1. «Шоковая терапия» России и начало ее распада

Осень и зима девяносто первого года — для большинства период недолгой политической эйфории, восторга освобождения от советской власти и все растущего отсутствия всего самого необходимого для жизни — хотя бы элементарной еды, хоть какой-то одежды, даже в Москве то и дело выключавшегося отопления в квартирах. Меня не было в Москве, жена рассказывала как по семь часов стояла в очереди за кусочком масла, остро необходимого для нашей заболевшей тогда дочери. Даже приезжая в Москву я переключался на борьбу за выживание «Гласности» и почти не понимал как достаются даже самая необходимая еда — тяготы жизни в то время на плечах жены и ее матери Зои Александровны, но и у меня в глазах стоит наш кухонный стол, за котором мы сидим впятером, а посередине — небольшая тарелочка с аккуратно нарезанными маленькими кубиками вареного мяса. Я втыкаю вилку в третий или четвертый кубик и слышу голос Тимоши:

— Папа, так мне ничего не останется, — и мы все встаем из-за стола полуголодными.

Сообщение «Е.Г.» от 2 июля 1991 года:

«МОСКВА. (Николай Гаврилов). Москвичи, проживающие на территории РЭУ-9 Черемушкинского района, выражают возмущение произволом со стороны начальника РЭУ Александра Чувилина. Чтобы получить талоны на сахар, приходится выстаивать в очереди по 5 часов, с предварительной записью. При этом льготы никому из заслуживающих их не предоставляются. Многим жителям не выданы талоны на сахар даже за июнь месяц, и не известно, получат ли они их в июле. Некоторые сотрудники РЭУ-9 предлагают желающим приобрести талоны без очереди, но за соответствующую мзду».

Но все же в нашей семье никому не приходилось что-то продавать на улице, чтобы купить хоть какую-то еду, но вся Москва, все ее площади, бульвары, даже переулки заполнены десятками тысяч людей, державшими в посиневших руках какие-то кофточки, туфли, сумочки в тщетной надежде их кому-то продать, жалкий скарб и до этого нищих советских людей.

За год до этого я уже видел такой город — это была Варшава после реформы последнего коммунистического премьера Мечислава Раковского на год опередившего Гайдара. Все магазины были заполнены, на каждом углу были обменные пункты долларов на злотые, но ни долларов, ни злотых у большинства поляков после реформ не было. Еще нельзя было даже представить себе, что и Москва после реформы Гайдара станет такой же. Только два коммуниста Мечислав Раковский и Егор Гайдар произвели со своими народами зверскую «шоковую терапию» при возвращении от социалистической, построенной такими же зверскими методами, экономики.

Не могу удержаться, чтобы не привести эпизод из статьи Гавриила Попова и Юрия Лужкова об этом «экономическом» проекте:

«Был февраль 1992 года. На совещании, которое вел Егор Тимурович, рассматривались неотложные меры по финансированию социальных программ. Народа собралось довольно много в зале, где в недавнем прошлом восседал Егор Лигачев. За тем же столом сидел Егор, но уже другой — Егор Гайдар. Шло обсуждение социальных вопросов по строительству школ, по пенсиям, к тому времени почти обнуленным, по сбережениям граждан, тоже превратившимся в пыль. И все тот же один из авторов этой статьи проинформировал Гайдара о том, что в Зеленограде наша медицина зафиксировала 36 смертей из-за голода. На это Гайдар ответил просто: идут радикальные преобразования, с деньгами сложно, а уход из жизни людей, неспособных противостоять этим преобразованиям, — дело естественное. Тогда его спросили: ”Егор Тимурович, а если среди этих людей окажутся ваши родители?”, Гайдар усмехнулся и сказал, что на дурацкие вопросы не намерен отвечать».

Его родители, как и все знакомые были хорошо устроены. Мало того, что я не верю Ясину, когда тот заявляет, что Гайдар очень рисковал в своих героических реформах. Из всего описанного вполне очевидно, что Ельцин, со своими неясными советчиками, еще до знакомства с Гайдаром стремился к тому же, что и Раковский, к обвальному освобождению цен и именно потому и выбрал готового на все Гайдара. Все же не Гайдар по своим авторитарным симпатиям выбрал себе лидера, как пишут Попов и Лужков, а Ельцин выбрал себе кровавого исполнителя.

Еще меньше мне кажется правдоподобным утверждение этих серьезных авторов и, как и я, современников разразившейся катастрофы о том, что все дело лишь в том, что Гайдар был ярым приверженцем ошибочной экономической теории монетаризма от чего и произошли все его ошибки.

На самом деле он так же как Раковский воспользовался последним годом коммунистического правления в Польше, чтобы закрепить всю государственную собственность в частном владении коммунистической бюрократии, офицеров спецслужб и полиции, ограбив весь польский народ, а потом назвав реформу именем Бальцеровича, который безуспешно пытался что-то исправить и почти стыдился, что все это названо его именем. И в этом тоже был продуманный пропагандистский ход — назвать ограбление не именем коммуниста, а именем либерала. Так же и Гайдар, хотя и не смог переложить ответственность за все, что было им произведено в России, со всем ее народом, на какого-то другого, но успешно надел на себя маску демократа, будучи во всех своих действиях глубоко враждебным любой форме народовластия.

Ельцин и Гайдар с привлеченными Чубайсом, Ясиным, Геращенко и многими другими любителями чужого добра сделали все, чтобы с помощью шоковой терапии обвального освобождения цен, нехитрой манипуляции с ваучерами (очень напоминающей уловки «наперсточников» на улицах) при точном понимании того, что ваучеры никому ничего не дадут, кроме администрации, директоров, которые стали теперь владельцами, а потом уже и залоговых аукционов, сделавших миллиардерами тех из «своих», кто казался наиболее полезным, чтобы сохранить в России у власти всю коммунистическую номенклатуру и руководство спецслужб.

Во всех остальных странах, уходивших от социализма (от Китая, Чехословакии, Венгрии до Латвии и Эстонии) правительства смогли обойтись без «шоковой терапии», без раззорения, лишения всякой опоры в жизни десятков миллионов людей. Ни одна из стран (гораздо менее богатых, чем Россия) не перешла на положение бездомного нищего живущего на подаяния — гуманитарную помощь буквально отовсюду, США, Франции, Германии, Великобритании, спасшую многих русских людей, но далеко не всех, от голодной смерти. Во всех странах цены отпускали понемногу, на разные группы товаров в разное время (в Китае и через двадцать лет после начала реформ цена на бензин остается фиксированной), ни в одной из стран социалистического лагеря переход к рыночной экономике не происходил легко, но и ни в одной из них он не превратился в катастрофу растянувшуюся на двадцать лет и почти мгновенный переход к жестокому авторитарному режиму и гибели нарождавшейся демократии.

Сторонники «подвига Гайдара» и правления Ельцина, кроме спасения демократии от народного бунта (трудно сказать, что они называют демократией) обычно глухо упоминают, что обвальное «освобождение» цен и последующая очень любопытная приватизация были непременным условием Международного валютного фонда — без этого кредиты, необходимые для «спасения страны» не были бы получены. Все это вызывает некоторые сомнения. Не упоминается, что обвально начал отпускать цены лично Ельцин, без всякого Гайдара и до путча, а следовательно и до возможности переговоров с МВФ. Приведу еще раз фрагмент сообщения из Новосибирска «Ежедневной гласности» от 2 июля 1991 года из утреннего выпуска. Напомню и рассказ Явлинского о том, что Ельцин именно его хотел сделать премьер-министром, но когда узнал, что Явлинский против «шоковой терапии» от этого отказался и был выбран Гайдар:

«На нынешнем совещании им было подписано распоряжение, представляющее ассоциации широкие экономические полномочия, некоторые из которых до сих пор находились в непосредственном ведении Российского правительства. Это — выдача лицензий на внешнеэкономическую деятельность, определение порядка природопользования и размеров арендных платежей, определение взносов в казну. Распоряжением Президента России с 1992 года разрешается осуществить в рамках сибирского региона переход на свободные цены. Причем, 25 % сырья и продукции будут реализоваться по свободным ценам уже с сентября нынешнего года.

Как заявил корреспонденту «ЕГ» депутат новосибирского горсовета, сопредседатель местной организации «Демократическая Россия» Тимур Ханов, вокруг визита Ельцина в Новосибирск происходят странные вещи. «1 июля, — сказал он, — после совещания с участием «Сибирского соглашения» должно было состояться совместное заседание Президиума городского Совета, Президиума областного Совета с участием Президента России Ельцина. Однако, когда я посмотрел списки депутатов, которые должны участвовать в этом заседании, то обнаружил, что из них вычеркнуты все фамилии членов Президиума городского Совета — депутатов демократической ориентации. На наше письмо, которое было передано Ельцину, до сих пор нет ответа. Ельцин не может не понимать, какое идеологическое сито ему устраивают здесь, в Новосибирске. Если Президент и дальше будет опираться только на существующие структуры, то агония страны будет продолжаться».

В Новосибирске состоялись первые торги на Сибирской товарно-сырьевой бирже. Общая сумма сделок, заключенных на бирже, превысила десять миллионов рублей. Продавались и покупались автомобили, сырье, станки, товары народного потребления — всего более 400 наименований товаров. Как отмечают новосибирские газеты, последний раз Сибирская биржа работала ровно 65 лет назад».

Любопытно, что эту чудовищную реформу на четверти территории России Ельцин проводит «почти секретно» и уж во всяком случае без общения со сторонниками демократами. Что в это время уже происходит в России дает понять сообщение «Ежедневной гласности» на следующий день — 3 июля 1991 года из Новокузнецка:

«Новокузнецк. Руководство совхоза «Куртуковский» передало 80 гектаров лучших угодий совхоза под строительство сановных дач. Чтобы как-то прикрыть ведомственный беспредел, рабочим совхоза было заявлено, что одна половина поля выделена под строительство оздоровительного комплекса для них, а другая — под дачное строительство для рабочих Новокузнецкого мясокомбината. Взамен мясокомбинат предложил сельчанам полукопченую колбасу по 9 рублей за кг. Каждому досталось по 3 батона колбасы. К концу колбасного бума земля уже перестала быть совхозной. Сейчас лучший выпас огорожен металлическим забором.

Убывает не только земля. Недосчитались совхозники и молоковоза на базе автомобиля ГАЗ-52. Крайне нужная животноводам техника после капремонта была списана. Зато на подворье заведующего гаражом, бывшего секретаря парторганизации Виктора Проскурина появился грузовик ГАЗ-52. Пока в облсовете думают, с какой стороны подступиться к приватизации, в совхозе «Куртуковский» этот вопрос решается предельно просто.»

То, что спасение страны в ее цивилизованных, демократических формах не произошло, а произошел откат назад в демократическом развитии России от Горбачева к сильно ухудшенному Брежневу теперь всем очевидно, так же как и то, что кредиты МВФ были почти полностью разворованы окружением — верными сторонниками Ельцина и Гайдара. Трудно сказать стремился ли Гайдар к одновременному взрыву активности в России всех открыто уголовных преступных сообществ — так называемому «воровскому миру», бесконечно пополняемому вполне агрессивными «любителями» из мира спорта и просто деклассированных элементов. Думаю, однако, что с одной стороны такая плата за передачу всех богатств и власти в России «своим», ему не казалась слишком большой.

С другой стороны все, что было им сделано само по себе носило столь уголовный характер, что безумная активизация в стране Япончиков, Тайванчиков и дедов Хасанов была единственно возможным следствием внезапного обогащения, а, главное, методов деятельности столь родственных им морально офицеров советских спецслужб, «комсомольцев добровольцев» и наиболее деятельной части советского истеблишмента. Произошло естественное слияние этих двух миров (при постоянной конкуренции, конечно, «тамбовских» и «солнцевских», Сосковца, Коржакова и Барсукова с Чубайсом, Собчаком, а потом и Путиным.

Конечно, и при Горбачеве началось, как мы видели из характерного сообщения «Ежедневной гласности» и рассказов Полторанина обогащение партийного и бюрократического советского аппарата, «ловких мальчиков» из КГБ, ЦК ВЛКСМ, Министерства иностранных дел и других подобных структур. Появились разные для этого возможности: от внешнеторговых и банковских суд до создания (вопреки ожесточенному сопротивлению Предсовмина Николая Рыжкова и грамотных экономистов) совместных предприятий на заводах, успешно грабивших эти предприятия. И все же настоящий грабеж и раздел России (а не эти мелочи) устроили только Гайдар и Ельцин.

Возвращаясь же к утверждению, что условия МВФ, а, следовательно, практически руководства Соединенных Штатов заключались именно в «шоковой терапии» и такому типу приватизации необходимо более подробно оценить политику США в отношении России начиная с августа 1991 года.

Для КГБ уже с первых дней после путча и наступило настоящее раздолье — кроме всех должностей в администрации у каждого из «комсомольцев-добровольцев» разделивших между собой Россию появилось по своему полковнику КГБ в качестве начальника охраны, специалиста по делам с таможней, которую КГБ никогда не выпускало из рук. У некоторых, как у Гусинского, был даже генерал Бобков, впрочем, Бобков подобрал себе 800 сотрудников КГБ и сделал Гусинского «ширмой», у другого юного олигарха Ходорковского — генерал Кандауров. Конечно за двадцать лет многое произошло: кто-то был убит в междуусобной войне, кто-то собственными охранниками «решившими с ним поделиться». Большинство распродало все, что могло — станки на металлолом, здания, землю, даже жилые дома относящиеся к заводам вместе с жителями и пропивают полученные «бабки», кто-то (немногие) научился хоть как-то хозяйничать, кто-то оказался (как это всегда бывает в России) вполне приличным и достойным и был убит именно поэтому (Кивелиди).

Для меня в реформах Гайдара очевидны три обстоятельства — во-первых их полная экономическая катастрофичность. Ваучерная приватизация на первый взгляд и по признанию самого Чубайса сохраняла право собственности на большинство предприятий и сельскохозяйственных земель за директорским корпусом, что было несправедливо само по себе и ограблением всего остального населения России. Но кроме того эта мера оказалась и крайне неэффективной с точки зрения хозяйственного управления.

Конечно, ни красные директора, ни назначенные Гайдаром миллиардеры ничего не понимали в рыночной экономике и не были способны в новых условиях сохранить и наладить производство. Во-вторых, наиболее приличные были совершенно беззащитны перед объединенными отрядами уголовников и младших офицеров КГБ и МВД (многих, из которых сперва по наивности взяли на работу) и в результате, обычно, с небольшими уже накопленными деньгами, как правило оказывались вышвырнутыми за борт.

Но новые хозяева умели еще меньше и для них оказалось единственно понятным — станки продать на металлолом, здания сдать развлекательным клубам или магазинам ввозимым в Россию товаров.

Залоговые аукционы, где в подарок раздавались основные российские богатства: нефть, никель, алюминий, лес должны были создать новых миллиардеров (из «комсомольцев-добровольцев» и просто уголовников), как опору новой власти. Им действительно еще удалось вторично привести Ельцина к власти (известная «семибоярщина»), но выдержать натиск теперь уже генералов КГБ они были неспособны. Ходорковский оказался в тюрьме, Ельцин на покое, Путин со своей гвардией — в Кремле.

Всему этому помогала и постоянное стремление Гайдара и Ельцина сохранить на всех руководящих постах, в аппаратах всех форм управления страной знакомых и привычных сотрудников советского аппарата со значительным вливанием в их число офицеров всех российских спецслужб.

К тому же создалась прочная в результате столь успешных реформ (под восторг СМИ о достижениях), дискредитация на десятки лет самого представления о демократии у миллионов русских людей. И все же очень любопытно — удивительное совпадение результатов реформ Гайдара с планами совещания руководителей спецслужб стран Варшавского договора в Польше в 1989 году, о котором мне рассказывал премьер-министр Польши Ян Ольшевский.

— Мы разделили между собой Россию, — откровенно, сказал мне в Париже Живило. Один из юных алюминиевых королей — в аккуратно сидящем на его спортивной фигурке джинсовым костюмчике, опять пытался вместе с очередным офицером внешней разведки меня купить, впрочем местный губернатор Аман Тулеев уже обвинял в то время моего юного собеседника в попытке организовать его убийство. Его легкая уверенность в себе мне очень напоминала некоторых моих столь же симпатичных соседей по Верхнеуральской тюрьме. Помню, как один из опытных уголовников внезапно возмутился, когда я с отвращением рассказывал о каком-то райкомовском воре — конечно, ничтожном по нынешним временам. — «А почему он тебе не нравится — хорошо устроился парень»

Все опытные хозяйственники и экономисты были удалены от руководства страной и этого раздела, причем судя по тому, как уже до путча КГБ дискредитировало Ивана Силаева все это планировалось изначально. «Русское чудо» по немецкому образцу не могло произойти по определению, потому что Эрхардт раздавал предприятия опытным промышленникам, вкладывавшим собственные деньги, ум и высокий профессионализм в возрождении промышленности, а Гайдар и Чубайс в залоговых аукционах двум десяткам наглых, ничего не умевших комсомольских вождей, одни из которых были близки к уголовникам, другие к КГБ — разница уже тогда была очень невелика.

 

 2. Катастрофическое поражение Соединенных Штатов в холодной войне.

Я повторял это много лет — в России и США, но еще несколько лет назад это звучало чрезмерно-парадоксально и совершенно неубедительно. Когда я сказал это в передаче «Голоса Америки» даже в 2012 году это был их последний мне звонок. И впрямь, после так называемого окончания «холодной войны» кажутся вполне бесспорными ее результаты: Советский Союз потерял половину своего населения и территории, всех своих сателлитов, не говоря уже о мировом могуществе. Его население продолжает вымирать, а страна на первый взгляд становится все более беспомощной. Мир стал бесспорно однополярным, а Соединенные Штаты Америки — достигли небывалого в их истории могущества и влияния на всем земном шаре, далеко превосходя мощь и зависимость остального мира от победоносной Римской империи, да и всех других известных империй в периоды их наивысшего расцвета.

Но не будем повторять банальностей, что за минувшие тысячелетия Земля стала меньше, все ее части гораздо более досягаемы, а формы влияния и давления существенно изменились. На наш взгляд гораздо более сомнительным является повсеместно царящее убеждение в блистательной победе западной демократической цивилизации над миром тоталитаризма и агрессии питаемой в первую очередь на коммунистическом Востоке.

Ведь никакой открытой войны между Соединенными Штатами и Советским Союзом никогда не было. К ней были очень близки в мае 1945 года, но истощенная долгой войной Красная армия, потерявшая только в кровавом штурме Берлина триста тысяч человек, не была способна противостоять армиям Паттона и Монтгомери, отделявших Берлин от Парижа, и Сталину пришлось отступить, отдать Францию де Голлю, разоружить коммунистов и лишь тогда выпустить из Москвы Тореза — в Кремле хорошо понимали, что неконтролируемый советскими танками коммунистический режим много опаснее любого другого. Потом все это повторят советские маршалы и Суслов во время парижского восстания 1968 года. Война между США и СССР была чудовищно близка в 1953 году, 1962-м, 1984-м, но все же, к счастью, так и не началась, продолжалось противостояние не столько двух стран, сколько двух миров. Один олицетворялся ГУЛАГом, десятками миллионов человек погибших и замученных бесправием, нищетой и мукой дошедших до тех пределов, когда остается только инстинкт выживания. У Шаламовских героев он уже не только не на человеческом, но даже и не на животном уровне. Гений Шаламова показал, как опасна эта биологическая субстанция всему сущему на Земле.

Противостоящий коммунистическому лагерю западный мир защищал и пропагандировал человеческую свободу, возможность и ценность индивидуальной самореализации личности, право на частную жизнь и частную собственность — интеллектуальное и нравственное богатство, собираемое по крохам и накапливаемое человечеством многие тысячелетия.

На каждом шагу повторяют в России, да и во всем мире, навязшее на зубах до оскомины утверждение, что в 1991 году произошла глобальная победа мира демократии и свободы над тоталитарным коммунистическим монстром. Но прошло двадцать лет и пора уже, наконец, подвести итоги. Насколько выросла и укрепилась даже не мощь Соединенных Штатов, что тоже не очевидно, но то царство человеческой свободы, независимости от подавляющей его государственной власти, возможности самореализации человеческого гения, интеллекта, его бесконечно сложной природы после победы над основной силой, которая идеологически и по природе своей всему этому была враждебна. Насколько улучшилась жизнь человека в западном, победившем мире, после того, как исчезла почти столетия нависавшая над ним смертельная угроза.

И если мы подумаем как изменилась за два десятилетия жизнь граждан в странах-победительницах, насколько возросла в них демократическая и интеллектуальная свобода, то неизбежно придем к странному выводу о том, что объем этих отвоеванных, защищенных в долгой борьбе свобод резко сократился, больше того, пожалуй, стал не больше, чем в наиболее либеральные годы правления Хрущева в тоталитарном Советском Союзе.

Итак, что же получили освободившиеся от коммунистической угрозы граждане стран Западной Европы и США? Видимый каждому результат — в метро, на улицах любой страны (пока кроме Великобритании) — группы полицейских с автоматами наперевес. До падения коммунистического режима в СССР западный мир жил иначе, без вооруженной охраны на каждом шагу.

Из менее заметных, но еще более существенных ограничений приватной свободы человека, напомним о прослушивании телефонов и перлюстрации как почтовой, так и электронной корреспонденции без судебного постановления уже почти во всех европейских странах. О размещении сотен миллионов видеокамер, об открытой для полиции возможностью фиксировать местоположение любого портативного телефона, позволяющими в считанные минуты определить местоположение, а часто и поведение любого гражданина свободной страны. А если к этому присоединить необходимость сдавать отпечатки пальцев при въезде в США, фиксацию индивидуальных особенностей глазной клетчатки (с последующим занесением в архив) при входе во многие государственные и международные организации, вплоть до Совета Европы, да еще к тому же всеохватывающие сети медицинских, страховых, банковских и платежных карточек, позволяющих Большому Брату, пока ведущему себя деликатно, в считанные минуты определить состояние здоровья, сделанные сбережения, характер и стоимость всех вплоть до мельчайших покупок, становится ясным, что объем гражданских свобод в победивших ради них странах Запада, на самом деле резко сократился. А к этому прибавились все растущие ограничения на въезд в страны Запада, отсутствие роста благосостояния граждан в реальном исчислении за два десятилетия, почти стабильный кризис, обремененных гигантскими долгами экономик, безработицу и все сокращающиеся возможности получить не только работу, но и приличное образование у молодежи, то становятся не только объяснимы повсеместные многотысячные акции протеста, практически в любой стране, но и возникает вполне естественный вопрос: так ли должны жить победители? Действительно ли были защищены или хотя бы сохранены, уж если не расширены демократические свободы? Ведь все это движение к авторитарной власти, а не к торжеству победившей демократии.

На эти вопросы есть два кажущихся очевидными и постоянно, на всех уровнях повторяющихся, ответа. Первый в том, что ограничения частной жизни, а по сути своей — демократических свобод делаются во имя защиты безопасности самих граждан. Второй — что отражать приходиться теперь уже новые угрозы демократическим странам, напрямую не связанные с коммунистической идеологией. Второй ответ требует подробного анализа и я к нему вернусь позже, что же касается первого, то это обычный ответ всех тоталитарных правительств: мы растущими полицейскими мерами эффективно обеспечиваем безопасность граждан. Именно так всегда говорили в Советском Союзе да и во многих других странах, где серьезная уголовная преступность была гораздо ниже, чем в Соединенных Штатах.

Для второго ответа для начала вспомним, что в уже упоминавшиеся мной недолгие годы советского либерализма государственный и идеологический механизм в СССР все же был выстроен так, что Хрущев не был способен, как Джордж Буш-старший выступить перед нежелавшими его слушать жителями Западного Берлина и сказать:

— Вы можете меня освистывать лишь потому, что мы защищаем вашу свободу.

Хрущев не был способен приехать в Новочеркасск и сказать бунтующим рабочим вещи гораздо более значительные, чем выступление американского президента:

— Вы здесь могли собраться лишь потому, что шесть лет назад был уничтожен по моей инициативе почти весь аппарат взаимных доносов и слежки (милицейской и КГБ) за советскими людьми. Иначе вы уже давно бы сидели по отделениям милиции. Вы смогли говорить о цене на мясо лишь потому, что за эти годы трижды были повышены государственные закупочные цены на мясо и только поэтому оно и появилось в советских магазинах, но продажа стала убыточной. Иначе вы как в недавнем пятьдесят третьем году лишь раз в месяц молча стоять в бесконечной очереди за какой-нибудь крупой, мрачно сверяя свои номерки, написанные химическим карандашом на ладонях.

И Хрущев, вероятно, был бы понят новочеркасскими рабочими — память об этом была так свежа, но сам будучи детищем советской системы он не был способен это сказать. Не мог до конца оценить (а может быть и понять) все преступления коммунистического режима с октября семнадцатого года, пытался по выражению Александра Яковлева «с помощью Ленина уничтожить Сталина», сам был уничтожен как политик и едва не был отравлен по приказу Брежнева, упоминаемом в интервью председателя КГБ Семичастного, а недолгая заря интеллектуального и гражданского освобождения в Советском Союзе была успешна погашена Сусловым и Брежневым, а главное — маршалами, которые со страхом ждали предъявления им беспощадного счета за Отечественную войну.

Как это ни странно, теперь в этом крайне невыгодном, слабом хрущевском положении находятся президент Соединенных Штатов Обама, собственно говоря, вся американская администрация без разделения на республиканцев и демократов, да и многие лидеры крупнейших европейских стран.

Они (как Хрущев) неспособны честно сказать своим и другим народам, что уровень безопасности после «блистательной» победы над главным противником в их странах резко сократился, как и уровень гражданских свобод, что экономическое положение несмотря на казалось бы естественное сокращение части военных расходов после победы в «холодной войне» стало гораздо более шатким, что даже просто погибло в результате локальных войн и терактов американцев и европейцев за последние двадцать лет не меньше, чем за предыдущие двадцать лет «холодной войны» и противостояния во всем мире.

Они не могут этого сказать потому, что из этого признания следует естественный вывод о катастрофической незначительности, неэффективности действий администраций западных стран в последние два десятилетия. Главное же, никто из них не готов оценить катастрофическую ошибку, совершенную американской администрацией в конце 1991-1992-м и в последующие годы в отношении России и даже не подкорректированную никем из европейских лидеров.

Я думаю, что один из источников этой ошибки находился в привычном западном недоверии к русскому народу. Недоверии, которое привело к отказу Наполеона от освобождения из крепостной зависимости русских крестьян и они, первоначально грабившие русские войска, охотно включились в партизанскую войну с французами-республиканцами, которые оказались ничем не лучше русских помещиков. Недоверие, если не презрение Гитлера, на сторону которого в первые недели, месяцы войны переходили со знаменами целые полки Красной армии с большим опозданием узнавшие, что фашисты не многим лучше коммунистов, которые все же хотя бы свои. В точности эту же ошибку повторила американская администрация и победа в «холодной войне» стала пусть и несколько растянутой во времени, а потому все еще не признаваемой, мнимой победой Наполеона в сражении под Бородиным. Впрочем, здесь еще нужно упомянуть, что ни один политик, ни одна администрация и политическая группировка не любит признаваться в своем цинизме. А ведь в 1991 году и во все годы «холодной войны» речь шла не только об опасности, исходящей от Советского Союза для свободы и демократии во всем мире и безопасности своих стран, но как раз об освобождении русского народа от коммунистического рабства и тоталитарной идеологии. Но перейдем к фактам.

То, что американские спецслужбы и хорошо устроенные, но очень элементарные по типу своего мышления, политические аналитики мало чего стоят уже давно и хорошо известно. Госдепартамент США, как явствует из рассекреченных документов, в конце тридцатых годов настойчиво советовал президенту Рузвельту во всем поддерживать «голубя» Сталина, который с трудом сопротивляется натиску «ястребов» Ворошилова и Молотова. В 1961 году ЦРУ и президент Кеннеди, который лично этим занимался, получили фантастический подарок — показания беглеца из СССР полковника КГБ Голицына о планах высшего советского руководства, о стратегии и тактике самого Хрущева (так называемый «план Шелепина») по тихому захвату всей Западной Европы и о методах распространения коммунистического влияния во всем мире. Кеннеди (не худший из американских президентов) был очень озабочен рассказами Голицына, послал личного курьера — не доверяя теперь ни ЦРУ, ни Госдепартаменту — к генералу де Голлю с тем, чтобы выловить советских шпионов в разведках и администрации стран Атлантического союза. Но было совершенно очевидно, что понимание внутреннего положения в СССР, его внешней, вполне агрессивной политики и в 1964, и в 1968, и в восьмидесятые годы в американской администрации ни в чем не стало серьезнее.

Так же и в девяностом году, когда я и в СССР и в США во всеуслышание на публичных выступлениях и в частных беседах говорил о том, что в СССР к власти идет Комитет Государственной безопасности, даже не как формальная организация, но как вполне определенная и тесно взаимосвязанная властными и коммерческими интересами, общностью идеологии среда (а там и часть МИДа, и иностранный отдел ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ, но, конечно, со своим «боевым отрядом»). Это была наиболее мощная в стране группа или команда, самое влиятельное и подготовленное к власти сообщество, и на это ни в СССР, ни в США никто просто не обращал внимания. Ведь так было все интересно: теряющий силы Горбачев, восходящая звезда — Ельцин. А ведь была «третья сила», кроме КПСС и демократов.

Но уж когда Ельцин пришел к власти, могло ЦРУ дать руководству страны рапортичку о том, что министр иностранных дел России Андрей Козырев — полковник Главного разведывательного управления, председатель Госбанка России Геращенко — главный банкир КГБ СССР, Егор Гайдар — сын резидента КГБ контрадмирала Тимура Гайдара и выкормыш КГБ. Наконец, что 35 % аппарата Ельцина — только официальные штатные сотрудники КГБ (по подсчетам Ольги Крыштановской). Может быть и была такая рапортичка, но это уже не было интересно американскому руководству: недавние враги демократии стали их лучшими друзьями.

Это была бесспорная победа Ельцина и Гайдара над демократией в России, возможность государственного переворота 1993 года, полностью поддержанные близорукой американской администрацией. И уже можно было расстреливать Белый дом, изображая гражданскую войну с избравшим его же президентом российским парламентом, можно было ночью бомбить Грозный с десятками тысяч погибших русских людей (куда до Ельцина Усаме бен Ладену, Каддафи или Саддаму Хусейну).

Американской администрации казалось, что речь идет о гораздо более важных вещах, чем демократия и массовые преступления в России, о стратегическом балансе сил, о ядерном и химическом разоружении, а Козырев, Ельцин, Гайдар, Бурбулис, казалось, так охотно им в этом шли навстречу, да и от СССР осталась всего половина, к тому же все более слабая. И ошибка была не в том, что, скажем, Бурбулис нередко говорил:

— Сперва окраины СССР мы распустим, но потом опять их соберем.

Эти же несбыточные мечты были и у руководителей спецслужб стран Варшавского договора в 1989 году, да и у Путина в двухтысячном. Но проблема для России, для США, для всего мира была тогда не в том, сбыточны или несбыточны эти надежды. Суть была в том, что ради по существу мелких выгод, которые и без того были бы достоянием мирового сообщества, администрация США, а за ней и страны Европейского сотрудничества выкармливали кредитами, субсидиями, всесторонней политической поддержкой новый деспотический режим в России, совершенно не понимая последствий, к которым эта политика приведет.

Вместо того, чтобы поддержать, способствовать внутренней организации демократических сил в России, свободную печать, по сути дела — русский народ в его стремлении к свободе, они закрывали глаза на то, как эти выкормыши разворовывают и их займы и все богатства России, а сперва они ведь не умели так крупно воровать в России и им нужны были для становления наличные американские миллионы долларов.

Зато они во многом уступали, и — напомню — теперь поумневший Строуб Тэлботт — тогда помощник госсекретаря по контактам с Россией удовлетворенно говорил:

— Эти коммунисты — хорошие ребята. С ними легко иметь дело.

Впрочем, о мелком, тактическом, а не стратегическом прагматизме американской политики, о циничном предательстве принципов свободы и демократии ради покладистости «хороших ребят» я уже упоминал, а теперь пора вернуться к началу. Конечно, главной причиной поражения демократии была искалеченность русского общества, всего русского народа десятилетия уничтожения всего лучшего в нем, да и вообще каждый народ сам должен определять свою судьбу. Но и эта близорукая политика вскармливания и взращивания гэбэшного руководства в России тоже внесла немалый вклад в то чудовищное положение, в котором сегодня оказался не только вымирающий народ нашей все еще гигантской страны. Но и во всем мире сложились совсем не те отношения, которые должны были следовать за победой демократии в «холодной войне».

Подлинно демократическая Россия, которая все же могла появиться на карте в начале девяностых годов совершенно бы изменила положение на земном шаре. Здесь бы и Китай, окруженный Японией и Россией перестал торговать внутренними органами расстрелянных политзаключенных, а во внешней политике был бы осторожнее, Ирану бы никто не помогал создавать ядерное оружие и на Ближнем Востоке, по-видимому, все развивалось бы иначе. Да и террористы и впрямь почувствовали бы себя брошенными, а не тренировались бы, как члены «Аум Сенрике» на российских полигонах.

Впрочем, мы перешли к истории в сослагательном наклонении. Бесспорно одно — демократия в России в отличие от КГБ не получила никакой мало-мальски серьезной поддержки (не могу забыть, как измученная Галина Васильевна Старовойтова у меня(!) просила помощи) и была предана атлантическим содружеством, так много когда-то о ней говорившим. Русский народ так любивший Соединенные Штаты, американскую музыку, американскую литературу, каждого американца, как носителя справедливости и демократии в мире в отдельности, был предан из-за очень примитивного типа мышления недалекой администрации. И нынешний антиамериканизм в России не только следствие массированной государственной пропаганды, но и прямой результат этого предательства. И эта политика, конечно, не только ухудшила положение во всем мире, привела к многочисленным жертвам, но вернула мир к противостоянию сильно ослабленной демократии и авторитарно-террористического сообщества в формах, характерных для семидесятых годов, с бесконечными локальными войнами и безуспешными санкциями, вроде «списка Магнитского» или украинских санкций в тех случаях, когда уже нельзя воевать.

 

 3. «Победители», конференция в Амстердаме. Разгром демократического движения и переворот 1993 года.

В России кроме моральной дискредитации демократии, как идеологии и политического курса насущной задачей Гайдара, Ельцина и, конечно, КГБ было уничтожение всех демократических организаций, что в целом успешно и было проведено в правление Гайдара в 1991–1993 годах. Они в своих сегодняшних откровениях и не скрывают, что демократия была враждебна «курсу Гайдара» и он это отчетливо понимал.

Разгром демократических организаций, естественно, КГБ и в новый период своей истории начал с привычного врага — фонда «Гласность». Но, конечно, под широковещательные разговоры о победе демократии. А эти разговоры, это торжество наивных моих коллег, казалось, просто не имели предела.

В начале лета девяносто второго года в Амстердаме была созвана громадная международная конференция «Россия, гласность и перестройка». Конечно, наиболее заметными ее участниками были гости из Москвы. Русских делегатов было человек двадцать — все были очень хорошо известны: Галина Старовойтова, отец Глеб Якунин, Кронид Любарский, Виктория Чаликова, Олег Калугин, Василий Селюнин — остальных уже не упомню. И не помню, как ее устроители пробились ко мне в Москве: всю весну телефон у меня был отключен, никакие письма не доходили и никто из участников конференции «по человеческому измерению» ОБСЕ, проведенной в Москве хорошо меня знавших и разыскивавших не смог меня найти. Центральную роль в русской на конференции ОБСЕ делегации играл Сергей Адамович Ковалев тогда и ставший крупным политическим деятелем и российского и мирового масштаба, добившийся того, чтобы основополагающее положение о том, что нарушения прав человека не могут рассматриваться лишь в рамках национальной юрисдикции, а является международным правонарушениями, было включено, как один из важнейших принципов международного сотрудничества. Но разыскать в Москве меня ни Ковалев, ни один из членов русской группы никому не помог и мне ничего не передал.

Почти то же было и на конференции памяти Сахарова. Елена Георгиевна, правда, смогла меня найти в последний день и я устроил даже обед в гостинице «Россия» для многочисленных приехавших в Москву друзей, но в самой конференции участвовать уже не успел.

