1. Кандальная музыка

Каждый шаг этапа удалял Берка от дома и прошлого и приближал будущее в чужом городе. Прошлое отступало быстрее, чем приближалось будущее: этапная жизнь все одна и та же, а потому и в днях была беспокойная пустота.

Густозеленые дубравы на пути сменились трепетнолистыми тополями; трава серела, попадались все чаще раньше не знакомые полынь и розовые звездочки гвоздики; шоссе сменилось пыльным в сушь и грязным в непогоду большаком. Простор больше не пугал, а ему, казалось, не будет края, но где-то голубой чертой лежала Волга — и с ней конец этапного пути для Берка и всех «не вроде». Теперь на «не вроде» реже попадали обиды от селян; мальчишки попутных деревень не кричали «жидков ведут», а поглядывали на ребят в этапе с испуганным почтением. «Кантонистов ведут», переговаривались мальчишки сдержанно и тихо.

В маленьком городке, когда до назначенного этапу места на Волге осталось мало дней пути, к кандальным арестантам присоединили закованного по рукам молодого солдатика. Берко сразу в нем узнал еврея. Солдат был весел, из котомки за спиной у него торчал гриф скрипки и смычок. Солдат нарочно потряхивал ручными кандалами: их перезвон напоминал игру на цитре. Конвойный унтер-офицер встретил солдатика приветом:

— А, старый приятель, музыкант. Опять бегал и попался?

— Что значит попался? Я хочу просто прогуляться с вами до заведения.

— Ну, теперь песни играть будем иначе!

На выходе этапа нового арестанта не приковали к общей цепи, которую волокли кандальники. Солдатик подошел к кантонистам и закричал:

— Здорово, жидки!

Мальчишки смотрели на нового человека угрюмо. Один Берко решился ответить осторожно:

— Здравствуй, если не шутишь.

— Разве так отвечают начальству? — грозно нахмурив брови, сказал солдатик. — Запорю, если не будете отвечать, как должно!

Конвойный унтер-офицер поглядывал на испуганных кантонистов усмехаясь.

— Они у меня еще ничему не учены. И, можно сказать, чудо: напоротых веду. Поводу никакого не дают!

— Ну да, не дают! У вас же слабое к детям сердце. Трефное жрут?

— Хлебом кормятся. Ну, а где яблочко сунут в руку. Ты с ними, Мендель, займись. Назначаю тебя к ним капралом.

— Ладно. Ну, слушайте меня, жидки. Если с вами здоровается начальник, например как я, то вы должны отвечать все разом, в один голос, громко и весело: «Здравия желаем, капрал!» Когда же я буду генералом, то конечно придется вам кричать: «Ваше превосходительство!» Поняли, как надо отвечать?

— Ну да! — ответил за всех Берко. — Мы поняли и извиняемся, господин капрал: мы не знали, что вы начальник, мы даже не думали, что у начальства могут быть на руках эти штучки.

Слушая ответ Берка, новый начальник грустно крутил головой:

— Не так, не так начальству отвечают. Солдат должен отвечать начальству коротко, весело, точно: «точно так» и «никак нет».

— Точно так, господин капрал! — сказал, весело улыбаясь, Берко.

— Ага! Ну-ка, сними с меня котомку и достань оттуда скрипку. Говори: «Слушаю, господин капрал», и исполняй, что приказывают.

— Слушаю, господин капрал.

— Котомку повесь себе на спину. Она не тяжела.

— Слушаю, господин капрал.

— Вот так. Ты, я вижу, человек умный. Был хавером?

— Точно так.

Берко надел на себя котомку Музыканта. Этап построился и готовился тронуться в путь. Сделали перекличку. Менделя выкликнули по списку так:

— Беглый кантонист четвертой роты волжской военной школы Мендель Музыкант.

— Я! — заорал во всю глотку Мендель, выпучив глаза.

