1. Знойный день

Лето того года было жаркое, и давно, уже во всем крае не было дождя. Колокола костела на горе и русской церкви на Подоле у реки звонили, призывая гром, тучи и желанный дождь. Он был необходим: хлеба погибали; не меньше, чем селян, бездождие тревожило жителей местечка Купно в правобережной Украине, не исключая и евреев — их даже особенно; в местечке говорили: «Все молятся о дожде — и хохлы, и кацапы, и поляки, только „жиды“ не молятся. Почему?»

Можно ли и надо ли молиться о дожде — об этом чуть не неделю спорили евреи местечка Купно, пересыпая выдержки из древних еврейских книг русским словом «погром». Спорили и перед синагогой, и в правлении еврейского общества — Калага, и в школах, и в семьях.

«Почему бы и нет? — думал Берко Клингер, шествуя важно после полудня к хаверу Мойше Шезори. — Разве Тора запрещает молиться о дожде над городом иноплеменным, разве отец мой, молясь ежедневно, не надевает на голову теффилин, где написано: „Ты навеваешь ветер и ниспосылаешь дождь“. Но если теперь нам нужно поститься — почему нет?»

Берко нес подмышкою древнюю книгу, облеченную в деревянный футляр. В голове у Берка была путаница от жары, от туманных изречений книги, которую он теперь вместе с Мойше изучал, и от голода: день уж склонялся к вечеру, а Берко еще ничего не ел. Ноги Берка путались в долгих полах кафтана; узкие рукава кафтана ниспадали почти до концов пальцев — так, что у Берка были спутаны и руки. Сарра Клингер была неглупая женщина и, когда умирала, сказала, охорашивая сына холодеющей рукой: «Ну вот, Берко! Ты теперь будешь расти. У тебя прекрасный кафтан. Правда, отец?»

Сарра Клингер умерла, оставив Лазарю, кроме Берка, еще трех девочек: Лию, Розу и Двосю — все три были младше брата.

Берко рос, и уж кафтан его засалился и был в заплатах, но все еще были коротки не по кафтану руки Берка и путались ноги в полах: мамеле Берка оставила по себе сыну прочную и долгую память.

Берко шел с книгой к Мойше Шезори. Отец Мойше держал в местечке лошадей, торговал ими и содержал «балагулу» — нечто вроде омнибуса, который возил пассажиров из города в местечко и обратно. На краю местечка у Шезори был заезжий двор. Туда сейчас и направлялся Берко. Миновав распахнутую на улице дверь шумного и пьяного трактира, Берко прошел двором к черному ходу дома Шезори. Где-то под крышей ворковали голуби. Вперебой кудахтала кура с петухом.

Кони хрустали из торб овес. Запыленные мужики возились около фур, подмазывая оси. Запахи сена, дегтя и хлеба смешивались со сладкой тошнотой помоев.

По истертым скрипучим ступеням черной лестницы Берко пробрался в чуланчик около хода на чердак.

— Ты опоздал опять, Берко! — упрекнул товарища Мойше и повел глазом на стол, перед которым сидел над раскрытой книгой.

На столе лежали посоленный ломоть черного хлеба и зеленый, недавно выдернутый из грядки лук, с молодою, еще белой луковкой. Мухи облепили хлеб. Тут же стояла глиняная кружка с водой.

Мойше считал себя в праве упрекнуть Берко. Отец Мойше Шезори достаточно был богат для того, чтобы нанять своему первенцу хавера — товарища для изучения Торы. Хлеб, луковица и вода, коими Мойше попрекнул товарища, были платой Берке за труд. Лазарь Клингер этим даже гордился. «Дитя мое, — говорил он сыну, — ты имеешь свой первый хлеб от книги!» Впрочем, если разобраться основательно, то платой этого называть не следовало, как неправильно выразиться, что Берко был нанят. Он был отыскан среди многих, ибо сказано: «Найди себе товарища, чтобы есть и пить с ним, заниматься писанием и Мишной и спать с ним, открывать ему все свои тайны — как тайны Торы, так и тайны житейские. Двоим лучше, нежели одному, потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их».

Берко был голоден сегодня, но не стал есть и пить.