Уже по одному названию конференции в Амстердаме оказалось, что я был ее русским сопредседателем. Признаюсь, что мне это ничем не помогло. Пока выступали от России люди бесспорно очень хорошие, но и столь же наивные — Виктория Чаликова, отец Глеб, безоговорочно верившие в Ельцина и наперебой говорившие не просто о победе демократии, но прямо:

— Мы победили, — я еще как-то терпел. Но когда совсем не глупая Галина Васильевна в продуманном, хорошо построенном выступлении стала всем объяснять (а было в зале около тысячи человек, собравшихся со всего мира), что в России блистательно победила бескровная демократическая революция и что наконец-то русские люди влились в семью свободных европейских народов (свою трагическую судьбу она, конечно, предвидеть не могла), я воспользовавшись своим правом председателя выступил сам и пытался убедить собравшихся участников конференции, что никакой победы демократии в России не видно, что у власти в стране совсем не они, да и вообще не бывает победы никем не подготовленной, а я ни в тюрьмах, ни на воле никогда не встречал диссидентов и демократов, которые бы готовились к свержению советского режима и захвату власти.

Из русских меня не поддержал никто. Все были просто обижены, оскорблены тем, что я сказал и продолжали повторять, что именно они — победили и что завтра же Россия ничем не будет отличаться от Франции. Я пытался в репликах воззвать к их собственному здравому смыслу, к тому, чтобы они не вводили в заблуждение сотни иностранных политических и общественных деятелей, собравшихся на эту триумфальную конференцию — все было тщетно.

Все русские прямо или косвенно «опровергали» меня и даже Кронид Любарский, чье выступление, кажется, завершало конференцию и на здравый смысл которого я очень рассчитывал, веско сказал:

— Как говорят англичане, если птица похожа на утку и крякает, как утка, значит это утка. В России произошла революция и победила демократия.

Крякала она, действительно, как утка, но надо было все же иметь еще и глаза. В перерывах ко мне никто даже не хотел подходить, так я их обидел, только добрейший отец Глеб подвел ко мне, чтобы познакомить, бывшего генерала КГБ Олега Калугина. Он, мне кажется, не выступал, хотя явно понимал много больше других, и с пристальным профессиональным интересом смотрел на меня очень холодными серыми глазами.

По завершении конференции был ужин и прогулка не пароходике по каналам Амстердама. Я опять сидел один с бокалом вина, «демократы-победители» даже разговаривать со мной не хотели. Потом подошел сильно подвыпивший Вася Селюнин, сел рядом, обнял за плечи и почти со слезами сказал:

— Неужели, Сергей, ты не веришь в нашу победу?

Что можно было ответить…

На первый взгляд все они были правы в своей эйфории. Даже если оставить в стороне все более сомнительную демократическую риторику и уже заметно проявлявшиеся личные качества Ельцина, имевшие мало общего с его рекламной компанией, несколько диссидентов и демократов были и впрямь близки, конечно, не к власти, но к властьимущим. Старовойтова в этот год была помощником Ельцина, диссиденты Ковалев и Бахмин руководили управлениями по правам человека (вполне наминальными) при президенте и в Министерстве иностранных дел, в государственной Думе было человек десять депутатов из числа бывших диссидентов или близких к ним, говоривших о демократии и им никто не возражал. Члены ГКЧП сидели в тюрьме, готовился суд над КПСС. Была официально запрещена цинзура в средствах массовой информации (на практике становившаяся все более жесткой по серьезным вопросам), еще существовало множество партий в том числе и весьма экзотических.

Генерал-лейтенант Стаськов в бытность заместителем командующего ВДВ рассказывал мне, как происходили выборы в дивизии, которой он командовал:

— Получили сверху приказ — всем голосовать за Жириновского. Я собрал офицеров, поручил провести разъяснительную работу в подразделениях. Вероятно, они мою команду выполнили, но когда начали подсчитывать бюллетени, оказалось, что семьдесят процентов состава проголосовало за «Партию любителей пива», а тридцать — за «Партию женщин». Ну, мы все равно сообщили в изберком, что девяносто пять процентов проголосовало за Жириновского.

Вскоре партий таких не стало, в том числе партии пенсионеров, зеленых, социал-демократов. И уже был уволен Вадим Бакатин, попытавшийся хоть как-то ограничить влияние КГБ на страну.

Уже был уволен Борис Панкин — единственный советский посол, выступивший против ГКЧП, ненадолго назначенный министром иностранных дел, но попытавшийся ограничить число сотрудников КГБ в МИД'е и тут же замененный «ветераном внешней разведки» (как его сейчас называют) Андреем Козыревым. И даже со скандалом убрали вполне информированного и властьимущего когда-то Вадима Бакатина искренно полагавшего, что к власти в России пришли демократы во главе с Ельциным, а не те самые спецслужбы, власть которых он по наивности вознамерился урезать.

Главное же, вся русская делегация в Амстердаме состояла из москвичей, приходивших на заседания Думы, читавших хорошо организованную Бобковым официальную прессу, а у меня было информационное агентство, действительно, народное, уже много лет, «Ежедневная гласность» и я точно знал, что нигде в России власть не находится в руках демократов (чего стоит Собчак мне давно было известно) более того идет организованное, по возможности тихое уничтожение демократического движения. Еще существовали и «Мемориал» и «Демократическая Россия», но очень недолго им оставалось жить. Никто из собравшихся в Амстердаме этого не чувствовал и объяснить было невозможно. Простые русские люди тем не менее хорошо это понимали. По всей стране шли митинги, во всех существовавших последний год самиздатских газетах и журналах говорили и писали только об одном: все те, кто был у власти по всей стране в советское время, несколько изменив вывески на своих кабинетах и подпустив ненадолго и неблизко процентов пять демократов, у этой же власти и остались.

Вся центральная пресса, радио и телевидение зато взахлеб вещали-вопили о расцвете демократии, успешно делили большие деньги и привилегии, свалившиеся сразу же на СМИ, вообще, на практике осуществляли старый советский анекдот:

Стоят на Мавзолее Бонапарт и Брежнев, следят за военным парадом и Брежнев говорит со вздохом:

— Мне бы вашу гвардию — весь мир был бы моим.

— Мне бы вашу печать, никто не узнал бы о Ватерлоо.

Они радовались, что изредка можно посмеяться над Ельциным, сравнивать Россию с Европой, изредка и выборочно писать что-то об ее истории, но оставшимися советскими, да еще худшими из них — тех, кто был активны при Горбачеве, обладал минимальным государственным мышлением, был честнее и что-то не только понимал, но хотел сказать, потихоньку убрали — наперебой писали о победе демократии, но совершенно игнорировали все, что в действительности происходит в стране, кто разделил кресла в Кремле, а теперь приступает к разделу России. И, естественно, допускали к СМИ только тех, кто был в восторге от победившей демократии.

На самом деле то, что произошло в России, конечно, не было «бескровной демократической революцией», как говорил Гайдар, а ближе всего было к византийскому дворцовому перевороту. Слегка одурманенные идеями о величии империи руководители дворцовой стражи года три готовили заговор против слабого императора, выдвинули и втемную вели к власти местного трусливого и жестокого, глупого сатрапа, которого и представили народу, как спасителя от предшествовавшей тирании.

Были полузабыты некоторые коммунистические (религиозные) идеи, собственно спецслужбы были всегда к ним откровенно равнодушны и поддерживали лишь в силу служебных обязанностей, несколько изменился характер и состав собственников, но не изменилось главное — даже характер деспотической власти и репрессивные способы управления.

Главное же, это все не имело никакого отношения ни к демократии, ни к бескровной революции — мальчикам раздавленным танками Лебедя демонстративно не поставили никакого памятника.

Положение было совершенно безнадежным даже в 1992 году, если даже лучшие люди России были совершенно лишены элементарного здравого смысла и закрывали глаза на все, что творилось вокруг. А ведь так мало оставалось времени для самообмана, до той поры, когда всех их вышвырнут из государственной и общественной жизни, а некоторых — и из жизни вообще, а они будут уходить как коммунисты в сталинские лагеря (с верой в Сталина), сохраняя уверенность в том, что в 1991 году в России произошла демократическая революция и свержение диктатуры.

В Амстердаме я не мог сформулировать это в ясных исторических аналогиях, не все было ясно в недавнем прошлом, хотя уже не было никаких надежд на «светлое» будущее под чутким руководством «комсомольцев-добровольцев» и КГБ и, главное, я никого не мог убедить в том, что это не они (не мы) победили, а Россия на глазах превращается в гигантский Парагвай.

Недели через три после моего возвращения в Москву началась тщательно спланированная и достаточно сложная (но, все же, попроще, чем в восемьдесят восьмом году) операция КГБ по разгрому фонда «Гласность».

Сперва мне позвонил какой-то человек по фамилии Замощин, сослался на какого-то другого полузнакомого человека, показывавшего мне сомнительные рисунки Натальи Гончаровой, сказал, что он бригадир реставраторов, восстанавливающих росписи Исторического музея и предложил что-нибудь сделать и для меня.

Мы с Димой Востоковым — в эти два года новым и главным моим помощником — как раз обдумывали странную возможность создания при фонде «Гласность» антикварного отделения в надежде таким образом изыскать хоть какие-то средства на продолжение работы фонда. Это и было мое возвращение (через семнадцать лет) в давно забытый мир коллекционеров, хотя понадобилось еще лет пять для того, чтобы я всерьез озаботился возвращением из русских и украинских музеев семейных коллекций. До этого даже думать об этом не было времени.

Но у меня случайно уцелела крупная ярославская икона XVIII века, которая не попала в музей лишь потому, что была куплена мной незадолго до первого ареста в семьдесят пятом году и я не успел забрать ее у художника, который мне ее продал. После моего возвращения он мне ее отдал. Икона была совсем потемневшая, ее надо было промыть и я с удовольствием отдал ее реставратору. Недели через две Замощин мне ее вернул, слегка подлакировав, но не промыв. Меня это должно было насторожить, но деньги, которые были с меня взяты были так малы, а все это настолько пока еще не имело отношения к «Гласности», что я спокойно отнесся к неумению бригадира реставраторов промыть икону.

Но вскоре Замощин опять как-то объявился. Начал жаловаться, что Исторический музей их бригаде ничего не платит, стал спрашивать не могу ли я им помочь найти работу заграницей — на Кипре или в Германии. Сказал, что мог бы и нам помочь — его бригада — кооператив реставраторов «Акант», арендует небольшой домик на Остоженке, в котором на втором этаже у четырех маленьких комнат есть отдельный вход и он может нам по невысокой цене отдать его в аренду. Предложение было очень заманчивым, в Германии, где я получил медаль Баварского ландтага, у меня и кроме Восленского оставалось много знакомых и какую-то работу реставраторам я найти мог и даже провел для них какие-то переговоры во Франкфурте. Оставалось обсудить условия и составить письменный договор. Замощин и председатель кооператива М.Ю. Гайстер почему-то очень торопились. Тем не менее наши юристы составил серьезный договор, был назначен день подписания — кажется, следующая суббота — 18 апреля почему-то теперь они не могли подписать раньше. При этом реставратор осторожно меня уговаривал сразу же переехать, но что-то мне во всем этом не нравилось, хотя понять, что именно я не мог.

Офис «Гласности», точнее редакция «Ежедневной гласности», поскольку ничего другого мы в это время не делали, находился в это время в полуподвале двенадцатиэтажного дома на Рочдельской, буквально в двух шагах от Белого дома. Было у нас там две комнаты, но очень большие, принадлежавшие какому-то спортивному клубу. Внезапно меня и сотрудников «Гласности» начали осторожно попугивать — дескать, у них с кем-то хозяйственные споры, в любой день могут появиться какие-то мифические чеченцы сплошь живущие в этом доме и договор, конечно, договором, но для нас самих было бы безопаснее… Но на все повидавших сотрудников «Гласности» эти уговоры не действовали. Другое дело, что хотя по площади мы на Остоженке поместились бы с трудом, зато в четырех комнатах работать было удобнее, да и место было несравнимо лучше. И все же я не хотел туда переезжать до тех пор, пока не будет подписан договор об аренде.

Но тут в нашем офисе на Рочдельской внезапно оказалось выключенным электричество. Во всем громадном доме свет был, в соседних полуподвалах тоже, а нам объяснили, что поврежден кабель идущий непосредственно к нам и сколько будет длиться ремонт: неделю или три месяца — неизвестно. «Ежедневная гласность» была связана подпиской с тремя или четырьмя десятками организаций (редакций, посольств), которые рассчитывали получать нашу сводку новостей каждое утро. Но прошли два дня, света не было, ни междугородный телефон, ни факс у нас не работали. И тут Диму «случайно» встретили на улице Замощин и Гайстер и буквально всучили ему ключи от дома на Остоженке.

— Переезжайте поскорее, что вам маяться, а через два дня подпишем договор. И я согласился на переезд в четверг, утром в пятницу мы разместили все оборудование на новом месте, но уже во второй половине дня появились какие-то рослые хорошо одетые мужики средних лет, которых реставратор объявил своими совладельцами. Они многое знали о «Гласности» и тут же высказали сомнение, что фонд может размещаться на Остоженке поскольку КГБ — против и сами представились сотрудниками КГБ. Я жестко ответил:

— Это начальник тюрьмы мог меня перевести из одной камеры в другую. В Москве я сам буду выбирать место работы.

«Совладельцы» не возражали, реставратор все уговаривал «завтра подпишем договор и все наладиться». Но положение становилось напряженным. Мы с Димой решили остаться на ночь и подежурить в новом офисе. Перед тем я обошел дом со всех сторон и обнаружил, что к нему примыкает стена сирийского посольства. Стало ясно, что такой пункт слежения не мог быть арендован какой-то, пусть даже самой пробивной реставрационной компанией и нас попросту заманили в ловушку. Уже с утра и здесь были выключены свет и телефон, вскоре выяснилось (по смыслу вопросов «кооператоров»), что заранее были оборудованы прослушки.

Часов в одиннадцать вечера 20 апреля, когда сотрудники мэрии — Дима Чегодаев и другие ушли вместе с редакцией, а мы с Димой Востоковым остались дежурить ночью. К тому времени, когда совсем стемнело, а улицы в Москве тогда почти не освещались, мы услышали как во двор въехали несколько машин и кто-то начал выламывать запертую нами дверь. Вскоре комнатки наполнились парнями приехавшими вместе с «совладельцами реставратора»:

— У вас нет права здесь находиться.

Скрутив нас с Димой, а у него врожденный порок сердца и все могло кончиться совсем серьезно, начали выносить наши компьютеры и грузить по машинам. Чтобы мы не мешали грабежу, нас сперва держали в доме, потом меня вытащили и заткнули на последнее сиденье одной из четырех «Волг» с гебешными номерами между двумя вполне откровенными оперативниками.

В заявлении в прокуратуру я писал:

«Вывернув руки и полузадушив, чтобы не мог позвать на помощь, двое из десантников затащили в принадлежащую им машину, где выломав руки, выкрутив с помощью специальных приемов ноги и обхватив рот и горло, чтобы не мог кричать, продержали, применяя пытки, более полутора часов.

В редакции оставался Д. Востоков, которого по команде Гайстера сбили с ног, повалили на землю и с выкрученными руками втащили на второй этаж дома по ул. Остоженка 30, стр. 2.

После этого все одиннадцать вышеупомянутых лиц были заняты разбоем, перетаскивая из помещения редакции в собственное помещение компьютеры, принтеры, телефаксы, автоответчики и другое оборудование и имущество редакции и личного ее сотрудников.

Когда акты разбоя были завершены, полузадушенного С. Григорьянца также втащили в помещение кооператива, где повалили навзничь на пол, причем один из наймитов стоял у него на руках, второй — на ногах. В другой комнате «рестовраторы» угрожали пистолетом Д. Востокову. Именно эту сцену и застали сотрудники Ленинского РУВД».

Но я так и не узнал, куда они собирались меня везти и что делать.

Внезапно появился наряд милиции с автоматами наперевес, меня освободил, а ночных гостей, попытавшихся вытащить пистолеты, уложил на пол. Оказалось, что так же как я позвонил домой и предупредил, что буду ночевать в офисе, позвонил и Дима, а один из сердобольных его приятелей решил принести нам ужин, но увидев во тьме явную сцену грабежа вызвал наряд ОМОН'а. К сожалению, на этом все не закончилось. Лежавшие на полу персонажи теперь вместо пистолетов вытащили свои удостоверения КГБ и ОМОН'овцы с явным отвращением вынуждены были сначала их отпустить, а потом и уйти сами. Гэбисты отряхнулись, разбежались по машинам и уехали со всем нашим имуществом — компьютерами, факсами, архивом вновь накопленным после грабежа восемьдесят восьмого года.

Меня уже никто никуда не тащил и мы с Димой пошли по ночной Москве сперва в институт Склифасовского «снимать побои» — мы были изрядно помяты, потом на Петровку писать заявление дежурному майору о грабеже. Он, конечно, уже все знал и заявление очень не хотел принимать — впрочем, все это не имело ровно никакого значения.

Естественно, ни одного сообщения в совершенно свободной русской печати, по радио и на телевидении о разгроме в центре Москвы одной из самых крупных и известных демократических организаций не появилось, из многочисленных тогда еще демократических организаций и депутатов Думы никто и не подумал слово сказать — все они были заняты «высокой» политикой в новой демократической Думе и печати, уголовное дело «зашло в тупик» поскольку все нападавшие и даже черные «Волги» с записанными мной гебешными номерами оставались «неустановленными». Только Илья Иосифович Заславский, работавший в то время в мэрии Москвы недели через две устроил мне встречу в своем кабинете с начальником КГБ по Москве и Московской области и одновременно первым заместителем директора КГБ России Савостьяновым — тем самым, кто меньше года назад объявил, что именно я буду его контролировать.

Врал мне Савостьянов с легкостью, о том, что из КГБ уходят офицеры не сдавая ни удостоверений, ни оружия, именно такие, неизвестные ему люди и напали на фонд «Гласность».

— И продолжают ездить на служебных машинах?

— Ну, всякое, знаете, бывает, сказал уходя Савостьянов, — а вообще-то у нас много домов, мы можем один отдать вашему фонду (может быть в этом и была одна из целей разгрома).

— Ну, нет, у КГБ я дома не возьму, — ответил я и Савостьянов ушел.

Галина Васильевна Старовойтова — в это время еще помощник президента трижды напомнив Ельцину, добилась того, что месяца через полтора нам кто-то сообщил, что на каком-то, якобы совершенно случайном складе храниться наше оборудование. Компьютеры и факсы мы получили назад, но, конечно, без дискет и без архива.

Начались мучительные поиски нового помещения. Довольно быстро мне его предложил бывший заместитель Заславского по Октябрьскому райисполкому, замечательный человек и, как говорили, очень крупный ученый, член-корреспондент Академии Владимир Ильич Жегалло в то время ставший заместителем директора Геолого-минералогического музея на Моховой, рядом с университетом. Мы уже составили договор, но тут директором музея, кажется, по протекции Елены Георгиевны был назначен Юра Самодуров. Он категорически отказался подписать договор. Глазки его бегали, руки дрожали и он почти кричал мне в истерике:

— Меня снимут, если я разрешу «Гласности» работать в музее. Я вам не правозащитник, я — музейщик, у меня большие планы.

Но чего же ты тогда лезешь в фонд Сахарова и к диссидентам в еще сахаровский «Мемориал»…

Сняли его и без нас месяца через полтора, конечно, он не был ни музейщиком, ни научным руководителем известных профессоров. Когда я сказал Елене Георгиевне, как ведет себя ее протеже, она молча развела руками — никого лучшего, как она считала, у нее не было.

Я лет пять с Юрой не здоровался, потом решил забыть об этом и очень пожалел — Юра не мог не делать каких-нибудь пакостей. К нему просто опасно было подходить близко. Думаю, что ничего кроме вреда, он музею Сахарова не принес, главное же сам музей никогда под его руководством не становился центром общественной жизни. Ни одна серьезная инициатива никогда из него не исходила. То есть, на самом деле трусость Самодурова, как и глупость Новодворской, это самое лучшее, что о них можно предположить. На самом деле Самодуров уничтожил музей Сахарова, который и по имени Андрея Дмитриевича, и по положению, и по возможностям должен был стать центром борьбы за демократию в России и наиболее мощной правозащитной организацией, тем более, что в эти годы в этом была такая острая необходимость. Но Ковалев, как председатель правления, был совершенно безынициативен, и, занимая, как ему казалось, гордые посты при Ельцине и Государственной Думе, музеем мало интересовался. А Самодурова вообще никакая работа не интересовала. Они все жили на деньги, которые для них выпрашивала Елена Георгиевна, и уже одно то, что они ничего не делали, что Сахаровского центра в Москве практически не было, стало гигантской потерей для и без того гибнущей демократии в России. Гена Жаворонков, который был членом правления Сахаровского музея, с отчаянием мне говорил:

— Ковалев ни на что не способен, а для Самодурова все это чужое. Войди ты в правление музея и заставь их хоть что-нибудь делать.

Ну, во-первых меня никто туда не звал, хотя, если бы я захотел, то никто и помешать бы мне не смог, стать членом правления. Но быть где-то для проформы я не привык, а необходимость каждый год создавать «Гласность» заново, проводить конференции о КГБ, поддерживать еще не уничтоженные провинциальные организации была такой трудной, что на Сахаровский музей сил не оставалось. В конце концов Самодурова выгнали за проведение выставки «Осторожно, религия». И слава Богу, что выгнали, но, к сожалению это помочь уже ничему не могло. Его тогда все защищали, сделали почти героем, не понимая, как много вреда он принес, и что в принципе недурную, хотя и провокационную выставку «Осторожно, религия» на самом деле можно было провести в любом другом месте. А к музею Андрея Дмитриевича она не имела никакого отношения. Говорят, как всегда с опозданием на много лет, это понял и Ковалев, и что-то подобное сказал в адрес Самодурова, но все это было слишком поздно.

Почти такой же, но гораздо более сложной катастрофой для демократической жизни России стало возвращение в Москву Кронида Любарского и возобновление им не работы, но формального существования Хельсинкской группы. Этот, созданный Юрием Орловым, центр общественной жизни в Советском Союзе, основной центр борьбы за права человека, сгруппировавший вокруг себя почти все другие общественные объединения, и издававший (и распространявший в мире) регулярные сенсационные «документы» о положении в СССР, не имел ничего общего с тем, что назвал тем же именем Кронид. Кронид, как и Самодуров, из важнейшего центра политической борьбы, которая шла в эти годы в России с необычайным напряжением собрал такой интеллигентный междусобойчик — небольшой клуб, из хорошо знакомых между собой людей, который не делал абсолютно ничего, и само его отсутствие было чудовищной потерей для российской общественной жизни. При Крониде, правда, Хельсинская группа еще не имела того гнусного вида, который приобрела при Алексеевой. Еще не было выписанных из Иркутска юных сотрудников прокуратуры в качестве организаторов и проектов уничтожения остатков демократического движения в России при помощи общественно-государственных организаций по всей стране, но само отсутствие в и без того такой слабой и нуждающейся в серьезных опорах общественной жизни России таких организаций, как Сахаровский музей и Хельсинская группа, на самом деле было практически равно уничтожению «Демократической России», самоуничтожению «Мемориала», как общественно-политической организации, гибели в Париже «Русской мысли» и непрекращающейся кровавой борьбы КГБ с фондом «Гласность».

Как это ни скучно, но здесь мне придется напомнить несколько забытых вещей о Крониде Любарском. Вернулся в Москву он не просто так, а став заместителем главного редактора самого известного журнала издаваемого КГБ — «Новое время» (для большей части его зарубежных корреспондентов — их журналистские корочки были только прикрытием). В эти смутные годы, может кто-нибудь и верил, в то, что КГБ больше нет и «Новое время» теперь стал таким либеральным журналом и, уже ни от кого не зависимым и никаких функций не исполняющим. Но, к несчастью, были основания думать, что все это только ширма. Не буду перечислять все, что и тогда было связано с «Новым временем», было известно о нем, но Сергей Дубов, бесспорно посторонний и достойный человек, по недомыслию залезший в этот змеиный клубок, заплатил за это и своей жизнью и жизнью своего сына. Собственно говоря, и в естественность смерти, вероятно слишком авантюристичного Кронида, я тоже не вполне верю. Но напомню несколько его зарубежных историй.

Я очень любил и считал святым Антона де-Миуса, Антона Антоновича, как он всегда предлагал себя называть. И он и его очаровательная жена были переполнены христианским стремлением всем кому можно помочь. Не имея внешне никакого отношения к России, происходя из древних аристократических шотландско-бельгийских семей с семейным гербом на стене их маленького уютного домика в Брюсселе, они как-то выбрали именно Россию и русский народ, как мир особенно нуждавшийся в их помощи. Они выучили русский язык и, пользуясь своими семейными связями в Бельгии и вообще в Европе, помогали сперва христианским организациям, в СССР христианским, а потом все более и более диссидентским изданиям. Где-то в Брюсселе, как говорил мне Антон Антонович, через много лет, уже очень больной, а в те годы и мне было трудно приезжать в Брюссель, есть большой склад книг русской эмиграции, изданных и с его помощью, и он все надеялся, что я смогу увезти его в Москву. А потом Антон Антонович решил, что для помощи демократии в России нужен журнал, где было бы больше хроники, больше текущей информации, идущей прямо из Советского Союза. Смог найти на этот журнал деньги, издателей, способ распространения, но тут в Мюнхене появился Кронид. Антон Антонович никогда не рассказывал мне подробностей, но, по-видимому, он сам познакомил Любарского с теми, от кого все это зависело, и по своей доброте продолжал к Любарскому, как политзаключенному, относиться очень уважительно, но так или иначе, все эти деньги и все возможности, созданные де-Миусом, Кронид быстренько перевел на себя. Кому-то объяснив в правильно адресованных письмах и уговорах, что такой журнал, а это и был «Страна и мир», должен издавать и редактировать только русский, да еще недавно освободившийся из лагеря. Антон Антонович даже не очень возражал, что все созданное им теперь перешло другому. Думаю, что эта история мало кому известна, поскольку де-Миус не был публичным человеком, и может быть, кроме меня никому и не рассказывал об этом.

Зато другая история, неудачная для Любарского была всем известна в эмиграции. Кронид, Синявский, Эткинд (зачем он к ним затесался?) написали, по-видимому, привычные для Кронида письма в американские фонды, распределявшие помощь изданиям русской эмиграции. В этот раз они сообщали, что газета «Русская мысль» в Париже на самом деле никуда не годится, никаким влиянием не пользуется, редактируется из рук вон плохо, а потому пособие, которое она получает, должно быть распределено между «Синтаксисом» Синявского и «Землей и миром» Любарского. Американцы люди простые, в отличии от издателей «Земли и мира» ничего скрывать не стали, и прислали это письмо Ирине Алексеевне Иловайской, которая без раздумий опубликовала его в «Русской мысли», отчего все и стало широко известно.

У меня самого серьезных столкновений с Кронидом никогда не было. Конечно, работая в «Новом времени» он заказал мне статью о конференции «КГБ: вчера, сегодня и завтра», отнял у меня довольно много времени и ничего не опубликовал, но, признаться, я и не рассчитывал. К тому же в журнале активно, и я думаю, не случайно постоянно печатали пробивающую себе дорогу в журналистике Леру Новодворскую.

Но вот один разговор в Мюнхене меня, признаться, очень озадачил. Кронид и его жена кормили меня обедом у себя дома, незаметно разговор перешел на какие-то дела, и Кронид мне показал уже типографский отпечатанный макет задней обложки журнала. Сказал, что он теперь хочет помещать на обложке имена людей близких журналу и его поддерживающих, и не соглашусь ли я, чтобы в этом списке была и моя фамилия. Я ответил, что проблем нет, но мне надо понимать, кто там еще будет. И он мне показал этот макет, где среди фамилий людей хорошо или мало мне знакомых, стояло имя Льва Волхонского. Объяснить Крониду, что это всем известный и лагерный стукач, и петербургско-московский провокатор, у меня не было нужды — Кронид о Волхонском знал не меньше чем я, поэтому я только коротко ответил, что мое имя рядом с именем Волхонского стоять не может. И Кронид мне очень странно ответил: «А вот я могу себе позволить поставить на своем журнале и его имя». Спорить здесь было не с чем. Но вот зачем ему это было нужно?

Впрочем, вопрос с офисом решился неожиданно очень легко. Моей жене позвонила родственница наших соседей наверху — тех самых, что предупреждали меня о микрофонах в потолке, и почти сразу же уехавших в Израиль. В их квартире уже размещалась «Гласность» в 1990–1991 годах, но потом нам было отказано, и вот теперь, как-то очень нервно, было предложено вновь снять квартиру. Думаю, что Савостьянов, раздраженный неудачей своих подчиненных, моим с ним разговором и вынужденным вмешательством Ельцина, решил «Ну, пусть еще поживет», но уже, конечно, под присмотром, а тут уже есть оборудованная всеми подслушками квартира. К тому же в России убедить всех молчать о разгроме «Гласности» КГБ вполне удалось, но в Европе и США имидж фонда все еще был значителен, у меня оставалось много знакомых, я по-прежнему выезжая из России все с большим трудом, встречался с известными политиками, иногда даже главами государств и уверенность в достоинствах Ельцина еще не были так высоки на Западе, чтобы прощать все, что делается в России.

 

4. Аэропорт Шереметьево и другие приключения.

Правда, мои поездки почти всегда были связаны с какими-то историями — в одинаковой степени и до путча и после него. Об историях в Шеремьетево в девяносто пятом году и в двухтысячном мне придется рассказывать позже, а пока — несколько более ранних.

Простейшая история. Меня приглашают на конференцию году в девяностом в Мадрид, прямых билетов нет, в эти годы вообще очень не хватает билетов на международные рейсы и мне звонит Оля Свинцова и говорит, что я могу получить билет перед отлетом в Париж в представительстве «Air France». Я приезжаю в аэропорт заранее, поднимаюсь на шестой этаж в офис авиакомпании, называюсь, молодой человек смотрит в компьютер и говорит с сожалением:

— Билет вам действительно заказан, но в компьютере нет подтверждения об оплате. Может быть это компьютерный сбой, но я ничего не могу сделать.

Купить за рубли билет на рейс французской авиакомпании невозможно, иметь иностранную валюту в Советском Союзе запрещено, я возвращаюсь домой и звоню Оле. Она возмущена и на следующий день я получаю факс с копией билета, местом в самолете и Оля мне говорит, что билетов, конечно, давно уже нет, но это броня получена Мареком Альтером (председателем парижского бюро «Гласности») у директора «Air France». Я опять еду в Шереметьево. Тот же молодой человек вертит в руках мой факс, опять смотрит в компьютере и опять мне объявляет, что сведений об оплате у него нет. Мне понятно, что советский юноша очень держится за место работы в иностранной авиакомпании. Кроме того он явно смущен тем, что я смог при полном отсутствии билетов вновь его получить, да еще на ближайший рейс. И я ему говорю:

— Есть у вас сведения об оплате или нет я не знаю, но билет мне заказан директором «Air France», и я вам гарантирую, что завтра вы здесь работать не будете.

Он опять смотрит в компьютер и находит информацию об оплате.

История более серьезная. В Париже ЮНЕСКО проводит конференцию о свободном обмене информацией между Востоком и Западом. Из всех стран восточного блока, даже из Монголии, приглашены журналисты и редакторы различных изданий, из Советского Союза большая делегация, в ней редактор «Известий» Лапин, редактор «Огонька» Виталий Коротич, «Московских новостей» Егор Яковлев и к большому неудовольствию советских властей — я. Билетов опять нет, мне заказан с пересадкой в Хельсинки.

Теперь я на первом этаже подхожу в Шереметьево к представителю «Finair» и слышу знакомое:

— Вы знаете, в компьютере нет подтверждения об оплате билета, — и сразу же поражающее своей любезностью, — но на сорок пять минут позднее вылетает в Хельсинки самолет «Аэрофлота» — вы можете купить за рубли на него билет, а в Хельсинки еще успеете на самолет в Париж.

У меня с собой, конечно, советских денег нет — вывозить их запрещено, да и бессмысленно. Тут же прошу Виталия Мамедова, который привез меня, мчаться домой, звоню жене, объясняю, где в столе лежат редакционные деньги и прошу постараться успеть вернуться в Шереметьево до отлета советского рейса. Особенных заторов на шоссе тогда не было и Виталий, хоть и в последний момент, успевает дать мне деньги на билет.

Измученный ожиданием, без проблем прохожу паспортный контроль, сажусь в кресло самолета, посадка уже закончена и вдруг в последний момент в самолете появляется полковник пограничных войск с двумя солдатами с автоматами наперевес. Направляются прямо ко мне и полковник заявляет, что я арестован за попытку улететь в Финляндию без финской визы. Я пытаюсь объяснить, что у меня билет в Париж и в Хельсинки я не буду выходить из аэропорта, да меня и не выпустят. Но полковник повторяет, что у меня билет в Хельсинки, я пытаюсь незаконно пересечь советскую границу и выводит меня под конвоем автоматчиков на глазах испуганных пассажиров. В аэропорту, правда, меня тут же освобождает, хотя попытка незаконного перехода границы в советское время — серьезное уголовное преступление. Предусмотрительный Виталий (после срока в Перми и Чистополе) не уехал из аэропорта пока не услышал об отлете самолета и поэтому я не только успел сравнительно быстро вернуться домой, но еще и послал в ЮНЕСКО по факсу письмо, с оглашения которого и началась конференция о свободном обмене информацией между Востоком и Западом.

Очень раздраженный этой историей заместитель генерального директора ЮНЕСКО швейцарец Алан Моду, который и был инициатором конференции, настоял на приглашении меня теперь уже одного из СССР на ближайшую конференцию журналистов проводимую в Нью-Йорке Организацией Объедененных Наций. Я опять приехал в Шереметьево, опять поднялся за билетом в офис теперь уже «Пан Америка» (кажется, она еще существовала). Опять там сотрудником был симпатичный русский молодой человек. На этот раз он быстро посмотрел в компьютер, без всяких затей нашел мой билет и подтверждение секретариата ООН об его оплате и вдруг этот тихий советский мальчик сказал:

— Я вам могу заплатить наличными пять тысяч долларов за этот билет.

За эти деньги в Москве в это время можно было купить трехкомнатную квартиру в центре города — по-видимому, смазливый мальчик был сказочно богат.

— Нет, я полечу в Нью-Йорк, — хотя на самом деле мне было совершенно нечего сказать на этой очень специализированной конференции, посвященной, кажется, Юго-Восточной Азии.

При возвращении обыскивали меня долго и необычайно тщательно. Были конфискованы две видео кассеты с фильмами, которые я вез детям: одна Чарли Чаплина, другая — с мультиками Уолта Диснея и, конечно, все официальные документы Организации Объеденных Наций. Но Володя Буковский, не помню через кого, передал мне касету подготовленную польской «Солидарностью», где два печатника в деталях показывали, как создать подпольную типографию. Еще два-три года назад «Гласность» переводилась на польский и помогала «Солидарности», теперь уже поляки старались помочь нам. И вот эту кассету, после специального просмотра в течении недели, из всего моего багажа — мне вернули.

Но я не собирался создавать подпольную типографию, поскольку понимал, что для КГБ это будет подарком судьбы. Вместо этого я написал жалобу в Главное таможенное управление на тех, кто по-видимому, в грабительских целях изымал из багажа детские фильмы, в провокационных — официальные документы ООН, но пропускал случайно попавшие ко мне явно антиправительственные материалы. Меня пригласили на главную таможню (у трех вокзалов), долго извинялись и все вернули. Но подпольную типографию я при всей простоте и ценности польских советов создавать не стал.

Переходя к 1992 году нужно упомянуть еще две довольно характерные для времени и достаточно странные истории. Я уже писал, что никаких грантов в то время у «Гласности» не было, подписка на «Ежедневную гласность» была недостаточна для того, чтобы оправдать расходы на офис, сотрудников, переводчиков. Между тем наша корреспондентская сеть оставалась фантастической — в адресной книжке, составленной Томой в то время, не просто сотни имен, но еще и сотни городов и, скажем, в одном Баку, который был важным, но далеко не единственным центром нашего внимания, упомянуто четырнадцать корреспондентов — азербайджанцев, армян, русских — рабочих, профессоров, общественных деятелей.