Потом он обратился к своему капральству:

— Ну, видите, жидки, я тоже такой. Но я все-таки ваше начальство. Ну, отвечайте! — Он, повысив голос, спросил: — Что, жидки, нашли руки-ноги?

— Точно так, господин капрал! — нестройно, но, видимо, охотно ответили кантонисты. Всем им понравился вопрос, особенно Берку, который вдруг с грустью вспомнил свой долгополый с длинными рукавами кафтан. Да, тогда Берко не знал, что такое руки и ноги. Теперь он их нашел, — о руках еще можно сомневаться, ноги же он нашел наверное.

— Ноги, да, — прибавил к общему ответу Берко, — а чтобы руки, так еще нет!

Мендель свистнул около носа Берка смычком:

— Если тебя не спрашивают отдельно — молчи.

— Слушаю, господин капрал.

— Если ты не нашел рук, то скоро их найдешь тоже. Ты видел, например, когда-нибудь, чтобы скрипач играл и с цепью на руках. Нет? Так вот!

Мендель приладил к щеке скрипку и провел по струнам смычком. Скрипка его запела, кандалы зазвенели.

— Что я вижу: звон моих цепей приятно слушать? Ну, я скажу вам, — настраивая скрипку, болтал Мендель, — я не только музыкант, а еще немножко слесарь. У меня в котомке есть напильник. Если бы дать этот напильник одному из этих бритолобых Иванов, так он, наверное, пилил бы кандалы поперек, чтобы убежать на волю. Я, напротив, пилю кандалы вдоль. Вы понимаете? Они от этого делаются тоньше и легче. Эти кольца я оставляю в покое, а те подтачиваю, и вот теперь они дают, послушайте, аккорды. Скрипка жалостно пропела, и в лад с ней зазвенели цепи на руках Музыканта.

— Песни знаете? Наши песни? — спросил Мендель.

Берко и его товарищи не знали, о каких песнях спрашивал Мендель. Они промолчали.

— Я знаю, господин капрал, такую песню, — сказал Берко:

— Такие песни надо оставить, — строго оборвал Мендель. — Я научу вас новым песням. Слушайте:

У Берка закапали слезы.

— Молчать! — закричал Мендель. — Кто там слюни распускает? Запорю! Пойте! Пойте за мной все. Ну, сначала!

Под грустную песню кантонистов и стон кандальников: «Подайте несчастненьким христа-ради», этап двинулся по пыльным улицам за город и вышел на дорогу к Волге.

Степь к востоку вздымалась бурыми буграми. Села стояли по горам. У околиц, на буграх, махали крыльями ветряки. Скрипели воза. На токах стучали цепы. В полях еще стоят сжатые хлеба. Вдали видны шапками прибрежные горы, то синие под лесом, то белые меловые, — тогда казалось в сумерках, что это снежные вершины.

Было воскресенье.

Виднелось богатое село. Унтер-офицер крикнул вперед Менделя Музыканта. Этап подбирался и подтягивался, будто к смотру. Мендель и на кандальщиков покрикивал:

— Слушай скрипку! Когда запевка — кандалами не бренчать. В ногу! В ногу!

Этап вступил в село. Арестанты подобрали и придержали цепи, и они едва звякали при каждом шаге. Мендель, отбивая такт своими кандалами, заиграл на скрипке грустную песню. С Менделем рядом шел Иван — запевала арестантов Вытянув худую тонкую шею, он запел:

Выкликнув тоскливую жалобу, запевала смолк. Мендель махнул смычком, цепи все разом зазвенели, и яростно и весело загремел хор:

Опять запела тоскливо-тоскливо скрипка, и тонкий голос запевалы:

И с присвистом хор опять грянул припев, гремя цепями:

— Не все поют! Эй вы, крупа! Подпевай, кисла шерсть! — покрикивал Мендель и на конвойных. — Подтягивай, служба!

— Каторжников ведут! — возвестили ему, восторженно визжа, ребятишки. — Опять Музыкант ведет!

