руки о его поганую морду? — говорит «старший». — Дозвольте, я ударю его.
— Валяй по всем щекам.
Иванов подходит к Берку.
— Иванов, надуй же щеки.
Иванов надувает щеки. Берко его звонко бьет справа налево и слева направо по щекам ладонью. Фендриков тяжко вздыхает.
— Вот, дети, до чего мне все надоело. Надоела жизнь, надоела наука, надоели даже вы, кантонисты.
Учитель падает головой на стол и рыдает. Класс замирает. Рыдания все тише. Смолкли. Перешли в храп. Фендриков спит. Берко встает со своего места.
— Ребята! Я не говорю о тех, кто не хочет, но кто хочет — займемся, так тихо, чтобы не будить господина учителя. Рифметика — это же так просто, как пять пальцев. На одной руке пять пальцев, на другой руке пять пальцев, а всего десять. С этого и начинается рифметика. Кто же дает знать табличку? Начнем считать свои пальцы…
Пока Берко обучает желающих «рифметике» на пальцах, за его спиной «красавцы» обряжают Фендрикова к звонку. Они прикручивают его ноги к ножкам стула бечевками и на голову надевают бумажный колпак. В коридоре звонит звонок.
— Иван Петрович! Кончился урок.
В учителя летят со скамей комки жеваной бумаги. Фендриков встает и волочит за собой стул.
— Ах! Что это? Господин учитель, стул к вам присох! — восклицает Берко, спеша разрезать бечевку ножом. — Вам что-то попало на голову, — и срывает с головы учителя колпак.
Фендриков отпихивает Берка:
— Что ты вьешься около меня, свиная рожа? Пошел!
— Пошел! — кричат с «Камчатки». — Пошел!
— Что? Кто пошел, мерзавцы?! Я пошел?! — спрашивает учитель.
— Дождь пошел на дворе, Иван Петрович…
— Ага! Прощайте, дети! Дождь пошел, и я пойду.
— Пошел! Пошел! Пошел! — хором провожают кантонисты учителя из класса.
За дверью класса Берка ждал капрал.
— Клингер, идем скорей.
— Куда? За что? Сколько? — спросил испуганный Берко.
— В чихауз. Там тебя переоденут в смотровую одежду.
— Зачем?
— Там узнаешь. Штык, веди племянника в чихауз, там фельдфебель ждет. Бегом бегите.
Берко с дядькой побежали в цейхгауз. Там на прилавке были выложены смотровые вещи, прикроенные на Берка в один из первых дней его жизни в школе. Солдат из швальни, приударяя утюгом, гладил на прилавке брюки. От брюк шел пар. Бахман заходил то с одной стороны, то с другой, заглядывая из-за локтя портного, хорошо ли он утюжит.
— Вот, Клингер, какое тебе выпало счастье, — сказал Онуча, — сам бригадный тебя на вести потребовал. Дошло до него, каким манером нам не известно, что ты на диво всем рифметику решаешь. Приказано тебя сегодня прислать. Скидывайся! Чего губы побелели? Не пороться «скидывайся», а вот тебе отпарили новые брюки. Штык, помогай ему!
С помощью дядьки Берко снял поношенную форму второго срока, снял белье и сапоги и оделся во все новое первого срока.
— Бахман! Дай портянку получше, побелее, а то заставит разуться — беда!
Во всем новом Берко почувствовал себя точно связанным, вроде того, когда Бахман с Онучею его снаряжали на стойку. Штык одергивал и оправлял племяша так заботливо, что Берко качается с боку на бок.
— Помнишь? — подмигнул Бахман. — Что же, господин фельдфебель, дадим ему ранец, патронташ и ружье? Или тесак ему на перевязь повесим, как будто он уж унтер-офицер?
— Погоди, Бахман, не барабошь, его еще надо научить являться. Явиться умеешь, паршивый чорт?
— Никак нет, господин фельдфебель.
— Штык! Явись мне: я генерал, а ты Клингер; он пусть посмотрит. «Здорово, кантонист!»
Штык, на ходу сорвав с головы шапку, тем же темпом приставил ногу, пристукнув лихо каблуком, и закричал:
— Здравия желаю, ваше превосходительство! Честь имею явиться, рядовой четвертой роты батальона военных кантонистов Клингер, прислан вестовым!