Все эти сотни, чаще всего совершенно замечательных людей, хотели рассказать об очень серьезных событиях, которые происходили вокруг них, с ними самими, а их уже никто не хотел слышать. В эти годы шло уничтожение демократического движения по всей стране, естественно, гибли, были уничтожены и сотни «самиздатских» газет и журналов, базой которых и было демократическое движение. Но так же как эта — одна из важнейших задач правительства Гайдара, о чем я буду еще немало писать в дальнейшем и что почти никто уже не хочет ни признавать (из тех, кто в этом участвовал), ни понимать (из тех, кто не хочет подумать об этом) одновременно планомерно уничтожалась и свобода печати в эти годы. Конечно, это тоже происходило под бравурные клики о запрете цензуры, о новом «Законе о печати» (очень напоминавшем по своему характеру «сталинскую конституцию»). При этом кроме демократического «самиздата» на глазах уничтожалась возможность независимого суждения, информации, аналитического обзора в центральных органах печати. Как-то легко и незаметно все лучшие журналисты эпохи перестройки потеряли работу. Большинство из них, из все же партийной советской журналистики последних лет, не были мне особенно близки — у «Гласности» была другая аудитория — частью более народная, частью — всемирная, обо мне самом сперва писали всякую ругань, потом — не упоминали вовсе, тем не менее это была в последние годы печать, которая в лучшей своей части восходила к блестящей публицистике «Нового мира», а теперь искренно и очень добросовестно и высокопрофессионально стремилась понять, что же происходит в Советском Союзе, какие первоочередные задачи можно и нужно решить. Конечно, и их сбивала с толку дезинформация, Прохановы и Кургиняны, «казачки» засланные в Верховный Совет, Моссовет, Ленсовет. К тому же ни у кого не было такой корреспондентской сети, как у «Гласности» и «Ежедневной гласности». Корреспонденты центральных изданий чаще всего были более профессиональны, но их было в сто раз меньше. Именно поэтому ни разу, повторяю — ни разу в «Ежедневную гласность» не удалось подкинуть дезинформацию, хотя попыток были десятки. И потому заметна была струя честной и непредвзятой информации и анализа положения, которое описывала «Ежедневная гласность» и в котором мы все находились. Все наиболее серьезные журналисты в это время с легкостью оказались без работы и без возможности печататься, а если к этому прибавить, что сам Гайдар (кстати говоря, превосходный оратор) предпочитал, по-видимому, лгать пореже (как и члены его команды, руководившие гигантскими переменами в стране), то в результате основного, остро необходимого стране понимания — где мы находимся и что с нами происходит — в официальных средствах массовой информации «свободной» России не оказывалось вовсе. Новые звезды журналистики, чаще всего очень близкие к тем или иным (уже становилась видна разница) спецслужбам или армии — Невзоров, Доренко, Сванидзе, Млечин и другие иногда писали достаточно острые и профессиональные материалы, но только на какие-то, как правило, частные темы, да и вообще отличались ясным пониманием того, о чем можно говорить (и как), а о чем — ни в коем случае не следует. Но уж общего понимания положения России, ее народа на самом деле уже вполне ясного для тех, кто хотел видеть, направления движения к еще более тяжелому будущему, в СМИ, как правило, не было. Наступало информационное «темное» время России. В еще недавно очень профессиональном и ставшем очень либеральным Союзе журналистов был произведен наглый переворот и все руководство стало послушным и бюрократическим.

А к этому прибавилось еще и практическое уничтожение, точнее все более растущее (и, конечно, не случайно) ничтожество зарубежных русских радио станций, что соответствовало американскому и европейскому пониманию Ельцина (конечно, не без помощи российских спецслужб), как великого демократа, а перемен в России, как бесспорно демократических (и многолетнего обильного кормления сотрудников КГБ разбежавшихся по всем лакомым местам российской администрации с многочисленными грантами и субсидиями).

Для радио «Свобода» было решено не только открыть очень большой корпункт в России. Заведующим которого ненадолго и «для ширмы» стала Алена Кожевникова, но куда по преимуществу, были взяты «свои» для Лубянки люди. Да еще и трансляцию передач перевести с зарубежных передатчиков на российские местные FM станции, которые находились в прямой зависимости от администрации и постепенно сперва шантажировали радио «Свобода» отказами в трансляции, а потом и вовсе ее прекратили.

Я много раз (в каждый приезд в США) встречался и с директорами «Свободы» (в этом случае у меня так и быть брали интервью прямо в Вашингтоне, но, конечно, не в Москве), пытался руководству Госдепартамента объяснить, что они делают большую ошибку, по существу, отказываясь дать большинству населения России хоть какую-то правдивую информацию, ставя ее в прямую зависимость от Кремля. Со мной никогда не спорили, всегда были очень любезны, говорили, что, конечно, это совершенно правильно и просили написать записку (то же происходило и в Сенате и Палате представителей), по которой обязательно примут меры. И ничего не происходило. То, что я говорил, не соответствовало представлению американского руководства о России. Если я иногда (очень редко) упоминал о КГБ, только пожимали плечами:

— Какой КГБ? Давно уже нет никакого КГБ.

В этих условиях, чтобы хоть как-то сохранить работу «Ежедневной гласности» мы с Димой Востоковым — моим новым помощником с осени 1991 года, решили изредка что-то продавать из живописи и графики. Мне, как и в советские времена, когда для издания «Бюллетеня «В» я сам покупал («достал») пищущую машинку, пачки папиросной бумаги и другие мелочи, казалось правильным самому платить за то, что считаешь для себя важным. Правда, несколько изменились масштабы и расходы. Правда, из музеев Москвы, Киева и других городов мне еще ничего из семейной коллекции возвращено не было — хоть я и был реабилитирован, но даже думать об этом времени не хватало, а нужны были для возврата отдельные судебные решения (я этим смог заняться только в конце девяностых годов), но что-то все-таки у мамы и жены уцелело, многие для поддержки «гласности» делали нам подарки — кто-то рисунки Зверева, художник Жданов (с «бульдозерной» выставки) — все свои картины, Леня Глезеров случайно подобранные его отцом немецкие автографы и так далее.

В общем году в девяносто втором мы боком вошли в антикварный мир и тут же произошли две очень любопытные встречи. Уже тогда известным антикваром и коллекционером был Перченко — человек, к которому последние старые мои знакомые из коллекционного мира 60-х годов Шустер и Санович относились мягко говоря сдержано, но не видели нужды объяснять мне почему. Пару раз мы с ним чем-то обменялись, что-то я у него купил, но очень скоро Перченко вдруг заговорил со мной совсем на другую тему (я вынужден вспоминать об этом, поскольку эта история задела десятки лучших русских журналистов):

— Ваша «Гласность», Сергей Иванович, была таким важным журналом и у нас и за рубежом. Очень жаль, что сейчас журнал не выходит, а ведь он так нужен. Я знаю нескольких людей, серьезных и очень богатых, которые будут рады вложить деньги и в восстановление журнала и даже в целый концерн — у Вас есть агентство — можно его расширить, на его базе издавать газету, создать издательство. С Вашим именем и репутацией, конечно, Вы сможете собрать прекрасную команду и Ваше объединение займет самое важное место среди беспомощных современных СМИ.

Не знаю понимал ли Перченко, насколько точно он оценивает положение в российской журналистике. Действительно, практически все самые достойные и известные русские журналисты были или совсем без работы или перебивались какими-то случайными публикациями. Их места в «перестроечной журналистике» заняли веселые молодые люди (типа Шендеровича) выкормленные «Иновещанием», способные в лучшем случае написать юмореску или хроникальную заметку. В окружающем Россию мире, где когда-то, в том числе и благодаря зарубежным изданиям «Гласности», хорошо понимали положение в Советском Союзе, сейчас, когда положение изменилось к худшему, царили какие-то совершенно неоправданные иллюзии и полное непонимание того, как живет Россия.

А Перченко тут же повел меня к двум намеченным им людям — как потом выяснилось это была известная компания крупных мошенников — человеку с торжественной фамилией Де Буар (гораздо позже я выяснил, что он четырежды менял свою фамилию принимая на всякий случай фамилию новой жены) и другому — Георгию Мирошнику владельцу концерна «Формула-7», через год-два он стал довольно часто упоминаться — в связи с аферами по вывозу советского военного имущества из Германии, каким-то золотым «Ролексом» подаренным им вице-президенту Руцкому, а потом и в связи с уголовным делом, от которого он десять лет прятался в Южной Африке. Но все это было через год, а пока после недолгих обсуждений я получил их «гарантийные письма». На торжественных бланках и с печатями мне гарантрировали, что через месяц на банковский счет «Гласности» поступят очень крупные суммы (забыл, какие именно) необходимые для создания и работы в течении первого года газетно-журнально-издательского объединения «Гласность».

Собрать первоклассную команду не составляло никакого труда. Все лучшие перья перестроечных лет готовы были тут же начать работать. Даже некоторые бесспорно высокие профессионалы, но в советское время люди скорее проправительственные, узнав об этом проекте готовы были оставить уже найденные места (они были чуть лучше устроены, чем демократически ориентированные журналисты), чтобы перейти на работу в какое либо из подразделений «Гласности». И для меня это тоже было интересно, потому что это были, как правило, хорошо информированные, с разнообразными связями люди, готовые теперь писать гораздо более откровенно, чем они это делали раньше.

Вообще, это было странное время. Все, кто пусть разными путями, но хотел бесспорно добра стране и народу и до этого что-то значил в государстве, кроме очень узкого кремлевского круга внезапно оказались на обочине. У меня в их глазах была хорошая репутация — было очевидно, что я не только не участвую в «пире победителей», но в отличии от большинства наивных и ненаивных известных диссидентов я не мелькал в передачах на тему «мы победили» и именно против того, что сейчас происходит в стране, я и боролся и сидел в тюрьме. У мало-мальски серьезных людей это вызывало определенное доверие. Кроме журналистов в это время со мной вдруг пожелали познакомиться и даже иногда что-то делать вместе такие странные для меня люди как Николай Иванович Рыжков — бывший премьер-министр Советского Союза, Михаил Зимянин — секретарь ЦК КПСС по идеологии, позже Шебаршин — первый заместитель Крючкова. Я всегда отказывался от встреч и приглашений — не знал, что я могу сказать этим людям. Мне на самом деле было, конечно, далеко не все понятно, но было проще оставаться в кругу привычных оценок и хорошо знакомых мне людей. Вероятно, я был неправ и потом не раз об этом жалел (с Шебаршиным, к примеру, года через два после его приглашения сам захотел встретиться, но тут уже он был тяжело болен и ему не захотелось).

Но пока еще триумфально собиралась обновленная «Гласность», был найден целый этаж в шестнадцатиэтажном издательском центре на шоссе Энтузиастов, подыскивались типографии, был даже собран теперь уже тридцать пятый (как продолжение прекращенной номерации в 1990 году) номер «Гласности». Все настаивали на том, чтобы поскорее была начета регулярная работа и в первую очередь — Перченко. Но я не подписывал ни подготовленные договоры о найме помещения, ни договоры с сотрудниками до тех пор пока на счет «Гласности» не поступят обещанные средства.

— Ну что вы тянете, пора начинать работать, деньги придут со дня на день, — уговаривал меня Перченко, но я ничего не подписывал.

Тогда он снял зал в Шахматном клубе на Тверском бульваре и устроил там общий торжественный обед с участием какого-то видного нефтяника из Тюмени — еще один потенциальный источник немеряных денег. Речь на этом обеде самого Перченко сводилась к тому, что давно уже можно начинать работу и только неуступчивость Григорьянца этому мешает. Естественно, все собравшиеся два десятка известнейших московских журналистов тут же его горячо поддержали, я остался в одиночестве, но продолжал как-то отнекиваться.

Деньги, естественно, не появились никогда. Все это была афера Перченко, как я первоначально считал по заданию КГБ с тем, чтобы подорвать репутацию «Гласности», создать ей неоплатные долги и уничтожить последние хоть какие-то приличные отношения в московском, близком к демократии, мире. Для таких привычных для меня опасений бесспорно были основания: Перченко был из числа тех, до этого мне неизвестных, мелких торговцев иконами и антиквариатом, которых в 70-80-е годы арестовало КГБ, сажало ненадолго на Лубянку или в какой-то другой следственный изолятор, потом через несколько месяцев без суда выпускало на свободу, получив, конечно, подписку о сотрудничестве. Амальрик описывает в «Воспоминаниях диссидента» подобного своего соседа по камере (потом он стал крупным антикварным дилером), называли среди них (не знаю с какими основаниями) и Гусинского, еще двух-трех известных мне очень состоятельных торговцев. Всем это незавидное прошлое оказалось в начале девяностых годов очень полезным. Но может быть в отношении Перченко я был неправ или не совсем прав. Потом я услышал о еще одной его подобной афере — человек, имеющий интересующую его коллекцию, оказывался в неоплатных долгах и тут предлагалась ему Перченко помощь, но человек оставался без коллекции.

Со мной это не получилось, больше того Перченко даже дал для «Гласности» какие-то мелкие собственные деньги в виде компенсации. Любопытно, что познакомил меня с евреем Перченко и очень высоко его ценил, хвалил его известный лидер и теоретик национализма и антисемитизма Савостьянов, близкий соответственно другой гебэшной компании — Веденкину, Баркашову, которого он выдвигал в президенты России и тому подобным. Сейчас Перченко выставляет очень сомнительные произведения из своей коллекции, но, конечно, предназначенной для продажи наивным миллиардерам, в Мраморном зале музея Изобразительных искусств, а дирекция почти ставит мне его в пример — он не просит у музея страховки за вещи столь успешно размещенные на рекламных для его товара выставках, а я отказываю музею в экспонировании вещей из своей коллекции, если картины не будут застрахованы (в соответствии с законом).

Второе знакомство было попроще, но лично для меня достаточно важным. Внезапно какой-то полузнакомый нам с Димой человек якобы привлеченный моей известностью и еще недавней значительностью в общественной жизни, предложил нам совместный проект как общественно-политический, так и антикварный, хотя он-то в этом не понимал ничего. Его отец, как я понял из неясных упоминаний, не раз привлекался к ответственности за незаконные операции (по-моему он был одним из известных в советское время «цеховиков», то есть организаторов производства нелегальной по преимуществу трикотажной продукции из каким-то образом списанного государственного сырья и в дополнительные часы работы государственных фабрик). Но у него как-то все это благополучно закончилось. Сын, лет тридцати пяти, предоставлял нам в пользование свой большой офис, где-то во вполне гебешных Кисловских переулках, говорил о том, что занят работой (и предлагал подключить и меня) с всемирной организацией престижных «Ротари-клубов». Я не очень понимал, что это такое, и реагировал вяло. По-моему, единственным совместным делом была поездка от имени «Гласности» знакомого ему одного из заместителей министра иностранных дел СССР и хорошо знакомого мне Василия Селюнина в Преднестровье, их встречи со Смирновым и местной Хельсинкской группой (тоже вскоре уничтоженной), чтобы понять, что же там делается. Кажется, это была последняя поездка Василия Илларионовича, впрочем, совершенно бесполезная. Более интересными были разговоры на тему, где наши позиции были диаметрально противоположны, о медицинских-банковских-пластиковых картах, которые в совокупности дают возможность знать все о каждом человеке, который ими пользуется.

И все же самым важным, по-видимому, была лишь одна короткая реплика:

— Вы, ведь сейчас, Сергей Иванович, хотя что-то и делаете, почти совершенно забытый человек. С президентами и премьер-министрами уже не встречаетесь, почти никто о вас не пишет, да и у вас ничто не издается. Но ведь все это можно быстро вернуть назад.

Я сделал вид, что принял это предложение за ничего не значащие размышления. Компаньон, увидев, что я никак на заманчивые перспективы не реагирую, вскоре совершенно потерял ко мне интерес и наше знакомство прекратилось.

 

5. Реклама Гайдаром «русского фашизма» и конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

Но в конце того же девяносто второго года необходимо рассказать о первом конгрессе русской интеллигенции, проведшем в ноябре по идее и под руководством Валентина Дмитриевича Оскоцкого — одного из сопредседателей и Союза писателей Москвы и писательской организации «Апрель» — тогда, пожалуй, важнейших центров еще удерживавших наследие русского либерализма. Вообще русские писатели, в отличие от советских, группировавшихся вокруг Михалкова и Бондарева в Союзе писателей РСФСР, даже не понимая этого (тоже считая, что это они победили) оказались просто на линии фронта в непосильной борьбе за демократию в России, что и стоило жизни редактору «Литературных новостей» Михаилу Иодковскому (но об этом — позже), дважды был зверски избит, практически изувечен, и Валентин Дмитриевич. Этот тихий и спокойный человек обладал не только поразительным мужеством и независимостью, но еще и почти необъяснимо деятельным умом, который и делал его инициатором многих важных общественных движений того времени.

Причиной созыва одной из важнейших его инициатив — «Конгресса русской интеллигенции» было гораздо более ясное, чем у делегации в Амстердаме (а может быть, прошло несколько месяцев и все стало более определенным) представление о том, что разговоры о победе демократии и реальное положение в России имеют все меньше общего. Этот грандиозный конгресс, собравшийся в самом торжественном зале Москвы — колонном зале Дома Союзов (в прошлом — Дворянского собрания), где встретились и выступали самые известные и достойные люди России (естественно, с советских времен) ко второму дню начал приобретать какое-то для меня неожиданное направление.

Выступления о победе демократии, о ближайших задачах, даже о некотором расхождении слова и дела у новых властей вдруг смениось одной и той же нотой. По-моему, подряд выступавшие Егор Гайдар и Александр Яковлев говорили практически только об одном — об угрозе фашистского переворота и почти неминуемой, и уж во всяком случае близкой опасности для государственности в России.

Александр Николаевич в это время был далек от власти, информацию черпал из популярных газет и телевизионных передач, а там, действительно, было множество передач и статей на эту тему, на мой взгляд вполне бессмысленного и панического свойства. Но Гайдар был, хотя и очень склонный к панике, все же премьер-министром России. У него должна была быть более достоверная информация или его сознательно поддерживали в этом паническом состоянии.

Между тем то, что я знал, получая и редактируя ежедневные сводки «Е.Г.» никак не по подтверждало эти глобальные опасения. С Васильевым и обществом «Память» я был знаком еще в конце восьмидесятых годов. Это была откровенно, беспомощная и нищая декорация. Васильев даже у меня просил помощи и поддержки, поскольку не имел ее просто нигде (видимо, в КГБ, где у него явно были связи, его откровенно презирали) и два десятка его адептов сами шили довольно аляповатые знамена под дешевенькой литографией с портретом Николая II. Впрочем, первое «общественное» выступление Ельцина году в 1989 было на митинге именно «Памяти».

Я уже писал о том, что уволенный мной Алексей Челноков после унизительных для него уговоров оставить его работать в «Гласности» через месяц объявился в качестве спецкора в «Известиях». Написанный им громадный подвал в газете был посвящен тренировочным лагерям юных фашистов в Измайловском парке. Поскольку Челноков никакого доверия не внушал, а сюжет был любопытный, я попросил кого-то из сотрудников поискать эти военизированные площадки. Найти ничего подобного не удалось, но я еще не делал никаких выводов — может быть плохо искали, хотя в последующие годы никакие специально тренированные штурмовые фашистские группы нигде не появлялись. Впрочем, как я уже упоминал, по рассказу (мне) Проханова, он с Кургиняном еженедельно писали и печатали в самых популярных газетах «планы» государственных переворотов и свержения законного правительства.

В конце восьмидесятых годов была еще одна характерная история, в которой я уже прямо принимал участие. Создавалось какое-то крупное национальное еврейское объединение, может быть «Еврейский национальный конгресс». Для проведения учредительного собрания были куплены все билеты в кинотеатр документальных фильмов на Арбате. Но когда выяснилось, что там будет происходить, кинотеатр закрыли на ремонт. Попробовали договориться с одним клубом, с другим — прямо нигде не отказывали, но на деле оказывалось, что то ли света нет, то ли сцена обрушилась. В конце концов двое инициаторов уже никому другому об этом не говоря, но сговорившись между собой по телефону, поехали заключать договор об аренде в один из клубов, где директор заранее ничего не знал, но человеком был приличным и кому-то знакомым. Приехав, они обнаружили весь двор клуба засыпанным антисемитскими листовками, на дверях всюду красовались свастики. Запуганный директор клуба, естественно, им отказал, а инициаторы как это было тогда нередко, приехали в «Гласность». О том, что они собираются ехать именно в этот клуб, никто не знал, инициаторы говорили только друг другу по телефону. Было очевидно, что листовки были результатом подслушки, которую в те времена вело только КГБ. Я не просто написал заявление, но и пошел с ним к прокурору Москвы. Отрицать, что КГБ инициирует деятельность антисемитских организаций в разнообразных собственных целях было невозможно, но по грустному лицу прокурора (не помню, кто тогда был, но ему это явно не нравилось) было очевидно, что сделать он ничего не может.

Схожий рассказ я услышал и от известного историка советской эпохи Виктора Тополянского, который был хорошо знаком с генерал-лейтенантом Львом Александровичем Безыменским. В 1989 году в районе метро «Аэропорт» (месте, где в советские годы были построены многочисленные дома для наиболее зслуженых членов Союзов советских писателей, художников и композиторов) были кем-то разбросаны антисемитские листовки с призывами к еврейским погромам. Лев Александрович очень этим обеспокоился и прежде чем прямо идти в идеологический отдел ЦК партии решил посоветоваться со своим приятелем — начальником Пятого управления КГБ Филипом Бобковым. Но тот его успокоил — нет смысла волновать руководство, это мы сами разбросали, чтобы проверить реакцию населения.

Не менее странным было тогда очень нашумевшее трагическое «дело Осташвили-Смирнова», который придя в зал Союза писателей начал выкрикивать какие-то антисемитские лозунги. Естественно, это вызвало чудовищный скандал, множество возмущенных статей в прессе, в отношении самого виновника было возбуждено уголовное дело о хулиганстве. Вот как описал Андрей Кирпичников в «Ежедневной гласности» от 25 июня 1990 года первое судебное заседание (фотографии полностью подтверждали описанное):

«МОСКВА (Андрей Кирпичников). 24 июля в московском городском суде состоялось первое слушание дела по обвинению К.В. Смирнова-Осташвили, одного из организаторов погрома в Центральном доме литераторов. Задолго до начала процесса зал был полон. Среди присутствующих выделялась большая группа юнцов в черных рубашках, кожаных куртках со значками с изображением Георгия Победоносца. К началу слушания сторонники Осташвили занимали примерно половину зала.

Состав суда: председатель — Муранов С.А., народные заседатели Щербаков и Балашов, прокурор Колесникова А.А. И адвокат Бейрулина С.В.

Прежде всего Осташвили потребовал, чтобы Ю. Черниченко покинул место рядом с прокурором и заявил протест против выступления Ю. Черниченко в роли общественного обвинителя. Затем Осташвили сделал заявление об отводе адвоката С.В. Бейрулиной, мотивировав это не личными или профессиональными качествами, а ее принадлежностью к Московской городской коллегии адвокатов, состоящей, по словам Осташвили, более чем на 65 % из евреев. «До тех пор, пока в МГКА сохраняется этот национальный перекос, — сказал Осташвили, — он не будет пользоваться услугами московской адвокатуры.» К. Осташвили призвал суд и присутствовавших западных корреспондентов дать ему возможность нанять адвоката в демократической западной стране, в частности, в Швеции, Финляндии или Швейцарии. Адвокат С.В. Бейрулина и прокурор А.А. Колесникова признали это желание правомочным, однако суд, после короткого совещания признал заявление подсудимого необоснованным и просьбу его отклонил. С этого момента обстановка в зале накалилась. Маленький зал суда уже не мог вместить всех желающих, число которых перевалило за 200 человек. Ввиду того, что громкоговорителя в зале суда установлено не было, представители прессы столпились прямо перед столом, за которым заседал суд и действительно мешали его работе. Тем временем Осташвили продолжал выступать с заявлениями, в частности, реагируя на решение суда, посетовал, что на Нюрнбергском процессе нацистам дали нанять своих адвокатов, а вот ему не дают. Кроме того, он потребовал удалить из зала «ту часть прессы, которая придерживается левых экстремистских взглядов». Как выяснилось в очередном перерыве (не имея возможности навести порядок в зале, суд то и дело уходил на перерыв) экстремистской и просионистской, по мнению Осташвили, является вся отечественная пресса, как формальная, так и неформальная, за исключением «Нашего современника» и «Литературной России». Осташвили обвинил журнал «Огонек» в сознательном искажении его выступления в ЦДЛ. «Я назвал их просто «ублюдками», а «Огонек» вставил «еврейские ублюдки», и смысл сразу изменился». После долгих и безрезультатных воззваний к залу и прессе, суд заявил, что не видит никакой возможности продолжить заседание и объявил перерыв до 25 июля. Это подлило масла в огонь. Распоясавшиеся «патриоты» всех возрастов набросились на некоторых представителей прессы и присутствовавших евреев. Если бы все это происходило в любой другой демократической стране, то высказанного ими хватило бы для возбуждения доброго десятка дел все по той же статье 74 ч. 2 УК РСФСР, которая инкриминируется Осташвили. В дверях показалась группа коренастых короткострижанных мужчин, являющихся, по непроверенным данным, членами секции карате при ЦК ВЛКСМ и входящих в состав боевиков «Памяти». Большая группа «патриотов» обступила молодого еврея, бросала ему в лицо оскорбительные фразы, провоцировала на потасовку. Раздавались крики: «еврейская морда», «ублюдок», а одна немолодая дамочка поинтересовалась, скольких славян он убил, ведь «рыжие всегда убивали славян». Молодой человек был действительно рыжий. По-видимому, лишь большое количество журналистов спасло юношу от расправы. Как ни странно, в зале не оказалось милиции. В то же время на втором этаже, где разбиралось какое-то уголовное дело, в коридоре находилась большая группа вооруженных солдат ВВ с резиновыми дубинками. Лишь под самый конец в зал суда вошел ухмылявшийся майор милиции, не обращавший, впрочем, никакого внимания на оскорбительные выкрики «патриотов». Тем временем чернорубашечники собрались внизу у входа, и группе журналистов пришлось выводить некоторых евреев из зала суда под охраной».

Тем не менее состоялось и второе заседание суда и Осташвали — судя по его реакции — совершенно неожиданно, чувствуя себя победителем и в полной безопасности, получил три года лагеря. Остальное я знаю от сторонников «Памяти» и немногочисленных друзей Осташвили. Был он человеком, действительно, маниакально антисемитски настроенным, но очень наивным. Попав в лагерь, почти сразу же стал требовать от администрации, чтобы его немедленно выпустили, обвинял теперь уже охрану в том, что она куплена евреями, и ссылался на какие-то данные ему обещания. Его, естественно, никто не выпускал, через год после суда его нашли повешенным то ли в ШИЗО, то ли в ПКТ лагеря. Сперва было объявлено, что он сам покончил собой, затравленный, от отчаяния. Но быстро выяснилось, что все его тело в синяках и он, достаточно мощный сорокалетний мужчина, был бесспорно кем-то повешен. Тогда администрация приписала его смерть уголовникам, которые, однако, не были найдены. Даже самые убежденные «патриоты» все без исключения говорили о том, что его смерть — дело рук КГБ. Некоторые были уверены и в том, что покойный и впрямь получил (и поверил в них) заверения в полной безнаказанности.

Положение становилось настолько напряженным, что я для журнала «Гласность» решил заказать специальное социологическое исследование, результаты которого вошли в мою статью «Еврейский погром в Москве устроить нелегко». Вот некоторые из нее выдержки:

«Результаты опроса общественного мнения произведенного по заказу редакции журнала "Гласность” Институтом социологии АН СССР в основной своей части подтверждают оценку положения в области национальных отношений даваемую и журналистами, и политологами, но в чем-то являются ошеломляюще неожиданными.

Вопросы о характере национальных отношений и в связи с ними государственных отношений в СССР были заданы по телефону 687 жителям Москвы, 86,5 % из которых были русские, причем 80,3 % — члены КПСС, что, к сожалению, неизбежный в СССР недостаток телефонных опросов — телефоны много чаще оказываются в квартирах партийных граждан, причем в Москве их особенно много. И тем не менее результаты опроса можно считать важными и характерными для умонастроения всей страны, поскольку они подтверждаются и результатами выборов в местные советы, и материалами независимой и даже официальной печати, да и самими общественными выступлениями и инициативами в различных регионах страны.

…

совершенно неожиданными (впрочем, только на первый взгляд) оказались ответы на группу вопросов, включенных в исследование в значительной степени из-за активизации в стране шовинистически-атисемитских групп, таких как "Память", "Отечество", "Россия”, "Объединенный фронт трудящихся", на-днях к ним присоединилась Российская коммунистическая партия. Были заданы вопросы в наибольшей степени связанные в массовом сознании со стереотипными обвинениями в адрес евреев: о народах живущих лучше других, о народах особенно националистически настроенных и т. п. При этом по уровню жизни в ответах москвичей евреи оказались на восьмом месте между узбеками и белорусами, а уж в качестве националистов и вовсе занимают предпоследнее девятое место. Согласуется с этим и распределение национальностей, которым по мнению 22,9 % опрошенных не следует разрешать жить в Москве, На первом месте армяне, потом азербайджанцы и грузины, дальше со значительным отрывом узбеки, другие народы Средней Азии и лишь опять после большого отрыва евреи. Примерно тоже распределение и в ответах к каким народам опрошенные испытывают неприязнь — на первом месте армяне, практически в самом конце — евреи. Что касается неприязни к народам Закавказья, то по-видимому она в одинаковой степени явилась результатом как представления о них по торговцам цветами и фруктами на московских рынках, так и массированной официальной пропаганды, пытающейся обвинить народы Закавказья во всех трагических событиях последних лет, жертвой которых они были, что же касается по-меньшей мере нейтрального, если не прямо доброжелательного отношения москвичей к евреям, то оно на самом деле не только объяснимо реальным жизненным опытом, и народным скорее уважением к евреям, чем неприязнью, но еще и подтверждается как результатами выборов в Верховный Совет РСФСР, куда в Москве не попал ни один из шовинистически настроенных кандидатов: художник Илья Глазунов, редактор "Нашего современника" Станислав Куняев, редактор "Молодой гвардии" и автор вполне низкопробного, но возможно поэтому весьма популярного романа "Вечный зов" Анатолий Иванов. Здесь, возможно, произошло тоже, что и с панически настроенными москвичами, когда им задали вопрос (прямо ущемляющий их интересы) о расселении беженцев в Москве. Тогда победило опасение, что это скажется на и без того все понижающемся жизненном уровне москвичей. В отношении к евреям возможно сказался страх. Но, конечно, не перед евреями, а перед русскими шовинистами, готовыми устроить Сумгаит и в Москве. Но москвичи ничего подобного явно не хотят и внятно это сказали и на выборах и во время социологического опроса "Гласности"».

Через несколько лет мы вспоминали это время с самым романтическим из юных неославянских лидеров того времени Русланом Воронцовым. Напомню лишь фрагмент из статьи о нем в газете «Вечерняя Москва»:

«Об этом человеке ходят легенды: он обладает сильными парапсихологическими способностями, его культовое имя — DAP, имеет высшее медицинское образование, нарколог, очень богат. “Нави”, которое он возглавляет, — одна из структур сатанинской церкви Южного Креста. У него несколько квартир, огромная библиотека, состоящая из сотен сектантских книг и работ по психологии, суггестии и гипнозу, он отлично владеет психотехнологиями».

— Было нас красных, белых, коричневых и всех других расцветок человек семьдесят на всю Москву и мы все прекрасно знали друг друга, один чихнет — всем слышно. В большинстве партий, союзов и объединений было по два-три человека. По ночам они шили себе мундиры, выдумывали и пришивали ордена и оповещали мир о своей близкой победе. С Веденкиным по его гнусному характеру не было никого, единственное на что он был способен — предлагал мне открыть публичный дом. Когда он был вместе с Баркашовым, для киносъемок или встреч с журналистами могли (на два часа) собрать человек сто. За Баркашовым и впрямь было КГБ, да и Веденкин называл себя то полковником, то осведомителем КГБ. Самой стабильной и многочисленной была наша группа «Нави» благодаря тому, что я продал единственное, что у меня было — долю в бензоколонке возле театра Советской армии. На эти деньги арендовали помещение и это было что-то вроде клуба, где было множество свастик, колпаков, шаманских бубнов. Я очень любил носиться по Арбату…

— С фашистской символикой?

— Иногда, и это нам никогда не запрещали. Но чаще в южноамериканском уборе из перьев и с раскрашенными лицами. Единственное, что нам запретили — шествие в защиту людей от пингвинов. Мне лет то тогда было семнадцать-восемнадцать. Баркашов устроил более важную акцию — митинг возле американского посольства за независимость Техаса. Но у нас-то всегда были ребята — весело было, а к Баркашову приходили только на мероприятия, на телевизионные съемки, на встречи с журналистами. Писать о нас, снимать нас почему-то необыкновенно любили, журналисты писали всякую чушь, но и мы для них сочиняли все, что могли.

Через год за день до расстрела из танков Белого дома я и впрямь видел боевиков Баркашова. На парапете мэрии стояли тринадцать щуплых семнадцатилетних мальчиков, с худыми цыплячьими шейками, но с громадными милицейскими щитами и, кажется, автоматами. Баркашов указывал на еще светившийся тридцатый этаж и командовал: «Видете, там жиды окопались. Половина (то есть шесть подростков) — направо, половина — налево.

В дни конгресса российской интеллигенции даже до этих тринадцати мальчиков был еще год, до моих разговоров с Русланом Воронцовым и того больше (после разговора с Воронцовым я посмотрел список публикаций и передач о нем и на эту тему по материалам агентства «Панорама» и она поражала воображение: газеты «Известия», «Московские новости», «Вечерняя Москва», «Рабочая трибуна», «Сегодня», программы «Времечко» и т. д.). Никакой уверенности в том, что страх прихода фашистов (как во время перевыборов Ельцина — перед возвращением коммунистов) нагнетается искусственно, у меня еще не было, но все же, получая независимую сводку новостей от сотни корреспондентов, их опасения мне казались сильно преувеличенными.

Скорее создавалось впечатление, что кто-то (может быть, еще Крючков со времени своего прихода к руководству в КГБ 1988 году) сознательно нажимает на излюбленную с Советском Союзе антисемитскую кнопку, чтобы отвлечь внимание от своих главных целей и в девяносто втором году эта кнопка остается важнейшей в «работе с населением» теперь уже Ельцинского руководства.

Так Сталин в 1926-27 году начиная борьбу с Троцким стал во главе «русской фракции ЦК» (Бухарин, Рыков, Томский), противостоящей «еврейской фракции» — Троцкому, Зиновьеву, Каменеву, Радеку.

Так, по мнению ряда историков, похоже и антисемитская компания в конце сороковых — начале пятидесятых годов в СССР была не самоцелшью, а лишь прелюдией и предлогом к новой волне «большого террора» и большой европейской войне с применением уже водородного оружия, которое появилось в СССР в 1953 году, опередив США. Но Сталин не успел.

Так генерал КГБ Иван Агаянц уже в Хрущевское время посылал оперативников громить еврейское кладбище и расписывать свастикой синагогу в Малаховке, чтобы проверить реакцию населения и целесообразность многократного повторения этого в Западной Германии (с тем, чтобы отколоть ее как профашистское государство от европейского сообщества).

И сегодня было ощущение, что фашизм и антисемитизм пока лишь гнусная дымовая завеса над совершенно другими планами и делами творящимися в России. Но прямых доказательств этого у меня еще не было, да и окончательный разгром демократического движения тоже совершенный под этой завесой, был хотя и в совсем уже недалеком, но все же будущем.

Премьер-министр России Егор Гайдар должен был знать все, что знал я, гораздо лучше, чем я понимать, пусть оскорбительную, но все же абсолютную ничтожность в то время националистических и профашистких группировок и, соответственно, относится к этому спокойно. Его должен был бы тревожить уже шедший полным ходом разгром демократического движения. Вместо этого Егор Гайдар почти истеричиски кричал с трибуны Колонного зала о том, что фашизм стоит на пороге. Не думаю, что он действительно в это верил. Как не верил в это и Ельцин. Для них это была циничная игра — сперва запугивание фашистами, потом — коммунистической угрозой.

Но почти все из этого было еще впереди и я не собирался вливаться в этот бессмысленный хор, где Гайдар был, конечно, запевалой, но не дирижером.

Вместо этого я попросил Оскоцкого дать мне после Гайдара слово, что он и сделал исходя из собственной внутренней честности, хотя меня не было в программе, да и вообще я вновь не принадлежал к советско-российскому истэблишменту, собравшемуся в Колонном зале.

