1. Упавшего не поднимай

Лазарь Клингер был в отъезде, да если бы он и был дома, Берко не стал бы с ним держать совет по такому делу. Когда Мойше вернулся на чердак, Берко отказался продолжать чтение и пошел не домой, а в лес за кладбище, на знакомую полянку, где надеялся встретить Пайкла. И точно: шут сладко храпел на полянке. Берко позвал его. Шут захрапел еще сильнее. Берко растолкал его.

Пайкл приподнялся и спросил:

— Ну что? А, это Берко! Ну, мой невидимка, что ты скажешь на этот раз? Вид у тебя весьма огорченный.

— Случилась беда, Пайкл. Арона Люстиха забрали ловчики. Его сочли бродягой, но у него был паспорт, и у него украли паспорт!

— Подожди! Это для меня очень много новостей. Что за Люстих? Откуда?

— Это еще не все, Пайкл!

— Тогда лучше всего расскажи мне все с конца. С самого конца!

Берко подумал.

— Ты проснулся, Пайкл. Я разбудил тебя. Я прибежал к тебе.

— Дальше.

— Мойше принес замок с ключом, которым был заперт сундучок Люстиха.

— Ага! Видишь — с конца яснее. Середину можно пропустить, если мы знаем начало и конец, середина — это тентель-ментель, всякий вздор. Ты уверен, что у этого Люстиха был паспорт? Ты видел паспорт?

— Нет, но я верю ему.

— Ах, он говорил сам? Почему же ты ему веришь?

— Он добрый. Он улыбался. Он бедный. Он идет учиться. Его подвез мой отец, — подыскивал Берко доводы.

— Так, — остановил его Пайкл, — этого с меня хватит. Кто же украл у него пасс?

— Мойше, — без колебания ответил Берко. — Я видел, как он рылся в сундучке Люстиха.

— Но замок висел на сундуке?

— Да.

— Значит, Мойше сломал замок?

— Нет. Он его запер своим ключом.

— Ага! У замка два ключа. Но зачем Люстих дал второй ключ твоему товарищу?

— Мойше дал ему замок с ключом, взял у своей мамеле, чтобы Люстих запер свой сундучок.

— Ах так! Ну, теперь и я знаю, что у Люстиха был паспорт и что его украл Мойше. Но зачем?

— Затем, чтобы отдать Люстиха в солдаты.

— Но зачем это делать Мойше, его мамеле, наконец ребе Шозори? Он конечно живодер и мошенник, но такого он не сделает, — я уже достаточно слышал здесь про него. Скажи, какой же смысл в твоих догадках? Зачем это делать Мойше?

— Он хотел получить квитанцию на рекрута и ее продать.

— Для этого он должен бы ловить сам, а не звать ловцов кагала.

— Ну, может быть, ребе Шезори хочет, чтобы общество имело лишнего рекрута, чтобы Мойше не ходил в солдаты?

— Поверь мне, ребе Шезори такой человек, что уже имеет для сына своего квитанцию.

— Тогда я не знаю, что.

— Так. Умный человек делает два предположения, чтобы их оба отвергнуть, и затем делает третье, уже верное. Ты умный или нет, Берко? Что же дальше?

— Я не знаю, зачем Мойше взял пасс у Люстиха, но я хочу, чтобы. Люстиха отпустили.

— Ага, ты хочешь!

Пайкл неожиданно повалился на землю и, протягивая руки Берке, приказал:

— Подними меня!

Берко, недоумевая, схватил Пайкла за руки и попробовал поднять.

Шут был коренаст и тяжел, он лежал на земле бревном. Берко выбился из сил и не мог не то что поднять, но даже и сдвинуть шута с места. Тяжело дыша, Берко упал рядом с Пайклом. Мальчик был готов заплакать.

— Упавшего не поднимай! — сказал Пайкл, положив руку на голову Берка. — Так упадешь сам. Почему взяли Люстиха? Потому что он еврей! Почему смеют с нами так обходиться? Потому что так низко упал весь наш народ. Если ты хочешь поднять Люстиха — подними весь наш народ. Но разве тебе, хилому и слабому ребенку, по силам поднять такой великий народ, как наш, великий и в падении своем? Падай и ты, Берко, падай и лежи! «Лежачего, — говорят москали, — не бьют!»

Берко вскочил на ноги и закричал:

— Нет, нет, Пайкл, вставай, пойдем!

