I. Приказ Колбасе

Поезд Красной воздухроты № 17 стоял в тупике. В облаке выхлопов примчался на товарную станцию самокатчик, прочертив левой ногой по земле, лихо завернул, встал, сунул в руку дневальному бумажку и умчал. Дневальный подошел к окну, откуда торчал выгоревший кумачевый флаг, и закричал:

— Илья! Колбасе приказ.

Из окна свесилась узловатая рука в засаленном хаки, взяла бумажку и спряталась. Послышался сладкий зевок.

— Ну? Илья?

Рука высунулась из окна снова с той же бумажкой.

На обороте приказа было написано чернильным карандашом:

«Штабу флотилии. Нету алюминя. Нету и газу. Товарищи не жрали три дня, хлеба нет. И тоже газу не дают. Скушно. Пришли, товарищ Раскольников, хлеба печеного и алюминя — будет газ и пойдем. Известный тебе Илья Топчан».

Дневальный прочел это, а также и самый приказ.

«Воздухроте 17. Пятнадцать часов приступить добыванию газа. Рассветом колбасу, лебедку, газгольдеры доставить пристань „Самолет“. Воздухроте выступать совместно флотилией». Печать. Подпись.

Дневальный сказал в окно:

— Чего с ей делать, Илья?

Из окна снова показалась рука, погрозила пальцем, потом сжалась в кулак…

Дневальный побежал, побудил ребят, скатили с платформы машину, закрутили, — вестовой понес бумагу в штаб.

В штабе. Прочитал, усмехнулся. Телефон. Губпродукт? Епо? Крайсоюз? Райсоюз? У кого на складе алюминевая посуда?! Легкая. Пуда три. Хорошо. Пять.

Красноармеец одним пальцем на машинке приказ: «Губпродукту. Выдать всю без изъятия посуду из алюминия подателю сего воздухроты № 17, товарищу Матвееву». Подпись. Печать.

Склады. Списки. «Всю до одной, эх — хороши котелки, кастрюли, чайники, сковородки!»

— Куда вам их, товарищ?

— В щелок. В щелоке они растают — газ дадут!

— Ах! Так им цены нет. Золотом — рубль за штуку в округе!

Матвеев угрюмо:

— Нам золота не надоть. Нам алюминь. Опять и то гляжу: курera, чай пьете и ландрин, а мы три дня пайка не получали.

Горой серые кастрюли в кузове грузовика. Звенят и дребезжат по улице. Две старушки. Разговор: «Чего это везут?» — «Да, слышь ты, большевики кооперацию ограбили». — «Мерзавцы!»

 

II. Конец мира

Товарищ Матвеев просунул в окно, где флаг, запечатанный бидончик и прибавил:

— Привез. И еще три пуда печеного. Тоже махорка и ландрин. Вобла. Я им, шут с ими, товарообмен сделал — оставил сорок кастрюлек. Нам хватит. А это комдарм на твое распоряжение латвийского прислал.

Рука взяла бидончик и унесла в окно. Потом рука выставилась опять и сквозь сладкий зевок, показывая, сказала:

— На лужку раскидывай газгольдеры. Засамоваривай!

— А ты?

— Встал. Али не видишь, чтоб тебе куцый кобель с кабаном вперемежку.

И пошел! Высунулась небритая заспанная рожа из окна, шевельнула рыжими усами, а за расстегнутым воротом на груди — рыжая шерсть. Не человек, — а зверь апокалипсический! Крику что было — и все ненужные и неотносящиеся к делу слова. Однако, братишки забегали. У каждого в руке от буханки отломана краюшка — жуют на бегу. Обе руки у человека заняты — разматывает шланг, иль колья вокруг газгольдера забивает, а в зубах краюшку держит — прямо пес!.. Илья без ремешка и босой. Хоть, говорит, одну крышку стырите, — того не крышкой этой — алюминь! — а вот этим самым — двенадцать фунтов чистого весу без бумаги (кулак свой показал) по башке — пока дух вон. Плющи, топчи посуду, — чтоб в реторту больше входило. А если кто увижу дымит — мать твою не замать — отца не трогать, из нагана на месте. Поняли?.. Как не понять. Плющат молотами, давят ногами, задают в реторту, завинтили наглухо. Хоботом опустилась труба — задали натр. Пойдет ли газ-от от этого алюминя? Тут, чай, олова больше, иль зеленой меди. Валяй — чего там! Шипит в реторте, надулся холщевый шланг, заколыхались, расправленные на зеленой лужайке, серебристо-серые мешки газгольдеров и стали вздуваться над землей, словно гигантские дождевики после проливня.