Я сказал, что опасность возрождения фашизма, о которой говорят Гайдар и Яковлев может быть и серьезна, но что я на месте российской интеллигенции обратил бы больше внимания на организацию, которая оказала и продолжает оказывать особое влияние и на количественный и на качественный состав российской интеллигенции — на Комитет государственной безопасности. Сказал, что игра в открытость и прозрачность работы КГБ — хорошо продуманный камуфляж, что рассекреченные генералом Волкогоновым архивы КГБ и рассказы о якобы возвращаемых из КГБ личных документов — если не ложь на все сто процентов, то касаются лишь (да и то выборочно) архивов людей репрессированных в тридцатые годы, но не имеют отношения к деятельности КГБ касающейся нынешнего поколения. Что тридцать дневниковых тетрадей Анатолия Марченко, погибшего в Чистопольской тюрьме, которые я видел своими глазами, не возвращены Ларисе Богораз. Что три мешка рукописей Виктора Некрасова конфискованные у него при обыске, не возвращены его семье. Что в моем архиве, попавшем в КГБ была папка с рукописями, подаренными мне Варламом Шаламовым, но они мне не возвращены. Главное же, на что я хотел обратить внимание в том, что невнятный «суд над КПСС» не просто противоречит решениям Нюрнбергского трибунала и последующих судов над нацистами, где преступниками были названы и осуждены не члены Национал-социалистической партии, а сотрудники СС и СД непосредственно совершавшие многочисленные преступления и руководство национал-социалистической партии, дававшее им указания об этом. И что с моей точки зрения было бы разумно руководствоваться Нюрнбергским решениями, ставшими опорой международного права, а бесспорной опасностью для России, для демократии в стране является активность так и не осужденных сотрудников КГБ, которая становится все более заметной, как в политической, так и в экономической жизни страны.

В заключение я прибавил, что фонд «Гласность» намерен в ближайшее время начать проведение общедоступных конференций «КГБ вчера, сегодня, завтра» и что в случае, если моему адвокату не будут возвращены рукописи Шаламова, я буду обращаться в суд, поскольку это моя собственность незаконно присвоенная КГБ.

Русская интеллигенты мрачно молчали. Они еще не встречались с тем, чтобы о КГБ (кроме здравиц, конечно) говорили или читали не на кухне, а вслух, с трибуны, да еще в таком зале. Но Валентин Дмитриевич со своей замечательной неявной храбростью к концу конгресса сумел провести резолюцию, поручавшую от имени конгресса проведение конференций фонду «Гласность». Ни за, ни против никто не осмелился что-то сказать вслух.

Но в коридоре меня встретила Вика Маликова, теперь работавшая в организованном и без меня меня фонде Сороса в России и предложила мне написать заявку на грант для проведения конференций. Это был первый грант в истории журнала и фонда «Гласность», да и заявку я сумел написать только с помощью Вики.

Второе следствие моего выступления было много хуже. В конце декабря один из известнейших московских адвокатов, лауреат «Золотой медали Плевако» Татьяна Георгиевна Кузнецова, всегда представлявшая и мои личные и интересы фонда «Гласность» решила поехать в Калугу, где я был вторично осужден и где в архиве КГБ было и мое дело и все материалы к нему вместе с рукописями Шаламова. Чтобы не ходить пешком по Калуге, Татьяна Георгиевна решила ехать на моем «Жигуленке» с водителем «Гласности» Александром Морозовым, Александр был профессионалом высокого класса — перед тем он входил в сборную Москвы по автоспорту. Почти сразу же, лишь отъехав от дома Татьяны Георгиевны в Козихинском переулке, он заметил преследовавшую их машину «Вольво». Поскольку им надо было еще заехать в коллегию адвокатов, чтобы взять необходимые документы, то есть поездка по городу была довольно длительной, Александр успел дважды проверить свои подозрения — сперва проехал перекресток на желтый свет, «Вольво» смело проехала на красный, потом в небольшом переулке, но с одностороним движением проехал против движения — преследователи не отставали. Поскольку ничего тайного и противозаконного они не делали, решили, как и предполагалось, ехать в Калугу. Но на Киевском шоссе характер преследования изменился. Легковую машину сменили два тяжелых грузовика — КАМ'аза, которые взяли «Жигуленок» в коробочку — один ехал впереди, другой — позади и как Александр не старался вырваться — обогнать или отстать, ему это не удавалось.

Километрах в тридцати от Малоярославца это по преимуществу гладкое шоссе поднималось на небольшую возвышенность с достаточно высокими, метров в пять-шесть, обрывистыми обочинами. И тут навстречу нашей машине из-за холма появился идущий навстречу еще один КАМ'аз, из-за которого выскочил «Жигуленок» и врезавшись в машину с Татьяной Георгиевной и Александром попытался сбить их в кювет, что неизбежно бы кончилось их гибелью в летящей с откоса и переворачивающейся машине. К счастью, Александр был профессионалом, вовремя заметил вылетающую им в бок машину и хотя и не смог избежать удара, но удержал машину от падения с обрыва. Минут через десять появилась милиция и единственная в Малоярославце машина скорой помощи (по-видимому, стояла наготове). У Александра было сотрясение мозга, у Татьяны Георгиевны — ушиб головного мозга, от которого она полгода лечилась в институте нейрохирургии и в двух местах была переломана правая рука. В результате осмотра милицией места происшествия и машины из нее не пропали ни деньги, ни бутылка коньяка и конфеты, которые везла Татьяна Георгиевна, но зато исчезли все документы, связанные с возможным моим иском к КГБ. Александр Морозов умер через четыре года от опухоли мозга, которая могла быть следствием полученной травмы. Во время следствия и суда над пытавшимся убить их водителем Александру почему-то задавали вопросы:

— А где Григорьянц берет деньги? — хотя меня не было в машине и в суде я не фигурировал. Вообще суд, хотя и состоялся, был малорезультативен. Генри Резник — председатель Московской колегии адвокатов, несмотря на мои просьбы, отказался представлять в суде интересы Татьяны Георгиевны — члена правления коллегии адвокатов (сама она все еще была в больнице), как впоследствии он отказался представлять и мои интересы, когда был убит мой сын. Зато Резник осторожно и среди ста других выступил на конференции о КГБ и успешно защищал по всем бессмысленным делам Леру Новодворскую, все это широко освещалось в прессе, создавая ему репутацию истинного борца за демократию и правопорядок. То, как записные русские демократы нутром почувствовали опасность нового времени тоже было его характерной чертой. О попытке убийства одного из известнейших русских адвокатов, что тогда было впервые, не написал и слова не сказал никто, кроме «Ежедневной гласности», чей голос в это время был уже почти не слышен.

Но через два месяца 19–21 февраля девяносто третьего года мы провели первую конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра». Но прежде чем писать об этом — одном из важнейших дел в моей жизни, мне хочется чуть побольше рассказать о Татьяне Георгиевне — не просто адвокате и моем и «Гласности», но одного из самых близких, любимых, ценимых, внутренне очень важных для меня людей, чья неизменная готовность, стремление нам помочь (я уж не говорю о полнейшем безвозмездном, впрочем, тогда никто из крупных юристов, следуя традиции диссидентских времен, еще не брал никаких гонораров у «Гласности» — ни Александр Ларин, ни отец и сын Рахмиловичи, ни Илья Стецовский, ни многие другие знаменитые и замечательные русские юристы) было бесспорным индикатором того, что все что мы делаем — делаем не зря и делаем правильно.

О Татьяне Георгиевне я еще должен буду написать и вспоминая о поездке в Стокгольм с подброшенным таможенниками патроном и о краже у Кузнецовых драгоценностей князей Оболенских и милицейских грабежах коллекционеров, да и в тюремных записках, конечно, я напишу о ее знакомстве с моим первым делом и осуждением. Она меня «устраивала» и в Институт нейрохирургии после нападения в августе 1994 года, но пока — лишь то, что прямо не связано с «Гласностью». Впрочем, в желании рассказать о Татьяне Георгиевне, в непреходящей с ней памяти я совсем не одинок, так она была необычайна и как человек и как юрист. Первое, что вспоминает каждый, кроме ее удивительной доброты, была ошеломляющая красота, почти не изменявшаяся в течении всей ее жизни и принесшая ей, конечно, наряду с большими преимуществами и немало серьезных проблем. Александр Николаевич Ларин, учившийся с Татьяной Георгиевной в одной группе рассказывал, что когда надо было сдавать экзамены и если экзаменатором был мужчина, первой просили идти Татьяну Георгиевну — тот совершенно терял всякую способность соображать и после Кузнецовой сдавать уже было легко. Вышла замуж она за самого преуспевающего по советским понятиям, хотя и из очень старой семьи, студента, который и стал со временем членом Верховного суда СССР. Дача у них была в Балашихе рядом с дачей Эйтингона, большая квартира в Козихинском переулке, но частью советского правящего клана — Татьяна Георгиевна не стала, частью по брезгливости, частью потому, что примером для подражания у нее всегда была Софья Васильевна Каллистратова, понятной и любимой соседкой — мать Натальи Дмитриевны Светловой — будущей жены Солженицына, друзьями все те юристы, которые стали опорой демократического движения в конце 80-х — начале 90-х годов. Главное же Татьяна Георгиевна была так же добра, как и поразительно хороша собой. Не могу забыть историю, которая разворачивалась буквально у меня на глазах. Подзащитным был молодой человек, почти мальчик, которого соседи — муж и жена, врачи уже уволенные из больниц, приучили к наркотикам, чтобы использовать его в качестве личного шофера на машине его родителей. Не только родители, обратившиеся к Татьяне Георгиевне, но сам юноша делал все, чтобы вырваться из наркотической зависимости, четыре раза по собственной инициативе обращался за лечением, но потом опять его зазывали к себе соседи… Они были крупными распространителями наркотиков и свой бесплатный водитель, на которого можно будет, в случае чего все и свалить был им очень удобен. Но кончилось тем, что мальчик которого опять они заманили к себе в квартиру, в отчаянии и чувствуя, что погибает, схватил в кухне нож, убил обоих, нанеся множество ударов и в ужасе выбросился из окна с четвертого этажа. Повредил себе позвоночник и лежал в тюремной больнице полупарализованный, неспособный даже повернуться. Все было вполне очевидно: убийство в состоянии аффекта, кем были убитые сомнения не вызывало — в отношении них уже возбуждалось дело о распространении наркотиков, но было кем-то прекращено. В рассказе юноши ничто сомнения не вызывало. Тем не менее, приговор вынесенный изувеченному мальчику был чудовищным — двадцать два года лагеря за преднамеренное убийство. В институте Сербского, несмотря на полную очевидность, состояния аффекта, при котором приговор должен был быть лет пять, почему-то не усмотрели. Татьяна Георгиевна делала все, что могла: самые известные московские психиатры (профессор Гофман — зав. кафедрой Института усовершенствования врачей и другие) дали заключение о бесспорном состоянии аффекта — уже одно то, что юноша выбросился из окна свидетельствовало об этом, в газете «Московский комсомолец» была напечатана большая статья, фонд «Гласность» провел конференцию по проблеме распространения наркотиков, чем и до путча и после него (люди-то те же) откровенно занималось КГБ и МВД, причем наиболее известным и скандальным был случай, когда родители погибшего в Афганистане солдата, получив цинковый гроб («груз 200») вопреки строжайшему запрету открыли его и вместо тела сына обнаружили, к счастью со многими родственниками, двести килограммов героина. Как ни странно, никто не пострадал, даже родители, которых не удалось даже как следует запугать и они много лет об этом писали и рассказывали, искали тело сына, но ничего не добились.

На конференции, тогда еще очень многочисленной, был доклад и о подзащитном Татьяны Георгиевны. Тем не менее, кассационная инстанция утвердила чудовищный приговор. И тогда Татьяна Георгиевна сделала то, что, конечно, никогда не делала в других случаях — воспользовалась старыми знакомствами и не просто написала жалобу в Верховный Суд России, но добилась приема у заместителя председателя суда, с которым была знакома с ранней молодости. Как она мне рассказывала, услышала после рассказа, просмотра всех документов:

— Я, Танечка, сделаю все, что смогу.

Татьяна Георгиевна ожидала самой простой вещи, которая была в обычной компетенции Верховного Суда — отправки дела на доследование и назначения нового судебного слушания. Но вместо этого недели через две пришел официальный ответ: снижение мальчику срока заключения на два года: с двадцати двух до двадцати лет. И Татьяна Георгиевна заболела. Она уже так любила этого мальчика, в таком отчаянии была, что не смогла ничем ему помочь, что у нее начались серьезные мозговые нарушения (может быть, и как отложенный результат ушиба головного мозга после аварии с участием КГБ на Калужском шоссе) и это дело было у нее последним. Сын запер Татьяну Георгиевну на даче, отключил телефон и всем объявил, что ей вредно с кем-нибудь общаться. Может быть у него были и личные интересы для этого. Но я никогда не видел адвоката, для которого невозможность помочь клиенту становилась бы личной трагедией. Положение мальчика было очевидным: он убил распространителей наркотиков прямо связанных с руководством МВД и ему не просто мстили за это, но и объясняли другим — наших распространителей нельзя трогать. Покорные московские судьи и институт Сербского были исполнителями и даже Верховный Суд не мог им противостоять.

Впрочем, Татьяна Георгиевна становилась искренним и самоотверженным другом всех своих подзащитных, среди которых, кстати говоря, было и несколько обвиненных в шпионаже. Поскольку она к тому же была блестящим юристом, то обвинения против них в суде начинали выглядеть очень бледно, что КГБ, как и ее сотрудничество с «Гласностью», не могло не действовать на нервы. Поскольку второй раз пытаться убить Татьяну Георгиевну, да еще в Москве, всегда на людях, было уже трудно, решили контролировать каждый ее шаг, для чего квартиру оборудовали чувствительными микрофонами. По небрежности один из них был запрятан в трубу, которая не просто усиливала посылаемый сигнал, но делала это на частотах телевизионных приемников. И соседи Татьяны Георгиевны сперва с недоумением слышали по своим телевизорам обсуждение совершенно секретных дел о шпионаже, а потом кто-то сообразил, что вероятно это дела и голос Татьяны Георгиевны и сказал ей об этом.

Без труда один из знакомых нашел и вытащил из трубы микрофон, после чего мы с Татьяной Георгиевной провели пресс-конференцию с демонстрацией имущества КГБ. На год или на два Татьяна Георгиевна стала самым известным юристом в мире, поскольку американская BAR Association и другие крупнейшие организации юристов писали письма Ельцину в ее защиту, приглашали ее в гости, с лекциями, рассказами о положении в демократической России. Но все это уже происходило, когда конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» шли одна за другой. А первую из них мы собрали, когда Татьяна Георгиевна была в больнице, через два месяца после покушения на ее жизнь.

Концепция конференций определилась почти сразу же. Был собран оргкомитет, в который вошли двадцать семь человек, среди них крупнейший русский юрист того времени — Председатель совета Конституционного надзора при Горбачеве Сергей Алексеев, экономист, академик Татьяна Заславская, писатели Алесь Адамович, Васыль Быков, Нина Катерли, Валентин Оскоцкий, социолог Юрий Левада, медик Андрей Воробьев… — всех не перечислить. Было ясно, что ни в оргкомитет, ни в административную группу конференции не могут входить ни бывшие, ни нынешние сотрудники спецслужб. Но для выступлений они не просто допускались, а официально приглашались оргкомитетом. Вообще, принцип отбора докладчиков был вполне определенным: допускались люди самых разных взглядов и позиций (естественно, без цензуры докладов) лишь бы их выступления содержали реальное знание предмета, а не голословную точку зрения. Выступающий вполне мог откровенно лгать или слегка кривит душой — ограничением (о котором все были предупреждены) служила невозможность уйти с трибуны по окончанию доклада — он должен был отвечать на вопросы вполне квалифицированной аудитории. Некоторые ответы генерала КГБ Кандаурова вызывали откровенный смех в зале.

Довольно скоро выяснилось, что уже первая конференция (так сохранялось и до девятой), хотя и включает в себя пленарные заседания в первый и последний дни с общезначимыми докладами, но в промежутке состоит из четырех параллельно идущих в разных залах конференций:

— Возможность государственного и общественного контроля над КГБ (ведущий Сергей Алексеев).

— КГБ и религия (ведущий — председатель Библейского общества в России отец Александр Борисов).

— КГБ — въезд и выезд в Россию (ведущий — Виктор Орехов).

— КГБ, Восточная Европа и Ближнее Зарубежье (ведущий — сенатор Збигнев Ромашевский).

К сожалению, тогда удалось издать лишь небольшую часть докладов — на большее просто не было средств, но уже из первого, совсем небольшого сборника выступлений на пленарном заседании можно было вычленить три ясно сформулированные позиции в отношении к КГБ: Вадима Бакатина, Сергея Ковалева и мою. Официальной позицией КГБ можно было пренебречь — настолько она была известна заранее.

Вадим Викторович очень умно и доброжелательно говорил о том, что в КГБ есть множество приличных и достойных людей, что сегодня они в растерянности и необходимо сотрудничество демократической части интеллигенции и лучшей части КГБ в создании новой прочной, европейски ориентированной государственности. Все это звучало бы гораздо убедительнее, если бы он сам — практически единственный со времен Хрущева реформатор КГБ, его сторонники, в том числе и выступавшие на этой и последующих конференциях генералы и полковники КГБ стремившиеся и к реформам и к плодотворным контактам с российским обществом, уже не были выдавлены из КГБ, который стал гораздо более жесткой, закрытой и сосредоточенной на внутренних корпоративных интересах структурой даже в сравнении с временами советской власти.

Позиция Сергея Адамовича, которого я, как одного из политзаключенных, попросил выступить первым, состояла в несколько упрощенном представлении о том, что стремление русского народа к справедливости, а не к закону и стало причиной появления карательных органов ЧК-ОГПУ-КГБ, поскольку достижение справедливости неизбежно предусматривает насилие, ну а допустимые его границы уже трудно определить. А потому главное в отношениях с КГБ — возвращение к закону, создание правовых норм, препятствующих возрождению карательных устремлений и функций теперь уже Министерства безопасности. Эта интеллигентная и достойная позиция имела на мой взгляд существенный недостаток — и для того, чтобы принять достойные законы и для того, чтобы заставить их выполнять, нужна бесспорная политическая опора. Сергей Адамович видел ее в Ельцине. Но практически первый же указ Ельцина, антиконституционный и в обход Верховного Совета, уже в январе 1992 года возвращал КГБ все права, которые смог хоть как-то ограничить при Горбачеве Совет Конституционного надзора во главе с Сергеем Алексеевым. КГБ сумел выстроить свои отношения и с Ельциным и с Хасбулатовым так, что оба с первых же дней заискивали и искали поддержки на Лубянке, а не стремились ее хоть в чем-то ограничить. Даже если и делали какие-либо противоречащие этому заявления для публики. Таким образом пректы прекрасных законов и у Сергея Адамовича и у выступавшей за ним Инги Михайловской не шли дальше мечтаний пусть даже хорошо образованных людей. К несчастью, почти столь же идеалистической была позиция Галины Васильевны Старовойтовой. Через полгода после конференции в Амстердаме она уже не была так убеждена в бесспорной победе бескровной демократической революции в России, тем более, что и сама была внезапно уволена с поста советника президента после того как неосторожно высказала Ельцину в присутствии посторонних сомнение в надежности спецслужб, да еще и настаивала на возвращении «Гласности» ее имущества после совершенного неизменным КГБ летнего разгрома. Но все же Галина Васильевна еще считала реальным принятие закона о люстрации — запрета занимать государственные должности для сотрудников КГБ, об этом и был ее очень решительный доклад.

Свою позицию я попытался не то, чтобы смягчить, но несколько разбавить. В опубликованной перед конференцией большой статье в «Известиях» «Куда идет КГБ?» я писал о странной гибели основных свидетелей по делу КПСС — премьера Польши Ярошевича и экссекретаря компартии Чехословакии — Дубчека, в докладе говорил об убитых в Чистопольской тюрьме соседях, о попытке убийства Татьяны Георгиевны Кузнецовой, то есть о том, что КГБ — международная гигантская террористическая организация, ставшая еще более коммунистически ориентированной (по сути своей, а не по форме), чем во времена Андропова и Крючкова. Незадолго до этого Баранников в своей статье признался: 50 % сотрудников — бывшие секретари райкомов и обкомов КПСС. И хоть я и заключил свой доклад тем, что у демократии, хоть и нескоро, будущее в России есть, а у КГБ — нет, на самом деле я говорил, что нужна не люстрация, а Нюрнбергские суды над преступниками и хотел сделать хоть что-то, пока еще была возможность. Разумная Лагле Парек — диссидентка, а теперь министр безопасности Эстонии сказала, что демократия в России за последние годы стала слабее. Положение еще не было таким безнадежным, как уже через год, хотя «Мемориал» как общественно-политическая организация уже был уничтожен своим правлением, по всей стране громили не только «Гласность», но и множество других общественных организаций и независимых профсоюзов. Большинство известных московских, появившихся в годы перестройки скромно самораспустились. Но еще не была уничтожена Гайдаром и наивным Ковалевым миллионная «Демократическая Россия», превращенная в «правящую партию» «Выбор России», еще существовал пусть зачастую бессмысленный, а иногда прямо провокационный (для всего там хватало «своих» людей) российский парламент — Верховный Совет Российской Федерации.

Возвращаясь к конференции и изданному томику пленарного заседания можно заметить, что я сознательно не в докладах, конечно, но в кратких выступлениях в дискуссии дал выступить и борцу с фашизмом (об издании «Майн Кампф» Гитлера при явной поддержке правоохранительных органов и это вызвало очень странную параллель — как до революции охранка во всем винила инородцев, преуменьшая роль русских в революционном движении, так теперь все было, но с обратным знаком — преувеличивалась — пока — роль русских националистов и якобы угрожающих России фашистов) и более сложном, но активно поддерживаемом КГБ обвинении в свой адрес о «психотропном» оружии и облучении им граждан (среди которых большинство было явных безумцев). Это была реальная часть общественной жизни России и ее нельзя было игнорировать.

Если первую конференцию мы все же провели в разных залах Парламентского центра, то вторую уже пришлось проводить в Доме печати — нынешнем здании Совета Федерации (роскошном здании тут же построенном для своего министерства строительства скромным Борисом Ельциным) и в большом зале Дома кино. Все направления конференции, кроме пленарного заседания: «КГБ и наука», «Возможности парламентского и общественного контроля за КГБ», «КГБ и архивы», «КГБ и общественные организации», а в завершение — слушания о люстрации, невозможно было провести в одном здании. Одних докладов было больше пятидесяти, с выступающими в прениях — раза в три больше, в тысячных залах слушатели и участники стояли в дверях, проходах, сидели на ступеньках. Двадцать билетов, как и в прошлый раз, мы дали Министерству безопасности по их просьбе, взамен получили по совершенно бесцветному официальному докладчику на каждую из секций. Три билета получил на Лубянке Жириновский с двумя приятелями. Сперва он у входа пытался сломать афишу извещавшую о конференции и дрался с какой-то старушкой, потом вошел в зал и во время моего вступительного слова принялся вопить диким голосом:

— Жаль, Григорьянц, что тебя коммунисты в тюрьме не заморили — я тебя живым из нее не выпущу.

С трудом Жириновского удалось утихомирить и вывести из зала и, как потом писали газеты, он отправился в Парк культуры, где собрал человек тридцать на митинг в защиту КГБ от Григорьянца.

Остальные, пришедшие из МБ, тоже работали, но поодиночке — и им были поручены другие участники. Поскольку программа конференции была известна заранее, каждому был поручен один из наиболее злостных выступающих. Во время доклада и после него, пользуясь свободой задавать вопросы, этот специально выделенный человек кричал, пытался оскорбить Карякина и Заславскую, Александра Яковлева и Владимира Войновича, Карповича и Гаяускаса — в общем, указанного ему человека. Но когда начинался новый доклад этот энтузиаст тут же уходил из зала — его работа уже была выполнена, другие ему поручены не были.

Свой доклад в небольшую книжку, изданную после второй конференции я включать не стал, судя по уцелевшим нескольким тезисам говорил о том, что начато издание бюллетеней «Государственная безопасность и демократия», совсем жалкого из-за полного отсутствия средств, издания докладов первой конференции и все же, как мне казалось, была одержана главная победа — тысячи людей перестали бояться произносить аббревиатуру КГБ не только вслух, но и публично, при незнакомых людях. Только это и давало какую-то надежду. Я торопился сделать все, что можно, пока еще хоть что-то удавалось. В интервью о конференциях писал тогда:

— Гигантская конспиративная организация, насчитывающая сотни тысяч наиболее активных членов общества, располагающая громадным имуществом, современнейшим оборудованием и, если верить ее руководителям, имеющая неясные цели не может не оказывать серьезного влияния на настоящее и будущее страны… Министерство Безопасности остается по существу подрывной организацией, плохо контролируемой раньше и совсем уже выходящей из под контроля сейчас, в условиях неуклонного ослабления государственной власти.

Кроме Белозерцева никто не разделял моего, как мне было очевидно, не пессимистического, но реалистического отношения к происходящему. Впрочем, в России говорить, что завтра будет хуже, чем сегодня, совсем не сложно. На конференции Владимир Войнович рассказывал, как его отравили и я познакомил его с полковником Никулиным, что и дало ему возможность увидеть нужные документы и собрать воедино об этом книгу. Героически отбивался от атаковавших его слушателей Александр Яковлев. Но самым замечательным (к счастью опубликованным в сборнике), на мой взгляд, был доклад бывшего полковника КГБ Ярослава Карповича. Пять лет назад именно его рассказ для журнала «Огонек» о том, как он был внедрен в Народно-трудовой союз и какие искренние и честные люди в него входили, положил начало публикациям о реальной, а не рекламной деятельности КГБ. На нашей конференции Карпович очень серьезно и вдумчиво сказал, перечисляя все виды агентурной работы КГБ внутри страны и рассказывая о ее чудовищном размахе (по данным другого полковника КГБ — Кичихина в разные формы агентурного сотрудничества было вовлечено около 50 % советской интеллигенции):

— Действительно много, очень много агентов! — говорил Карпович, — Это больная нация, а люди, прошедшие агентурную выучку, по-своему больные, искалеченные люди. Иначе и быть не может. Больше того преступен режим, который ради собственного всевластия столь активно насаждал агентурные отношения… Агентурная работа в силу своей безнравственности и отрицательных последствий должна быть всячески ограниченна, а в последующем и запрещена.

Совершенно замечательным образом на этой же конференции выступил Игорь Лыков — капитан милиции из Саратова — он героически, в борьбе по преимуществу со своими же коллегами, отстаивал нравственные принципы в работе спецслужб. Из-за этого его зверски избивали на глазах у детей, то и дело фабриковали уголовные обвинения. Но началось его противостояние, как он говорил на конференции еще в 1971 году:

«Я начал работать еще внештатником, потом младшим инспектором уголовного розыска. И когда я разобрался в сути агентурной работы, я понял, что человек — агент, это не личность, это скорее деградация личности… Агентов я не вербую — официально отказался от вербовки».

И это противостояние стоило Игорю жизни. Через несколько лет приехав по моей просьбе, как эксперт-сотрудник МВД, кажется, на пресс-конференцию в связи с обнаруженным в квартире у Кузнецовой микрофоном — в Москве я уже не мог найти человека, который бы согласился это комментировать, Игорь рассказал мне, что на-днях случайно обнаружил подрезанными тормозные шланги в своей машине. Не нашел бы — бесспорно бы разбился и в Москву не доехал бы. Говорил спокойно, почти привычно. Детей он воспитывал один — жена несколько лет назад умерла.

— Боюсь, что они останутся круглыми сиротами.

Через два дня мне позвонили его друзья из Саратова и сказали, что Игоря застрелили прямо в его квартире. Мы пытались создать «Общество памяти Игоря Лыкова», но это уже была середина 90-х годов и ничто мало-мальски приличное уже нельзя было сформировать, а из того, что было сделано раньше — почти ничто не уцелело.

Ко второй конференции у Старовойтовой уже был готов проект закона о люстрации. Перед этим он был принят в качестве законопроекта на конференции «Демократической России». Галина Васильевна, как человек практический, за это время уже поняла опасность КГБ и предлагала ввести запрет на пятьдесят лет для лиц занимавших все руководящие должности в КГБ и КПСС на работу в государственных структурах России. Ее решительным противником была Лариса Богораз (и у нас на конференции и в Хельсинкской группе) все еще наивно полагавшая, что «мы победили» и потому призывавшая к чему-то вроде «милости к падшим» и говорившая о нарушении прав человека в отношении этих «пострадавших». Министр внутренних дел Чехии Ярослав Башта призывал к большой осторожности и говорил, что распад Чехословакии на Чехию и Словакию был результатом принятия закона о люстрации. Я в дискуссии специально включенной в программу второй конференции участия не принимал и довольно вяло вел ее, поскольку был уверен, что все это соцреалистический спор «хорошего с прекрасным» и не только Лара, но и Галина Васильевна тешат себя иллюзиями — подобного закона в России никто не примет. И Верховный Совет и Кремль лишь усиливали КГБ и рассчитывали на поддержку зверя. Надо было 21 августа разгромить хотя бы здание на Лубянке, что могло бы иметь какие-то необратимые последствия.

Было много других замечательных докладов и сообщений. Нынешний президент Германии Иоахим Гаук рассказал о состоянии архива «Штази» и трудностях при его использовании. Вся часть конференции об архивах, естественно, состояла из разнообразных констатаций того, что архивы КГБ закрыты, но активно пополняются вывезенными архивами из стран Варшавского договора и бывших союзных республик. Кичихин прибавил, что и значительная часть архива ЦК КПСС перенесена по подземному ходу на Лубянку. Что же касается комиссий по расследованию преступлений КГБ, то все они бессмысленно и бесследно растворились. Последнюю, которой почти ничего не показывали, но в которую входили о. Глеб Якунин и Лев Пономарев (Верховного Совета России) распустил Хасбулатов.

И все же надо было успеть сделать все, что можно. Следующую — третью конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра» мы запланировали на начало октября, но до этого еще очень многое должно было произойти. Малорезультативную борьбу за демократию и свободу в России вела в то время не только «Гласность» и последние недобитые партии и общественные организации, еще уцелевшие три-четыре независимых профсоюза, но и, как всегда в русской истории, судорожно сопротивлялась реставрации советского строя без коммунистической идеологии русская литература.

 

6. Эпопея с «Советским писателем» и третий разгром «Гласности».

Конечно, не вся. Сергею Владимировичу Михалкову наступающее «время большого хапка», как он говорил, бесспорно нравилось, коммунистам давало иллюзорные надежды на возвращение или единение с новой властью, только Булату Окуджаве, Фазилю Искандеру, Римме Казаковой — на самом деле большинству московских писателей, казалось, что еще можно и нужно бороться за демократию. Произошел естественный раскол на Союз писателей РСФСР (с Михалковым, Бондаревым, множеством секретарей союзов писателей и чиновников от литературы в каждой области России) и Союзом писателей Москвы. Происходили разнообразные суды и споры по поводу зданий, имущества Литфонда — подробностей я не знаю — вероятно, кто-нибудь о них напишет. Я внезапно оказался участником борьбы за издательство «Советский писатель», которое тоже было собственностью Союза писателей уже несуществующего СССР. В высшей степени достойные и либеральные редакторы, художники, корректоры издательства провели общее собрание и на место партийного директора Жукова избрали одного из редакторов — симпатичного и доброжелательного Валерия Шашина, переименовав издательство в «Знак СП». Но администрация и Союз писателей РСФСР сдаваться тоже не желали, документы и печати «Советского писателя» уже зарегистрированному директору «Знака — СП» не передали, даже кабинетов не освободили, и провели свое собрание, где из сотрудников издательства были в основном бухгалтеры и немалая хозчасть, и организовала свое издательство «Современный писатель», куда в правление вошли единственный человек из «Советского писателя» Михаил Числов, какой-то очень агрессивный журналист то ли от Проханова, то ли из «Савраски» (газеты «Советская Россия») и никому не известный ни в Союзе писателей, ни в издательстве — Ларионов, которого все считали просто бандитом (сейчас его и судят за какие-то махинации) — он и занял кабинет генерального директора и получил все документы «Советского писателя».

Может быть эти два издательства в одном доме и могли бы как-то договориться, тем более, что демократическому «Знаку СП» реально не помогал никто, но на словах и Ельцин и его помощники Филатов и Красавченко, и министр тогда по печати Михаил Федотов уверяли в своей поддержке, а Ларионов, который вовсе не собирался издавать никаких книг, а интересовался только возможностью торговли большим домом в центре, уволил всех редактров. От возмущения редакторы Валентина Алимова, Ирина Ковалева и Валерия Бузылева (дочь полковника Карповича, о котором я уже писал) отказались уходить из издательства и начали голодовку. Из мужчин никто их не поддержал. Голодающим все сочувствовали, о них писали, телевидение брало интервью, но никто не помогал.

Союзу писателей занятому множеством других споров было не до их издательства. Администрация Ельцина была на словах, конечно, на стороне демократов, но никто и не думал им помочь. Шашин, договорившись, что несколько комнат им оставят, от волнений слег в больницу, Михаил Фадеев — не считал себя борцом. Тогда редакторы, кажется, в первую очередь Ольга Ляуер, которые видели, что единственный, кто еще борется в Москве — это фонд «Гласность», предложили сперва Фадееву, то есть коллективу издательства, а потом и Союзу писателей сперва избрать, а потом и утвердить меня генеральным директором «Знака СП» тем более, что когда-то я недолго заведовал отделом критики в журнале «Юность», а потом три года издавал и редактировал журнал «Гласность». И во время второй конференции о КГБ Валентин Оскоцкий, как член правления Московского союза писателей мне это предложил. Неожиданостью для меня это было полной, за борьбой в «Советском писателе» озадаченный множеством забот «Гласности» я почти не следил, ни с кем в издательстве знаком не был. Но это была их инициатива, это была общая борьба и я подумал, что такое объединенние сил может оказаться полезным. Союз журналистов, кроме Павла Гутионтова к «Гласности» относился с откровенным страхом, можно было попробовать, что получиться из сотрудничества с Союзом писателей. К несчастью, ошибались и редакторы и писатели, а в значительной степени — и я тоже. Противостояние в «Советском писателе» было, конечно, вполне идеологическим, было борьбой со старым партийным руководством, но само-то руководство боролось, по крайней мере на этом этапе, не за возможность издавать «Цемент» Гладкова и «Как закалялась сталь» Островского, а за право распоряжаться замечательным домом в самом центре Москвы, сдавать, а может быть и продавать помещения, чем они и занялись после победы, кажется, правда с уголовным завершением в конце концов. Изданием книг они не занимались, хотя бы потому, что ни одного ни литературного, ни технического редактора с ними не было, но их это и не заботило. И потому это был имущественный спор, в котором, может быть, и найден был бы хоть какой-то компромисс. Но когда я стал генеральным директором второго, созданного всеми редакторами и Союзом писателей, и зарегистрированного Комитетом печати издательства «Знак СП» у писателей кроме окололитературных коммерсантов появился новый противник — КГБ и все стало еще хуже.

Но и для «Гласности» все это было лишним бременем. После двух конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра», конечно, нас все равно бы вновь разгромили, но до этого я хотя бы не получал домов, выделенных «Гласности» Поповым и Заславским, не покупался санаториями Шмакова, а тут к нашим проблемам прибавились еще и эти. Пару месяцев в КГБ выжидали, может быть надеялись, что я и впрямь займусь имущественными делами. Но мы с Фадеевым вместо этого тут же попытались начать какие-то издания, а главное — в пяти открытых нами комнатах (из пятидесяти в здании) работали не только редакторы, но и готовилась следующая конференция о КГБ, издавался бюллетень «Государственная безопасность и демократия», каждое утро был готов очередной выпуск «Ежедневной гласности». Работало уже человек тридцать — сорок и было ясно, что все потихоньку наладится.

Терпение КГБ закончилось быстро и в конце июля мне сказали, что по издательству бродит какой-то человек, называющий себя электромонтером, но мало на него похожий и приехавший на BMW, что было в девяносто третьем году большой редкостью. Я попросил привести его ко мне и он, как ни странно, сразу же пришел. Был это хорошо одетый человек лет пятидесяти пяти (фамилия его пропала вместе с разграбленным в очередной раз архивом «Гласности»), повторивший мне, что он проверяет состояние электропроводки в здании. Довольно быстро выяснилось, что никакого подтверждения о месте работы у него нет и он не знает, где находится его районное управление, а я уже все это знал, занимаясь и хозяйственными делами издательства. Я попросил секретаря вызвать милицию. Монтер почему-то очень взволновался — бежать через комнату секретарей, да еще с третьего этажа немолодому человеку было неудобно и он начал меня уговаривать милицию не вызывать. Мне было очень забавно, что же он мне скажет, секретаря набиравшую номер, я попросил на пару минут погодить, но от самого этого желания не отказывался. «Монтер» минут десять юлил, почему-то говорил, что я должен его пожалеть, но после бесплодных уговоров сказал — «ну хорошо, я вам все объясню» и вынул удостоверение полковника КГБ. По-прежнему, он, однако, не мог мне объяснить, что он тут делает и зачем пришел.