Он согнал с хлеба мух и спрятал ломоть и луковицу в карман. Засучив, насколько было можно, рукава кафтана, Берко раскрыл на столе свою книгу, и товарищи принялись читать вслух, или вернее — напевать приглушенными голосами:

Рукоплескать перед пламенем, сжимать руки и плясать — обычай амореев.

Некто, услыхав карканье вороны, говорит «беда» или «ступай назад!» — это обычай амореев.

Некто говорит: «съешь цвет этой редьки, дабы ты выздоровел», или: «целуй гроб мертвеца, дабы он не явился к тебе ночью», или: «выверни рубаху, дабы увидеть счастливый сон», или: «не выворачивай ее, дабы снов не видеть», или: «садись на метлу, дабы снов не вздеть» — это обычай амореев…

Голоса мальчиков делались все тише, замирая. Мушиными лапками бежали по строкам черные буквы и нотные знаки под ними. В смутном полусне Берку кажется, что ниже и ниже нависают раскосые балки крыши, вот-вот совсем придавят, и придавили бы, если б солнце не поставило наискось из оконца до пола золотую подпорку луча. Только этот луч и держит еще крышу, а то бы она совсем придавила головы чтецов к столу. Голова Берка вот-вот упадет на страницу.

Мойше смолк, посмотрел на Берка и изо всей силы хватил его ладонью по лбу. Берко откинулся назад и пробудился от дремоты.

— Что это значит, Мойше?

— Ну, я убил у тебя на лбу муху. Разве она не хотела тебя кусать?

— Мухи уже кусаются? Значит, скоро осень. Тогда будет прохладнее.

— Берко, ты знаешь что? Раз ты мой хавер, я тебя хочу что-то сказать. Я хочу тебе сказать тайну.

— Тайну? Ну, говори.

— Ты читал Кицер-шелой?

— А если не читал, то что же?

— Берко, скажи мне, ты чем хочешь быть, когда вырастешь?

— О, когда я вырасту из своего кафтана, я хотел бы его снять совсем и сделаться доктором! А ты?

— Я тебе скажу. Я хотел бы стать невидимкой.

— Зачем? Что это за должность?

— Это не должность совсем. И невидимке не нужно никакой должности. Будь я невидимкой, я ходил бы по домам и брал в каждом доме по злотому, и никто не заметит таких пустяков, а я был бы богатым человеком.

— Но как же стать невидимкой?

— Вот это я и узнал из Кицер-шелой. Надо круглые сутки поститься, потом выкупаться в источнике живой воды, помолиться ночью в пустыне и семь раз прочесть псалом Давида.

— Ты веришь в это, Мойше?

— Да.

— Так за чем же дело стало?

— Боюсь. Ведь это не пустяк, что тебя никто не видит: что скажет мамеле? Тату меня поколотит кнутом!

— Так ведь тебя не будет видно?

— Ну да. Но одному мне все же страшно.

— Давай попробуем вместе?

— А ты не боишься?

— Ты скажешь!

— Хорошо. Только я не знаю, как быть с моей мамашей и постом. Если я не съем утром куска хлеба с маслом или пары яиц, она уже кричит: «Что же ты перестал щелкать зубами? Смотрите, — говорит она, — ребенок болен, у него нет аппетита!» Мне очень трудно поститься, Берко. Тебе это легче.

— Ну да. Мне это легко совсем. Знаешь что, мы выберем время строгого поста. Тогда и мамеле не заставит тебя щелкать зубами.

— О чем я тебе говорю? Берко, послушай, ты немного говоришь и понимаешь по-русски. Скажи, что такое барометр?

— Это едят? Никогда не слыхал.

— Нет. Это падает. То есть стоит, но может упасть… Тателе очень сердит на ребе Элиа Рапопорт: вместе с другими тателе требовал от ребе, чтобы тот назначил пост на три дня о дожде, но ребе ответил: «Я не такой дурак, чтобы молиться, когда барометр стоит. Вот если бы он упал — иное дело». Тателе очень бранил ребе Рапопорта, что он купил себе эту штуку, и называл вольнодумцем, астрономом и даже голозадником…

— Перестань. Разве можно повторять о ребе Элиа подобные слова? Он — святой человек.