Пайкл воспрянул и вскочил на ноги с внезапной резвостью. Берко испугался.

— Вот видишь, — говорил, отряхивая с одежды своей мусор, Пайкл, — лежачего можно поднять одним словом! Ну, я встал. Куда же мы теперь пойдем? Ты даже напугал меня!

Берко вспыхнул и погас.

— Пойдем в присутствие, или нет, пойдем в кагал, — предложил он, путаясь.

— Так умный человек делает две догадки, чтобы отказаться от обеих и искать третью. Человек дела принимает сгоряча два решения, чтобы оба признать глупыми, и предпринимает третье, верное решение. Говори!

— Пойдем к Шезори и спросим Мойше…

— И его мамеле? Мадам Шезори? Ага! Идем. Это вернее. Но что мы скажем им?

— Я скажу, что у Люстиха был паспорт.

— «А ты его видел, этот паспорт?» спросил тебя, и что ты ответишь?

— Если ты знаешь наверно, почему не сказать, что видел собственными глазами? Если я знаю, что сегодня утром взошло солнце, то я могу каждому рассказывать, хоть наплюй мне в бороду: «Я видел, что сегодня взошло солнце!» Хотя бы я прекрасно спал — какая разница?!

Берко подумал и сказал:

— Я буду говорить, что видел паспорт у Люстиха, что он мне сам давал посмотреть и что я видел, как Мойше взял паспорт из сундучка и снес матери.

Берко взглянул в лицо Пайкла. Шут усмехнулся и, схватив за руку Берка, поволок его за собой.

— Идем скорее. Нельзя терять минуты!

Горбун катился шариком. Берко едва за ним поспевал. На лестницу черного хода в доме Шезори Пайкл взбежал, громко топая.

— Ага! — закричал он, распахнув дверь в каморку. — Вот он сидит здесь, и совесть грызет его, что он предал своего брата! Берко, иди сюда и не выпускай его, пока я схожу за мадам Шезори.

Шут выбежал и затопал вниз по лесенке туфлями. Берко поднял голову и исподлобья взглянул на товарища. Мойше сидел в уголке, угрюмый и печальный.

— Мойше, зачем ты взял паспорт у Люстиха?

— Паспорт! А ты видел этот паспорт?

— Да. Мне Люстих его показывал.

— Показывал? Тебе? — У Мойше побледнели губы. — Но ты видел, чтобы я брал его паспорт?

— Да, я видел это собственными глазами.

Мойше затрепетал, но не опустил глаз перед Берко, и вдруг улыбнулся надменно и отвел взор, вяло пробормотав:

— Если бы ты знал, Берко, какой ты дурак!

Наполнив лестницу, чердак, двор криком, по лестнице, не торопясь, подымалась мать Мойше — Сарра Шезори. Пайкл вошел в каморку вслед за ней. Берко прижался к стене, но Сарра Шезори даже не взглянула на него, обрушив всю ярость слов на сына:

— Хорошего ты имеешь хавера, сын мои! Эти голодранцы требуют, чтобы я им отдала паспорт того бродяги. Довольно двух бродяг — он мне приводит еще этого шута. Они смеют говорить, что ты украл паспорт и отдал мне, что я дала тебе замок с двумя ключами. Разве ты не отдал оба ключа тому бродяге? Что это значит, Мойше, что это значит, сын мой!? Если ты взял паспорт — отдай сейчас же…

— У меня нет, мамеле, паспорта.

— Слышите, он говорит нет. Вы можете ему не верить, а я знаю, что он не соврет… Вот, слышу я, стучит балагула. Мойше, цыпленочек мой, сбеги вниз, пусть Лазарь сейчас же, не выпрягая, идет сюда, мы его спросим, что нам делать с этим паршивцем, его сынком?

Мойше юркнул за дверь мимо шута, который слушал все, что говорила Сарра Дезори, молча и серьезно. Когда ее сын выбежал, Сарра вытерла передником вспотевшее лицо, заплакала и упала на скамейку.

 

2. Охотник

— В чем дело? — спросил Лазарь Клингер хриплым голосом. Казалось, что не только платье его, шапка и обувь покрыты серым бархатом пыли, но и внутри него до глубины существа все серо от пыли и утомления. — В чем дело, почтенная Сарра Шезори? Он не слушает вас? Или ленится читать с вашим сыном книги? Разве тебе, Берко, надоел хлеб от книги? Ты, может быть, захотел хлеба от кнута?!