Я позвонил Кандаурову, который стал уже генералом и начальником центра общественных связей КГБ, и сказал, что у меня здесь их полковник, выдающий себя за электромонтера. Кандауров попросил дать ему трубку, говорили они минут десять, но из слов полковника была ясно произнесена лишь его фамилия, после чего «монтер» вернул мне трубку. Кандауров врал мне так же, как до него Савостьянов после второго разгрома «Гласности». Говорил, что этот полковник из КГБ уже уволен (но удостоверение — я посмотрел — было продлено два месяца назад), уговаривал меня «монтера» отпустить, милицию не вызывать, обещал, что ничего подобного больше не будет. Я, конечно, ничему не поверив, отпустил «монтера». Да и что я мог сделать, все равно его отпустила бы милиция. Вскоре стало ясно, что именно этот полковник командовал операцией по третьему разгрому «Гласности» (а за компанию и издательства) и «осматривал поле боя».

Дальше все уже было просто. Дней через пять ко мне пришел начальник нанятой нами охраны и попросил увеличить оплату в четыре раза. Денег таких у нас не было и я отказал. Но было ясно, что кто-то с ним ведет переговоры. Недели через две у дверей издательства появился милицейский пост, кроме нашей охраны. Кто и для чего его поставил выяснить я не смог. Однажды вечером, кажется, 12 августа, после ухода сотрудников по домам при якобы спящем охраннике (именно его меня попросил взять на работу тесно связанный с КГБ, теперь зам. Председателя комитета Госдумы по безопасности, тогда журналист «Московского комсомольца» — Хинштейн) в здание ворвались десятка полтора молодцов с Ларионовым, Ильей Константиновым, Прохановым, еще кем-то из «правых». Охранника выкинули, вломились в наши комнаты и начали вскрывать сейфы, заявив, что никого из «Знака СП» и «Гласности» здесь больше не будет. Ох, все это я уже слышал и в 1989 году в Кратово и в 1992 году на Остоженке. Время, как будто бы менялось, а КГБ, якобы реформированный, оставался прежним. Любопытно, что Илья Константинов через два месяца был одним из руководителей штурма и захвата мэрии. Может быть, в «Советском писателе» была только их разминка, первый шаг. Но о Белом доме в октябре девяносто третьего года я буду писать чуть позже.

Я с Димой Востоковым приехал к часу ночи, когда все было захвачено, все сотрудники — изгнаны, нас в издательство тоже не впустили. Часа через два по едва освещенной Поворской мы шли назад к Садовой и вдруг на большой скорости черная «Волга» съехала на тротуар и попыталась сбить нас. Как когда-то в Лондоне, но теперь вдвоем с Димой мы успели вскочить на лестницу какого-то подъезда. «Волга» съехала с тротуара и умчалась.

Через девять лет, готовя последнюю девятую конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра» я решил поговорить о теме «Участие спецслужб в управлении страной» с Александром Прохановым. Он очень удивился моему звонку, но охотно согласился встретиться, около часа в своей редакции рассказывал мне частью полезные, частью бесполезные вещи и когда я уходил, любезно подавая мне пальто и помогая одеться, он, стоя у меня за спиной, вдруг сказал:

— А ведь я пытался вас убить. Помните ночь после захвата «Советского писателя». Это я был в машине, увидел вас, идущих, и решил, почему не попробовать.

Такими бывали советские писатели — «соловьи Генштаба» из Союза писателей РСФСР. Впрочем казалось бы совсем другой, приехавший из эмиграции и ныне самоотверженный борец за свободу и конституцию Эдуард Лимонов, правда, в газете того же Проханова, через неделю разразился разоблачительной статьей о том, что было найдено в сейфах Григорьянца, к примеру «чудовищная бумага малоизвестного писателя Солженицына в поддержку Ельцина». Тем не менее, конечно, не Проханов и не Лимонов полтора месяца разбирали архив «Гласности». Только в моем кабинете в здании издательства по ночам горел свет. Молодые люди из «Гласности» дней через десять попытались силой вернуться в свои помещения, но под руководством «монтера» — полковника КГБ издательство уже было превращено в крепость.

До этого, все годы после освобождения, в восемьдесят седьмом я по преимуществу имел дело с тысячами людей валом валивших и писавших в «Гласность»: диссидентами, независимыми профсоюзами и демократическими организациями. Диссиденты, почти полностью поверившие в то, что они победили, были совсем безнадежны, профсоюзы и многочисленные в конце 80-х годов демократические организации (а их рупором и был «самиздат» в периодике — сотни газет и журналов по всей стране) во многих случаях отчаянно боролись, несколько профсоюзных лидеров были в эти годы убиты, другие — куплены, третьи выжаты с помощью интриг — силы были явно неравны. И с профсоюзами шахтеров, летчиков и авиадиспетчеров «Профсоюз независимых журналистов», появившийся по инициативе «Гласности», которым я и руководил, создал — «Конференцию свободных профсоюзов России». Но даже вчетвером, представляя довольно мощную общественную силу — четыре наиболее влиятельных профсоюза, мы очень мало могли сделать для сохранения хотя бы зачатков демократии в России. Каждый профсоюз громили по одиночке и при этом на всем пространстве необъятной России. Особенно тяжело приходилось шахтерам и журналистам, независимые газеты и журналы в 90–92 годах громили по всей стране, независимых журналистов зверски избивали. После двух лет работы я вынужден был прекратить съезды независимых журналистов, свою работу в «Конфедерации свободных профсоюзов России», потому что независимой печати больше не было — все было разгромлено. Как была «Гласность» — первым в годы перестройки независимым журналом, так отбивавшиеся из последних сил агентство «Ежедневная гласность», бюллетени «Правозащитный вестник» и «Государственная безопасность и демократия» оставались последними из них. Где-то продолжала существовать «Экспресс-хроника», но она почему-то никому не мешала, ее никто никогда не трогал и характер ее был мне непонятен.

Замечательно, что практически ни разу их не защитила теперь уже совершенно свободная (бывшая советская) печать. С нескрываемым пренебрежением они относились к своим менее профессиональным, но зато совсем не думающими о доходах и даже о своей безопасности «самиздатчикам». А в признанной по-прежнему официальной прессе и телевидении заработки заметно росли, журналистское российское сообщество находилось в состоянии безудержного восторга, но все более точно знало — за что платят деньги, а за что — нет. Конечно, и вооруженный захват в центре Москвы издательства «Советский писатель» и фонда «Гласность» не был замечен ни одной газетой, ни одним телевизионным каналом.

В это время было особенно серьезное занятие — разработка и принятие закона о свободе печати, о запрете цензуры в новой России. Его либеральными разработчикам не приходило в голову не только то, что подлинная свобода печати уничтожается на их глазах, но даже и самое общее теоретическое соображение, что свобода печати может опираться, может быть сохранена только в условиях демократии. Иначе все это не более чем саморекламный и рекламирующий авторитарный режим вполне злонамеренный информационный шум.

Недавно я был приглашен на юбилейную конференцию в Московский международный университет, где не мог не присоединиться к восторженным отзывам об этом законе. Я сказал, что он почти так же замечателен как сталинская конституция и имеет почти такое же отношение к свободе печати, как конституция 37-го года к демократии в СССР. Михаил Александрович Федотов почему-то обиделся, но к несчастью я был единственным. А тогда русские журналисты не понимали, что все чаще продаваясь, а, главное, не защищая других, они сами становятся все более беззащитными.

Точно так же были совершенно неспособны к защите даже самих себя и лучшие, наиболее приличные русские писатели. Я уж не говорю о том, что на заседаниях правления Виноградов, Турков, Савельев наперебой уговаривали меня ничего не делать, не сопротивляться, ждать пока все само решится. Алесь Адамович и Валентин Осоцкий были чуть более реалистичны, но были в меньшинстве, да и сами ни в чем не были уверены. Между тем в то время даже просьбами, но они должны были больше походить на требование вернуть им издательство, либеральные писатели многого могли добиться. Ельцин сам позвал их на встречу в Кремль поскольку очень еще нуждался в идеологической, публицистической поддержке. Писатели ее покорно обещали (Булат Окуджава отказался к нему идти), но попросили так жалко и униженно, что Ельцин, игравший в крупную и кровавую игру за свою власть, с весны готовясь к разгрому парламента, понял, что не они — игроки в этой партии.

Я не оправдываю журналистов, которые не заметили разгрома на Поварской — в эти месяцы им было о чем писать, в особенности, если бы они все видели и писали здраво. Как ни жаль прокоммунистическая печать была более правдива и реалистична в то время, но в ней была такая беспредельная злоба и жажда реванша, что и в ней оказывалось мало здравого смысла. Меня в той же газете «День» Проханова изображали перевернутым вверх ногами и прямо угрожали убийством, «Советская Россия» мало от «Дня» отставала. Впрочем и либеральная «Независимая газета», «Сегодня», «Открытое радио» всячески изощрались в рассказах о том, что конференции о КГБ (переполненные) не вызывают никакого интереса, а единственное, что заслуживает там внимания — не выступления Бакатина, Яковлева, Войновича и Калугина, а официальные доклады нынешних майоров и полковников. Независимая, народная печать, повторяю, уже была уничтожена.

Но когда человек пять наших молодых сотрудников сделали попытку вернуться в наше здание, их попытка была отражена. Издательство за эти дни превратилось в крепость, а главное, вот тут газета «Известия» (тогда якобы либеральная) нашла место, чтобы разразиться громадной клеветнической статьей в адрес «Гласности». Потом оказалось, чтоприятелем дочери Лациса (тогда заместителя главного редактора) оказался десантник, участвовавший в захвате «Советского писателя» и в дальнейшей, профессиональной, в отличии от нашей, его охране.

Так или иначе Лацис и Голенбиовский не постеснялись послать ко мне — редактору травимой со всех сторон «Гласности» — журналиста Королькова, чтобы и с «либеральной» точки зрения во всем нас осудить. Корольков пришел, часа два меня расспрашивал, все записал, но поскольку обругать нас было не за что, и гордое сотрудничество российских либералов и КГБ легко не получалось, очень много вранья и клеветы прибавил от себя. Не знаю, с ведома Лациса и Голенбиовского или по своей инициативе.

Статья без труда опровергалась немногими документами все же составленными прокуратурой после захвата здания, поэтому мы написали заявление в суд о распространении клеветы газетой «Известия». Тут они всполошились. Судиться вообще не сладко, да еще с «Гласностью», у которой репутация яснее, чем у «Известий», да еще в заведомо проигрышной ситуации. Сперва меня уговаривал их юрист простить им ошибку. Потом начал уговаривать Голенбиовский. Лацис держался в стороне, да и я потом делал вид, что не знаю степени его участия и даже позвал через пару лет на одну какую-то из наших конференций, куда он послушно пришел и сделал средней бессмысленно российской либеральности (так, чтобы не ссориться с властью) доклад.

Но главное, мне было не до судов. Офиса у «Гласности» уже в третий раз не было, весь архив и оборудование опять были в руках КГБ, а надо было хоть на квартирах продолжать издание «Ежедневной гласности», печатать том III конференции «КГБ: вчера, сегодня и завтра» м готовить следующую.

Я согласился с предложением Голенбиовского о том, что «Известия» без всякого решения суда опубликует опровержение собственной статьи и извинения. Опубликовали. Но опровержение было небольшое, малозаметное, а клеветническая статья громадная, почти на целую полосу и все это на самом деле было характерной иллюстрацией того, как российское общество ельцинского времени приспосабливалось в начале 1994 года — после «Белого дома» как могло к новой более кровавой чем советская последних лет власти и уже почти открыто ненавидело тех, кто не желал приспосабливаться.

 

7. Государственный переворот. Кровавый разгром парламента.

Уже почти год Москва бушевала. Впрочем я неправ: половина ее стояла целые дни на улицах, пытаясь хоть что-то продать из жалкого своего скарба, чтобы купить хоть немного еды. Отпущенные цены, как выясняла «Ежедневная гласность», а не сотни других гораздо более обеспеченных, мощных и благополучных изданий мгновенно довели до абсолютной нищеты большую часть населения еще недавно самого богатого в России города. Кроме сотен тысяч немолодых инженеров, ученых, библиотекарей, которые внезапно стали мелочными торговцами, в гигантском городе были сотни тысяч молодых людей, не желающих целые дни стоять на улице в надежде продать старые туфли, искренне верившие советской власти коммунисты, совсем небольшое число офицеров и довольно много юных люмпен-пролетариев, которым просто нечего было делать. В Москве начались демонстрации, участники которых довольно скоро начали отбиваться от ОМОН’а древками своих красных знамен и даже их навершиями, как копьями. Демонстрации голодных людей все ощутимее приближались к бунтам. Естественно, в Верховном Совете резко усилились позиции коммунистов и там, где еще недавно провозглашали «суверенитет» России (раскалывающий Советский Союз) и давали особые полномочия Ельцину, теперь с большим трудом с третьего раза утверждали в должности Егора Гайдара. Гораздо более сообразительный Ельцин его поддерживая, понимал, что ему нужен хоть кто-то, на кого можно свалить предпринятую им «шоковую терапию». Началось противостояние президента и парламента, куда быстренько перебежали вице-президент генерал-майор Руцкой (а еще так недавно он был провинциальным майором) и, естественно, министр безопасности. Вместе с Баранниковым у Руцкого оказались семь чемоданов на ворующих чиновников Кремля. Я почти ничего этого не видел — уже третий разгром «Гласности», подготовка несмотря ни на что очередной конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» отнимали все силы.

Встретил Гену Жаворонкова, по прежнему работавшего в «Московских новостях». Он начал меня уговаривать войти в члены правления музея Сахарова, который с Юрой Самодуровым и Сергеем Адамовичем Ковалевым превратился в какое-то совершенное болото, некий клуб для встречи симпатичных людей, такой же была и Хельсинкская группа, а ведь это было последнее, что оставалось в Москве у беспомощного демократического лагеря, который все еще тешил себя иллюзией и лгал другим, что именно он — победитель. Их никто не трогал и они никого не трогали, иногда даже говорили приличные слова. Только все, что оставалось от демократии, зачатков народовластия беспощадно уничтожалось повсюду. Но мне было совсем не до них.

Гена рассказывал, что на-днях был на пресс-конференции у Руцкого в Белом доме. Ему весной очередной изобретатель (у меня в «Гласности» было таких человек десять) принес проект вечного двигателя. Мудрый вице-президент России отправил изобретателя в Комсомольск-на-Амуре, на ракетный завод, где вечный двигатель должны были изготовить с величайшей точностью. К августу все было готово и Руцкой созвал журналистов. Изобретатель запустил свою машину, два почтенных профессора не в силах отказать вице-президенту говорили — один, что это замечательное средство для развития у детей пространственного мышления, другой — о том, что это подлинный прототип двигателя будущего. К несчастью, они говорили слишком долго, минут пятнадцать, и вечный двигатель остановился. Руцкой и изобретатель смущены не были, обещали устранить недостатки и устроить новую демонстрацию. Журналисты посмеиваясь разошлись, но только Гена написал об этом в «Московских новостях».

Хасбулатов, почувствовав нарастающее влияние Верховного Совета в противостоянии с Ельциным решил, что превратит Россию в парламентскую республику, где последнее слово будет за ним. Будучи не очень умным человеком (впоследствии он решит, что хотя бы в Чечне станет царьком по примеру Шеварднадзе, и не понимая, что он не генерал КГБ и реального положения вещей станет одним из инициаторов чеченской войны, да еще и меня попытается подкупить) тем не менее был экономистом, понимал причины все нараставших народных бунтов и глубоко презирал слабого Ельцина, который дал себя в это втравить. К тому же все больше регионов начинали поддерживать парламент и, конечно, не из-за забытых коммунистических идей бывших секретарей обкомов, а теперь губернаторов, а из практической боязни нарастающих демонстраций голодных людей, которые в любой момент могли перейти в бунты. Пока еще КГБ и ОМОН с этим справлялись, но опасность была велика. «Мемориал» уже был уничтожен, «Демроссию», правда, Гайдар уничтожит всего через несколько месяцев, но ее руководство тогда не было способно понять, что защищать надо не Ельцина, а интересы народа России. Как боролись с профсоюзами я уже говорил. Оставались только коммунистические фракции, небольшой «Союз офицеров» и стихийные протесты. Но для Кремля они уже и впрямь стали очень опасны.

Возврата коммунистов почти никто не хотел, впрочем для «Гласности», как и вообще для народа России большой разницы не было. Хотя было вполне очевидно, что лидеры реставрации советского режима будут ориентироваться не столько на Горбачева и Яковлева, сколько на Андропова и Крючкова. В Белом доме кроме Баранникова активно подвизались генерал КГБ Стерлигов, резидент в Японии, ныне президент Калмыкии Кирсан Илюмжинов, масса всякой гебешной мелочи вроде Бабурина, Ионы Андронова, Веденкина, Баркашова. Было очевидно (что я писал еще в девяностом году), что начав делить государственную собственность они никому ее не отдадут. Правда, конечно, Гайдар и Чубайс начали ее раздаривать мало проверенным людям — какой-то шушере из ЦК комсомола. В случае победы Белого дома Аркадий Вольский и Хасбулатов так же бы разделили Россию, но между генералами и полковниками КГБ. Это был не идеологический, а имущественный спор между Гайдаром и Стерлиговым, но для Гайдара важно было не допустить в него наивных русских людей. Бронетранспортеры у Белого дома раскручивали свои башни, поливая свинцом, убивая как на поле боя всех вокруг, а вокруг были мирные москвичи, снайперы прицельно отстреливали прохожих. От танкового обстрела Белого дома и пожара в нем спрятавшиеся в подвале депутаты не пострадали, а вот погибших подростков, пришедших в Белый дом со съезда комсомола никто не считал. По рассказам Руслана Воронцова, который был в Белом доме, в последний день по нему уже не расхаживал в черном кожаном пальто и берете, изображая из себя военного диктатора из банановой республики, генерал Макашов и хотя первый штурм провалился — весь нижний этаж уже был заполнен мародерами. Но после обстрела из танков (без предупреждения и предложения сдаться), после прицельной стрельбы снайперов по окнам и по случайным прохожим, после пожара, где сгорели сотни людей, внезапно появились в Белом доме (еще не сданном) какие-то люди в полувоенной форме и начали методично сносить сотни трупов и какие-то ящики в подвал. Раньше этих людей не было.

По официальным данным (прокуратуры Москвы) только неопознанных трупов было кремировано 2200, а были опознанные, сгоревшие, закопанные без всяких моргов тысяч десять человек по приблизительным подсчетам (человек пятьсот вооруженных). Это чудовищное преступление, Москву умытую кровью, Гайдар пытался не только оправдать, но даже поставить себе в заслугу в предсмертной отвратительной книге «Смуты и институты».

Впрочем, тогда у меня не было сил разбираться, кто лучше из тех кто громил «Гласность» полковник с Лубянки или Илья Константинов из Белого дома, Гайдар пославший снайперов, бронетранспортеры и танки, или Руцкой, призвавший захватить Останкино.

«Чума на оба ваши дома».

Для меня конец девяносто третьего года, кровавый государственный переворот совершенный Ельцином и Гайдаром, был естественным продолжением (завершение оформилось уже при Путине) августовского путча девяносто первого года.

Пришедшие тогда к власти коммунисты нового поколения и чекисты за два года уже усилились настолько, что повторяя демократическую риторику (впрочем, и Сталин ее охотно использовал) были готовы к уничтожению тех реальных демократических свобод, которые были подготовлены русским обществом в последние годы правления Горбачева. На волне хорошо срежиссированного или народного энтузиазма первых лет надежды на свободу, они и пришли к власти.

Теперь им можно и нужно было с этим прощаться, поскольку любая демократия прямо мешала и единоличной власти и переходу государственной собственности в их личную. Крупнейшими врагами был Верховный Совет, когда-то избравший Ельцина и давший ему широкие полномочия, многомиллионное движение «Демократическая Россия», свободная печать со все еще недобитой «Гласностью» и независимые общественные организации. «Мемориал» к этому времени самоуничтожился.

Как был уничтожен «Мемориал» я собственно в подробностях не знаю. Хотелось бы, чтобы когда-то об этом была написана правда с большим знанием дела.

Один из его основателей и членов правления Дима Леонов — очень энергичный общественный деятель, метавшийся по всей России, пытаясь как-то защитить демократические организации, сказал мне, что Рогинским и Даниэлем было созвано нелегитимное заседание правления, куда были приглашены люди не имевшие права голосовать и на нем было принято решение об изменении устава, о превращении «Мемориала» в историко-просветительскую организацию. Одновременно была прекращена вся общественно-политическая деятельность и сотни тысяч русских интеллигентов по всей стране ожидавших призыва «Мемориала» к защите демократии, разъяснению того, что происходит в стране, оказались «Мемориалом» брошены, преданы. Конечно, это было самое крупное предательство русской демократии, русской интеллигенции, русского народа в истории России. Сергей Адамович, извиняясь, говорил мне, что он голосовал против. Но если бы у него хоть что-то было за душой, в то время он мог не допустить этого предательства. Рогинский объяснял, что иначе наших сотрудников не пустят в архивы КГБ. Леонов и другие основатели «Мемориала», несмотря даже на то, что я предлагал достать для «Мемориала» деньги на издание общественно-политической газеты, были выведены из правления и «Мемориал» из организации созданной и боровшейся против возрождения тоталитаризма превратился в организацию пенсионеров. «Мемориал» больше не интересовался общественной жизнью в России, не выводил на улицы сотен городов десятки если не сотни тысяч русских интеллигентов, создавших по всей стране его отделения. Вероятно, это было величайшее предательство в истории России.

Пару лет назад на вечере памяти Александра Яковлева в Домжуре Арсений Рогинский — инициатор уничтожения «Мемориала», как общественно — политической организации, глядя мне в глаза извинялся, естественно, иначе, чем Ковалев.

— Александр Николаевич был такой великий, такой великий человек. Он пользовался любой возможностью, чтобы подписать у Ельцина бумагу то о реабилитации кронштадтских матросов, то о раскулаченных и высланных крестьянах. Я не понимал и спрашивал зачем это, ведь и так все ясно. А он отвечал, что все может понадобиться, что все может еще стать хуже, а я этого не понимал.

На мой взгляд безразлично — я не собираюсь копаться в его душе — совершила компания Рогинского это предательство России, русского народа, русской интеллигенции по присущей им глупости и безответственности (шедшая вокруг борьба была очевидна), из стремления приспособиться или по прямому указанию «компетентных органов». Мы все встретились с его результатами. Лишь через три года, после начала Чеченской войны, Орлов настоял, чтобы хотя бы там, сперва для приличия (потом он остался единственным в Чечне) «Мемориал» все же работал. Но если бы «Мемориал» существовал и мог вывести сотни тысяч человек в России с протестом и чеченской войны бы не было. Об этом тОрлов молчал. Зато у «Мемориала» был свой дом в Москве и никто никогда его не трогал.

Уничтожением «Демократической России» Гайдар занялся лично. «Дем Россия» к этому времени уже не была «боевой» организацией. Раздираемая противоречиями между пятью ее сопредседателями и борьбой между собой всероссийского и московского аппаратов, она иногда с трудом находила свое место в общественной жизни. Но это была гигантская, бесспорно демократически ориентированная не только организация, но даже просто среда с отделениями в любом городе России. И вообще это было крупнейшее общественное движение, а потом и организация в стране. Гайдар с его естественно гэбэшным происхождением и симпатиями ясно понимал, что это серьезный противник.

Сперва ему удалось уговорить доверчивого Сергея Ковалева, который, как и многие диссиденты — некоторых людей даже тюрьма ничему не учит, и без того верил, что это «мы победили», к тому же в том, что Гайдар великий демократ, Ковалев ни минуты не сомневался. Итак теперь дошедшим до власти демократам нужна «партия власти» (как сформулировал это Гайдар). Абсолютно поразительный по доверчивости, но и по тщеславию, а потому очень удобный, Сергей Адамович к этому времени благодаря хорошо поставленной рекламе стал просто звездой и символом диссидентского движения и благодаря его поддержке все, что дальше делал Гайдар приобрело внешне почти благопристойный вид. Одновременно «неизвестно кем» ночью был разгромлен и разграблен офис «Дем России» в Староконюшенном переулке.

После этого большими окладами была переманена почти вся мощная, сформированная за пять лет, административная группа «Дем России», поддерживающая связи со всеми местными отделениями. Некоторым предложили очень «хлебные» места во власти, после чего было объявлено о проведении учредительного съезда новой партии «Выбор России», которая якобы должна стать наследницей «Демократической России». Большенство председателей партии — Старовойтова, Якунин, Афанасьев, Пономарев с этим не согласились. Им, как вспоминает Пономарев, предложили вступить в «Выбор России», но предупредили, что «дем. шиза», то есть русский народ — масса нищих учителей, библиотекарей, инженеров и составлявших плоть «Дем России», новой партии не нужны («не всем можно доверять», — сказал Гайдар), в особенности, после расстрелов. Сопредседатели не согласились, но у них уже не было ничего — ни офиса, ни денег, ни аппарата. Зато Гайдар ненадолго создал партию по примеру КПСС (как он сам говорил) с образцовой дисциплиной и когда он входил в зал, депутаты дружно вставали.

И только «Гласность» после каждого полного грабежа и разгрома раз за разом восстанавливалась и даже в этих условиях полной изоляции и преследований продолжала работать. Мы готовили после третьей — новую четвертую конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра». Все же проводили с лучшими русскими юристами круглые столы о законодательстве, издавали регулярные бюллетени по-русски и по-английски с довольно однообразной информацией об усилении КГБ по всей стране и все растущих безобразиях его сотрудников. Их внедрении во все формы управления Россией.

 

8. III конференция «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

Я в эти дни был очень занят. Несмотря на разгром «Гласности» и «Советского писателя» мы, не имея офиса, смогли с первого по третье октября провести III конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра». И как раз неподалеку от Белого дома — в разных залах Дома журналистов.

Это была первая конференция, все основные доклады которой были изданы в достаточно большом томе, вскоре продублированном и в английском переводе. Кроме пленарного заседания на конференции были четыре секции — практически параллельные конференции: «КГБ и армия», «КГБ и экономика», «КГБ и культура» и «КГБ и средства массовой информации». Книги эти стали довольно редки, но сейчас они есть в интернете, поэтому я не буду их пересказывать. Много любопытного, однако, было и за рамками докладов. С какой-то неприятной истории началось пленарное заседание. После моего вступительного слова, где я говорил о подготовке конференции, уже третьем разгроме «Гласности» я дал слово нашему сотруднику Илье Рыбальченко, с тем, чтобы он прочел присланный мне доклад Станислава Левченко — резидента КГБ в Японии, попросившего убежище в Соединенных Штатах. Поскольку Левченко считался корреспондентом журнала «Новое время», его доклад вполне соответствовал теме конференции, но так как он был перебежчиком и в СССР был осужден к смертной казни, пригласить его приехать я, конечно, не мог, да и он в малоизменившуюся Москву не поехал бы.

И вдруг сидевшая в зале журналистка Евгения Альбац (ныне главный редактор журнала «The New Times») почему-то считавшаяся крупным специалистом по КГБ, внезапно вскочила со своего места и начала кричать, что «нельзя допускать, чтобы здесь звучали доклады предателей, изменников родины». Я пытался ее урезонить, сказал, что здесь все имеют право голоса, что я сам попросил Левченко прислать нам свой доклад, но Евгения Марковна не унималась и продолжала кричать, что не допустит этого. И вдруг взорвался сидевший рядом со мной за столом президиума Александр Кичихин — полковник КГБ в отставке, который, правда, несколько позже Левченко, когда уже не надо было бежать в Америку, тоже ушел из КГБ, поскольку разуверился в идеалах и практике своей организации. Он встал и начал так же громко обвинять Альбац в том, что она сотрудник КГБ, которая пытается заткнуть им рот. Альбац несколько притихла, обвинять Кичихина в том, что и он предатель было невозможно, но перепалка и взаимные обвинения теперь уже между ними продолжались. Мне с трудом удалось их успокоить, сказать, что Кичихин без достаточных оснований обвиняет Альбац в сотрудничестве с КГБ.

Содержательный доклад Левченко, конечно, был прочитан.

Поскольку это были решающие дни в противостоянии Кремля и Белого дома, а так же успешного использования Гайдаром «полка солдат, способных стрелять в народ», в нижнем холле Дома журналистов постоянно был включен телевизор с хроникой боев возле Останкино и митингов в других частях Москвы (на Смоленской площади, на Тверской, вокруг Белого дома). И вдруг часа в четыре 3 октября трансляция прервалась, телевизор был включен, но у него пропала картинка. Это значило, что произошло что-то чрезвычайное и мы втроем — Джон Шенефилд — один из известнейших американских юристов, автор американского закона о ФБР и сопредседатель “BAR — associations”, Николай Аржанников — полковник, кажется, МВД — руководитель профсоюза работников милиции — очень демократичного тогда, к тому же — депутат Верховного Совета — пошли к расположенному совсем неподалеку — всего в двух, правда длинных кварталах, Белому дому.

Новый Арбат был совершенно вымершим. Ни по одной из сторон улицы никто кроме нас не шел и не стоял. За Садовой стояли два или три грузовика, на одном было, кажется, пять мальчишек со свастиками на знаменах. Мы с Аржанниковым попробовали по этому поводу зайти в какое-то отделение милиции. Входная дверь была наглухо закрыта, когда мы начали стучать раздался вопрос:

— Кто такие, что надо?

Мы назвались, на имя Аржанникова никак не откликнулись, на мое забаррикадировавшиеся милиционеры ответили:

— И Григорьянца не пустим. Мы никого не впускаем.

Пошли дальше, к людям окружавшим Белый дом. Стояли тихо, хотя и довольно плотным кольцом. Депутатское удостоверение Аржанникова помогло нам пройти сквозь эту цепь и подойти к зданию мэрии. Оно уже было совершенно черным, сгоревшим, светились огни только на самом верхнем тридцатом этаже. На парапете какой-то парень лет тридцати, кажется, Баркашов выстроил перед собой десятка полтора юнцов лет семнадцати с тонкими цыплячьими шейками, но с настоящими милицейскими щитами, которые были больше их самих и, кажется, автоматами:

— Вон, где жиды окопались. Половина налево, половина направо и в атаку.

Шенефилд все пытался понять, что происходит, о чем говорят, а я больше всего боялся, чтобы кто-то не услышал его английской речи — Бог знает, что будет. Да и переводить не хотелось. На чьей стороне были ОМОН'овцы окружавшие Белый дом в этот день понять было невозможно. Стрельбы снайперов пока не было, да и бронетранспортеры появились лишь на следующий день незадолго до танков. Но из Белого дома уже никого не выпускали и мы знали, что некоторые (в том числе и вооруженные) люди уходят оттуда по канализационным люкам и выходят возле Киевского вокзала.

В связи с этим у меня была особая проблема: в последний момент к нам на конференцию решил приехать, по моему приглашению, Уильям Колби — бывший директор ЦРУ. Я не видел в этом ничего особенного: на первой конференции выступал бывший директор КГБ, на третьей — ЦРУ. Проблема была и в том, что так как решилось это в последний момент, да и приехал он к закрытию, выступления Колби не было в программе и для него пришлось устраивать в последний день специальный круглый стол, материалы которого не удалось записать и издать так как все технические службы из Дома журналиста разбежались. Главное же, Колби остановился в гостинице «Рэдисон-Славянская» неподалеку от Киевского вокзала, где и выходили люди, как говорили с оружием, бежавшие из Белого дома.

— Убьют или покалечат, не дай Бог, Колби, — с ужасом думал я, — и все будут считать, что я сознательно для этого заманил в Москву директора ЦРУ. Но с Колби, к счастью, ничего не случилось, он даже на такси смог добраться до Дома журналистов. Это был первый из числа регулярно проводимых нами в 1993–1994 годах круглых столов по законодательству (о них я расскажу ниже) и был посвящен формам парламентского и общественного контроля за спецслужбами, но оказался каким-то неудачным. Мало того, что запись велась на ручной магнитофончик, запись из которого пропала при последующем (четвертом) разгроме «Гласности», но и некоторые из выступлений участников, как я вспоминаю, были какими-то очень странными. Вдовин (из Ленинграда) привел и усадил за стол, не согласовав со мной, какого-то своего приятеля — мне не известного — реплики которого вызывали удивление у всех участников, да и сам он, как и Пустынцев, вполне знакомые мне люди, тоже говорили какие-то странные вещи. Когда через месяц Колби в письме попросил меня прислать список участников круглого стола, чтобы поблагодарить их, я самым невежливым образом на письмо не ответил, поскольку не понимал, какое впечатление на очень информированного человека могут произвести такие участники, а одного просто не знал. Да и офиса у «Гласности» все еще не было и собрать материалы было негде и некому.

Зато гораздо забавнее было утро этого же дня. Начались слушания по теме «КГБ и средства массовой информации». Первым я дал слово Геннадию Васильеву, известному корреспонденту «Правды» в Нью-Йорке, который сперва подробно рассказал, что не меньше половины корреспондентов советских газет и журналов заграницей — сотрудники КГБ, которые вообще не имеют о журналистике никакого представления, но что и от тех, кто в действительности является журналистом, то и дело требуют выполнения «специальных» поручений. Потом сделал вывод, что должна быть прекращена практика, как размещения разведки под крышей корпунктов, так и принуждения журналистов к несвойственной им деятельности.

После него выступил Юрий Кобаладзе из Службы внешней разведки и сказал, что журналистика неотделима от разведки и все должно остаться по-прежнему. Сидевший рядом со мной Майкл Уоллер — американский аналитик и историк спецслужб тихо спросил меня — можно ли рассказать как самого Кобаладзе выслали из Англии за шпионаж. Я ответил — «конечно» и Майкл подробно рассказал о том, чем занимался Кобаладзе в Англии (все это было хорошо известно из английской печати).

Кобаладзе тут же потребовал слова для опровержения и начал объяснять, что он был честным журналистом к шпионажу отношения не имел и все это была провокация. Но тогда было непонятно, почему же он теперь генерал-майор КГБ. Зал над Кобаладзе откровенно смеялся, Олег Калугин утешал его:

— Да, не переживай Юра — всякое бывает.

Главное же, Кобаладзе не мог уйти от насмешек, потому что Евгений Примаков — прислал его не столько для выступления, сколько для того, чтобы привезти к Примакову Уильяма Колби, в планы которого встреча с директором Службы внешней разведки совершенно не входила. Но Кобаладзе должен был его дождаться и попытаться уговорить.