— В последний раз веду! — выкрикнул куда-то вдаль Мендель, глядя по направлению к Волге, вдруг блеснувшей меж бурых увалов голубым стеклом. За Волгой, мглистым морем, подымалась к небу пойма.

Немало лепешек из муки нового помола, дуль и яблоков, дынь и арбузов перепало этапу, пока он под песню мимо церкви и кабака проходил селом. У кабака конвойные хватили вина, к вечеру писали «мыслете» и арестанты, хотя этап прошел село без останова. Конец пути был близок, в город на Волге можно было притти засветло, но в таком виде показать этап начальнику конвоя не хотелось. Он объявил ростах и ночевку у придорожного ключа на скате гор, под самым лесом.

Ночь была тепла. Мендель Музыкант лег вместе с кантонистами.

— Достань из котомки напильник, — приказал Мендель своему оруженосцу, — у меня эта музыка еще кой-где фальшит. Надо еще подточить немного.

— Зачем? Ты говоришь, тебя завтра раскуют?

— Так я уж продал эти цепи Ивану Запевале. Он дает мне за эту музыку три целковых.

— Разве та цепь не казенная, ее можно продать?

— Ну, нет! Но мы устроим так, что кузнец собьет с меня браслеты и с Ивана тоже, потом ему наденут эти, а я сдам те, что у Ивана, за мои. Ивану итти до Нерчинска. Он на этой музыке заработает десять рублей. Уж я продаю так не в первый раз.

Мендель принялся подпиливать кольца цепей, приговаривая:

— Запомни, Берко. Цепи не надо пилить поперек, а вот так — они от этого тоньше и красивее звучат.

— Да, но мы пилим их уже тысячу лет! — возразил Берко.

— Будем пилить еще тысячу лет, пока они не спадут с наших рук без труда!

 

2. Барабанная шкура

Лагерь этапа давно угомонился, только столбами маячили часовые. Берко и Мендель Музыкант, лежа рядом с краю кучки кантонистов, не спали: Мендель от тревоги ожидания, Берко от желания узнать, что ожидает его в школе завтра. За длинный путь этапом у Берка накопилось много нерешенного и непонятного.

— Есть ли в городе наши? — спросил Берко.

— Очень немного среди солдат, в гарнизоне и один лагерь в лазарете. Поэтому нет и раввина в городе.

— Где же вы молитесь?

— Мы молимся?! Зачем нам молиться?

— Разве, Мендель, ты крещеный?

— А ты что думал, нет? Но нас называют не крещеными, а мочеными. Они сами понимают, что это бесполезно. Пожалуй, Берко, что моченых они больше не любят. Вот спросить меня, почему я, моченый, а бегал уж сколько раз и теперь убежал в последний?

— Почему в последний, Мендель? Ты больше уже не побежишь?

Мендель про себя во тьме горько улыбнулся, и Берко угадал эту усмешку в его ответе.

— Да, я больше уже не побегу, я это хорошо знаю. Однако я бегал. Почему? Потому, скажу я тебе, что все равно бьют, хоть ты и не моченый, хоть ты и моченый.

— Так это не помогает?

— Ничуть.

— У нас шел в этапе один, совсем маленький, Ерухим. Он захотел это, и его русские мальчишки в деревне убили камнями.

— Так? Ему лучше, Берко, чем нам с тобой.

— Его очень любили шамеле и тателе, поэтому его не били никогда, он испугался и сказал, что хочет.

— Ну да! А твоя мать?

— Она умерла давно.

— Тебе лучше. А твой отец?

— Он меня проклял, но я не хочу его забыть.