Вечером по улицам города шли газгольдеры. Испуганные старушки, косясь из-за гераний и фуксий, крестились и шептали: «Большевики-антихристы, зверей каких ведут!..»

На утро у мирского колодца рассказ:

— Лежу я, милая — не сплю. Семь пробило — не сплю. Восемь пробило — не сплю.

— А у тебя, бабушка, — по-какому часы-то поставлены, по-советскому?

— По церкви, милый, по заутрене.

— То-то, гляжу я, ты до зари — в перину.

— Какая у меня перина — мочальный матрац. Лежу я, милая, на мочальном своем матрасике. Не сплю. Вдруг на улице шум сделался. Подбегла к окошку. И гляжу! Матушка Девята пятница, ведут солдаты невиданных зверей. Слон не слон, боров не боров, — с дом двухъэтажный, серый, горбатый, глаз огненный, наподобие ихнего знаку— звездой. И солдаты идут, скушные, кругом. Охраняют их, и хоть бы кто курил! Конца нету: зверь за зверем, счету нет. Считать стала, сбилась. Господи! — кричу. — Ванюшка, ты сукин сын, это я внучку, стало быть, — беги скорей, посмотри, какие у них ноги— с когтями, али с копытами? Побежал, прибегает: «Баушка, говорит, они без ног!» — «Как, говорю, без ног? Где это видено, чтобы у антихристовых зверей ног не было»? Выдернула я из голика прутик и давай Ванюшку стегать… «Говори, каки ноги! Говори, каки ноги! Каки ноги у зверей? Каки ноги у зверей?» А он мне: «Баушка, милая, ой-ой, не буду! Золотце мое, не буду. Они не звери. Они — пузыри!» Тут и прутик у меня из руки выпал, упала я на укладку, и слезы, слезы полились из глаз. Пресвятая Владычица, — пузыри! Господи Исусе Христе, — пузыри! Флор — Лавер — лошадиные заступники! — пузыри!.. Ох! Ох! Ох! И жду трубы архангельской. Жду, милая моя, не сплю. И руку-то ломит, с Ванюшкой-то отмотала, ревматизма у меня. И часы бьют, и петухи поют… Охти, мне! Але мне Трешнице!.. Смотрю я, — а Ванюшки моего — ау, и след простыл.

 

III. Желтый дракон

Ванюшка, как только прутик выпал из бабушкиной руки, натянул штанишки, оправился и, шмыгнув в подворотню, побежал в ту сторону, куда увели пузыри. Нагнал. Бежит сзади, пылит босыми ногами. «Дяденька! дай подержать», — просит поводок у крайнего солдата. «Подержи, а я пока сверну». Отдал Ванюшке в руки поводок, отстал, свернул, закурил, мигнул девицам.

— Барышни, с нами не угодно ль полетать?

— Ах, что это у вас, товарищ?

— Газ. Для полету.

А Ванюшка бежит рысцей, задыхаясь от радости и пыли. А он! Вырывает из рук поводок, колышет серым боком и звенит бечевкой, как струной.

