1. Трибунал о Чечне.

В середине марта 1995 года мне внезапно позвонил Наум Ним — харьковский писатель и диссидент, давно уже переехавший в Москву и по договору с английским журналом «Индекс цензоршип» (году в 1990 отказавшимся печатать мое интервью, где я говорил о неминуемом распаде Советского Союза) издавал сперва некий русский вариант журнала, а потом и совершенно самостоятельный журнал.

Я с Наумом был мало знаком, но он очень серьезно мне сказал, что ему срочно нужно со мной повидаться. Решив, что Наум знает что-то об убийстве Тимоши — ни о чем другом я и думать не мог — я пригласил его зайти домой (в офисе я почти не бывал).

Но Наум, едва войдя в квартиру, тут же мне объявил:

— Вы уже, конечно, оправились от смерти сына — идет отвратительная война в Чечне — надо что-то делать.

Наум говорил о ночных бомбардировках, танковых колонах, тысячах погибших людей — я плохо понимал то, что он говорит, сразу же попросить уйти, когда выяснилось, что это не о Тимоше, было неудобно и я дослушал все до конца — ни за какими новостями я не следил и о ходе войны мало, что знал. Даже пообещал Науму подумать.

— Я вам на-днях позвоню, — сказал он уходя, и я был очень рад, что Наум, наконец, ушел.

Но дня через три он, действительно, позвонил, предложил встретиться у самой важной и самой любимой для меня сотрудницы «Гласности» Лены Ознобкиной и я не нашел предлога, чтобы отказаться. Лена была кандидатом философских наук и очень серьезным и деятельным сотрудником Института философии, пытавшейся и не без успеха и за счет собственных работ о немецкой философии XX века, и за счет работы своих талантливых коллег утвердить достаточно высокий, свободный и современный уровень русской философской мысли, полулегально достигнутый в последние десятилетия советской власти. Но при этом именно на Лене держалась добрая половина работы по подготовке конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра». К работе над первой из них привлек тогда свою жену Гена Жаворонков. Теперь Лена уже была с ним разведена — не выдерживая его регулярных, в том числе как следствия наступившей демократии, пьянок, была уже тяжело больна, но с поразительным мужеством и любовью воспитывала и образовывала растущего сына и не то что безотказно, а сама нагружая себя все больше и больше делала то, что и здоровому (и самому достойному) мужчине было бы не под силу. К несчастью, именно начало работы над «чеченским трибуналом» и стало концом работы Лены в фонде «Гласность».

Но когда мы и впрямь встретились у Лены, в ответ на совершенно беспомощные предложения Наума о необходимости создать общественный комитет, провести обсуждение преступной войны и еще чего-то в этом роде, у меня уже был готовый проект.

Думаю, что именно эта важная работа и спасла меня тогда, полуслепого, незадолго перед тем (в августе) искалеченного и оставшегося в одиночестве — мама все-таки всегда жила отдельно — в Москве. Впрочем, помогали уже не в первый раз остатки семейных коллекций. Культура, и является сутью свободы и опорой жизни. Рабство и гибель как в обществе, так и у каждого человека, начинается с умирания культуры. Картины на стенах — живопись Ларионова и Боровиковского, Льва Жегина и Чекрыгина, рядом с семейными портретами помогали мне выжить, так же как когда-то в краснопресненской пересылке случайно упомянутое по радио имя моего деда. Культура в своей цельности и память настолько крупнее, бесконечнее каждого из нас, что любое их прикосновение дает человеку силы для выживания.

И теперь в квартире Лены на старом Арбате я сказал, что все, что предлагает Наум — это диссидентский междусобойчик, где все будут убеждать друг друга в том, что и без того каждому известно, а две-три газеты опубликуют гневную резолюцию, на которую никто не обратит внимания. Единственное, что могло бы иметь значение для власти — общенародный протест, но крупнейшие демократические организации России уже уничтожены. Без «Демократической России» и «Мемориала» демонстрации протеста собирают сто-двести человек, мнение которых для власти безразлично.

В этой кровавой бойне, затеянной Ельциным, нужно не обсуждение, а суд. Причем суд не российский, а международный. Сразу же было решено: общественное обсуждение проводить надо, но не для того, чтобы еще раз осудить войну, а для того, чтобы на максимально широком общественном и юридическом уровне принять решение о проведении Международного трибунала по преступлениям, совершенным в Чеченской республике. Сразу же было решено, что обвиняемых в трибунале должно быть немного: не те солдаты и офицеры и с одной и с другой стороны, которые совершают бесчисленные убийства, а те — президент, премьер-министр, министры обороны, возможно, и с одной и с другой стороны, и может быть несколько других должностных лиц (все это должно выяснить следствие), которые являются инициаторами, виновниками этой отвратительной бойни.

Впервые в русской истории мы пытались создать прецедент, пусть общественного, но при этом осуждения, руководства России (а может быть и Чечни) за принятие преступных решений.

Наум, собственно говоря, пришел ко мне, поскольку им с депутатом Думы Валерием Борщевым уже была придумана некая Комиссия общественного расследования, но было совершенно очевидно, что никакими возможностями она не располагает.

Но уже через три месяца, сперва как шестой юридический круглый стол по законодательству о спецслужбах, но уже не только с обложкой, но и с единственной темой «Война в Чечне. Международный трибунал» мы собрали, как общественных деятелей и депутатов Государственной Думы (Елену Боннер, Борщова, Грицаня, Кичихина и других), так и крупнейших юристов (Александра Ларина, Игоря Блищенко, Станислава Черниченко да и не только их) для обсуждения вопроса о проведении Международного трибунала. В своем вступительном слове я, естественно, говорил о его необходимости. Впрочем, со мной никто и не спорил — тема обсуждения всем была известна заранее. Те двадцать или тридцать человек в стране, чей голос еще оставался слышен — я имею в виду достойных людей — все были против войны и как могли это высказывали. Кажется, по НТВ был показан диалог Чубайса и Явлинского, где первый всячески оправдывал войну, второй — был против нее, хотя и далеко не так жестко, как она того заслуживала. Проблема была в том, что партия «Яблоко» — единственная уцелевшая демократическая партия к этому времени была так мала, что от мнения ее председателя уже ничто не менялось. А никаких серьезных действий, хотя известность в мире Явлинского была уж точно не меньше моей, предпринято не было.

У нас же сразу после решения «Круглого стола» первоклассным ученным и совершенно замечательным человеком Александром Лариным — одним из старших научных сотрудников Института государства и права был написан на основе устава Нюрнбергского трибунала очень сложный и юридически безупречный устав нашего трибунала. Сбором материалов, опросом свидетелей должен был заниматься оргкомитет, который в уставе был назван комитетом обвинителей и куда, кроме меня входили общественные деятели, депутаты Государственной Думы и профессиональные юристы (Сергей Алексеев, Галина Старовойтова, Борщов, Грицань, Мара Полякова, Татьяна Кузнецова и другие). Опросы свидетелей проходили с аудио и видео фиксацией и в обязательном присутствии (к сожалению, не упомянутых во II томе издания) группы международных наблюдателей под председательством известного юриста-международника Клауса Пальме — брата покойного шведского премьер-министра. Входили в комитет наблюдателей — адвокат, член Государственно Думы Борис Золотухин, председатель Конституционного суда Чечни Ихван Гериханов, два-три прикомандированных к Трибуналу члена американского союза юристов BAR-assotiation, сменявшие друг друга, известные русские юристы.

Собранные материалы и протоколы показаний свидетелей должны были передаваться собственно членам международного трибунала, куда вошли:

От России — министр юстиции России, ушедший в отставку после начала войны с Чечней, Юрий Хамзатович Калмыков, бывший министр иностранных дел СССР Борис Дмитриевич Панкин и почетный председатель Международной Хельсинкской группы Юрий Федорович Орлов.

От Европарламента — лорд Николас Беттел и г-н Кен Коатс — один за другим бывшие председателями комиссии по правам человека.

От Франции — Жан-Франсуа Ревель — философ, писатель, президент французской академии и Жан-Франсуа Деньо — председатель комитета по правам человека Сената Франции.

От США — г-н Пол Гобл — бывший заместитель госсекретаря Соединенных Штатов.

От Польши — г-н Ян Ольшевский бывшй премьер-министр Польши и г-н Збигнев Ромашевский — сенатор.

От Литвы — г-н Альгидрас Эндрюкайтис — член Сейма.

А так же писатель, Нобелевский лауреат Эли Визель и шведский юрист Ханс Горан Франк.

Я считал, что предварительная работа проведена вполне прилично, хотя я не мог сперва понять почему отказался от участия в Трибунале президент США Джимми Картер, с которым я был знаком, который всегда поддерживал не только «Гласность», но и все важные мирные инициативы, а здесь лишь прислал мне любезное письмо с выражением сочувствия. Через много лет близкий нам комитет пытался создать в США Збигнев Бжезинский, но тогда я не подумал ему написать.

Но пока еще существенными были проблемы совсем другого рода. На «круглом столе» по поводу создания Трибунала среди хорошо знакомых и близких людей как-то оказался юрист Таир Таиров, о котором я почти ничего не знал, кроме его подозрительной близости к вполне гэбэшному «Обществу по культурным связям» с народами других стран. Но в последние годы Таиров возглавлял какую-то ассоциацию «Гражданский мир» и я его встречал на какой-то конференции в Хельсинки, он издавал одноименную газету, где предложил Асе Лащивер опубликовать большую статью «Гласность» Григорьянца и гласность Горбачева» — наверняка доброжелательную, но я ее так и не прочел, как вообще не читал никаких статей о себе. На «круглом столе» Таиров выступил с кратким докладом, но зато после него стал проявлять необычайную активность.

Понимая, что у Трибунала создана организационная и правовая структура, но нет пока ни копейки денег даже для машинисток, Таиров тут же предложил мне обратиться с просьбой о грантах в пару европейских фондов, где у него в московских представительствах есть знакомые.

Были мы, кажется, в двух фондах с одинаковым успехом, то есть без всякого успеха. Одного фонда я уже не помню, в другом — Христиано-социалистической партии Германии, которая меня приглашала уже однажды в Баварию, с полной откровенностью было сказано:

— Если поддержим такие проекты, никакого представительства в Москве у нас не будет.

Возразить было нечего, хотя Таиров как-то очень доверительно разговаривал в этих фондах. Но недели через две Таиров мне сказал, что почти завершил переговоры в Стокгольме с фондом Улофа Пальме, который готов пригласить группу организаторов в Швецию и провести у них первые слушания Трибунала. В отличие от хождения по фондам в Москве это было уже довольно серьезное предложение. Конечно, я не знал, кто такой Таиров и понимал, что за открытой им заманчивой перспективой может таится все, что угодно. Но и других вариантов пока не было, а действовать в неясных ситуациях я привык с тюремных времен. Поразительным опытом оказалась проведенная нами пресс-конференция.

Мы говорили о создании Международно Трибунала по чудовищным преступлениям, совершенным в Чечне, где подозреваемые — лидеры России, ее президент, премьер-министр и десяток других высших должностных лиц, где их судить будут два русских министра (юстиции и иностранных дел) и известнейший диссидент и общественный деятель, а так же всемирно известные политические и общественные деятели стран Запада, где экспертами являются крупнейшие русские юристы (к примеру, председатель Совета конституционного надзора СССР) и множество известных юристов из многих стран Европы и США. А все это будет производиться по строжайшей юридической процедуре разработанной в Институте государства и права.

Пресс-конференция, естественно, вызвала фантастический интерес, длилась часа три, сорвав две последующие, шесть телевизионных камер непрерывно нас снимали, журналисты, толпившиеся не только в зале, но и в дверях и в коридоре непрерывно задавали нам все новые вопросы.

Итог даже для меня, казалось бы ко всему привыкшему оказался поразительным. Из пятидесяти журналистов лишь одному, Ротарю, да еще с большим скандалом, удалось поместить в «Известиях» небольшую заметку. Ни одна из телекомпаний, истративших километры пленки, не дала сообщения о пресс-конференции даже в хронике. Говорили, что на НТВ пару дней кто-то барахтался, но ничего не прошло и там. А ведь практически все журналисты, кроме Леонтьева и «Красной звезды» с ужасом и отвращением относились к этой войне. Еще не появилась пресловутая «Доктрина национальной безопасности в области информации», разработанная генералом КГБ Сергеем Ивановым и Виктором Илюхиным, еще Глеб Павловский (тогда советник руководителя администрации президента) не предложил создать в администрации президента специальное подразделение по разработке мероприятий против независимых СМИ, но уже царило вовсю представление о «внутреннем источнике опасности». И уже реально существовала жесткая цензура, самоцензура и страх самих журналистов. Они оказались куда действеннее, чем их гуманистические переживания и профессиональный интерес к сенсационной новости. Ни один из иностранных журналистов вообще не получил сообщения о пресс-конференции — видимо, все их русские помощники, выполняя полученное задание, аккуратно их изымали из приходившей информации. Вокруг Трибунала, как и конференций о КГБ, создавалась плотная стена молчания, но я-то понимал, что в конце концов ее прорву, да и какие-то деньги тоже найду. Понимали это и в КГБ (ФСБ) и в действие вступил проект, конечно, менее значительный, чем в 1988 году с разгромом «Гласности», но тоже непростой и международный. Из книги Литвиненко становится очевидным, что руководил действиями директор ФСБ Барсуков.

Пока же я согласился с предложением Таирова, хотя подобные конференции не входили в разработанный план работы — начинать предполагалось с опроса свидетелей и сбора документов для Трибунала. Но сегодня это была, если не единственная, то ближайшая возможность во всеуслышание объявить о создании Трибунала, найти для него новых сторонников.

Шведы готовы были принять из Москвы человек двенадцать, Борис Панкин жил в Стокгольме, из Варшавы приехал Збигнев Ромашевский, кажется, приехал на один день и Юрий Орлов из США, Сергей Сергеевич Алексеев, как и для «круглого стола» прислал из Свердловска очень серьезный доклад. Нас попросили к тому же для экономии взять своих переводчиков (фонда «Гласность») с русского на английский с тем, что местные переводчики будут вести перевод на шведский. Это было несколько странно.

В Стокгольм ехала большая группа: члены оргкомитета — Наум Ним, Алексей Симонов, юристы — Александр Ларин, Татьяна Кузнецова, Мара Полякова, свидетели — Либхан Базаева, Глеб Якунин (депутат Гос. Думы), Галина Севрук (от Комитета солдатских матерей). Должен был ехать еще один несколько странный чеченец, но в последний момент он разыграл какие-то непреодолимые препятствия. Ну и, конечно, сам Таиров (его в аэропорту как-то не было видно), главный администратор «Гласности» Андрей Парамонов, на котором и были все организационные задачи, и я.

Уже по дороге в Шереметьево я показал Маре Федоровне Поляковой, которая попросила меня за ней заехать, следовавшую за нами машину «наружки», где по-видимому и был Литвиненко.

Мое в дальнейшем дурное к нему отношение как раз и объяснялось тем, что описывая какие-то не самые важные детали попытки срыва нашей поездки, он ничего не пишет о ее сути, а что-то бесспорно, должен был знать — все-таки подполковник, а не простой топтун.

В Шереметьево меня сразу же удивило, что вместо обычных одной-двух таможенных стоек работало пять или шесть. Вся наша группа тут же по ним весело разбежалась и была мгновенно пропущена и таможенниками и паспортным контролем. Только у Татьяны Георгиевны Кузнецовой, хотя ее как и других почти подталкивали таможенники, хватило ума и привычной заботливости к паспортному контролю не идти, а остаться рядом с нами — Либхан Базаевой, Андреем Парамоновым и мной, с которыми таможенники вели себя совсем иначе.

И у Андрея и у меня вывалили из портфелей все книги и бумаги и заявили, что они конфискованы, куда-то их унесли. Все это было совершенно противозаконно — советские запреты на вывоз и ввоз печатной продукции за рубеж давно были отменены и названы антиконституционными, тем не менее с нами нагло да еще с ухмылками все это производилось. Я начал, естественно, возмущаться, но тут увидел, что и мои документы — паспорт, билет тоже уже куда-то унесли. И я понял, что тем, кто это устраивает, очень хочется, чтобы от возмущения я отказался ехать в Стокгольм, а начал бы добиваться законности в Москве. Тогда я совершенно успокоился, сказал, что вопрос о материалах и книгах буду решать, когда вернусь в Москву, но билет и паспорт у меня в порядке — куда их унесли — я собираюсь лететь в Стокгольм. Тем более, что я был не настолько доверчив и кое-что из необходимых материалов в дубликатах отдал Маре Федоровне, кому-то из переводчиков, а их вовсе не обыскивали.

С большим неудовольствием билет и паспорт им пришлось мне вернуть, примерно то же, но менее эмоционально, происходило и с Андреем. А вот с Либхан, которую проверяли на соседней стойке и я постоянно следил и за ней, все происходило совсем иначе. У нее один раз вывернули сумку, долго рылись в бытовых принадлежностях, ничего не нашли и свалили все назад. Потом второй раз вывалили те же вещи и тут среди них оказался ружейный патрон (Литвиненко описывает, как они собирались этот патрон или наркотики подбрасывать мне, но потом, видимо, решили, что я и сам не поеду от возмущения).

Я тут же сказал, что видел, как этот патрон был подброшен. Таможенники не обращая внимания начали составлять акт об изъятии патрона (он опубликован нами в II томе Трибунала), но Татьяна Георгиевна не отходившая от нас, тут же подошла к Либхан и сказала, что она адвокат и видит человека нуждающегося в ее помощи.

— У вас есть удостоверение? — с последней надеждой спросили гэбисты

— Есть, — ответила Татьяна Георгиевна и вытащила случайно захваченное с собой удостоверение Московской коллегии адвокатов. — Я остаюсь со своей подзащитной. — Это был замечательный поступок, как, вероятно, все, что делала Татьяна Георгиевна в своей жизни.

Таким образом мы прилетели в Стокгольм довольно поздно вечером без Либхан Базаевой — председателя Союза чеченских женщин, преподавателя грозненского университета, одной из тех людей, которые являются гордостью своего народа и Татьяны Георгиевны Кузнецовой.

Но в Стокгольме работала хорошо знакомая мне журналистка, много лет проведшая в качестве московского корреспондента одной из шведских газет.

Так или иначе, но я тут же нашел возможность ей позвонить, работала она теперь на шведском телевидении и очень удивилась не только моему рассказу о происшествии в аэропорту, но главным образом тому, что фонд Улофа Пальме не разослал никакой информации о проводимой им, вполне сенсационной и для Швеции, конференции. Слушания должны были начаться в десять утра, но мы договорились, что в семь она возьмет у меня интервью для утреннего новостного канала, где я, конечно, все и рассказал и о Трибунале и о происшествии в Шереметьево.

Тем не менее, когда мы начали слушания, арендованный фондом Палме гигантский, самый торжественный зал в центре Стокгольма был почти пуст. Постепенно начали собираться люди, услышавшие утренние новости, но у многих были и какие-то другие, ранее намеченные планы на этот день. Оказалось, что фонд Пальме никого не оповестил о предстоящей конференции, что было очень странно, учитывая немалые деньги затраченные им на наши билеты, гостиницы, аренду зала и обычные сопутствующие расходы.

Тем не менее ко второму дню зал был почти полон, журналисты, услышав теперь о Трибунале приехали даже из Германии, Дании, главное же испугавшись все растущего скандала из Москвы пришлось выпустить и Либхан Базаеву и Татьяну Георгиевну. Их доклады, естественно, вызывали почти такой же интерес, как и сам Трибунал.

Но все это казалось скорее странным, чем таким уж серьезным и взаимосвязанным до последнего торжественного ужина, устроенного в нашу честь фондом Улофа Пальме. Уже в одном из тостов за ужином прозвучали странные для меня нотки, но потом толстый администратор фонда (к сожалению, я забыл фамилию этого поганца) отвел нас с Андреем и Таировым в боковую гостиную и разговор пошел напрямую.

Нам было сказано, что господин Таиров имеет очень большой опыт проведения международных общественных трибуналов, что он уже принимал участие в антиамериканских трибуналах по поводу войны во Вьетнаме и в Никарагуа (мне были хорошо известны эти устроенные КГБ так называемые трибуналы, но я не знал, что Таиров был в числе их организаторов).

И поэтому, если наш трибунал будет отдан под его руководство (то есть КГБ), то фонд Улофа Пальме тут же начнет его финансирование. Но только в этом случае. Я сокращаю путаные разговоры о стремлении помочь чеченскому народу, высокого почтения к нашей инициативе и работе — эти уговоры меня с Андреем длились в гостиной часа три. Мы с Андреем уехали в гостиницу, туда приехал за нами Таиров и продолжал часов до четырех ночи объяснять нам, как будут хорошо, если теперь он займется трибуналом. Естественно, убедить меня он не смог.

Все, что происходило в эти дни сразу же выстроилось в последовательную цепочку. Сперва Таиров водил меня по фондам, чтобы убедить, что деньги найти не удастся. Потом в аэропорту делалось все, чтобы группа наша была максимально ослаблена, а по возможности я вообще бы не попал в Стокгольм (с Нимом и Симоновым Таиров бы договорился). В Сокгольме вопреки действиям всех нормальных фондов, которые заинтересованы в публичности своих действий, был снят самый большой зал, но даже мельчайшая информация не просочилась в печать. Чтобы мы увидели совершенно пустой зал, полное отсутствие интереса и шведов и шведской печати к трагедии в Чечне и к тому, что мы делаем. После этого сделав лестные предложения уже нетрудно будет перекупить Трибунал. После возвращения в Москву я с запозданием услышал от норвежского журналиста, который много помогал «Гласности» на самом начальном периоде, именно благодаря ему я и был корреспондентом газеты «Моргенбладет», с отвращением сказанную фразу:

— Таиров — это известный советский агент влияния в Германии и скандинавских странах, зачем вы вообще с ним имели дело.

Потом мне еще кто-то сказал, что брат его — полковник, начальник следственного управления КГБ Узбекистана.

И тем не менее ничего из всей этой операции у Барсукова не получилось, более того и Трибунал стал гораздо известнее в мире и даже за подброшенный патрон в аэропорту должен был следовать скандальный для ФСБ суд. По поводу патрона почему-то я, а не Либхан Базаева или ее адвокат Кузнецова, получил официальное уведомление Таможенного комитета о том, что никакого патрона в вещах Базаевой обнаружено не было, а вот с пресс-конференцией, которую нам надо было проводить после возвращения из Стокгольма, меня ждала неприятная неожиданность.

Накануне вечером в нашем маленьком офисе в Первом Колобовском переулке — это была двухкомнатная квартира Димы Востокова, которую он начал нам сдавать после того как женился и ушел из «Гласности», — собрались, кто смог, члены оргкомитета. Правда, Мельникова, вытеснившая основателей «Комитета солдатских матерей», и входившая в оргкомитет только «в личном качестве», как она сама оговорила свое участие, почему-то попросила у меня разрешения придти со своими сотрудницами — я с некоторым удивление согласился и она пришла с пятью незнакомыми бабами. Из Стокгольма мы уехали утром, поэтому остальным участникам слушаний ничего я с Андреем о вечерних и ночных разговорах с нами я не успел рассказать. Тут мы все пересказали, для меня было очевидно, что мы должны говорить не только о подброшенном Либхан патроне, но и обо всей многоходовой операции КГБ, в которой Таиров играл главенствующую роль. И вдруг неожиданно завопили бабы, конечно, именно с этой целью приведенные Мельниковой и не имевшие вообще никакого отношения к Трибуналу:

— Все это ваши субъективные представления, Сергей Иванович — об этом нельзя говорить на пресс-конференции.

Бабы вопили в маленькой комнате хором и порознь и вдруг их начали активно поддерживать Наум Ним и Алексей Симонов. Почему для них мнение совершенно посторонних баб (среди которых была, правда, Ида Куклина, сделавшая на наших конференция о КГБ пару докладов о работе ГРУ и, как потом выяснилось, вообще очень близкая к этой организации) оказалось убедительнее нашего с Андреем рассказа, да и всего другого, что выяснилось с информацией и залом в Стокгольме, и от чего они быстренько ушли в Шереметьево, но в чем уж точно сомневаться не могли.

Я еще раз повторил, что это не мое личное мнение, при всех разговорах присутствовал Андрей Парамонов, которого я сознательно просил никуда не уходить, хотя ему очень хотелось спать. Андрей меня вяло поддержал. Но бабы продолжали вопить «это ваше субъективное мнение», их теперь уже активно поддерживал Ним и Симонов. Провели голосование — меня поддержал только Володя Ойвин — мой заместитель в фонде «Гласность». Все остальные считали, что надо благоразумно молчать. Мельникова, кстати говоря, через полгода в награду от Таирова и КГБ получила какую-то «пара-нобелевскую премию» от какого-то другого фонда, тоже, конечно, как и фонд Улофа Пальме управляемого из Москвы. Российская печать с упоением это расписывала.

Я сказал, что в укрывательстве международных операций КГБ принимать участие не буду, на такую пресс-конференцию, конечно, не приду, да и вообще если оргкомитет Трибунала именно такой, каким он сегодня оказался, пожалуй, я и в нем принимать участия не буду и уж лучше уеду к жене и дочери в Париж.

По-моему Ним и Симонов были довольны, кто-то мне сказал, что и без вас обойдемся, и на следующий день они провели пресс-конференцию, на которой ни слова об операции КГБ не сказали.

Прошло недели три. Никуда, да еще так быстро уехать от мамы я не мог, но делами Трибунала больше не интересовался. Мне позвонила Лена Ознобкина — для меня, вероятно, самый любимый человек в «Гласности», и сказала, что хотела бы встретиться, но не мог бы я приехать к ней. Я приехал, там был Наум Ним. Они спросили меня:

— Время прошло, не переменил ли я своего решения.

Я ответил, что с организациями и людьми прикрывающие международные операции КГБ я ничего общего иметь не буду. Тогда, подумав, Наум спросил:

— А как были собраны члены Трибунала?

— Это мои знакомые, которые мне доверяют, — пожал я плечами, — можете написать каждому из них — может быть, и с вами они согласятся сотрудничать. Мешать этому я не буду, но и рекомендовать вас — не могу.

По-видимому, часть оргкомитета уже прикинула свои возможности и поняла, что они невелики. Поэтому сразу же Наум и Лена начали меня уговаривать:

— Но, Сергей Иванович, трагедия в Чечне важнее, крупнее, страшнее всех наших расхождений. Может быть вы перемените свое решение и вернетесь к работе Трибунала?

На первое возразить было нечего, и после получасовых разговоров я согласился, предупредив, что никакого оргкомитета больше не будет. Впрочем, я и не здоровался после этого с Наумом и Алексеем Симоновым много лет, а с Мельниковой — и до сих пор. В девяносто пятом году, да еще после хоть и не вполне реализованной, но все же рекламы, устроенной Трибуналу Барсуковым и Таировым хоть какие-то деньги найти я еще мог. С помощью европейского фонда «Tasis» и пока еще не бросившим «Гласность» «National Endowment for Democracy» мы начали заслушивать свидетелей по разработанной профессором Лариным сложнейшей процедуре. В Москве для этого мне дал зал в своем особняке на Большой Никитской загадочный для меня до сих пор Аркадий Мурашов, входивший еще в Межрегиональную группу депутатов, потом недолгий начальник московской милиции, сказавший мне однажды, что именно он уговорил Гайдара сделать первые выборы Путина легитимными. Тогда от отвращения даже Жириновский и Зюганов не выдвинули свои кандидатуры на выборах, а послали вместо себя каких-то охранников. Явлинский снял свою кандидатуру и выборы оказывались безальтернативными. Но Гайдар, вопреки воле своей партии, которая почему-то надеялась на будущее и пыталась выглядеть хоть мало-мальски приличной, объявил, что он, как самовыдвиженец будет конкурентом Путина и хотя бы его первые выборы будут относительно легитимны.

Но все это было через несколько лет, а пока уже с двадцать первого по двадцать пятое февраля девяносто шестого года целыми днями мы вели опрос десятков свидетелей, которых мы могли найти в Москве или вызвать в Москву. Свидетелей опрашивал комитет обвинителей, куда входили три депутата Думы (Старовойтова, Берщов и Грицань) и два юриста (Кузнецова и Полякова). Вопросы могли задавать (и задавали) независимые наблюдатели. Из было десять под руководством Клауса Пальме (Швеция) — юристы из Швейцарии, США, России и Чечни. Большей частью незримо присутствовали три эксперта: Игорь Блищенко (эксперт ООН), Александр Ларин и Олег Сокольский. Кроме того адвокат Карина Москаленко представляла потерпевшую сторону.

Месяца через два — в апреле — было опрошено еще около пятидесяти свидетелей. Потом стало ясно, что многие не могут выехать из Чечни и мы пять дней вели опросы в Хасавюрте и даже в Грозном. Но некоторые — уцелевшие и сбежавшие из России боялись сюда возвращаться и двадцать четвертого — двадцать шестого мая девяносто шестого года нам удалось многих живущих в Европе собрать в Праге и провести опрос там. То есть была проведена, с соблюдением сложных юридических процедур, большая работа по подготовке и передаче международному трибуналу достоверных сведений о подготовке и планированию войны в Чечне и совершенных в ее ходе военных преступлений и преступлений против человечности. Свидетелями были русские, чеченцы, немцы, англичане, чехи (иностранцы — это журналисты и члены гуманитарных организаций, побывавшие в Чечне), два советника президента России, депутаты Думы, юристы, солдаты и офицеры, воевавшие в Чечне и, конечно, множество мирных жителей.

Довольно скоро начала вырисовываться вполне серьезная проблема. Практически все свидетели (кроме журналиста Михаила Леонтьева) были противниками этой войны, прямо или косвенно осуждали российские власти. Между тем для нас было ясно, что террорист Басаев, захвативший больницу в Буденовске бесспорно тоже является преступником, да и вообще Трибунал должен заслушивать обе стороны, а не только одну, пусть и потерпевшую. Между тем почти все журналисты и должностные лица постоянно оправдывавшие войну, давать показания отказывались. Володя Ойвин, чуть ли не ежедневно одолевал редактора газеты «Красная звезда», где шло неуклонное прославление войны, просьбами прислать для дачи показаний своих журналистов. Редактор не отказывался, обещал, тянул — никто из «Красной звезды» так и не появился. Я написал официальное письмо генеральному прокурору России Скуратову, возбудившему уголовные дела в отношении Дудаева и ряда его подчиненных с просьбой передать нам копии материалов, находящихся в распоряжении прокуратуры. Юрий Скуратов ответил мне, что так как Трибунал не является государственным учреждением, он не может дать нам никаких материалов.

И вдруг восьмого января девяносто седьмого года все переменилось. Мне позвонил Юрий Хамзатович Калмыков после ухода с поста министра юстиции, оставленный Сергеем Алексеевым председателем Комитета гражданского права и сказал, что только что получил от Митюкова — первого заместителя секретаря Совета Безопасности России некоторые документы и хочет сам их привести. Я, конечно, согласился и через полчаса, грузно поднявшийся по лестнице (в Колобовском лифт останавливался между этажами) Юрий Хамзатович вошел в мой кабинетик.

Это был единственный его приезд в «Гласность» — члены Трибунала не участвовали в сборе материалов, которые должны были им быть предоставлены в готовом виде. Раза два я был у него в роскошном кабинете на Ильинке, рядом с Кремлем. Незадолго до того мы вместе проводили конференцию о положении на Кавказе в Стамбуле, но там он был в качестве председателя Всемирного черкесского союза — в Турцию во время завоевания Россией Кавказа выехало около трех миллионов черкесов. В Турции они составляли костяк армии и спецслужб, но назывались турками — черкеский язык запрещен, нет ни школ, ни газет, ни книг. Все мусульмане в Турции — турки, как в Азейрбаджане — азейрбаджанцы. Но уважение, переходящее в почитание, с которым и в Черкесске, где я тоже был на конференции и в Стамбуле его принимали было поразительным (как и скромность, с которой он от этого почитания отбивался).

Но в Москве он был первоклассным русским юристом, к тому же единственным членом правительства России, который не только в знак протеста из него вышел, но хорошо зная горские обычаи пророчески сказал, что война эта будет войной со всем чеченским народом, который в этих условиях объединиться вокруг Дудаева (до этого его по опросам поддерживало 30 % чеченцев).

Юрий Хамзатович устало сел за письменный стол и показал мне принесенные бумаги. Это были копии двух официальных с грифом «совершенно секретно» писем директора службы безопасности Ю. Ковалева секретарю Совета Безопасности России Рыбкину (они факсимально воспроизведены в четвертом томе «Международного трибунала»). В этих письмах и приложении к ним на восьми страницах (приложение было несекретным) Ковалев перечислял Рыбкину случаи насилий, совершенных чеченцами в отношении русского населения — для возможного использования на Генеральной ассамблее ООН в его докладе о правах человека в России.

Юрий Хамзатович сказал, что Митюков позвонил ему из Совета Безопасности (с Новой площади на Ильинку) и сказал, что у него есть документы «для вашего трибунала» и что он сейчас их пришлет с курьером. Это и были документы председателя Федеральной Службы безопасности России. Но Юрий Хамзатович не был бы первоклассным юристом, если бы тут же не закрепил свой рассказ адресованной мне запиской о том когда, от кого и какие бумаги он получил для Трибунала (записку мы тоже факсимильно воспроизводим). После этого сразу же попрощался и уехал.

А я серьезно задумался. Конечно, Митюков и даже Рыбкин считались в администрации Ельцина либералами, но все же они точно не могли позволить себе совершенно открыто передавать секретные адресованные им письма Директора ФСБ, организации, которая открыто была противником этой службы, без согласия автора письма — Ковалева.