— Ох, я лучше бы хотел забыть своего отца и свою маму! Послушай, что я расскажу тебе. Мой отец конечно тоже бил меня, но он меня не проклинал, когда меня уводил сдатчик. Напротив, он сказал мне: «Будь крепок, как леопард, легок, как орел, быстр, как олень, и силен, как лев, в исполнении воли отца твоего, что на небе». Видишь, он запретил мне отказаться от веры. Но мамеле мне сказала другое: она не знает книги; она заплакала, облила меня всего слезами и сказала: «Вейся, Мендель, вейся, как вьется виноград! Найди себе крепкого, как дуб, и обвей его с корня до вершины, будь приятен ему, как сладкие ягоды лозы, как вино из них, — и тогда никто тебя не сломит». Когда нас пригнали сюда, то я увидел, что тут ни к чему все, что говорил отец, но я-то понял, чего он хотел, — чтобы только я остался евреем. Тогда я должен был подумать о том, что сказала мамаша. Я нашел такого человека, я обвился вокруг него: он был крепким и высоким дубом. И пришла гроза, дуб повалила, — и вот меня выдернули с корнем вместе с этим дубом, и я сохну без родной земли. Послушай, Берко! Отцы наши неправы, и твой и мой. Мой отец ничего не узнает про меня. Но пусть узнает твой отец, что ты не умер для своего народа. Я тебе скажу, потому что я брат твой: будь крепок, легок, быстр и силен, но не обвивайся вокруг сильного дуба; лучше будь приятен всем, будь всем сладок, как спелый виноград, пусть все будут пьяны от твоего вина.

— Ну-ну, откуда же столько хватит вина?

— Хватит, Берко, я знаю, только я узнал это поздно!

Берко заплакал и сквозь слезы говорил:

— Мендель, ведь тебя били тоже?

— Очень много.

— Я боюсь, Мендель!

— Я тебе скажу, Берко, что лучше вытерпеть сразу или умереть, чем терпеть долго и тоже умереть. Каждый еврей думает про себя и пилит свою цепь поперек, а ее надо пилить вдоль и всем вместе. Понимаешь?

Берко не ответил, потому что смысл того, что говорил Мендель, был ему непонятен, а может быть, смутен и неясен и тому, кто говорил.

— Скажи мне, Мендель, про начальников, про тех, кто бьет.

— Они бьют мало, они только приказывают бить. Там есть много начальников, Берко, тебе будет очень трудно и долго разбирать, но я тебе сейчас помогу. Там есть главное начальство, среднее начальство и малое начальство. Мы очень редко видим главное, высокое начальство. Там есть главный начальник, генерал Севрюгов, так это совсем старый человек, у него есть большая зеленая птица — попугай, и что ему попугай скажет, то генерал сделает. Но попугай знает очень немного слов, и никто не может догадаться, что он скажет сегодня или завтра, поэтому все боятся генерала и не знают, что он сам скажет сегодня или завтра. Он только кричит на среднее начальство, и тогда оно в страхе бьет всех. Самое малое начальство тоже бьет мало, потому что никогда не надеется дослужиться до генерала и даже не хочет быть генералом — это солдаты. Этот ударит так себе, сгоряча. Страшнее же всех, Берко, я тебе скажу, и ты это запомни, среднее начальство, — оно ни туда, ни сюда. Оно уже вышло из солдат, но видит, что никогда не будет генералом, а хочет им быть. От этого они все злые и бьют всех, кого только можно, прежде всего нас.

— А кантонисты — они тоже бьют?

— Так кто же и бьет? Конечно кантонисты, они сами себя и бьют. Одни служат малому начальству — этих-то и бьют. Другие служат большому начальству — этих бьют особенно, потому что среднее начальство боится доноса за свои грехи. Третьи служат среднему начальству — этих бьют мало, или они сами бьют всех. Это барабанщики. Они бьют зорю, потом бьют нас, потом учатся играть на барабане, потом бьют нас, потом еще бьют зорю вечером — и так у них проходит день. Ты еще никогда, Берко, не слыхал и не видал барабана?

— Никогда не видел близко, Мендель, а слышал издали.

— Ну, скоро увидишь и услышишь. И даже сам ты, Берко, хочешь сделаться барабанной шкурой?

— Что значит «шкурой»?