На берегу, куда пришли газгольдеры, у самолетской пристани, солдат нагнал и на ходу спросил Ванюшку: Товарищ, — держишь? Не упустил? — «Нет!»—То-то. Крепче держи, — а то улетит! — Ванюшка для верности замотал поводок вокруг руки: это все одно, что листовой змей пускать в хороший ветер— тянет! Стали на песке. И уж Ванюшка свой: колышки вколачивает вокруг мешков; привязали поводки к колышкам. На буксирный пароход вкатили автомобиль уставили его на корме, расчалили. Лебедка загремела. Трос развивают; хобот по земле протянулся; с грузовика сняли желтый тюк и расправляют на земле; кругом — бечевочки; разостлали, словно парус; хобот надулся. И видит Ванюшка, что опадают один за другим пузыри, а парус колышется, вздымается, надулся, тесемочки со всех сторон болтаются. Солдаты — в мешки песку. И Ванюшка тоже. К тесемочкам— мешки с песком. Ночь. Откуда-то сверху мазнул по песку синим светом прожектор и сделал там, где работала воздухрота, светлый круг. «Кто это ругается-то?»—спросил солдата Ванюшка. «Илья-то? — Он не ругается, а командывает!» — «Это что за тип?» — Кто-то поднял Ванюшку за плечо, к глазам поднес, словно котенка. Рыжие усы. Веселые глаза. «Помогаю, дяденька!» — «А, помогаешь, ладно! Садись в корзинку!» Кинул Ванюшку в корзинку и сам в нее залез. Взглянул Ванюшка: над головой желтое колышется пузо. «Отвязывай мешки»!.. Звенит лебедка, уплывают из-под ног берег, пароходы, Волга, город… Сладко замирая, Ванюшка вцепился руками в край корзины и видит на востоке красное пятно зари, еще невидимой с земли. «Спускай, что ли, — говорит в телефон Илья, — а то у меня тип-то никак с испугу обмарался!»…

Ничуть! Вылез из корзины. И будто нет ног — несется, летит домой, как зверь безногий, и в подворотню. Бабушка на крыльце.

— Где ты пропадал? А?! — «Ой, баушка, не буду! Все расскажу! Про дракона!» Самовар кипит. — Рассказывай!

— Побежал я, баушка, на берег за теми-то…

— Пузырями, ты давеча говорил.

— Не-е-ет! Какие пузыри!

— Без ног, говорил?

— Не-е-ет! Какое без ног. Я даве не разглядел это. А у них ноги — только больно коротки, сразу и не разглядел. А у них лапки, по сорок лап, вроде кошкиных и с когтями. «Куда, спросил, их ведете?» — «Дракона, говорят, кормить!» Я за ними на берег. И гляжу— лежит на берегу дракон желтый весь, и тощий, давно не евши. Прямо, как клоп сухой. Стали они ему этих слонов (на лапочках с когтями!) скармливать. Он их хап! — хап! — хап! — проглотил восемь штук, да два ему про запас на пароход поставили. Надулся дракон-от, наевшись, зажужжал! Взлетел и говорит: «Это что за тип?» — про меня.

Я было вбежку, — a oн схватил меня в кoгти да и взвился к небесам. Земля из видов ушла. Как до облака долетели, он когти разжал и меня кинул. Я головой в песок (гляди, баушка, сколько в голове песку) встал, отряхнулся, да домой, а он полетел, полетел. И жужжит! Ой, баушка, не буду! Ой, милая, не буду! Никогда, золотце мое, не буду!

— Моли бога, что у меня ревматизма в руке!

 

IV. Над Волгой

У Ильи Топчана были крепкие нервы; когда при испытании сердечного рефлекса над его ухом внезапно бахнули из ружья, — то он сказал спокойно: «Эге ж!» и кривая пульса на хронографе дрогнула чуть-чуть. За войну Топчан летал радио-телефонистом на дирижабле «Кондор», сгоревшем под Львовом, потом был пулеметчиком на истребителе и не один раз «ястребиным» ударом падал на противника, а в конце войны перешел на «колбасу».

«Сидишь в корзине — як на тяге — ждешь с карабином фррр! — вальшнеп. Бах! Бах! Бабах! Тра-та-та. Кувырк!»

В революцию, когда разошлись с поезда семнадцатой роты офицеры, — Топчан сделался ее командиром. «Колбаса» семнадцатой воздухроты была системы французского капитана Како — без хвоста, с тремя рулевыми мешками, — спокойно реяла «Како» в воздухе Даже в шквалистые штормовые ветра. О том, что англичане и американцы водили колбасу на буксире, как высокий перископ эскадры, Топчан слышал и читал — а теперь ему самому приходилось впервые летать на привязи за пароходом. Флотилия шла вверх по Волге. Илья неохотно уступал в корзине место другим наблюдателям и нетерпеливо ждал того часа, когда флотилия войдет в соприкосновение с противником. Больше всего он желал того, чтобы в отряде противника были самолеты, которых Топчан звал «вальшнепами». Усаживаясь в корзину, он любовно каждый раз рассматривал автоматическое ружье на случай защиты «колбасы» от разрывных пуль с аэроплана. На плечи Топчан надевал нечто вроде офицерской портупеи, а к ней карабином зацеплялся за плечами плетеный строп от парашюта, подвешенного к корзине снаружи, сбоку.