Как бы ни были сложны интриги в Кремле, которых я, конечно, знать не мог, но директор ФСБ не может передавать свои материалы Трибуналу, где обвиняемыми является все российское руководство и он сам, в частности. Передавая нам официальные (пусть и ничтожные по содержанию) документы, он тем самым не просто нам помогает — нам и нужны были показания с другой стороны — , главное, если не де юре, то де факто признает не просто существование, но легитимность Международного трибунала. Это было очень странно.

И тут я вспомнил, к сожалению, не вошедшую в издание тома Трибунала историю гибели журналистки «Общей газеты» Нади Чайковой. Она была самой храброй из журналистов, работавших в Чечне. Только материалы Ани Политковской, но уже о второй чеченской войне, которую мы не смогли предупредить, были сравнимы со статьями Нади. Она писала не только о военных преступлениях, чудовищном насилии царящем в Чечне, но и о коррупции, о торговле оружием и нефтью, а это всегда особенно опасная тема. Генерал Рохлин в своем последнем, перед тем как был убит, интервью говорит о том, что война в Чечне, жизнь чеченцев и русских солдат были отданы «за мафию», за интересы тех, кто выкачивал миллиарды долларов на незаконной торговле нефтью. Я не сомневаюсь в справедливости слов генерала, так же как в его утверждении, что войны можно и нужно было избежать — это видно и из материалов Трибунала. Хотя мне кажется, что решение о войне принимал Ельцин не под влиянием людей финансово в войне заинтересованных, а скорее тех, для кого это была политическая задача (об этом в своих показаниях у нас на Трибунале говорил советник Ельцина Эмиль Пайн). Но это все отдельные вопросы.

Пока же я вспоминал обстоятельства убийства Нади Чайковой, в котором сперва, вполне обосновано, обвиняли российские спецслужбы. Но потом, в ее московской квартире был найден ее дневник, где были упоминания о ее контактах с ФСБ и тут же появилась версия о том, что об этих контактах узнали чеченцы и Чайкова была убита ими. Но Александр Мнацаканян, очень друживший с Надей, привезший ее тело из Чечни в Москву и как раз нашедший этот дневник, говорил на последних слушаниях Трибунала, что упоминаний о ФСБ в дневнике не было. Они были вставлены кем-то задним числом для публикации в «Общей газете». К несчастью, пятый том материалов Трибунала был уничтожен при последнем захвате «Гласности», но я-то, конечно, все это хорошо помнил.

Через месяц должны были состояться выборы в Чечне и туда ехала большая группа наблюдателей от фонда «Гласность» (какие-то монахи, журналисты, Борис Панкин, Сергей Ковалев) и я ясно себе представил, что в Грозном и со мной что-то произойдет, а потом у меня найдут материалы директора ФСБ. Уже второй раз (как и с Сергеем Дубовым) мне предлагают повторение уже опробованного ФСБ способа убийства. Я с повторениями штампов КГБ всегда встречался в советское время, но тогда были по-преимуществу допросы, а во времена ельцинской демократии — убийства. Это и впрямь гораздо удобнее чем, скажем, судить. Было ясно, что на меня кто-нибудь в Грозном нападет, а потом у меня в столе найдут документы Ковалева и станет вполне очевидно, что убили узнавшие о моих связях чеченцы. Тем более, что здесь и документы были подлинные, а не фальшивые вставки, как у Чайковой, и я долгое время старался получить как раз нечто подобное.

Способ защиты у меня был только один — лишить Ковалева возможности «неожиданно найти» у меня свои документы. За оставшиеся три или четыре недели до поездки в Грозный я сделал две вещи: сперва пошел к якобы самому храброму защитнику демократии — редактору «Новой газеты» Муратову, показал ему документы, записку Калмыкова, объяснил, что случайно передать мне материалы ФСБ не могли и напомнил о недавнем и всем тогда памятном убийстве Нади Чайковой. Объяснил, в чем не было нужды, какая это газетная сенсация: руководство ФСБ и Совета Безопасности де-факто признают Международный трибунал, собирающий уже материалы во всем мире, над принявшим преступное решение российским руководством. Муратов сказал, что он понимает как это интересно и как для меня опасно, что ближайший номер «Новой газеты» уже сверстан, но он попытается что-нибудь снять и дать мои материалы. Но в ближайшем номере «Новой газеты» ничего не было, я подождал еще неделю — в следующем тоже ничего не было. Позвонил Муратову. Он мне сказал, что у них идут другие материалы о Чечне, а в моих нет ничего для них интересного.

— Мы проверили, — сказал он неопределенно, — здесь нет ничего такого…

Интересно, где проверял директора ФСБ Ковалева Муратов?

Тогда я позвонил кому-то чуть более приличному на НТВ. Об опасности для себя уже не говорил, но лишь о сенсационной для любого СМИ новости — ФСБ и Совет Безопасности России открыто передают свои материалы антиправительственному Международному трибуналу, тем самым де факто еще и признавая его правомочность.

На НТВ дня два размышляли, потом мне кто-то позвонил и сказал, что это «не их формат». Больше я, простите за выражение, проверок «на вшивость» храбрым, свободолюбивым и демократически настроенным русским журналистам уже не устраивал — противно было. Впрочем, своей цели я достиг — лично со мной в Грозном ничего не произошло, но через месяц в аэропорту Шереметьево скоропостижно скончался от сердечного приступа Юрий Хамзатович Калмыков. Я больше ничего (в отличие от гибели Андрея Сахарова) не знаю о его смерти. Но в России, как и в тюрьме, я не верю в такие счастливые для властей совпадения (конечно, умер самый честный член российского руководства — министр юстиции, самый важный член международного трибунала, да к тому же еще закрепивший своей подписью и сорвавший очередную операцию директора ФСБ). И когда я вспоминаю Юрия Хамзатовича, я всегда думаю о том, что заметные капли его крови лежат и на Муратове — редакторе «Новой газеты».

Но прежде чем писать о поездке в Грозный надо вспомнить еще одну встречу примерно в это же время. В Москве тогда процветал, да и сейчас остается «на плаву», предприниматель Паникин. Его магазины «Панинтер» с недорогой одеждой и натуральными продуктами питания были буквально в каждом квартале. К тому же он издавал свою газету, однажды прислал ее редактора взять у меня интервью и так мы познакомились. У Паникина был совершенно замечательный здравый смысл — большая редкость в России, но он считал себя крупным философом (вероятно, от недостатка образования) и это была единственная заметная мне его слабость. По-видимому, у Паникина тогда были и какие-то политические амбиции, но довольно скоро он понял, что я в сторонники ему не гожусь, тем более, что и философского таланта его не оценил, но вскоре он устроил у себя в офисе встречу демократически ориентированных представителей даже не русской интеллигенции, а скорее русской культуры с находящимся тогда в расцвете своей известности и влияния генералом Лебедем — он уже снял свою кандидатуру, как кандидат в президенты, за что стал секретарем Совета Безопасности и заключил мир с Чечней. Лебедь многим казался реальным в самом недалеком будущем лидером России и собравшиеся за длинным столом человек двадцать или тридцать наиболее известных и любимых и в советское время, да и теперь, писателей, кинорежиссеров, общественных деятелей именно так, как будущего президента его и воспринимали. Не хочу даже перечислять фамилии приглашенных, чтобы не обижать задним числом, но все как на подбор говорили только об одном: какие деньги можно будет получить на издание их книг, на новые фильмы, на нужды театра. Ни один из собравшихся здесь лучших русских интеллигентов не спросил у этого далеко не простого армейского генерала, каким он видит будущее России, какие изменения в ее управлении, в ее внешней и внутренней политике он планирует. Так скучно и унизительно было слышать эти разговоры только о деньгах от лучших русских людей, что я с неохотой пришедший на эту встречу и уж тем более не собиравшийся выступать, попросил слова и минут пять говорил о незавидном настоящем России и сомнительных перспективах на будущее. Лебедь, явно скучавший перед тем, с интересом меня слушал. Потом в Амстердаме, встретившись со мной на юбилейной конференции владельцев мировых СМИ, куда был приглашен в качестве почетного гостя, а я — как лауреат «Золотого пера свободы», он все старался ко мне подойти и поговорить, но нам с женой не очень этого хотелось.

Лебедь был уже губернатором Красноярского края, был преисполнен уверенности в своем политическом будущем (каким оно будет, мне было непонятно), но уже предупредив пару покушений на себя со стороны ФСБ все еще не хотел понять, что Кремль довольно охотно дает «на кормление» русские губернии известным генералам — Громову, Руцкому, Шаманову, но живут они долго, не так как Лев Рохлин, только если у них нет никаких политических амбиций. А к Лебедю еще перед странной смертью и Путин приехал, так же как Черкесов случайно летел в одном самолете со Старовойтовой перед ее убийством — очень дурная примета.

Как я уже упоминал, в Грозный на первые достаточно прозрачные выборы президента Чечни от «Гласности» приехала очень большая международная группа наблюдателей. Реальных кандидатов были три: Зелимхан Яндарбиев — нынешний президент Чечни после убийства Дудаева, главнокомандующий, подписавший мир с Лебедем — полковник советской армии Масхадов и герой Чечни с очень неясной до этого биографией Басаев. Странно, куда, например, исчезли все фотографии и кадры кинопленки с Ельциным на танке в августе 1991 года, рядом с которым стоит на танке Басаев. Да и очень многое другое о нем можно было вспомнить.

Именно он активно воевал с грузинами в Абхазии (в неизбежном сотрудничестве с ГРУ), вообще много раз очень точно появлялся в нужном месте. Наиболее приличным из троих был, конечно, Масхадов, но и он был слишком прост и наивен — в общем-то провинциальный советский полковник. А Чечне в это безумно трудное и сложное время, когда внимание всего мира было приковано к ней, были нужны и лидеры такого же международного класса, которых маленький, пусть и замечательно талантливый народ, просто еще не успел, не мог вырастить.

Зелимхан Яндарбиев — восторженный поэт, случайно ставший вице-президентом у Дудаева, а потом и президентом был наименее популярным кандидатом. Зная это он, где мог искал опору, именно он, чтобы получить поддержку в Судане начал насаждать в Чечне вахабизм — наиболее радикальное и агрессивное течение в исламе, до этого совершенно чуждое и горскому менталитету и национальным традициям чеченцев. Со мной и Сергеем Ковалевым он тоже устроил слегка непристойный спектакль. Мы приехали в Грозный — город, весь лежащий в руинах и мне напоминавший лишь кадры из виденного в детстве фильма «Падение Берлина» в последний день перед выборами, день тишины, когда предвыборная агитация уже была запрещена. Часов в десять вечера ко мне приходит Ковалев и говорит, что нас вдвоем прямо сейчас зовет в гости Яндарбиев. Я очень не хотел идти, с Яндарбиевым уже был знаком — был в его родовом селе, когда собирали материалы для трибунала. Он много говорил, ничем нам не помог и мне не понравился. К тому же был уже поздний вечер. Но Сергею Адамовичу, по его деликатности, казалось неудобным отказаться, но сам идти не хотел, настаивал, чтобы мы шли вместе, и я согласился.

У Яндарбиева, куда нас долго вели в полной темноте было шумное застолье, заставляли пить и отвечать на тосты хозяев и нас, потом появился какой-то парень с небольшой видеокамерой, что мне не понравилось, но решил, что Яндарбиев имеет право хранить на память не только фотографии, но и видеозапись. Когда мы часа через два вырвались с этого пира, в доме, где мы остановились, нас встретили еще не заснувшие и слегка возмущенные наши спутники и хозяева. Оказалось, что наши приветствия хозяину тут же вечером были показаны по местному телевидению, естественно, без нашего согласия (хотя предвыборная агитация уже была запрещена) и я с Сергеем Ковалевым оказались главными сторонниками Яндарбиева. Впрочем, ему это на выборах не помогло. Все, что я пишу, конечно, не значит, что его убийство в Катаре, я не считаю отвратительным уголовным преступлением, что мне не стыдно, что Россия опять, нагло и еще более откровенно, чем при Сталине продемонстрировала, что в нынешнем состоянии является родиной международного терроризма.

После избрания Масхадова президентом, мы с Борисом Дмитриевичем Панкиным решили на машине ехать в Махачкалу, что по тем временам было очень рискованным мероприятием. Тем не менее с нами ничего не произошло и на следующий же день мы были в гостях у главного дагестанского поэта, в недавнем прошлом — Председателя Верховного Совета Дагестана Расула Гамзатова. Бориса Дмитриевича и Расула связывало долгое знакомство, сотни выпитых вместе бутылок — оба были большие любители, да и в целом это была единая относительно либеральная советская среда 60-х годов. Я с Гамзатовым знаком не был, но именно его — тогда члена редколегии «Нового мира», но при этом человека близкого к власти, попросил Владимир Яковлевич Лакшин помочь мне с адвокатом, когда я уже был не только арестован, но даже был в лагере, а мой адвокат Юдович, собирался уезжать в Израиль и вел себя крайне осторожно. Таким образом я чувствовал себя обязанным Расулу. К тому же и дом у него был дивный по советским понятиям: большой двухэтажный, по нынешним — довольно скромный, но с замечательной коллекцией дагестанской (северо-персидской, по преимуществу) керамики, собранной женой Расула — Патимат, которая как выяснилось создала и возглавила большой художественный музей в Махачкале. Так что нам было о чем поговорить.

Но за столом, где был еще замечательный красавец — племянник хозяйки, сперва Расул, потом Патимат заговорили о том, как трудно живется аварцам в Азейрбаджане — племянник был родом из тех мест. Что бакинские власти пытаются всех аварцев сделать азербайджанцами, в аварских селах становится жить все труднее и труднее, родной язык практически под запретом, ни на какие административные должности аварцев не допускают. Это было повторением турецкой политики с курдами и черкесами. Однажды я спросил турецкого министра здравоохранения — очень либерального по местным меркам — сколько в Турции курдов.

— Не знаю, — ответил он. — Формально в Турции курдов нет и статистика не ведется. Есть немного армян, евреев и греков, у них свои школы, но они не имеют права служить в армии и занимать государственные должности. Все остальные — турки. Они вполне равноправны по закону, но никаких национальных школ, газет, издательств у них нет.

Однажды я спросил черкешенку, приехавшую на черкесский съезд, очень образованную, профессора стамбульского университета:

— Вероятно, у вас есть тоже, что при советской власти было в России у евреев — они тайком создавали курсы по изучению иврита?

— Нет, у нас нет и таких тайных школ. Дело не только в том, что они запрещены законом, но и преподавать там некому — язык черкесов у нас сохранился только на деревенском бытовом уровне.

Итак, я хорошо понимал Расула и Патимат, знал, как происходила азейрбаджанизация Нагорного Карабаха, как гнали всех попавшихся лезгин на фронт с армянами, так как это были люди второго сорта.

Поэтому я почти сразу сказал Гамзатовым, что защищать одних аварцев довольно трудно. Но границами в Дагестане разделены три народа: аварцы, лезгины и кумыки с Азербайджаном, а ногайцы — с другими регионами России. И можно провести серьезную международную конференцию о положении разделенных народов Дагестана. Я уверен, что смогу получить поддержку в Совете Европы, куда Азейрбаджан давно стремиться попасть. К кардинальным изменениям такая конференция в Махачкале с участием делегации из Страсбурга не приведет, но какие-то шаги навстречу европейцам Алиеву придется сделать.

Мы тут же решили, что Расул Гамзатов и я будем сопредседателями этой конференции, а я постараюсь получить поддержку ее в Совете Европы и заказать экспертные доклады о положении каждого из народов. Это был готовый очень любопытный для меня проект. Как я и ожидал в Стасбурге он не вызвал никакого сопротивления, в Махачкале все было несколько сложнее. Я встретился со всеми четырьмя лидерами национальных общин в Дагестане — лидер кумыкского объединения был человек редкостного ума и достоинства.

С помощью своего друга Али Алиева — в прошлом капитана первого ранга, замечательного и совершенно неподкупного человека, что уже и тогда не было особенно частым в Махачкале, добрался в ногайские степи Дагестана. Засуха в этих районах превращала в пустыни все больше и больше пахотных земель. Русские села мимо которых мы проезжали были уже полупустыми — кто мог на всякий случай перебрался в Россию. Для Дагестана это было катастрофой — русские не только были самыми образованной и трудолюбивой частью населения, но и русский язык был почти единственным связующим звеном у трех десятков очень разных народов Дагестана. А почти все крупные национальные объединения потихоньку создавали свои воинские формирования, чему позже очень помогли Степашин и Березовский, подготовив бросок Басаева на Дагестан и раздав, якобы для обороны, множество оружия местным жителям.

Но это было еще через несколько лет, а пока часть руководства Дагестана отчаянно сопротивлялась нашему с Расулом проекту. Председатель Национального собрания — вариант дагестанского президента — Магомед Али Магомадов, сказал мне, что он не допустит въезда делегации Совета Европы в Россию. Я с интересом спросил:

— А как это вы сделаете? Дагестанских таможенников в Шереметьеве посадите?

Другие лидеры Дагестана сочувствовали своим родичам в Азейрбаджане и мне скорее помогали. Конференция была уже почти готова и мы бы ее, конечно, провели, если бы не Расул Гамзатов. Когда мы — случайно так получилось, опять с Панкиным приехали в очередной раз в гости, Расул встретил меня прямо в дверях:

— Что это вы рассказываете о какой-то конференции? Я впервые об этом слышу и не имею к ней никакого отношения.

Борис Дмитриевич заметно опешил и даже Патимат, стоявшая за спиной маленького и толстенького мужа слегка покраснела. Только Расул, которого даже присутствие свидетеля и старинного своего приятеля совершенно не смутило, продолжал повторять:

— Ничего не знаю! Ничего не знаю!

Мы с Панкиным не захотели у Гамзатовых останавливаться и быстро ушли, не понимая, что же Расула так страшно испугало.

Потом Гусаев — сосед Али Алиева, ответственный в Дагестанском руководстве за СМИ и международные связи (тоже убитый через несколько лет) оказавшись случайно моим соседом в самолете со смехом мне рассказывал:

— Расула постоянно звали в Баку, но он все побаивался и не ехал. Но в Дагестане о нем помнили все меньше, а в Азербайджане обещали устроить его торжественный юбилей и он, поддавшись соблазну, поехал. Принимали его, вероятно, хорошо, но потом Алиев так на него кричал из-за вашей конференции, что Расул от страха забыл у него очки (это был всего лишь бывший народный советский поэт перед не просто президентом Азейрбаджана, но и членом Политбюро ЦК КПСС и генералом КГБ). И мне пришлось его очки потом привозить в Махачкалу.

 

2. Виктор Орехов.

Примерно в это же время в Москве раскручивалось второе дело Виктора Орехова, в прошлом капитана КГБ из «пятерки», то есть управления занимавшегося политическим сыском внутри страны — в первую очередь интеллигенцией и диссидентами. Прочитав, благодаря своему положению, немало «самиздатской» и «тамиздатской» литературы, услышав несколько выступлений в судах и по радио, а главное — множество разговоров диссидентов между собой — результат прослушки квартир и записи телефонных переговоров, Виктор понял, что честность и самоотверженность, стремление принести пользу и своему народу и своей стране находятся на стороне диссидентов, а не его коллег по КГБ. А поскольку он и сам в «комитет» пришел на работу не для больших заработков, не для власти и выслуги, а для того, чтобы люди жили лучше, порядка в стране было больше, то убедившись в правоте диссидентов начал им помогать, предупреждать по телефону об известных ему обысках и арестах.

Александр Подрабинек пишет, что Орехов был диссидентским Николаем Клеточниковым — осведомителем засланным народовольцами (прямо — Александром Михайловым) в Третье отделение и предупреждавшего их об арестах. На мой взгляд это тщеславный обман. Он снижает поразительную судьбу и достоинство действий Виктора Орехова до уровня засланного в КГБ провокатора, сводит на нет ту поразительную моральную красоту диссидентского движения, которая и произвела неизгладимое впечатление на нашего профессионального противника и, наконец, косвенно оправдывает и действия КГБ — нашли в своей среде лазутчика и посадили его, а потом — еще раз, уже ни в чем не виновного.

На самом деле Орехов не был лично знаком ни с одним диссидентом, когда начал предупреждать их об обысках, никто и никогда не вербовал его в агенты внутри КГБ, не просил предупреждать о действиях Лубянки. Больше того, в обстановке постоянных провокаций и слухов, диссиденты, особенно в первое время, не доверяли каким-то анонимным предупреждениям. Орехов выбрал для своих предупреждений математика Марка Морозова, который ему (и не без оснований) казался одним из самых искренних и самоотверженных людей в диссидентском мире тех лет. И я уверен, как был уверен и Виктор, — позднее больше года работавший в «Гласности», что не диссиденты, в частности, не Марк Морозов его «посадил». Впрочем, я думаю, что не был прав и Марк, когда говорил мне (мы пару раз с ним оказывались в одной камере в Чистопольской тюрьме), что Орехов был арестован из-за недостаточно аккуратных разговоров Сахаровых в своей хорошо прослушиваемой квартире. На самом деле КГБ не нужны были ни разговоры — неизвестно были ли они в квартире Сахарова, ни телефонные откровения Марка, которые он в качестве оперативника умел гасить, ни даже показания данные уже во время следствия, по слабости, тяжело и внезапно заболевшего в тюрьме Марка Морозова. Виктор был оперативником и хорошо понимал, что когда в КГБ раз за разом срывается несколько операций, производится анализ причин этого, составляется список лиц, знавших об операциях. Список этот неуклонно сокращается и дальше уже нужны только дополнительные материалы для формального суда.

В этом и был без преувеличения подвиг Виктора Орехова. Он точно знал, что впереди у него неизбежный арест, срок, а может быть и смерть. Как раз то, что об Орехове знали Марк Морозов, Андрей Сахаров, несколько других диссидентов, что Марка заставили дать показания об Орехове, может быть и спасло Виктору жизнь. Во всяком случае несколько позже у меня в Боровске (в три года между моими тюрьмами) жил одно время Дима Орлов — сын сидевшего в то время председателя Хельсинкской группы Юрия Орлова. Он мне рассказывал, что в Армении, где они долго жили с отцом, тоже был капитан КГБ, предупреждавший армянских диссидентов. Его нашли выброшенным с балкона, с четвертого этажа из запертой квартиры. Другого сотрудника КГБ, помогавшего диссидентам, отправили в Сибирь в командировку и вернули жене цинковый гроб, запретив его открывать — якобы он погиб при выполнении служебного задания. Надеюсь, он не был сожжен заживо в крематории, как описывает Суворов гибель Пеньковского. Виктор Орехов, конечно, понимал, что судьба сотрудника КГБ помогающего диссидентам, может оказаться страшнее судьбы самих диссидентов. И отважно шел на это. Когда получил в Лефортово свое обвинительное заключение, вздохнул с облегчением — статья не предусматривала смертной казни.

Сидел Виктор не в нашей зоне, а в лагере для сотрудников спецслужб, хотя, скажем Евгений Иванов, сотрудник КГБ, решивший что-то продать американцам, как и многие другие, сидел у нас (они были большие друзья со стукачем Львом Волохонским). Думаю, что Виктору пришлось очень нелегко, но каяться и сотрудничать со своими бывшими коллегами он и здесь не стал. Освободился и организовал какую-то маленькую мастерскую по пошиву одежды. Никто его к правозащитной деятельности особенно не звал, да и он сам не рвался, хоть и сделал у меня доклад на пятой конференции о КГБ и руководил секцией о въезде и выезде из СССР и России на первой.

КГБ И СПЕЦПСИХБОЛЬНИЦЫ

(доклад Виктора Орехова на пятой конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра»):

Когда я закончил Высшую школу КГБ и был полон романтики, хотел работать, искать шпионов, мне сказали: "Забудь теорию, включайся в практику, на деле все по-другому". И я столкнулся с вещами, которые казались мне странными. Например, однажды пришел документ. Всем, кто пишет документы известно, что, сначала их спускают вниз, где ими и начинают заниматься. Если это что-то интересное, тогда документ направляется наверх, а если так себе — разбирайтесь сами. И вот один преподаватель ПТУ нашел много недостатков в работе и решил улучшить обучение учащихся. Никто, конечно, не хотел менять систему обучения, и он стал жаловаться. Будучи эмоциональным человеком, он написал, что вот у нас "все обучение плохое". Значит, намек на то, что у нас вся система обучения плохая, и нас не так учат и не туда ведут. Стали проверять, а не дурак ли он? Как это определяли? Вызывали в военкомат, к директору, естественно, там присутствовал врач-психиатр. Затем вызвали в 47-е отделение милиции, а там присутствовал главный врач 13-го психоневрологического диспансера Сущев, очень порядочный человек. И сколько замначальника отделения ни уговаривал его дать соответствующее заключение, он отвечал: "Как я могу это сделать? Если хотите, направьте его к нам в стационар, после обследования я смогу дать заключение". Ну, что за упрямец, тяжело ему было что ли поставить диагноз, сказать, что это шизофрения или еще что-нибудь в этом же роде, и тогда можно закрыть дело? А так непонятно, что делать?..

Что происходит, когда человека ставят на учет в психдиспансер? За ним сразу начинают наблюдать. Мол, перед 1 мая у него обязательно будет возбуждение, и он может что-то сказать, что-то написать, что-то где-то нарисовать, куда-то обратиться. Поэтому лучше всего его изолировать. К нему приезжает "скорая помощь" и забирает в больницу на лечение. В октябрьские праздники — то же самое.

Возможен и другой вариант. Человек не состоит на учете, но написал где-то на заборе "Долой КПСС!" — на него заводится карточка. Эти карточки есть и в управлении КГБ, и в райотделе милиции. И чтобы впредь человек не писал на 1 мая "Долой КПСС!", к нему в определенное время подходят люди с кружкой пива или просто так. Случилась "нечаянная драка", и его забирают на 15 суток. Но в этом случае к человеку нужно еще как-то придраться, а когда человек стоит на учете, его можно брать в любое время.

В 70-е годы становится известно, что в стране есть много инакомыслящих и просто недовольных. Тогда начали беспокоиться: ведь всех не пересажаешь. Что делать? Хорошо, если можно некого Иванова, которого никто не знает, положить в больницу и объявить психически больным. Но как быть с таким, как, например Юрий Орлов, известный всему миру как человек нормальный? Появляется такая тактика: если известный, то его сажают в тюрьму. Бывало, правда, что и известных пропускали через институт им. Сербского или спецпсихбольницу. Петр Григоренко написал об этом в своей книге. Прочитав ее, поневоле удивишься, как можно было такого человека объявить психически ненормальным.

Многие помнят или слышали о взрывах в Москве в 1977 году. В это же время один человек разбрасывал в Москве листовки. В листовках говорилось, что КПСС сейчас выполняет не те функции, что лидеры КПСС отступили от ленинских принципов. Он был за КПСС, но к существующей КПСС был настроен критически. Его искали два года. Наконец поймали. Какие силы были брошены! На расследование взрывов в метро не было брошено столько сил. В каждом поезде метро, в тех районах, где он разбрасывал листовки, дежурили дружинники из Высшей школы КГБ и Высшей школы милиции. Я сам участвовал в этих дежурствах — выезжаешь и трое суток туда-сюда мотаешься в вагоне метро. А он оказался простым рабочим. Когда его поймали, долго выясняли: кто он такой, как его фамилия, кто его знает? Никто не знает. Значит, надо давать ст. 70 или помещать в спецпсихбольницу. В таких случаях старались не судить, потому что все прекрасно понимали, что, если к кому-то применяется статья 70 или 190-1, то это недовольный существующим строем.

Когда проходит процесс, как бы его ни скрывали, как бы ни контролировали, информация распространяется. Так или иначе становится известно, что было, как и почему посадили. Во многом информация распространялась благодаря, например, Хельсинской группе Ю.Ф. Орлова, Александру Подрабинеку и другим, информация широко распространялась, особенно за рубежом. Чтобы не показать загранице, что у нас очень много недовольных и что мы их сажаем, надо было их куда-то деть. Лучший вариант — это признать их невменяемыми и спрятать в спецпсихбольницу. Это заведение существует при МВД СССР и практически представляет собой лагерь, только находящийся в доме, в здании. Люди, которые там побывали, говорят, что это страшные заведения. Однажды я спросил одного сотрудника, правду ли пишут, что там так обращаются с людьми? Он ответил, что правда. С обычными уголовниками, у кого есть деньги или кто "закосил", с ними иногда можно и по-человечески. А эти, политические, кому они нужны? Чуть что — смирительную рубашку, серу вкололи и будь здоров… Повторяю, это была тенденция — как можно меньше людей пропускать через суд, но убирать их с глаз долой. Не знаю, существовала ли такая письменная инструкция, скорее, это был негласный, спущенный вниз совет, который принимался за указание.

Я хочу дополнить свой рассказ тем, как сам прошел через институт Сербского. Первый месяц я не давал никаких показаний. Заявлял: "Делайте, что хотите, все равно напишете, что потребуют, у вас здесь "маний", как статей в Уголовном кодексе". Потом я поговорил с небезызвестной Маргаритой Францевной (психиатр из института), привел ей несколько примеров, как работает КГБ, и поклялся в том, что это правда, жизнью своего сына. Она мне поверила и пообещала, что никакой "мании", никакой "шизофрении" у меня не будет… И она сдержала слово — мне записали просто "инфантильность", на что начальник следственного отдела отреагировал просто: "Ты думаешь, что с этим диагнозом ты ушел? В любой момент, только рот раскроешь, будешь "шизофреником"! Я ответил: "Спасибо, буду знать".

К месту отбытия наказания я ехал в поезде с сопровождающим. Мы были вдвоем в "тройнике". Я спросил, куда мы едем. Думал, что в нашу спецзону. Она была за Уралом, в Нижнем Тагиле. Мне сказали, что в Нижний Тагил. И вдруг я слышу: "Приехали! Казань". Мне сразу вспомнились и Григоренко, и другие. Прекрасно зная, что такое Казанская психбольница, я побледнел, у меня выступил пот. А мой сопровождающий говорит: "Что с тобой? Успокойся, ты едешь в Марки! Там тоже есть спецзона." И у меня от сердца отлегло — я понимал разницу между Казанью и Марками.

Я рассказал свою историю, чтобы вы представляли, что такое спецпсихбольница и что такое пройти через все это.

Но тут замом директора ФСБ стал генерал Трофимов и Орехов написал в конце 1995 года небольшую статью, кажется, в «Экспресс хронике» о доблестной борьбе генерала Трофимова с диссидентами в СССР и естественности его назначения на столь высокий пост в демократической России. Трофимов тоже хорошо помнивший Орехова решил «доломать» своего бывшего коллегу. Сперва случайный знакомый Виктора оставил у него в сарае неисправный пистолет. Дальше было видно, что Виктор расслабился — может быть и впрямь поверил, что в стране стало лучше.

Его задержали с этим пистолетом и возбудили уголовное дело, которому он не придал никакого значения, поскольку знал, что неисправный пистолет не является оружием. Доверился первому попавшемуся адвокату.

То ли меня не было в Москве, то ли я плохо соображал после убийства сына, то ли, еще не слишком хорошо знакомый с Виктором, я решил, что если его делом с энтузиазмом занимаются Новодворская и братья Подрабинеки, то мне нечего туда соваться, и пришел только на его суд. Еще до приговора и ареста Виктора в зале суда я понял чем дело кончится. Адвокатом Орехова, подысканным Подрабинеками, был тот самый рыжий хмырь, который в марте 1988 года втерся ко мне в доверие и украл присланные из США документы по делу к «Литературной газете» (клеветническая статья Ионы Андронова о «Гласности»). Потом этот же хмырь появился в прокуратуре города Жуковский, после разгрома «Гласности» в Кратово. Видимо, в КГБ даже в советское время была то ли острая нехватка кадров, то ли всех диссидентов они считали клиническими идиотами. Увидев его в качестве защитника, я сразу же понял, что Виктор получит максимальный срок. Так и произошло.

К счастью, удалось этого рыжего выродка убрать, тем более, что он и не хотел писать кассационную жалобу. Хотя сразу же выяснилось, что экспертиза пистолета была совершенно незаконной. Цитирую свое письмо того времени Юрию Орлову в США:

«Согласно протоколу изъятия, скрепленному подписями понятых, пистолет имел два номерных знака, к нему имелось 7 пуль, он был упакован в бумажный конверт. Позднее в деле фигурирует пистолет с одним номерным знаком, 8 пуль и конверт другого цвета, скрепленный уже не печатью, но «штампом». Очевидным является то — и на это указывают оба адвоката, — что пистолет дважды перепаковывался (кстати, подписи понятых на конверте тем временем исчезли). Что не исключает, конечно, и его возможной починки. Свидетельские показания Виктора Орехова о неисправности пистолета, которые он давал в суде, не приобщены к делу. Протокол суда до сих пор не предоставлен Орехову на ознакомление, ему не дана законная возможность внести в него свои дополнения».

К счастью, тут же мне удалось уговорить помогавшего всем нам и в советское время первоклассного юриста Андрея Рахмиловича взяться за дело и убедить Орехова, что было даже практически нелегко — он был арестован и было неизвестно где находится, свиданий с ним не давали, что надо срочно заменить адвоката. В результате кассационного рассмотрения у Виктора из трех лет остался год, из которого он половину уже просидел в следственном изоляторе, тем не менее, на полгода был отправлен в колонию под Челябинском, а выйдя на волю пришел работать в «Гласность». Его собственный кооператив был совершенно разорен. Жена стала настаивать на выезде в США.

Думаю, что на Виктора тяжелое впечатление произвела случившаяся тогда достаточно гнусная история в правозащитном сообществе. Однажды мне из одной провинциальной организации прислали документ, который от имени Хельсинкской группы рассылали по стране Людмила Алексеева и Лев Пономарев (тогда он был ее заместителем).

Демократическое движение, озабоченное общими вопросами: характером сформировавшейся русской государственности и ее полумонархической конституцией уже было по всей России практически уничтожено, но еще сохранялись, как остатки 80-х годов, множество замечательных местных правозащитных групп, борющихся с произволом властей каждый в своем регионе, защищающих по мере возможности местных жителей. Разосланный им документ был о том, что по всей России создаются «общественно-государственные» правозащитные организации. Это был первый, но достаточно громкий звонок начала новой компании уничтожения теперь уже и правозащитного движения.