— Так тебя ж будут бить палками барабанщики, и ты будешь кричать сильнее барабана. Это военная служба. Ну, теперь скажи мне, Берко, кому бы ты хотел служить на военной службе?

— Можно мне немного подумать, Мендель?

— У тебя есть время, подумай немножко.

— Мне приходят в голову сразу две вещи, Мендель. Первая вещь: лучше бить, чем быть битому. Почему бы мне не сделаться барабанщиком?

— Я тебе скажу, почему нет. Барабанщики все моченые, но есть и русские. Ты же хочешь остаться евреем. Так тебя будут еще сначала бить по шкуре эти самые барабанщики, каким ты хочешь быть. Они-то помнят, что из них тоже выбивали дурь, как говорится. Так они станут, ты думаешь, торопиться выбить из тебя дурь? Если бы они торопились, так все бы сделались барабанщиками и кого бы они стали бить? Это не годится, Берко.

— Я-то знаю, что не годится. Мне приходит в голову вторая вещь. Барабанщики тоже устают, или нет? Так лучше я хочу служить тем, кого бьют. Если прибавить меня, та на каждого придется меньше палок…

— Палок с нас хватит… Стало быть, ты хочешь быть барабанной шкурой?.

— И это не годится. Знаешь, Мендель, я еще тебе не успел ничего сказать про Пайкла. Он очень умный человек.

— Раввин или цадик?

— Нет, он бадхон. Он очень ученый человек и говорит, что умному человеку всегда сразу приходят в голову две вещи и надо отказаться от обеих и найти третью. Так я не хочу быть барабанщиком и не хочу быть барабанной шкурой…

— Ты нашел третью вещь? Кому же ты хотел бы служить, Берко?

— Знаешь, Мендель, что я тебе скажу: я хотел бы служить попугаю.

Мендель не проронил ни звука: он, видно, задохнулся от изумления, а потом тихо рассмеялся:

— Ты думаешь, Берко, что попугая можно чему-нибудь научить?

— Да, Мендель…

— Ой, Берко, боюсь, что из тебя выйдет!.. Ну, уж я знаю теперь наверно, что ты не будешь барабанщиком. Смотри: светлеет. Давай попрощаемся. Когда придет в город этап, тебя поведут прямо в школу.

— А тебя, Мендель?

— Меня сначала в тюрьму.

— Но мы увидимся с тобой потом! Ведь тебя тоже приведут потом в школу?

— Да, приведут, а потом унесут.

— Что ты говоришь, Мендель?

— Да видишь ли, Берко, со мной случилось такое несчастье: когда я убежал из школы, мне шел восемнадцатый год. Теперь, пока я был на воле, время шло — и мне больше восемнадцати. Мне уже надо итти в полк. Я солдат, но мне прежде дадут «зеленую улицу». Меня проведут сквозь строй… Мне дадут по крайней мере четыре сотни палок.

Берко вздрогнул и ничего не мог сказать. Было уже светло. Мендель лежал, закрыв глаза. Цепь на его руках тихо и нежно звенела, руки дрожали. Берко оглянулся кругом, — дикая мысль пришла в голову.

— Бежать, бежать, — шептал он.

Но можно ли бежать? Куда и зачем? Затем ли, чтобы вернуться сюда же снова с кандалами на руках? В груди у Берка была боль. Он, опираясь на локоть, полулежал и смотрел в лицо Менделя: лицо его было бледно и застыло в скорбной усмешке.

— Мендель, что с тобой? Что ты молчишь? Мендель, ты умираешь? Ты умер, Мендель?

— Нет, Берко, я задремал.

Мендель вытянул закованные руки к небу, потянулся и зевнул.

Из-за Волги брызнуло румяным светом солнце. Часовой закричал:

— Этап, вставай!

И конвойные, и арестанты, и «не вроде» арестантов — кантонисты, и подводчики-мужики — все как будто только и ждали этого крика, чтобы встрепенуться и вскочить. Этап шумно снялся с места. Все были в лихорадке. Предстоял последний переход до Волги. Конвойные возвращались в свой гарнизон из далекой командировки. Арестантам предстояли в пересыльной тюрьме перетасовка, присоединение к новому этапу, а за Волгой, казалось, была уже близко Сибирь.