В руке Лазарь Клингер держал кнут и слегка постукивал им по полу, подобно тому как рассерженный тигр бьет хвостом по земле.

Сарра Шезори отерла с лица и пот и слезы.

— Нет, Лазарь, нет! Лучшего хавера для своего сына я бы не желала. Но тот молодой человек, которого ты привез в прошлый раз, оказался бродягой, его взяли кагальные прислужники, — так теперь этот паршивец говорит, что мой сын украл у того бродяги паспорт. О, горе мне! За что такой позор на наше семейство, что скажет тебе папаша, Мойше, когда вернется из Каменца? Что скажут в синагоге? Что скажет ребе Элиа Рапопорт? Что скажет, ребе Иуда Адмати? Что скажет…

Плача, Сарра Шезори пересчитала всех почтенных людей местечка и даже прихватила кое-кого из окрестностей. Когда перечень почтенных лиц закончился, хозяйка заезжего двора замолкла, и все теперь сдали, что скажет или что сделает балагула Лазарь Клингер.

Балагула тяжело вздохнул, или вернее всхрапнул, подобно загнанной кляче, когда она под непрерывными ударами кнута наконец решается переменить аллюр шага и начинается отчаянное брыкание скачки.

Лазарь Клингер шагнул к сыну и поднял кнут. Берко жалобно крикнул и, присев на корточки, охватил голову руками. Кнут свистнул и опоясал тело Берко — раз, второй и третий. Берко молчал, только вздрагивал всем телом при каждом ударе. На четвертом разе кнут отлетел вместе с головкой кнутовища: оно сломалось.

— На этот раз, — сказал Лазарь Клингер, — новый кнут придется купить за ваш счет, почтенная Сарра Шезори.

— Об этом вы сами скажете ребе Шезори, когда он приедет из Каменца, — ответила Сарра Шезори, встала со скамьи и удалилась, ни на кого не посмотрев.

Лазарь двинулся за нею, но в двери ему преградил дорогу Пайкл. Лазаре в изумлении отпрянул: шут приставил ребром к носу ладонь раскрытой руки, и правая половина лица у бадхона Пайкла смеялась, а левая плакала: в левом его глазу набрякла крупная слеза, и вот-вот покатится по щеке.

— О чорт! — вскричал балагула. — Что это значит?

— Это значит, почтенный ребе Клингер, что половина моего существа оплакивает тебя, а другая половина над тобой смеется.

На щеках балагулы сквозь серую пыль и загар, казалось, засветился румянец. Что это было — стыд или новый приступ гнева?

— Тебе нечего тут плакать или смеяться. Какое тебе дело? — грубо пробормотал балагула. — Пусти меня!

Бадхон пропустил Клингера в дверь; балагула вышел из каморки, поникнув головой и тяжело ступая.

— Теперь поплачем, тараканы, — сказал Пайкл, — а затем разберемся наконец, в чем дело.

Мойше и Берко будто только и ждали подобного приглашения: оба они заплакали на голоса, бессвязно выкрикивая слова не-то обвинений, не-то оправданий.

Правая половина лица Пайкла перестала смеяться, и в правом глазу показалась тоже слеза, пожалуй еще крупнее, чем в левом. Бадхон смахнул и ту и другую.

— Ну, дети, теперь довольно плакать. Пусть все станет ясно, как божий день.

Товарищи постепенно затихли.

— Мойше, теперь скажи мне: ты верно взял у Люстиха паспорт?

— Да, я взял. Но мамеле ничего не знала. Она мне отдала оба ключа и замок и велела отдать оба ключа гостю вместе с замком: «Пусть он не беспокоится, что есть другой ключ», сказала она. Я подумал: вот счастье, что два ключа, все будут довольны — и тату, и маму, и Берко, и я! И я оставил один ключ для себя.

— Так ты верно взял паспорт? Ты же сейчас говорил, что у тебя его нет? Надо паспорт вернуть Люстиху, и его освободят.

— У меня нет паспорта! — выкрикнул со слезами Мойше. — Я тогда его схватил, сбежал вниз и кинул в печь: мамеле вышла в то время. Я стоял и смотрел, пока огонь не сжег бумагу в пепел и черный остаток улетел в трубу.

— Ой-ой! Значит, с Люстихом все покончено, мы не сумеем его спасти! — горестно заметил бадхон Пайкл.