— Да. Но у него есть эта вещь, и если она упадет, то будет пост. И я прошу тебя, Берко, попробуем тогда. Ах, если бы в самом деле мы стали невидимками!.. Я только не знаю, Берко, где нам взять пустыню.

— Мы пойдем вечером в лес за кладбище — там уже начинается пустыня.

— Ах, если бы эта штука у ребе Элиа упала!

 

2. Новый кнут балагуры

Отец Берка, Лазарь Клингер, возвращался вечером домой в веселом настроении: в руке у него был новенький ременный кнут на гибком вязовом кнутовище. В хорошем духе Клингер любил пошутить — и, подходя к дому, улыбался: он уже придумал для Берка и своих девочек веселую шутку. Лазарь заглянул в раскрытое окошко. Берка еще нет, а то бы он уже наверное жужжал над книгой. Дочери Клингера и еще несколько тоже грязных и оборванных девочек со двора шумно готовились к какой-то игре и «считались», распевая:

Лазарь вошел тихонько в комнату. Его увидала первая Двося и закричала, подбежав и обняв его колени:

— Тату пришел! Хлеба принес!

Лазарь взмахнул в воздухе плетеным кнутом, ремешок свистнул:

— Да, — сказал Лазарь, — вот это и есть вам хлеб!

Двося замерла. Другие заплакали. Чужие девочки убежали в испуге. Лия целовала колени отца и лепетала:

— Не надо хлеба, только не бей меня.

Лазарь повесил новый кнут на гвоздик, опустился на скамью и, лаская Двосю, поманил к себе двух младших дочерей; но Роза и Лия забились от отца в дальний угол, зарылись в брошенное там барахло и подушки и смотрели оттуда с испугом то на новый кнут, то на отца.

В эту минуту с книгою вернулся Берко. Двося еще плакала.

Она убедилась, что отец не собирается ее бить, и, осмеливаясь, просила:

— Тателе, хоть ма-а-лень-кий кусочек хлеба… Маленький совсем.

Завидев Берку, все девочки завопили, ища у него защиты.

— Что такое с девочками, отец? Чего они так ревут?

— А! они не понимают шуток! Я пошутил над ними. Видишь ли, Берко, на нас свалилось огромное счастье. Посмотри на этот кнут. Он стоит три злотых.

Берко поежился, вспомнив другой кнут отца, старый, с обломленным кнутовищем.

— Что, ты опять нанялся фурманом?

— Да. Ребе Шезори, представь себе, нанял меня в фурманы для балагулы; я буду два раза в шесть дней ездить в город.

— Ну так, это хорошо. Но ты купил девочкам хлеба?

— О, нет, Берко! Ребе Шезори мне сказал: «Что же ты, Лазарь, пришел наниматься в кучера балагулы, а я не вижу у тебя кнута. Где твой кнут?» Тогда я осторожно намекнул, что, может быть, кучер, которого прогнали, оставил какой-либо завалящий кнутик или у хозяина такой найдется. Тогда ребе Шезори рассердился и закричал: «Ну да, я понимаю. Вы все такие! К хозяйским лошадям вам дай еще хозяйский кнут. Тогда ты не будешь жалеть ни лошадей, ни кнута. Приходи со своим кнутом: если тебе и не жалко будет коней хозяина, то ты пожалеешь обломать о их спины свой собственный кнут». Что было делать мне, бедному еврею? Я вижу, что хозяин в хорошем расположении и упускать такого случая нельзя.

Я пошел в лавку к Залману Френкелю и купил у него кнут. «Покажи мне кнут, — сказал ребе Шезори, когда я вернулся к нему с кнутом, — хорош ли он, мы его сейчас попробуем». Я дал ему в руки кнут, и он ударил меня им три раза. Я не закричал. Я сделался совсем бараном от радости, что у нас теперь будет хлеб. «Хороший кнут, — сказал ребе Шезори. — Ну, ладно!» Беды нет в том, что хлеба нет сегодня, что вместо хлеба я купил кнут. Хлеб будет завтра. Но девочки не поняли моей шутки.