Проект предусматривал финансирование этих организаций губернаторами и мэрами, получение от них же помещений, оборудования и даже оплаты технических сотрудников, а правозащитники в благодарность за это (но в сотрудничестве с правоохранительными органами) должны бесстрашно и абсолютно честно, невзирая на лица, всех их критиковать и исправлять их ошибки.

Я никогда не был членом Хельсинкской группы, поэтому с интересом позвонил Сергею Ковалеву и Ларе Богораз и поинтересовался, как они дошли до жизни такой. Но оказалось, что они ничего об этом не знают: Алексеева и Пономарев рассылают этот проект в тайне от членов Хельсинкской группы. Я сказал, что и сам готов придти на заседание группы. В результате, собрание Алексеевой пришлось провести, не только я, но и Сергей Адамович пытались объяснить, что «общественно-государственных» организаций (да еще правозащитных) в природе не бывает, что все это превратиться в одних местах в покупку правозащитников, в других — в разделение их на удобных и неудобных с новыми преследованиями для непонятливых. И уж во всех случаях — они будут ширмой, прикрывающей истинное положение дел. Сергей Адамович устало и честно, по обыкновению, рассказывал:

— Стал я депутатом Верховного Совета. И как председатель Комитета по правам человека ездил со всеми делегациями заграницу. А творилось в Советском Союзе всякое, повсюду нас встречали митинги протеста то литовцев, то армян, а главное, — русских. Всюду лозунги о том, что в СССР мало что изменилось. И тогда, как правило, вперед выдвигают меня и говорят — «как это ничто не изменилось, вот Ковалев, где он был раньше, а где теперь».

Провели голосование, с небольшим перевесом добились своего Алексеева и Пономарев — уж очень им хотелось получить кабинеты на Старой площади. Не могу поверить, что они не понимали, что делают. Впрочем и многим другим членам воссозданной Хельсинкской группы хотелось как-то вписаться в новую государственную жизнь России.

Но начались возмущенные письма и звонки из многих организаций, получивших эту директиву, и пришлось Алексеевой и Пономареву устраивать большую конференцию с обсуждением этой идеи. Собственно говоря, она ими и планировалась, но как завершающая, победная. Этого не получилось, еще уцелевшие мощные и здравомыслящие правозащитные группы Рязани, Нижнего Новгорода, Омска выступили резко против. Выступал, конечно, и я, выступал и уже вновь освободившийся и работавший в «Гласности» Виктор Орехов. Мой доклад пропал, но доклад Виктора случайно уцелел:

Почему я согласен с С. Григорьянцем.

Я не хочу говорить о том, что думают и что предполагают создатели этой полугосударственной комиссии. Я разберу проект, который и показывает к чему нас ведут члены инициативной группы.

Члены Общественного фонда “Гласность” пришли к твердому убеждению НЕ участвовать в учреждении такой комиссии, но я считаю, что не имею права не высказать свое мнение по столь жизненно важной идее, носящейся в правозащитном движении, а кое-где уже и выполняющейся.

Пункт 1 проекта гласит: “Комиссия — общественно-государственная организация”. Откроем ГК РФ. Статья 48 — Понятие юридического лица. В этой статье такого понятия как — общественно-государственная организация — нет, да и быть не может, т. к. создатели проекта прекрасно понимают, что данная комиссия создается как структурное подразделение мэрии г. Москвы на основании статьи 51 Федерального закона Об общественных объединениях, в которой говорится, что общественно-государственные объединения “… создаются и осуществляют свою деятельность в соответствии с нормативными правовыми актами органов государственной власти.”

Доказательством служит следующее:

Пункт 12 г) проекта: “Состав комиссии утверждается мэром г. Москвы”, а в пункте 17 проекта говорится: “Финансирование работы Аппарата комиссии осуществляется Правительством г. Москвы”. Это не только структурное подразделение мэрии, но и правительственное, управляемое непосредственно Ю М. Лужковым и функционирующее на ему! подотчетные деньги.

Такую комиссию, подчиненную власти, заведомо отдающую этой власти на удушение правозащитное движение, правозащитник создать не может. Эту комиссию может создать явный аппаратчик, прожженый чиновник по согласованию с компетентными органами либо страдающий инфантильностью, т. е. детскостью в рассуждениях.

Поэтому я считаю, что истинные правозащитные организации участвовать не имеют право. Если кто-то лично хочет работать в такой комиссии — путь свободен, но при этом такой человек станет в лучшем случае рядовым чиновником и должен забыть для себя имя правозащитник.

Раньше КГБ вводил в различные правозащитные организации и группы свою агентуру, вербовал ее среди их членов и окружения, чтобы не только знать обстановку и намерения, но и влиять на решения и действия этих организаций и групп, дабы они нанесли власти, чиновникам, наименьший вред. Теперь этого делать не надо, деятельность правозащитников будет оплачиваться властью и, естественно, ею же регулироваться. А на основании пункта 9 проекта и Закона РФ “О государственной тайне”, который упоминается в этом же пункте, частью правозащитной деятельности будет заниматься и выполнять ее ФСБ г. Москвы во главе с генералом Трофимовым. За такую комиссию он будет голосовать двумя руками, тем более, что не надо тайно с кем надо встречаться, т. к. на основании п. 8 проекта “по вопросам своей деятельности…” его “…вправе беспрепятственно посещать…” члены комиссии и привлеченные ею любые лица.

“Яблоко”, членами которого являются такие разные люди как Явлинский, Лукин, Щур и др. не хочет идти на поводу у существующей власти, не хочет с ней сотрудничать, а правозащитники толпой, целыми организациями (инициативную группу представляет ряд организаций) спешат сотрудничать с властью, на счету которой масса нарушений прав человека, законов и Международных соглашений.

Привлекая в такие комиссии правозащитников власть заботится прежде всего о своей легитимности, а затем о подчинении и постепенном уничтожении правозащитного движения. Власть явно покупает правозащитников, чтобы потом сказать: “Вместе с нами работают и нас поддерживают известные правозащитники, а против выступают “самозванцы” и “отщепенцы”, своими действиями порочащие Россию.”

Может ли кто-либо представить в таких комиссиях при Ельцине В. Буковского, при губернаторе г. Омска — Ю. Шадрина, при мэре Лужкове — кого-либо из Подрабинеков или А. Марченко, земля ему пухом?

Какие доклады в международные организации пропустит власть? Типа: “Есть отдельные недостатки, но в общем и целом…” Ничего другого за выделенные ею деньги не будет.

Неужели до сих пор не прошла эйфория 1991-92 г.г.? Неужели по прошествии 5 с лишним лет не видно, кто и как правит бал? Создание таких комиссий и выполнение подобных идей привело к тому, что народ стал говорить: “Вот что наделали демократы!” Подобное сотрудничество с властью привело Россию к расстрелу из танков Парламента, к страшным чеченским событиям, к коррупции чиновников от власти, к обнищанию народа и обогащению “демоклатуры”, как прекрасно выразился Буковский, к высочайшей смертности и унижениям в местах лишения свободы (КПЗ, СИЗО, тюрьмах и лагерях), к почти абсолютной вседозволенности работников судебно-правовой системы и ко многому другому, что делается непосредственно под руководством существующей власти.

И еще один вопрос. Кто вел дела на Ковалева, Орлова, Якунина и других правозащитников? Нынешний директор ФСБ по г. Москве и МО А.В. Трофимов, более чем тесно сотрудничающий с Ю. М. Лужковым.

С такой властью ОФ “Гласность”, который я представляю, сотрудничать не имеет ни малейшего желания. Мы от этой власти можем только требовать и требуем соблюдения прав человека, выполнение законов, соответствующих международному праву, соблюдения общечеловеческих принципов с помощью общественности, СМИ и международных организаций.

С легкой руки инициативной группы уже идут победные отчеты о создании таких комиссий, о проведении конференций, в который, как в Челябинской области, будет участвовать 600–800 правозащитников-делегатов. Сколько же их там всего? По Алексееву А.В. Челябинская область живет в высшей стадии демократии. С таким количеством правозащитников не могут быть нарушены права человека, законы, экология. На каждом судебном процессе там присутствует, видимо, по нескольку правозащитников, а, возможно, там

следователи, прокуроры и судьи являются правозащитниками? Пора всем нам ехать туда на учебу. Как все это знакомо, победные реляции, выполнение и перевыполнение планов и ни одного конкретного выигранного до конца правозащитниками Челябинска дела. А на мой взгляд Челябинскую область давно уже пора посетить комиссиям международных организаций, в том числе и ОБСЕ, потому что года не прошло как в Челябинск не дали возможности выехать из Москвы для беседы со мной немецкому телевидению.

Я твердо убежден, что от этой власти правозащитники обязаны требовать выполнения ею же изданных законов, а не сотрудничать с ней. Кроме того, пора бы уже серьезно задуматься над вопросом: “А нужна ли нашему народу именно такая власть?”

Орехов считал, что все это характерный пример работы КГБ, приводил известные ему аналоги. Раздосадованный Лев Пономарев имел наглость при мне подойти к Виктору и сказать:

— А чего это вы выступаете? Вы думаете мы не знаем, где вы служили?

Это человек, не имевший за душой ничего, кроме кухонных разговоров и митингов во славу Ельцина, смел так говорить с одним из лучших людей России.

Виктору трудно было оставлять в России сына (от первого брака) и мать, он успешно работал в «Гласности», формировал состав выступающих и выступал на шестой конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра», но положение его становилось все опаснее, для КГБ он был изменником, а главное правозащитный мир «новой» России не имел ничего общего с тем диссидентским, конца 70-х годов, ошеломивший когда-то Виктора абсолютной чистотой и самоотверженностью, готовностью к подвигу и любовью к России, ради которого он и шел на гибель. И Виктор с моей помощью обратился за эмиграционной визой в посольство США.

Перед отъездом Орехов в «Гласность» привел сержанта милиции, которого когда-то сам же уговорил служить. Тот говорил с отчаянием:

— Приходится уходить. Заниматься поборами и подбрасывать наркотики я не хочу, а без этого мои товарищи мне не верят, считают, что я стукач. А я ведь шел в милицию, чтобы помогать людям…

* * *

Французское телевидение недавно показало фильм об Орехове, разыскав его, скрывающегося под чужой фамилией, в США. Показало, как он подрабатывает разнося пиццу по домам, видны его горечь и обида. Виктор — действительно великий русский человек, подлинный герой, но даже то, что было сказано в фильме теми немногими, кто его помнит и к кому (иногда по наивности) обращались французские журналисты, было не вполне справедливо. И все же слава Богу, что хоть такой фильм, хотя бы во Франции все же есть. А в России Виктор Орехов, к несчастью, совсем забыт.

Я ездил с французскими документалистами в пермские зоны и они засняли, но, к сожалению, не включили в свой фильм поразительную сцену — на опушке леса из-под снега торчат немногие кресты — могилы погибших здесь заключенных. И при нас из «десятой» зоны выезжает на лошади мусорщик и выливает еще две бочки с помоями на последние еще видные жалкие деревянные памятники.

 

3. Новая попытка заманить меня в Кремль и невозможность хоть что-то полезное сделать в Чечне.

Но меня опять звали поближе к власти, по-видимому, просто хотели купить. Думаю, что в тоже время, когда судили Виктора или даже когда разворачивалась работа Трибунала, у нас раздался звонок из администрации президента и меня для чего-то пригласили к Красавченко — первому заместителю руководителя аппарата президента. Я, из любопытства, приехал. Уже не помню, где был разговор — на Старой площади или в Кремле, но в кабинете кроме Красавченко оказался еще и Батурин — помощник Ельцина. Без особенных экивоков мне было предложено стать заместителем Сергея Ковалева — в то время председателя комитета по правам человека при президенте (и еще по-прежнему подобной комиссии в Государственной Думе).

Мне трудно сказать зачем это предложение было мне сделано. Раза два встречая потом и Батурина и Красавченко я никогда их не спрашивал об этом. Может быть это была попытка введя меня в свой круг пытаться остановить работу над Трибуналом (хотя Рубанов, в это время — заместитель секретаря Совета Безопасности при маршале Шапошникове, встретив меня однажды случайно на каком-то посольском приеме, отвел в сторону и сказал — «Ваш Трибунал как-то сработает только через пять лет, а в Кремле никто больше, чем на полгода вперед не думает»).

Может быть это была надежда, что я в восторге от предложенного кабинета стану совсем ручным и не только забуду о Трибунале, но еще и начну конфликтовать или даже выживать Ковалева (кстати говоря, штаты не предусматривали должности его заместителя — это для меня на время Красавченко и Батурин ее собирались создавать, а как бы Ковалев мог возражать против меня).

А между тем Сергей Адамович как раз в это время делал все самое важное и самое лучшее в своей жизни (по моему мнению), в чем его никто не мог бы заменить. После первых же варварских бомбардировок Грозного в начале танковых прорывов к центру города он тут же поехал в столицу Чечни, прятался со всеми в подвалах президентского дворца и в первую очередь благодаря ему чеченцы в течение всей первой войны понимали, что в войне на их земле виноват не русский народ, а кремлевские бандиты. Чеченцы в то время сами спасали сотни несчастных необученных русских мальчишек, которых «на авось» послали воевать по приказу авантюристов или, как считал, генерал Рохлин — московской мафии. Конечно и многие другие старались сделать все, что могли. Мощных демократических организаций уже не было, но еще были не до конца задавленные, не до потрохов купленные СМИ и голос Ковалева в них, как лица вполне официального (не возразишь) звучал в те два года чище и сильнее, чем когда-бы то ни было. Я впервые пожалел, что отказался когда-то как он баллотироваться в Верховный Совет СССР. А потому и не получил таких, как появились у Ковалева, возможностей. Впрочем, для этого мне бы пришлось сотрудничать с Гайдаром, Ельциным, и быть соучастником начала чеченской войны, а это у меня бы вряд ли получилось.

И тем не менее именно Сергей Адамович в эти два года пытался спасать (и спасал!) хоть кого-то из чеченцев и русских, поехал, реально рискуя, в автобусе с Басаевым, чтобы освободить захваченных террористами пациентов в больнице Буденовска, громко и прямо называл преступлениями все, что происходило по приказу из Кремля в Совете Европы. Чтобы хоть как-то заглушить голос Ковалева послушные комунисты и делегаты от партии Гайдара, Черномырдина (даже скучно припоминать как она тогда называлась) лишили Ковалева поста в Комитете по правам человека Госдумы, но это мало, что давало.

Так или иначе я Сергею Адамовичу мешать не собирался, да и вообще встречаться в одних коридорах с людьми отдавшими приказ убить Тимошу мне даже в голову не приходило. Я тут же отказался, недолго поговорил с Красавченко и Батуриным о ФСБ, делая вид, что и впрямь полагаю, что этот монстр им враждебен, и с отвращением ушел.

Месяца через два случайно встретил Ковалева, рассказал о сделанном мне предложении.

— А мне и не сказали, — ответил Ковалев.

Я для проформы связался, конечно, и с Комиссией о войне в Чечне официально созданной в Думе. Возглавлял ее Говорухин, мы с ним поговорили, конечно, никакой пользы от этой комиссии не было, даже не столько потому, что сама Дума по Ельцинско-Гайдаровской конституции была совершенно бесправна, о начале войны узнала, как и все граждане из газет, ни на что не имела права и была к тому же на половину запугана, на сорок пять процентов — куплена. Суть в данном случае была в том, что сама комиссия Говорухина и была одной из тех гнусных комиссий, созданных для вида властями, как впоследствии комиссия Эллы Панфиловой о взрывах домов в Москве, Волгодонске, Буйнаксе и гибели тысяч ни в чем не повинных людей, как комиссия Торшина о штурме спецназом школы во Владикавказе, где погибло более трехсот детей, для того, чтобы скрыть все, что можно в этих преступлениях для того, чтобы хоть как-то обелить инициаторов этих убийств, помочь российским властям смыть с себя хотя бы малую часть крови.

Как и что делала и «Гласность» и Ковалев в России и Чечне на самом деле частью уже описано, частью может быть еще дополнено, из пяти запланированных томов Трибунала лишь последний был украден сотрудниками КГБ, «Мемориал» тоже издал несколько небольших книг хотя их целью не было предупреждение следующей войны — они просто не понимали, что она неизбежна. Алексеева и Пономарев, кажется, так и не узнали о том, что в Чечне идет война, Самодуров в музее Сахарова под конец решил поинтересоваться потерями культуры в ходе войны, пара интервью Явлинского, конечно, сохраняли имидж «Яблока», но ничего не меняли.

Самым неприятным и никем не описываемым обстоятельством было то, что и я и Ковалев совершенно неожиданно для себя встретились не то, чтобы с откровенной обструкцией, но с гораздо более холодным, чем мы ожидали отношением ко всему, что мы делали на Западе. К счастью, этот мир велик и достаточно свободен. Наши обращения, возмущение, призывы всегда находили сочувственный отклик и поддержку в Еропарламенте, во множестве общественных организаций во Франции, Англии, Германии, в скандинавских странах и даже США. Я в точности не знаю с какими препятствиями встречался Ковалев — никогда с ним не говорил об этом, но, конечно, не случайно, хотя и не для официальной записи в Трибунале он пересказал мне рассказ министра иностранных дел Андрея Козырева, которому якобы Уоррен Кристофер — госсекретарь Соединенных Штатов еще весной девяносто четвертого года мельком сказал — «вашему президенту для укрепления престижа не помешала бы маленькая победоносная война». Поэтому, возможно, и является достоверным, а не просто рекламным рассказом, переданный мне году в девяносто восьмом одним из помощников президента Татарстана Минтимера Шаймиева рассказ его шефа о том, что сперва Ельцин намеревался двинуть войска на Казань, где мера независимости была существенно выше, чем в Чечне и даже войска уже подтягивались к границам, но президент Татарстана оказался умнее и тоньше Дудаева и сумел «перевести стрелки» на него и Чечню.

Сергей Адамович, конечно, не знал, что Козырев был штатным сотрудником ГРУ и подобную байку вполне мог сочинить, но все же факт оставался фактом: российские власти совершили одно из самых чудовищных и кровавых преступлений XX века, а президент США Билл Клинтон как ни в чем не бывало приезжал во время этой вакханалии в Москву, встречался с Ельциным, и российское руководство получило новый громадный кредит от Международного валютного фонда. По странному совпадению его величина — семь миллиардов долларов — примерно соответствовала расходам России на войну в Чечне.

Все это было совершенно очевидно — я говорил об этих, уже бесспорно двойных стандартах на заседаниях Трибунала, но вплотную встретился, когда вместо грошей, которые мы тратили на опрос свидетилей и издание микроскопическими тиражами книг, понадобилась вовсе не безумная сумма — около ста тысяч долларов, на проведение самого Трибунала.

Председатель комитета по правам человека Европарламента, когда я его спросил, можно ли получить такой грант в Брюсселе, прямо мне сказал — «На Трибунал — нет».

Потом объяснил, что и у него, и у лорда Никлоса Беттела, в Страсбурге и Брюсселе возникли некоторые трения, когда они стали членами Трибунала. «Вы же понимаете — США против этого».

Я уже писал, что если это был циничный политический расчет Клинтона, то это была грубейшая ошибка и цена этой администрации — меньше гроша. К Ельцину относились примерно так же, как к любому из диктаторов в Карибском бассейне — «пусть он и сукин сын, но это наш сукин сын». И это была ошибка стратегическая — Ельцин все меньшее значение имел в Российском руководстве и даже во много раз ослабленная некомпетентностью и казнокрадством Россия вновь на разворовываемые американские деньги становилась все же более опасным для США противником, чем, скажем, Организация освобождения Палестины. Пока же казалось, что все идет очень хорошо, правда, на репутации Соединенных Штатов, как борца за демократию, можно было поставить крест. Как я уже писал радиостанция «Голос Америки» по-русски была закрыта, возможности «Свободы» были сведены к смехотворному минимуму, население России оказалось в информационной зависимости от КГБ в гораздо большей степени, чем при советской власти.

Конечно, я пишу только об администрации Клинтона, да и в ней, поскольку США большая и свободная страна и в те годы находились разные люди. Почти непрерывно «Гласность» поддерживал Карл Гиршман и руководимый им сенатский, то есть не опирающийся ни на одну из партий фонд NED, Джордж Сорос в своих менявших название фондах тоже всегда поддерживал «Гласность», чему немало помогала работавшая там Виктория Маликова. Когда началась вторая чеченская война, которую «Гласность», единственная, предсказывала и безуспешно пыталась предотвратить, Джордж поручил Нью-Йорскому директору фонда разыскать меня и дать возможность создать информационный бюллетень «Гласность»-Кавказ, сказав, что никто другой реального представления о том, что там твориться не даст. К этому времени и Збигнев Бжезинский собрал группу американцев протестующих против новой не менее, чем предыдущая, кровавой бойни, устроенной сперва для Путина, а потом и самим Путиным. Но все это было или слишком поздно, или совершенно недостаточно.

Фактическая поддержка американской администрацией войны в Чечне сделала невозможным проведение Трибунала, бессмысленно взращивала все более внятную непосредственную и ничем не ограниченную власть КГБ во все более агрессивном, даже при своем относительном бессилии российском государстве. Провести Трибунал в Европе, мы пытались это сделать в Лондоне, тоже не удавалось. Когда речь переходила от моральной поддержки к практической реализации, никто из известных мне европейских политиков и общественных структур не захотел вступить в прямой конфликт с пусть прямо не высказанной, но вполне очевидной каждому политикой президента Клинтона. Одно время лишь английская телевизионная компания ITV решилась было финансировать проведение Трибунала и показывать его в прямом эфире, но потом, по неизвестным мне причинам и там от этого отказались. Чеченцы к Трибуналу, к единственному анализу и описанию чудовищной для Чечни войны, где погибло, зачастую мученической смертью, едва ли не сто тысяч представителей этого маленького народа, тоже на уровне руководства не проявляли никакого интереса. Когда я на Варшавской конференции по правам человека подарил Масхадову, напечатанный на последние крохи в «Гласности» четвертый том материалов Трибунала, он поблагодарил меня так, как будто я ему дал прикурить. Этот наивный чеченский полковник искренне полагал (или ему внушили), что если обо всем позабыть, не раздражать Кремль, то все как-нибудь уляжется. Масхадов точно не предвидел ни собственной судьбы, ни судьбы еще десятков тысяч чеченцев, которым предстояло погибнуть во второй надвигающейся войне. Мы этот четветый том уже издали с большим трудом (Ихван Гериханов — председатель Конституционного суда Чечни пообещал найти деньги, попросил написать благодарность на обложке, но ничего не нашел), пятый том так и остался ненапечатанным и был в уже подготовленном к печати виде украден со всеми черновыми материалами в последнем разгроме «Гласности».

Во второй половине девяностых годов я нередко бывал в Польше. Во-первых, конечно, в связи с чеченской войной, поляки дружественнее, чем кто-нибудь поддерживали чеченцев, видя в них не просто жертву российской агрессии, но народ, который так же как поляки столетиями не прекращал бороться сперва с царской, потом — с советской, теперь с так называемой демократической Россией за свою независимость. В Варшаве (в доме «Культуры и науки» — для поляков — уродливом символе русской оккупации) и в центре Кракова — на соборной площади были открыты чеченские представительства. Отец Глеб Якунин и польский митрополит отслужили экуменическую молитву за мир в Чечне. Практически все сменившиеся польские правительства — от Леха Валенсы, с которым я опять встретился (теперь он уже был в отставке) до Яна Ольшевского, охотно ставшего членом Трибунала, и Тадеуша Мазовецкого, готовы были по мере своих очень небольших возможностей (Польша сама находилась в критическом положении) способствовать не только мирному урегулированию положения в Чечне, но и поддерживать правительство Масхадова, делая менее вероятной новую войну.

Пару раз не только в Польше, но и в Париже и в Страсбурге я был с министром иностранных дел Чечни Русланом Чимаевым. Этот умный, интеллигентный, абсолютно порядочный и очень красивый человек (потом и его убили) был живой иллюстрацией трагедии внутреннего раздвоения, душевного разлома всех лучших известных мне чеченцев. Дело было в том, что в хрущевском законе о реабилитации, о возвращении на родину высланных при Сталине народов, был малоизвестный пункт о том, что молодым людям из этих народов предоставляются льготы для получения не только законченного среднего, но и высшего образования, так как до этого им просто не давали закончить что-либо выше семилетней школы. В результате у русских немцев, на которых хрущевский закон не распространялся уровень образования к восьмидесятым годам был много ниже чем у чукчей. Но большинство из возвращенных на свою родину народов (колмыки, балкарцы, ногайцы и др.) к этой возможности отнеслись почти без всякого интереса. Но не чеченцы, у которых тяга к образованию, вероятно, была просто генетической. Десятки тысяч чеченских юношей и даже девушек разъехались в русские города — не только в Москву, но и в Саратов, Владимир, Новосибирск и многие другие, чтобы пользуясь предоставленной им льготой получить высшее, иногда — военное, образование. Большинство из них в семнадцать лет уехав из горных аулов так и оставались в России, став по всем своим привычкам и даже языку бесспорно русскими людьми (Джохар Дудаев, переезжавший всю жизнь из одного русского военного городка в другой, женатый на русской даже говорил по чеченски сперва очень плохо). Не только русская культура, но и воспринятая через нее, в русском понимании, культура европейская становилось для десятков тысяч наиболее образованных чеченцев родной и естественной. Они действительно становились русскими людьми, но только до той поры когда начались бомбардировки их деревень, их городов, начали гибнуть и отцы, деды и братья. И тогда эти разорванные между русской культурой и чеченским происхождением люди начали возвращаться к своим семьям, которых иногда почти не видели многие десятилетия.

Таким ленинградским инженером, перед тем окончившим Технологический институт и был Руслан Чимаев. Такой же была и Либхан Базаева — председатель Комитета чеченских женщин, хотя и внутренне разорванная в меньшей степени, так как жила в Чечне и преподавала в Грозненском университете, но со всеми самыми лучшими и характерными чертами именно русской интеллигенции.

Руслан, будучи человеком абсолютно достойным и здравомыслящим, но привязанный в своих поездках к Нухаеву, не только потому, что тот был вице-премьером в правительстве Масхадова, но главным образом из-за того, что Нухаев и оплачивал все поездки в тех случаях, когда они изредка одновременно оказывались в Париже, Страсбурге или Варшаве, не объясняя мне сути дела, старался, чтобы я их вице-премьера по возможности даже не видел. Но и без того все было понятно: Нухаев был профессиональным уголовником, объявленным в розыск в России, потом его обвиняли в организации убийства Пола Хлебникова вполне откровенно о нем написавшего, и ставшим из-за серьезной ошибки, если не преступления, Джохара Дудаева на какое-о время при Масхадове казначеем Чечни.

При всем том, что я написал о русской культуре получивших образование в России чеченцев, это была характерно кавказская, горская ошибка, основанная на народной поэтизации (как и Робин Гуд у англичан) подвигов и рыцарства вольных разбойников. Именно они казались людям, ничего не понимавшим в советском уголовном мире, носителями национального духа и подлинного патриотизма. Такую ошибку сперва сделал гораздо более циничный, но всего этого не понимавший Звиад Гамсахурдия способствуя под лозунгом «Грузия — для грузин» созданию из освобожденных из тюрем уголовников отрядов «Мхедриони», которые в Абхазии воевали довольно плохо, но зато разграбили и сожгли половину Грузии.

Дудаеву казалось, что патриотически настроенные уголовники из числа чеченцев, промышляющие в России, будут, отчисляя часть своих доходов, серьезной опорой молодой чеченской государственности. На первых порах Дудаеву казалось, что это взаимовыгодное сотрудничество: в Грозный шли немалые дополнительные средства, а чеченские группировки, имея опору в Грозном, в Москве и других русских городах (до тех пор пока русский уголовный мир практически не слился с МВД и КГБ) успешно теснили местных авторитетов: захватывали контроль над автомобильными рынками, существенной частью антикварной торговли, а главное — первыми выйдя в требующий уже не только тюремного образования — банковский бизнес (пресловутые чеченские «авизо» и просто контроль над банками). При Нухаеве вертелся явно связанный с КГБ, якобы принявший ислам Мансур Яхимчик, появились саудовские принцы (ведь восстановилась торговля нефтью) и еще более откровенные провокаторы. Когда я их встречал мне было до смерти жаль и Руслана Чимаева и Липхан Базаеву, да и всех тех ни к КГБ, ни к уголовщине не причастных чеченцев, которым уже пришлось и еще придется расплачиваться за войны «устроенные мафией». Было очевидно, что несчастная Чечня уже стала разменной монетой в политических и уголовных играх вообще, а в Кремлевских — в особенности. Но даже Трибунал, который хоть как-то мог заставить Ельцина и его присных вести себя приличнее, считаться, если не с Россией, которая уже ничего не могла сказать, то хотя бы с окружающим ее миром, провести мы не могли. Но все же создали впервые в русской истории попытку прецедента осуждения власть имущих (при их власти) за принятие преступных решений.

 

4. Международный уголовный суд.

Чеченский Трибунал естественным образом перетек в создание «Российской коалиции в поддержку международного уголовного суда». Уже в девяносто пятом году в конференции принимавшей решение о проведении Трибунала участвовал очень известный русский специалист по международному праву академик Игорь Блищенко — автор единственной тогда в мире книги «Международный уголовный суд». Поэтому было естественно, что когда сотрудники «Хьюмен райт вотч» обратились ко мне с просьбой поддержать уже появившееся предложение Генеральной ассамблеи ООН и ряда неправительственных организаций о создании Международного суда, я в свою очередь, тут же начал советоваться с Блищенко и мы решили создать «Российскую коалицию в поддержку Международного уголовного суда». В мире из всех неправительственных организаций только «Гласность» имела практический опыт подготовки пусть неправительственного, но не публицистического, а со строгой юридической процедурой трибунала над руководством страны виновном в международных военных преступлениях и преступлениях против человечности. К несчастью, Александра Михайловича Ларина, подготовившего устав нашего Трибунала уже не было в живых, но для обсуждения первоначального проекта уже обсуждавшегося в комиссиях ООН устава Международного Трибунала, в России еще оставалось достаточно юристов и две-три приличные и серьезные неправительственные организации. Из них мы с академиком Игорем Блищенко решили и создать Коалицию и собрать первую конференцию в июне девяносто восьмого года.

К моему большому удивлению почти три года работа наша протекала на удивление легко и без помех. Создавалось странное ощущение, что в Кремле не понимают, что если Международный уголовный суд будет создан и у него представится такая возможность, первым его обвиняемым с безусловным приговором к пожизненному заключению будет президент Ельцин и довольно многочисленные его пособники. Конечно, никакой помощи внутри страны мы не получали и не просили, но готовить конференцию Володе Ойвину было едва ли не легче, чем наши конференции общественных организаций. Какие-то микроскопические деньги на съем зала в Университете им. Патриса Лумумбы и оплату звукозаписи помог найти «Хьюмен Райтс». На конференции выступили со своими замечаниями к уставу известные русские и зарубежные юристы Станислав Черниченко, Клаус Пальме, Глеб Старушенко, Уон Гуин, Юрий Решетов, от неправительственных организаций — Элла Полякова (Солдатские матери Петербурга), Лев Федоров («За химическую безопасность»), Станислав Самченко («Нижегородское общество прав человека»), Мара Полякова, Володя Ойвин. Однако, особенно интересны не по содержанию, а по самому их факту, были выступления Кирилла Геворгяна — заместителя директора правового департамента МИД'а и Михаила Палеева — советника Главного государственно-правового управления Президента РФ. Эти официальные должностные лица, пусть с некоторыми оговорками, но поддерживавшие создание Международного уголовного суда, сотрудничавшие с нами в этом, ясно показывали, что в России еще остаются какие-то люди, силы, стремящие хоть как-то ограничить кремлевское руководство, уменьшить вероятность хотя бы новых диких преступлений. Правозащитники вынуждены были пополнять чисто юридические аспекты обсуждения уставных положений Международного уголовного суда можно сказать бытовыми чертами общества, где продолжали совершаться вопиющие преступления против человечности. К примеру, небольшая часть доклада Эллы Поляковой и мое к нему дополнение:

«…

Надо сказать, что во внутренних войсках в связи с Чеченской войной появились новые вызывающие тревогу подразделения, например, батальон особого назначения — БОН, куда специально берут юношей психически неблагополучных. Вероятно, их сознание легче обработать. Мы взяли под свой контроль группу специального назначения — ГСН. Она входила в воинскую часть № 3526 под Петербургом, которая, кстати, проводила акцию в Самашках. ГСН, можно сказать, чисто невзоровская безумная культура, со страшными методами обработки сознания. Вы могли видеть праздники ВДВ и молоденьких солдат, которые абсолютно не контролируют свои действия и поступки. Мы присутствовали на занятиях в ГСН, наблюдали, например, как солдат бьет себя бутылкой по голове. В этих группах идет массовая подготовка убийц — проводится настоящее зомбирование ребят, вследствие которого изменяется их сознание. Эта воинская часть стала настолько неуправляемой, что военная прокуратура не может ничего сделать. Вот ситуация, когда невозможен общественный контроль. Куда направят этих прошедших Чечню солдат, если нет внутренней войны, если не развяжут войны в Дагестане? В этих подразделениях были оставшиеся безнаказанными случаи ритуального повешения своих товарищей, По-видимому, это входило в практические задания после основных занятий с офицерами.