Дорога под гору вступила в лес. В лесу кричали иволги, хотя некому было слушать. Арестанты попробовали песню, и Мендель Музыкант, настроив свою скрипку, зазвонил своей источенною цепью и заиграл веселую:

Запевала лихо подкрикивал. Еще бы! В городе он обменит свои ручные кандалы на «музыку» Менделя.

Из лесу дорога вывела на скат лысой горы. Отсюда город был виден, как на ладони. Он расположился в серо-зеленой кайме густых садов по трем горбам, разделенным глубокими долами, сбегающими к Волге. Воздух трепетал от мари, и в ней город представился этапным спутникам нарядным и веселым. Высились белые стены, зеленели крыши, сверкали золотые главы, дымили уютно трубы сереньких, мещанских домов.

 

3. Наряд за розгами

— Вот наша школа, — указал Мендель, когда этап вошел в город.

Берко увидел за глубоким долом, за садами по его скатам, большую белую казарму под красной крышей. Но этап не свернул на ту сторону, где была школа. Сначала весь этап прошел по главной улице до тюремного замка над обрывом реки, где когда-то был острог — крепость для защиты от набегов татар. Тут конвойный сдал арестантов и уже затем повел городом одних рекрутов, без конвоя. Мендель остался в тюремном замке. Длинным спуском, а потом мостком через овраг миновали зеленый дол. За садами площадь, а на площади — казарма школы.

Рекрутов ввели на широкий двор. Конвоир поставил их посреди двора, велел сложить им с плеч котомки к ногам и встать в шеренгу, а сам ушел в канцелярию со своей кожаной сумкой. Там он пробыл очень долго. Из раскрытых окон казармы слышался гомон молодых голосов, иногда быстро, украдкой, из окна высовывалась стриженая голова и, крикнув: «Слабых привели», исчезала.

«Почему же он знает, что мы слабые?» подумал Берко, едва держась на ногах: в них была вся усталость от сделанных полутора тысяч верст.

Солнце начинало припекать.

— Я сяду, — сказал один из «слабых», изнемогая от солнечного зноя, — мне хочется пить.

— Что ты говоришь «сяду», — возразил Берко. — Если он сказал «стой», то и надо стоять, пока не прикажут «сядь». Вот он уже идет.

Конвойный возвратился с фельдфебелем. Они подошли «к слабым», и, осмотрев их, фельдфебель покачал головой:

— Истинно, что слабые. Сколько? Давай список.

Он принял список, сделал «слабым» перекличку и, спрятав список за обшлаг, сказал:

— Марш за мной!

Рекрута подхватили котомки и, не успев проститься с конвойным, гурьбой пустились вслед за фельдфебелем, едва за ним поспевая.

Из сеней казармы пахнуло кислой прелью и прохладой. Каменные своды гулко отдавали каждый шаг. Фельдфебель прошел в дверь с вывеской «Первая рота». Оттуда — гул голосов, сразу утихших, когда вошел фельдфебель.

— Здорово, первая рота!

Дружный ответ прокатился громом под круглым сводом долгого зала. Берко увидел около нар множество одетых в серое солдатиков; все они стояли навытяжку и смотрели на фельдфебеля, чуть откинув головы назад. Фельдфебель двинулся вдоль нар, и, куда он шел, вслед за ним медленно поворачивались головы и взоры. От этого медленного движения у Берка закружилось все в глазах.

— Петр Курочкин!

— Я!

— Иди сюда, — позвал фельдфебель. — Вот тебе новый племяш. Да куда же он пропал? — повернулся фельдфебель. — Эге, да он с копыльев сбился.