— Хорошенькие шутки, тату! Впрочем, сегодня нам-то с тобой и не нужно хлеба. У ребе Рапопорт упал барометр. Ты не знаешь, отец, что эта за штука?

— Нет.

— Ну, во всяком случае эта штука упала, и ребе Элиа Рапопорт назначил трехдневный пост для моления о дожде.

— Он поступил хорошо, ибо, когда нет дождя, мухи очень больно кусают… Слышите, девочки? Мы будем молиться, чтобы пошел дождь. Пшеница поправится, и будет много хлеба.

— Много?! — младшая Лия всплеснула руками, но, взглянув на новый кнут на стенке, притихла и с сомнением спросила: — Когда же?

— Гм! Дней так через тридцать пять. От нового урожая.

— А ты сказал «завтра»!

— Завтра будет хлеб от нового кнута. Не много…

Девочки снова заплакали. Берко забрался к ним в уголок и утешал:

— Не плачьте. Завтра будет хлеб от кнута, а сегодня я принес вам немного хлеба от книги.

Лазарь Клингер уже встал на молитву. Наступал вечер. Потихоньку от отца Берко достал из кармана кусок хлеба и лук, полученный за урок в доме Мойше Шезори, и, разломив хлеб на четыре части, три отдал сестрам, а четвертую, побольше, спрятал в карман; оборвав перья лука, он поделил их поровну между сестрами, а луковку тоже прибрал в карман.

Девочки поели хлеба, повеселели и принялись за веселую возню в своем углу. Берко уселся к окну с книгою, а Лазарь Клингер все еще бормотал молитвы, воздевая руки и кланяясь. Чтобы не мешать отцу и брату, девочки чуть слышно, почти топотом пели игровую песню из набора древнееврейских, польских, русских и немецких слов:

Берко поднял голову от книги, где были тоже путанные слова. Уже темнело. Берке пришла в голову простая мысль: ведь и отец бормочет набор непонятных ему слов, и девочки играют в непонятное.

«Почему и мы и чужие молятся непонятными словами: мы на древнем языке, поляки по-латыни, москали по-болгарски? Разве молитва — детская забава?»

Лазарь кончил молитву и, кряхтя, укладывался на ночь на сундуке. Девочки угомонились, зарывшись в тряпье. Сделалось совсем темно. Свеча в оловянном подсвечнике выгорела еще вчера. Берко убрал книгу и стал примащиваться — и затих в своем уголке на полу. Отец и сын не спали. Лазарь продолжал бормотать молитвы.

— Тателе, — позвал его Берко, — ты сегодня не ел?

— Нет, но я сыт завтрашним хлебом, дитя мое.

— Но ведь ты должен сегодня поститься. Чем же твой пост отличается от того, что было вчера, раз ты не ел и сегодня?

— Я вижу, Берко, ты будешь великий ученый. Ты уже задаешь трудные вопросы своему отцу. Я отвечу тебе. Вот что сказано в Тосефте о постах, глава первая, стих восьмой: «Пусть лучше человек стыдится и перед ближними и перед делами своими, но пусть не страдают от голода ни он, ни дети его». Вот тебе и отличие. Я сокрушаюсь сегодня о своих грехах. Это и есть пост.

Берко промолчал; но он не мог заснуть. И Лазарь ворочался на своей жесткой постели и бормотал, тяжело вздыхая.

— Тату, я слышу, ты не можешь вспомнить за собой хорошего греха. Я тебе, хочешь, скажу твой главный грех?

— Скажи, сын мой.

— У тебя, отец, один грех — бедность. Отчего мы бедны, отец?

— Разве ты забыл о кнуте? Я буду работать. Разве мы нищие и нуждаемся в помощи от общества? В чем ты упрекаешь меня?

— Нет, нет, отец. Мы бедны именно потому, что ты много работал. И мамеле тоже. Она умерла от работы. А те, на кого мы работаем, спят сей час спокойно на пуховиках, они не думают ни о грехах, ни о посте: для них равны и дождь и засуха!

— Замолчи! О ком ты говоришь?

Разговор прервался. Блохи жгли тело; было душно и жарко; Берко хотелось плакать.