При этом надо сказать, что система военной юриспруденции защищает этих убийц. Система дознавателей, система военной прокуратуры, военных судов, военных врачей — все они полностью покрывают этот беспредел. И дальше эти люди, безнаказанные преступники, выходят в общество, а здесь их с готовым криминальным сознанием ждут не только ФСБ и милиция, но и криминальные структуры. Почему же тогда мы удивляемся криминализации общественного сознания и тому, что делают наши люди в европейских странах. Эта проблема — государственная подготовка убийц — должна быть в фокусе внимания международного сообщества.

Теперь о рабстве. Нигде ни слова не сказано о рабстве солдат. Ведь никто не обращает внимания на то, что молодые люди практически лишаются всех гражданских прав, Их использовали в Чернобыле, когда голыми руками они разгребали зараженные завалы. На них проводили испытания на Урале. Это рабство широко распространено и сейчас, причем это уже экономическое рабство. Очень любопытные части — стройбат ФСБ. У нас есть документы, свидетельствующие о том, что в Москве один полковник ФСБ имеет свой завод по изготовлению сантехники, а работают на нем и делают эту сантехнику солдаты.

…

С. Григорьянц. К сожалению, этот чудовищный рассказ я должен дополнить. Вчера мы провели пресс-конференцию, на которой выступили два сотрудника ФСБ, в настоящее время вынужденные скрываться. Они попытались навести порядок в одной подмосковной части ФСБ. Там было много всего — от кражи секретных документов (в частности списков агентуры для использования в личных целях), от длинного списка убийств до примеров рабства. Один из офицеров рассказывал: «Начинается день, и к воротам сов. секретной части подъезжает одна машина за другой. То директор завода заберет человек 50, то приедут с железнодорожной станции, то священник попросит нескольких человек. Так утром всех солдат увозят, а к вечеру возвращают». От директора ФСБ они дошли до генерального прокурора и нигде не нашли понимания. Там имел место ряд государственных преступлений, и рабство было самым последним и ничтожным из них».

Российское министерство иностранных дел в это время не только принимало самое активное участие в доработке устава Международного уголовного суда и я не раз встречался на заседаниях комиссий ООН в Нью-Йорке с Кириллом Геворкяном, но и после того, как в Риме на специальной сессии устав был окончательно утвержден — летом 2000 года (сохранив название «Римский статут») и было принято решение о создании суда, после ратификации устава необходимым минимумом стран — членов ООН росийский МИД в отличие от госдепартамента США и, скажем, властей Китая был беспорным сторонником ратификации (и имплементации) устава российскими властями. Больше того МИД'у и правовому управлению президента удалось в эти последние месяцы убедить Ельцина подписать устав, то есть на президентском уровне он был в России одобрен. Но для того, чтобы Россия стала членом Муждународного суда требовалась его ратификация в Государственной Думе и в годы правления Путина, начавшейся с новой войны в Чечне, то есть нового международного преступления это уже было невозможно.

Естественно, российская коалиция в поддержку Международного уголовного суда (а практически фонд «Гласность») опубликовала Римский статут и это до сих пор его единственная публикация России, и провела вторую конференцию, теперь уже посвященную его ратификации, Думой. К несчастью, ее доклады, в отличие от первой конференции, издать было уже совсем не на что и они, по-видимому, пропали, но помню, как на эту конференцию мы стремились собрать как можно больше нынешних и бывших депутатов Думы, а не только выступавших и на первой конференции Сергея Ковалева и Владимира Грицаня и как они всячески старались избежать этого.

 

5. Попытки уговорить, купить, запугать в начале правления Путина.

Правда, в конце марта две тысячи первого года в Москве прошла еще одна конференция, посвященная ратификации и имплементации устава Международного уголовного суда. Конференцию эту проводил Международный Красный крест, была она не собственно российской, но региональной — с делегациями Армении, Азейрбаджана, Белорусии, Грузии, Киргизии и нескольких других бывших советских республик. Была она к тому же правительственной, проходила в «Президент-отеле». Сразу же было видно насколько в течение нескольких месяцев в России изменилось отношение к Международному уголовному суду. Делегацию Международного комитета Красного креста возглавлял г-н Жак Форстер — вице-президент МКК. Это был бесспорный министерский уровень. Делегация России была очень многочисленной, но старшим в ней был всего лишь директор правового департамента МИДА' а, да и он на конференции, кажется не появился — во всяком случае доклада его в сохранившихся документах у меня нет.

Единственным человеком не имевшим отношения к государственным структурам, но официально приглашенным на эту конференцию, оказался почему-то я, но уже на второй день конференции мне стало ясно, почему и кем это было сделано. За обеденным столом рядом со мной оказался другой довольно странный для правительственной конференции член российской делегации — г-н Альберт Микулин, как сказано в списке участников — преподаватель кафедры административного и международного права академии Федеральной Службы Безопасности Р.Ф., впрочем очень интеллигентный и приятный немолодой человек.

Со мной он сразу же заговорил о том, что в России теперь новая, гораздо более разумная власть и серьезные неправительственные организации имеют все основания рассчитывать на ее поддержку, на прямые контакты с российским руководством. Это были все новые рассказы о том, как лично Андропову остро необходимы рекомендации советских диссидентов. Я не глядя на него и помешивая суп в тарелке, ответил:

— Что касается меня лично, то я буду с кем-нибудь разговаривать только после того, как увижу убийцу своего сына. Что же касается других неправительственных организаций, думаю, что было бы правильно не заниматься их тотальным уничтожением, а найти разумные формы сосуществования.

Больше г-н Микульшин со мной не заговаривал, было ясно, что его миссия, как и тех, кто пригласил меня на конференцию была выполнена.

Через несколько месяцев была произведена попытка купить меня (незадорого). Одна из дам, организующих замечательные выставки в Москве, на которые я всегда давал графику или живопись, позвонила мне и сказала, что у нее есть знакомый, который очень хочет купить рисунок Врубеля, а ведь «у вас их несколько, да и обычно всегда нужны деньги». Денег для «Гласности» действительно остро нехватало и я согласился с ним встретиться. Оказался это крепыш лет тридцати. Небольшой, но первоклассный рисунок он отнес в Третьяковскую галерею на экспертизу, после бесспорного подтверждения благодарил меня за его невысокую цену (видимо, получил на покупку больше денег). Но сразу же начал со мной длительные «деловые» переговоры. Для начала сказал, что в прошлом он капитан внешней разведки. Потом прибавил, что я — единственный в мире человек, которому вернули коллекции из десятка музеев двух стран (об этом я расскажу потом) и людям, с которыми он сейчас работает это очень интересно. У них есть серьезный коммерческий проект. В российских музеях находится множество незаконно конфискованных вещей, которые наследники владельцев в отличие от меня не могут, а чаще всего и не пытаются, получить назад. Компания, где теперь работает мой новый знакомый, стремится собрать сведения о таких вещах в музеях, находить их законных владельцев, выкупать у них права на вещи, которые они все равно не могут получить, а потом с помощью своих первоклассных адвокатов, а главное — возможностей влияния в правительстве, все же получать вещи из музеев, частью для последующей продажи, частью для того, чтобы оставить себе. И такой человек как я, который уже вернул семейные коллекции из музеев, а к тому же, конечно, обладает массой информации по этому поводу, им остро необходим и они хотели бы сделать меня руководителем этой структуры. Между делом упомянул, что он знает о пока всячески задерживаемой Минфином выплате компенсации за украденные и невозвращенные мне библиотеку, вещи и дорогую мебель моих прадедов и поскольку у них хорошие отношения с Кудриным этот вопрос легко решить. Тут же предложили мне офис на Новом Арбате и сто пятьдесят тысяч долларов на первоначальные расходы, но попросил сперва написать подробный проект.

Предложение это меня очень заинтересовало. Во-первых я, конечно, знал о множестве вещей незаконно находящихся в музеях и чаще всего даже не экспонирующихся. Среди них был один из Рембрандтов Эрмитажа, конфискованный в 40-е годы, ко мне уже обращалась за помощью дочь Зимина (но она не пришла к рекомендованному мной адвокату) — владельца известного московского театра и громадного Театрального музея, переданного всего лишь на хранение в музей Бахрушина, и никогда не возвращенного. Девятиметровая «Принцесса Греза» Врубеля тоже была собственностью Зимина, но попала в Третьяковскую галерею благодаря Николаю Павловичу Пахомову. Другие, видимо, погибшие (но никто никогда не искал их на рулонах) декорации и занавес Врубеля были даны на хранение Большому театру.

К тому же картины картинами, но если начинается вопрос о реституции (возвращении владельцам) частной собственности в России, то все становится особенно интересным. Не будучи знакомым с Павлом Шереметьевым — директором Русской консерватории в Париже, я тем не менее знал о его безуспешной попытке уговорить Лужкова вернуть ему, если не Кусковский и Останкинский дворцы уже превращенные в музеи, то хотя бы знаменитую «Шереметьевскую ротонду» на Воздвиженке, где размещались какие-то гэбэшные учреждения. Любопытно, что уже тогда был известен мне прецедент положительного решения подобного вопроса в России: в Боровске наследникам каких-то небогатых купцов вернули их двухэтажный дом. В Чехии князю Шварценбергу вернули один из семейных замков, в Латвии со скрипом, но шло возвращение уцелевшим владельцам домов и квартир. В России пока еще не была узаконена хотя бы практика сдачи в долгосрочную аренду разрушающихся семейных усадеб, но было ясно, что как-то подходить к этим вопросам с правовой точки зрения давно пора. Таким образом предложение этого крепыша мне было очень интересно. Раза два или три мы с ним эти вопросы обсуждали, однажды встретились в Париже в кафе возле Сен Жермен де Пре потом в каком-то большом офисе на бульварах уже не только с ним, но и почему-то с Живилло — юным металлургическим магнатом, обвиненным кузбасским губернатором Аманом Тулеевым в организации его убийства, а потому скрывающимся во Франции. Почему-то вместе с ним (как с инициатором?) шло обсуждение уже подготовленного мной проекта. И вот, в процессе обсуждения «бывшего» сотрудника внешней разведки неожиданно заинтересовал вопрос о «Гласности» — как я поступлю с фондом. Я, естественно, сказал, что буду совмещать одну работу с другой, тем более, что первоклассные русские юристы — участники наших круглых столов могут оказаться очень полезны и в этой новой структуре. Крепыш промолчал. Но когда речь зашла уже о подписании документов тихо, но твердо мне сказал, что они должны контролировать мое рабочее время. Я ответил, что это невозможно. Все разговоры о коммерческом проекте прекратились.

Одновременно молодой парижский издатель русского происхождения (брат режиссера Лунгина и сын сценариста) предложил мне восстановить издание журнала «Гласность», но вскоре выяснилось, что он хочет контролировать его содержание.

— Зачем вам это? Ведь именно под моей редакцией он был и популярен и важен.

Он был молодой человек и из хорошей семьи, ничего внятно ответить. зачем ему понадобилось получить в свои руки «Гласность», он не мог и вдруг со стыдом и даже немного покраснев, сказал:

— Я сам не знаю, что я тут делаю.

Еще один бывший сотрудник внешней разведки Калманович (известный советский шпион в Израиле, секретарь президента Гольды Меер) почти уговорил меня года через три стать директором и совладельцем Института реставрации имени Грабаря, который будет приватизирован им и якобы фирмой «Кристи». Он уже договорился об этом со Швыдким, нашел новое помещение для института. И я даже сперва, по глупости, считая, что смогу помочь каким-то еще оставшимся в России приличным искусствоведам и реставраторам, не только согласился, но даже начал какие-то переговоры в художественном мире. Но вскоре понял, что никуда, кроме гигантской ямы с дерьмом, я не попаду, никому и ничему помочь не смогу и до завершения переговоров написал письмо с отказом. То, как это письмо было воспринято, как дорого мне этот отказ стоил, убедило меня не только в правильности моего понимания этого дела, но и в неличном отношении к нему Калмановича. Потом и его застрелили, но это уже были его какие-то уголовные дела, кажется, связанные с Кремлем — Калманович был советником президента Путина по Прибалтике, где у него был банк. У сотрудников российской внешней разведки трудно отделить дела уголовные и политические. Фонд «Гласность» им все же удалось уничтожить, но об этом уже — в конце книги.

А за день до поездки на римскую конференцию ООН, где и был принят статут Международного трибунала, произошла со мной характерная история в Москве. Мы с Юрой Богословским — моим помощником в эти два года, допоздна просидели у меня дома на Напрудной с бумагами и было уже начало второго, когда я решил его немного проводить, да и самому надо было слегка развеяться. Хотя метро уже не работало, пошли к метро Бабушкинская, где Юре легче было поймать какую-то машину. Но дома у меня никакой еды не было, покормить ужином Юру я не мог, да и сам был слегка голоден и мы зашли в какое-то летнее кафе у метро работавшее ночью. Заказали по шашлыку. Кафе было наполнено азербайджанцами — ближайший рынок был московским центром продажи легких наркотиков и они его «держали». Мне это было очень неудобно — из-за них на ближайшем к дому рынке нельзя было купить ни фруктов, ни мяса — все лежало на виду, все было приличного качества, но цены были раза в два выше, чем на соседнем — в торговле продуктами там не было интереса.

Мы начали есть, когда вошли два милиционера — капитан и сержант. Даже не глядя на них, сидя спиной к залу, я сказал Юре:

— Сейчас начнутся поборы, — почти все азербайджанцы не имели права жить в Москве (тогда и получить его было невозможно) и для милиции в Москве были (и остаются) обычной и обильной средой кормления — каждый на вопрос о документах давал какие-то деньги. Но я не подумал, что мы — я со своим азиатским видом, да и Юра брюнет, ничем для милиции от азербайджанцев не отличаемся. Обойдя столиков десять они, естественно, пришли и к нам:

— Ваши документы?

Я ответил, что живу рядом, документы носить не обязан и для самой проверки их нужны основания — ходить по улицам и проверять у всех документы милиция права не имеет. Им это почему-то не понравилось.

— Пойдете с нами в отделение для проверки.

Я, пожав плечами, не спорил — скорее меня это забавляло, да и отделение милиции было в двух шагах от кафе. К тому же я был уверен, что меня там хорошо знают, им приходилось разбираться с десятками корреспондентских машин, стоявших у дома и множество других связанных со мной историй. Но во-первых, в основном этим занималось более близкое к дому отделение, во-вторых с тех пор прошло лет десять. Но, главное, по дороге я сказал капитану, что поборы, для которых он пришел, да и в целом — контроль за действиями спецслужб, как раз являются задачей общественной организации, которой руковожу. И по наивности был уверен, что дежурный в отделении нас тут же отпустит.

Но дежурным был какой-то пьяный майор, видимо и пославший капитана в кафе, чтобы собрать денег и «догнаться». Отпускать нас он не собирался, а заставил вывернуть карманы, посадил в «обезьянник» к паре хорошо набравшихся парней с рекомендацией «разобраться» с нами, «чтобы не выступали». Разбираться с нами никто не стал, но в кармане у Юры оказалась визитная карточка Музыкантского — тогда вице-мэра Москвы. Это дежурному не понравилось и поэтому уже не на нас двоих, а на меня одного был тут же написан рапорт о том, что я был в нетрезвом состоянии, хулиганил и оскорблял прохожих, почему и был доставлен в отделение. Теперь меня можно было везти в вытрезвитель, а Юру — выпроводить. Но Юра уходить не хотел, схватил меня за руку и требовал, чтобы нас везли вместе. Его с трудом оторвали, меня запихнули в воронок, но выяснилось, что Юра сперва пытался прицепиться к нему сзади, потом бежал за ним, нашел вытрезвитель и долго туда стучался, требуя, чтобы и ему были оказаны услуги по вытрезвлению.

Меня в машине все тот же капитан попытался придушить, думаю, что для того, чтобы запугать. Но я в драку не лез, рядом был более трезвый сержант, и он отстал. В вытрезвителе, попросив меня пару раз присесть и вытянуть руки, равнодушно сказали:

— Это не наш клиент.

Капитан долго уговаривал — «ну куда он пойдет (это обо мне забота) в три часа ночи, я его заберу рано утром». Уговорил. Составили какие-то акты, вынули у меня из денег тридцать рублей «за обслуживание». Я предупредил:

— Возвращать придется.

Слегка посмеялись — у них такого не бывало. Пару часов я проспал в вполне аккуратной комнате еще с пятью «доставленными» и утром за мной приехал сержант, который со мной был уже только на «вы», в отличие от вечера, привез меня домой за документами к перепуганной матери и полчаса терпеливо ждал, пока я по телефону подробно рассказывал своему адвокату, что со мной произошло и что это за отделение милиции. Часам к десяти привезли меня в отделение — составлять документы о задержании и хулиганстве в нетрезвом виде. Но тем временем Юра, проведший часть ночи возле вытрезвителя, поднял на ноги всех, кого мог, причем Светлана Ганнушкина в эти дни была в Вене на сессии ОБСЕ и уже подготовила (а затем и опубликовала) документ о расизме в лужсковской Москве — я же всем объяснил, что задержан был случайно — по неславянскому своему виду. К тому же мама жила в эти дни в моей квартире, поскольку в Москву в гости приехал Нюшин крестный Валера Прохоров, жил у нее в квартире и тоже раскручивал скандал — француз, но говорящий по-русски и все понимающий. Конечно, и наши юристы и сотрудники фонда «Гласность» все это активно обсуждали по хорошо прослушиваемым телефонам.

В общем, когда меня привезли в милицию, переводили из кабинета начальника отделения в кабинет его заместителя и обратно, в обоих кабинетах звонили телефоны и сильно им мешали пытаться запугать меня требованиями писать объяснения своего хулиганского поведения, и обещаниями уже в одиннадцать часов утра отправить меня с моим делом в Бабушкинский суд, где, собственно, говоря, меня тоже хорошо знали и незадолго перед тем помогали вернуть остатки семейных коллекций из московских музеев. Но при этом я, конечно, хорошо понимал, что у милиции там есть свой судья, который даст мне пятнадцать суток не задумываясь. И не будет глядеть на то, что показанные мне рапорта совсем не совпадали друг с другом — в вытрезвителе не было пункта об опьянении, так как его нечем было подтвердить.

Впрочем, я никаких объяснений не писал, а тут же начал писать заявление в прокуратуру о противоправных действиях работников милиции, требуя расследования и возбуждения уголовных дел. Довольно скоро, увидев, что перепугать меня не удается, милицейское начальство поочередно начало мне предлагать:

— Ну, ладно, мы порвем эти рапорта, но и вы не отправляйте заявление в прокуратуру.

Я равнодушно отвечал, что это не должно их волновать — каждый пусть занимается своим делом — они пусть опрашивают чуть ли не десяток свидетелей моих хулиганских действий, я, как председатель фонда, занимающегося правонарушениями в силовых структурах, буду делать свое дело.

В конце концов эти уговоры дошли до полного неприличия — седой полковник, начальник отделения, уговаривая меня не отправлять заявления в прокуратуру (а на самом деле, конечно, уже получив приказ хоть как-то замять это дело), сказал мне:

— Ну хотите я стану перед вами на колени, — и уж чуть ли не стал нагибаться.

И тут я сдался. У меня к тому же была и другая причина — лететь в Рим я должен был на следующий день, но в этот надо было еще что-то сделать: у меня то ли не была получена виза, то ли не был выкуплен заказанный билет. И у меня просто не было времени на разговоры в милиции, а, возможно, и в суде. Сама же реальная возможность получить пятнадцать суток меня тревожила мало — это была бы любопытная компенсация за пропущенную конференцию ООН, но уж если ехать в Рим, то нужно было уйти из милиции поскорее. И я сказал:

— Не знаю, где вы живете, но я как вы теперь знаете, на самом деле живу рядом и мне не безразлично то, что делается по-соседству. Хорошо, я не отправлю сегодня заявление в прокуратуру и завтра на неделю уеду из Москвы. Но когда я вернусь, хотя обычно я по ночам в кафе не бываю, но тут обязательно изредка буду заходить. И если увижу хоть раз ваших сотрудников, пришедших за поборами, это заявление (срок давности для него не истечет) в тот же день будет отправлено.

Тогда это еще действовало. Когда я вернулся из Рима, мама отдала мне деньги, которые ей принесли из вытрезвителя и я, действительно, несколько раз поздним вечером заходил в это кафе и обычной «проверки документов» больше там не видел. Даже у стоявших неподалеку частных водителей, промышлявших извозом от станции метро менты перестали года на два вымогать деньги. К несчастью, тогда и теперь обычно бывают гораздо более страшные истории, в том числе и с очень известными людьми. К примеру, был жестоко избит и без того уже ходивший после ранений в корсете летчик, герой Советского Союза, одно время секретарь Совета безопасности Дагестана Толбоев — то же чем-то не понравившийся московским милиционерам. Один из редчайших разумных и порядочных людей, встречавшихся мне в российской администрации.

 

6. Возвращение коллекций.

Я уже упоминал, что около двухтысячного года происходило возвращение уцелевших частей наших семейных коллекций из музеев сперва Москвы (скажем, до Таганрога, где остались несколько наших икон, я так и не добрался), а потом и Украины (но здесь я не добрался до Херсона). Это, вероятно, трудно себе представить со стороны, но лишь через двадцать с лишним лет я впервые начал этим заниматься при всей сфабрикованности, причем какой-то глупой, обвинений в спекуляции, которые были основанием для конфискации.

Конечно, как и всякий коллекционер, да еще и с большими и очень разнообразными группами семейных вещей и в Москве и в Киеве, я изредка в конце шестидесятых-начале семидесятых годов что-то покупал или продавал. Но во-первых, это было и впрямь довольно редко — гораздо чаще обменивался, и никогда не попадал в известную КГБ группу торговцев антиквариатом, а во-вторых, мной интересовалось совсем другое управление КГБ — пятое, и по вполне политическим причинам — для начала, по-видимому, им хотелось превратить меня в осведомителя. Их интересовали и те, с кем я переписывался заграницей: Нина Берберова, Наталья Кодрянская, Софья Прегель, Александр Сионский, и остатки моих родственных связей — двоюродный дед режиссер и актер Александр Санин одно время просто руководил вместе с Тосканини миланским театром Ля Скала, были живы и две его последовательные жены (вдовы), одна в швейцарской Асконе, другая — в Швеции. Да и множество русских моих знакомых — Варлам Шаламов, Виктор Некрасов, Сергей Параджанов не меньший интерес вызывали у КГБ. И хотя почти два года вежливых уговоров ни к чему не привели, но арестовывая меня, ставя перед выбором тюрьма или сотрудничество, они абсолютно не сомневались в успехе и уж коллекциями нашими совершенно не интересовались. С их точки зрения, если я сторонюсь политики, значит — боюсь и осталось только немного дожать, а с другой стороны действовала обычная, прописанная во всех учебниках КГБ их ошибка: они очень (в том числе по собственным, личным представлениям) переоценивают роль денег, с трудом (при своем уже всеобъемлющем в КГБ цинизме) допускают, что при всей значительности денег могут быть вещи для человека и более важные. А я с их точки зрения и здесь был самой легкой добычей — в отличие от большинства диссидентов я не относился к числу беднейших советских людей: у меня была своя пусть «жигули», но машина, когда родился Тимоша я внес необходимые деньги на новую квартиру и так далее. То есть с их точки зрения мне было, что терять.

Я продолжал понемногу печататься, получал в разных редакциях рукописи для внутренних рецензий, писал по договору с серией «Жизнь замечательных людей» книгу о Боровиковском, жена работала и было ясно, что нам есть на что жить. Поэтому, когда совершенно неожиданно, меня пришлось судить, а не вербовать, оказалось, что даже по советским понятиям меня довольно трудно хоть в чем-нибудь обвинить.

И тогда запугав литературоведа Храбровицкого, его заставили дать показания, о том, что я давал ему читать антисоветскую литературу, а прозаика Николая Смирнова, что даже продал ему какие-то книги, которые он тут же сжег. На самом деле книгами мы с ними обменивались, но у старика на очной ставке дрожали руки и ноги и он говорил мне:

— Простите меня, Сергей Иванович, но они сказали, что если я откажусь, опять поеду туда, где уже был двадцать лет (до войны он был ответственным секретарем журнала «Красная новь» и единственный выжил из ее редакции).

Что же касается появившегося в последний день перед закрытием дела обвинения в спекуляции, то для него пришлось изобрести и вовсе небывалую даже в советском законодательстве новеллу — «спекулятивный обмен»: я отдал ничего не стоящие (с их точки зрения) сорок рисунков Богомазова за фантастически дрогой магнитофон «Браун» (для чего пришлось к тому же игнорировать его оценку). Был и еще какой-то похожий эпизод.

Тем не менее не только в течении пяти лет первого срока, но и три года спустя, живя в Боровске и даже в течение следующего срока я ни разу не написал жалобы по этому обвинению. Я хорошо понимал величайший интерес советских должностных лиц сверху донизу к материальным ценностям («это я возьму себе», — говорил совершенно не стесняясь моей матери судебный исполнитель, показывая на шкаф моего прадеда — Константина Ивановича с тончайшей резьбой, фигурами Аполлона и Дианы — я больше никогда даже не видел подобного, «а это я возьму», — отвечал другой, ухватив двухметровое венское зеркало в резной золоченной раме из приданного моей прабабки Доры Акимовны. «Мы не можем вам вернуть этот натюрморт», — говорили знакомому коллекционеру, реставратору, арестованному только для грабежа, но нашедшему хорошего адвоката и через три года выпущенному — «он висит в спальне у Брежнева и мы не можем его снять». О коллекции Щелокова я уже достаточно много знал, а о каких я не знал…). Поэтому я хорошо понимал, что любая жалоба, любой интерес к возврату коллекций может оказаться очень небезопасным.

После возвращения из тюрьмы в восемьдесят седьмом году работа в «Гласности», борьба за нее в откровенно враждебном мире, отнимали все силы настолько, что когда в почтовом ящике я вдруг нашел извещение из генеральной прокуратуры о своей реабилитации я даже не обратил внимания, что там были упомянуты только статьи 190' и 70-я Уголовного кодекса, но не статья о спекуляции. От реабилитации по этим статьям я официально отказался, когда обнаружил, что в этом же списке и убийца Судоплатов, но внимательная Татьяна Георгиевна Кузнецова решила, что и статья о спекуляции мне тоже ни к чему и познакомившись с делом получила постановление и о ее отмене «за отсутствием состава преступления».

Но, как это ни странно звучит, я еще почти лет десять не делал ничего, чтобы получить назад свои и семейные коллекции. Сперва потому, что совершенно не было ни времени, ни сил. Убийство Тимоши, конференции КГБ, Трибунал по Чечне, разгромы «Гласности» — все было важнее. Потом — вероятно потому, что не верил, что от них хоть что-то осталось. Но тут понемногу мне начали попадаться книги с репродукциями картин и икон из нашей коллекции. Сперва дважды переизданный, но ко мне гораздо позднее попавший альбом музея имени Андрея Рублева с тремя нашими иконами — апостолами Михаилом, Гавриилом и Спасителем на престоле конца XVI века. Потом издания киевских музеев русского и украинского искусства с картинами Ермилова, Богомазова, украинскими иконами. И я решил, что дошла наконец очередь и до коллекций.

Сразу же выяснилось, что одной отмены приговора для возврата вещей — мало, нужны отдельные решения судов, причем в России — свои, на Украине — свои. Сперва этим занялась штатный в те годы юрист фонда «Гласность» Ольга Анатольевна Кашеварова, но, конечно, по отдельному договору лично со мной.

И все оказалось не так уж безумно трудно при всей не то что редкости, а необычайной исключительности даже для мировой практики этого дела: я получил картины, рисунки, мебель, произведения прикладного искусства из десяти государственных музеев двух стран, да еще и приличную компенсацию из государственного бюджета России за украденные вещи. Впрочем, бесследно пропала и без всяких компенсаций тоже немало, а до четырех музеев я и сам не стал добираться.

Большой удачей было то, что Кашеварова до этого была судьей Киевского райсуда в Москве (и ушла из-за того, что не хотела выносить противозаконные приговоры по телефонным указаниям вышестоящих инстанций), а потому хорошо понимала, какое беспрецедентное дело нами передано в Бабушкинский суд. Но и сама судья Хомякова приложила немало сил и, как я понимаю, выдержала немалое сопротивление, чтобы довести до конца мое дело. Впрочем, в Бабушкинском суде по прежнему с большим уважением вспоминали давно уволенного (хоть он и был инвалидом войны, героем Советского Союза) судью, который еще в семьдесят пятом году пытался помочь нашей семье и вынес определение о возврате библиотеки. Но тут моя жена опоздала с жалобой — ее якобы распродали по рублю, то есть разворовали, на третий день после незаконной конфискации. Решение суда вернуло жене хотя бы необходимую мебель для жизни с двумя маленькими детьми. Может быть он даже хотел помочь и мне — следователь Леканов при последней встрече видя, что ничего они от меня не добились и понимая какого рода обвинение он сам сварганил, посоветовал мне написать ходатайство о рассмотрении дела в Бабушкинском суде, а не в городском, упомянув об этом судье как о своем знакомом. Но я Леканову не поверил, да и мой адвокат Юдович делать это мне отсоветовал. Так или иначе, но в Бабушкинском суде и по старой памяти, а может быть и по хорошему отношению к тому, что я делал потом, относились ко мне хорошо.

Для начала суд истребовал все документы, связанные с конфискацией, акты о передаче тех или иных вещей в различные музеи и учреждения. Потом были разосланы запросы о наличии в них наших вещей. Уже на этом этапе выяснились довольно неприятные вещи. Во-первых, бесследно исчезли все картины старых мастеров, описанные Викторией Марковой. Почему-то они не попали в Музей изобразительных искусств, хотя там были голландские натюрморты начала XVII века известных художников иногда более высокого качества, чем были в музее. Большой генуэзский вид порта с кораблями — семейная картина Фигнеров — был не только замечательно хорош, но и вообще не имел аналога в русских музеях.

Столь же неприятным был ответ из Гохрана, куда попали геммы и камеи, вероятно, у нас из раскопок моего родственника Арсеньева, который немало находил в своем двадцатикилометровом поместье возле Нового Афона на Черноморском побережье. Из Гохрана сообщили, что полученные камни рассыпаны по разным отделам и их невозможно теперь выделить.

Особенно забавным был ответ из Института Востоковедения. Бывший ученный секретарь института сообщал, что переданные ему японские картины на шелку находятся в сохранности, кроме одной (из коллекции Сергея Прокофьева) пропавшей неизвестно куда и редчайшего русского резного деревянного креста XV века в серебряной оправе с мощами десяти святых. Его он «нуждаясь в деньгах» (так и написано) продал президенту академии наук Осипову (а тот без зазрения скупал краденое государственное имущество).

И все же очень многое было найдено. В Третьяковской галерее, в музее им. Андрея Рублева, в Останкинском дворце, в музее Тропинина, в музее истории Москвы, в музеях Херсона и Таганрога. Возвращение происходило по-разному: в Третьяковской галерее зам. директора Лидия Иовлева возвращая мне икону, на мое замечание, что это, вероятно, им приходится делать в первый раз, тут же ответила:

— Нет, что вы — мы возвращали картины Лидии Руслановой.

То есть единственный раз пятьдесят лет назад из моря в том числе и совершенно незаконных приобретений.

В музее Рублева, его директор Попов отдал пять икон мне (точнее судебному исполнителю) неохотно, но безропотно, но его заместительница — кандидат философских наук, крупный в прошлом специалист по коммунистическому воспитанию молодежи, а теперь — ревностная христианка стремящаяся с помощью патриархии (отдав туда половину музея) стать его директором, обвинила его в разбазаривании фондов и написала пару статей — естественно в «Советской России» и у Проханова в газете «Сегодня». Меня там тоже косвенно задели, причем вполне клеветнически. Сам я отношусь к этому вполне равнодушно, но тут пожалел дирекцию музея и попросил адвоката (у Костанова) написать заявление в суд об оскорблении чести и достоинства. Сам я пришел только на одно заседание — с меня и этого хватило. Какие-то хоругвеносцы толпой требовали передать все имеющиеся в мире иконы в православные церкви.

Мои напоминания, что у императора Николая II была личная коллекция икон, что патриарх Тихон благословил коллекционеров спасающих русские иконы от уничтожения, что в храме, где постоянно меняется температура и влажность, невозможно создать необходимые условия для хранения и реставрации, что и без того уцелело не более двух процентов древнейших русских икон и если их раздать по храмам, изъяв из музеев и частных коллекций, то погибнут и последние — вероятно, лучшее, что создано русским народом за всю свою тысячелетнюю историю — никак на них не действовали.

Поскольку к тому же клевета в мой адрес в статьях была очевидна (что-то было наврано относительно причин ареста и, кажется, рассказывалось, что я сам ездил и откуда-то вытаскивал иконы, чем я отродясь не занимался и, главное, это было все прослежено следствием) суд они все же проиграли.

Но оставались музеи Украины, да к тому же я вознамерился получить компенсацию за библиотеку, мебель, картины старых мастеров (к счастью не все было в моей московской квартире) и другие украденные вещи.

Решение московского суда теперь уже для Украины было недействительно, к тому же уговаривая меня с ними сотрудничать, чины из КГБ изредка говорили:

— Вот видите, как мы хорошо к вам относимся — коллекцию у вашей матери не забираем, хотя имеем право.

И, действительно, только в восемьдесят первом году, то есть после моего освобождения, они устроили в Киеве новое судилище (поскольку пропустили все сроки) и несмотря на свидетельства киевских профессоров о том, что коллекция существовала до моего рождения, вынесли еще одно решение о ее конфискации и разделили по музеям, причем Киевский музей русского искусства играл в этом разделе центральную роль.

Мне тут же предложил свою помощь новый «демократический» председатель КГБ Украины, с которым меня познакомила Генрих Алтунян, но я идя к нему в кабинет на Владимирской, просто подошвами чувствовал, что подо мной камеры, в которых умирал Гелий Снегирев, и предпочел помощь обычного адвоката.