Мне приходиться все это вспоминать о третьей конференции поскольку о ней, как и обо всех последующих (кроме клеветнического разворота о девятой в «Московских новостях») информации даже самой краткой уже нигде в печати не было. После второй была часовая передача по первому каналу телевидения Алексея Пиманова, обрывок которой мы случайно нашли в интернете. Там, правда не было сказано, что конференции проводит фонд «Гласность», ничего не было об их массовости и значении, да и я сам был показан где-то на третьих ролях, и все-таки это была единственная большая передача. Приведу, хоть это в какой-то степени повтор, написанный тогда комментарий:

«Среди небольших фрагментов, заснятых в самом зале — кадры с выступлением генерала Алексея Кондаурова — тогда начальника ЦОС КГБ и смех в зале. Этот эпизод нуждается в пояснении. Дело в том, что для выступлений на конференциях оргкомитетом приглашались люди самых разных, зачастую прямо противоположных взглядов, лишь бы они обладали бесспорным знанием предмета, о котором говорят. Не допускались (с любой стороны) люди, готовые бить себя в грудь, утверждая свои мнения, но не имеющие конкретной информации по теме. Выступавший мог высказывать любые мнения, никакого предварительного просмотра докладов, конечно, не допускалось, мог даже откровенно лгать но… с одним ограничением: после своего доклада он не мог сразу же уйти с трибуны, а должен был отвечать на вопросы, задаваемые из зала отнюдь не наивным слушателями. На каждую из заявленных в программе тем, мы старались пригласить и официального представителя КГБ. На пленарном заседании заранее подготовленный доклад прочел Алексей Кандауров, но ответы на вопросы из зала ему никто подготовить не мог и потому они были беспомощными и противоречивыми — тысячный зал начал над ним смеяться. Эти вопросы и ответы мы тоже опубликовали в стенограмме пленарного заседания. После того как Пиманов показал на всю страну смех над генералом КГБ, комитетчики перестали выступать с официальными докладами. Кстати говоря, Александру Яковлеву тоже было очень нелегко отвечать на вопросы из зала. Правда никто над ним не смеялся и делал он это в отличие от Кандаурова вполне достойно. В КГБ заранее выведывали программу конференции и присылали еще по офицеру — срывать чей-то конкретный доклад — с помощью криков с места и бессмысленных вопросов. Как правило, ничего не получалось, но после каждого из докладов один или два из таких «активных» участников тут же уходил — его работа была выполнена — подопечный закончил выступление. На вторую конференцию был послан еще и Жириновский, который сперва устроил драку с какой-то старушкой у входа в нынешнее здание Совета Федерации, где мы проводили конференцию, а потом кричал мне во время заседания: «Большевики тебя, Григорьянц, в тюрьме не доморили — я тебя из нее не выпущу». Когда его вывели, в Парке Культуры и отдыха он устроил митинг «В защиту КГБ от Григорьянца». Собрал, говорили, человек тридцать.

Все интервьюируемые Пимановым на этом ролике — авторы докладов на I и II конференциях, некоторые — Татьяна Заславская, Галина Старовойтова, Алесь Адамович — члены оргкомитета. Почему-то оказавшийся в центральной роли в передаче Пиманова Александр Подрабинек, на I конференции выступал лишь в дискуссии, а на II — не выступал вообще. Сейчас уже не помню, но, возможно, я и не приглашал его. В свое время известный деятель диссидентского движения, автор книги «Карательная медицина» о преступлениях советских психиатров, занимавшихся «излечением» в сумасшедших домах многих инакомыслящих, он как-то заметно изменил свои взгляды после освобождения из лагеря. Все что делал тогда Сахаров, делал фонд «Гласность» и некоторые другие ему, как правило, не нравилось и он умело хотя и без большого успеха дискредитировал нашу работу. Здесь его характерное и талантливое интервью выглядит на первый взгляд гораздо более радикальным и смелым, чем все, что мы делаем. «Как можно себе представить — восклицает Подрабинек, — чтобы в послевоенной Германии проходили конференции «Гестапо: вчера, сегодня, завтра», выступал Эйхман и говорил «не надо ворошить прошлое». А здесь дают выступать с демократических трибун вчерашним чекистам, у которых руки по локоть в крови».

Подрабинек странным образом забыл, что в СССР Нюрнбергского процесса ни тогда, ни теперь не было. В отличие от гестапо — Комитет государственной безопасности преступной организацией ни один суд не назвал, и кроме Крючкова ни один из его сотрудников арестован не был. Напротив под жалобные вопли о «разрушении КГБ» комитетчики все с большим успехом занимали командные посты в Кремле, Белом доме, Государственной Думе, куда при советской власти их, кстати говоря, не допускали. А уж о частном бизнесе и говорить было нечего. То, что происходило в России напоминало перитонит у тяжело больного человека— гной из лопнувшей опухоли, разливался по всему российскому организму. Сотрудники КГБ от контроля за советским обществом заметно переходили к прямому управлению в стране, этого, к сожалению, многие тогда не понимали, но мы пытались объяснить. Мы все жили и остаемся не в реальной послевоенной Германии, упоминаемой Подрабинеком, а в той гипотетической, где Гитлер вовремя умер, Гиммлер успешно занял его место и приступил к «радикальным реформам». Конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» были первыми и до сих пор единственным публичным обсуждением преступлений КГБ в прошлом и угрозам исходящим от него будущей России. Даже начать его было непросто, мое объявление о начале проведения конференций о КГБ на «Конгрессе российской интеллигенции» тут же привело к почти удавшейся попытке убийства нашего адвоката — Татьяны Георгиевны Кузнецовой и водителя Александра Морозова по дороге из Москвы в Калугу (в областное управление КГБ). Потом было и многое другое.

Из девяти конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра» полностью изданы материалы лишь трех (третьей, пятой и восьмой). Постепенно мы будем вводить в интернет и эти книги и уцелевшие остатки материалов других конференций и связанных с ними круглых столов по законодательству о спецслужбах, проводившихся фондом “Гласность” в это же десятилетие 1993–2002 годы. Возможно, удастся найти и какие-то фрагменты видео-съемок на конференциях. В ФСБ, говорят, есть полный комплект записей, но об этом я знаю только по слухам. У нас уцелели две-три еще не приведенные в порядок кассеты. Надеюсь, что и до них дойдут руки».

В чем-то он повторяет уже написанное, в чем-то нет. Но главное — является преамбулой к полутора годам гораздо более аккуратной борьбе КГБ и теперь уже «доверенных лиц» устроившихся при власти и с «Гласностью» и с конференциями и регулярно проводимыми юридическими «круглыми столами». Их было даже больше, чем конференций (шестнадцать, кажется), участвовали в них крупнейшие русские (да и не только) юристы, члены Конституционного суда, депутаты Государственной думы, ведущие сотрудники Института государства и права. В двух изданных томах меньше половины материалов — все остальное было уничтожено при разгромах. Все основные законы о правах человека и российских спецслужбах обсуждались на круглых столах «Гласности», точнее созданного нами Центра по информации и анализу работы российских спецслужб. Второй круглый стол (доклады его тоже не уцелели) был посвящен все более откровенному и растущему влиянию в России спецслужб и законодательству о них. Замечательно, что в нем принял участие и бывший директор КГБ Виктор Бакатин и руководитель аналитического управления при нем, потом, естественно, с позором уволенный, но единственный, кто ненадолго вернулся во властные структуры (благодаря маршалу Шапошникову) — полковник Виктор Рубанов. В это время он был заместителем секретаря Совета Безопасности России. Но все наши анализы и рекомендации вполне игнорировались Ельциным и Гайдаром, выстраивавшими под демократическую демагогию и запугивание российского общества и окружающего мира теперь уже не угрозой фашизма — для нее время прошло, неизбежной якобы реставрацией коммунизма, даже не просто авторитарный, а очень жесткий диктаторский режим. Главных задач у них было две:

— Законодательно оформить свое правление и нерушимость власти.

— Завершить уничтожение остатков демократических институтов в России.

Сразу же после разгрома Белого дома уже не только Кремль, но и большинство либеральных демократов ринулись создавать для Ельцина вполне авторитарную конституцию. Впрочем, на этот раз демократии страшно угрожал уже не Баркашов, уже не Хасбулатов, а беспощадный Зюганов. Он был уже третьей страшилкой.

В результате вложения громадных денег и созыва декоративного конституционного собрания, куда я, конечно, не пришел, удалось добиться победы над страшно-ручным Зюгановым, все-таки, конечно, с большим количеством фальсификаций. Я никогда в своей жизни не голосовал, но не могу забыть замечательный рассказ генерал-полковника Стаськова, относящийся, правда, к чуть более раннему времени:

— Был я тогда еще командиром дивизии. Получил из штаба приказ — собрать офицеров и всем разъяснить, что голосовать надо за Жириновского. Как было приказано, всех собрал, объяснил за кого голосовать, поручил провести в подразделениях разъяснительную работу. Все казалось бы хорошо, а начали смотреть бюллетени — семьдесят процентов проголосовало за партию любителей пива, тридцать — за партию женщин. Ну мы, конечно, сообщили, что девяносто пять процентов проголосовало за Жириновского.

Впрочем, в этот раз я впервые в жизни участвовал в выборах, но не в роли избирателя, а кандидата в депутаты. Делать мне после разгрома «Гласности» на Поварской и проведения III конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» было совершенно нечего, офиса не было, прокуратура декоративно занималась следствием, Ельцин что-то постоянно лгал писателям, обещая вернуть им издательство, и, конечно, это не было сделано, а тут меня начали уговаривать выдвинуть кандидатуру во вновь создаваемую Государственную Думу и даже предлагали на это, как я теперь понимаю, очень скромные деньги — несколько десятков тысяч долларов. Я не минуты не веря в успех, но готовый сделать все, что смогу, согласился, был снят офис в гостинице «Академическая». Моим районом был классический район КГБ в Москве — проспект Вернадского, Мичуринский, Ленинский проспект, что было особенно забавно. Как меня зазывали на тайные совещания КГБ я уже рассказывал, но наиболее интересным для меня были прямые диалоги с избирателями на шести существовавших в этом районе кабельных каналах. Кроме меня никто этого не делал — или не выступал, на кабельных каналах вообще (впрочем, у них были всесоюзные). Или весь час занимали своей доморощенной программой. А я с громадным удовольствием занимал своим выступлением не больше пятнадцати минут, а потом сорок пять минут вел прямой диалог со зрителями — иногда вполне недоброжелательными («чего ты, армянин, намерился лезть в нашу Думу»), но мне совершенно нечего было скрывать, ни от одного вопроса не было нужды уходить и все собеседники были очень для меня интересны. Ведь это был очень редкий в моей жизни опыт: я, конечно, много выступал по радио и телевидению (в основном не русском), выступал на множестве конференций, но время всегда надо было экономить и для других, полемики не было никогда. На митингах выступать я избегал. А здесь был такой свободный и замечательный опыт.

На одну из встреч с избирателями приехал Невзоров с аппаратурой и потом эта достаточно беспомощная съемка была показана по какому-то из центральных каналов со злобными комментариями Жириновского, для которого, видимо, и делалась.

На выборах, где наши плакаты, конечно, повсюду срывались чаще всего милицией, а подтасовки были так наглы и очевидны, что о них и вспоминать противно, я, естественно, не победил, а занял из десяти кандидатов четвертое место и даже это было удивительно. Победил уже ставший заместителем Лужкова Никольский, сыгравший такую зловещую роль в тбилисской трагедии.

 

9. Зловещий девяносто четвертый год.

К счастью, у меня дома и у моей матери уцелели остатки частью моих, частью семейных — моих дедов и прадедов по разным линиям, коллекций живописи и археологии и когда становилось совсем невмоготу, я что-то продавал и поддерживал «Гласность» на плаву. В результате у нашего бухгалтера всегда было две проблемы — восстановить после очередного разгрома банковские документы и в отличии от других — не скрывать расходы, а выдумывать источник получения средств. К счастью, новоявленные гайдаровские миллионеры, да и доблестный государственный аппарат зачастую просто не знали куда деть свалившиеся им на голову миллионы и миллиарды. И некоторые без большого смысла начинали «вкладывать деньги в произведения искусства». Милиция по всей Москве занималась скупкой и перепродажей краденного — на всех людных местах стояли машины с объявлениями: «Куплю золото, серебро, иконы, драгоценные камни» — конечно, без всякого предъявления документов. Однажды у меня один из молодых сотрудников «Гласности» — внук коменданта Кремля — украл два старинных (времени царя Алексея Михайловича) трехсвечных серебряных подсвечника, тут же был пойман, сознался, что продал в «машину» на Арбате. Машин было на улице штук пять, следов не найдешь, но через месяц я подсвечники обнаружил с гордостью выставленные на витрине одного из антикварных магазинов. Я даже знал его владельца, без труда выяснил из какой машины им подсвечники продали, и тут же почти с матом «сидельцами» в ней и скупщиками был отправлен выяснять где они служат и искать виноватых на Петровку.

Впрочем, нельзя и сказать, что уже не существовало никаких общественных организаций. Постоянно шла война внутри «Солдатских матерей», куда внедряли все новых и все более управляемых лидеров. В Петербурге подобная организация под руководством Эллы Михайловны Поляковой работала замечательно, постоянно преследуемая и со все уменьшающимся количеством сторонников. «Независимая психиатрическая ассоциация» выживала, я думаю, только за счет того, что была руководима сразу обоими супругами Савенко и в результате почти все решалось дома. Под руководством Самодурова Музей Сахарова и Хельсинкская группа под руководством Кронида Любарского тоже существовали, но как закрытые клубы для «демократической общественности» и ничего не делая.

К этому времени уже несколько лет процветал «Фонд защиты гласности» Алексея Симонова. Иногда в телевизионных интервью его называли председателем фонда «Гласность», на некоторых своих изданиях они нагло писали «фонд «Гласность». Алексей утверждал, что когда он основал свой фонд и именно — фонд, он ничего не знал о фонде «Гласности». В это очень трудно поверить — это было время, когда «Гласность» была не менее известна, чем появившиеся позже «Дем Россия» и «Мемориал». Но Симонов никогда не имел никакого отношения к правозащитному движению и, допустим, в это еще можно поверить. Но Мария Кирилловна — его сестра и тогда заместитель в фонде — говорила мне, что через несколько лет при перерегистрации, она говорила Алексею, чтобы он переменил название, что пользоваться чужим, да еще политым кровью именем — непристойно. Но Симонов отказался переменить название. Что ж, когда-то были откровенно гебешные газеты «Гласность» в Нью-Йорке, Москве и Копенгагене. Теперь появился фонд почти такой же — «Защиты гласности» в Москве и многие считали, что наш фонд «Гласность» — процветает, ведь Алексей был на всех экранах и у него проблем с КБГ, Гайдаром и Ельциным не возникало. Да и заграницей использовать наше имя было очень удобно.

Тем временем «Гласность» ожидал новый (четвертый уже) разгром. С трудом в начале девяносто четвертого года мы нашли себе новый офис — частную квартиру на первом этаже в доме на Долгоруковской, неподалеку от метро Новослободская. Собрали по домам совсем старый компьютер, едва работавший принтер, остатки какой-то мебели — что-то нам оставили хозяева квартиры: месяца через два удалось в ”NED” (National Endowment of Democracy) — фонде американского сената получить грант в пять или десять тысяч долларов на покупку нового оборудования. Не успели мы его привезти в новый офис, еще даже не все вынули из фирменных коробок, как утром в понедельник оказалось, что офис в один из выходных дней, точнее — ночей, конечно, опять ограблен. Старое наше барахло грабителей не привлекло, а вот все новое оборудование прямо в фирменных коробках — вывезено. Правда, вместе со всеми, в том числе и очень старыми, дискетами от уцелевшего, едва живого компьютера. Что, конечно, было для простого грабежа очень странно. Довольно скоро выяснилось и как был произведен грабеж; квартира, хотя и была частной, но поскольку была на первом этаже в окнах были довольно мощные железные решетки, да и почти все окна выходили на постоянно людную улицу. Лишь одно окно — в маленькой кладовке, но тоже с мощной решеткой выходило во двор общий, кстати говоря, с отделением милиции, которое было в соседнем доме. По следам было очевидно, что был подогнан грузовик и с помощью троса выломана решетка, как раз в этой кладовке. Кто-то туда влез, а потом уже через входную дверь выносили все оборудование. В милиции почему-то никто не слышал шума грузовика, выламывающего мощную забетонированную решетку кладовки, но соседи его видели — решили, что милицейский. Конечно, милиция и не думала заниматься поисками. «Гласность» опять осталась совершенно нищей, без остатков архива, да и в этой, конечно, довольно подозрительной краже было трудно кого-нибудь внятно обвинить. Однако, месяца через два все стало вполне очевидным.

В Москве с конца семидесятых годов одна из известных диссидентских квартир принадлежала Иде Григорьевне Фридлянд — дочери известного историка французской революции, который шел «паровозом» по ежовскому делу историков, сошел с ума на допросах и на Лубянке умер. Ида Григорьевна была судима по какому-то делу, мужем ее был Иван Чердынцев, проведший в лагерях десять лет по делу ВСХон (партии Огурцова). Бывали у Иды Григорьевны очень многие приятели Ивана, бывал Венедикт Ерофеев автор эпопеи «Москва-Петушки», приходил сияющий ослепительной красотой Валера Сендеров автор «Интеллектуального геноцида», бывал и я, очень редко, — приезжая между первым и вторым сроком из Боровска. «Присматривал» за домом по-видимому Денисов (потом закадычный друг Новодворской) — странный и очень состоятельный официант в каком-то ресторане, чьи показания на Лубянке по делу Владимова (автора «Верного Руслана» и представителя в СССР «Эмниси интернейшнл) и его жены еще не были известны. Денисов выпросил у них какую-то зарубежную книжку, сообщил об этом на очной ставке, после чего Владимову можно было сказать — не поедете на Запад, поедете на Восток за распространение антисоветской литературы.

Братом Иды Григорьевны был известный писатель и хороший человек Феликс Светов, уже выступавший в защиту Солженицына, а в эти годы отчаянно боровшийся за освобождение своей жены Зои Крахмальниковой, начавшей издавать в том числе и зарубежом православный, подпольный альманах «Надежда». Когда Феликс со мной «уже опытным» советовался о том, как вести себя со следователем на допросах по делу Зои, я ему говорил:

— Главное, не создавать личных счетов со гэбней. Вы его выругаете, скажем будучи арестованным, а он вас продержит до тех пор в карцере с водой на бетонном полу, пока вы не окажетесь с туберкулезом в неизлечимой стадии.

Но это было почти пятнадцать лет назад, а теперь мы с Феликсом встретились на дне рождения Иды Григорьевны и вдруг за столом Феликс мне начал говорить нечто такое, что по окончании вечера я ушел вместе с ним, чтобы понять все подробности. Вкратце это звучало так:

— Я понял, что ты сам инсценировал ограбление «Гласности», но не стал никому говорить — мало ли какие у тебя соображения.

Постепенно выяснилось, что какой-то близкий знакомый Феликса («молодой драматург») колеся на своем «Жигуленке» вечером по Москве и проезжая по Долгоруковской был остановлен каким-то человеком на улице, который попросил заехать во двор, загрузил коробки с аппаратурой и попросил его подвезти.

— Ведь ты же живешь на Бабушкинской? Туда они и поехали. А я увидел заметку в «Московском комсомольце» об ограблении и решил, что для чего-то тебе это нужно.

Заметка Хинштейна, возможно причастного к разгрому «Советского писателя» и «Гласности» на Поварской, в «Московском комсомольце» действительно была. О нападении и захвате в центре города трехэтажного здания в самом центре Москвы ни одна мало-мальски приличная газета даже не упомянула (только Лимонов с Прохановым), но об ограблении на Долгоруковской небольшая заметка на первой полосе, действительно появилась и Феликс ее увидел.

— Но я, конечно, никому не стал говорить.

— Погоди, Феликс, я ничего сам у себя не грабил и ничего не прятал. Познакомь меня, пожалуйста, с этим твоим приятелем. Кто он? Как его зовут?

— Нет, он не станет с тобой разговаривать, он уверен, что это был ты, он видел тебя по телевизору, он даже описывал мне такое же длинное пальто на тебе, как и сегодня.

— Ну, все-таки познакомь меня с ним.

— Нет, нет, не буду.

Видимо, это был какой-то очень близкий Феликсу человек. Прошли годы, при каждой встрече с Феликсом я ему напоминал об этом, просил познакомить или хотя бы сказать кто это, но Феликс вновь отказывался. Даже после его смерти я пытался узнать об этом хоть что-нибудь от его дочери — Зои Световой, но она ничего не знала.

Зато история с грабежом стала для меня вполне очевидной — ГБ не просто украла у нас оборудование и материалы, но еще и пустила слух (не знаю с каким успехом — действительно ли, если не Феликс, то его друг не рассказывали об этом), что я сам это делаю.

Вскоре в Кремле собрали конференцию «национального примирения». Филатов пригласил и меня и в этот раз я пришел. Сидя в Георгиевском зале, со скукой слушал выступления Льва Убожко, уже оплаченных и еще надеявшихся на оплату общественных деятелей и точно знал, что национальное примирение может состоять только в прямой или подспудной (как храбрец Долгорукий критиковал Петра) рекламе, если не самого Ельцина, то достигнутых при нем демократических свобод, надежнее по текстам, получаемым прямо с Лубянки.

А мы тем временем, работая по домам (офиса опять не было) — с хозяйкой квартиры на Долгоруковской уже «поговорили» и она извиняясь, но объяснив, что очень боится, нам отказала — готовили IV конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

Конференция была не слишком удачной — уж очень трудным было положение «Гласности». С одной стороны была теперь уже действительно, не на словах, а на деле бесправная, но прокоммунистическая государственная Дума, да и как могло быть иначе, после все еще длившейся «шоковой терапии», результаты которой для народа России никто и не собирался смягчать, и расстрела Верховного Совета, а главное — множества ни к чему не причастных людей. С другой стороны был не устававший в демократической демагогии Кремль, все еще поддерживаемый даже большинством бывших диссидентов, с ослепительно красивым в своем свободолюбии «Законом о печати» при полном уничтожении всей независимой печати и жесточайшей цензуре на радио и телевидении, установленной Бобковым, Березовским и Гусинским. Все демократические и правозащитные организации были или уничтожены или старались жить так, чтобы их не было слышно. Только Галина Старовойтова в Москве и Марина Салье в Ленинграде со своими теперь уже микроскопическими партиями как-то пытались бороться, но и о них, как и о «Гласности» никогда даже не упоминали проправительственные, а потому и с большими деньгами и с многочисленной аудиторией СМИ. Но их хотя бы не громили. Старовойтову «просто» убили, а Салье, после прихода Путина, на десять лет спряталась в деревню. Впрочем, странно и скоропостижно умерла сразу же после возвращения в Петербург.

Но и на четвертой конференции (к сожалению, она не издана, подготовленные к печати материалы были украдены при очередном грабеже, но уцелели распечатки) блестяще как всегда говорила Галина Васильевна о Жириновском и его партии, и о длящихся советских заделах в русской общественной жизни. Збигнев Ромашевский — польский сенатор, единственный выбранный представитель «КОС-КОР»'а («Союза помощи рабочим») и «Солидарности», оставшийся в Сейме, говорил о положении в Польше, которое было очень похоже на наше после похожей приватизации и все же внушало больше надежд.

У нас на IV конференции, как всегда были и очень странные доклады. Хотя руководство КГБ заявило, что поскольку никакого интереса у общества к конференции нет (по-прежнему, собирались тысячные залы), но хорошо контролируемая печать, действительно, молчала, поэтому официальных представителей не будет. Тем не менее, был прислан с выступлением генерал Каболадзе, странно выступали Ида Куклина, которую я все еще считал представительницей то ли армейских общественных организаций, то ли «Солдатских матерей», а не Главного разведывательного управления, как было на самом деле. Хинштейн со знанием дела говорил о сотрудничестве журналистов и спецслужб.

Тем не менее сказать, что общественная деятельность, а точнее имитация ее в России уже совершенно угасла было бы неправильно. Еще в нашей конференции в январе 1994 года мне пришлось принять участие в довольно забавной истории. Очень деятельный Лев Александрович Пономарев оставшийся теперь по сути и без «Дем. России» и без «Выбора России», где он был совершенно не нужен Гайдару, да к тому же, естественно, и не выбранный в Государственную Думу, а теперь спекулируя на национал-фашистской угрозе России (а, может быть, и впрямь веря в нее и ее используя — я никогда не понимал Льва Александровича) предложил создать объединение еще более или менее живых демократических организаций — фонд «Гражданское общество» для защиты России от фашизма. Никаких возражений у меня идея Пономарева не вызывала, учредители фонда (целых три писательских организации с Савельевым, Оскоцким и Нуйкиным, остатки «Московской трибуны» и «Живого кольца» — защитники Белого дома от ГКЧП, кажется, Союз журналистов и «Холокост»). Несколько большее удивление у меня вызвало, что учредительное собрание будет проходить в кабинете у Чубайса, кажется, в Госкомимуществе в Рыбном, что ли, переулке (рядом с бывшим зданием ЦК КПСС). Но я пришел. Во главе длинного стола сидел Чубайс и после недолгих разговоров о коммуно-фашистской опасности, объявил, что на спасение от нее России он получил из какого-то европейского банка миллион долларов и поскольку именно он за эти средства должен нести ответственность, то он и должен быть председателем создаваемого фонда. Это было почти логично, правда, потом оказалось, что относительно банка и миллиона он солгал, но это выяснилось позже и пока за его председательство проголосовали. Чубайс тут же предложил в исполнительные директора кого-то из своих сотрудников (кажется, Лисовского или Евстафьева — в общем, кого-то из тех, кто был пойман со знаменитой коробкой из-под ксерокса набитой долларами для выборов Ельцина), после чего раздал проект устава. Среди учредителей были люди разные, но всех их, кроме меня, объединяло полное неумение понимать уставы. Я их к этому времени уже несколько написал и тут же увидел, что инициируется, не знаю Пономаревым или Чубайсом, создание совершенно непрозрачной, скорей всего жульнической организации. Исполнительный директор всем распоряжается единолично, раз в полгода советуясь с председателем и раз в год устраивая заседания учредителей, которые должны утверждать отчет, не видя финансовых документов и участвуя в работе фонда скорее в декоративных целях.

Я жестко сказал, что деньги я могу найти — в мире и впрямь многие запуганы угрозой фашизма в России, но такой устав утверждать нельзя. Никто из нас, я думаю, не хочет терять свое доброе имя, подписываясь под неконтролируемой деятельностью неизвестного нам исполнительного директора. Чубайс примирительно сказал, что «мы, конечно, внесем изменения в устав», но тут обиженный Пономарев, который все это придумал и нас всех собрал (но почему у Чубайса?) заявил, что создание фонда — это его инициатива, что это фонд общественных организаций, а Чубайс никакую общественную организацию не представляет, и поэтому он предлагает избрать трех сопредседателей. Проголосовали и за это. Потом за избрание Пономарева вторым сопредседателем. Начали выдвигать кандидатуру третьего. Чубайс предложил какого-то юриста из аппарата президента, кажется, Оскоцкий — меня. Стали голосовать — голоса разделились поровну, повторили — тоже самое. Тогда Чубайс с ловкостью опытного мошенника спросил меня:

— Я уже избран сопредседателем правления — я теперь могу голосовать (до этого не представляя никакую общественную организацию, то есть не будучи учередителем — не мог)?

Я пожал плечами — «конечно». И он тут же проголосовал против меня. Он уже понял, что меня в сопредседатели избирать нельзя. Было видно как глубоко он презирал эти наивные общественные организации и их председателей, но почему бы и не использовать их имена… Изменения в устав, конечно, внесены не были, я больше в фонде, хотя было получено громадное помещение — метров триста квадратных на улице Гиляровского — не появлялся, когда через год меня попытались затащить на собрание, ответил, что так как не видел финансового отчета, участвовать в этом не буду.

Пономарев сперва радовался, давал интервью «Эху Москвы», но встретив меня месяца через три начал жаловаться, что его — сопредседателя и инициатора создания фонда, туда не то, что не зовут руководить, но даже ничего не показывают:

— Я же всем вам говорил, как составлен устав, — это было очевидно с самого начала.

Сколько времени Чубайс манипулировал и этим фондом — не знаю. Я добился, чтобы моего имени там не было.

Вообще же вторая половина девяносто четвертого года и первая треть следующего — самое страшное время в моей жизни. Началось все с болезни — первого инфаркта Зои Александровны — матери моей жены. Долгие годы — двенадцать лет — пока я был в тюрьмах и лагерях, а между ними вынужден был жить в Боровске, Тамара, естественно, работала, Зоя Александровна почти одна растила двоих наших детей. Особенно она заботилась о Нюше и внесла в наш дом такую открытую, не то, что не скрываемую, а ежеминутно проявляемую любовь, которой я, в своем очень сдержанном в демонстрации чувств доме, никогда не видел даже не предполагал, что так даже бывает. К счастью, и Тома и Нюша — уже со своими детьми — моими внуками, вполне унаследовали это замечательное и такое нужное детям качество. Зое Александровне было не очень просто со мной — уже одно то, что я с ней, как и почти со всеми своими родственниками был на «вы», было ей и непривычно и неудобно, хотя никак не сказывалось на том, как она вела наш совсем не легкий и непростой дом. Но весь последний год я очень остро чувствовал непрочность нашего быта. Раза два говорил Тимоше, резковатому иногда, как и полагается подростку, юноше:

— Как ты не чувствуешь, что у нас все висит на волоске.

С середины девяносто четвертого года этот волосок начал рваться. Зою Александровну удалось выходить и они вчетвером, без меня уехали в Боровск. У меня, как всегда, была масса работы — надо было наверстывать все, что мы не смогли сделать, когда у «Гласности» не было офиса — теперь он опять появился — мы арендовали, кажется, четыре комнаты в каком-то институте на Верхней Первомайской.

В августовский вечер я засиделся за какой-то статьей до двух часов ночи и, чего никогда не делал, решил прогуляться, чтобы лучше заснуть. Вечер был теплый, прекрасный и я дошел довольно далеко от дома, остановках в четырех автобусных, до магазина «Океан» на Бабушкинской, где на парапете сидела с гитарой компания молодых ребят, хорошо пела, прихлебывая пиво. Я подошел поближе — единственный прохожий в такое время. Кто-то стал предлагать выпить пивка с ними, пели они хорошо — причин отказываться не было. Я подошел поближе — бутылок возле них было штук двадцать и не только пивных — человек на семь. Это было не много и не мало, никто пьяным не выглядел, пиво, которым они меня угощали, кончалось и я пошел с одним из парней к ближайшему киоску (тогда они все работали по ночам), чтобы угостить и их парой бутылок пива. И это была, конечно, моя ошибка, усугубленная тем, что у меня не было в бумажнике рублей, а были только доллары — кажется, триста стодолларовыми бумажками. Продавщица охотно дала сдачи по курсу со ста долларов — тогда они ходили наравне с рублями, а принимались даже более охотно, но мой спутник увидел у меня деньги — для них большие и сказал об этом приятелям. Минут через двадцать несколько из них на меня набросились. Один отбил донышко пивной бутылки и этой «розочкой» смог попасть мне в лицо, в левый глаз. Я пытался не только отбиться, но и их урезонить, сказал, что им же лучше — меня отпустить — они уже не только забрали бумажник, но и видели какие-то непонятные им документы. Говорил, что так просто для них это не кончится, но один уже меня повалил, начал душить и последнее, что я услышал:

— Ты что — живым надеешься остаться.

Один из парней в ужасе кричал:

— Не убивайте, не убивайте.

Я потерял сознание, перед этим успел подумать:

— Ну, и слава Богу, — жизнь была так тяжела, что не о чем было жалеть. Перед тем, как потерять сознание, перед смертью, как мне казалось, никаких сцен из жизни в голове у меня не проносилось, а лишь какие-то коричневые беспредметные структуры, похожие на картину Евграфова в «Русском музее».

Но не знаю, через какое время, через полчаса, через час, сознание вернулось. Уже почти рассвело, вокруг меня валялись разбитые и целые бутылки, разбитая гитара и никаких людей. Минут через десять я с трудом поднялся, шея болела, все лицо было в крови, но ни смыть, ни стереть ее было нечем. Я как-то поплелся в милицию на Бабушкинской, но все было закрыто, какая-то случайная старушка, взглянув, сказала — «иди на станцию». Я поплелся, весь залитый кровью к Лосино-Островской. Неподалеку была какая-то милицейская служба, но и там открывать дверь не захотели. Час я просидел у них на ступеньках, дойти до дому не мог, с трудом уговорил вызвать «скорую».

Меня привезли в приемный покой 1-й Градской больницы, где вынули из лица часть стекла, оставлять тоже не хотели — «само заживет», но я не мог двигаться и в конце концов решили оставить.

В светлой палате было больных пять или шесть, но лечили одного — явно много платившего врачам молодого владельца нескольких фабрик по пошиву рубашек в Таиланде. Конкуренты устроили ему автомобильную аварию, ограбили, но он остался жив, очень обижался, что таможенники в Таиланде берут разные взятки за вывозимые им рубашки в зависимости от того, какие бирки он на них пришивает — за «Кристиана Диора» — больше, за фирмы попроще — меньше. Рубашки-то одни и те же. Другой сосед — молодой очень красивый цыган с тоской рассказывал, как разлагают деньги их мир — все меньше поют, все больше торгуют.

Ко мне тоже, слава Богу, из Боровска приехала жена и выяснилось, что хоть ключи у меня вытащили, но ни квартиру, ни «жигуленок» бандиты искать не стали. Приходили журналисты (из «Времечка», из каких-то газет), милиционеры, но не врачи. Через четыре дня (контрольный срок для сотрясения мозга) пришла минуты на две окулист, повертела у меня перед глазами сперва тремя пальцами, потом четырьмя — я правильно их пересчитал и она удовлетворенно сказала — «все хорошо». Единственное, что она забыла сказать — чтобы я прикрыл здоровый глаз — видел я все, конечно, им.

Меня перевезли домой и месяц я лежал дома — становилось все хуже. Подняться практически не мог, левым глазом видел все меньше и меньше. В конце концов Татьяна Георгиевна Кузнецова — верный друг во всех моих перипетиях, озабоченная тем, что со мной происходит и имеющая, как многие крупные адвокаты, знакомых повсюду, созвонилась с директором нейро-хирургического института имени Бурденко и меня отвезли туда. Сразу же оказалось, что у меня не сотрясение мозга, а ушиб головного мозга, что потеря мозгом кровоснабжения на то время, что меня задушили и я потерял сознание, может оказаться для мозга необратимой. В общем я месяц пролежал в институте, возможно, в той же палате, где умер мой дед — его, с опухолью мозга, оперировал в 1936 году Бурденко, вызвав для консультации из Ленинграда еще и невропатолога академика Егорова. Дед был крупным ученым — в самых важных тогда областях гидравлики, аэродинамики и успел умереть в этом институте до того, как всех его коллег и учеников начали сажать и расстреливать. Лечил меня внимательно и, как оказалось, вполне результативно почти мой однофамилец — кандидат медицинских наук Григорьян. Остальные врачи и хирурги были как правило, доктора и профессора — я считал, что меня к нему положили во многом по национальным признакам, но был вполне доволен. Но через неделю в институте случилось чрезвычайное происшествие — ночью был зверски избит и в полумертвом состоянии привезен в травматологию их же, да еще очень любимый и уважаемый врач. И вдруг оказалось, что оперировать коллегу, да еще и находившегося в критическом состоянии был назначен именно «мой» Григорьян. И я понял, что его считают одним из лучших, если не лучшим хирургом в институте. А через несколько дней спросил:

— Вполне очевидно как Вас ценят коллеги. Почему же все они доктора наук, а Вы единственный — кандидат?

— Ну, это просто разные специализации. Одни умеют писать диссертации, другие — оперировать, — житейские преимущества Григорьяна не заботили.

После института нейрохирургии довольно долго я пролежал в институте им. Гельмгольца. Левым глазом я уже почти ничего не видел, мне делали довольно болезненные уколы прямо в глаз в надежде, что кровяные сгустки в нем рассосутся. Раньше это было возможно даже с нехитрыми лекарствами, но окулисту в Первой градской все это было неинтересно. Сейчас было уже поздно, пришлось чистить глаз хирургам, удалять хрусталик — восстановить как следует левый глаз так и не удалось, даже несмотря на героические усилия одного из самых замечательных русских врачей — Елены Олимпиевны Саксоновой.

Но пока я лечился по разным институтам опять заболела Зоя Александровна. У нее началось воспаление легких, что часто бывает после инфаркта, приехавший врач сказал сразу две взаимоисключающие вещи:

— Ее надо госпитализировать. Дома вы ее не выходите.

А потом прибавила:

— У вас и без того один человек в больнице. С двумя вы в разных больницах не справитесь, — очевидно, реально представляя то, что со мной уже было в далеко не худшей 1-ой градской больнице.

Главное же Зоя Александровна без устали повторяла — «не хочу в больницу», «не хочу в больницу». Начался второй инфаркт, острые связанные с ним боли. Их не удавалось ничем снять и теперь Зоя Александровна лежа и полусидя с отчаянием повторяла:

— За что? За что?

Как неистребима во всех нас надежда на справедливость жизни…

Зоя Александровна умерла двадцатого октября. Благодаря помощи Ильи Заславского ее удалось похоронить на небольшом кладбище возле церкви в Медведково, куда она ходила в тех редких случаях, когда у нее оставалось от забот о нас время. Дом опустел. Вскоре на месяц по приглашению своего крестного — Валерия Прохорова уехала в Париж Нюша. Я полуслепой — еще не научившийся ориентироваться с одним глазом, с постоянными головокружениями, все же как-то продолжал работать.