— Твой народ во всем нуждается, но разум его ограничен… Да будет благословение твое… — бормотал впросонках, теребя грудь ногтями, Лазарь.

— Отец! — плача, закричал Берко. — Тебя никто, кроме меня, не слышит. Перестань!

Лазарь ничего не ответил и захрапел, должно быть притворно.

 

3. Невидимки

Лазарь Клингер проснулся от толчка в бок — это его будил Берко:

— Проснись, отец. Дождь идет, а солнце еще не встало.

Лазарь поднялся и сел на сундуке; по крыше дома шумел дождь. Вдали ворчал гром прошедшей грозы, и синим огнем вспыхивали в щелях ставня умиротворенные молнии. Берко совал в руки отца корку хлеба и луковицу:

— Кушай, отец!

Берко знал, что если в дни моления о дожде выпадет дождь до восхода солнца ночью, то пост разрешается.

— Ешь сам, Берко.

— Нет, отец, кушай, у меня есть другие причины поститься.

— Уж не хочешь ли ты сделаться святым?

— Нет, мы с Мойше думаем проверить один вопрос из Кицер-шелой.

— Проверить?! Разве можно проверять книги?! Что там написано, верно само собой.

— Возможно, что и так. Отец, вот твой хлеб, кушай!

Лазарь взял хлеб, произнес благодарственное моление и стал есть, чмокая и чавкая.

Дождь принес прохладу, и остаток ночи Берко проспал спокойно.

Наутро Лазарь ушел добывать хлеб «от кнута». Если бы не добрая соседка, то Лии, Двосе и Розке пришлось бы продолжать пост до вечера: соседка дала им по лепешке. Напрасно сестры соблазняли Берко, угощая его. Он не взял в рот ни крохи хлеба и не выпил даже капли воды, ожидая вечера.

Наступил вечер. Берко с Мойше выбрались тайком через калитку постоялого двора на огород оттуда на кладбище. Солнце опустилось к лесу. Мальчишки пробрались к навесу над миквой; вода бежала из родника по лотку, а из него по приставленному шесту струилась беззвучно в глубокий водоем.

Мальчишки разделись, спустились в микву по ступеням и три раза окунулись в холодной воде. Одеваясь, оба дрожали — больше от страха, чем от холода.

— Не лучше ли нам вернуться, Берко?

— Нет, уж давай кончим, что затеяли. Пойдем в лес, я знаю там чудесную полянку. Там помолимся и прочтем псалом.

Крепко прижимая к груди молитвенник и псалтирь Давида, мальчишки забрались в чащу темного уже леса по коровьей тропке. Вот и полянка — тут посветлее.

Мойше и Берко встали посреди полянки. В небе загорелась звезда. Взглядывая то на нее, то в книгу, Берко читал, а Мойше повторял за ним слова молитвы.

В кустах зашуршало. Мойше задрожал.

— Я не могу больше, Берко. Там чорт!

— Что значит, не могу? Запри в себе дух. Осталось прочесть псалом.

Он раскрыл псалтирь, и согласными голосами они семь раз прочли псалом, который должен был их превратить своей чудесной силой в невидимок.

— Ты слышишь, Берко, как бьется мое сердце?

— Нет. А у меня выпрыгнет сейчас совсем. Мойше, крепко зажмурь глаза.

— Зажмурил. А ты?

— Я тоже. Ну, теперь мы уже должны делаться невидимыми. Подождем еще немного, и, как я скажу «раз — два — три», открывай глаза.

— Хорошо… Слышишь, Берко, кто-то тут есть в кустах.

— Так что же? Он нас не увидит, мы же с тобой сейчас станем невидимыми. Ну, слушай: раз — два — три!

Берко и Мойше оба разом раскрыли глаза.

— Ты видишь меня, Берко?

— Совершенно ясно. У тебя на носу веснушки. А ты меня, Мойше?

— Вижу, Берко.

— Кого?

— Тебя. У тебя щека расцарапана.

— Это меня веткой. Ну что же?

— Знаешь, что я думаю, Берко: ведь мы оба с тобой теперь невидимки и потому, быть может, и видим друг друга. Это очень удобно для невидимок, правда? А посторонний человек не увидел бы нас.