Через год этот председатель демократического КГБ выставил свою кандидатуру на пост президента Украины и его секретарь тут же мне позвонил — не дам ли я интервью о том, какой он хороший человек. Но я сказал, что слишком плохо его знаю, да и действительно ничего о нем не знал, кроме того, что и в СССР он был генералом КГБ.

Киевский суд, поскольку я был реабилитирован по всем статьям, на которые ссылались суды в предыдущих решениях, принял решение о возврате картин и графики и начался новый процесс сбора вещей. Портрет работы Луи Токке (я считал его портретом Екатерины II — в бытность великой княгиней) был в Черниговском музее — его вернули, но драгоценную резную раму — такую же, как на эрмитажном портрете графини Воронцовой — оставили себе, одну из икон на стекле в украинском музее разбили и выбросили, рисунок и акварель Врубеля, рисунки Тропинина и Серова, гуашь Оскара Рабина пропали бесследно, большой букет Чехонина попросили в подарок. Тем не менее я получил двух Боровиковских, портрет работы Николая Аргунова, холсты Чекрыгина, Богомазова, Ермилова, Штеренберга, украинские иконы и тысячи листов графики. Из каких-то музеев вещи так и не были получены, но это были в основном рисунки Павла Пашкова, которых у меня и без того было немало и я спокойно к этому отнесся и к украинским музеям претензий не предъявлял. Проблема была в другом — это уже было другое государство и, скажем, холсты Ермилова и Богомазова я предпочел продать украинскому коллекционеру Григоришину. Да и жене и дочери в Париже надо было помочь.

Гораздо любопытнее все было в Москве. На украденный драгоценный крест я решил махнуть рукой, иначе надо судить и сажать этого замечательного востоковеда, но и без него украдена была масса вещей. По сопоставлению актов изъятия и найденного был составлен бесконечный список и Бабушкинский суд создал комиссию для оценки из антиквара (Михаила Фадеева) и двух искусствоведов (Михаила Красилина и Марии Чегодаевой), которые на основе цен на современных аукционах, а в ряде случаев — просто получая оценку на подобные вещи в музеях, представили суду свои соображения. Внезапно Министерство культуры решило оспаривать эту оценку. На специальном заседании коллегии все та же Виктория Маркова, которая в семьдесят пятом году оценивала у меня картины старых мастеров (бесследно исчезнувшие) теперь с пеной у рта доказывала, что мне должна быть выплачены суммы по оценке семьдесят пятого года (цены на произведения искусства за двадцать пять лет, да еще в сравнении с советскими ценами выросли раз в тысячу). Но Маркова почему-то была очень заинтересована в этой смехотворной оценке. Тем не менее добиться решения министерской коллегии ей не удалось, Марья Андреевна Чегодаева знакомая с ней лет сорок, перестала с ней здороваться и суд вынес повторное решение о выплате мне компенсации в конце концов не такой уж большой — порядка полумиллиона долларов, но не такой уж и маленькой и это дало возможность «Гласности» продержаться еще несколько лет, а, главное, беспрецедентной в русской истории. Но судебное решение в России это одно, а его выполнение, когда оно в твою пользу — совсем другое.

Для начала моему адвокату, Юрию Артемьевичу Костанову, взявшемуся за это дело, тут же позвонил ответственный сотрудник министерства финансов и назвав свою фамилию и должность, совершенно не стесняясь, объяснил, что если ему и «нужным лицам» будет переведено десять процентов, то ваш клиент получит деньги вскоре, а иначе ведь это может быть и лет через пять-десять.

Костанов мне это передал и я ему, конечно, по телефону сказал, что никаких «откатов» платить не буду и как только пройдет установленный законом срок исполнения судебного решения, чтобы он готовил заявление в Страсбургский суд, но в отличие от моей более ранней позиции, когда я отказывался от какого-либо возмещения от государства за девять лет проведенных в тюрьме (чем это возместишь?) — теперь мой иск к российскому государству должен содержать не только плату за украденные коллекции, но и выплату морального нанесенного мне ущерба. Сумма должна быть достаточно велика и я надеюсь, что Страсбургский суд с этим согласится. Да я и сам съезжу в Страсбург и дам необходимые суду пояснения. Мы с Юрием Артемьевичем пару раз это по телефону обсудили, а недели через две я уехал, правда, не в Страсбург, а в Вену, на сессию ОБСЕ, посвященную правам человека («Гласность» в это время готовила с ЮНЕСКО конференцию неправительственных организаций к двадцатипятилетию Хельсинкских соглашений, Австрия в тот год председательствовала в ОБСЕ и я часто бывал в Вене). Там я впервые в жизни объединил свои частные дела и общественные и среди других документов сессии было представлено и мое заявление об отказе в выплате мне компенсации за расхищенные во время незаконного тюремного срока вещи. К тому же и в числе людей, принимавших решения в России оказался один из учеников Костанова, хорошо знавший его характер, и Юрий Артемьевич считает, что именно это сыграло решающую роль.

Так или иначе недели через две мне позвонили и сообщили, что компенсация будет перечислена из российского бюджета на мой счет в Сберегательном банке. Правда и тут из государственного бюджета РФ перечислялись государственному (Сберегательному) банку деньги почему-то через какой-то частный банк, который взимал за это один процент.

Счастливым завершением все это назвать нельзя — так отвратительно было все до этого, но беспрецедентным и даже удивительным в России, конечно, можно.

 

7. Кавказские рабочие проекты.

Выше я вкратце описал незавершенный Международный Трибунал по военным преступлениям и преступлениям против человечества в Чечне и неудавшуюся конференцию о положении разделенных народов Дагестана. С Трибунала, а скорее — с наших материалов о митингах в Ереване и аресте моем с Андреем Шилковым и отважной поездки Андрея во все еще окровавленный от погрома армян Сумгаит и началась систематическая работа фонда «Гласность» на Кавказе.

Здесь я не могу сказать, как с чеченским Трибуналом, что главным моим соображением было предупредить неминуемую, с моей точки зрения, вторую войну в Чечне. Просто я видел, что Северный Кавказ (о Закавказьи речь особая) медленно, но верно из-за вопиющего беззакония, множества мелких и корыстных интересов, как в разных частях этого дивного лоскутного одеяла, так и в Москве, начинает тлеть и это тление того и гляди превратиться в незатухающий огонь. Не раз я тогда говорил и писал, что Россия теряет Кавказ, причем я не так уж был уверен, что именно России, русскому народу так уж необходимы эти владения. В большей степени христианской Северной Осетии, Дагестану, где живет тридцать с лишним больших и малых народов и где русский язык является единственным для них общим, было важно присутствие России на Северном Кавказе. Да и в Закавказьи Армения, окруженная мусульманскими народами всегда воспринимала Россию, как главную опору (армяно-турецкая резня начала ХХ века, в которой погибло около полутора миллионов армян, по утверждению турецких источников стала результатом помощи, оказываемой армянами русской армии во время первой мировой войны). Но, главное, я был руководителем правозащитной организации и все растущая волна произвола и насилия на Севрном Кавказе, идущая оттуда все более чудовищная хроника и жалобы в «Гласность» не могли не стать, да еще после первой чеченской войны, темами и материалами для нашей многолетней работы.

Была еще одна существенная причина, побуждавшая нас к этому. Еще в восемьдесят восьмом году в газете «Моргенбладет» я писал о том, что как бы не относиться к внешней политике Горбачева, к его экономической политике, но хоть как-то можно говорить о сформулированной позиции советского руководства. Между тем национальной политики у него нет никакой, нет даже общих пердставлений о том, что нужно делать в это трудное время, а это очень опасно в таком многонациональном государстве. Иона Андронов в своей статье в «Литературной газете» это назвал подстрекательством к национальным волнениям.

После Крючковско-Ельцинского переворота положение стало еще хуже. Многочисленные кабинеты в Кремле и на Старой площади заполнила зачастую и вовсе какая-то шушера, отличительной чертой которой была полная безграмотность и безответственность. По отношению к национальным вопросам это было особенно заметно. В советское время, которому я, конечно, никак не симпатизирую, в соответствующих отделах ЦК, Совета Национальностей Верховного Совета СССР, Министерства по делам национальностей собралось много специалистов, выходцев из тех районов, проблемами которыми они были заняты и если далеко не всё хотели и могли решить приличным образом, то и катастрофических ошибок в последние годы тоже не совершалось.

А на всем Северном Кавказе, скажем, одной из многих была оставленная Сталиным взрывоопасная проблема: сотни тысяч людей из высокогорных аулов были переселены в низины. Делалось это, конечно, потому, что в высокогрье НКВД не могло никого контролировать и даже заслать свою агентуру. Но думаю, что и ставилась другая вполне сознательная цель — перессорить до этого мирно жившие по соседству народы. Потому что земли, на которых были поселены горцы формально считались пустующими, но на самом деле это были выпасы для овец тех, кто жил в низинах. Теперь они лишались и своих традиционных земель и скота, который негде было кормить, а был единственный средством пропитания, что, конечно, не улучшало отношений между вынужденными переселенцами и местными жителями. И таких проблем было много. Более поздняя советская администрация их понимала, как-то пыталась смягчить, ельцинская не знала ничего и знать не хотела, специалисты такие как директор Института этнологии Тишков недолгое время побывавший министром, откровенно из администрации изгонялись и не приглашались даже для консультаций. Множество кровавых ошибок совершенных в эти годы, были не только следствием коррупции, мелких личных амбициозных соображений и вполне циничной политики, но результатом полнейшей некомпетентности людей, успешно захвативших кабинеты в Кремле.

Только поэтому фонду «Гласность» пришлось, скажем, разрабатывать на специально собранной конференции условия мирного соглашения между Северной Осетией и Ингушетией. Там постоянно происходили чаще всего кровавые стычки между осетинами и ингушами, причем победителями (но на словах жертвами) как правило оказывались те, чья милиция вступала в дело раньше. Число взаимных обвинений было очень велико. Мы пригласили руководителей обеих республик. Президент Ингушетии — Руслан Аушев, правда, не смог приехать, но прислал со всеми полномочиями председателя Верховного совета Плиева, из Северной Осетии приехали и президент Александр Дзасохов и председатель Верховного совета Цаголов. Кроме многочисленных специалистов, которых мы пригласили (в том числе два бывших министра по делам национальностей — к этому времени министерство со всеми его сотнями специалистов по всем вопросам, работавшими по двадцать лет, вообще было уничтожено), но еще и генерал-лейтенанта Николая Стаськова — заместителя командующего ВДВ (воздушно-десантными войсками) России, что было результатом забавного совпадения незадолго до этого.

В государственной Думе я оказался на каком-то круглом столе, посвященном Кавказу, устроенном Алексеем Митрофановым, тогда первым заместителем Жириновского. Естественно, собравшаяся компания, кроме самого ведущего, была мне незнакома, рядом со мной сидел столь же незнакомый военный в генеральской форме. Я что-то сказал, как всегда мало совпадавшее с мнениями других участников, но когда после этого сел в кресло, военный раскрыл лежавшую перед ним папку и пододвинул ее мне. Там были тезисы его выступления, которого произносить он не стал, и что самое поразительное, они большей частью совпадали с моей, никем не поддержанной оценкой. Так мы познакомились, оказалось, что Стаськов перед тем был командующим русским миротворческим корпусом в Приштине и имел большой опыт по улаживанию отношений между сербами и албанцами.

К сожалению, документы и этой конференции, как и текст хорошо работавшего много лет договора между правительствами Ингушетии и Северной Осетии при последнем грабеже «Гласности» пропали. Помню только, что соглашение включало в себя создание совместных ингушско-осетинских милицейских подразделений, которые и должны были выезжать (или вести следствие) в случае межнациональных столкновений. И, кажется, это много лет хорошо работало.

Конечно, о Чечне в «Гласности» тоже не забывали, в особенности потому, что за это время у всех у нас появилось много друзей в этой несчастной республике. Хотя на полноценное проведение Трибунала никаких средств найти не удалось, предложение английской телекомпании ITV провести его в прямом эфире тоже почему-то сорвалось и последняя возможность — выдвинуть обвинение виновникам войны в судах Бельгии или США, где принимаются к рассмотрению преступления совершенные иностранными гражданами на территории их государств, тоже оказалось нереализуемой — на такие процессы нужна была масса денег, а никто помогать не хотел.

Но ЮНЕСКО мне удалось уговорить выделить небольшой грант на помощь беженцам из Чечни в Ставропольском крае, чем в самой Чечне были заняты многие частные благотворительные организации — «Человек в беде», «Врачи без границ» и другие, но в пограничном крае десяткам тысяч беженцев не помогал никто. Администрация края пыталась их как-то расселить, но во внезапно удвоивших население поселках не было достаточно больших школ, детских садов для детей и хотя бы этим удалось заинтересовать ЮНЕСКО (это был, кстати говоря, их первый и единственный проект помощи жертвам чеченской войны).

Я объехал прибрежные поселки, были составлены сметы и даже чертежи необходимых, очень скромных построек, намечены сроки финансирования и проверки выполнения работ. И районные и краевые власти сами были в этом очень заинтересованы и поэтому эта хлопотная работа шла легко.

Но со мной захотел повидаться и председатель краевого комитета КГБ и история, которую он между делом мне с отвращением рассказал, подтвердила самые худшие мои предположения:

— Что этот Степашин делает, — говорил мне этот полковник КГБ. Изображая необычайное миролюбие и способность найти со всеми общий язык, он поехал в Чабан-махи и Караван-махи (тогда это были оплоты воинствующего ислама, точнее — вахабизма в Дагестане — С.Г.). Он спрашивает, что им нужно и они говорят — «вот дома бы поправить, с медикаментами помочь». И Степашин (тогда министр Внутренних дел) снабжает их в неограниченном количестве бетоном (кто на Кавказе, да еще в горах строит бетонные дома), а о медикаментах отвечает, что он не министр здравоохранения, а потому может дать только 1500 комплектов первой помощи солдатам во время военных действий. Он что сумасшедший?

Это уже была весна девяносто девятого года и Степашин готовил, оплаченный Березовским марш Басаева в Дагестан. Из полученного от Степашина бетона вахабиты и местные жители оборудовали подземные бетонные бункеры и только поэтому Басаева недели две не могли выбить из Дагестана. И на их штурме погибло так много солдат, хватило ли им пакетов первой медицинской помощи?

Получилась микровойна, за которой можно было начинать большую Вторую Чеченскую войну. В лоскутном, многонациональном Дагестане, к тому же, якобы для отражения агрессии Дудаева, провели свободную раздачу оружия всем желающим. Безумие и цинизм русских действий на Кавказе превосходили все мыслимые пределы.

А в Дагестане вполне хватало своего местного безобразия и безумия. Мэр Махачкалы устраивал взрывы на центральном рынке, чтобы иметь возможность его перестроить и прибрать к рукам. Его противники подрывали его самого. На выборах в Народное собрание моего друга и пожалуй самого известного участника демократического движения на Северном Кавказе капитана первого ранга Али Алиева, накануне последнего дня регистрации кандидатов, когда и он решил подать документы, пригласили вечером земляки (он — лакец), подмешали что-то в кофе и он очнулся наутро прикованный к какой-то трубе в подвале, где и провел весь последний день регистрации. В Махачкале еще не убивали каждый день как сегодня, но безумие власти почти открыто к этому призывало.

Мы еще пытались хоть что-то сделать. Пытались с помощью ЮНЕСКО помочь медленно вымиравшим ногайцам, чьи земли неумолимо отвоевывала пустыня (есть и это на Северном Кавказе). Но когда мы вновь ехали в неблизкий Ногайский район на машине — вторично, после проекта помощи разделенным народам, все русские деревни уже были пусты. Столкновений на национальной почве с русскими здесь не было, но все понимали как ненадежен мир и, насмотревшись на других, уезжали от греха подальше.

Мы еще проводили или участвовали в довольно многочисленных конференциях о положении на Кавказе в Стамбуле и Париже, Владикавказе, Варшаве и Черкесске (съезд черкесского народа), где говорилось много правильных слов, но мне уже было ясно, что изменить ничего нельзя: надвигалась новая война в Чечне, все более отвратительным и лживым становилось положение в России.

В меньшей степени чем «Мемориал» (у нас уже не было организационных возможностей для этого — «Гласность» почти была задавлена) мы были заняты и юридической помощью жертвам войны. К нам обратились родственники Эльзы Кунгаевой, изнасилованной и убитой полковником Будановым, о чем с возмущением рассказывал один из подчиненных ему офицеров. Этим делом уже занимался замечательный (и сотрудничавший с нами) чеченский юрист — в прошлом член Верховного суда СССР, но он уже был очень немолод, не все успевал и мы подключили к делу постоянно работавшего с «Гласностью» молодого тогда адвоката Маркелова, который готов был отважно бросаться во все самые опасные наши проекты. Мы получили заключение Независимой психиатрической экспертизы о том, что оправдание полковника, как невменяемого, не имеет достаточных оснований. Теперь оба они убиты — и Маркелов, и Буданов в нашей чудовищно бесчеловечной стране.

Последним нашим кавказским проектом, о котором я не могу вспомнить без горечи была конференция о «Праве наций на самоопределение». В наших конференциях о «Международном уголовном суде» в качестве сотрудника академика Блищенко и Института международного права принимал активное участие профессор Аслан Абашидзе. Я так и не понял был ли он родственником или просто однофамильцем Президента Аджарии Аслана Абашидзе, но явно был к нему близок и однажды завел речь о том, что мы так много делаем интересного и полезного на Кавказе, где есть такое замечательное место — Батуми, а там президент, который готов оплатить любое серьезное, европейского масштаба мероприятие. А у меня давно уже был замысел, но я не знал как его осуществить — обсудить на самом высоком международном научном уровне известное и создающее массу сложных конфликтов противоречие в основополагающих документах Организации Объединенных наций — резолюции о праве наций на самоопределение и конвенции о нерушимости национальных границ. Было очевидно, что во многих случаях эти документы являются взаимоисключающими, хотя каждый в каких-то случаях является единственно применимым. Скажем, если небольшая террористическая группа с помощью насилия пытается провозгласить независимым оккупированный ею район, понятно, что мировое сообщество не может этого поддерживать и должен действовать принцип нерушимости национальных границ (как и в случае прямого вооруженного вторжения извне). С другой стороны народ, ставший жертвой геноцида, со стороны государственной власти, да еще и на своей национальной территории (как печально известный почти поголовно уничтоженный народ тутти в Африке), конечно, должен имет право и международную поддержку в своем стремлении к независимости и национальному самоопределению просто для своего выживания.

Эти довольно простые соображения, которые, конечно, должны были быть уточнены, развиты и дополнены экспертами ООН из разных стран могли бы стать основой для поясняющего, но тем не менее очень важного документа Организациии Объединенных наций. И Блищенко и Абашидзе и другие русские юристы — международники, профессора Дипломатической академии, которые с нами работали, тоже считали важным и интересным разработку такого рекомендательного документа для ООН. К тому же без промедления я получил приглашение приехать в Батуми и обсудить организационные вопросы.

Сперва в Батуми все было очень славно — мы обсудили список докладчиков, который я привез. Не очень большой, человек двадцать, но среди них было шесть юристов — официальных экспертов ООН, один из них даже из Бразилии, несколько крупных политических деятелей, среди которых вице-спикер палаты лордов Великобритании, и, конечно, группа наиболее известных в области международного права русских юристов. Обсудили место проведения, собственно говоря, даже не конференции, как она называлась, а круглого стола, список участников, программу на три дня. Только последний день в Батуми меня слегка озадачил и, как выяснилось, не зря. Я уже как-то встречался с гостеприимством кавказских президентов. В Сухуми, к примеру, мне так и не показали местный музей, который меня очень интересовал, зато явно по поручению президента Ардзинбы меня усиленно спаивали, а прилетев в Домодедово я обнаружил, что в багаж тайком были погружены два ящика мандаринов, и в Москве я себя почувствовал мелким торговцем фруктами. Слава Богу, сразу же их можно было отдать встречавшим меня сотрудникам. Из Батуми тоже, как выяснилось в Москве, я прилетел с ящиком «Хванчкары», половину бутылок которой, как до этого сам он мне объяснил, закупал Абашидзе. Но хуже было другое.

В последний день часам к двенадцати я был приглашен на прощальный обед, часа в четыре улетал самолет в Москву. Но сначала был предложен довольно длительный аперетив с разными винами в гостиной, только часа в два перешли в столовую к торжественно накрытому столу, где и так всего было не мало, но потом начались перемены. Часа в три — в половине четвертого я стал поглядывать на часы и напоминать, что у меня самолет.

— Не волнуйтесь, не опоздаете.

В общем приехали мы в аэропорт часов в шесть. Там были еще какие-то корреспонденты, интервью и фотографии, но самолет стоял и когда я оказался в семь часов на своем месте, любезная соседка мне сказала:

— Конечно, мы с трех часов сидим в самолете, но вы не волнуйтесь — здесь к этому все привыкли.

Самолет был один, принадлежал Абашидзе и улетал тогда, когда расходились его гости. Бывало и хуже, чем со мной.

Но когда подошло время конференции теперь уже я оказался в положении куда хуже, чем пассажиры самолета. Мы разослали приглашения, указали место ее проведения — Батуми, республика Грузия, получили согласие участвовать, больше того, эксперт из США, решивший ехать через Турцию и как раз эксперт из Бразилии уже вылетели, а я собирался с москвичами лететь в Батуми и тут мне сообщает помощник Абашидзе, что конференция отменяется.

Оказывается о ней узнал Шеварднадзе, решил, что все это попытка Абашидзе провозгласить Аджарию независимой (а там и действительно на шоссе уже стояло что-то вроде пограничного кордона) или даже занять его место в Тбилиси. Началось обсуждение в грузинском парламенте, где депутаты передрались прямо в зале заседаний, как-то поминали и меня, и все это со смаком показывало российское телевидение. После этого Шеварднадзе нашел какие-то такие доводы, что Абашидзе от конференции отказался. Мое интервью каналу «Рустави» о том, что конференция не имеет никакого отношения к сепаратизму, а лишь готовит проект документа для ООН о совершенно не имеющих к Грузии вопросах, ничем и никому не помогло.

Эксперты уже летели или давно уже заказали билеты, к счастью, по-преимуществу через Москву, но в «Гласности» уже совершенно не было никаких денег (на этот проект мы и не просили ни у кого), а Абашидзе в довершение всего отказался даже хоть как-то помочь. Я с большим трудом где-то занял тысяч пять долларов, Аркадий Мурашов опять согласился предоставить свой зал и мы в последний день перенесли конференцию в Москву, причем вице-спикер палаты лордов Кэролайн Кокс жила в каком-то пятидесятидолларовом номере в гостинице «Измайлово» чуть ли не с тараканами. Не все докладчики успели прочитать свои выступления, я в ужасе от того, что происходит, конечно, был не способен за всем проследить, а разоренная к этому времени «Гласность» уже не была способна подготовить для ООН все необходимые итоговые документы. Впрочем, это был не последний наш международный проект. Последний — может быть, к счастью, вовсе не состоялся, но об этом в завершении моего рассказа.

 

8. Завершение разгрома правозащитного движения.

Из «общественно-государственных» правозащитных организаций Алексеевой и Пономарева практически ничего не вышло, хотя эта идея у Алексеевой продолжала прорываться. Главный удар по правозащитному движению был нанесен незаметно, может быть даже не все осознавали, что они делают, совместными усилиями Хельсинкской группы, «Мемориала» и пономаревского объединения «За права человека». Назывался он — «сетевые проекты». Чье это было изобретение я не знаю, в «Гласности» стоявшей далеко от этих проектов, об их повсеместном развитии даже узнали с большим опозданием. Суть их была очень проста и внешне привлекательна (а уж как привлекательна по существу и слов нет). Крупные московские правозащитные организации (три мною уже названные) для реализации якобы значительных для гражданского общества проектов привлекают десятки (чуть ли не сотни) правозащитных организаций на всех необъятных просторах России и добиваются блистательных результатов в реализации совместных сугубо демократических проектов. Главное, конечно, было в том, что на эти гигантские проекты можно было получить гранты в сотни тысяч и даже миллионы долларов и по крохам распределять его по правозащитным организациям.

Все бы ничего, конечно, но, во-первых, скажем, «Мемориалу», давно уже бросившему (с отказом от общественно-политической деятельности) все свои многочисленные когда-то провинциальные организации (и они распались, были уничтожены), теперь приходилось делать вид, что по-прежнему существует то, чего уже нет. «Хельсинская группа» и «За права человека» для максимально «полного охвата территории» называли действующими организациями иногда одного случайного человека и, главное, все это происходило в атмосфере уничтожения даже тех организаций, которые еще реально существовали. Именно в это время появился созданный Беляевой при поддержке Хельсинской группы новый закон о неправительственных организациях, который предусматривал, в частности, их обязательную перерегистрацию, а в ней, как правило, всем кроме Алексеевой и Пономарева отказывали. Даже я и Алексей Симонов долгое время не могли добиться регистрации и вынуждены были (с нашими юристами) находить обходной путь — регистрироваться, как некомерческие организации. Что происходило в провинции представить нетрудно. К тому же отчеты представленные в «Хельсинкскую группу» бесстыдно переписывались (к прмеру, отчет Независимой Психиатрической организации), но был издан даже торжественный четырехтомник о победе демократии в России.

Отвратительным было еще и то, что «сетевые проекты» всех устраивали. Не только тех, кто получал гигантские деньги, но и фонды, которые их выделяли — ведь они тоже писали отчеты и могли написать о том, что в результате затраченных ими средств демократия в России уже на пороге, совместно обманывая таким образом и общественность и неправительственные организации и даже правительства своих стран, внушая им совершенно искаженное и очень радужное представление о положении в России.

Именно в это время «Гласность» оказалась уже и в совершенной изоляции от уже так называемого правозащитного движения в Москве, да и от фондов на Западе.

Мы проводили конференции «Уничтожение неправительственных организаций» (сохранилась случайно программа одной из них 30 июня 2000 года), куда приезжали делегаты из Челябинска и Краснодара, Владимира, Тамбова и Калуги — все говорили о том, что остатки правозащитного и профсоюзного движения гибнут на глазах. К нам приходили Европейский посол в Москве Саймон Костгроув и представитель американских профсоюзов АФТ-КПП Ирен Стивенсон, которым было небезразлично, что в действительности происходит в России. Но таких людей было немного. Большинству организаций в мире было совершенно неинтересно читать наши отчеты, когда рядом были стостраничные рассказы об осуществленных «сетевых проектах», якобы по настоящему серьезных и успешно сотрудничающих с властями России (в укреплении демократии, конечно) Хельсинкской группы, «Мемориала» и «За права человека». Во всем этом был еще один любопытный аспект: члены правления этих трех организаций успешно попали в наблюдательные советы крупнейших фондов. И, конечно, всегда голосовали против выделения грантов «Гласности». Пока еще с помощью личных связей и репутации «Гласности» я как-то справлялся с этим, но гранты выделялись все реже и меньше — никто не хотел слышать неприятных вещей о России.

Но все же еще была надежда хоть как-то, если не укрепить то сохранить, если не демократическое, то хотя бы правозащитное движение.

На заседании «общего действия» — небольшого кружка из руководителей московских правозащитных организаций было решено провести «всероссийский чрезвычайный съезд», который мог бы поддержать пока еще уцелевшие небольшие организации по всей стране, показать их сплоченность и пока еще относительную массовость, обсудить важнейшие проблемы. Решение было принято, поддержано множеством организаций в других городах, но «Гласность» к этому времени уже пришлось отказаться от одной из двух квартирок, которые мы снимали для офиса, то есть денег не было совершенно, имевшие государственные офисы «Хельсинская группа» и «За права человека» и целый небольшой дом «Мемориал» выполнявшие к тому же «сетевые проекты» ни копейки на съезд найти не могли. Арсений Рогинский сказал мне:

— Только вам, Сергей Иванович, удастся собрать средства на съезд.

Я был уверен, что Сергею Ковалеву или Ларе Богораз это удалось бы сделать не хуже, да и у Алексеевой связи в фондах были точно лучше моих, но никто делать этого и не думал, и я, действительно, поехал в США, вооруживший просьбами и от всех других организаций, и собрал тысяч сто пятьдесят на прведение съезда. В конечном итоге это тоже послужило одной из причин (но лишь одной из многих) гибели «Гласности» — деньги я собрал для всех, по-моему они даже перечислялись не на счет «Гласности», а «Мемориала», но ведь давались-то они мне и поэтому во весь следующий год «Гласность» не могла получить просто ни копейки и мы жили в долг или на мои собственные деньги. Все известные мне фонды считали, что уже и без того все, что могли «Гласности» выделили.

Съезд действительно получился гигантский — более тысячи человек со всей страны и, к несчастью, последний.

На съезде прозвучали два бесспорно очень серьезных и объективных доклада: Сергея Ковалева о «послушном парламенте», о возвращении к советской командной системе, и Владимира Миронова о практическом уничтожении правосудия в России. К несчастью они уже звучали горестно — академически. В них не было осознания главного — все это следствие гибели демократического движения и гражданского общества, которые могли бы что-то изменить в стране. Когда подобные доклады звучали на съездах «Мемориала» (до его уничтожения в 1992 году) и «Дем. России» до ее гибели — они реально влияли на положение в стране, в 2001 году перед беспомощными и разрозненными людьми это было только сотрясение воздуха.

Доклад Олега Орлова от имени нового «Мемориала» о войне в чечне при внешнем бесспорном приличии обнаруживал главную цель — никого не обидеть и уж, конечно, выжить. Хотя Олег мельком и упомянул, что «Гласность» была единственной организацией, пытавшейся сделать невозможной хотя бы вторую чеченскую войну (в тезисах этого нет), но, конечно, не сказал, что именно и в каких условиях мы для этого делали. В его докладе о новой войне, казалось, все было правильно и очень гуманно. Речь шла и о пытках и о похищенных людях, массовой гибели мирных жителей, нелегальных тюрьмах в воинских частях и даже о немедленном выводе из Чечни воинских частей и милицейских соединений, которые скомпрометировали себя насилием над мирными гражданами.

Однако, из доклада создавалось впечатление, что эти воинские соединения сами пришли в Чечню, а не в Кремле находятся виновники этих преступлений. Что еще не существует Международный уголовный суд над военными преступлениями и преступлениями против человечности, что взрывы домов в Волгодонске, Москве, Буйнакске, марш Басаева в Дагестан и, следовательно, гибель при этом многих тысяч ни в чем не повинных людей заведомо не может иметь никакого отношения к преступлениям в Чечне. На первый взгляд непонятно, чем я был недоволен: Сергей Адамович сделал ясный и четкий доклад о политическом положении в России, Олег говорил лишь об одном из проявлений нового режима и не должен был придавать ему глобальный характер. Больше того, Ковалев вскоре создал комиссию по расследованию взрывов домов в Москве, которая, правда, без всякой процедуры, которую применяли мы в Чеченском трибунале, зафиксировала, например, что офицер КГБ, жившие в одном из взорванных домов в Москве явно был предупрежден о взрыве. Сразу же после взрыва он бегал в тренировочном костюме и кричал, что все у него погибло, сгорело, а через два дня на собрании появился в своем обычном костюме и на вопрос дворничихи — «А ты же говорил, что все у тебя погибло, где же ты успел переодеться?» — ответил матом, а на следующий день дворничиху нашли убитой.

И все же Сергей Адамович в конце своего выступления призвал — «не заниматься хлесткими обличениями, благо это практически безопасно для обличающих», что было неправдой и раньше, да и в ближайшем будущем предстояли убийства его коллег — Старовойтовой, Юшенкова и многих других. Это для него, для осторожных было безопасно. По всей стране гибли журналисты, взявшие на себя обязанности правозащитников и почему-то прокуратура, с которой так успешно сотрудничала Алексеева, никогда не находила убийц. Московские журналисты были, как всегда, гораздо осторожнее, даже в Чечню на эту войну они уже не ездили, кроме Ани Политковской, которая еще не была застрелена, но ее уже попытались отравить в самолете.

Да и Олег — другой представитель «Мемориала» еще совсем недавно выводившего десятки тысяч протестующих на улицы русских городов из-за тринадцати человек погибших в Вильнюсе, теперь считал, что правозащитные организации должны всячески содействовать усилиям международного сообщества по прекращению войны в Чечне (где уже и на новом этапе погибли десятки тысяч). Это они, а не мы должны заниматься преступлениями совершаемыми в нашей стране, а мы им «должны способствовать». Все это было беззубо, в дозволенных для безопасности выступающих рамках и производило тоскливое впечатление.

Хотя бы Алексеева не посмела выступить на пленарном заседании, но опубликовала в сборнике сообщение о результатах проведенного Хельсинкской группы мониторинга по правам человека. После вежливого критического вступления следовало: «В России уже имеются все основные составляющие гражданского общества: независимые общественные организации, независимые средства массовой информации, частное предпринимательство, политические партии, хотя и очень слабое местное самоуправление. Российское гражданское общество располагает мощным научным и интеллектуальным потенциалом».

Я в выступлении говорил о том единственном, что мне казалось практически важным — «разгроме гражданского общества». Олег Орлов, которому я же предложил председательствовать, не дал мне договорить и опубликованный текст выступления мне кажется слегка смягченным. Тем не менее и в нем речь идет о том, что правозащитные (да и вообще общественные) организации больше не регистрируются, а новый закон о политических партиях уничтожает и их. Секция, которую я вел, была о фабрикации КГБ уголовных дел в отношении русских ученых. С одной стороны это было откровенное нагнетание шпиономании в стране, причем одновременное «разоблачение» псевдошпионов в разных регионах ясно указывало на директиву из центра (впоследствии Солдатов нашел ее следы). С другой стороны это было бесспорное запугивание и без того уже подавленной русской интеллигенции, причем по-преимуществу в наиболее независимой ее части — научно-технической, да еще и имеющей налаженные международные контакты.

На практике никого кроме профессора Сойфера, брат которого, живущий в Америке, смог его защитить, отбить у КГБ, как и в советские годы, не удалось. Чуть лучше оказалось положение экологов — Никитина, Пасько, но и в этом случае лишь благодаря мощному международному давлению.