— «Что ты стоишь у печи? — спросила меня, войдя, мамеле. — Разве ты уж захотел есть? Вот возьми две маковки: одну тебе, другую Берке». Я взял маковки и с радостью вернулся. Помнишь, Берко? — закончил Мойше свой рассказ.

Берко безмолвно кивнул, в его глазах было изумление, но он был не в силах задать вопрос.

— Зачем? — вместо Берко спросил Пайкл.

Путаясь и делая остановки, чтобы высморкаться, Мойше рассказал, что он однажды подслушал тихий разговор своего отца Шезори с матерью ночью в постели.

«Мне жалко, что наш сын лишится такого хорошего товарища. Но что поделать? Очередную книгу нельзя подчищать. Будет назначен набор без всякого послабления. Царь боится войны и потому велел побольше набрать в армию евреев. О наборе еще держат в большом секрете, но я знаю, я сам видел книги; Берко по счету семейств последний: его неизбежно возьмут, если только обществу не повезет на какого-нибудь пойманника или на охотника». — «Что говоришь ты! Разве Купно на большой дороге, чтобы в местечко заглядывали бродяги? — ответила мужу Сарра Шезори. — И откуда у Клингера охотник, если у него денег нет на новый кнут! Разве ты на свой счет наймешь за Берка охотника? Разве ты так богат? Не лучше ли найти Мойше другого хавера, пока есть время?» — «Я подумаю об этом, — ответил отец Мойше Шезори и заговорил о другом».

— Я тогда тихонько заплакал, — говорит Мойше, — так тихо, чтобы мамеле не слыхала, а то она тотчас бы меня подняла и заставила съесть чего-нибудь, а в тот день остались у нас гречневые галки, — я их очень не люблю. И я тогда подумал из солдатской песни про тебя, Берко:

— Тогда я тебе и предложил, Берко, сделаться невидимкой, чтобы ты скрылся от приема. Тебе это нужнее, чем мне, но я тебе не мог тогда сказать, зачем. Это у нас не вышло. Ну, я стал думать: неужели наш балагула никогда не привезет молодого бродягу? Так оно и случилось. Люстих был похож на бродягу совсем, но у него был паспорт; я взял его и сжег в печи. Черный пепел листком улетел в трубу. Это было, помнишь, Берко, в тот день, когда я дал тебе маковку.

— Да, я помню, Мойше. Маковка была очень вкусная. Я теперь знаю, что мне делать, чтобы спасти Люстиха: я скажу сдатчику, что я иду вместо Люстиха охотником.

— Берко, что ты говоришь?!

— Да, я сделаю это. Ведь если верно то, что я слышал от тебя, то вскоре мне пришлось бы итти. Три месяца раньше — какая разница.

— Но теперь тебе итти не надо! Ведь у общества есть пойманник. Я вовсе не хотел донести на него. Я знаю, что ловчики все равно видели его, когда он приехал, я их не звал, они пришли сами.

— Хорошо! Но они пришли-таки!

Пайкл молчал доселе в раздумье, а тут вставил:

— Можешь ли ты это сделать, Берко? Тебе еще нет двенадцати лет, и за тебя отвечает отец.

«У меня нет отца!» хотел крикнуть Берко, но горький ком подступил ему к горлу, и мальчик не мог промолвить слова.

— Все равно, Берко, — убеждал товарища Мойше, — Люстиха не могут выпустить, раз у него нет паспорта.

— Твой отец должен заверить, что паспорт был. Когда вернется ребе Шезори из Каменца, мы ему все расскажем.

— Он не поверит тебе! — закричал Мойше.

— Я слышал, дружок, все, что ты нам рассказал здесь, — подтвердил Пайкл.

Мойше застучал по столу кулаками, и закричал:

— Ты, чорт! Уйди отсюда.

— Я ухожу. Пойдем, Берко. Мы с тобой сделали все, что надо.

 

3. Царский крестник

По шляху под конвоем солдат идет, направляясь в далекое Поволжье, этап арестантов. Впереди, закованные в цепи, шли осужденные в сибирскую каторгу. За ними, под звон их цепей, шагали, пересыльные без оков, а в хвосте плелось с десяток мальчишек, мал-мала меньше, по два в ряд: это были случайные рекрута, отправляемые в батальон военных кантонистов. В этапных списках конвоируемые разделялись на два разряда: 1) вроде арестантов, 2) не вроде арестантов. Вторую часть и составляли рекрута. Кратко их именовали «не вроде». Вслед за «не вроде» пылили обывательские фургоны с жалким арестантским скарбом, замыкая этап. Среди «не вроде» шел и Берко Клингер. Если бы чудесная сила, — а он переставал верить в чудесное, — поставила Берка теперь на площадь местечка Купно, то, пожалуй, его не признал бы, проходя мимо, и родной отец. Конечно он и не захотел бы его признать.