— Берко, повтори!.. Так, так… Руку левую с шапкой ко шву. Помни: введут тебя к генералу, головой не верти, по сторонам не зевай, как тебя поставили, так и стой. Не вихляй задом. Похоже! Ну, лучше не выйдет: все пыль ногами загребаешь. Штык, начисти ему сапоги, да ступайте в час добрый. Нет, лучше захвати с собой ваксу и щетку, а то он дорогой всю пыль на себя сгребет. Там его оправь, как следует. Марш! И что у тебя за походка, Клингер!
Когда вышли со двора, Берко пожал плечами.
— Что он все смеется на мою походку? Я виноват, что ходил в длинном кафтане?
— Ладно, а ты иди скорей. Да выше ноги подымай, не пыли!
Дом, где жил бригадный, все в школе именовали «дворцом». Белый, с пышным лепным фронтоном, шестью колоннами с лица, среди густого сада и с бельведером над крышей, дом, правда, был похож на дворец.
Кантонисты зашли с заднего крыльца на кухню, где стучал ножами повар, а денщик, сняв куртку и засучив рукава, тер кирпичом кастрюлю.
— К генералу на вести. Доложи.
— Двое?
— Нет. Он вот. А я его дядька. Провожаю. Из слабых он.
— Ладно. Я сейчас няньке скажу.
Денщик ушел и вернулся вместе с высокой прямой старухой в буклях и наколке. Шурша накрахмаленным платьем, она подошла и, близко наклонясь, поднесла к глазам лорнет и осмотрела кантонистов.
— Который: этот или тот?
— Вот этот, долгоносенький, нянюшка.
— Ах, этот! Превосходно! А ты, дружок, иди домой. Степан, дайте ему на дорогу пирога.
— Слушаю, нянюшка.
Повар вынул из шкапа пирог и, отрезав кусок, дал Штыку.
— Премного благодарны. Счастливо оставаться! — «откатегорял» Штык и ретировался.
— Пойдем, мальчик! Иди за мной. Нет, погоди.
Старушка обошла Берка вокруг и, втягивая воздух, покачала головой.
— Ах! Как от вас всех пахнет этой школой!
Светлым коридором старуха провела Берка в высокую в два света залу с портретами на стенах и пышно расставленной мебелью.
— Аннушка! — позвала старуха девушку в розовом платье, которая выглянула в дверь, фыркнула и спряталась. — Принеси из моей комнаты флакон с уксусом.
— Сию минуту, нянюшка.
Шурша юбками, Аннушка принесла флакон, и старуха побрызгала из него на Берка ароматной влагой.
— Стой здесь. Сними шапку. Я доложу генералу.
Старуха ушла. Берко стоял «смирно». Из окна слышалось чириканье воробьев. От стен дворца тянуло холодком. С портретов смотрели люди в мундирах и надменные дамы. Берко захотелось спать, и он все силы приложил, чтобы удержать сладкий зевок. Вдруг сзади через плечо у себя Берко услыхал слова:
— Кантонисты — дураки!
Берко ожидал появления генерала с другой стороны из двери, куда скрылась старуха; туда из под ног Берко убегала бархатная дорожка. Берко помнил последнее наставление Онучи: «По сторонам не зевай, как тебя поставили, так и стой». Поэтому Берко ответил бойко на странное приветствие:
— Здравия желаю вашему превосходительству? Честь имею явиться, кантонист четвертой роты Берко Клингер, прислан вестовым!
— Кантонисты — дураки! — повторил опять старческий скрипучий голос, и все стихло.
Берко похолодел и ждал, что сейчас генерал подойдет сзади и даст подзатыльник. Шагов не слышно. Тихо. Где-то глухо пропел петух.
— Бедная Россия! Ах, бедная Россия! — прошептал кто-то сзади Берка. Он не выдержал, оглянулся и увидел в углу, на жердочке, большую зеленую птицу с крепким загнутым клювом. Почистив лапкой клюв, птица лукаво наклонила голову и спросила:
— А пожалуй, пора и рюмочку?!
— Точно так! — пролепетал Берко.
Послышался шорох. Берко оглянулся и увидал в раскрытых дверях на бархатной дорожке старика в желтом шелковом халате и в красной феске с кисточкой на голове. Старик тихо и блаженно смеялся. Из-за его спины через плечо строго смотрела старуха в буклях и наколке.
Старик вытер слезы и повторил голосом, очень похожим на голос попугая:
— Кантонисты — дураки!