Своей главной задачи «чрезвычайный съезд» не выполнил, да, конечно, и не мог выполнить: он не превратил остатки правозащитного движения в мало-мальски консолидированную общественную силу. По преимуществу, каждый думал, как ему выжить, а некоторые даже и расцвести, поодиночке.

На последовавших заседаниях «Общего действия» быстро выяснилось, что Пономарев не только пытается стать председателем этих вполне неформальных обсуждений сложившегося положения, но еще и сделать само «Общее действие» руководящей организацией остатков правозащитного движения в России. Уже был подготовлен проект и проведено подготовленное Пономаревым голосование.

К несчастью, было очевидно, что это объединение служит лишь цели получения возможно больших грантов и распределения их между послушными знакомыми организациями. Никакой разработанной программы практических общественных действий Пономарев не предлагал, да и не способен был на это. Правозащитное сообщество нуждалось не в командире из Москвы, а в стратегическом плане самозащиты и активных действий, но именно этого и не было. Предполагалось новое «государственно-общественное объединение». Его я еще смог поломать, но тут и Елена Георгиевна Боннер в отчаянном поиске денег для выживания Сахаровского музея обратилась за ними к Березовскому. Тот их охотно пообещал, разрекламировал себя, как продолжателя дела Сахарова, но как потом выяснилось, денег не дал — обманул. Я говорил Алексею Семенову — сыну Елены Георгиевны, что нечего кормить тунеядцев — Самодурова и компанию, которые прямо утверждают, что они не правозащитники, выдумывают какие-то бессмысленные выставки вместо того, чтобы оплачивать свое существование реальными серьезными правозащитными проектами, на которые Музей и центр Сахарова без труда получил бы деньги. Алексей со мной согласился, но что он мог сделать из Америки. Но мне уже приходить в эту компанию стало просто отвратительно. К тому же подполковник КГБ Путин тоже решил провести конференцию неправительственных организаций прямо в Кремле. Почти все с охотой или без охоты туда пошли.

— Чего мне его бояться — пусть он меня боится, — говорила Лара Богораз. Страшно его испугала.

Пересказывать, что я об этом думал, не хочу — все это опубликовано в журнале «Индекс», где моя статья с полным неприятием этой встречи — последняя, под иронической рубрикой, но мне не стыдно, «В белом фраке». Председательствовала, естественно, Алексеева, лакейски подставила Путину стул и даже поднимала весь Георгиевский зал на ноги, когда он входил.

Саймон Косгроув — посол Европейской комиссии в России — один из редких дипломатов, кого и впрямь тревожило положение в далекой от Великобритании России — решил провести обсуждение положения неправительственных организаций прямо в своей резиденции в Москве. Правда, с моей подачи, да и «Гласности» проводить конференции было уже почти негде.

Выступал устало Явлинский — «Яблоко» усыхало и сморщивалось на глазах, ничего в Думе сделать не удавалось, выборы фальсифицировались. Что-то говорил я (текст, естественно, не уцелел), скорее всего о давлении на неправительственные организации, наверняка, о попытке убийства в Краснодаре бывшего депутата Верховного Совета и Государственной Думы Владимира Грицаня полковника юстиции, а потом — активного участника нашего Трибунала по Чечне и, конечно, руководителя местной правозащитной организации. Защищая одного из предпринимателей в Краснодаре, он в чем-то задел интересы ФСБ и первого мая, когда еще шли какие-то праздники, а его родные по привычке ушли на прогулку, к нему вдруг позвонили два человека в белых халатах и сказали, что они из местной поликлиники и всем делают прививки от гриппа (какие прививки первого мая — тогда это был праздничный день). Он по доверчивости дал себе сделать укол и через двадцать минут начался сердечный приступ, который тут же перешел в тяжелейший инфаркт. К счастью, его соседом был врач, который успел принять все необходимые меры, дать необходимые лекарства и спасти его, хотя и в этом случае месяца четыре Грицань приходил в себя.

Поразительным цинизмом отличалось выступление Людмилы Алексеевой. Она с гордостью рассказывала, как расцвело демократическое движение в России, как «в сотрудничестве с прокуратурой» правозащитные организации добиваются по всей стране неимоверных успехов. Но почти никто с ней не спорил, хотя в перерыве благодарили меня за сказанное — из уцелевших правозащитных организаций половина уже получала или надеялась получить хоть какие-то деньги от Хельсинкской группы.

После нее выступил Аузан — чиновник, приставленный для контроля за нами (кажется, он возглавлял организацию «по защите прав потребителей»). И предложил в знак заслуг Людмилы Алексеевой устроить всеми правозащитными организациями ее публичное чествование в связи с каким-то юбилеем.

Я, конечно, поддержал его предложение, посетовал только, что возможности всего правозащитного сообщества для такого величественного события недостаточны и предложил, чтобы за организацию юбилея взялись Администрация президента и Генеральная прокуратура, которые ее так ценят. Зал начал смеяться, Алексеева поняла, что переборщила в своем безобразии и поспешила отказаться от этой блестящей идеи.

 

9. Подведение итогов. Формальная гибель гражданского общества.

Две тысячи второй год ознаменовал новый период борьбы российских властей (теперь уже откровенно переехавших с Лубянки) с русским народом, с русским обществом. Если до этого борьба была по преимуществу бандитско-чекисткой, то есть состояла в разгромах, убийствах, подкупе и в разнообразных оперативных мероприятиях (вроде уничтожения Гайдаром «Демократической России»), то теперь — с открытым приходом к власти начался период борьбы открытой, законодательного подавления остатков гражданских прав и свобод русского народа.

Касалось это в одинаковой степени и профсоюзов, и молодежных организаций, и политических партий, и экологов, и уж, кончено, правозащитных организаций. С них и начнем, впрочем защитой общественных организаций в стране не занимался никто, кроме «Гласности».

Теперь уже можно было подвести итоги. Мы смогли получить официальный список общественных организаций России и провели их подлинный, а не фальшивый как «Хельсинкская группа» мониторинг всех, упомянутых там объединений. Оказалось, что даже государственные чудовищные данные (в Москве не были перерегистрированы 85 % организаций, по стране — 50 %) были сильно приукрашены. Что бы хоть как-то замаскировать процесс практически полного разгрома гражданского общества множеству чиновников было поручено создать личные общественные организации. Привычным было тогда создание «Общества защиты предпринимателей» — оказалось, что ни одна из этих организаций, упомянутых в справочнике, на деле не существует. Из остальных телефон каждой двадцатой организации оказывался просто телефоном администрации, бывший министр юстиции России Валентин Ковалев на устроенном нами «Круглом столе» откровенно объяснил (в гостиной «Новой газеты» — Егор Яковлев еще стеснялся нам отказать), что регулярно получал указания от Администрации президента, самого премьер-министра, ФСБ, МВД, об отказе в регистрации партий и организаций, которые имели на это законное право.

Действующий заместитель начальника Управления юстиции г. Москвы Жбанков в общем со мной интервью радио «Свобода» заявил, что правозащитные организации вообще не нужно регистрировать, «защищал же права человека Сахаров без всякой регистрации», то есть все (кроме за что-то любимых властью) должны уходить в подполье. Официальная позиция нового министра юстиции Чайки состояла в том, что неправительственные организации вообще не имеют права защищать права человека, так как по конституции это является прерогативой президента России. Именно на этом основании было отказано в перерегистрации фонду «Гласность». Но у них все же были плохие юристы и мы зарегистрировали некоммерческую организацию с чуть измененным названием, но менее мощным организациям, конечно, это не удавалось.

Еще хуже было положение свободных профсоюзов, не управляемых из Кремля с помощью Шмакова. Новый «Трудовой кодекс» был очень удобно дополнен законом об экстремизме. Мало того, что именно там было больше всего убитых профсоюзных активистов — щахтеров, летчиков, моряков. Тепрь в уцелевших еще профсоюзах, гораздо более мелких, чем раньше, было предусмотрено обязательное присутствие администрации (чаще всего — в руководстве), забастовки становились законными лишь в том случае, если за них проголосовало половина всех сотрудников предприятия (от уборщиц до директора, что делало заведомо невозможной забастовку какой-то одной категории служащих — скажем, инженеров, диспетчеров или летчиков). Приглашенный мной на один из круглых столов министр труда Починок мог только кричать на профсоюзных лидеров, но проблема была в том, что в отличие от него они не были лакеями. В докладе он заявил:

— Мы, конечно, не будем судить всех участников незаконной забастовки учителей или пекарей, как экстремистов, но профсоюз их запретим.

— Да, разгоните все педсоветы в школах, — заметила Таня Трусова.

Практически профсоюзное движение тоже было полностью уничтожено.

С экологами на первый взгляд было все просто — Путин, придя к власти, тут же со знанием дела объявил, что все экологи — шпионы, но вот с экологическим движением в стране бороться можно было только привычными методами — зверскими избиениями и разгромами. Дело в том, что из примерно трехсот существующих объединений почти ни одно не стремилось ни к организации, ни к государственной регистрации. Так что им не в чем было отказать. Сами собирались и делали что-то полезное, но для жесткой авторитарной власти, стремившейся все контролировать и расчленить страну на ничем не связанных между собой людей — атомизировать общество — и они представлялись крайне нежелательными. Для начала были запрещены все их издания. Пусть каждый тихо сидит в своей норке. Но, кроме того, в любом месте были свои, но поставленные сверху, а потому безграничные царьки, которые к тому же в условиях полной продажности милиции и прокуратуры могли делать все, что угодно с мешавшими им хоть в чем-нибудь зелеными или экологами.

Об арестованном тогда же Руслане Воронцове — главе мифической сатанинской секты (на самом деле он человек абсолютно неверующий и ко всей христианской и антихристианской символике относится без всякого интереса) я уже упоминал. Он был арестован в Москве, ненадолго завезен на Лубянку, и на машине вывезен в Казань. К его приезду казанские газеты вышли с хорошо подготовленными передовыми статьями «Сатана приехал в Казань». С удивлением он узнал, что Новый год отмечал в татарской столице, где и убил в ритуальных целях какую-то девушку.

Подтверждение этой дикой истории у него выбивали самыми изощренными пытками три месяца: топили его в реке, душили целлофановыми пакетами, избиения и пытки электрическими разрядами были систематическими. К счастью, Новый год он отмечал в Петербурге в большой актерской и литературной компании, участники которой не только не побоялись дать показания в его защиту, но поэтесса Алина Витухновская даже наняла хорошего адвоката Нерсесяна и так как «признания своей вины» из Воронцова выбить не удалось, его искалеченного с отбитыми почками и печенью пришлось выпустить. Но это единственный «благоприятный» результат развернутой КГБ антимолодежной компании.

Гораздо более сложным и длительным — двенадцать лет судов, все новых и новых арестов и сроков заключения — стало дело «Портосов» — идеалистической молодежной организации, которая ставила своей целью воспитывать, приучать к труду и образованию молодых людей на примерах лучших их современников. В это время самым лучшими им казались погибший от пули снайпера во время штурма Белого дома в 1993 году офицер «Альфы» Геннадий Сергеев и бывший президент СССР Михаил Горбачев. Последнему они помогали в предвыборной компании и похоронах жены, а кроме того помогали инвалидам, создавали фермерские хозяйства под Москвой и под Харьковом и вообще много работали. Даже помогали московской мэрии, за что получили грамоты и обмундирование, а, главное, каждый у них должен был не только много читать, не пить, не курить, но еще и писать стихи.

Создание в ФСБ на гигантские полученные благодаря Путину деньги еще и подразделения занимавшегося молодежными организациями (но ничего о них не знавшего) привело, в частности, к отвратительной провокации в отношении этих идеалистов. Они были обвинены в создании вооруженного формирования, у них якобы нашли десять автоматов. Я спросил журналистов, кажется НТВ, как у них хватило бесстыдства приписать ребятам оружие, которого у них отродясь не было:

— Нам принесли справку из РУБОП'а — мы и поверили, не можем же мы их проверять.

Мнимым преступлениям «Портосов», как президенту России, была посвящена статья на всю первую полосу в правительственной «Российской газете» и вице-мэр Москвы (вручавший им награды) Шанцев, с которым я сам поговорил, и «Альфовцы» и Горбачев были напуганы так (конечно, не самими «Портосами», а свистопляской ФСБ), что тут же от них отступились. Четверых молодых людей посадили тут же, несмотря на все усилия наших адвокатов, потом — еще двоих (несмотря на то, что в дело вступил Трепашкин, защищавший интересы жителей взорванных домов в Москве и за это, практически, сам получивший четыре года). Только в этом году последние обвинения (через двенадцать лет) уже с новых обвиняемых были сняты. Замечательно, однако, мужество, с которым молодые люди выдерживали и выдержали всю эту государственную травлю — доили коров, расфасовывали продукты и непоколебимо держались друг за друга.

Того же типа был и процесс этого времени над Эдуардом Лимоновым и его «Национал-большевистской партией». Только выглядело все противнее и по-человечески мельче. Главный теоретик придумавший название «Нацболы» и заместитель Лимонова Дугин тут же сбежал к Путину и остается теперь уже теоретиком нового евразийства («азиопов» по выражению умнейшего Георгия Федотова о более серьезных, но тоже близких к НКВД представителей одноименного течения в Праге). Сам Лимонов, лучшее о котором можно сказать — человек «без царя в голове», оказался тоже на четыре года в лагере и, конечно, произошло это по тем же причинам, что и с Русланом Воронцовым и «Портосами» — началась борьба с любыми молодежными движениями, а довольно бессмысленные «нацболы» и были обыкновенным и вполне безвредным несмотря на свое дурацкое название движением молодежного протеста. Но природная глупость Лимонова и бессмысленное название партии привели к тому, как жаловался у нас на «круглом столе» его адвокат Биляк, что «лимоновцам» хотя бы для виду, как «Портосам» не хочет помочь никто. Естественно, и его друг Проханов тут же забыл о своем любимом авторе. А уж их идеологический союзник Никита Михалков, которого нацболы забросали тухлыми яйцами, прилюдно избивал ногами по голове беспомощных мальчишек, которых его охранники тут же повалили на пол. Близкий к «Гласности» молодой тогда адвокат Аграновский неукоснительно вел дела и так называемых «молодых левых», которых тоже сажали, фабрикуя им дела, одного за другим. Все в одинаковой степени оказывались жертвами твердо, уже с легко управляемыми следователями и судами, установившейся власти КГБ.

Самыми серьезными, однако судами и арестами была расправа над членами «Ассоциации народного землепользования» и его председателем депутатом Верховного Совета Вячеславом Григорьевым. Серьезность его была даже не в жесткости борьбы с ними, хотя все это было, конечно, — и аресты, и грабежи, и избиения, и запугивания, и фальсифицированные документы. Серьезность была в совершенно непрекрытом цинизме и прямой антинародной направленности. Во-первых, члены, образованной в 1993 году Григорьевым ассоциации были по-преимуществу московскими пенсионерами, во-вторых более гуманной и важной для их выживания цели, чем та, что была поставлена Григорьевы, даже и представить себе было невозможно: по возможности недорого найти и купить для этих пенсионеров небольшие участки (по десять соток) земли в Подмосковье с тем, чтобы они возделывая эти чаще всего запущенные и брошенные земли, могли хоть как-то дожить остаток жизни, прибавить свой скудный урожай к жалким крохам, положенной им пенсии.

За семь лет им многое удалось сделать: были облагорожены несколько участков, болотистых и заросших кустарником — на роскошные дачные поселки и возделываемые когда-то совхозные земли они не претендовали, да членам ассоциации это было и не по карману. Но за эти годы цена возделанной ими земли возросла, к тому же началась повсеместная крупная торговля подмосковной землей, а Григорьев, будучи абсолютно порядочным человеком все делал по закону, но никому не давал взяток.

И началась организованная продуманная расправа с пенсионерами, с обвинениями их в уголовных преступлениях, РУБОП'овцами в бронежилетах спускавшимися с крыш в окна пенсионеров на канатах, с бесконечными десятками судов, которые даже вынося решения в их пользу — настолько очевиден был их идеализм и беспомощность (помню жалкую улыбку одного из судей — я уже выношу седьмое решение) — никогда не могли добиться выполнения своих решений. И пенсионеры от всего этого болели, умирали, их участки, собственно говоря, никому кроме них не нужные, опять зарастали кустами. Это была борьба власти с любым, неподчиненным ей объединением людей. Григорьев боролся отчаянно, хотя никто, кроме «Гласности» ему не помогал — другим были заняты, дошел до Страсбургского суда, но в России все менялось только к худшему.

 

10. Конференция в Чикаго.

Уже рассказав о характерной истории с прослушкой и комментированием моего телефонного разговора с Мак Фоллом перед конференцией фонда Карнеги в Чикаго, я не стал писать о том, как в 2000 году был задержан в Шереметьево и что, собственно, происходило на самой этой конференции, предшествовавшей приезду и первой встречи Путина с президентом Бушем.

Началось все, как и с поездкой в Стокгольм в 1995 (начало Трибунала о Чечне), с того, что я обратил внимание на то, что не один-два, а все пункты досмотра багажа в Шереметьево действуют и соответственно, все участники конференции не стоят в одной очереди, а беспрепятственно и быстро проходят к паспортному контролю.

Я подошел с Сергеем Роговым — директором Института США и Канады к стойке досмотра(говорил с ним о деле мнимого шпиона Сутягина), но и нас почти подтолкнули к паспортному контролю. У меня в кармане были разрешенные тогда по закону три тысячи долларов, завернутые в банковскую квитанцию об их покупке. Но я не успел ее отдать. Зато в «накопителе» уже было человек пять сотрудников милиции, которые, очевидно, по материалам «наружки» все это знали, их металлоискатель был настроен так, что эти три тысячи зазвенели, как будто я был в бронированных доспехах и меня с восторгом эти поджидавшие милиционеры стали выводить, не обращая никакого внимания даже на банковскую квитанцию.

После нагло прерываемого телефонного разговора с Мак Фоллом, статьи в «Вашингтон пост» об этом и второй готовящейся (она появилась на следующий день, в «Нью-Йорк таймс») на следующий день после четырех часовой задержки самолета (интересно, сам ли Путин планировал, что делать?) я все же попал в Чикаго.

Шел уже второй день конференции, все присутствующие, конечно, знали из газет, что произошло и тут начался спектакль, от омерзительности которого я до сих пор не могу оправиться. Тут же на сцену попросился Лукин (главный защитник прав человека в России, согласившийся в отличие от меня, сменить в аппарате президента Сергея Ковалева и виртуозно умеющий делать вид, что покрывая бандитов, сам он бандитом не является). Лукин с большой радостью отметил, что мне удалось приехать на конференцию, а потом стал пространно рассуждать о том, что это враги Путина пытались мне помешать выехать из Москвы. Как они пробрались в КГБ и прерывали наш разговор с Мак Фоллом он, правда, не уточнил. Может быть именно потому, что выступление Лукина звучало как-то недостаточно убедительно для Бжезинского, Кэмпелмана и ста других американских политиков довольно хорошо понимавших положение в России, вслед за Лукиным попросил слово Борис Немцов и с еще большим жаром стал всех убеждать, что враги Путина не дремлют, провокация с Григорьянцем — это дело их рук, а мы все должны поддерживать такого несчастного и демократа до мозга костей российского президента.

Поскольку я должен был говорить в первый день, а успел лишь во второй к обеду, было решено, что я буду говорить за прощальным торжественным ужином. На самом деле у меня уже не было сил после двухдневных приключений и ничего серьезного с концептуальной точки зрения я не говорил. Но и тут Борис Немцов, поскольку штатных переводчиков за ужином уже не полагалось, вдруг вызвался меня переводить, но все упоминания о КГБ, о том, что твориться в России аккуратно пропустил. Мой английский недостаточно хорош, чтобы выступать, но я все понимаю, что говорят мне и как меня переводят многочисленные в моей жизни переводчики. Самое противное во всем этом было то, что не только русские, но и большинство американцев (например, Бжезинский) хорошо знали русский язык, но ни Лукину, ни Немцову не было стыдно.

Потом мне сказали, что Лукин рассчитывал стать послом в США, к чему стремился Немцов я не знаю, но возможность здороваться с ним у меня окончательно пропала. Были, впрочем, и вполне приличные люди. Был Коновалов, который даже в Шереметьево, когда меня выводили, попытался возмутиться и, действительно, был рад видеть меня в Чикаго. Был Илларионов, выступавший у нас весной 1998 года с предупреждением о неминуемом дефолте, если не будет понижен курс рубля и сказавший мельком замечательную фразу:

— Я не новый русский, я — старый русский.

Сейчас он уже был финансовым советником Путина и я ему мельком сказал, что есть немало арестов по политическим причинам.

— Разве у нас есть политические заключенные? — рассеяно спросил Илларионов, попросил меня ему позвонить и дал визитную карточку с кремлевским телефоном, по которому, конечно, невозможно было дозвониться.

 

11. Конец «Русской мысли».

Записки мои ощутимо движутся к завершению, я уже все больше пишу о первых годах третьего тысячелетия, а между тем за два-три года до конца предыдущего, почти год длилась для меня очень грустное, местами почти отвратительное, и имевшее большое значение для удушения демократических возможностей России уничтожение парижской газеты «Русская мысль». Я не сомневаюсь в том, что оно стало результатом сложной, многоходовой, международной операции КГБ. Но если скажем, операцию по первому разгрому «Гласности» в 1988 году я мог описать с действующими в ней лицами в СССР, США, Норвегии, Дании, будучи в центре всех этих событий, то процесс уничтожения «Русской мысли» я могу наметить лишь приблизительно — в Париж в эти годы лишь приезжал, да и контакты мои с «Русской мыслю» заметно ослабли после конфликта с Аликом Гинзбургом, который я уже вкратце описал. И все же даже не печатавшая меня много лет «Русская мысль» оставалась в Париже почти родным домом, я приходил туда в каждый (нередкий) приезд, подолгу разговаривал с Ириной Алексеевной, Олей Иоффе, иногда оставался там даже обедать. В «Русской мысли» в отличие от «Гласности» не было кухарки — вкусы сотрудников были очень разнообразны и прихотливы и угодить на всех было невозможно, но в русской газете, в отличие от французского обыкновения, всегда с тобой кто-нибудь делился тем, что принес из дому.

Но сперва несколько слов о том, чем была «Русская мысль» для России. В послевоенные годы это была под редакцией княгини Зинаиды Шаховской единственная крупная европейская газета русской эмиграции, по преимуществу первой ее волны, хотя, скажем, Алексей Александрович Сионский — активный сотрудник Народно-трудового союза и послевоенный невозвращенец, тоже работал в «Русской мысли» — я с ним переписывался, получал от него (то, что могло пройти в Советский Союз) и посылал ему книги (например, словарь Ожегова) до своего ареста в семьдесят пятом году. Но это было скорее исключение, чем правило.

Газета начала радикально меняться, когда Шаховскую сменила Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти, тоже из семьи первой русской эмиграции (Иловайский до революции издавал газету «Россия») перешедшая в униатскую (греко-католическую) церковь, когда выходила замуж, но сразу же бросившаяся помогать Солженицыну, когда он был выслан из Советского Союза. Собственно в этом и были заключенны основные перемены в «Русской мысли». Теперь для газеты уже не новости и проблемы русской эмиграции, а все что происходило в уже чуть-чуть приоткрывшемся Советском Союзе, а главное — его диссидентское, демократическое движение, стало в центре внимания газеты. Ирина Алексеевна нашла в Вашингтоне уже сильно пившего Алика Гинзбурга, перевезла его в Париж, получив для них четверых (с Ариной и двумя детьми) очень приличную государственную, а не частную, что было большой экономией, квартиру на Фобур Сен-Антуан, а здесь еще нужно учесть, что Алик, как и большинство патриотов из первой эмиграции, не стал получать гражданства никакого зарубежного государства, а так и жил почти до самой смерти только с американской «гринкартой», то есть видом на жительство.

Алик бросил тогда пить, стал регулярно посещать «анонимных алкоголиков» и вместе с Ариной был главной опорой информационной части «Русской мысли».

Но не только главным редактором, но сердцем газеты была, конечно, Ирина Алексеевна. Именно она придала «Русской мысли» тот неповторимый облик, аналога которому никогда не было и, вероятно, уже не будет в русской истории.

С одной стороны, это действительно была газета ориентированная на новости из Советского Союза, мгновенно подхватывающая все и всех (конечно, если это не было откровенно просоветским, как у Синявского или столь же откровенно дураковатым, как у Эдика Лимонова), попадавших на Запад из-за ветшавшего, но все еще железного занавеса. Постоянными обозревателями «Русской мысли» были высланный из СССР Александр Некрич и бежавший из Польши Михаил Геллер, сразу же стали сотрудниками Наташа Горбаневская, Оля Иоффе, Валерий Прохоров, вдова Жени Некипелова — Нина Комарова, уже позже Андрей и Ира Кривовы, год — Андрей Шилков (это все уже из «Гласности»), да всех просто не перечесть. Причем на страницах «Русской мысли» находилось место для диссидентского движения, движения сопротивления коммунизму во всех странах советского блока от Китая и Вьетнама до Кубы. Ну и, конечно, как только начал выходить в Москве журнал «Гласность» — он тут же стал постоянной вкладкой в «Русскую мысль».

Но в тоже время это оставалась газета первой русской эмиграции, высокой русской культуры, унесенной на Запад и уже почти чуждой советскому человеку, еще более высокой русской нравственности и нерушимого никаким сергианством русского православия. В «Русской мысли» всегда ощущалась готовность во всем чем можно помочь людям приехавшим, вырвавшимся из Советского Союза, помочь самой России собственно это и было главным вкладом, основным наследием первой русской эмиграции.

И при этом это была подлинно европейская, парижская газета с еженедельными обзорами европейской прессы, написанными самой Ириной Алексеевной не просто со знанием дела, но с тем внутренним европейским пониманием, которое не всегда близко и понятно русскому. Да еще и постоянное присутствие статей Алена Безансона, Жана-Франсуа Ревеля и многих других знаменитых французских мыслителей и гуманистов делали газету первоклассной даже просто с европейской, парижской точки зрения.

В этом поразительном небывалом и неповторимом единстве и были и своеобразие и значение «Русской мысли», которая, как только это стало возможным начала не просто пересылаться по почте и с любыми оказиями, но и появляться в нескольких московских киосках (впрочем, «Гласность» ею издавалась и в микроформате — для пересылки в СССР в почтовых конвертах), и в результате стала очень важной частью демократического движения в России. В какой-то своей особой части не менее важной, чем «Дем. Россия», «Мемориал» и «Гласность» и так же как они, в условиях удушения зарождавшейся демократии, «Русская мысль» подлежала удушению с точки зрения КГБ. Но добраться до газеты находящейся в Париже, к тому же с очень опытным и много повидавшим редактором было совсем непросто.

У российских спецслужб появились для этого реальные возможности, когда в девяносто шестом году американские фонды, осуществлявшие помощь России, были окончательно переключены на поддержку все разворовывавших сотрудников КГБ в правительстве Ельцина, а соответственно пропал всякий интерес к русской эмиграции. Но, конечно, при таком опыте, влиятельности и при хорошо понимавшем к чему идет дело редакторе, для «Русской мысли» это не было катастрофой. Оставался и даже возрос немалый банковский счет, популярность и тираж «Русской мысли» за рубежом и в России (пока совершенно убыточный) неуклонно возрастали, да и значение самой газеты, как и высокая репутация в мире самой Ирины Алексеевны были так велики, что бесспорно, могли открыть все новые и новые возможности для газеты (как под непрекращающимися ударами и разгромами все с новыми и новыми проектами шестнадцать лет выживала «Гласность»). К несчастью, первые тяжелейшие удары обрушились на саму Ирину Алексеевну, которой, не забудем, было уже восемьдесят лет. После тяжелой болезни умер ее сын и хотя это так странно совпадает с трагедиями наших детей в России, но, говорят, было просто невыносимым совпадением, от которого у Ирины Алексеевны едва хватило сил оправиться. Второй почти такой же тяжелый удар и в этом случае я уверен, что он неслучаен (вспоминая, например, разорение газеты «Моргенбладет», когда нужно было разгромить «Гласность» в 1989 году) — последовал одновременно и по Ирине Алексеевне и по газете «Русская мысль». Желая увеличить доходность средств, которые оставались у «Русской мысли» Ирина Алексеевна доверила управление ими своему зятю — Аринголи, достаточно известному в Риме предпринимателю в сфере жилищного строительства. Я сам жил, по-моему, в двух из выстроенных им и ему принадлежавших очень не дешевых многоэтажных пансионатов на Аппиевой дороге. Принадлежа к традиционной римской буржуазной среде (да еще зять князя Альберти) он, конечно, пользовался постоянным и не ограниченным банковским кредитом, особенно необходимым в строительстве, да и в течение двадцати лет бесспорно хорошей репутацией. Однажды приехав ко мне в гостиницу на Via Veneto, он сказал:

— В вашей гостинице снималась «Сладкая жизнь» Филлини. Я и сам бывал в комнате, в которой она снята.

Аринголи не был на моей встрече с премьер-министром Италии, когда он захотел познакомиться и поговорить о положении в СССР, но привез меня во дворец и было очевидно, что не только Ирина Алексеевна, но и ее зять способствовали этой встрече. Но в его пансионатах я встречал и других русских, о которых он мне говорил — и явно был в этом уверен, — что это тоже противники коммунистического режима и идеологии, а мне после пары случайных двух-трех минутных обменов репликами, они показались чем-то средним между второстепенными офицерами КГБ и обычными бандитами. Во всяком случае никаких общих тем для разговоров у нас не нашлось.

Так или иначе, у Аринголи внезапно начались непреодолимые финансовые трудности, он не смог получить кредиты, на которые рассчитывал и которые всегда получал, что было неудивительно при очень большом подспудном влиянии КГБ и коммунистов на финансовую и политическую жизнь Италии и при хорошо известной в Италии бескомпромисной позиции Ирины Алексеевны. И деньги «Русской мысли» данные Аринголи пропали. Но даже это при высокой репутации и больших связях Ирины Алексеевны не могло уничтожить «Русскую мысль», хотя она была уже очень немолода и смертельно измучена. Удалось получить средства от одной из христианских организаций — «Церковь в беде», но за это пришлось делать специальную вкладку в «Русскую мысль». Но остались деньги от европейской подписки, объявлений и розничной продажи в киосках. Появился некий странный спонсор — Клод Милан с офшорной, зарегистрированной на Кипре фирмой «Black Sea». Ирина Алексеевна, по-видимому, сильно сократила свой оклад (заработки в «Русской мысли» никогда не были публичными) и сменила квартиру на много более скромную. Чуть позже — по-видимому, выполнение контрактов требовало времени, — офис «Русской мысли», хотя и остался в том же доме на Фобур Сен-Оноре, но был сменен на меньший по площади. Ушли в прошлое высокие гонорары всех внештатных авторов «Русской мысли» (по преимуществу из России).

Подробностей я не знаю — Алик об этом правду никогда не говорил, да и Арина говорить не хочет, но якобы по требованию Милана очередная зарплата Алика и Арины тоже без предупреждения оказались вдвое ниже (до этого они были, гораздо большими, чем у других сотрудников), чем за месяц до этого. Алику за год до этого была сделана (благодаря хлопотам Ирины Алексеевны — медицинской страховки у него не было) сложная операция, да еще была добыта еще более торжественная государственная квартира, но работал Алик уже совсем мало, опять начал пить и требования Милана о понижении в этом очень трудном положении его высокого оклада были вероятно оправданы. Но Ирина Алексеевна, очевидно, уже не была в состоянии Алику и Арине это сказать. Но Алик и Арина не могли с этим смириться, в конце концов оба оказались уволенными и тут началось то, из-за чего я все это и решил написать (впрочем, и из-за самого значения «Русской мысли» тоже) — отвратительное вранье, вплоть до клеветы в адрес Ирины Алексеевны буквально всех, кто должен был быть ей самой верной поддержкой в этом беспримерно трудном положении.

Начал и затеял эту компанию Алик, но, может быть, она была рассчитана и задумана без него, но с расчетом на его реакцию, совсем другими людьми. Действительно, в этот невыносимо тяжелый год природная осторожность несколько изменила Ирине Алексеевне, а, может быть, внедрение в «Русскую мысль» стало более изощренным. Кроме странного Милана появился некий отец Свиридов. Почему-то решила, что может чуть ли не управлять делами «Русской мысли» директор библиотеки Иностранной литературы Гениева, представителем газеты в Москве стал бесспорный, известный мне по личному опыту провокатор Елисеенко. Хотя бы о нем я пытался предупредить Ирину Алексеевну, она по обыкновению улыбалась, но ей уже явно было не до того.

Обиженный Алик Гинзбург, забыв обо всем, чем был обязан Ирине Алексеевне, бросился на нее в атаку. Мало того, что он попытался подать в суд на «Русскую мысль», но встретив меня однажды в Париже, неожиданно стал звать выпить кофе и поговорить. Это было довольно странно — наши отношения и без того не блестящие, недавно опять ухудшились и виноват в этом был я. Желая хоть чем-то помочь жене и дочери, вынужденных бежать в Париж, и не имея никаких денег, я попросил его в Москве, где в это время он очень часто бывал, и как с восторгом говорил «ногой открывал все двери», передать им маленькую коробочку, хотя и с серебряными, но очень старинными украшениями, в надежде, что в случае чего они их смогут продать. И, действительно, не предупредил Алика, что они и впрямь чего-то стоят. А у него почему-то возникли проблемы на таможне, легко разрешившиеся, но он был вполне заслуженно на меня сердит. Я, конечно, никак не хотел его подставлять — просто в это время иногда плохо понимал, что делаю. Со стороны Алика этот и последующий разговор были полнейшим цинизмом и в отношении меня. Я не знал (мне никто тогда этого не говорил), что с Аликом пара сотрудников «Русской мысли» уже не здороваются из-за того, что он дополнил такой гнусностью в отношении тех, кто в это не верил, что не простили этого ему до сих пор.