Берко лежал на полу около нар в обмороке. Кантонисты оставались в стойке. Никто не шевельнулся. Подозванный фельдфебелем Петр Курочкин склонился к назначенному ему в племяши Берку и, ткнув его легонько в бок рукой, позвал:

— Ну, племяш, будет ломаться, вставай. Да он обмер, господин фельдфебель.

— Положить на нары. Ну-ка, двое сюда, — распорядился фельдфебель. — Взбрызните его!

— Эй, барабанщик! — крикнул кто-то.

— Да не барабанщик, дурак! Пока еще не за что его. Водой взбрызните.

Курочкин прибежал с ковшом воды и полил голову Берка холодной водою. Берко очнулся и привстал. В роте уже не было фельдфебеля. Кантонисты толпились, весело перекликаясь, и толкались в двери, — они куда-то спешили.

— Воды хочешь? — спросил Курочкин, поднося к губам Берка ковш. — Эх ты, дрянь! Канителься тут с тобой, а наши сейчас за розгами пойдут.

— За розгами?

— Ну да. Чего таращишься? Нашей роте сегодня наряд за розгами итти. Некстати ты мне сейчас пришелся. А може, ты околемался, так сдюжишь итти? Може, ты голодный? На́ вот хлебушка, пожуй. Эх, уходят, чтобы ты пропал совсем!

Со двора слышались команда и громкие ответы роты.

— Вы очень хотели итти за розгами?

— Зови меня Петькой. Я Петька Штык. Понял? Я тебе в дядьки поставлен, пока ты в слабых будешь. Понял или нет?

— Понял, господин дядька. Точно так.

— Дурак! Я тебе не господин дядька, а Петька Штык. Ну?

— Точно так, Петька!

— Ну, бери хлеба: у меня от утрего осталось. Може, оправишься — и пойдем? Случай-то какой пропадает! Ну, уж скомандовали! Эх!

— Рота! Вольный шаг на месте! Марш! — послышалась со двора команда. — Ать! Ать! Левой! Левой!..

Команде ответил согласно звучный топот ног.

Берко взял из рук дядьки хлеб и стал поспешно жевать, запивая водой.

— Знаешь, дядька, я еще не скоро стану сильный, — грустно сказал Берко.

— Эх, голова, тебя слабым назвали, так ты и рад. Слабыми всех новых зовут, потому что они в службе слабы. Иной придет бык-быком, а все в слабых проходит недель семь. А другой — вот из ваших, хилой — три недели, а его уж в слабых нет давно.

— Тогда я скоро буду сильным. Если хочешь, Штык, я пойду и за розгами сейчас. Ты хочешь?

— Чудак! Как же не хотеть! Айда, скорей. За розгами — то ведь у нас это вроде праздника. А ты никак слюни распустил! Котомку покинь, тут никто не возьмет. В нашей роте воровства нет.

Дядька, а за ним его новый племяш пустились догонять роту, которая уже вышла со двора.

— Приставай ко мне! Да смотри в ногу попадай! — крикнул на бегу Штык.

Он догнал последнее неполное отделение роты и примазался к нему, сразу попав в ногу; Берко пристал к нему и пошел справа, последним на левом фланге.

Роту вел высокий офицер в белом кителе. Он был без оружия, шел чуть-чуть вразвалку, видимо красуясь. Там и тут в окне женская рука отодвигала занавеску, и бойкие глаза сверкали вслед роте, когда она шла улицей.

— Песенники, вперед! Шаг реже! — скомандовал офицер и, сам запел прекрасным, звучным голосом заунывную песню:

Рота шла медленным шагом, и, покрывая хор, заливался тоскливо голос офицера. Город знал, что под эту песню «кантонистов за розгами гоняют». Навстречу роте попадались старушки; растроганные, они вытирали глаза платочком, свернутым в комочек, и качали грустно головами.

— Бедненькие! На самих же себя орудия резать идут!

А кантонисты хоть и пели заунывную песню, но пели ее с огнем, одушевленно, пели весело.