Появилась большая статья Гены Жаворокова в газете «Криминальная хроника», где он обвинял в нападении на меня сотрудников КГБ. Я говорил ему тогда и убежден в этом сейчас, что это не так. До этого я никогда не выходил по ночам прогуляться, я зашел очень далеко от дома — всего этого нельзя было рассчитать и подстроить. Такой в это время была Москва, мне не следовало подходить к этой компании, а уж тем более — показывать деньги, расплачиваясь за пиво.

И хотя я довольно редко в те месяцы мог добираться до офиса фонд продолжал работать. Мы подготовили новый номер журнала «Гласность» после почти четырехлетнего перерыва, но, конечно, как и четвертую конференцию о КГБ не смогли издать. Материалы номера сохранились и я там пишу в предисловии, что в условиях тотального уничтожения всей независимой печати в России (это после дивного «закона о печати», обладавшего для нее почти такой же красотой и значением, как сталинская конституция 1937 года для демократии в СССР), восстановление журнала казалось особенно необходимым. Но уже неосуществимым.

В эти же недели появились первые признаки начинающейся войны в Чечне. Ельцин еще не провел известного заседания Совета Безопасности (рассказ о нем есть в изданном нами III томе «Трибунала о военных преступлениях в Чечене»), еще не было никаких широковещательных заявлений, но в Москве внезапно прогремели два взрыва. Один был в троллейбусе и был ранен его водитель, другой — возле моста через Москву-реку и погиб сам неудачливый подрывник. У него сотрудники Петровки обнаружили документы офицера ФСБ, потом выяснилось, что он сотрудничал с бандой Лозовского, который уже будучи обвинен в убийствах и грабежах (его из-за настойчивости тогда Петровки пришлось судить) на самом деле всего лишь выполнял поручения полученные из КГБ — практически был руководителем структуры КГБ для «особых поручений». Но через какое-то время руководитель аппарата президента Сосковец объявил, что это бесспорно дело рук чеченцев. К взорванному троллейбусу через десять минут подъехал мэр Москвы Лужков и будучи «очень опытным криминалистом», но не имея ни малейших для этого оснований, объявил журналистам, что это, конечно, чеченцы взорвали троллейбус и он выселит их всех из Москвы.

Я написал заявление Генеральному прокурору России Скуратову о том, что Лужков сеет межнациональную рознь в городе и стране за что должен быть привлечен к уголовной ответственности. Скуратов, как ни странно, мне ответил, написав, что признаки соответствующего преступления в действиях Лужкова имеются, но поскольку у него не было умысла (откуда Скуратов знал?) к возбуждению межнациональной розни, он не видит основания для возбуждения уголовного дела. Я написал от имени «Гласности» новое письмо генеральному прокурору о том, что человек не способный осознавать последствия своих действий, вряд ли может быть мэром столицы России и прокуратура должна обратить на это внимание. Но ответа от Скуратова больше не получил.

Одиннадцатого декабря во второй день очередного четвертого круглого стола «Законодательства о спецслужбах» в дубовой гостиной Союза писателей, после выступлений лучших русских юристов — Александра Ларина, Сергея Пашина, Инги Михайловской, Игоря Петрухина, «диссидентов» из МВД (генерал Виктор Агеев), прокуратуры г. Москвы (Владимир Голубев) и КГБ (полностью уволенное руководство научно-исследовательского института КГБ — полковники Петр Гроза, Петр Никулин, Шестаков за попытку разработать закон о гостайне, сокращающий надзор КГБ за страной) мы включили телевизор и услышали сообщение о первых бомбардировках Грозного. Заместитель председателя комитета по безопасности Сергей Босхолов и судья Конституционного суда Эрнст Аметистов тут же уехали. Для них начало войны, да еще сразу же с использованием армии было такой же неожиданностью, как и для всех остальных.

Для всех, наконец, наступил час истины. Стало невозможным ни одному мало-мальски достойному человеку закрывать глаза на то, кто находится у власти в России, как на самом деле принимаются важнейшие решения и какие это решения на самом деле. Реакция в российских, якобы демократических правящих кругах была малозаметной. Лишь два человека поступили решительно: Юрий Хамзатович Калмыков в знак протеста ушел с поста министра юстиции, Сергей Алексеев — ушел с поста руководителя Комитета по гражданскому праву в России и из президентского совета, а от отвращения ко всему, что происходит уехал из Москвы в Свердловск. Ковалев и еще человек пять ушли из президентского совета, но не с других своих должностей и постов. Впрочем, совет этот изначально был одной из созданных Ельциным и Гайдаром декораций. Вячеслав Бахмин по совету Ковалева ушел со своего поста в МИД'е (начальник управления по культурному и гуманитарному сотрудничеству), о чем потом очень жалел. Вот, собственно, и все.

В России вполне откровенно установилась диктатура использовавших Ельцина спецслужб, которые добились начала этой войны не только против Чечни, но против всей России. Ее теперь можно было с легкостью перевоспитывать, делать все более полицейским государством, бесконечно расширяя свои политические и материальные возможности. Уже вовсю шел раздел России. Даже значительная часть руководства армии была против войны — не только генерал-полковник Эдуард Воробьев, подавший в отставку, но и Генеральный штаб, писавший отрицательные заключения на присылаемые ему планы войны и даже министр обороны Грачев пробовал упираться — описание этого есть в материалах к «Трибуналу по Чечне», подготовленных «Гласностью». Но армия на то и существует, чтобы выполнять команды. Спецслужбы не только в России — бывало и в других странах — рвались к власти. Народ (с подтасовками или без) сам избирал будущего диктатора не только у нас. Но в России все это могло произойти лишь в условиях, когда демократическое движение было уничтожено, а СМИ — в силу своей бессмысленности, трусости, жадности — не выполняли свой долг перед обществом.

Любопытно, что период первой войны в Чечне был самым парадоксальным в истории России. Все основные виновники этой войны неожиданно стали (или изображали это) в той или иной степени ее противниками.

Егор Гайдар, уничтоживший «Демократическую Россию», которая могла бы вывести на улицу миллионы людей по всей стране с протестом против войны и заставить ее прекратить, стал, по материалам Андрея Илларионова, противником войны в Чечне, правда только именно в это, неподходящее по его мнению, время. Хитренькие козлики в «Мемориале», которые тоже до 1992 года могли вывести на улицы десятки, если не сотни тысяч человек и с их мнением Ельцину пришлось бы считаться, решили теперь (даже нарушив свои правила) послать своих осторожных «наблюдателей» в Чечню, чтобы изредка рассказывать о творимых там преступлениях. Всего же там было в первую войну убито — по приблизительным, конечно, данным около ста тысяч человек, в первые же недели от ковровых бомбардировок — около сорока тысяч мирных русских людей.

А ведь «Демократическая Россия» и «Мемориал» могли бы недопустить войны в Чечне, защитить сотни мелких демократических организаций, уничтоженных Гайдаром и Ельциным по всей стране. Но теперь в результате их успешной деятельности всего человек сто или двести вышли на площади и поговорили об этом в Москве.

— Мы плакали дома, — сказала мне Бродская, — немолодой театровед, писавшая о Станиславскои и МХАТ'е и мечтавшая жить совсем в другой стране.

Таким же, как роль и позиция Гайдара и «Мемориала» было и поведение российских СМИ. Довольно много журналистов, по-видимому, искренне были возмущены и самим фактом войны и теми варварскими методами, которыми она велась. Не только в газетах, но и по телевидению изредка бывали вполне правдивые военные репортажи, многие журналисты погибли в Чечне, но никому и никогда не пришло в голову, что именно они равнодушно смотрели на уничтожение демократических организаций, демократических институтов в стране, никто из них не защищал подлинно свободной и независимой самиздатской демократической печати, то есть всего того, что могло бы помешать развязыванию этой бойни. Лучшие журналисты, да и немного их было, действительно, увидев эту новую кровь во время чеченской войны прозрели, но уже было поздно — не так уже много времени оставалось и до разгрома этой полусвободной прессы. И ее уже тоже некому было защищать. Только «Гласность» через месяцев пять начала подготовку к «Международному трибуналу по преступлениям в Чечне» — первой в русской истории попытке судебного следствия над руководителями страны за принятие преступных решений. Но до этого произошло еще немало самых страшных в моей жизни событий. Но не сразу.

Одновременно с остро критическими круглыми столами по законодательству о спецслужбах (причем третий и четвертый удалось издать и это поразительно интересное свидетельство оценки и опасений по поводу того, что нам предстоит, лучших специалистов именно тогда, когда все эти законы успешно в Думе штамповались), нам удавалось каким-то чудом выпускать в 1993–1994 годах три постоянных информационных бюллетеня да еще и по-русски и по-английски:

— Правозащитный вестник.

— Государственная безопасность и демократия.

— Христианский вестник.

Последний из них потом даже отделился от «Гласности» и некоторое время Володя Ойвин издавал его самостоятельно — я не мешал ему получать отдельные гранты. Впрочем, довольно быстро оправдалось мое ему предупреждение — гранты он получал только американские, а американцы большие прагматики — когда дают какие-то деньги, хотят, чтобы все было в точности так, как они это понимают. Но это все же совсем другая, не европейская культура, да и положение в России они понимают чаще всего довольно плохо, но достаточно жестко настаивают на своем. Поэтому мне довольно часто от сотрудничества с американцами приходилось отказываться — не то, что они хотели что-нибудь дурное, просто их стереотипы в России оказывались часто непродуктивны или даже контрпродуктивны. В конце концов Володя в это тоже уперся и издание «Христианского вестника» ему пришлось прекратить, как впрочем и нам двух других бюллетеней — но по причинам полного очередного безденежья, и Володя опять вернулся работать в «Гласность».

Одновременно нами был создан даже «Общественный центр по информации и анализу работы российских спецслужб». Собственно все, что имело отношение к КГБ в работе «Гласности» теперь происходило в этих рамках: конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра», круглые столы, издание бюллетеней, да и вообще вся немалая издательская деятельность проводимая в этом направлении. У нас уже было свое официально зарегистрированное издательство, выполняющее даже некоторые заказы со стороны, что тоже помогало удерживать «Гласность» на плаву во все более и более враждебной среде называющего себя «демократическим», а на самом деле не просто авторитарным, а все более террористическим по отношению к народу России режиму.

Но после нового 1995 года, который мы в последний раз встретили хотя бы вчетвером — Нюша, ездившая по приглашению своего крестного в Париж, где работала в «Русской мысли» как раз к этому дню вернулась, мы с женой уехали на Рождество (православное) в Иерусалим — по приглашению Иерусалимского университета. В моем докладе были еще хоть некоторые иллюзии относительно Ельцина, которого я никогда не поддерживал, но еще говорил о том, что спецслужбы в России успешно борются с демократией, и что расстрел Белого дома Ельциным был подобен отказу Екатерины II от своего Наказа, то есть перечеркнул все его робкие симпатии к европейскому пути развития России. Тимоше мы купили в подарок нательный крест с фигурой распятого Христа, а когда пришли к древнему монастырю, на месте, где содержался Христос перед распятием и где сказал ведомый стражниками Петру о петухе, который прокричит трижды, в соседнем монашеском огороде бегавший на воле петух и впрямь трижды пропел. Никто никого не предавал, к нам это совпадение никакого отношения не имело, но забыть его не могу. Не могу забыть запись одного из последних ток-шоу Владислава Листьева на ОРТ. Посвящено оно было работе Федеральной службы безопасности и в качестве главного действующего лица пришел генерал-лейтенант Леонов — тогда, кажется, первый заместитель директора. Меня Листьев, естественно, тоже позвал, но говорить особенно не давал — у него был свой план передачи. По очереди давал гебистам объяснять, какое важное дело для страны они делают, задавал довольно деликатные им вопросы, но когда Леонов почти автоматически повторил то, что руководство ГБ постоянно повторяло:

— Мы совершенно законопослушная организация. В СССР были одни законы и мы их выполняли, сегодня — другие и мы выполняем их.

Листьев вдруг с большой злобой просто закричал:

— Так вы что, как проститутки ложитесь под каждого кто заплатит?

Не знаю, вошла ли эта реплика в окончательный текст передачи — я тогда телевизор не смотрел никогда, но такое накопившееся озлобление было в этой реплике Листьева, что я подумал, что у него со времен Иновещания большой и нелегкий опыт общения с этой компанией.

И потом, когда первого марта он был убит и звучало множество вранья о его смерти, явно сочиненного на Лубянке, подумал, что и предыдущий его опыт и эта фраза в адрес генерала «Лубянской преступной группировки», как назвал ее потом Литвиненко, вполне могли быть причиной его убийства.

По возвращении в Москву с двадцатого по двадцать второе января должна была проходить конференция «Фашизм в тоталитарном и посттоталитарном обществе». Я не был ни в числе членов оргкомитета конференции, ни в числе выступающих на ней — к этому времени и я и фонд «Гласность» уже находились почти в полной изоляции: вся демократическая среда, плоть от плоти которой и была «Гласность», уже была почти полностью уничтожена по всей России, с «победившими» и около ельцинскими демократами мы не имели и не хотели иметь ничего общего. Ни в каких российских средствах массовой информации ни я, ни все что делал фонд «Гласность» никогда не упоминались. Конечно, лично в более и даже еще в менее приличной русской среде я еще был хорошо известен. На конференции и круглые столы «Гласности», если я приглашал, как правило приходили (кроме тех, кто панически боялся). Но двадцать первого января был проведен круглый стол «Война в Чечне: опасность тоталитаризма» и туда я был приглашен выступить. Этот доклад со всеми другими на круглом столе, к счастью издан, лежит передо мной, да я и так отчетливо помню все, что в этот вечер случилось.

Здесь нужно сделать одну странную, но необходимую оговорку: я несмотря ни на что хорошо отношусь к Сергею Адамовичу Ковалеву — одному из самых честных и чистых людей, которых я встречал в своей жизни. Но при этом, даже учитывая лагерный опыт и всю его очень нелегкую и достойную жизнь, — человека чудовищно доверчивого и наивного. Из-за этого именно он, больше чем кто-либо другой оказывался причастен и к самым отвратительным (на мой взгляд) событиям в политической жизни России. Через некоторое время (иногда несколько лет) он понимал это и со свойственной ему абсолютной честностью сам рассказывал — по крайней мере мне — как его использовали или уговорили. Вот эта любовь и жалость к Сергею Адамовичу, попытка чуть меньше его обидеть, разделить с ним вину за то, что случилось и было для меня основным и незабываемым ощущением во время доклада.

Я говорил о том, что все мы на попелище. Уничтожено, сожжено демократическое движение в России в первую очередь «Мемориал» и «Дем. Россия» и именно поэтому и стали возможными преступления в Чечне. Что это мы — демократическая составляющая России и являемся виновниками войны и творящихся злодеяний. Но кроме Гайдара, как раз все те, кто уничтожил и «Демократическую Россию» и «Мемориал», как мощные общественно-политические организации, кто разрабатывал и голосовал за новую конституцию, по которой и Дума и Совет федерации стали совершенно бесправны и оказывались сторонними наблюдателями решений, принятых в Кремле и сидели за этим «круглым» столом. Но, конечно, никто не хотел признавать себя виновным. Чтобы чуть меньше обидеть Сергея Адамовича я гипертрофировал собственную вину, говорил, что сам десятки раз выступал за Конституцию, которая и сделала возможным это преступление. На самом деле это было неправдой — меня уже года четыре и близко не подпускали к радио, телевидению, газетам и если пару раз меня кто-то и снимал, то только в попытке меня дискредитировать, а не для рекламы существующего режима, как более удобных всех остальных за нашим круглым столом. Закончил я тем, что:

«Если в новой России мы с Ковалевым опять окажемся на лагерных нарах — это будет вполне справедливо… Не думаю, что мы можем стать лучше, исправить то, что мы сделали так плохо. Но мы хотя бы можем научить на нашем примере других, наших детей».

Но я не ожидал, что меня ожидает гораздо более страшная беда.

Как всегда меня никто не поддержал. Ковалев явно показывал, что я должен как можно скорее закончить. Владимир Илюшенко — один из лидеров уже погибшей «Московской трибуны» как и все, обвинял во всем только Ельцина. Я говорил, в частности о том, что Ельцин с его «биологическим инстинктом власти» может быть и продолжал бы опираться на демократов, как-то прислушивался к их мнению и не было бы этой войны, если бы сами демократы не уничтожили все, что служило им опорой. И увидев, что они ни на что не способны, Ельцин нашел себе других союзников.

Илюшенко говорить о нашей вине, как и все другие, не пожелал:

— Сергей Иванович Григорьянц говорил, что это мы заставили Ельцина сменить команду. А кто заставил Ельцина насиловать общество, вести войну в собственной стране.

И так далее. Все было правильно, но не об этом. Никто не хотел понимать своей личной и коллективной вины.

На самом деле я в этом своем захлебе — по-видимому, я уже чувствовал, что меня ждет через несколько часов, в этом своем гипертрофированном преувеличении своей вины (я то как раз не переставал бороться с разгромом демократических организаций, да и «Гласность» восстанавливал раз за разом) — все же был бесспорно неправ — вина всех присутствующих была в другом — не в том, что они своей беспомощностью помогли тем, кто сейчас беспрепятственно убивал мирных жителей в Грозном, а в том, что несколько лет назад ошиблись и потом упорствовали в своей ошибке, когда стало ясно, что теперь с их помощью, под их либеральные разговоры опять в России, как это было постоянно с семнадцатого года, пришли к власти убийцы, а демократы помогали им маскировать свою сущность, боялись сами себе признаться, с кем опять имеют дело. Мне, наименее обманывающемуся, предстояло убедиться в том кто правит Россией, с кем я пытаюсь бороться уже в ближайшие часы.

 

10. Убийство моего сына — Тимоши.

В этот день у Вики Маликовой, благодаря помощи которой из Соросовского фонда стало чуть легче провести конференции о КГБ, был день рождения. И она пригласила нас с Томой к себе. Проведя там часа три или четыре, около двенадцати часов мы вернулись домой. Тимоши еще не было, но нас это не встревожило — в свои неполные двадцать один год он уже руководил группой, макетирующей журнал «TV Ревю», да к тому же еще играл на гитаре в небольшой музыкальной группе, так что иногда задерживался по вечерам. Но через полчаса нам кто-то позвонил и сказал, что Тимоша в 20-й больнице, кажется попросил приехать или мы тут же решили приехать сами.

Но перед этим нужно рассказать о нескольких предшествующих месяцах. Все мы были заняты подготовкой к пятой конференции о КГБ. Тематика ее была сильно расширена — треть конференции была посвящена МВД, как уже не просто полицейской, но силовой структуре, значение которой все возрастало в том числе благодаря войне в Чечне, другая треть уже была прямо сосредоточена на влиянии КГБ на внешнюю и внутреннюю политику России, причем впервые все более четко выделялась из общего лубянского фона Служба внешней разведки и ее деятельность внутри страны. Наконец, совсем новой темой была «КГБ и медицина». К широко известной теме — использования психиатрии в борьбе с диссидентским движением, за последние годы прибавились новые работы, но мы здесь ничего не смогли сделать толкового в рамках конференций о КГБ — постоянно возникали новые, не менее важные темы. Хотя, как я уже писал в связи со своей статьей в «Нью-Йорк Таймс», выяснилось, что советская психиатрия в качестве карательной службы использовалась в Советском Союзе, а частью — продолжает использоваться в России в отношении когда-то сотен тысяч, сегодня — вероятно, «всего» десятков тысяч людей по тем или иным причинам неудобным властям, но малоизвестных, а потому совершенно незащищенных российских граждан. После нескольких попыток создания КГБ декоративных организаций якобы защищающих от психиатрических репрессий, в конце концов в этой области начала работать (и продолжает, к счастью) серьезная профессиональная структура «Независимая психиатрическая ассоциация» под руководством Юрия Савенко. Но и ему и «Гласности» и всем, кто хотел хоть что-нибудь делать во все замиравшей общественной жизни России доставляли массу хлопот так называемые «психотроники» — десятки, если не сотни людей, хорошо организованных, которым всегда помогал КГБ — давал проводить свои конференции в «Доме дружбы с зарубежными странами» на Проспекте мира, хотя они во всех своих бедах обвиняли именно КГБ. Одни, наиболее явные сумасшедшие утверждали, что ими «через зуб» управляют со спутника или из Лубянки. Савенко таких всегда очень сочувственно выслушивал и говорил, что может им помочь:

— У меня есть знакомый очень хороший зубной врач и он удалит вам этот зуб без всякой боли и бесплатно.

Почему-то больше к нему эти люди, не возвращались. Более сложную группу составляли люди, утверждающие, что были облучены каким-то электромагнитным или радиоактивным излучением: уже были достоверно описаны радиоактивные метки, которые ставил КГБ для удобства слежения, странная гибель Андрея Кистяковского — распорядителя Солженицынского фонда и болезнь его жены Марины Шемаханской, опыты, производившиеся в Военно-медицинской академии, о которых были научные публикации. Два специализированных института КГБ в Днепропетровске и Хабаровске, причем в последнем работал, по его словам капитан первого ранга потом мэр Владивостока и депутат Госдумы Черенков. Хотелось хоть что-то в этом понять и я попросил очень разумного молодого сотрудника «Гласности» Вячеслава Усова пойти в Ленинскую библиотеку, по служебному наиболее подробному каталогу выписать все статьи за пять лет в периодике на эту тему, а из них — всех авторов этих статей и всех людей упоминаемых в публикациях. А потом перебрать, попытаться найти всех этих очень различных персонажей. Так мы и вышли на отвратительного профессора Бауманского института Владимира Волченко, явно связанного с какими-то государственными проектами в этой области. Пока еще я всего один раз с ним встретился. Произвел он на меня, из-за постоянного заискивания, неприятное впечатление, но и все, что нас тогда окружало было переполнено каким-то неослабевающим напряжением и носящейся прямо в воздухе угрозой.

Внезапно позвонили из Кремля, секретарь то ли генерала, то ли адмирала Георгия Рогозина — заместителя директора СБ — Службы безопасности президента, то есть Коржакова. Известен он был тем, что устраивал спиритические сеансы президенту Ельцну (об этом была публикация в «Московских новостях» со слов секретаря Ельцина Пихои. Позже об этом же рассказывали и другие, сам Рогозин в интервью «Совершенно секретно» объяснял, как он «входит в будущее» и предсказывает президенту, что и когда с ним случиться и чего надо избегать». Вспомним как с тем же Коржаковым наш высокограмотный президент еще в 1991 году в Новосибирске ассигновал деньги на «силы камня».

Председатель Комиссии по борьбе с лженаукой и фальсификацией научных исследований академик Эдуард Кругляков писал:

«В те годы в окружении президента царила чудовищная вакханалия мракобесия, новая распутинщина. С этим ведомством сотрудничало очень много всевозможных экстрасенсов, целителей, окулистов, астрологов и прочих шарлатанов. Покровительствовал им первый заместитель Алексадра Коржакова генерал-майор Георгий Рогозин. Я напомню, что в те времена служба безопасности президента, которую возглавлял Коржаков, была в расцвете своего могущества, ее интересы и возможности простирались гораздо шире формальной компетенции.

…

Насколько мне известно, они там составляли политическим лидерам гороскопы, общались с космосом на темы бюджетной политики, сверяли кадровые назначения с таблицами каббалы».

Мне передали, что Рогозин хочет участвовать в конференции. Как всегда, я сказал — «пожалуйста», но он не пришел. По обыкновению из генералов КГБ был только Кабаладзе.

Внезапно меня где-то поймал бывший майор МВД — следователь, ставший домашним другом, а потом и наследником художников Татьяны Борисовны Александровой и Игоря Николаевича Попова (на самом деле просто следивший за ними) — когда-то самых близких для нас людей. Майор сказал, что какой-то его знакомый обязательно хочет со мной встретиться. Встретились, по-моему он назвал вымышленное имя и отчество, и начал меня убеждать в том, что у меня сохранилось так много влиятельных знакомых в Кремле, я должен восстановить старые связи, с их помощью улучшить, укрепить свое положение. Я ответил, что не представляю, о каких знакомых идет речь, да и вообще мне ни от кого ничего не нужно. «Ну подумайте, подумайте…».

Внезапно, директор института, в котором мы снимали офис попросил меня зайти к нему. Он еще помнил меня по восьмидесятым годам, явно с большим уважением относился к «Гласности» и сказал, что тут к нему и к еще кому-то в институте «приходили», интересовались мной, нашими фондами, но он сказал, что все друг другом довольны.

Что-то еще было в воздухе, что невозможно было определить, хотя казалось бы не было никакой конкретной угрозы, но ощущение опасности было так велико, что я позвонил в Париж Валере Прохорову и хотя Нюша только что вернулась оттуда попросил опять прислать ей приглашение. Позвонил в Иерусалим нашему другу, многолетнему моему заместителю в «Гласности» и крестному отцу Тимоши — Андрею Шилкову и попросил его прислать приглашение сыну. Приглашения они прислали, но уехать дети не успели.

Мы сидели с Томой рядом на какой-то скамейке в приемном покое больницы и я вдруг, впервые в жизни, почувствовал себя таким маленьким и ничтожным в этом гигантском мире, где казалось, открылось небо и идет спор каких-то безмерных, непонятных мне сил. Часа через полтора к нам вышел молодой врач, посмотрел на нас обоих, вдруг ставших такими беспомощными старичками, и сказал:

— Делаем, что можем. Вам не надо здесь сидеть. Идите домой. Все вам скажут.

Была ночь. Мы шли домой пешком молча и на полпути я вдруг заплакал. Жена жестко почти закричала:

— Не смей, не смей, — ей казалось, что нужно держаться и это прибавит сил Тимоше.

Через час нам позвонили домой и сказали, что Тимоша умер.

Постепенно начали выясняться все обстоятельства убийства. Его сбила машина на довольно узком проезде, называвшемся улица Первая Напрудная возле нашего дома — ее надо было перейти, выходя из автобуса, который шел от метро. По-видимому, это было за полчаса до нашего возвращения и мы прошли по Тимошиной крови (потом я никогда уже не мог идти к этой стороне дома, мне все чудились следы). В отличие от меня Тимофей был медлительным и скорее осторожным человеком — его нельзя было представить перебегающим улицу или не обращающим внимание на идущую машину. Чтобы его сбить надо было держать машину с погашенными огнями, которая бы мгновенно вырвалась с большой скоростью из темноты, да и то, боюсь, что это бы не удалось с первого раза. Ему было совсем нелегко со мной, но Тимоша ничего не рассказывал, даже на выпускной вечер я не дал ему видеокамеру, которых у нас было штук десять — «нечего, мол, выделяться». После наших ссор он иногда уходил то к моей маме, воспоминания которой о нашей семье он записывал, или к Тане Трусовой, которая была в отличие от меня настоящим педагогом, а, главное, умела открыто любить тех, кто был ей дорог.

Потом нам вернули вещи Тимоши — иерусалимский крест кто-то снял — золотой все-таки, в бумажнике, кроме документов был календарик (по-моему очень уродский), но для него по-видимому важный, с моей фотографией — от выборов девяносто третьего года.

Дня через два пришли соседи, сказали, что в соседней поликлинике говорили с людьми, видевшими — из своего окна в соседнем доме — убийство Тимофея. Хорошо рассмотрели машину — «Жигули», сбившую его и тут же уехавшую. Двух людей подходивших и, по-видимому, снявших крест, женщину, вызвавшую «Скорую помощь» и милицию. Но на следующий день, когда кто-то из нас смог пойти в эту квартиру, оказалось, что она заперта — вся семья неизвестно куда из нее выехала и больше уже не вернулась.

Начались странные вещи вокруг конференции. Кажется, в день похорон Тимоши у нас был какой-то круглый стол в Государственной Думе. Вел его мой заместитель тогда Володя Ойвин. Но день на пятый была назначена новая конференция о КГБ и я смог заставить себя ее вести — было очевидно кем и для чего был убит Тимоша и если бы я не пришел значило бы, что они добились своего — хотя бы этого удовольствия убийцам я не доставил.

На конференции много чего было: двое ее участников были вскоре убиты — замечательный майор милиции из Саратова Игорь Лыков, который безуспешно боролся со своими коллегами из милиции — бандитами и грабителями, и Станислав Холопов — главный редактор газеты «Столица» в Саранске, который писал и говорил о «терроре в Мордовии» и сам стал одной из его жертв. Двое других участников, чтобы спастись, вынуждены были прятаться — капитан КГБ Виктор Орехов, помогавший диссидентам, отсидевший за это в СССР восемь лет, но не вернувшийся к «коллегам», опять осужденный по сфабрикованному делу (я еще расскажу об этом) и вынужденный просить убежища в США и профессор Марина Салье — председатель «Свободной демократической партии» разоблачения которой «мафрупция и КГБ» к приходу Путина заставили ее на десять лет спрятаться в глухой деревне.

Во время моего доклада, где я говорил об убийстве Сахарова (тогда еще менее аргументировано, чем теперь), Лариса Богораз, сидевшая в первом ряду, прислала мне записку: «Как можно говорить об этом не имея бесспорных доказательств. И Постскриптум — конечно, примите мои соболезнования по поводу смерти Тимоши». Я никогда не простил Ларе этого гнусного постскриптума, но лишь гораздо позже понял его смысл. «Гласность», которую власть Ельцина постоянно пыталась уничтожить, год за годом громила, не говоря уже об абсолютной информационной блокаде, изредка прерываемой попытками дискредитации все эти годы находилась в изоляции и я, конечно, обратил внимание, огорчился, но не очень удивился, что во множестве людей пришедших на похороны Тимоши, кроме Володи Войновича и отца Глеба Якунина, который и крестил и отпевал Тимошу, не было почти ни одного из условных «стариков» — в первую очередь не просто тех, кто активно участвовал в диссидентском движении, сидел в зонах, в Чистополе, был в ссылке, их то было много, но главное, тех, кто в последние годы стал благодаря ельцинскому TV, радио, печати очень широко известен, кто согласился на дешевую тщеславную покупку — «это мы победили», а, следовательно, пришедшая в 91 году власть — это их власть. «Их власть» начала на всех углах воспевать их как героев, а они объясняли, что «их власть», конечно, пока не без недостатков, но это гигантский шаг к демократии в России. Благодаря именно их борьбе в России произошла «бескровная демократическая революция». Сотни диссидентов менее тщеславных, а главное более честно видевших, что происходит в России, а потому не вопивших «это мы победили» были совершенно забыты, как бесполезные. Ведь тогда и власть Ельцина — это не их власть. Так единственной диссидентской организации — «Гласности», которая не только не признавала ельцинскую власть «своей», но боролась с все растущим террором, победители — Ковалев, Богораз, Гинсбург, «Мемориал» и другие пока могли только сторониться, а кое-кто и издеваться над такими итогами и ошибками нашего сопротивления из последних сил.

Но январь 1995 года все расставил по своим местам, и новогодняя ковровая бомбардировка Грозного, гибель сорока тысяч человек ясно показала какой была подлинная власть тех диссидентов, что легко проглотили наживку «мы победители». Но никто из них не хотел делить ответственность за преступления «своей власти». Ковалев сам поехал в Грозный, но это уже ничего не меняло — убитые не оживали, война не прекращалась это было страшным бесспорным политическим поражением всемирно расхваленных «диссидентов-победителей». Стало ясно, что все эти годы они поддерживали убийц.

Но Грозный был далеко, а через три недели был откровенно убит Тимоша. И это уже был выбор у «диссидентов-победителей» близкий, моральный, человеческий. И никто из них не оказался просто приличным человеком. Тимоша был для них «мальчиком кровавым в глазах», все были с ним знакомы, некоторые его любили, с ним возились, когда он был поменьше. И признать, что «их власть», то есть косвенно — они сами убили Тимошу они не могли. Да ведь это значило признать, какой ложью были все их разговоры (как выяснилось, для обмана других) о дороге к демократии и правовом государстве. Признать — в своей среде — с кем они и кто те, кого убивают. Но этого признать они не могли — порядочности не хватило.

Постепенно до меня стали доходить слухи, сперва об Алике Гинсбурге «открывавшем двери ногой в ельцинских конторах», и как он рассказывает, что Тимоша не был убит, сам случайно попал под машину, а Григорьянц воспользовался гибелью сына для саморекламы. Возможно Алик был не первый, а они все одновременно пустили этот спасительный, как им казалось, для их не только политической, но и человеческой репутации слух. И не пришли попрощаться с Тимошей, а Лара написала мне это гнусное P.S.

Но все же Тимошу убили, чтобы запугать меня и предупредить, что надо отказаться от проведения V конференции о КГБ. Я ее, с трудом двигаясь, все же провел. И на ней ко мне подошел Володя Ойвин и сказал, что во время «круглого стола» в Думе Волченко сказал ему, что пытался меня предупредить об убийстве Тимоши, звонил в офис, но меня там не было. Все это было, конечно, враньем — в офис он, действительно, звонил, но если бы речь шла о таких вещах, вполне мог добиться, чтобы меня нашли, к тому же у Волченко был мой домашний телефон, по которому он не звонил. Но так или иначе человек утверждает, что знал об убийстве Тимоши заранее и не обратить на это внимания было невозможно. Волченко потребовал, чтобы я приехал к нему на дачу в Балашиху и я, едва державшийся на ногах — приехал. Он изображал необыкновенную заботу, все порывался массировать мне плечи и спину, но потом все же сказал, что предупредила его о гибели Тимоши какая-то его сотрудница из Ленинграда, обладающая необыкновенными экстрасенсорными талантами и если я хочу что-нибудь узнать мы, с ним должны ехать туда.

— Закажите нам билеты и я Вас познакомлю.

Выхода у меня не было, в их экстрасенсорные способности я не верил ни минуты, но выяснить, кто же и откуда знал заранее о гибели Тимоши было необходимо. Я, правда, понимал, что поездка с таким близким к Рогозину профессором Бауманского института может оказаться небезопасной и потому все рассказал нашему тогда адвокату Зое Матвеевской и попросил бывшего своего помощника Диму Востокова поехать со мной. Таким образом, я заказал три билета в двойных купе «Красной стрелы», причем для нас с Димой — одно купе, а для Волченко — билет в соседнем. Но Волченко, когда узнал, что мы едем втроем, а не вдвоем, ехать отказался — у него не нашлось времени. Думаю, что поехав один я бы не вернулся из этой поездки. Но Волченко при этом не упустил упомянуть, что получил письмо от этой Корсаковой, где она написала, что Тимофей убит в результате моей деятельности и что я должен понимать, что сохраняется опасность для моей жены и дочери.

Следователь даже не пытался сделать вид, что он кого-то ищет. Вернул мне вскоре одежду Тимоши, заявив, что на ней нет следов краски от сбившей его машины, хотя генерал-лейтенант МВД Аркадий Крамарев — бывший начальник Ленинградского управления, внятно объяснил, что микроскопические остатки краски на одежде всегда есть. В машине убивая Тимошу, разбили боковые фары — по краске и найденным остаткам стекла можно было идентифицировать автомобиль, конечно, служебный, но именно этого никто не хотел. Даже вызывать на допрос Волченко, устраивать его очную ставку с Ойвиным и Усовым (он тоже был при разговоре), следователь категорически отказывался:

— Разве вы не верите в шестое чувство? — восклицал, как гимназистка, этот стокилограммовый мужик, а потом прибавлял — мне же еще служить надо.

Через Аржанникова я попросил собрать материалы наиболее тогда серьезное детективное агентство «Алекс». Вот краткая справка оттуда:

«При окончании выполнения срока договора появилась необходимость проверки гр. Волченко.

В ходе проверки было установлено, что Волченко Владимир Нититович 12.07.1927 г.р., проживает по адресу: Москва, 1-й Краснокурсантский проезд, д.5/7, кв. 33 вместе со своей семьей: жена — Волченко Людмила Борисовна, 30.04.1932 г.р.; сын — Волченко Никита Владимирович, 10.06.1954 г.р.

По месту жительства характеризуется с положительной стороны, каких-либо компрометирующих материалов в ходе проверки получено не было.

Волченко В.Н. — профессор Бауманского института. По месту его работы подходов к нему не имеется, так как его работа связана с деятельностью ФСБ».

Дело об убийстве Тимофея не прекращено, а приостановлено, поэтому ни я, ни адвокаты не могут ним ознакомиться.