Так или иначе за кофе Алик начал мне все объяснять, а он был такой маленький, худенький, совсем седой и нас уже так мало осталось — мне очень хотелось во всем его поддержать, я почти забыл, что много лет из-за него не печатаюсь в «Русской мысли». Но то, что услышал, мне никак не казалось правильным. Начал он с того, что Милан со своей кипрской фирмой наверняка из КГБ или мафии. Это было возможно, хотя никаких доказательств не было. Потом перешел к христианской вкладке Сверидова, христианским передачам, которые вела по московскому радио Ирина Алексеевна, действительно, становившаяся после семейных трагедий и на пороге девятого десятка может быть еще более религиозной. Из этого Алик тут же сделал вывод, что зависимость Ирины Алексеевны от Московской патриархии все возрастает, а патриархия — это КГБ и Ирина Алексеевна превратила «Русскую мысль» в орган КГБ и только поэтому Алик и Арина, которым этому сопротивлялись были уволены. Но я знал, что для увольнения Алика и Арины были совсем другие причины, вполне финансовые и рабочие, что христианская вкладка тоже, в основном, вынужденный шаг, что «Русская мысль», конечно, из-за растущих проблем становилась хуже, но никак не органом КГБ. И, конечно, отказался подписать письмо Алика об этом, кажется, в службы безопасности Франции.

Через пару дней нам с Томой позвонила Фатима Салказанова, незадолго до этого уволенная с радио «Свобода», поскольку парижское ее бюро закрывалось, недолго проработавшая в «Русской мысли», а теперь ушедшая оттуда из солидарности с Аликом и Ариной, а может быть из-за понизившейся зарплаты, и пригласила нас в гости. Я очень любил бывать в ее гостеприимном доме, мы охотно с Томой приехали, но приглашение было неслучайным, у Фатимы в гостях был и Алик и они вдвоем пытались меня убедить подписать это письмо. Совсем глупым было уже то, что Фатима мне вручила копию своего собственного, очень резкого и несправедливого письма Ирине Алексеевне (оно у меня сохранилось), где несмотря на то, что они с Аликом были союзниками, утверждалось (опять таки, как обвинение) нечто прямо противоположное тому, что писал Алик. Тот писал, что Ирина Алексеевна является рупором Московской патриархии и следовательно КГБ, а Фатима, как православная осетинка была возмущена тем, что униатка Ирина Алексеевна с помощью Свиридова делает все, чтобы подорвать авторитет Московской патриархии и святейшего патриарха. Я попытался коротко сказать, что все это очень несправедливо, напомнить, что не знаю ни одного человека, которому не помогла бы добрейшая Ирина Алексеевна и не подписав ничего мы с Томой уехали. Но Алик отправил свое вполне клеветническое заявление в службы безопасности Франции, откуда оно было возвращено Ирине Алексеевне. Она не стала печатать его в газете, как сделала много раньше с подобным же клеветническим письмом Синявского, Любарского и Эткинда в американские службы безопасности (в надежде перевести на себя американское финансирование «Русской мысли»). Но на собрании редакции прочла заявление Алика. Не знаю были ли там еще чьи-нибудь подписи.

Зато Алик потеряв всякий смысл еще и собрал человек пять на митинг протеста у окон «Русской мысли» (не знаю, на Фобур Сен Оноре или во дворе, действительно под окнами).

А я вернувшись в Москву обнаружил, что и здесь Алик с безумной энергией успел многих диссидентов в Москве убедить в справедливости своего возмущения и обоснованности выводов. Оказалось, что письмо, вполне подобное письму Алика, куда-то собираются отправлять Сергей Ковалев, Лара Богораз и все «Общее действие». Мне Лара тут же предложила его подписать. Я безуспешно пытался убедить и ее и Сергея Адамовича, что положение гораздо сложнее, чем им на расстоянии и по недостоверным рассказам Алика кажется, что Ирина Алексеевна — человек совершенно замечательный и героически сражающийся за «Русскую мысль» — все было бесполезно. Они не только отправили это коллективное оскорбительное письмо Ирине Алексеевне, но Лара еще и опубликовала в «Литературной газете» большую и очень противную статью под названием «Безработный Гинзбург» (номер от 10/XI-92 — тут ее в этой все еще полугэбешной газете опубликовали сразу и, кажется, в первый раз), где называла Ирину Алексеевну синьорой Альберти, которая смела поднять руку на «их диссидентскую газету». Пересказывала многое из письма Алика, утверждала, что диссидентов в «русской мысли» не осталось, забыв Наташу Горбаневскую, Ольгу Иоффе, Ходоровичей и многих других, объясняла, что она дважды отказывалась от подписки на газету (первый раз после того, как Иловайская в интервью газете «Коррера делла Сера» позволила себе публичную якобы клевету в адрес покойного А.Д. Синявского). Ну во-первых, как вел себя Синявский в Париже Ирина Алексеевна знала много лучше жившей в Москве Лары, а свое сотрудничество с КГБ в Москве в сороковые-пятидесятые годы он сам вынужден был описать в автобиографической книге «Спокойной ночи». А во-вторых, диссидентской газета становится, когда ее издают или хотя бы редактируют диссиденты (как «Хронику текущих событий», «Бюллетень «В», «Поиски и размышления», «Гласность»), но не тогда, когда ни один из диссидентов никогда и ничем не помог «Русской мысли» не то что копейкой, но хотя бы в ее распространении в России и только эта ведущая мучительную борьбу за выживание газета всех вокруг себя собирала, печатала, платила высокие гонорары и оклады помогая многочисленным диссидентам и не только тем, кто в ней работал. Лара с возмущением писала, что ей, несмотря на ее отказы, продолжают присылать газету, что ее присутствие в «списке подписчиков» нужно Иловайской-Альберти. Но к этому времени Лара и от меня и, вероятно, от других уже знала, что фонды интересующиеся диссидентами в списке подписчиков давно уже ничем не помогают «Русской мысли». Просто Ирина Алексеевна продолжая рассылать всем нам бесплатно (ни один из диссидентов никогда даже за подписку не заплатил) газету, была и умнее и бесконечно добрее Лары. Вместо того, чтобы сказать спасибо за все то, что диссиденты получили от «Русской мысли» и пожалеть, что наступили более трудные времена, Ирине Алексеевне и Ковалев и Богораз и другие писали письма по словам Лары в ее статье с «непарламентскими выражениями». Все это было очень грустно и обидно. Ко всему остальному к этому письму «Общего действия» присоединилась и Елена Георгиевна Боннер, которая уж точно могла бы понимать больше, чем возбужденные Аликом москвичи. Но она выслушала пару чьих-то клеветнических сплетен, а сама еще не дожила до необходимости заключать контракт с Березовским. Мужественно поддерживала Ирину Алексеевну Наташа Горбаневская, Ходоровичи — все, конечно, понимавшая Оля Иоффе и Валера Прохоров, когда приезжал в Париж, старался сказать доброе слово ей и я. Но всего этого было недостаточно для больной, измученной личными и общественными трагедиями старухи.

Клеветническая атака Алика и письма из Москвы добили восьмидесятилетнюю Ирину Алексеевну и через несколько месяцев, во время переговоров с одной из христианских организаций о помощи «Русской мысли» Ирина Алексеевна скоропостижно скончалась. Собственно говоря, это и был конец «Русской мысли». Ставшая главным редактором Ира Кривова (после отставки Арины она была заместителем главного редактора) сперва мужественно боролась за сохранение газеты, отбила атаки русского посольства в Париже тут же пожелавшего ее купить и Гениевой, почему-то претендовавшей на наследство Ирины Алексеевны, но сравнительно недавно живя в Париже, не имея необходимых в этом случае связей и известности, она мало что могла сделать. Я попытался чем-то помочь, вел переговоры во французском МИД'е, где был фонд помощи для зарубежных стран, в Европейской комиссии в фонде TASIC. Они готовы были помочь, имя «Русской мысли» было так значительно, что все понимали необходимость ее сохранить, но дело было в том, что их средства могли быть направлены в Россию, но не могли расходоваться в Париже. А фондов внутриевропейских я, естественно, не знал — они никогда меня не интересовали. Ира, как могла, пыталась сократить расходы, даже офис был перенесен в квартиру Оли Иоффе — секретаря редакции и ее мужа Валеры Прохорова, лет десять работавшего в «Русской мысли». Но в Париже газета оставалась убыточной и в конце концов ее купил некто Лупан, выпускающий в Лондоне и Париже и ее и другие издания для «новых русских». Ничего общего с «Русской мыслью» под редакцией Ирины Алексеевны Иловайской она уже не имеет, и по существу, великой этой газеты, игравшей такую исключительную роль в русском освободительном и демократическом движении уже нет.

 

12. Последний проект — четверть века Хельсинкским соглашениям.

Но возвращаясь опять к началу двухтысячных годов надо вспомнить и о последнем из больших проектов «Гласности» уже неосуществленном. Приближался четверьвековой юбилей Хельсинкских соглашений и я предложил Алану Моду — первому заместителю генерального директора ЮНЕСКО, с которым по-прежнему был в хороших отношениях, в дополнение к специальной сессии ОБСЕ, где главы государств будут подводить итоги своей совместной работы и оценивать бесспорные достижения этих лет — в первую очередь пусть хрупкое, но единство Европы, вместо жесточайшего, часто на уровне перехода холодной войны в настоящую, провести в ЮНЕСКО обсуждение этих же двадцати пяти лет общественными неправительственными организациями тех же стран. Господин Моду поддержал мою идею, предложил дворец ЮНЕСКО в Париже в качестве места проведения этой небывалой в истории конференции, но сказал, что ЮНЕСКО, как правительственная организация, соучредителем на ряду с «Гласностью» быть не может, а нужна и какая-то западноевропейская организация. Мы решили, что такой организацией мог бы быть Международный союз журналистов, членом которого я оставался со времени работы в газете «Моргенбладет» и который очень поддерживал наш профсоюз независимых журналистов.

Согласие в Брюсселе мной было быстро получено, начались переговоры с ОБСЕ (с многочисленными поездками в Вену — Австрия в тот год председательствовала в ОБСЕ) — никто не возражал и по мере возможности даже помогал этой идее, хотя наибольшая в ней заинтересованность была, конечно, у меня.

Невозможно было даже просчитать все возможные замечательные последствия этого плана. В российских масштабах это была бы грандиозная поддержка всего правозащитного движения — практически его реанимация, потому что я, конечно, присутствие наших организаций в том числе и местных, но хоть мало-мальски серьезных и не продавшихся, собирался сделать первоочередным. Они могли бы установить международные связи, спланировать совместные проекты, приобрести подлинную независимость и гораздо более широкий, общеевропейский взгляд на собственные задачи и проблемы всего российского общества. Но с другой стороны и это, конечно, было не менее важно, совместный голос всех крупнейших общественных организаций Европы, США и Канады, да еще из дворца ЮНЕСКО, да еще и поддержанный средствами массовой информации всего мира заставили бы и правительства всех этих стран, наконец, обратить внимание на то, что все происходящее в России не имеет ничего общего с Третьей корзиной (то есть соглашениями о правах человека) Хельсинкского договора. Скорее всего российским властям пришлось бы прекратить изуверскую войну с собственным народом в Чечне, возвращать в нормальное состояние законодательство об общественных организациях, партиях, профсоюзах. Такая конференция под угрозой полной изоляции России от окружающего мира (а в конце концов и в России были влиятельные силы, которых полная изоляция никак не устраивала) могла бы под его влиянием вернуть Россию от полутеррористического правления спецслужб к относительно нормальному демократическому развитию.

Но на самом деле и для неправительственных и правозащитных организаций сорока других стран — членов ОБСЕ от этой конференции была бы немалая польза. Ничего подобного в мире еще не проводилось и для общественных организаций показать всю свою мощь, а во многом — и единство, было, конечно, очень заманчиво. К тому же российскими проблемами, как бы ни были они велики и катастрофичны, нарушения прав человека в Европе и Северной Америке далеко не ограничивались. Очень трудными были положение в Ирландии и на Балканах, хотя количество жертв и характер преступлений был бесконечно скромнее, чем в России. Во всем европейском сообществе, хотя совершенно по-разному, была животрепещущей проблема беженцев и вынужденных переселенцев, правительства совершенно еще этим не занимались, но неправительственным организациям была очевидна проблема дискриминации цыган в разных европейских странах. Таким образом внятный, услышанный мировой прессой и лишенный дипломатической деликатности и межправительственных взаимных уступок друг другу, голос неправительственных организаций стран ОБСЕ всем им казался совсем не лишним. Наконец в Гааге успешно работала с трудом воспринимаемая ООН, но как и «Гласность», конечно, там аккредитованная и во многом участвовавшая, Организация непризнанных народов, где накопилось множество своих вопросов, а антиглобалисты создавали уже серьезные проблемы для всех межправительственных совещаний в Европе. В общем было о чем поговорить и какие подвести итоги.

Достоинства этого проекта были так очевидны, что очень многие приличные люди охотно мне начали помогать. Среди них важное место занимал Генрих Юшкявичус — заместитель генерального директора ЮНЕСКО от России, в хрущевские времена — журналист, которого нынешние российские заморозки совсем не радовали. Был и другой русский — видный чиновник ЮНЕСКО уже лет восьмидесяти, который, конечно, не делал на этом акцента, но многое слышав обо мне и о конференциях «КГБ: вчера, сегодня, завтра» в общем не скрывал, что был внедрен в французскую общественную жизнь российскими спецслужбами, но было это полвека назад, если не больше, воды утекло очень много, а он не был слепым — все видел и во Франции и в России и искренне мне сочувствовал, а по возможности — помогал, хотя работал в каких-то совсем других структурах этой гигантской бюрократической машины.

Мы собрали организационный комитет из десяти крупнейших организаций Европы и США: «Хьюман райт вотч», «Врачи без границ», Международный хельсинкский комитет с Юрием Орловым (но, конечно, не Московская группа с Алексеевой), хоть что-то делавший «Мемориал» и другие, провели два рабочих совещания в ЮНЕСКО, вместе в Париже наметили программу, список приглашаемых организаций, список выступающих.

Среди приглашенных и выступающих были намечены не только председатели комитетов по правам человека ОБСЕ, Совета Европы и ООН, но и ряд общественных деятелей пользующихся влиянием и уважением в неправительственном мире: Ален Безансон, Умберто Эко (с ним я не был знаком, но режиссер Кшиштоф Занусси, бывший с ним в приятельских отношениях, обещал мне с ним поговорить) и еще несколько человек.

Конечно, раз пять за это время мне пришлось побывать и в Вене, поскольку, как я уже говорил, Австрия в тот год должна была председательствовать в ОБСЕ. В Вене, в разговорах с министром иностранных дел, другими дипломатами все было не так гладко — они были недовольны не самой конференцией, но тем, что она намечена в Париже, а не в Вене, где должна проходить юбилейная правительственная конференция. Но Вена в сравнении с Парижем, да еще и дворцом ЮНЕСКО была европейской провинцией, интерес прессы и общества там был бы гораздо ниже, а соответственно с этим и результативность самого проекта.

Поэтому я на перенос в Вену не соглашался, но и в ней нашел сочувствовавшего с любопытной фамилией Иванько. Это был российский представитель в ОБСЕ, который посмеивался над известностью внезапно приобретенной его отцом — генералом КГБ, благодаря забавной повести Володи Войновича, но на него не обижался и сам был уже вполне европейским человеком и по мере возможности мне помогал.

Но, к сожалению, далеко не все шло гладко. Во-первых, я сам не совсем правильно выбрал организацию соучредителя наряду с «Гласностью». В Международном союзе журналистов, конечно, идею поддержали, сразу же согласились быть ее соучредителями, но в это время в самом Союзе шли какие-то сложные реорганизации и им зачастую было не до меня и ЮНЕСКО. В результате в Европе у меня не было даже маленького рабочего офиса: французской редакции «Гласности» не было уже давно, да и «Русская мысль» погибла года за четыре до этого. Но без офиса я, может быть, и обошелся бы — главное было не в этом: все, что я планировал и ожидал от конференции, конечно, понимали российские власти и КГБ и не хотели допустить ее проведения ни в коем случае. Формально ни запретить, ни даже воспротивиться ее проведению они не могли, но началась серьезная оперативная работа по ее срыву уже не только КГБ, но и МИД'ом России. Волей-неволей мне нужно было сотрудничать с официальным российским представительством при ЮНЕСКО. Сперва казалось, что ничего дурного в этом нет — обоих сменивших друг друга послов я знал еще в Москве, Евгений Сидоров много лет был заведующим отделом критики в журнале «Юность», где и я побывал в 65–66 году после него на этой должности, Михаила Александровича Федотова году в девяносто третьем министр печати Полторанин, у которого он был заместителем, даже пытался (думаю, что без его ведома) сосватать мне в заместители в «Гласность» (я у Полторанина пытался выпросить его замечательного главного бухгалтера). Так что все внешне было достаточно хорошо, но оба посла хотели оставаться послами, поэтому большого энтузиазма не проявляли.

Но пару сотрудников представительства, которые пытались мне помогать тут же начали травить, а назначенный для этого от представительства дипломат с аристократическим лицом и древней русской фамилией Ширинский сперва просто напрашивался на все рабочие встречи, которые проводили с ЮНЕСКО неправительственные организации, к чему он точно не имел отношения, а потом попросту украл у меня рабочую запись совещания проведенного без Союза журналистов (его представитель никак не смог приехать), не пожалел дня православной Пасхи, чтобы срочно украденную бумагу доставить на машине в Брюссель, в надежде нас рассорить.

Еще хуже все оказалось в Москве. Из «Гласности» к этому времени ушел Юра Богословский и у меня для переписки не было ни одного помощника с действительно хорошим английским. Андрей Шкарубо совершенно не появлялся. И тут появился некий рыжий (опять — уже четвертый рыжий — прямо какой-то фатум) молодой человек, который сказал, что работал в российском посольстве в Южной Корее, но современный МИД — это ужасно, а вот в «Гласности» он очень хочет работать. Не обратив внимания на совпадения нужды в таком сотруднике и его внезапного появления, я взял его на работу. Сперва все было очень хорошо, его французский и английский были безукоризненны. Но тут мне дней на пять надо было уехать на Кавказ и когда я вернулся, оказалось что рыжий не просто исчез, но как вскоре выяснилось, разослал от моего имени и с моего факса совершенно провокационные письма в ОБСЕ, в Совет Европы, в ЮНЕСКО, нескольким неправительственным организациям и, главное, в TASIS — фонд помощи демократии при Европейской комиссии, с которым уже была договоренность о финансировании конференции. Собственно говоря, денег для такого важного проекта нужно было совсем немного: Дворец ЮНЕСКО с залом для пленарных заседаний и подсобными комнатами нам давался бесплатно, правда, кажется, надо было оплатить аудиозапись и переводчиков, для организаций Восточной Европы надо было, конечно, (по их нищете) оплатить дорогу и суточные, всем нужно было заказать гостиницы. Но в центре Парижа это совсем недорого — в домах семнадцатого века номера не шибко комфортабельны, но прилежащие древние улицы очень интересны, а стоят номера в три-четыре раза дешевле. У ОБСЕ денег не было, но Европейская комиссия на этот грант охотно согласилась. Страшного от этих краж и провокаций ничего не происходило — все в конце концов выяснялось, но на выяснение уходило драгоценное время, прошел юбилейный год, один я со всем не справлялся и конференция уже оказалась не юбилейной. Думаю, что мне любыми способами не дали бы ее провести — слишком велики в этом были ставки российского правительства и президента, но вскоре и с «Гласностью» начали происходить такие события, что мне стало совсем не до того.

 

13. Шестая, седьмая, восьмая и последняя, девятая конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

Между тем, даже после убийства Тимоши и бегства во Францию жены и дочери я не прекратил проведение конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра». На меня самого никаких покушений больше не было, хотя я, естественно, постоянно их ожидал. Просто фонд «Гласность» был уже окончательно вычеркнут из информационного поля. Ни о конференциях, ни о Трибунале по Чечне, ни о тяжелой работе фонда по поддержке неправительственных организаций, многочисленных кавказских наших и международных проектах никто в российских СМИ никогда даже не упоминал. Меня самого тоже никто больше никогда не бранил, ну и уж тем более не хвалил — меня просто не было. Это были девяностые годы якобы совершенно свободной от цензуры российской прессы, радио и телевидения. Впрочем «Московский комсомолец» мельком упомянул что я уже умер, не упуская возможности снимать мои интервью даже из американского своего издания.

Шестую конференцию о КГБ мы правда провели только почти через год — в декабре 1995 года в Доме архитектора. Была она, по-прежнему, многолюдной и очень представительной, но теперь уже совсем по иному, чем раньше — не было докладчиков из ФСБ (только генерал Каболадзе из Внешней разведки согласился не выступить, но ответить на вопросы из зала), не было никаких представителей российской власти (все отказались), не было даже выступавших от крупнейших московских правозащитных организаций (только от «Мемориала» полунезаконно выступил Булгаков, вскоре перешедший на работу в «Гласность»). Уцелевшие от разгрома московские организации не хотели делиться опытом как им это удалось, да еще и получить казенные помещения от властей. А, главное, хотели держаться подальше от таких опасных тем, которыми и сами никогда не интересовались.

Зато были одиночные делегаты и группы из почти всех регионов России — север и юг, запад и восток, и изо всех областей рассказывали представители самых разных общественных организаций практически об одном и том же — разгроме демократического движения по всей стране. Руководитель когда-то мощной курской организации «Дем. Россия» рассказывал, как до 1991 года их десятитысячное объединение и собственная газета «Солидарность» подвергались постоянным грабежам, конфискациями, провокациями КГБ. Но после 1991 года с отменой Ельциным решения Совета Конституционного надзора о незаконности действий на основе необнародованных инструкций, начались аресты, все новые и новые уголовные дела. Уничтожив «Дем. Россию» в Москве в 1993 году, ее теперь добивали по всей стране. Народно-трудовой союз попытавшийся провести всероссийский съезд в Симбирске успешно добивали там. В. Потешный рассказывал о разгроме свободных профсоюзов — в особенности такого мощного, как шахтерский. Галина Дундина из Архангельска о теперь уже ставших привычными уголовных делах — как судят правозащитницу Гридасову, которая избила восемь милиционеров. Да еще доклад отца Георгия Эдельштейна о высших иерархах Московской патриархии, вплоть до патриарха Алексея — сотрудниках, агентах и осведомителях КГБ. О провокациях и операциях ГБ в российском Пэн-клубе говорил его председатель. О деле Казанцева, фирма которого сперва по поручению Барсукова (директора ФСБ) и Коржакова (директор службы охраны президента) занималась закупкой подслушивающего оборудования для установки в Кремле и Белом доме, но потом заказчики решили, что сами могут на этом заработать и нашли других поставщиков. Но когда обиженный Казанцев, с которого потребовали вернуть уже частью потраченный аванс, все выяснил и дал интервью о том, что найденные Барсуковым и Коржаковым фирмы-поставщики прямо аффилированы с ЦРУ, то есть прослушивать Кремль будет американская разведка, он тут же оказался в Лефортово. А если к этому прибавить доклад майора Лыкова (потом он был зверски убит своими же коллегами) о том, как он пытается бороться с коррупцией в Саратове, то картина получалась довольно однообразной, но представительной. Я в своем выступлении говорил о том, что как возвращение коммунистов, так и сохранение нынешнего режима — одинаково безрадостные для России и всех нас перспективы.

К тому же я забыл упомянуть о том, что на конференции были докладчики из большинства республик бывшего Советского Союза. Если в России 15 % вновь назначенных Ельциным представителей президента в областях были штатными сотрудниками спецслужб, то во вновь появившихся государствах многое происходило не совсем так, хотя активность спецслужб была высока повсюду. В Белоруссии, как и в России, свободные профсоюзы были уничтожены, даже формально запрещены, указ Лукашенко был признан недействительным Конституционным судом, на что тот ответил:

— Я не буду выполнять решения Конституционного суда (как Ельцин в 1993 году, разгромил Верховный совет, тоже вопреки в том числе, и решению Конституционного суда России).

Петр Коломиец рассказывал об арестах в Казахстане русских казаков, Генрих Алтунян с несколько большим оптимизмом говорил о положении на Украине. Были доклады из Армении, Грузии. Азербайджанец Фазиль Ирзабеков (организация «Гражданское единство») с беспокойством говорил о продолжающейся в том числе и в России активной пропаганде (радио «Маяк», телеканал «2х2») японской террористической организации «Аум Сенрике» (и это после разрешения секретарем Совета безопасности России Лобовым членам этой организации тренироваться на российских полигонах и продажи им бронетранспортеров).

Без преувеличения можно сказать, что это была серьезная и важная конференция, но она, конечно, не могла заменить полноценной общественной жизни в стране. К сожалению, ее материалы мы не смогли сразу же издать, а отредактированный и подготовленный к печати Леной Ознобкиной экземпляр, уже даже смакетированный, был украден из офиса «Гласности» при его последнем разгроме. Уцелели лишь расшифровки стенограмм, которыми я и пользуюсь. Может быть когда-то их опять удастся подготовить к печати.

Через год, в декабре 1997 года мы смогли провести седьмую конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

С таким отчаянием, как в докладе на седьмой конференции я говорил только в день убийства Тимоши (еще не зная об этом, конечно) на антифашистском Круглом столе. Там я говорил об уничтожении демократического движения в России, здесь — об окончательном захвате власти в стране небывалой в мире по совершенным преступлениям и мощи уголовной с первого дня своего создания фантастической бандитской группировкой — Комитетом государственной безопасности — ЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, ФСБ. Я перечислил лишь малую часть совершенных ими, теперь захватившими все звенья власти в России, преступлений и впервые в жизни с отчаянием сказал, что не знаю, что же можно сделать.

Но выступавший после меня академик Яблоков сказал:

— Я с ужасом слушал выступление Сергея Ивановича.

И дальше говорил о том, что у них (впрочем, он не сказал «у них») удалось отбить — с помощью мощного европейского вмешательства — капитана Никитина и, может быть, еще кого-то удастся спасти. Впрочем, доклады Сергея Ковалева о принимаемых Думой законах, и Александра Яковлева, которому осталось только публиковать документы из советской истории не были столь оптимистичны. Александр Николаевич говорил о том, что вновь делается все, чтобы скрыть правду о преступлениях совершенных ЧК и советским руководством, скрыть или уничтожить еще существующие документы. О том же говорил и историк Никита Петров из «Мемориала», а потом еще несколько сотрудников региональных его отделений, которые, как и в Москве, серьезно занимались историей советских репрессий, уничтожением народов России. Это был единственный случай широкомасштабного сотрудничества «Гласности» с «Мемориалом» (бывало, впрочем изредка и единство в отношении к войнам в Чечне) и при всей бесспорной значительности их работы, их трусливо-предательское отношение к демократическому движению в России, да еще именно в то время, когда еще была надежда хоть какие-то демократические институты и завоевания сохранить, для меня оставалось основным в отношении к этой так замечательно уцелевшей и процветающей (на фоне убийства десятков тысяч людей) правозащитной организации.

Кроме борьбы русских экологов за выживание и попыток хоть что-то обнародовать из советской истории, важной темой конференции стала тема о наркотиках и спецслужбах. Несколько академичный, но поразительный в своей полноте доклад о том, какие наркотические вещества применяются спецслужбами прочел полковник Лекарев. Его рассказ о наркотических веществах, изменяющих сознание, взгляды человека, делающих его легко внушаемым, напомнили мне два случая в политической жизни девяностого года, когда один из наиболее антикоммунистически настроенных депутатов Верховного Совета, тяжеловес чемпион мира Юрий Власов после нападения на него и каких-то уколов вдруг совершенно переменил свои взгляды и стал советским державником. Подобная метаморфоза произошла и со всем нам хорошо известным и любимым диссидентом Степаном Хмарой. После ареста на несколько месяцев в Киеве он вдруг стал отчаянным антисемитом, порвал с демократическим движением «Рух», одним из основателей которого он являлся и примкнул к полуфашистским националистическим организациям на Украине. Распыление отравляющих веществ в форме аэрозолей мной было описано в выступлении на пятой конференции в воспоминании о соседе по камере в Чистопольской тюрьме Володе Балахонове, который после месячного пребывания в отдельной палате института им. Сербского, внезапно начинал жаловаться на головные боли и кричал: «Газы, газы», показывая на угол камеры, из которого они якобы исходили.

Из доклада журналиста Максима Гликина стало ясно, почему Татьяна Георгиевна Кузнецова не смогла спасти своего подзащитного, двадцатилетнего мальчишку, который убил людей, четырежды — раз за разом, при том, что он делал все, чтобы вылечиться от наркомании — вновь сажали его на иглу. Выяснилось, что подразделение МВД по борьбе с наркотиками сперва выходя на мелких, потом все более крупных наркоторговцев, вышло и на их центрального наркобарона. Все оказались сотрудниками ФСБ. Искалеченному мальчишке, которого защищала Кузнецова, мстили — дали двадцать лет, за то, что он убил их сотрудников — средней руки наркодилеров. И всем объяснили на будущее — наркоторговцев трогать нельзя.

В 2000 году конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» оставались актуальны, как и издание нами бюллетени «Государственная безопасность и демократия».

КГБ, как мы и предсказывали десять лет назад, и практически в одиночку пытались этому сопротивляться открыто пришел к власти в России. Оставалось только понять, как происходил захват власти в стране советскими спецслужбами и к чему это в результате приводит. В конце ноября двухтысячного года мы с невероятным трудом провели новую конференцию. Проводить ее пришлось в микроскопическом зальчике музея Сахарова — Самодуров, понимая реакцию Елены Георгиевны, не посмел мне отказать, хотя ему явно этого очень хотелось и воспользовавшись правом хозяина что-то совершенно неприличное лгал перед ее началом.

Впрочем за год до этого как раз музей Сахарова оказался тем единственным в Москве местом, где я проводил пресс-конференцию Марины Салье и Владимира Иванидзе о финансовых аферах Путина в Петербурге. В результате одной из них редкоземельный элемент скандий был получен по специальному именному распоряжению Гайдара, якобы для поддержки голодающего населения Петербурга (это недавно обнаружил Андрей Илларионов, Владимир Путин — был очень мелким для Гайдара чиновником и совершенно неясно откуда вице-премьер вообще знал его фамилию). Зато скандий этим человеком, сделавшим столь блестящую карьеру, продавался им при международной цене 12–13 тысяч долларов по сорок пять дойчемарок, да и на эти деньги продукты питания в Санкт-Петербург не поступили. Марина Евгеньевна еще наивно надеялась, что обнародование этих документов может помешать избранию Путина. Но никто не соглашался проводить ее пресс-конференцию, да и журналисты (свободной России), если и пришли на нее, то никто ничего не опубликовал. Подготовил статью только Владимир Иванидзе, выступавший на пресс-конференции, материалы которого были еще обширнее, чем у Салье, но и его статья была снята в газете «Ведомости». Владимир был уволен, а пришедшие в газету сотрудники ФСБ, по его словам, поражались — «откуда вы все это взяли, ведь мы все документы уничтожили». Впрочем Марина Салье скопировала свои материалы еще в начале девяностых годов.

В своем вступительном слове на конференции я говорил о том, что нашей задачей является хотя бы выяснение того механизма, с помощью которого происходил захват власти в России. Но «Гласность» не была аналитической структурой и, к сожалению, только двое из выступавших говорили об общегосударственных проблемах — Владимир Иванидзе (Марина Салье к этому времени уже скрылась после пресс-конференции на десять лет в псковской деревне — вероятно, у нее были для этого основания) и Станислав Лекарев, в прошлом полковник КГБ — последний, кто еще отваживался выступать на наших конференциях. Но оба они говорили хотя и об общем, но настоящем: Владимир о том, как происходит захват гигантской собственности открыто пришедшими к власти сотрудниками КГБ теперь уже породнившимися с крупнейшими бандитскими группировками (Тамбовской, Ореховской и другими), Лекарев со знанием дела — о генетическом и структурном сходстве и приемах работы спецслужб и мафии. Была правда, еще пара докладов бывших сотрудников КГБ — полковника Преображенского и присланный из США генерала Калугина, но они, пожалуй, не были ни аналитическими, ни актуальными, да еще исторический доклад об Андропове Игоря Минутко.

Все остальные сорок с лишним выступлений были по сути дела об одном и том же: как по всем регионам России (Москва и Самара, Смоленск и Саратов, Дальний Восток и Новочеркасск) фабрикуются повсеместно уголовные дела против ученых, нагнетая шпиономанию и страх в академической среде, подвергаются разгрому буквально все виды общественных организаций — профсоюзные, религиозные, еще уцелевшие филиалы партий и главное — правозащитные и экологические, на Кубани вслед за Грицанем люди неудобные КГБ погибали странно и скоропостижно. Выступали адвокаты, пытавшиеся защитить арестованных в российских судах, в Страсбурге, в Комитете ООН. Как мы знаем, все это происходило без большого успеха. Нередко страдали сами адвокаты — в машине Карины Москаленко в Страсбурге оказалась ртуть и она едва не погибла, Сергей Бровченко сам попал в лагерь и все было в этом же роде.

КГБ официально пришел к власти в России и устанавливал «новый порядок».