Берко не мог понять радостной печали этой песни, ему начинало думаться, что он снова идет с этапом в неведомую землю и, заглянув в школу на часик, больше туда не вернется. Улица вывела роту в чистое поле, потом под гору на поемные луга, среди которых в курчавой поросли вилась голубая речушка.

— Рота, стой! — скомандовал офицер.

Кантонисты остановились. Офицер вызвал вперед капралов и спросил их:

— Какого порядка хотите, ребята?

— Как водится, ваше благородие, — один за всех ответил Петька Штык — во-первых, купаться, во-вторых, прутья резать, в-третьих, с песнями вязать в пучки, там — мимо садов домой.

— Согласен, детки! Только не холодна ль вода?

— А я живо разденусь, попытаю.

— Хорошо. Попробуй!

Штык живо скинул с себя верхнее и исподнее платье, сложил по форме и бултых — кувырнулся с яра в воду.

— Ух! И хороша вода, ваше благородие, — закричал он, вынырнув и отфыркиваясь, — ровно парное молоко! Велите ребятам раздеваться.

— Раздевайся! — скомандовал офицер.

Кантонисты рассыпались вдоль берега; не прошло и четверти минуты, как гладкие воды реки взволновались. Мальчишки бултыхались в реку.

— Ты что же стоишь, не скидываешься? — спросил Берка офицер. — Кто ты таков? Я что-то тебя не признаю.

— Мы — слабые, ваше благородие. Мы только сегодня пришли с этапом.

— Ну, так вот и обмой дорожную грязь.

— Ваше благородие, это мне не можно. Я никогда еще в жизни не купался в реке.

— Чудно! Кто у тебя дядька?

— Петька Штык, ваше благородие.

— Эй, Штык, что же ты племяша одного покинул?

Штык выскочил из воды. Тело его было красно от холодка.

— Что же ты, Берко, меня срамишь? Скидывайся.

— Мне это не можно, дядюшка!

— Скидывайся, а то в чем есть в воду скинем!

— Киньте его, всамделе, — сказал, нахмурясь, офицер.

Берко поспешно начал раздеваться.

— Эх, и худой же ты! Ну, лезь в воду! Чего встал? Не крестить тебя хотят!

Берко испуганно остановился на заплесе, не решаясь войти в воду.

— Ребята, кидай его в самый омут! Берегись!

Со смехом несколько кантонистов набросились на Берка, подхватили и швырнули в самую глубь речонки.

Берко закричал, захлебнулся, вынырнул, хотел крикнуть еще и опять погрузился, пуская пузыри. Чья-то сильная рука выдернула его на мелкое место. Берко встал, упал, вскочил опять и, разбрызгивая воду, под крик и свист кантонистов, выбежал на берег. Он дрожал, и не попадал зуб на зуб, в ушах урчала вода; его тошнило.

— Эге! Да ты совсем посинел! Стой, не падай! — Офицер подхватил Берка за руку и закричал: — Ну, беги, а то сердце зайдется!

Он закрутил Берка, держа его одной рукой, вокруг себя, а Берко поневоле побежал вприскочку. А в другой руке офицер держал сломанную хворостину и ею стегал Берка по голому.

— Ну-ка, ну-ка, грейся! Попробуем-ка новую лозу! Аи, славная выросла лоза в этом году!

— Я уже согрелся, ваше благородие. Мне горячо! — кричал Берко, вырывая руку, но офицер его держал за руку у запястья, словно клещами, и не отпустил, пока у Берка на щеках не заиграл румянец.

Берко кинулся к своей одежде и начал одеваться. Рядом с ним, стуча зубами, одевался его дядька Штык.

— Ну и вода: прямо лед. Так и ошпарила. Что, Берко, попробовал каши? Ну, я скажу, тебе повезло: у него рука легкая. Уж так замечено: кого впервой Антон Антоныч отстегает, того под крышку не застукают.

— Про какую крышку ты говоришь?

— Про гробовую — ясно. А ты думал про что? Погоди еще!