Берко помнил день, когда, повинуясь внезапному огненному порыву сына балагулы, ребе Шезори и другие воротилы еврейского общества отпустили Арона Люстиха, а Берко был отдан в распоряжение кагального сдатчика рекрутов. В тот день Лазарь Клингер воздел руки к небу и прокричал над сыном:

— Ты умер для нашей веры, для нашего народа, для семьи и для самого себя!

Слова Лазаря прозвучали для Берка проклятием. И сейчас они еще звучат в его ушах, но и теперь на каждое заклятие отца сын отвечает:

— Нет, отец, нет, нет, нет! Нет, я не умер для веры! Нет, я не умер для народа! Нет, я не умер для тебя, отец! И я жив сам…

Конечно Лазарь Клингер если бы и узнал Берка, то не признал бы и, сжимая кнут в руке, прошел бы мимо. Да и узнать Берка теперь можно только по темным, словно вишни, запавшим глазам. Глаза остались те же. Берко был худ и раньше, а теперь он был — живые мощи. О пейсах — локонах, которые ниспадали, виясь по вискам, из-под ермолки, — теперь не было и помину: голова Берка была на первом же роздыхе острижена барабанщиком под гребенку. И ермолки не было давно — вместо нее на стриженой голове Берка болталась непомерная старая солдатская фуражная шапчонка; ноги Берка вместо туфель были обуты в «поршни», вроде лаптей, из сыромятной кожи, а вместо чулок обернуты онучи; труднее всего было Берку расстаться с памятью матери — своим старым кафтаном. А пришлось. Скоро вслед за Конотопом провожавший этап унтер-офицер сказал евреям:

— Ну, вы, «не вроде», слухайте меня. Дальше жидков немае. А куда придете, так ваше барахло никто и смотреть не захочет. Послухайте моего совета: продавайте здесь, а что выменяете, на месте продадите. В батальоне вас оденут во все казенное… А кто не скинет, так покается: в первой деревне ребята камнями закидают — там жид в редкость будет.

Рекрута заплакали. Иван Павлыч сказал:

— У меня обычай не пороть. А если реветь — выпорю всех на воздусях. По шляху березы — имейте это в виду.

Тогда в этапе было еще только семеро «не вроде» — все евреи. Все послушали совета начальника этапа. Берко, скинув кафтан, первый день ходил будто голый в своем новом платье, напоминая шагом переодетую в мужское платье девочку. Когда этап вышел в ту сторону, где «жидков немае», то шестеро из «не вроде» удивились, увидав, что седьмой сидит на подводе по прежнему в ермолке и не в своем кафтанчике, более опрятном, чем тот, который был на нем раньше. Это был Ерухим — мальчик лет девяти; он был сдан в этап последним, его еще не успели и остричь. Лицо у Ерухима в слезах.

— Видишь, — сказал сосед Берка по паре, — Ерухим не захотел снять кафтана, и его еще не порют! Чего же испугались мы?

— Кто испугался? И смотри: он плачет. Что с ним — мы его спросим в ростах.

В попутном городке, когда проверяли этап, унтер-офицер сказал воинскому начальнику, указывая на Ерухима:

— А вот это и царский крестник! Его приказано не в обычай в первобытном состоянии везти, чтобы все видали, что крестить везут. По-моему, зря это, чего народ дразнить?

Ерухим громко заплакал, а за ним завопили и все «не вроде».

— Эй, вы, жидовское отродье, молчать! Березовой каши не пробовали! — крикнул офицер.

— Приучаешь? Порешь?

— Не довелось пороть, — ответил Иван Павлыч, — поводу не давали: они совсем как овцы, хоть в воду загони — пойдут. Ну, а если до дела, то и царскому крестнику попадет.

Ерухим зарылся головой в тряпье, брошенное на подводе, и затих.

Когда этап вышел из города, Ерухим по прежнему ехал на подводе. Товарищи посматривали на Ерухима с гневным испугом.

— Я пойду спрошу его, — сказал Берко, — что, неужели он захотел креститься?!

— Не ходи! Не ходи! Ты знаешь, что надо сделать с ним? — залепетали в страхе рекрута.