В 2002 году я уже отчетливо понимал, что с «Гласностью» пора кончать. Подробнее я об этом напишу чуть ниже. Но на прощанье мне хотелось провести последнюю конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра» только с одной темой — спецслужбы России — результат их управления страной. Путин уже был почти три года у власти — все было совершенно очевидно (хотя я это деликатно назвал «успехи и поражения»), пора было за них подводить итоги. Сперва, правда, мы провели еще один — уже пятнадцатый юридический круглый стол. Посвящен он был тексту нового «Уголовно-процессуального кодекса» и «проблемам следствия в России — опасность следствия, подчиненного спецслужбам». Хотя, как всегда, к нам собрались не просто лучшие, но и, на первый взгляд, очень влиятельные юристы: Валентин Ковалев — в недавнем прошлом министр юстиции России, Петр Кондратов — судья Конституционного суда, Сергей Пашин — автор правовой реформы в России, Сергей Попов — депутат Государственной Думы, генерал МВД Сергей Вицин, Юрий Антонян — заместитель директора ВНИИ МВД и другие замечательные юристы — всех не перечислишь, но я во вступительном слове говорил о принципиальном отличии этого круглого стола фонда «Гласность» от большинства предыдущих. Будучи лишь в малой теперь степени структурой информационной, и уж, конечно, не профессионально юридической, но бесспорно общественно-политической, фонд «Гласность», проводя «круглые столы» по правовым вопросам всегда стремился оказать существенное влияние на российское законодательство и правоприменительную практику, сделать первое более демократическим и цивилизованным, а действия из него вытекающие — максимально безвредными для населения. И в начале девяностых годов нам это отчасти удавалось. Выработанные на «круглых столах» замечания к принимаемым законам нередко учитывались Верховным Советом РФ и первой Государственной Думой.

Сегодня, несмотря на всю привычную представительность очередного «круглого стола» было очевидно, что мы (если не обманывать себя) можем лишь констатировать, что новый Уголовно-процессуальный кодекс (о чем сделал доклад замечательный юрист, в прошлом — один из руководителей Генеральной прокуратуры Юрий Костанов) во многих отношениях жестче, чем был его советский аналог, а следствие (о нем говорил Валентин Ковалев) все в большей степени подчинено спецслужбам, причем и количество спецслужб, имеющих «собственные» следственные управления неуклонно возрастает. То есть каждая спецслужба в зависимости от собственных (часто — личных) интересов может вести следствие, как ей захочется. Было, очевидно, что теперь повлиять на управляемых из Кремля законодателей уже никто не может. В этом понимании «круглый стол» тоже предварял девятую конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

Впрочем, к нашей конференции готовились не только мы, но и ФСБ. Еще за год до этого, после того, как меня не удалось очередной раз уговорить найти в правительстве Путина «истинное понимание» (на конференции о Международном уголовном суде) и не удалось купить проектом о возвращении владельцам конфискованных картин из музеев, по-видимому, было решено по привычной им уголовной методе «не хочешь по хорошему, попробуем по плохому» и на наш офис открыто, среди белого дня был произведен налет.

Сперва десяток омоновцев в масках, с помповыми ружьями в руках пытались выломать входную (но железную) дверь в квартиру. Потом их кто-то надоумил и они выломали кухонную дверь, которая тоже была дубовой, но они очень старались.

Ворвались в офис, положили всех на пол (в том числе случайно пришедшего к маме одиннадцатилетнего сына нашего бухгалтера), к этому времени подъехали и журналисты и ворвавшийся бойцы никак не могли объяснить, почему они здесь оказались и чего хотят. Даже документы никакие (хотя бы для виду) не забрали, даже не придумали, кого они здесь ищут. Так и убрались, оставив выломанной дверь, а мне полгода милиция и прокуратура отвечали, что не могут установить, кто и зачем к нам вломился.

Дней за пять или шесть до конференции мы обнаружили, что в железной двери возле замка появились две просверленные дырки. Решили, что нужно дежурить в офисе и по ночам. Это, конечно, тоже было ФСБ замечено и учтено. Но восемнадцатого ноября вызвавшийся дежурить наш компьюторщик Всеволод Шидловский на дежурство опоздал, пришел только в одиннадцать часов вечера и, как выяснилось, опоздал «совершить преступление». Когда он пришел, у подъезда уже стояли четыре милицейские машины, дверь в офис еще не была выломана и Всеволод ее открыл сам. В некоторой растерянности милиционеры объяснили, что их якобы час назад вызвали соседи, возмущенные тем, что из наших окон бросали петарды и нарушали общественный порядок. Эти уверенные в себе свидетели стояли тут же. Но было очевидно, что в офисе никого нет, а хулиган Шидловский к месту своего преступления попросту опоздал. Думаю, что это была неудавшаяся попытка арестовать его, а потом меня шантажировать (проведете конференцию — дадим вашему сотруднику года три за хулиганство, откажетесь — выпустим).

Но возникало одновременно и множество других проблем в последние недели перед конференцией. Секретарь фонда внезапно исчезла, прихватив с собой все записи о входящих и исходящих телефонных звонках. Сменивший ее секретарь явно провоцировал скандалы в офисе и предлагал сотрудникам наркотики. На должность юриста фонда пытался устроиться майор контрразведки даже не уволившийся с предыдущего места службы. За это же время исчез ряд документов из архива фонда, в первую очередь связанных с жалобами на спецслужбы. И уж, конечно, происходила «работа» с намеченными нами выступающими на конференции. Но это было подведение итогов не только «Гласности», но и России и конференция, хотя, конечно, и была ослаблена усилиями КГБ, но все-таки оказалась блестящей по своему составу и по прозвучавшим на ней докладам.

Только Калманович, как и полагается советскому шпиону и сотруднику ГРУ прямо меня обманул и уже в день конференции объявил, что не придет. Александр Яковлев попал в больницу с воспалением легких, а его доклад, который он хотел передать хотя бы для сборника, таинственно исчез из его компьютера. Сатаров, в прошлом помощник Ельцина, обсуждавший план конференции со мной, почему-то в присутствии двух других помощников президента: Краснова и Батурина очень настороженно отнесся ко многим моим соображениям, но прислал для выступления своего помощника В.Л. Римского с очень дельным докладом о коррупции. Гозман мне сразу же откровенно сказал, что «он человек Чубайса» и поэтому выступать не может, под каким-то предлогом отказались и такие разные люди, как экономист Владимир Мау и публицист Виктор Шендерович. Андрея Бабицкого для рассказа о Чечне КГБ просто не впустил в Москву (он работал на радио «Свобода» в Праге), Алексей Симонов так опоздал на конференцию, что сорвал круглый стол о свободе печати и Валентину Оскоцкому (второму содокладчику) пришлось выступать буквально с тезисами на пленарном заседании. Еще и Ковалева не было в Москве и вместо него выступал Лев Левинсон, что, прямо скажем, было не хуже. И все же я был очень доволен конференцией, которая, конечно, не в общественно-политическом (людей в большом зале «Геликон-оперы» впервые было немного — и это тоже была работа КГБ) своем значении и даже не в общественном сознании (почти никто тогда не хотел понимать то, что было сказано), но в своем содержательном уровне была одной из лучших и самых значительных из всего, что сделал фонд «Гласность».

Я, в своем вступительном слове, еще не имея материалов Ольги Крыштановской (она выступала на конференции, но и сама к тому времени не собрала этих материалов) о том, что 35 % кабинета Гайдара состояло из сотрудников КГБ и ГРУ, еще не зная последующих открытий Андрея Илларионова о том, что Гайдар был сам, практически, агентом КГБ в демократическом движении России, говорил об остальных 60 % его правительства и аппарата, как о «доверенных лицах» КГБ и этот термин впервые прозвучал с полным обоснованием именно в этом контексте. Главное же, говорил о так называемом «августовском путче» 1991 года, как о бесспорной победе Крючкова, победе неизбежной по той подготовке, которая была проведена, по той структуре советского общества, которая реально существовала, при любом раскладе сил в эти августовские дни. Этого никто не хотел признавать.

Потом была очень серьезная историческая часть; где основными были доклады петербургского историка Феликса Лурье о провокации, как основе дореволюционного политического сыска, Рудольфа Пихои о планах Берии по захвату власти и более осторожный, но содержательный доклад Георгия Арбатова о планах Андропова.

Параллельно шел круглый стол о судебной реформе, где ее создатель и руководитель Сергей Пашин, генерал Вицин, судья Миронов и другие говорили о ее гибели. Кроме того был целый ряд докладов из Чехии Павела Зачека, сенатора Збигнева Ромашевского из Польши (чем я воспользовался, чтобы рассказать впервые о Собчаке в Мадриде, поскольку Збигнев был свидетелем этого), Ригварса Янсонса из Латвии и много других: Евгения Кима (того единственного депутата Верховного Совета, который признался, что был завербован КГБ), Виктора Тополянского, Шмидта, Вдовина, полковников Макарева и Никулина и других.

Но главное для меня было не в этом. Из упоминавшегося уже доклада Римского о коррупции становилось ясно, что стала она глобальной и поразила сверху донизу весь правящий аппарат России. Из чудовищного доклада Ани Политковской, вырисовывалась буквально фантастическая картина торговли русских офицеров трупами убитых, инициирование нападений на собственные штабы, для чего из лагерей привозились уже арестованные чеченцы, тут же расстреливались и трупы их как нападавших раскладывались на месте сражения.

Не менее впечатляющими были блестящий доклад академика Богомолова (которого я держал в запасе) об экономическом положении России и катастрофа русской хозяйственной жизни. На таком же уровне — Андрея Пионтковского о ее внешней политике, поставившей впервые в русской истории Россию в положение изоляции от всего окружающего мира.

Нагнетание шпиономании (об этом и говорил Юлий Шмидт), крах российской судебной системы — были уже очевидны многим, кто с этим соприкасался или интересовался тем, что происходит в стране.

Из одних докладов была очевидна фантастическая в своей беспримерности деградация российской армии, спецслужб, всего правящего аппарата, в дополнении с другими: об экономике и внешней политике.

Становился ясным общий итог конференции — крах планов Андропова-Крючкова-Путина, очевидная полная неспособность российских спецслужб к управлению страной. Думаю, что Андропов и Крючков (а, может быть, и Путин в начале — кто его знает) искренне полагали, что Россия управляемая офицерами КГБ станет более мобильной, четко организованной, более могущественной (вероятно, даже вновь объединит Советский Союз, а может быть и Варшавский договор — ведь в других республиках свои же коллеги). Но ни к чему кроме катастрофы для России и чудовищного обогащения генералов КГБ (в погонах и без) это не привело. Со стороны и даже в предвидении этот итог мог быть очевиден с самого начала, но неспособность российского общества понять что же происходит в России, изо всех сил сопротивляться этому, заставила всех убедиться в этом на деле, на собственном невеселом опыте.

Я, как уже рассказывал, с 1990 года постоянно говорил о том, что КГБ идет к власти в России. И к нам не было обычных гэбэшных подходов, нас не удавалось ни купить, ни запугать, а потому с «Гласностью» постоянно боролись, да и у меня у самого был жесткий тюремный опыт, отсутствие политических и финансовых амбиций, поэтому для нас стало раньше чем для других, очевидно, что происходит в Советском Союзе, в России. Никто (кроме спецслужб, конечно) не относился к нашему пониманию серьезно, воспринимали его как блажь, выдумку — «где, какие спецслужбы, нет уже никакого КГБ», говорило множество людей просто внутренне боявшихся дать себе отчет в том, что происходит в России. Году в девяносто шестом даже колумнист «Internatinal Gerald Tribune» почему-то захотел написать обо мне, приехал в Москву, действительно на первой полосе была его вполне дружелюбная, если не хвалебная статья, но кончалась она абзацем примерно таким — «все хорошо у Григорьянца, но есть один пунктик помешательства — он всюду видит КГБ».

К двухтысячевторому году многие, наконец, увидели КГБ. Но теперь уже надо было подвести итоги: на что же способны доблестные чекисты, захватив власть. Оказалось, что только развратить и ограбить всю страну и набить собственные карманы. Это и был итог девятой конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

Не обошлось, конечно, и без крупной провокации. Перед конференцией я долго говорил с Виктором Лошаком — тогда редактором «Московских новостей», где был опубликован месяца за два до конференции один из самых страшных документов русской истории — уже упоминавшийся мной, когда я писал об убийстве Тимоши, план (осуществленный и с многочисленными примерами в статье Королькова) по созданию во всех регионах России террористических групп из сотрудников КГБ, ГРУ и МВД для убийств «нежелательных лиц». Куда до этого единственная, но почему-то вошедшая во все учебники, опричнина Ивана Грозного. Юрий Костанов на конференции оценивал этот небывалый даже в русской истории государственный бандитизм с «правовой» (хотя о каком праве тут могла быть речь) точки зрения. Храбрый (и, видимо, пострадавший из-за этой публикации) Виктор Лошак обещал прислать на конференцию своего корреспондента. Я его не знал и не до него мне было, но уже в ближайшем номере «Московских новостей» целый разворот — вторая и третья полоса — был посвящен нашей конференции.

Но публикация была вполне обыкновенно советской хотя чтобы было все ясно надо рассказать об еще одном докладе на конференции. Недели за две до нее меня встретила довольно известная журналистка Лидия Графова — раньше она была одной из либеральных авторов двусмысленно-либеральной, основанной «для расширения влияния Комитета государственной безопасности на советскую интеллигенцию» «Литературной газеты». В последние годы она создала организацию помощи беженцам, но тоже какую-то странную: лет за пять до этого она просила моей помощи или совета в деле получения французской визы, которую ей не давали. В разговоре выяснилось, что она для чего-то поддерживала отношения с главой одной из сектантски-уголовных организаций, который уже был выслан из Франции и разыскивался полицией. Но в России Графова занималась благородным делом, уже знала о готовящейся конференции и стала меня просить разрешить ей выступить — ведь беженцы так бесправны и их преследует КГБ. Я неохотно согласился — это явно было не в теме конференции, но решил — пусть будет еще один второстепенный доклад.

Но когда в конце последнего, второго дня я дал ей слово, на трибуне Графова не стала говорить даже о беженцах, от всего услышанного у нее началась хорошо разыгранная женская истерика (когда вышел через три дня номер газеты стало очевидно, что все было запланировано) и, заламывая руки и воздевая их к небу, минут десять Графова причитала:

— Как нам нужны хорошие спецслужбы.

Именно (и только) выступлению Графовой и была посвящена вся громадная (две страницы) статья в «Московских новостях» под названием «В поисках доброго Кащея». И речь шла о том, что правозащитники провели конференцию, желая найти общий язык и пути к сотрудничеству с КГБ. Правда, Виктор Лошак сделал все, чтобы как можно меньше лично меня обидеть — нигде в статье не было написано, что конференцию проводит фонд «Гласность» — только неведомые правозащитники, хотя в центре и была моя фотография с Богомоловым, а весь крайний столбец сверху донизу состоял из совершенно точных и жестких цитат из моего доклада, но нигде я не был упомянут, как организатор конференции, то есть вся эта гнусная и заранее подготовленная (с Графовой, конечно, я предложил ей написать опровержение — она отказалась) статья, как бы совершенно не имела отношения ни ко мне, ни к «Гласности».

Но была на этом газетном развороте и еще одна вещь, вызывавшая у меня просто глубочайшее отвращение. Под «замечательной» статьей о конференции была помещена подборка ответов известных правозащитников: Буковского, Ковалева, Алексеевой, Рогинского и Подрабинека, на вопрос газеты «почему правозащитное движение утратило влияние на власть?». Все ответы были практически одинаковы — конечно, я не знаю насколько точно они были воспроизведены в газете, но выдержки из моего очень жесткого доклада были приведены безукоризненно, да и сами ответы правозащитников вполне соответствовали их позициям. Поэтому я буду комментрировать эти газетные тексты.

Все пятеро с незначительными вариациями повторяли одно и тоже:

— Влияние на власть мы никакого не имели (Ковалев).

— А разве когда-то мы имели влияние на власть в России? (Алексеева).

— Создана бюрократическая система «представителей по правам» (Буковский).

— Никакого влияния на власть правозащитники не утратили, по той простой причине, что никогда его не имели… (Рогинский).

— Правозащитное движение деградирует (Подрабинек).

Я уже писал о том, что не нужно было превращаться из численно незначительной, но очень заметной части российского демократического движения к тому же повторявшего во всех охотно предоставленным им СМИ «это мы победили» в правозащитников. Не надо было принимать самое активное участие в уничтожении демократического движения в России, как Рогинский и Ковалев или пассивной поддержки этого процесса. Не надо было поддерживать разгром российского парламента и принятие авторитарной конституции. Наконец, они могли, если хотят, перечеркивать собственное прошлое, у некоторых не только лагерное и тюремное, но и ту его часть, пока живо было демократическое движение, где Ковалев был одним из самых популярных политиков (самой популярной «ширмой» режима Ельцина) в России (использовал ли он это — другое дело), Буковский едва не стал (и хотел этого) мэром Москвы, Алексеева пробиралась во власть, как могла, но слишком поздно этим занялась. Я сам получил несколько «лестных» предложений (но отказался, считая, что будучи независимым смогу сделать больше), но не благодаря своим «необычайным способностям и таланту», а потому, что тоже был частью еще мощного тогда демократического движения.

Перечеркивать свои судьбы, опиравшиеся на демократическое движение России, они, конечно, имели право, но при этом, как очевидность перечеркивалось и все, совсем немалое, чего смогло добиться демократическое движение в целом в России, пока оно существовало в своем совсем немалом влиянии и на президента и на Верховный Совет. Хотя оно, конечно, никогда не было у власти в России, как любили сперва утверждать эти же диссиденты («мы победили!»). Косвенно перечеркивались судебная реформа, запрет введенный еще в 1990 году Советом Конституционного надзора (и тут же отмененный Ельциным в декабре 1991 года) на использование в государственной практике любых неопубликованных указов и инструкций (парализовавший легальную деятельность КГБ), создание «самиздата» — демократической печати по всей стране и никогда уже не реализованный, но вполне приличный на бумаге «Закон о печати» и многое, многое другое. Это единодушное мнение правозащитников о том, что они никогда ничего не стоили и на что не были способны, оскорбляло меня больше, чем клеветническая статья о конференции фонда «Гласность».

 

14. Конец фонда «Гласность».

Но работу «Гласности» надо было прекращать. Для этого было много причин, но главной была одна — мы семнадцать лет боролись не жалея ни здоровья, ни жизни с самой зловещей силой, которую создала в своей истории Россия — Комитетом государственной безопасности, предсказали его приход к власти, устояли до той поры, когда выяснилось, что к управлению страной эта уголовная организация не способна, но больше уже ничего не могли сделать. Начиналась новое время: правление России уже разложившимся (как коммунистическое руководство до этого) трупом этой структуры, который, однако, вполне еще был способен просидеть на троне, как давно умерший китайский император, еще лет двадцать — заражая и без того вымирающую и отравленную страну все новыми дозами своего трупного яда. Ничего сделать мы уже не могли. Вероятно, мы плохо работали, если в отличие от других все понимая, допустили всю эту катастрофу в России, но все определялось не только силой противника, но и нашими весьма скромными способностями и возможностями. Делать вид, что я еще что-то могу, реально кому-то помогаю — то есть обманывать окружающих мне было противно.

Когда-то, в восемьдесят третьем году, после моего второго ареста один из пяти моих следователей спросил меня с неподдельным интересом:

— Сергей Иванович, зачем вам все это нужно — выпускать какой-то бюллетень, защищать людей, озлобленных на власть? У вас же все есть — я знаю, что вы гораздо богаче меня. Если бы хотели, продолжали бы печататься, да и остальную часть семейной коллекции мы бы вам вернули. А так была одна тюрьма, теперь будет вторая…

Это был тот же следователь, который на мою демагогическую жалобу, что первый раз дело было сфабриковано, потому что сотрудники КГБ постоянно агитировали меня сотрудничать, а «разве плохого человека будут звать в КГБ?» и рассказ о том, что мне сулили дачу в Красногорске и какие-то немыслимые заработки, коротко заметил:

— Все равно бы обманули…

— А я не проверял.

Но на этот раз я ему ответил вполне серьезно, что хочу, чтобы хотя бы мои дети жили в лучшей стране, чем я.

Теперь я в своей личной жизни тоже мог подвести итог: сын мой Тимоша вскоре после «победы демократии» в России был убит сотрудниками КГБ, после предупреждения оттуда же, что «сохраняется опасность для вашей жены и дочери» им, не желавшим уезжать из России, пришлось просить о защите у правительства Франции.

Были проблемы трудные, но менее катастрофические. Почти два года «Гласность» не получала ни одного гранта и денег не было совсем. Пришлось отказаться от обоих офисов, все перевезти на Чертановскую, где раньше был склад изданных нами книг и мастерская. Это был результат совместных усилий КГБ и правозащитных организаций, разозленных тем, что «Гласность» отказывалась поддерживать их вранье о «сетевых проектах», сотнях, если не тысячах блестяще работающих под их руководством общественных организаций и, следовательно, росте демократии в России. В результате во всех наблюдательных советах фондов Рогинский, Алексеева и Пономарев всегда голосовали против проектов «Гласности». Я уже не мог продать что-то из коллекций, потому что с девяностых годов многое изменилось: антикварная торговля стала профессиональной и не допускающей конкуренции, а появившиеся дилеры хотели стать миллионерами за две недели и готовы были сразу что-то купить только за такие гроши, которые не спасали положение. Уходили последние сотрудники, шло откровенное разграбление «Гласности». Шофер мой вскоре признался, что раньше был офицером связи Гейдара Алиева, тут же предложил, что может возить меня на «Мерседесе» с мигалкой, но, главное, когда по-прежнему преследуемые как дикие звери «портосовцы» попросили у меня однажды разрешения переночевать на Чертановской, вдруг в девять вечера дверь открылась и появился этот шофер, у которого не могло быть ключей. По-видимому, в это время именно он выкрадывал основные части архива и, главное, подготовленные к печати макеты книг.

И все же я, вероятно, со всем этим справился бы, если бы считал нужным — не в первый раз мне уже пришлось бы восстанавливать «Гласность» после разгромов и грабежей (заметим, что только нас и громили регулярно), хотя устал я к этому времени безумно, то и дело просто засыпал сидя за столом, да и никакого серьезного заместителя у меня уже не было. Но были и две другие причины, почему мне не хотелось, было особенно трудно вновь восстанавливать «Гласность», находить для нее какие-то деньги. За эти годы Россия переменилась. Почти все как-то привыкли, смирились с властью КГБ и в отличие от прежних полутора десятилетий уже почти никто не хотел идти работать в «Гласность». Андрей Парамонов несколько лет до этого работавший моим заместителем, сказал мне:

— Сейчас не время для таких проектов, как у «Гласности». Наступило время «малых дел».

Другие просто отказывались, но я и не очень искал. Кроме того в последние годы я чувствовал себя, как Ирина Алексеевна в годы гибели «Русской мысли» — почти в полном одиночестве. Конечно, мне никто не писал таких гнусных писем, как получала она в последние годы, и не писал обо мне таких статей, как Лара Богораз о «Русской мысли», но общего у «Гласности» и раньше с другими правозащитниками было немного — мы стремились изменить положение к лучшему в своей стране: создать независимую печать, воспрепятствовать новой войне в Чечне, не допустить прихода КГБ к власти. Другие организации скорее отказывались от тех возможностей, которые у них были, выбирали пути более осторожные и безопасные. В последние годы мне было просто мучительно приходить хотя бы изредка на собрания «Общего действия» в Сахаровский музей, таким чужим и мелким мне казалось почти все, что я там слышал.

Но я все же попытался найти себе преемников в «Гласности». Андрей Парамонов, как я уже писал, отказался. Отказался и Владимир Кара-Мурза, которого я знал гораздо меньше, но его журналистская работа мне очень нравилась. В конце концов я остановился на братьях Бровченко Юрии и Сергее. К сожалению, это был неудачный выбор, хотя сперва мне казалось, что два брата, оба юристы — это такая мощная основа, которая может, пусть совершенно по иному, чем со мной, восстановить и укрепить «Гласность». Но Юра Бровченко хотел, умел работать и вообще был вполне подходящим человеком для «Гласности», но ему, да еще с семьей просто не на что было жить в Москве, а фонд пока не мог обеспечить ему никакого заработка и он вынужден был уехать в Харьков. Сергей же, старший брат, был совершенно не годен для правозащитной деятельности, личные интересы для него всегда были на первом месте и года через два, боясь оказаться в каком-либо двусмысленном положении, я забрал у него печать фонда, отказался продлевать его членство в DPI Организации Объединенных наций и попросил не называться председателем фонда, что он тем не менее изредка делал.

Так фонд «Гласность» окончательно прекратил свою практическую работу.

 

15. Послесловие. Три документа.

«Гласности» уже не было, с правозащитным миром я с большим удовольствием не общался, как, впрочем, и со всем общественно-политическим миром времени Путина. Они уже давно забыли обо мне и я старался забыть о них, приводя в порядок семейные коллекции — в первую очередь археологию Российской империи, начало которой положили еще два моих прадеда. Правозащитная среда меня еще к тому же всегда очень раздражала своей малой цивилизованностью. Но изредка ко мне попадали какие-то бумаги или вести из этого мира, и о трех из них я хочу мельком сказать.

Первой были две странички вырванные из отчетного доклада директора ФСБ за 2004 год, где перечисляя достижения своей организации за это время он с гордостью упоминал и о том, что удалось подавить работу наиболее радикальных антиправительственных общественных организаций. Было понятно, а потому мне это и показали, что речь идет о фонде «Гласность». В определении антиправительственная, конечно, он был прав — разницы между правительством России и утвердившейся даже формально во власти гигантской террористической организации ЧК-ФСБ, о заслугах которой ничего не сказал Нюрнбергский процесс, но будем надеяться Гаагский международный трибунал скажет свое слово. В частности поэтому созданию его помогал и фонд «Гласность». Между Кремлем и Лубянкой — двумя преступными центрами управления страной разницы уже никакой не было.

Вторым документом было разосланное правозащитным группам письмо, довольно длинное, начало которого я процитирую:

«Дорогие коллеги!

Не так давно группа российских правозащитников, в составе которой были и мы — Олег Орлов (ПЦ «Мемориал») и Татьяна Локшина (центр «Демос»), посетила Женеву, где встречалась с делегациями стран членов Европейского Союза, участвующих в работе Комиссии ООН по правам человека. В ходе этих встреч до нас была доведена информация, которая может представлять интерес для всего российского правозащитного сообщества.

На наше недоумение — почему, в отличие от прошлых лет, страны-члены ЕС на данной сессии не озабочены вопросом соблюдения прав человека в России, нам отвечали, что ЕС создал специальную «переговорную площадку» с РФ, на которой и будет вестись основной диалог по этой теме. Именно через этот механизм ЕС будет пытаться оказывать воздействие на Россию и надеется, что он окажется более эффективным, чем давление на таких форумах, как Комиссия по правам человека ООН или ПАСЕ.

Речь идет о специальных встречах «ЕС-Россия», посвященных проблемам соблюдения прав человека.

Такие встречи должны проходить раз в полгода. Первая встреча уже прошла в Люксембурге 1 марта 2005 г. Наши собеседники согласились с тем, что она была пустой. Представители стран членов ЕС объяснили это тем, что первая встреча была совершенно не подготовлена, но важен сам факт ее проведения. Следующие же встречи должны проходить совсем по-другому и наполниться конкретным содержанием. В связи с этим, по их словам, особая роль ложится на российские НГО, которые должны предоставить ЕС серьезные «досье» по разным аспектам нарушений прав человека в России, включая хорошо документированные случаи нарушений. Следующая встреча ЕС-Россия по вопросу прав человека пройдет в Москве в октябре 2005 г.

Наши собеседники опять же согласились с тем, что по итогам встречи в Люксембурге Россия выпустила победный пресс-релиз, из которого следовало, что ЕС не имеет претензий к России в области соблюдения прав человека. По их словам, этот пресс-релиз искажал реальность, в дальнейшем нельзя допускать подобного, оговорив с российской стороной, что пресс-релизы по результатам встреч должны быть согласованы обеими сторонами.

Мы высказали сомнение в оправданности формата таких встреч, которые фактически выводят из публичного пространства дискуссию Европы и России о правах человека…».

О Татьяне Локшиной я говорить не могу — она в демократическом и правозащитном движении России человек сравнительно новый, но на месте Олега Орлова я бы посовестился писать такое письмо. Он — пусть и не из худших, но все же руководителей «Мемориала» — организации которая наряду с КГБ, Егорм Гайдаром приняла основное участие в уничтожении демократического движения в России в 1992–1993 годах. Организации которая и в дальнейшем в конце девяностых — начале двухтысячных ради получения стотысячных и миллионных грантов писала «сетевые» проекты, тем самым обманывая весь мир (с Алексеевой и Пономаревым), что в России активно действует множество влиятельных правозащитных организаций, охотно сотрудничающих с правительственными организациями. И это в то время, когда шло глобальное уничтожение (вплоть до убийств) на самом деле уже еле существовавших остатков демократического движения. И теперь Орлов возмущен тем, что европейские страны недостаточно активно берутся защищать, точнее насаждать и укреплять демократию в России, ту самую, которая была предана русскими коллегами Орлова (иначе, как говорил председатель «Мемориала» Арсений Рогинский «на Лубянку нас в архив не пустят»).

Приложена была к этому письму «консолидированная» просьба еще уцелевших (во многих случаях какой ценой?) на всем гигантском пространстве России двадцати пяти правозащитных организаций к Европейскому союзу защитить у нас свободу печати, соблюдение избирательных прав, реформировать правоохранительные органы и судебную систему, избавить от расовой дискриминации и т. д. Это европейцы, а не мы должны быть всем этим озабочены и наводить порядок в России. А мы, уцелевшие, ничем не хотим рисковать.

Впрочем, время шло и даже все те, кто вел себя так тихо и послушно, кто был так счастлив встречаться с Путиным в Георгиевском зале Кремлевского дворца, вдруг узнали, что и они сами очень близки к английским шпионам и что кабинетов на Старой площади для них точно не будет. И тогда «Общее действие» (Алексеева, Пономарев и другие) вдруг вспомнили (или узнали), что оказывается на свете есть КГБ-ФСБ, и что (о, ужас!) оказывается даже президент Путин — подполковник этой организации.

И они «мужественно» (конечно с абсолютным бесстыдством украв чужое название и спекулируя на чужой судьбе) решили провести конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра». Они даже совместно написали проект конференции и тут выяснилось, что ничего кроме их собственных (вполне бессмысленных, поскольку сами они ничего не понимали и всего боялись) выступлений там нет, а из тех, кто в этом что-то понимал, нет ни одного, кто бы доверял этой компании.

И тогда ко мне приехал Эрнст Черный с просьбой помочь и уверением, что именно он был против того, чтобы присваивать чужую судьбу. И составленной «Общим действием» программой — совершенно бессмысленной. Это и был третий из упоминаемых мной документов. И сперва я согласился. Конечно, сказал, что ни с кем из них «соорганизатором» я не буду, в лучшем случае дам им выступить, хотя обычно мы не допускали людей, которые не знают, о чем говорят. К этому времени я уже полагал, что мало подвести итоги правления КГБ в России, надо еще провести завершающие слушания о самом механизме, процессе захвата власти в России. Это был важный и международный опыт захвата власти в гигантской стране спецслужбами. Тем более, что Алексеева с Пономаревым и «Мемориалом» впервые сами готовы дать на это деньги. И я даже начал вести какие-то предварительные консультации. До этого генерал Шебаршин — двухдневный председатель КГБ СССР и начальник внешней разведки пригласил меня в гости через своего родственника художника Славу Челомбиева. Для этого был благовидный предлог — будучи резидентом в Иране Шебаршин пристрастился собирать персидские рукописи, да и у меня есть довольно приличная исламская коллекция. Но главным, я думаю, было то, что он был одинок, ничего не пытаясь урвать лично для себя и иначе относясь к России, чем большинство его коллег по Лубянке и, конечно, знал, что я тоже не воспользовался ни одной из представлявшихся возможностей, карьерных или финансовых. Но мне это сходство казалось недостаточным и я тогда ответил, что у меня нет времени. Но на этот раз я позвонил Челомбиеву и сказал, что хотел бы повидаться. На этот раз Шебаршин ответил неопределенным отказом: то ли был обижен, то ли интерес у него пропал, потом оказалось, что был уже тяжело болен. Полковники КГБ, последние кто еще рисковал участвовать в наших конференциях, Петр Никулин и Станислав Лекарев уже были очень нездоровы. Чтобы понять как КГБ участвовало в уничтожении «Демократической России» я повидался с одним из ее администраторов Михаилом Шнейдером и руководителем центрального московского отделения Ильей Заславским (тем, что в бытность председателем Октябрьского райисполкома и насаждая «капитализм в отдельно взятом районе» убедил меня зарегистрировать в 1988 году фонд «Гласность»). Шнейдер говорил, что он ничего не знает и мало что помнит, Заславский, по старому знакомству, с исчерпывающей прямотой сказал мне:

— Я ничего не буду рассказывать об этом и Вы, Сергей Иванович, не найдете ни одного человека, который согласиться об этом говорить.

Для меня во всем этом не было ничего неожиданного. Мы с Андреем Солдатовым и Ириной Бароган, которые по молодости ничего не знали о 80-х и 90-х годах и даже писали, что правление Ельцина было временем расцвета демократии, но серьезно отслеживали работу ФСБ в двухтысячные годы, составили список из почти ста человек что-то знавших и понимавших, из которых человек десять могли согласиться выступить на конференции. И тут я остановился. Я понял, что со всеми этими людьми мне лично надо разговаривать и их уговаривать, что наступило время, когда уже ни с кем другим, самыми приличными и доверенными помощниками, на эти темы даже предварительно говорить никто не будет. И нельзя было их пригласить к себе, надо было ехать к ним или встречаться где-то в кафе. И на сотню таких переговоров я уже физически не был способен. Так все и кончилось. Конечно, никакое «Общее действие» по другим причинам все вместе на это не было способно и десятая конференция «КГБ: вчера, сегодня, завтра» проведена уже не была.

Все когда-то кончается. Но что-то начинается вновь. Пять лет назад это было невозможно, но сейчас… Кто знает?

14.02.2013 года.

Сергей Григорьянц.