— Возможно, что и так!

— Эй, вы, олухи, — вдруг кто-то крикнул позади мальчишек, — я тоже вижу вас прекрасно!

Мальчишки обмерли от страха и не знали что — бежать или упасть на землю.

Кто-то сзади облапил Берко с Мойшей и со смехом повалил их на траву.

— Шма Израиль! — воскликнул в ужасе Мойше. — Это чорт!

— Ха-ха-ха! Я не чорт, а такой же еврей, как и вы оба, — только я чуточку поумнее вас… Полюбуйтесь на меня!

Лапы незнакомца разжались, освободив мальчишек. Они могли теперь оглянуться и посмотреть на свидетеля их неудачного колдовства.

Это был небольшого роста горбун с длинными руками. Из-под облупленного лакового козырька его фуражки глянули веселые глаза под косматыми рыжими бровями, рваный кафтан был распахнут на горбатой груди, показывая грязную холщовую рубаху; на ногах из-под коротких панталон смотрели чулки с прорехами и стоптанные туфли.

— Ну что, хорош? — насмешливо спросил горбун Берка, который осматривал его скорее с любопытством, чем со страхом.

— Чтобы да, так нет, — деликатно ответил Берко.

— Ха-ха-ха! Ну, а тебе я понравился?

Мойше покосился на горбуна и ответил робко:

— Да, вы довольно красивы.

— Ага! Стало быть, у тебя горб внутри. Ну, садись, детки, на траву и потолкуем. Вы постились?

— Да.

— Значит, хотите есть.

Горбун достал из кармана бублики, сыр и фунтик с вишнями.

— Кушайте, детки. А я уж набил свой барабан! Горбун хлопнул себя по животу ладонью. Втроем они уселись на траве, и «невидимки» принялись за еду, забыв о своей неудаче.

— Запомните, ребята: кто любит сам поесть, тот охотно и с любовью кормит и другого. А постники все сквалыги.

— Как вас зовут? — спросил Берко.

— Меня? По-разному: Ициг-Шпицик, Хайкл-Пайкл, Эли-Гели, Айзик-Лайзик…

— Кто же будете вы? — робко спросил его Мойше.

— А как ты думаешь, пузырь?

— Я думаю, что вы — лец.

— Ага, стало быть, ты веришь в чертовщину. Ну, малый, хотя я сам и похож на чорта, но могу тебя уверить — ни леших, ни чертей нет на свете.

— Но кто же ты? — спросил Берко.

— Вот это мне по душе, что ты меня зовешь без церемоний на «ты». Продолжай так. Я уже сказал вам, что меня зовут Хайкл-Пайкл. Хайкл — мое имя, а пайкл — мой инструмент, по тому что я играю в оркестре, на бубне. Вот послушайте.

Горбун надул щеки и, ударяя по ним кулаком, прищелкивал языком; в общем было очень похоже на звуки бубна.

— Я бадхон, дети мои, в оркестре, который приглашен из города играть на свадьбах в Купно. Возможно, что во время набора мы будем играть в трактире одного тутошнего живодера, ребе Шезори.

— Это мой отец, — сказал Мойше.

— Мм! Ну, а твой отец, я вижу по твоей одежде, Берко, вероятно, более почтенное лицо в этом обществе?

— Мой отец был водовозом, а теперь поступил к ребе Шезори балагулой.

— Ага! Ну, передай своему отцу, Берко, почтение. Да ступайте, тараканы, домой; уже не рано, делается совсем темно, и мне пора соснуть.

— Как, Пайкл, ты будешь спать здесь, в лесу?

— Почему бы нет? Ведь я похож на лешего? Спокойной ночи… Забирайте свои дрянные книжонки и убирайтесь.

Пайкл сладко зевнул и повалился на траву. Берко и Мойше пошли домой. Оба молчали. Когда настало время расходиться, Мойше сказал:

— Какой невежа этот Пайкл. Велел передать почтение твоему отцу. Что такое твой отец? Простой фурман!

Мойше надменно отвернулся и ушел от Берко, не простясь.