— Ты мне эту собачку подвяжи веревочкой, — сказал товарищу Топчан, — неровен час спрыгнуть придется: так оно вернее. Подвязал?

— Есть — и товарищ прикрутил карабин парашюта веревочкой.

— Отпускай…

Со звоном развивается лебедкой трос, и корзина возносится под желтым пузом «Како» в поднебесье. Пароход идет вперед, увлекая за собой привязной аэростат. Ветерок обвевает лицо. Нет оглушающего на аэроплане рева мотора, ни резкого удара воздушных струй, ни колебаний от «порханий» аппарата, ни крена на виражах. Тихий реющий полет.

Топчан осматривает землю в большой цейссовский бинокль. Слева, в серую от мглы даль, уходит горная степь, то вздымаясь шапками бурых титанов, то разбегаясь заплатами распаханных увалов; изрезанная глубокими морщинами оврагов, она напоминает заскорузлую ладонь землекопа. Меж увалов вьются дороги. Синеют стеклышками ставцы, опушенные серым бордюром ветел. Около воды — стада. По дорогам козявками — мужичьи возы.

Волга будто разрезала землю стальным ножом: справа гривки, перемеженные воложками, ериками, озерами, а затем до края неба бурая ровная степь.

— Что там дымит на краю неба? — Топчан говорит по телефону на пароход:

— Вижу справа в степи за Волгой дым. Подыми выше. Не пойму что. Никак поезд.

Топчан взглядывает на альтиметр: тысяча двести метров. Выше нельзя. Весь барабан вытравили. Вдруг корзина качнулась, и края земной чаши, дрогнув, словно завернулись: выбирают трос. По телефону:

— В чем дело?

— Держись, Илья! Тебя сзади накрывает самолет!.. С кругом!

Сердце Топчана дрогнуло. Сунул бинокль в кобур, прилаженный у борта корзины. Руки сами потянулись к ружью-пулемету. Поправил за плечами строп парашюта…

 

V. Бой

Самолет, блеснув справа стеклянным цветом крыльев, показал на них два трехцветных круга — сине-красно-белый. На крутом вираже авиатор вздернул свою птицу на дыбы. Топчан услышал вместе с фырканьем мотора тропоту пулемета и увидал вслед за самолетом четки пороховых дымков. Вскинул на борт ружье. Огонь! Но самолет уж скрылся вверху за тушей «Како». Снизу бухнуло орудие, и защелкал с парохода пулемет. Должно быть, летчик сделал петлю, и Топчан едва успел перекинуть ружье на левый борт, как слева снизу снова взревел мотор и пули!.. Топчан услышал над собою словно звучный вздох большого зверя, вскинул голову: тело колбасы опало, дымя змеился огонек; корзина ушла из-под ног — враг поджег аэростат. Топчан бросил ружье, шагнул через борт корзины и, оттолкнув ногами, ринулся вперед, поднявши кверху руки… Рубашку задрало ветром кверху. Топчан падал камнем, — мелькнула мысль: «не развернется, шлепнусь». Но тотчас вслед за тем Топчан услышал над собой как будто шум крыла огромной птицы, одернул с головы рубашку, взглянул вверх и увидел, что парашют расцвел над ним желтым шелковым цветком… Топчан от радости дрыгнул ногами — и почуял, что падение его замедлилось. Он увидел над собой в дыму и пламени скомканный клуб «Како». Топчану показалось, что в тот же миг его с парашютом словно кто дернул вверх, мимо горящих останков аэростата. И тот же миг он понял, что, падая, горящий шар обогнал его.

Снизу гремели орудия. Трещали пулеметы.

Парашют падал в Волгу, увлекаемый ветром.

Ноги Топчана окунулись в воду — и он не знал, что ему делать: радоваться ли спасению, или готовиться утонуть. Парашют, надутый ветром, влек Топчана вниз по реке, то окуная его по плечи в воду, то выдергивая из воды и поворачивая его из стороны в сторону. Флотилия шла прежним курсом. От одного парохода отплыла лодка, может быть, затем, чтобы спасти командира воздухроты.