— Да, но надо его сначала спросить, что это значит? Он обливается слезами.

Улучив минуту, когда конвойные заняты были ссорой между кандальниками, а этап остановился средь дороги, Берко подбежал к подводе и спросил Ерухима:

— Что значит «царский крестник»? Ерухим, ты решился на это? Тебя будет купать сам царь?

Ерухим затрепетал и лепетал сквозь слезы:

— Меня никогда, никогда не били!

— Что? Тебя не били дома, но ведь ты учился в хедере? Так тебя, наверно, колотил головой об стену меламед?

— Нет! Я не учился в хедере, я учился дома.

— Так что же?

— Солдат сказал мне, что меня забьют на смерть в батальоне. Да еще до батальона далеко. «Это я добрый, что не тронул никого из вас пальцем, — говорит он, — а чем дальше, больше будет битья. Если хочешь быть жив, крестись. Скажи, что хочешь быть царским крестником, — пальцем никто не тронет. Если тебя не били, то привычки у тебя к палке нет: дело твое конченное!» Меня никто не бил, Берко, — ну, я испугался, сказал, что хочу.

Берко молча отошел к товарищам.

— Ну, что он тебе сказал?

— Его не били совсем! Он испугался.

Путь этапу лежал через большое село. Было около полудня. С белой колокольни сельской церкви разносился веселый трезвон — видимо, в селе был праздник. На улице мелькали пестрые платочки баб и красные рубахи мужиков, слышались песни, хотя еще не отзвонили в церкви. Перед околицей Иван Павлыч подошел к подводе, на которой ехал Ерухим, и сказал ему:

— Хлопче, ты лягай и лежи себе, поколе мы селом идем, так будет тебе добре.

Ерухим поспешно лег на мешки, и конвойный покрыл его с головой веретьем.

— Арестантов ведут! — закричали босые ребятишки в «кобеднишних» новых рубашонках, завидев этап.

Кандальники зазвонили цепями, заглушая церковный благовест, и запели жалостно и протяжно:

— Подайте несчастненьким христа-ради!..

Бабы подбегали и совали в руки каторжан лепешки. Начальник конвоя подгонял этап:

— Шагай, шагай! Не задерживай!

— Господин унтер! — на ходу заговорил староста арестантов, крепкий кандальник. — У мужиков престол, пиво варили: надо бы ростах сделать.

— Шагай, шагай! — сурово прикрикнул начальник этапа.

— Эх, служба! Души в тебе нет!

— Знай шагай! По уставу души не полагается. Перепьетесь тут с мужиками, а я отвечай потом.

Конвойные ускорили шаг и подгоняле арестантов прикладами ружей.

Этап уж миновал пестрый столб на околице и двинулся дальше по обочине шоссе, — тут было легче итти тропой, огибая пирамидки щебня, запасенного для ремонта. Мальчишки по одному отстали. Ерухим выглянул из-под веретья и сел на подводе: ему сделалось душно под покрывалом. На последней, крытой старой обветренной соломою избе села была вывеска с тремя черными буквами: «МВД», что значило «Московский воспитательный дом». Когда этап поравнялся с этой избою, из подворотни выскочила и залаяла шавка, в окнах мелькнуло несколько лиц, и вдруг из калитки выбежало целое стадо ребятишек, быстроглазых, оборванных, грязных, простоволосых.

— Шпитомцы! Ну, эти хуже собак, — проворчал конвойный. — Эй, шагай, шагай! Хлопчик, накройся! — крикнул он Ерухима.

Это были сданные в деревню на воспитание «шпитонцы» — из детей, подкинутых в Московский воспитательный дом, — всем известный буйный на род.

Кандальники ускорили шаги. Шпитонцы с гамом догоняли этап, набирая попутно в пазухи камней из пирамидок щебня.

— Арестантов бей! Бей крупу! — кричали шпитонцы, забегая со сторон.

В солдат и арестантов полетели камни. Ерухим юркнул под веретье, но поздно: его ермолку увидали.

— Гляди, ребята! Царского крестника никак везут! Бей его, моченого! Бей кантонистов!

С обеих сторон в Ерухима полетели камни.

Он вскрикнул и повалился на мешки.

Берко подхватил упавший у ноги осколок и швырнул в сторону шпитонцев. Камень не долетел, но в ответ каменный дождь обрушился целиком на шедших в хвосте этапа «не вроде».