Конечно, я сделал меньше, чем должен был, но на большее не было сил. Все многочисленные (по-видимому, тысячи, возможно десятки тысяч) убийств того времени, где у семей и друзей убитых было больше возможностей — остались нераскрытыми. Тома совершенно почернела от горя, почти не выходила из дому и Нюша поняла, что хотя бы ее нужно спасать. Попросила прислать приглашение из Парижа для них двоих, я написал через посольство президенту Миттерану письмо с просьбой о помощи. Написал, что не могу проверять убьют ли еще и их в «демократической» России. Президент помнил меня — ему уже приходилось писать обо мне Горбачеву, когда я был арестован в Ереване через несколько часов после завтрака с ним в посольстве (но тогда я не просил об этом). Хотя Миттерану было совсем не до того — шла предвыборная компания — он поручил послу в Москве всячески нам помочь. После сорока дней Тома и Нюша уезжали во Францию. Мой водитель якобы один из сыновей поэта Яшина, когда надо было их везти в аэропорт — не приехал. Стало ясно, что и он из КГБ. Впрочем, он и раньше пытался узнавать обо мне, что-то, что его не касалось. Но была большая машина корреспондентов BBC снимавших, как и во времена Андропова, бегство семьи диссидентов из России, и мы доехали в аэропорт на машине журналистов. За полгода в нашей довольно шумной и населенной квартире я остался один. Правда в Москве оставалась и моя мать, ей было восемьдесят шесть лет, никуда ехать она не могла и оставить ее одну я тоже не мог.

На следующее утро, после отъезда Томы и Нюши, в девять часов раздался звонок в дверь. Посмотрел в глазок — какие-то дюжие молодые люди — Откройте, пожалуйста, Сергей Иванович. Нам очень нужно с вами посоветоваться. Николай Павлович (кто?) нам порекомендовал вас.

К счастью, была железная дверь — Дима Востоков буквально заставил меня ее поставить — кажется, Паша Марченко ее и ставил. Я еще не знал обстоятельств гибели Сергея Дубова, а до этого — его сына, но у меня хватило ума, почти впервые, не открыть дверь людям, которые просят о помощи и совете, и ответил:

— Возле подъезда есть телефонная будка — позвоните мне по телефону и я все вам расскажу.

Минут десять они меня уговаривали впустить их, но ломать железную дверь не стали. Из окна я увидел, как не обращая ни малейшего внимания на телефон у подъезда, они — рослые, мощные мужики — расходятся — два в одну сторону, один — в другую. Думаю, что если бы я открыл дверь, они меня, как Дубова (о нем я расскажу позже) просто выбросили бы в окно. Это было бы даже убедительно — сам выбросился от горя. Днем я с большой осторожностью вышел из дому и дошел до опорного пункта милиции, где сидел юный участковый. Я ему не только сказал, но и написал, что думаю — это были убийцы, попросил о помощи, попросил найти моих соседей видевших смерть Тимофея, сказал, что подобные заявления напишу во все возможные правоохранительные органы, знакомым депутатам Гос. Думы и в СМИ. Думаю, что я второй раз в эти дни, после предложения Волченко, избег смерти. Ко мне больше никто не приходил и меня не караулил.

Ничего не понимавшему лейтенанту-участковому я через пару дней еще и рассказал историю недавнего убийства сперва сына, а потом и самого генерального директора объединения «Новое время» Сергея Дубова.

Трудно сказать, что было основным в причинах убийства Сергея Дубова — коммерческий интерес к его гигантскому состоянию (он был не только владельцем, но и создателем такого сверх доходного бизнеса, как газета бесплатных объявлений «Из рук в руки» и множества других, столь же изобретательных и коммерчески прибыльных) или неосторожное и слишком близкое сотрудничество с одним из центров советского шпионажа и разнообразной преступной деятельности (торговля оружием, наркотиками), каким был и оставался журнал «Новое время». Но все, что происходило со мной было просто копией, хотя по совершенно ясным причинам, того, что произошло с Сергеем Дубовым. В какой-то момент его заместители предложили ему передать им управление всеми его делами. Дубов понимал опасность, не отказывался, но медлил, пытался найти какой-то выход. Этот разговор он тайком записал на магнитофон.

Тогда был убит его семнадцатилетний сын. Хотя у окна, из которого он якобы выбросился, были обнаружены следы борьбы и крови, милиция заявила, что это самоубийство, и никакие усилия С. Дубова заставить провести добросовестное следствие не привели к успеху. Поскольку свои дела и имущество С. Дубов так никому и не передал, через несколько месяцев он был застрелен. Ни записанный им разговор с угрозами в его адрес, ни разоблачение подделки заместителями подписей С. Дубова на доверенностях, по которым они все же получили все его состояние, не привели к осуждению его коллег, они были освобождены без суда, и все многочисленные предприятия С. Дубова попали к ним в руки. Вдова осталась нищей, и в Москве не оказалось ни одного адвоката, который бы согласился вести ее дело.

Убийства детей (или шантаж этим), чтобы добиться своего от их родителей было, конечно, возвратом к статье о расстреле детей с 12 лет у Ежова и Сталина (сыну Бухарина было двенадцать лет и отец признал в суде, что был шпионом), поставленные Ельциным и его подручными в КГБ (от Степашина до Ковалева), «на поток». Явлинский — руководитель небольшой (поэтому я о нем не упоминал), но бесспорно демократической партии «Яблоко» никогда не упоминает об этом и все же известно, что у его сына — музыканта была искалечена рука — был отрезан палец и прислан, кажется, отцу. Было обещано продолжить меры воздействия (прислать отрубленную руку сына) якобы заинтересованными в этом уголовниками и Явлинский прекратил по существу политическую деятельность.

Гибель Эдмунда Иодковского — главного редактора и владельца либеральной газеты «Литературные новости», произошла 12 мая 1994 года. Перед тем Э. Иодковский, несмотря на постоянные телефонные угрозы убить его, выиграл процесс и получил крупную сумму денег у газеты Проханова «День» («Завтра»). Эта прокоммунистическая газета известна своими близкими отношениями со спецслужбами, особенно с ФАПСИ (Федеральное Агентство Правительственной Связи и Информации) и всегда защищает спецслужбы от «нападок» демократов. В частности, «День» приветствовал разгром «Гласности» и офиса оргкомитета конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра», печатно угрожал и мне.

Незадолго до гибели Э. Иодковский был жестоко избит, но и это на него не повлияло, милиция же никаких мер не приняла. Через несколько дней, поздно вечером, около своего дома Э. Иодковский был сбит машиной и через два часа скончался. Можно было бы считать это совпадением, но в его гибели есть ряд трудно объяснимых странностей. Случайно проезжавший мимо хлебовоз записал номер машины, сбившей Э. Иодковского и уехавшей с места преступления. Казалось бы чего проще: есть убитый, есть убийцы, тем не менее милиция в течение двух месяцев отказывалась возбудить уголовное дело, не обследовала машину, дала ее отремонтировать и продать, и только после шумного скандала в прессе была вынуждена все же начать следствие. Однако под предлогом того, что обвиняемые меняют показания, следствие длилось год за годом, никто не был осужден и вполне очевидно, что осужден не будет. Тем более, что нет ни одного постороннего человека, который был бы допущен к делу и мог оценить, как оно ведется. Известно однако, что избиение и угрозы убийством следователем не рассматривались.

Сын Э. Иодковского вопреки закону и постоянным его письменным жалобам не был признан потерпевшим, а потому никаких процессуальных прав не имел. Потерпевшей следствием признана лишь вдова Э. Иодковского. Здесь мне придется упомянуть о некоторых любопытных подробностях, но убийство — слишком серьезное дело, чтобы можно было о чем-то существенном умалчивать. Молодая вдова Э. Иодковского по странному стечению обстоятельств познакомилась с неким молодым человеком именно утром в день гибели мужа. Этот молодой человек, долго оставаясь ее очень близким знакомым, почему-то категорически возражал против того, чтобы она интересовалась следствием, нанимала адвоката или хотя бы знакомилась с делом. Он даже избил ее так, что сломал челюсть, когда она попыталась возражать. Таким образом, повторяю, дело о гибели Э. Иодковского, как и об убийстве Тимоши, гибели Сергея Дубова и его сына не видел ни один посторонний человек.

Убитому предпринимателю Сергею Мажарову, сыну пианиста Леонид Брумберга показали список из двадцати семи предпринимателей (по рассказу мне его тестя — писателя Анатолия Гладилина), где он был пятнадцатым, Березовский — четырнадцатый, уже убитый (как и все двенадцать до него) Сергей Дубов — тринадцатым. Мажаров тут же бросил все дела в Москве, сотрудников — уволил, и уехал в Париж, где и был застрелен через дверь. Его вдова — неоднократно меня переводившая во Франции, очень боялась говорить о смерти своего очень богатого мужа и явно нуждалась в деньгах.

Убийства финансовые перемежались с политическими. Среди появившихся при Ельцине очень богатых предпринимателей и финансистов, оказался один абсолютно достойный и приличный человек. Ивану Кивелиди — предпринимателю, банкиру, президенту объединения «Круглый стол бизнеса России» — все доверяли, но вскоре он был отравлен, причем как и Литвиненко, радиоактивным веществом, которое могло быть получено только из лабораторий КГБ.

Впрочем, во многих случаях нельзя было понять — чего тут больше — политики, борьбы за власть или стремления присвоить бизнес, хотя, «своих» — генералов КГБ пока не убивали. Первым будет Трофимов, да и то гораздо позже и уже в отставке, посадивший вторично Орехова, но с отвращением относившийся к государственному терроризму, да еще внутри России, о нем очень любопытно вспоминал Литвиненко. Всякая мелочь — полковники, подполковники, майоры КГБ, МВД, прокуратуры — в счет не шли — их убивали походя (обычное пушечное мясо), если становились кому-то на дороге, если становились ненужны, а, главное, если пробовали что-то изменить в этой вакханалии убийств. Литвиненко вспоминает двух офицеров «Альфы» убитых своими же снайперами, чтобы заставить подразделение действовать — один раз у дверей Белого дома в октябре 1993 г (Геннадий Сергеев). Был убит и Владимир Ухай из московского угрозыска (начальник 12 отдела), который вздумал разоблачать созданную КГБ банду Лазовского (потом и Лазовского с парой его сотрудников пришлось убить). Журналист Игорь Корольков занимавшийся этой же темой описал это все до Литвиненко, но прибавил еще и известные ему на Дальнем Востоке убийства полковника Полубояринова, уже не нужного и опасного, руководившего бандой, подобной Лазовского и разоблаченного, как и он. И полковника Слезнева, их разоблачившего, которого убить не удалось. Даже для неполного, конечно, перечисления убитых нужна отдельная книга. Но особенно примечательным в кровавой бойне 90-х годов мне кажутся два обстоятельства.

Так же как в 1917-20 годах и во время ежовщины решения об убийствах и их выполнении, то есть реализации, российским руководством было передано множеству сотрудников спецслужб «на местах», по всей стране.

Журналисту Игорю Королькову удалось найти экземпляр этой инструкции (газета «Московские новости», «Запасные органы» — «Новая газета» № 01 от 11 Января 2007 г.).

В целях борьбы с организованной преступностью, представляющей опасность для российского государства «создается совершенно секретное спецподразделение. Кроме центрального спецподразделения, целесообразно создание региональных оперативно-боевых групп…». Очень любопытно, что подписан этот семидесятистраничный документ сотрудником МВД (и Корольков убедился в том, что именно он имел прямое отношения к этой инструкции о терроре), рекомендовалось же привлекать в банды отставных сотрудников ФСБ, ГРУ, МВД и Внешней разведки. Полковник КГБ Петр Никулин рассказывал мне, что с ним встретился генерал КГБ и предлагал ему, уже уволенному, вступить в такую банду.

Как можно заметить я упоминаю здесь публикации, да и собственные воспоминания более позднего чем 1995 год времени. Но поскольку все это связано для меня с убийством Тимофея, мне хочется понять все, что могу.

Корольков упоминает четыре известные ему банды, созданные заведомо спецслужбами России во Владивостоке (братьев Ларионовых), в Находке, в Калининграде и в Москве (Максима Лазовского). Полковник КГБ Александр Литвиненко в своей предсмертной книге «Лубянская преступная группировка» к ним он прибавляет совершенно засекреченное подразделение КГБ, в котором служил сам — УРПО. Оно якобы было создано позднее в рамках ФСБ по инициативе непосредственного начальника Литвиненко генерала Гусака, который лично и занимался убийствами (естественно, не в одиночку — управление по разработке преступных группировок насчитывало сто пятьдесят человек). Полковник ФСБ Трепашкин сказал мне, что к тому времени, когда Литвиненко с несколькими сослуживцами стали рассказывать о том, что им поручено убить Березовского (вдова Литвиненко в фильме Андрея Некрасова «Бунт. Дело Литвиненко» говорит откровенно — они понимали, что после столь громкого убийства уничтожат и их, как уничтожили убийц генерала Рохлина) уже было застрелено ими по меньшей мере двадцать человек. Это и был, вероятно, тот список, который перед смертью показали Мажарову. Литвиненко там служил всего полгода и возможно, он лично и не «замазан кровью», как он говорил, но понятно, что вся эта гигантская банда получала деньги не только за то, что было рассказано на пресс-конференции и описано в книге Литвиненко. Не зря остальные его «коллеги» на пресс-конференции сидели в масках — было от кого прятать лица. Для меня это было очевидно и по тем страницам, которые он уделил мне. Приведу их полностью:

«В 1995 году я участвовал в провокации против известного правозащитника Сергея Григорянца. Его в ФСБ просто ненавидят. В особенности те, кто по пятой линии работал. Его постоянно прослушивали, следили за ним. В 1994–1995 годы на него давили, чтобы он отказался от своей правозащитной деятельности. Но мужик оказался упёртый, с ним ничего сделать не могли.

В конце 1995 года он вместе с двумя чеченками должен был выехать за границу на какую-то правозащитную конференцию с видеоматериалами о преступлениях, совершённых российскими войсками в Чечне. Начальник Оперативного управления Волох нас вызвал к себе в кабинет и доложил Барсукову, что, мол, люди готовы, выезжают на задание. По технике была получена информация, что Григорянц с этими материалами собирается выехать из страны. Волох приказал видеокассеты изъять, похитить или привести в негодность. Мы спросили — если изымать, то на основании чего? Мы сами не можем, это дело таможни, а у неё нет права изымать документы. Они же не запрещённые.

Необходимо было основание, чтобы Григорянца со спутницами досмотреть в Шереметьево-2, задержать, не пустить в самолет. Кто-то предложил: "Надо им чего-нибудь загрузить». Волох усмехнулся: «Ну да, наркотики Григорьянцу? Кто ж поверит?» — «Ну, тогда надо патроны подбросить». Волох говорит: «Согласен. Наркотики на границе — это уголовное дело. Нам не нужно уголовное дело. Зачем нам шум. Надо только материалы похитить или испортить». — «Патроны надо одной из чеченок подбросить, потом взять объяснение, что сумку взяла у знакомых, а там оказались патроны. Ведь где чеченцы, там патроны». Волох согласился: «Да, да; хорошо. А патроны есть? Только смотрите, не из серии ФСБ, чтобы потом не определили, что это с нашего склада».

Моей задачей было состыковаться с наружкой (они вели Григорьянца), довести до таможни и показать — вот они. А там уже был полковник Сурков, помощник Волоха. Патроны подбросила либо таможня при досмотре, либо Сурков. Не знаю кто. Мы свою работу сделали. Григорянц в этот день никуда не вылетел, а если вылетел, то без тех документов».

Для меня сразу же была очевидна привычная гэбэшная лукавая неполнота этого текста. Во-первых, давление на меня 1994 — 95 года это, по-видимому, известное ему убийство Тимоши.

Во-вторых, ехали мы в Стокгольм не просто с какими-то документами о Чечне, а Международного неправительственного трибунала о преступлениях в Чечне на слушания, устроенные для нас фондом Улофа Пальме — подробнее я расскажу об этом в следующей главе, когда дойду до трибунала.

В-третьих, с нашей поездкой была связана крупная международная операция КГБ по уничтожению или перекупке нашего Трибунала. Не все, конечно, но что-то из этого подполковник КГБ должен был слышать, но не пишет ни слова.

В-четвертых, человека в таком чине не посылают как простого филера проследить за нами до Шереметьева, да еще к тому же так откровенно и заметно, что я даже показал ехавшей в нашей машине юристу Маре Федоровне Поляковой — «Смотрите, за нами — хвост».

Наконец, если Литвиненко посылают «передать меня» наружке в Шереметьево, значит он и раньше меня знал, мной занимался, но ни слова об этом не пишет.

Поэтому когда Литвиненко позвонил мне из Лондона в 2002 году и начал в чем-то неясно извиняться и каяться, вся эта лживость была так мне неприятна, что я быстро прервал разговор. Сегодня я думаю, что был неправ — Литвиненко по-видимому не имел отношения к убийству Тимоши — он попал в УРПО два года спустя, но явно что-то знал об этом и хотел рассказать. К сожалению, я этого во-время не понял, да и отвращение ко всей его гэбэшной полуправде и к Березовскому, с которым он был связан, было у меня так велико (а рядом с телефоном, так получилось, сидела жена), что я просто прервал разговор.

И все же весь этот посвященный мне кусок книги Летвиненко вызывает еще один важный вопрос — о задачах, поставленных перед всеми этими штатными и заштатными, но созданными по единой инструкции, бандами российских спецслужб. Литвиненко постоянно пишет о том, как он и его коллеги боролись с какими-то уголовными структурами. Об этом же идет речь и в инструкции опубликованной Игорем Корольковым. Но все, что пишет так скупо Литвиненко обо мне не содержит никакого упоминания об организованной преступности, как, впрочем, и все описанные мной убийства, а между тем этой самой секретной группой воспринимается как самые обычные поручения. Взрывы моста в Москве и троллейбуса бандой Лазовского тоже никак с чей-то преступной деятельностью не связаны. Убийство Тимоши, убийство Эдмунда Иодковского, омерзительный шантаж Явлинского — все это преступления из совсем другой области. Какие же в действительности цели ставились перед создаваемыми по всей России бандами спецслужб? И кем были сформулированы эти задачи.

Поскольку никаких документов, кроме инструкции опубликованной Корольковым у нас нет, поставленные задачи приходиться восстанавливать по практике их реализации. Конечно, здесь могут оказаться смешанными официальные поручения плохо управляемым бандитским группировкам российских спецслужб и их личные интересы и антипатии.

Ниже будет рассказ о гибели еще трех человек — Андрея Тамбури, генерала Рохлина и Юрия Калмыкова, но и без этого одна из целей террора спецслужб вырисовывается достаточно ясно. Это были шайки убийц созданные для активного и вполне преступного участия в политической жизни, по-преимуществу для уничтожения демократического движения в стране. Ни один коммунист и ни один националист за эти годы убит не был.

В книге Фильштинского и Прибыловского «Корпорация» вся политическая борьба в эпоху Ельцина сведена к попытке Коржакова стать президентом, а из всех убитых упомянут лишь Влад Листьев, который должен был стать источником средств для реализации этой цели. Впрочем, по их мнению и война в Чечне тоже была затеяна для этого, а как только Коржаков, Барсуков и Сосковец были уволены, война прекратилась и в Россию вернулась демократия, пишут авторы. Но вопрос о крупных деньгах возник много раньше убийства Листьева и имел (в значительной части) столь же организованный характер, как и борьба с демократией. Судя по списку, который видел Мажаров и от которого он тут же бежал из России, судя по неудачным покушениям на Березовского и замминистра финансов Вавилова, где следы прямо вели — судя по материалам дела Холодова, все к тому же 45 полку ВДВ, который и является центром управления многих банд, речь идет не о борьбе конкурентов, а о планомерной аккумуляции гигантских средств в чьих-то руках. В рассказах о смерти Сергея Дубова было два любопытных обстоятельства. Знакомые сотрудники «Альфы» взявшиеся разобраться в этом деле, якобы остановились, выйдя на Коржакова. Вдова Сергея Дубова, естественно, не желавшая, чтобы состояние мужа досталось убийцам, нагло подделавшими его подписи на доверенностях, что было доказано экспертизой, предложила передать его состояние сперва одному, потом другому очень влиятельному и властьимущему человеку в России — сперва Председателю Совета Федерации Шумейко, после его отказа — мэру Москвы Лужкову, но оба они отказались. Хотя вдова для себя хотела лишь одного — учреждения журналистской премии в память о муже. То есть вторая задача — создание нового гигантского, но теперь тайного фонда, возможно, взамен государственного золотого запаса вывезенного Геращенко и ответственными сотрудниками КГБ советского времени была поставлена в самом начале 92-го года.

Эту дату в качестве времени создания государственных банд можно называть в связи с тем, что по утверждению Королькова, подтверждаемого и из других источников, известная ему инструкция была написана на основе секретного постановления распоряжения правительства России, в разработке которого принимал участие вице-премьер Юрий Скоков (1991-92 гг), потом — секретарь Совета Безопасности. Вполне очевидно, что другие члены правительства, возглавляемого тогда Борисом Ельциным, не могли стоять в стороне от принятия этого преступного акта, лежавшего в основе всей политической системы России в последние двадцать лет.

Особенно очевидно соучастие всех ведущих членов российского руководства того времени в расширении внесудебных расправ, террора по всей России благодаря двум, еще не упомянутым мной убийствам того времени. Об одном из них, убийстве Андреа Тамбури я писал в 1995 году в статье «Политические убийства в России последних лет», заключающей том докладов на V конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра»:

«Смерть Андреа Тамбури, итальянца, активиста Транснациональной радикальной партии наступила…, вероятно, 22 февраля 1994 года. Российское отделение Транснациональной радикальной партии при деятельном участии А. Тамбури защищало в Тирасполе членов Хельсинской группы и ее председателя Илью Илашку, которым угрожала смертная казнь. Члены партии готовились разбрасывать с самолета листовки. Они поддерживали тесные контакты с молдавским парламентом.

В свой последний день А. Тамбури в 2 часа ночи провожал… знакомую. Он посадил ее в такси возле Шереметьевского госпиталя на Петровке, а что было дальше никому неизвестно. Трое суток больницы, морги и милиция отвечали, что ничего не знают. На четвертый день после запроса посольства вдруг было заявлено, что А. Тамбури мертв и находится в Институте им. Склифосовского. В заключении милиции сообщалось, что А. Тамбури три дня назад был сбит автомашиной, в результате чего и скончался. В кармане у А. Тамбури был итальянский паспорт и другие документы, однако ни больница, ни милиция не смогли объяснить, почему скрывалось его местонахождение в больнице и давались лживые ответы.

У А. Тамбури были загипсованы обе ноги и в таком виде тело было отправлено в Италию, где было сделано вскрытие, поразившее врачей. Оказалось, что загипсовали совершенно здоровые ноги, на которых не было ни царапины, а смерть наступила от удара тяжелым предметом сзади по голове. После официального запроса московская прокуратура вынуждена была признать, что никакого наезда не было и что А. Тамбури был убит. Однако нет ответа на вопросы: кем он был убит, кто продиктовал милиции фальшивое заключение о смерти и приказал врачам института Склифосовского загипсовать здоровые ноги».

Понятно, что одни спецслужбы России не могли погасить возникший международный скандал. Министр иностранных дел, премьер-министр и даже очень озабоченный предсказаниями экстрасенсов, результатами спиритических сеансов и откровениями «космического разума» Борис Ельцин должны были прилагать немалые усилия, чтобы притушить результаты собственных уголовных решений.

Еще более характерным было наиболее значительное убийство тех лет — генерала Льва Рохлина 3 июня 1998 года — создателя «Движения в поддержку армии, оборонной промышленности и военной науки» отказавшегося принять звание «герой России» и заявившего, что в гражданской войне нет героев. Рохлину незадолго до смерти попал в руки документ, который он огласил на пресс-конференции: «планируется организовать как бы пьяную драку с участием Рохлина, где выставить генерала пьяницей и дебоширом, как крайний вариант в случае, если не сработает ни один из выше перечисленных, не исключается физическое устранение или максимальное лишение здоровья».

Рохлина мы сметем, — открыто заявил Ельцин.

Фильм о гибели Рохлина, показанный по пятому каналу телевидения, очень любопытен. С одной стороны там есть внятный рассказ о важнейших обстоятельствах его гибели: о сожженных вблизи его дома трупах убийц, которые были застрелены тут же, о найденных трупах тех, кто стоял подальше, в охране, даже о кличке, возможно, уцелевшего главного исполнителя — «Буйвол».

Среди других «версий», якобы изложенных для объективности, нет одной, по-видимому, самой очевидной, которую мне рассказал его друг и коллега — генерал-лейтенант Стаськов, в это время начальник штаба воздушно-десантных войск России. Советуясь, кем бы можно было заменить Льва Рохлина в руководстве уже мощнейшей в России и все разраставшейся организации «Движение в поддержку армии» (а что я мог сказать — ничего не понимавший в военном мире) Стаськов мне сказал, что в течении последнего в его жизни вечера Рохлин трижды ему звонил. Он мучительно принмал решение объявить с утра в Думае не только о гигантских кражах, совершенных Черномырдиным (это есть в фильме, но Стаськов мне этого не говорил), а о том, что он с созданным ми фантастическим объединением — легко понят, что люди стремившиеся поддержать русскую армию, промышленность и науку и их семьи и те, кто доверял лично Льву Рохлину, составляли гораздо больше половины России. Так вот генерал собирался с утра объявить, что на выборах президента он будет поддерживать не будущего ставленика Ельцина, а резко ему враждебных в то время Примакова и Лужкова. Из двух зол он выбрал, как ему казалось, меньшее и роковое для себя. Еще более внятно о гибели Рохлина рассказывает Полторанин (цитирую по тексту интервью Виктора Резункова дочери Рохлина для радио «Свобода»): Решение об убийстве принимали на даче в своем узком кругу четыре человека: Ельцин, Волошин, Юмашев и Дьяченко, а осуществить убийство было поручено лично Путину.

Но в фильме о Рохлине есть один очень любопытный лжесвидетель. Это Коржаков. Казалось бы уже уволенный, уже обиженный Ельциным, он повторяет, что убила Рохлина, конечно, жена. Да и вообще они с генералом готовили через три недели захват Кремля армейскими соединениями. И зрители должны были подумать — слава Богу, что жена его убила — не хватало нам нового переворота. Вполне очевидно, что Коржаков выгораживал не Ельцина, а тех своих коллег-убийц, исполнителей и организаторов, которые могли бы и о нем многое рассказать. Они продолжали действовать и их надо было выгораживать.

Еще любопытнее эпизод в уже упоминавшейся книге Литвиненко. Рассказывая о своем разговоре с замом председателя ФСБ генералом Трофимовым, очевидно не причастным к структурам убийств и хорошо относящийся к самому Литвиненко, он вспоминает, как Трофимов заметил ему:

«Вот как-то раз в начале июля вышли мы с ним поговорить на улицу. Спрашивает: «Как ваши дела, Саша?» Я ему рассказал про прокуратуру, уголовное дело, про запись Доренко, а он пожевал губами и говорит: «Я думаю, Саша, вы проиграли».

— Почему? — спрашиваю.

— А ты что, газет не читаешь? Вот, — говорит, — убили генерала Рохлина. Кто ж их теперь тронет?

Сказал — и пошёл. А я стою ошарашенный. Рохлина-то ликвидировали высокопрофессионально, да на жену убийство свалили. По почерку на наших похоже. Неужто мои генералы ещё и Рохлина убрали, пока мы на них рапорта писали».

Из чего следует, что хорошо понимающий кто есть кто и кто чем занят в несчастной России генерал Трофимов во-первых точно знает, что именно начальники Литвиненко «решили вопрос с Рохлиным», и что, как мы понимаем по датам, политические убийства в России не зависят от того или иного (меняющегося) руководства спецслужб, а являются инициативой и преступлением самого президента России и окружающих его бандитов.

Из описанных событий вполне очевидными становится три цели инициаторов третьей эпохи террора в России:

— Уничтожение демократического движения и попутно — возникающих политических конкурентов.

— Создание некоего нового «общака», о нем упоминает неоднократно Литвиненко, когда выходит на узбекских торговцев наркотиками и причастного к этому Путина, — большого финансового фонда в том числе за счет уничтожения наиболее крупных предпринимателей и финансистов.

— Уничтожение некоторых уголовных структур, как конкурентов в крышевании (рэкете) российского бизнеса.

Но поскольку разработчикам правительственного постановления о повсеместном терроре упоминается вице-премьер Олег Лобов, в связи с ним возникает вопрос и о международных террористических его контактах.

В 1992 году возник скандал с продажей по распоряжению Лобова японской террористической организации «Аум Сэнрике» бронетранспортеров и выданного им же разрешения террористам использовать для тренировок российские полигон. Был ли иприт с помощью которого члены «Аум Сэнрике» устроили теракт в токийском метро, в результате которого погибло от 12 до 27 и пострадало 5 000 человек, российского происхождения, кажется, осталось неизвестным.

С другой стороны Литвиненко на пресс-конференции в Лондоне настойчиво повторял, что российские спецслужбы в 90-е годы активно сотрудничали с «Аль-Каидой».

Связано ли это одно с другим, были ли какие-то конкретные террористические — международные цели у российского руководства уже в девяностые годы — не знаю. Но «восстановленное» Евгением Примаковым Управление внешней разведки уже в эти годы явно имело к террору внутри страны не меньшее отношение, чем УРПО, описанное Литвиненко и банды, созданные по приказу найденному Корольковым. Думаю, что к зарубежным народам они относились не лучше, чем к москвичам, волгоградцам или чеченцам.

 

11. Жизнь после убийства Тимоши.

Но от единичных и массовых убийств надо вернуться к своим невеселым делам. Переживать своего сына, убитого вместо тебя или из-за тебя — тяжелая участь. Тома и Нюша улетели в Париж, отказались в аэропорту «Шарль де Голль» давать интервью корреспонденту «Известий» — кровь Тимоши не могла быть поводом для обсуждения и уж тем более какой-то опорой. Впрочем, корреспонденты BBC продолжали снимать — они разрешения не спрашивали. Оля и Валера Прохоров на время приютили их у себя. В мае я возвращался с конференции в Нью-Йорке через Париж. Полуслепой, у меня опять в Нью-Йорке отслоилась в глазу сетчатка, мне предложили оплатить операцию в клинике Джорджа Вашингтона, но я предпочел вернуться в Москву к своему замечательному врачу Елене Олимпиевне Саксоновой — одной из последних в вымирающей касте великих русских врачей. Тем не менее я, конечно, остался на неделю в Париже и выяснилось, что жене и дочери там гораздо труднее, чем можно было предполагать. И дело было не в том, что за эти месяцы пригласившего их президента Миттерана сменил Ширак. С ним я тоже дважды встречался, помогать Томе и Нюше он поручил своему личному помощнику, тем более, что по всей Европе показывали по телевизору фильм о том, как они вынуждены спасаться из «демократической» России.

Но буквально через месяц с Томой встретились некие люди в штатском, которые высказали надежду, что она будет сотрудничать или «находиться в контакте» с французскими спецслужбами. Тома ответила, как неоднократно это делал в разных ситуациях я, а иногда и мы вместе, что ни с какими спецслужбами она общаться не будет. Литвиненко в своей книге пишет, что в Англии его сразу заверили, что ничего подобного от него не ждут. Может быть в Англии это и так, но после отказа Томы в Париже, она с Нюшей не могла получить ни одной мельчайшей, пусть самой временной справки объясняющей почему они находятся во Франции. Здесь спецслужбы, конечно, не сажали на пять лет за отказ от контактов с ними, как меня в 1975 году за нежелание сотрудничать с КГБ, но и жить тоже не давали. Правда, и помощник Ширака и очаровательная Сильвия де Брюшар — заведующая русским отделом МИД'а Франции (когда-то именно она, будучи первым секретарем посольства в Москве, советовалась со мной, кого пригласить на прием к Шираку и пригласив Альбину, буквально спасла Александра Богословского), Тому и Нюшу все успокаивали, предлагали подождать и не волноваться. Но Тома с Нюшей не могли ни учиться (Нюше было девятнадцать лет), ни работать, даже если бы кто-то захотел проверить у них документы, им нечего было показать.

В тот раз я и уехал делать операцию в Москву, но через два месяца, естественно, опять вернулся в Париж. Все было по-прежнему, если не хуже, потому что время-то шло. Добрейшая Сильвия де Брюшар почти плакала, но говорила, что это не их ведомство и она ничего не может сделать. Я уже почти кричал, что французское правительство практически заманило (поручило своему послу в Москве обеспечить их приезд) моих родных во Францию и превратило в бесправных нелегальных эмигрантов. Говорил, что дам интервью Карлинскому в «Либерасьон» и де Чиков в «Фигаро», с которым был хорошо знаком. Но все же я не хотел устраивать скандала, хотя уже и жалел, что отнесся без интереса к реплике секретаря посольства США, почему не у них попросил о помощи. Но я не хотел играть в политические игры. Все кончилось самым простым, приличным и привычным для Франции образом. Нам посоветовали адвоката, который за два месяца получил и для Томы и для Нюши необходимые документы. Правда, это были не документы политических беженцев, что было бы естественно после убийства Тимоши, прямых угроз исходящих из КГБ в адрес Томы и Нюши, а просто виды на жительство на десять лет, но дающие право на работу и на учебу. Теперь у них уже вторые подобные виды на жительство. Как и те, кто бежал из Советского Союза после семнадцатого года, французского гражданства мои родные не просят.

Правда, когда года через два Тома попробовала приехать в Москву, ожидая свои чемоданы в аэропорту Шереметьево, она вдруг услышала голос из мегафона:

— Гражданка Григорьянц, подойдите к стойке регистрации.

Там стояли два молодых человека с ее, уже вынутыми из общего багажа, чемоданами. Чтобы не забывала, куда приехала.

Отказ в документах политических эмигрантов тоже был, конечно, результатом усилий российских властей. Либеральнейший академик Рыжов — ельцинский посол во Франции, естественно, делал все, чтобы скрыть тот ужас, который творился в России, и помочь работе КГБ во Франции. С одним из таких мероприятий я тут же столкнулся в Париже.

Выяснилось, что буквально в те дни, когда я приехал, в Париже происходит международная конференция о достижениях свободной России. Происходит она, естественно, в культурном центре посольства, выступает Синявский и многочисленные либералы, но (знамение времени) сопредседателем конференции в посольстве уже согласился стать Владимир Буковский. Бог бы с ним со всем, но увидев в редакции «Русской мысли» программу, я вдруг обнаружил, что на большой двух или трехдневной конференции о положении в современной России нет ни одного даже упоминания о Чечне. Россия ведет варварскую кровопролитную войну на своей территории, гибнут десятки тысяч человек, но эта малость совершенно никого не интересует.

Естественно, я нашел то ли телефон, то ли встретил в редакции Володю и спросил, как это возможно. Он не покраснел, но тут же согласился, что это не совсем правильно:

— Мы не можем уже включить твой доклад о Чечне в программу — она уже согласована (с кем?) и отпечатана, но я тебе дам слово на пресс-конференции — она у нас будет на третий день.

Володя, действительно, отдал мне практически всю пресс-конференцию, но если бы я в Париж случайно не приехал, как он мог сопредседательствовать на конференции о России в середине девяносто пятого года, где даже не была упомянута Чечня?

Официальной помощи Тома и Нюша — политэмигранты, да еще приглашенные президентом Франции никогда и никакой не получали. Через год, сколько же можно жить даже у самых добрых людей, они сняли с моей помощью квартирку в очаровательном пригороде Парижа — Сен Мор, еще лет через пять я смог продать на Украине возращенные из Киевского музея картины Богомазова и они уже купили квартиру в более далеком и рабочем пригороде Парижа — Ашере. И тут неожиданно и вне всякой связи с нашей невеселой судьбой проявились достоинства французского государства. Узнав, что в новой квартире, где у Томы должна была быть своя комната, а у Нюши уже был муж и родившийся сын — Давид и Тома будет жить с ними, дама из социальной службы тут же сказала:

— Но ведь это ужасно, жить с чужой семьей.

И тут же нашла ей, как неимущей, неподалеку социальную квартирку, где квартирные платы много ниже, чем в частных домах.

Тома спросила, может быть можно найти такую же микроскопическую квартирку, но все же двухкомнатную — к ней часто приезжает муж из России.

— Нет, — ответила ей дама из социальной службы, — двухкомнатных, да еще совсем маленьких, квартирок сейчас нет, но я запомню.

Конечно, Томе и в голову не пришло обратить внимание на это обещание. Но через год та же дама предложила ей посмотреть другую квартирку в таком же примерно доме, но уже и впрямь двухкомнатную, где она сейчас и живет, как и другие рабочие семьи в этом квартале.

Так и перемежается в жизни совсем черное и кровавое с чем-то хоть относительно светлым.