Топчан видит, что подпаливший его самолет, то взвиваясь, то падая, пытается уйти от обстрела. Вмиг около аэроплана пыхнул бурый клуб дыма, и Топчан, борясь с водой и ветром, увидал, что от опрокинутого аппарата комочком отделился и канул летчик— и над ним раскрылся желтый зонт парашюта.

— Эге! Нашего полку прибыло!

Обломки сбитого аэроплана, дымя, упали отдельно — мотор и ухнул в воду — дальше крылья и смятый хвост. Повернутый к ветру лицом, Топчан увидел, что летчик, спускаясь на парашюте над самой водой, отцепил стропу, в брызгах окунулся, вынырнул и поплыл к уносимым ветром и водой обломкам своего аэроплана.

 

VI. Пленник

Топчан не пробовал отцепляться от своего паруса: карабин был прикручен к помочам веревочкой — нож в кармане, да не достать.

— Та и спасибо, бисовы дети, прикрутили!

Парашют то рвался вверх, надутый ветром, то касался краем волн и намокал. Мгновеньями Топчан готовился к тому, что, намокнув, парашют свернется, и тогда — тонуть. Темнело. За волнами лодки не видать. Где-то близко совсем мелькает над водой перо сбитого аэроплана. Работая руками и ногами, изнемогая, Топчан пытается приблизиться туда. Порывом ветра его выдергивает до ног из воды и слышен крик:

— Эй, не робей, товарищ, еще немного! Сюда!

Топчан увидел, что на крыле сидит, должно быть, летчик тот. Мотнуло, окунуло с головой в волну. Ударился плечом, схватился рукой за стойку. Тот помогает. Топчан взобрался на крыло и сказал:

— Стой! Я тебя взял в плен! Ладно?

— Очень приятно! — ответил пленник. — Только подождите, а то ваш парашют нас вместе сдернет в воду. У вас есть нож?

— В штанах.

Летчик достал из Топчанова кармана нож, раскрыл, разрезал стропу, и парашют, мелькнув, взлетел, потом упал, исчез в волнах. Топчану стало легче.

— Ффу! И намаялся я с ним. Покурить нету?

— Промокло все — и спички, и табак…

— Видишь ты, какое дело. Чего же наших не видать?

Стрельба из пулеметов и орудий стихла. Но на флотилии не зажигали огней. Небо накрыло серым пологом ненастья. Берега скрылись во тьме. С валов окатывало и Топчана и его пленника брызгами. Сначала вода казалась Топчану теплой, но скоро руки и ноги стали ныть и коченеть от холода. Погода разыгралась. Мелкий частый дождик стал сечь в лица пловцов. Они сидели на своем зыбком плоту из крыла разбитой неживой птицы плечом к плечу, ухватясь за стойки.

Топчан стал ругать весь свет, выкрикивая в темноту ненужные слова, и ему стало как будто теплее. Пленник сначала поощрял Топчана и как будто вздрагивал от смеха, потом замолк. Топчан охрип от крика, и вместо бранных слов оба стали звать на помощь одним звуком:

— О-о-о!

Пленник вторил ему высоким голосом. Тоскливо в шипеньи и лопоте волн неслось во мглу отчаянное пение сдвоенных голосов:

— То-ооо-нем! Помогите. Тоооварищи! Двооое! О-о-о!

Замолчали, прислушались. Ничего. Только шипучий шорох волн, да чистая барабанная дробь дождя по гулко натянутой материи крыла. И, опять слабея, в темноту понесся надрывный крик: о-о-о!

— Луч вверх! — крикнул пленник, толкая Топчана плечом! — Смотри назад.

Топчан оглянулся.

Расплываясь в серебристо — голубой столб до неба, вертикально вверх из черной тьмы поднялся, трепеща, и белым кругом оперся о полог туч. На морском языке «луч вверх» значит: бой кончен.

Лучом надежды сверкнул прожектор изнемогающим пловцам. Они теперь молчали и скоро в шорохе волн услышали стук весел и крик:

— И-я? И-я?

— О-о! О-о!

— Илья! Илья!

— Я тут, бисовы сыны. Где ж тут, который мне строп веревкой закрутил. Я ему морду поцелую.

Из темноты тянулись руки.

— Бери, братишки, этого его. Я его в плен. Парнюга добрый. Жалко, моего «Како» спалил. Да, ну его. Табак у нас промок. Дали б затянуться… Ой, лихо мне: куда девались мои ноги… О-о-о!